Варшава
Водку я запивал колой, иногда колу мешал водкой, иногда пил из кружки, а иногда из горла. Стаканчиков в Польше не было. Водка была дорогая и продавалась в стеклянных бутылках с красными этикетками, водку я пил не часто, чаще пил пиво, потому что оно дешевле. «Пану шесть «Варки»?» - спрашивал продавец в сером магазине, я кивал головой, забирал пакет и подымался на пятый этаж общаги. И так несколько раз. Мне хотелось сдохнуть от водки и пива, сдохнуть и сгнить на полу в комнате.
Я говорил, что мной никто не интересовался на улицах? Я соврал. Цыгане и алкоголики унюхивали меня среди толпы и неизменно подходили поклянчить мелочь. Точнее так: потребовать мелочь. Они просили, как будто я им был должен. И я давал.
Ел большие длинные запеканки на железнодорожном вокзале, спускался на подземный уровень, видел зеленые двухэтажные поезда и мечтал уехать отсюда куда-нибудь, но понимал, что ехать мне некуда. У меня были деньги, была виза, но ехать я никуда не мог. Потому что я приехал. Я понимал это со всем ужасом закрытой в стеклянной банке крысы. Мне некуда ехать. Я никуда не могу убежать. Я никуда не могу уйти. Я не могу спрятаться. Не могу ничего. Мне просто некуда. Некуда. Некуда. Некуда. Я поеду домой, но и там уткнусь в стенку банки, поеду направо, налево, назад, вперед – везде банка. И как только я остановлюсь, как только я попытаюсь осмотреться, как только я попробую осмыслить, что же такое делается со мною – вокруг всё поглощает беспросветная тьма. И мне надо пить, пить, пить и пить. Постоянно пить, пить как можно больше и чаще, пить, чтобы не сойти с ума, чтобы не сброситься с моста в Вислу, чтобы не убить кого-нибудь. Надо пить. А от этого ещё хуже. Я не могу пить всё время. Мне нужно хотя бы два дня в неделю отходить, иначе я сдохну, хоть мне и хотелось этого, но одновременно и не очень. И я отходил. Не пил два-три дня, иногда пять, самое большее – неделю. И вроде как все налаживалось, вроде как все становилось хорошо. В институте я врал, что болею и мне шли навстречу, первые две сессии я сдавал либо по-пьяни, либо с бодуна. Но больше недели трезвой жизни я выдержать не мог, потому что подходила тьма, хватала за горло и интересовалась: «А куда ты пропал? Давай, спускайся вниз, иди к черной решётке, потом приходи обратно, садись за компьютер, вот – сайты, видишь? Твои любимые сайты. Ты же так их любишь, как же ты без них? А они без тебя? А наушники? Музыку забыл? И неужели ты забросил свой рассказ про тюрьму, где у всех отрубают конечности и приносят в жертву? Надо писать»
Я блевал в ванной и боялся обоссаться в кровати. Каждое утро я нащупывал свои трусы и простынь под собою. Я валялся в пивных банках и под кроватью у меня всегда стояло несколько открытых. С закрытыми глазами я запускал туда руку, выуживал одну и пил. Потом открывал глаза и шёл в туалет поссать. Это было невероятно трудно. Самая трудная, самая жестокая вещь на свете – сходить поссать с утра, когда ты в запое.
Ел я супы в пакетах и самопальную гречку с омерзительной местной тушенкой. В мае ларёк внизу пополнялся клубникой, а чуть позже черешней. Я покупал и ел, но абсолютно не чувствовал вкуса. Серый магазин с черной решеткой был не единственным местом, куда я ходил. Ещё был серый магазин с пани Агнешкой, у которой не было одного переднего зуба, и она шепелявила. Я не любил ходить в тот магазин пьяным, потому что пани Агнешка очень странно на меня смотрела. Я никак не мог понять, в чем эта странность заключалась, но мне не нравилось всё это и, купив водки или пива и пакет супа «Журек», я старался побыстрее оттуда уйти. Если это был день, то рядом с магазином старикам выдавали какую-то социальную помощь в виде молочных продуктов, хлеба и колбасы, тогда я немного задерживался возле входа и смотрел на них.
