Зелёный флажок. 2 глава. Первый рассказ Егора

Продолжение повести(12+) о путешествии в пространстве и времени.
Начало повести – Пролог – http://www.proza.ru/2018/10/31/454
*  *  *  *  *

– Озадачила ты меня… Помню ли я свою первую лошадку?.. А знаешь, удивительно, но помню! Уж не помню, сколько мне было лет, но была она – с меня ростом! Рыжая, с хвостом и гривой из крашеного мочала, с ушами из коричневой кожи. Её ноги намертво были приколочены к двум зелёным дощечкам, а дощечки опирались на красные колёса… Помню ещё, как отец помогал мне влезть на эту лошадь и, подталкивая её сзади, возил по огромной светлой комнате, под смех мамы. Её смех я не забуду никогда, а отца… Почти не помню. Хорошо помню лишь запах – табак и одеколон «Шипр», а ещё – блестящую пряжку на широком ремне… А вот лицо… Лишь светлое улыбающееся пятно. Не осталась даже его фотографий. Почему?..
В тот год я закончил первый класс. Прописи мне не давались, очень трудно было писать железным пёрышком, рвущим бумагу тетради, и, ронявшим жирные чернильные кляксы куда попало! Труднее всего было запомнить – в какую сторону нажим делать надо, а в какую нет… Да и сестрёнка всё время отвлекала – покатай да покатай на лошадке! Теперь я, как когда-то меня отец, катал малышку на своей рыжей лошадке, но уже без хвоста и лишь с одним ухом. И колёса уже были не нарядно-красные, а разномастные, сделанные из чурбачков.
Удивительно, но больше я ничего и не помню из той жизни... Ни в каком городе это было, ни друзей и родных, а вот лошадь… Удивительна «детская память»!..

– Что ещё?.. Пожалуй, самоё раннее чёткое воспоминание – сутолока сборов. Вместе с мамой, она была учительницей в нашей школе, и сестрой, вечно просящейся «на ручки», мы жили в лесу, в пионерском лагере, там мама была воспитательницей в старшем отряде. Помню: сижу на лавочке и жду, что вот сейчас вместо футбольного поля, куда с песней пошагал мой отряд, я пойду с мамой в «красный уголок» и стану под бюстом Ленина выводить крючки и закорючки, следя за наклоном и нажимом – мама решила «поставить» мне руку! Что это означает, я тогда не понимал: руку можно опустить, поднять, протянуть, даже положить или свесить, но поставить!.. И, вдруг, вижу: по дорожкам и без дорожек забегали взад и вперёд взрослые! На крыльцо директорского корпуса выбежал физрук и затрубил в горн «Общий сбор», но не доиграл мелодию до конца – бросился к пожарной рынде и стал колотить в неё… горном!!! От удивления я, наверное, открыл рот! Васька-физрук этого, конечно же, не видел, но бросил смятый горн на землю, сорвал с красного пожарного щита багор и стал колотить им!..

– Почему?.. Детям никто ничего не объяснял… Сами поняли. Вот слушай!.. Помню, как всем пионерским лагерем мы едем в душном пыльном вагоне. За окнами мелькают деревья, по их веткам и траве откоса стелется паровозный дым. В вагоне стоит нескончаемый гвалт: брань, вскрики, плач... Жарко и душно, очень хочется есть, но ещё больше – пить! И вдруг поезд стал тормозить, хотя ни станции, ни полустанка в окна не видно... Ребятня загалдела, а взрослые достали всевозможную тару и двинулись к выходу. И мама сняла с крючка пустой бидончик, велела мне смотреть за сестрой и торопливо пошла по коридору. Мы с Машкой прильнули к окну. Там, внизу под откосом, текла неширокая река, вынырнув из зарослей и вновь уходя в березняк. А на той стороне реки – поляна и пустынная дорога, параллельно железной дороге. Вот ты спрашивала про лошадку…
Смотрю: между дорого и рекой пасётся рыжая лошадка, видимо привязанная к колышку. Я закрыл один глаз и поднёс ладонь ко второму, да и «поставил» лошадку на свой указательный палец!.. И сразу мне показалось, что это – она… Моя игрушечная лошадка на подставке из невесть куда пропавшей жизни, где по утрам – запах одеколона отца и блинчиков мамины, где сестра смеялась, а не ныла сквозь зубы, где нарядной толпой ходили с флагами и огромными бумажными цветами – на демонстрацию… А не, как сейчас, с воплями под откос!..

