Ожог

С этим незаживающим ожогом от креста Владислав выглядит великомучеником. Названный высоким именем, чистенький, правильный мальчик-церковник, проклятый на вечную нежизнь.

Юля учится. Юля берёт с него пример. Но сколько бы она ни мяла иконку, взятую у бабки из дома, она не жжётся, даже не нагревается от её холодных, мёртвых рук. Потому что она больше не верит в Бога. Не получается. Как не получается есть или дышать.

— Как ты можешь верить после всего, что увидел?

— Как ты можешь не верить после всего, что увидела? — парирует Влад, пожимая плечами.

Юля предоставляет целый ворох причин, подтверждающих её правоту, в порядке убывания значимости, включая примеры из поп-культуры, но Влад не слушает или, что вероятнее, делает вид, что не слушает.

Несмотря на высокомерие, якобы страшные взгляды, дорогие костюмы, его легко представить маленьким мальчиком в первом ряду церковного хора в накрахмаленной рубашке, с напомаженными волосами, поющим самым чистым, самым звонким голосом.

Вампиры вообще отлично поют: они не испытывают проблем с дыханием, их связки не ослабевают, горло никогда не болит, обильный ужин не давит на диафрагму. Но это всё не то, снова не то, потому что если боженька забирает, то совсем, с корнями вырывая, со всеми потрохами. Души-то больше нет.

Для Юли становится откровением, что столь глубоко религиозный человек наверняка не испытал восторга, став нежитью. Почему она раньше об этом не подумала? Наверное потому, что думала только о себе бедной-несчастной и как же ей плохо быть кровопийцей.

— Ты ведь тоже не хотел быть вампиром?

Если Влада спросить серьёзно, он ответит честно. Почти всегда. Юле так кажется, во всяком случае.

— Сначала не хотел.

— Поэтому ты мне помогаешь, да?

Всё становится на свои места. Ну конечно. Это, а ещё христианская добродетель. Влад помогает ближнему своему. Так помогает, что впору быть распятым за чужие грехи.

— Отчасти, — отвечает Влад, и всё снова разбредается и путается.

Юля пытается воссоздать в памяти свой первый и единственный сексуальный опыт, который она, ко всему прочему, плохо помнит. Она думает о красивых актёрах, по которым раньше сходила с ума. И, конечно, о Кирилле, о родном друге детства, которого убеждает в том, что ничего не изменилось, в том, что она всё та же, но жилка на шее бьётся так соблазнительно, качая туда-сюда человеческую кровь, и на самом деле она совершенно не та, абсолютно другое существо. А потом она смотрит в тёмные глаза Владислава и мается от жажды совсем иного характера, от которой она извивается словно уж на сковородке и очень сильно хочет, сама не понимая чего именно. Не секса и не поцелуев, уж точно не романтических свиданий. Не понимает, потому что словами этого не объяснить, потому что на самом деле всего.

Наполовину расстёгнутая рубашка открывает крест вместе с раной, от которой озноб по коже. Юля тянется, чтобы дотронуться, и неожиданно для себя обжигается. Пальцы кусает ожог, оплавляя подушечки с тихим шипением. Нет, она, конечно, не стала верить в того бога, в которого верит Влад, но, видимо, этот крест стал и для неё определённым символом.

— Осторожно, — говорит Влад, как будто совсем не о пораненных пальцах.