Единственной радостью для меня были поездки на новых трамваях по городу. Я покупал суточный билет и ехал до центра. Новые трамваи были с низкой посадкой и телеэкранами внутри двух вагонов, соединенных в один сплошной. Немного походили на змей. В центре я смотрел на сталинскую высотку и пересаживался в метро. Иногда вместо института или после института я сидел в интернет-кафе, тоже в центре, под землей. Хотя в общаге у меня был свой интернет.
Мне хотелось думать, что вот-вот все исправится, и я даже иногда искренне в это верил. Что вот сейчас, вот ещё чуть-чуть, совсем немного, и что-то такое со мною произойдёт, что-то изменится раз и навсегда, и я наконец-то стану кому-то нужен, мной заинтересуются, и захотят общаться. Но ничего не происходило. Я пил дальше.
Я стал чувствовать, что здоровье мое садится. Ничего этакого, просто чувствовал.
Мне не хватало женского внимания, и я понятия не имел, как его заполучить. Однажды пьяный на кухне я разговорился с двумя русскими девчонками из Латвии, которые стеснялись, что они русские. Я решил не тратить своё время и побыстрее напиться ещё больше.
Однажды к моему соседу в три часа ночи завалилась пьяная эстонка и позвала его на английском языке готовить курицу. Я подумал, что она сумасшедшая. Сумасшедшим был и сам мой сосед, который, кроме того, что хотел завезти в комнату песок, чтобы ходить по нему босиком, ещё и как-то раз спросил меня, только что проснувшегося в четыре часа ночи после несколькодневного запоя, является ли настоящей любовью, если парень позволит своей девушке спрыгнуть со скалы, учитывая, что она замотивирует его тем, будто он таким образом проявит к ней свою любовь, выказав уважение к её свободе. Я хотел ударить его бутылкой по голове и выкинуть в окно, но вместо этого сказал «Нет».
А внизу однажды среди ночи кто-то веселился под Ласковый Май и несколько других песен старой российской попсы.
Когда я как-то пил пиво и водку, и был в комнате один, поскольку сосед уехал в свой Белосток, кто-то кинул к нам в открытое окно снежок. Я хотел подняться и посмотреть, но не стал, а продолжил пить. Снежок, прилепившийся к стене, обтекал и таял ещё где-то с полчаса.
Я постоянно писал стихи о том, как я ненавижу Варшаву.
Как-то я ездил в Краков, добирался до него два часа, а оттуда обратно ехал чуть не шесть. В Кракове купил книгу Фомы Аквинского и трактат какого-то местного ученого про чуму. Купил ещё пива, копченую колбасу, съел на площади шашлык, послушал рождественский концерт и бодрых поляков, весело говорящих со сцены в микрофон о том, как же хорошо их детям живется в Канаде, пошёл и заселился в отель, в номер с серой дверью. Оказывается, евреев-сефардов обвиняли в том, что они пересылают своим восточным братьям ашкеназам некий порошок в холщовых мешочках, те сыплют его в христианские колодцы, и христиане умирают от чумы.
Ко мне пришли соседи, хотели позвать моего соседа играть в волейбол, но поскольку его не было, то позвали меня. Я был пьян и так и ответил, что никуда не пойду, потому что пью. Они тоже иногда пили, но меньше меня.
Рядом с нами жил чех Штэпан. Он никогда никуда не выходил, кроме как в магазин за двумя-тремя банками пива. Иногда я видел его в сенях возле холодильника, и мы перекидывались парой фраз на английском.
Я читал книгу литовского писателя Геркуса Кунчуса «Моя борьба, бамбино» в польском переводе и находил ее неплохой, но вторичной по отношению к «Дневнику неудачника».