Кажется, весь состав с вёдрами, бидонами, банками и просто кружками, как горох, ссыпался вниз по откосу. Вода у берега сразу взбаламутилась от множества ног, и люди стали отходить всё глубже и глубже, стараясь зачерпнуть чистой воды, кто-то уже – по пояс… И здесь!.. Вода у противоположного берега поднялась фонтаном!.. И ещё! И ещё!!! Звука не было… Хотя я видел раскрытые рты людей… Видел в толпе мечущихся, падающих, скользящих по траве обратно в воду и тонущих людей – только маму! Её распахнутые от ужаса глаза и перекошенный криком рот! Подумалось, что она сошла с ума!!! И вдруг, словно поймала мой взгляд и пошла по нему, как по канату, по крутому склону, прижимая к груди бидон с водой, падая на колено и вновь поднимаясь… А на той стороне реки, на дороге, выстроились танки и били прямой наводкой!..
Я раньше-то настоящих танков не видел, и сейчас не видел… Меня, как будто стало двое! Один с ужасом разглядывал взрывы – вода, тина, земля до небес!.. А другой я, не отрываясь, смотрел в глаза мамы, словно догадался, что лишь это и не позволяет ей упасть и скатиться в воду, как многие… Видно, танки ближе подойти не могли, может топь была на том берегу, а с дороги снаряды до нашего берега не долетали. И вдруг, словно раненый зверь, завопил паровозный гудок, вагон дёрнулся и заставил меня очнуться! Я, с трудом, оторвав от своей руки пальцы сестры и рванулся к двери... Но Машка заорала, как резаная, упала на пол, схватила меня за ногу, а я – лягнул её и упал сам… И на меня полилась вода, и рядом с головой загремел бидон! Мама подхватила нас, вернее схватила и прижала телом к полу, а под ним страшно громыхали колёса, набирая скорость!!!

– Лошадка?.. Какая уж там лошадка! Убили её, наверное. А может и убежала!.. Да нет, оглох я видно от страха, временно. Что потом?..
А потом: станции и вагоны, толчея вокзалов и перронов – всё слились в один жуткий калейдоскоп. Мы куда-то рвались или от кого-то!.. Сестра, от постоянного страха, перестала говорить, мама – плакать… А я, кажется, был в постоянном забытьи: жара и духота вагонов и каких-то странных комнат, холод перронов и ночных улиц, тошнота от голода и боль в животе от обжорства, вонь и грязь – всё слились в общее марево под именем «Война!!!»  Мы бежали от неё… Нет, дружок, она нас догнала! В Угловке…
Вернее – мы не доехали до этой товарной станции. Её бомбили! Вой и грохот доносился из-за леса, и наш состав стоял, не имея возможности двинуться ни вперёд, ни назад. Наверное, так стоят животные у ворот бойни, понимая, что перед ними – смерть, а назад дороги – нет! А когда всё стихло, мы стали возвращаться из мокрого леса, где прятались от смерти. Мама несла на руках Машку. Помню их лица: белые и мокрые, то ли в дождинках, то ли в слезах… Машка всхлипывает, и мама прижимает её к груди, боясь судорог, теперь они часто заставляли биться маленькое худенькое тельце... Помню мамины руки, когда-то белые и мягкие, теперь, словно когтистые лапы больной птицы! Они впились в чумазую, когда-то розовую, кофточку своего обессиленного птенца… Губы сомкнуты в синюю щель… Глаза провалились и почернели… Нечёсаные волосы выбились из-под грязного платка, паклей висят вдоль острой скулы… Так захотелось сжать!.. Их обеих, единственных на всей Земле! Сжать в тёплый комочек и сунуть к себе подмышку –   спрятать… и спрятаться самому…
Мы не успели подняться в вагон… Не успели и убежать!.. Самолёт со «свастикой» сбросил, почему-то оставшуюся, бомбу… на недоехавший до станции поезд!..