Часто на отходняках мне снились реалистичные и страшные сны, например про то, как в нашей комнате ночью рассеянным серебристым светом зловеще лучится лампочка.
Сосед неплохо умел готовить, а я всё делал просто ужасно. Мои супы, которые я очень редко, но всё же старался производить на свет, были невыносимы. Хотя однажды мне удался неплохой томатный. Сосед попробовал и с увлечением спросил, сколько помидоров я туда добавил. Я ответил, что двухлитровую пачку сока. Он был разочарован.
Мы периодически ходили с ним в магазин на генеральную закупку продуктов, которая вытягивала у нас на 200, а то и триста злотых. Тогда было завались еды, тогда я ел нормальную колбасу и покупал себе большую пачку фисташек, несколько штук сальтисонов и, конечно же, обожаемый мною сыр с плесенью.
Сыр с плесенью я покупал всегда, он стоил пять злотых. Я забыл про него рассказать. Всю прелесть сыра с плесенью я узнал в Польше. Он был употребляем мною с пивом и без пива. Кстати, пива во время генеральных закупок я не покупал – было как-то немного то ли стыдно, то ли не солидно, то ли что-то ещё.
В общаге я сидел на халявном, незапароленном вайфае.
На кухне я появлялся только пьяным, осмелев, и то не всегда. В обычное время я боялся туда ходить. Мне казалось, что мой польский ужасен. Поэтому не ходил.
У меня был забит нос и периодически потоком текли сопли. В самых неподходящих для этого местах. На парах я всегда ждал до последнего, прежде, чем выйти в туалет. Я чувствовал, как сопли подбираются к самому кончику моего носового хряща, ползут по волоскам внутри. Я чуть-чуть задирал голову, не мог дышать носом, дышал ртом. Мне было ужасно стыдно и казалось, что все вокруг выжидательно смотрят и следят, когда же из моих ноздрей покажутся первые капли. Были не капли, было два горячих ручья. И когда они начинали течь, я со стыдом выбегал в коридор и быстро шел в туалет, зажимая нос рукой.
Как-то девочка с соседней парты предложила мне бумажный платок, потому что я всю пару сидел и шмыгал носом. Я покраснел, как рак.
В институте на переменах я тоже ходил и разговаривал по выключенному телефону на русском языке с воображаемыми друзьями, и преподавательница литовской литературы, литовка же, как-то заметила мне, что я говорил с кем-то по-русски, когда она шла мимо, и я ответил, что да.
На культуроведении региона мне однажды заметили, что я очень хорошо говорю по-польски, как будто знаю с рождения. Это польстило мне, и моё отношение к собственному уровню владения польским языком немного улучшилось.
На немецкий язык я часто приходил с бодуна, а как-то раз пришёл с бодуна и на литовский, к моей любимой преподавательнице. На входе в институт мне по счастливой случайности удалось разжиться бесплатной бутылочкой акционного лимонада, и на паре я пил его, стыдясь и краснея; и не решаясь посмотреть в глаза моей любимой преподавательнице, писал самостоятельную работу.
Иногда я ходил в деканат по поводу своих прогулов и скидки на обучение, и там разговаривал с небольшого роста девушкой, обладавшей очень большой грудью. Она была всегда со мной приветлива и понимающе кивала головой на все мои доводы, которые я приводил в свое оправдание.
После окончания первого курса мы с ребятами решили отметить это дело в парке за городом. Я пил к тому моменту уже несколько дней, но в сам день нашей встречи решил не налегать сильно, а ограничиться шестью банками пива. Настроение у меня было отличное. Сессия была почти закрыта, оставался только один хвост, который я намеревался сдать уже на втором курсе зимой. Скоро я должен был уезжать домой на лето. Тьма ненадолго ослабила свою хватку, и я даже на какое-то, очень непродолжительное, время полюбил Варшаву. Мы встретились с однокурсниками на конечной станции метро, зашли в супермаркет, купили водку, пиво и одну пачку чипсов. Меня это поразило тогда, потому что так ведь не делается. Не закусывается то количество спиртного, которое мы взяли одной пачкой чипсов. И водка должна хотя бы запиваться, если уж нет закуски. В идеале, конечно, должна быть и закуска, ну хоть батон с майонезом, чуть-чуть сосисок, и минимум полуторалитровая бутылка лимонада, а лучше две. Но они так не поступили, они не купили этого, а я им ничего не сказал, лишь размышлял по дороге о данном факте и прикидывал, как оно всё ляжет на мои уже употребленные шесть банок. Не вырвет ли?