– Не смотри ты так на меня, я не плачу!.. Ещё тогда всё выплакано… Да, остался я живой-невредимый… И мы с мамой поселились здесь, в маленьком посёлке, затерянном в новгородских лесах...
До железной дороги, напрямки, здесь часа два хода, и мама каждый день с лопатой туда уходила. Возвращалась лишь затемно, чтобы с рассветом уйти опять... Она замолчала, как раньше молчала Машенька. Почти не ела... Старалась насильно запихнуть мне в рот еду, приготовленную «хозяйкой» для неё. И старушка, у которой мы поселились, из-за этого не кормила меня, пока не придёт мама, чтобы та убедилась – я сыт. И я частенько засыпал голодным, а разбуженный мамой не мог глотать, проваливаясь в тяжёлый сон. Несколько раз старался увязаться за ней, но мама отгоняла меня и даже показывала кулак!.. И я лежал весь день на полатях, чтобы не путаться под ногами «хозяйки», или сидел на завалинке. И однажды услышал:
– Твоя-то всё ходит на железку?.. – говорила какая-то тётка. Я почему-то сразу догадался, что это о маме и прислушался…
 – Ходит…– сказала наша «хозяйка».
– Так там уже полотно восстановили… всех закопали…
– То-то и оно… Бедная баба роет землю – ищет ребёнка.
– Дочку, вроде?..
– Дочку. Говорить-то не может, онемела... Написала, что слышит как ребёнок плачет,  зовёт. Вот и роет. Небось, пол-леса уже перекопала…
– Бедная баба, каково мальчонке с сумасшедшей-то!..
Я, словно увидел – как мама роет землю, прислушиваясь, откуда зовёт Машутка…
– Кабы ни пацан, так верно и не возвращалась бы…
Кто-то из женщин, за забором, всхлипнул… И я пошёл в дом, забрался на холодную печь, уткнулся носом в кирпич и заплакал… И плакал я, тогда ещё не зная об этом, последний раз. Об отце, о маме и сестре и о себе... Так захотелось, чтобы мама не возвращалась с того жуткого места, и ничем не напоминала пережитого кошмара!.. И однажды, поздней осенью, она не вернулась… Не вернулась никогда!..

– Ну вот!.. Теперь у тебя нос прохудился… Я рассказывать больше не буду! Ладно-ладно, ты же про лошадку хотела? Ну, слушай…
Всю зиму я проспал, как сурок, и весной как-то умудрился забыть всё, что было до этого. Видно, очень старался!.. Жил, словно в оцепенении. У тётки-Даши муж погиб ещё в финскую, была и такая война, и детей не было… Вот и оставила она меня у себя: кормила без попрёков, одела в соседские обноски, на полатях устроила роскошную спальню и даже котёнка завела. Он-то, потихоньку, и вывел меня из оцепенения!.. Война грохотала где-то далеко, а в нашем посёлке, на несколько дворов вокруг пруда, затерянном в лесах да топях, жизнь шла своим мирным чередом...
У тётки-Даши была корова, рыжая с одним рогом. Второй ей спилили, чтоб не бодалась, но она умудрялась поддеть меня и одним! Его-то спилить было нельзя – безрогая корова даёт молока «вполсилы». В посёлке остались одни бабы да ребятишки, причём, пацаны – все младше меня. Вот поселковое стадо и доверили сторожить мне. Ну конечно же, не одному! Я был подпаском, а древний хромоногий старик с бородой, которую шарфом обматывал вокруг шеи, был пастухом. Пастухам полагался хлеб и самогон. Хлеб давали редко, чаще – пирожки: с капустой или картошкой, грибами и ягодами, по сезону. К пирожкам тётка-Даша не притрагивалась. Если я не съедал, то хранила всё равно для меня, иногда вплоть до состояния сухаря. А вот самогону была рада! Самогон был заместо денег: его меняла на дрова, помощь по хозяйству, как плату за лошадь… Её со станции пригонял одноглазый однорукий парень – вспахать по весне и осенью огороды сразу во всём посёлке. Неосуществимая мечта – собственная лошадь! И помощь в хозяйстве, и заработок и уважение... Тётка-Даша мечтала!.. Видать, желание её было сильным и искренним.
В ту осень «кривой Пашка» стал харкать кровью, у него, во время бомбёжки на станции, пострадала вся правая сторона. Было отбито и лёгкое, и теперь он его «выкашливал»… Но страда-то не ждёт и не терпи! Свою Муху, старую сивую кобылу, он пригнал окапывать картошку, а сам ушёл восвояси. Лишь по весне догадались, что ему, видимо, стало нехорошо – сошёл он с дороги, что к станции, присел под деревом отдохнуть да отдышаться, здесь его Костлявая и прибрала…

– Ну да, ты угадала!.. Нашли его лишь, когда сошёл снег, а новая трава ещё не выросла… Был у него железный крюк, заместо правой руки; кости зверьё по лесу растащило, а крюк да ещё кое-что остались почти у самой дороги. По осени о смерти парня ещё никто не знал, решили, что отлежится и придёт, или пришлёт кого-нибудь за своей толстой Мухой.
Я научился пахать – дело не хитрое! Если честно, то – помогал тётке-Даше. Она, вместо пирожков и самогона, стала брать охапки сена и мешочки овса, Муху поселила в нашем хлеву, рядом с однорогой Зорькой. А мне было строго наказано присматривать за пузатой кобылой; она паслась в общем стаде, но всё норовила отойти от коров куда-нибудь в сторонку...
Что за месяц был – не знаю, в школу тогда не ходили. Помню, что лист с деревьев облетел ещё не весь, трава пожухла и полегла, но по южным склонам оврагов ещё была зелёной. Вот и гоняли мы своё маленькое стадо по этим склонам, подбираясь к самому подлеску. Был у меня длиннющий кнут, я научился им звонко щёлкать, а иногда и по спине какой-нибудь «прожоре» попадал, уж не без этого. Козы всё время норовили забраться в кусты, и мне приходилось бегать целый день вокруг стада; вот и не уследил, когда и куда «свалила» Муха!
Дед один погнал стадо по домам. Уже совсем стемнело, а я всё бегал по округе, выкликая заблудившуюся лошадь, пока не стёр сбившимися портянками ноги в кровь. Почти наощупь, ночи стояли беззвёздные, вернулся домой один. Тётка запричитала, увидев меня грязного, промокшего до нитки и… босиком. Я ведь снял сапоги и в темноте где-то один обронил. Но горевала она, оказалось, не по мне, а по лошади!.. Лошадь-то была на сносях! Должна была ожеребиться!!! А я и не знал…

– Да не перебивай, торопыга! Всё помню, как вчера…
На другой день, с самого утра, небо опустилось почти до крыш; казалось, если влезть на трубу, так и тучу зацепишь рукой. И тучи были плотные, сине-чёрные, и лило из них, как из ведра! С крыльца дома не видно было уже ни калитки, ни забора...
Тётка-Даша решила поискать Муху, но вернулась быстро, стуча зубами, забралась на печь и не слезла даже к обеду. Я сам подбросил дров в тлеющий огонь, намыл и наварил картошки. Чуть не опрокинул на себя чугунок – ухват для моих неполных десяти лет был великоват. Достал из кадушки, в погребе, солёных белых груздей, вперемежку со смородиновым листом, сдобрил их сметаной. Миску с едой, молча, поставил на печи рядом с заплаканным лицом моей тётушки. Сам есть не мог. Я бы тоже заплакал, но все слёзы выплакал много раньше… Чувствуя себя виноватым, пошёл в хлев и попробовал доить Зорьку. А она повернула ко мне свою однорогую морду, удивилась, фыркнула и замычала… Словно жалуясь или потеряв кого-то – стойло рядом было пусто!
На зов коровы пришла её хозяйка и прогнала меня в дом. Миска с нетронутой едой стояла на краешке стола… Я забрался на полати и сжался в комочек. Так захотелось уйти назад – в светлые тёплые воспоминания! Укрыться там от боли, обиды и стыда… Но злой пёс по имени Война ощерил страшные клыки и, глухо рыча раскатами рвущихся снарядов, не пустил! Сердце сжалось до размера горошины и остановилось бы, но тёплый шершавый язычок стал вылизывать мои, пахнущие коровой и молоком, пальцы. Мурка, моя любимая кошечка, рычание пса обратила в своё мурлыканье… Я сграбастал её в охапку, прижал к груди и почувствовал, что моё сморщенное сердечко расправляется, словно сжатый кулачок, а потом почувствовал ласковую руку, погладившую меня по волосам и, не успев сообразить кто это, уснул.

 Проснулся я до света: то ли петух проорал, то ли домовой лягнул, скорее всего «светлая мысли» толкнула – Зорька дружна с Мухой! Раз вчера она явно звала свою подругу, так может быть сможет её отыскать?.. Прислушался. Тихо. Тётка похрапывает на своей лавке под толстой периной, мерно тикают ходики на стене, за окном дождя… нет! Я тихо сполз с печи, оделся в полной темноте и осторожно вышел в сени. Взялся за сапог… Второго не было, не было и другой обуви! Стёртые до крови ноги опухли и болели, но я обмотал их портянками, надел тёткины калоши и ступил за порог…
Меня гнала какая-то неведомая сила! Я не чувствовал ни холода, ни боли в ногах; видел и слышал в темноте, словно кошка… На удивление легко вывел упрямую Зорьку во двор, потом быстренько – за ворота, и мы, не сговариваясь, трусцой направились в сторону леса. Я держал корову за верёвку, обмотанную вокруг целого рога и огрызка спиленного, и еле поспевал за нею. Мне даже казалось, что это не я корову, а она торопливо ведёт меня к известному ей месту!