Мы разговаривали о какой-то ерунде, с нами был ещё чей-то друг, футбольный фанат, который выспрашивал меня, как у нас там с футбольными фанатами и есть ли какой-нибудь движ, а я отвечал, что не слежу за этим. Мы пришли в красивое место, где было вроде бы много людей, но обстановка казалась мирной и дружеской. Вокруг стояли какие-то высокие, зеленые деревья, разглядеть которые спьяну(а по пути мы неплохо выпили, останавливаясь возле частых скамеечек) я не мог, по-моему, тополя или ели. Мы пили, смеялись, разговаривали, к нам ещё кто-то присоединился, подошли девчонки с курса, смеркалось. Потом я помню, как в пять утра мы с Касей и ещё кем-то едем в трамвае, Кася меня чмокнула, я чмокнул Касю, вышел в центре, пересел на другой трамвай, старый, не новый, доехал до своей общаги, поднялся на этаж, подошел к двери комнаты, понял, что у меня нет ключей, а сосед ушел, попытался несколько раз вынести дверь с плеча и, может быть, даже с ноги, сообразил, что, возможно, ключ я оставил на вахте, спустился на один этаж, вспомнил, что ключ на самом деле всё это время лежал у меня в кармане, обрадовался, снова поднялся на свой этаж, подошёл к двери, открыл её, закрыть не смог, завалился в одежде спать.
Днем, как встал, сразу же сходил в серый магазин за чёрной решеткой, купил шестнадцать банок пива, чипсы. Понял, что утром я сломал дверной замок, а также потерял где-то солнцезащитные очки, наушники и мобильный телефон, заряда которого мне хватало на неделю. Залез в чат нашей группы, и прочёл там хвалебные оды моей молодецкой удали, из коих сделал вывод, что вчера я неплохо покутил: спал в кустах так, что меня кто-то из пошедших справлять нужду девчонок едва заметил и едва не окропил, совершенно не мог разговаривать, а только что-то мычал, бегал ото всех по лесу, а меня все ловили, дал кому-то в морду, в общем, вёл себя интересно. Я написал в чате что-то вроде «раз так, значит всё удалось» и в отличном расположении духа пошёл бродить дальше по интернету и пить пиво. Мой тогдашний сосед жил у своей негритянской подруги в соседнем корпусе. Я через два дня уезжал домой. Замок в комнате сделали на следующий день.
В Варшаве я часто вспоминал, как в России, на даче, однажды кормил крыс своей кровью. Весной умер мой дед, и это настолько двинуло мне по башке, что вялотекущая к тому времени депрессия усилилась многократно, и мне было совсем невмоготу. Я чувствовал, что меня прижали ногой к полу и ничего не мог поделать. Всё рухнуло в одночасье, я остался совсем один, а приезжая на дачу, напивался до полусмерти, чтобы ничего не знать и не помнить. Дед прятал два ружья в стене. Он сделал там небольшую выемку. Два ружья и два патронташа. Мы ходили с ним на охоту. Часто. И на лыжах бегали. Одно ружье представляло из себя пятизарядный карабин с дарственной надписью «Командиру от офицеров корабля». Другое – стандартная двустволка, кажется ИЖ. Я точно знал, что из какого-то из этих ружей я вынесу себе мозги на кухне, сидя на диване, напротив печки, под нависающим белым шкафчиком. Я не хотел этого, не представлял, не рисовал в воображении, а знал. Знал. Мне не хотелось. Но та уверенность, которая сидела внутри меня, не оставляла мне никакого шанса. В один из дней, когда я приезжал на дачу, я должен был это сделать.