Стало светать, и всю округу заволокло туманом. Я уже не понимал, куда мы идём или, может быть, топчемся на одном месте... Ещё в посёлке, на раскисшей дороге, я утопил в грязи калоши, а потом растерял и портянки одну за другой; и теперь под моими босыми ногами похрустывал первый ледок. Неглубокие лужицы замёрзли, а трава покрылась инеем. Пар от моего и от коровьего дыхания сливался с туманом. Стало казаться, что вокруг множество животных удивлённо смотрят на нашу странную пару, дышат нам в лицо и морду, дышат в спины… Было жутко! Страшно обернуться…
Сначала ступни, потом колени, потом всё тело моё, до самых лопаток, холод пробрал до костей! Сначала я дрожал и стучал зубами, но потом скулы свело, а язык, казалось, провалился в горло. Я уже не мог держать верёвку, и она болталась, с головы коровы, всё дальше и дальше впереди от меня... Словно в кошмаре, я механически шевелил ногами, готовый вот-вот упасть… И здесь… Что-то обожгло!!! Я наступил одной ногой во что-то живое и горячее, по инерции вновь наступил на мёрзлую траву и сразу же – назад! Но уже двумя ногами! И замер… Волна тепла охватила щиколотки и защекотала вверх, а я стоял, видя как коровий круп, с хвостом набок, удаляется от меня… И здесь понял! Я стою в остывающей коровьей «лепёхе»… А вон, впереди, другая, ещё теплее. И не задумываясь, даже не перебежал, а перепрыгнул в следующую, ещё более горячую лепёшку, а потом в следующую… И стоял в последней, величиной лишь в мою ступню, пока она совсем не остыла.

Зорька где-то впереди ломилась через кусты, в рассеивающемся тумане я смутно видел её силуэт. И вдруг она замычала длинно, хрипло, словно ей сделали больно. У меня дрогнуло сердце и захотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, но куда?! В жидком молоке тумана я потерял ориентиры и не мог понять, где нахожусь. Вновь стало невыносимо холодно, я подумал, что замёрзну, если не буду двигаться, и заспешил на звук мычания. Но и корова не стояла на месте! Она словно металась по зарослям жидкого подлеска. Я побежал просто прямо, только чтобы не стоять на месте, и споткнулся обо что-то большое и тёплое!.. Сначала мне показалось, что это лежит Зорька, как делают уставшие коровы, но её призывное мычание доносилось откуда-то сбоку. А я лежал… на белёсом боку Мухи!..
Она была жива и попыталась поднять голову, заржать... Но лишь застонала… И здесь я заметил, что коленями стою на её… кишках! У лошади было вспорото брюхо и огромные рваные раны зияли на боку и ляжке... Мне приходилось слышать вой волков и видеть их следы на снегу и по грязи, но я обманывал себя, что следы – собачьи. А теперь… Волки где-то рядом! В ужасе я заорал что есть мочи: «Зорькаааа!!!»… Вся надежда на её рог! Но Зорька затихла, может быть и её уже едят?! Я в ужасе вжался в остывающее тело умирающей лошади, и она, дрыгнув несколько раз ногами, затихла… Судорога прошла по её телу и передалась мне… Мышцы напряглись, словно стремясь сломать кости, и отпустили… Как бедная Муха, я затих и провалился в забытьё… И в нём увидел маленькую девочку, когда-то также бившуюся на моих руках, и рыдающую женщину… Но кто они – вспомнить не смог.

Пришёл в себя от мычания над самым моим ухом. С трудом открыл глаза и, если бы были силы, испугался бы!.. Огромные ноздри тыкались мне в лицо, обдавая знакомым запахом сена и молока. Этот запах вернул меня к действительности и помог понять, что надо мною стоит корова. Приподнявшись, я понял, что руки мои – в брюхе лошади, а её вывороченные кишки накрыли мои ноги. Лошадь почти остыла, но своим уходящим теплом согрела меня и не позволила умереть. Не позволила потому, что рядом с Зорькой стоял тонконогий рыжий… Жеребёнок!
Так в моей жизни появилась первая собственная лошадь, которую назвали, конечно же, Зорькой!

*  *  *  *  *
Продолжение – 3 глава "Родник" – http://www.proza.ru/2018/11/03/479


Рецензии