Я сидел на кухне и пил. Приехал накануне. Напился, заснул, проснулся с утра и продолжил пить. Дело было к вечеру. Я пообещал соседу выкопать на следующий день вместе картошку. Он будет подсекать ее на тракторе. Я понимал, что, скорее всего, до завтра я не доживу, потому что сегодня – тот день. Я сходил к стене, достал оттуда ружья, зарядил их, положил на кровать возле печки, сел за стол. Наливал водку, пил и смотрел на них. Завтра, наверное, придёт сосед и увидит мои мозги на стене. Как их будут потом соскребать? Пробьёт ли дробь стенку? Упадёт ли сверху на меня шкафчик? Я заплакал. Не от жалости к себе. А от того, что мне вовсе не хотелось умирать. Я сидел, пил, думал. И придумал. Я решил, что смогу если и не обмануть, то хотя бы отсрочить . Дать что-то другое, вместо своей головы.
Я взял нож на кухне, пошёл и наточил его в сарае. Наточил хорошо. Вернулся на кухню, сел, завернул штаны выше колен и стал резать свои икры ножом. Капала кровь, капало её много, но мне было не больно – нож был острый. Я резал обе икры сначала длинными продольными полосами, а потом короткими поперечными. Получалась такая решётка. Кровь текла на пол. За стенкой, или даже где-то в шкафу копошились крысы. Я спал на чердаке, а они ночью приходили сюда, на кухню. Обычно крысы стеснялись моего присутствия внизу и не шумели, пока я сидел там. Но в тот вечер они как будто озверели. Мне казалось, что этот шкаф сейчас треснет и из него ринется прямо на меня серое полчище. Я резал свои ноги дальше, уже по мелочи. Подо мной натекла лужица крови. И мне подумалось, что крысы, когда я уйду спать, смогут прийти и поесть её. Я пил дальше, ноги у меня были все в крови, руки немного тоже. На столе лежал окровавленный нож.
Я проснулся с утра в накомарнике. С трудом из него выбравшись, я увидел, что всё постельное бельё в нем было запачкано красными пятнами. На ногах у меня красовалась запёкшаяся кровь и бордовые рубцы. Мне было больно ходить.
Спустившись на кухню, я первым делом посмотрел на лужицу своей крови. Она была черная и свернувшаяся. Крысы не приходили, и не ели мою кровь. Я замотал себе ноги бинтом, предварительно попытавшись немного промыть их водой. Было очень больно. Потом пришёл сосед, и мы отправились на огород копать картошку. Ноги ныли. Я с трудом работал лопатой, с трудом стоял. Раны начали кровоточить. Я снял резиновые сапоги и штаны. Сосед увидел окровавленные бинты и спросил, что случилось. Я сказал, что вчера ночью пошёл в туалет и упал в разбитое стекло за домом. Он спросил, не нужна ли мне помощь, но я ответил, что всё в порядке, только вот копать дальше не смогу, а пойду, полежу домой. Я пришёл в дом, сел на кухне и продолжил пить. Смотрел на засохшую кровь на полу, на ружья, и понимал, что голову теперь я себе точно не отстрелю. Я только начинал медленно сходить с ума и сваливался в яму.
И вот в Варшаве было дно, точнее даже не дно. То место, где я оказался, оно было пусто, можно бы условно сказать, что я барахтался в какой-то жидкости, но ведь и жидкости не было, это даже не пространство, это полное отсутствие всего, и я, подвешенный в воздухе, в какой-то невесомости, вернее, просто ни в чем, в полнейшей темноте. Серая Варшава, серое общежитие и полное отсутствие хоть чего-то похожего на солнечный блик, как внутри, так и снаружи.
У этого рассказа не будет завершения. Как у него не было, строго говоря, и начала, и середины. И вообще нет никакого сюжета, нет ничего, как и тогда – ничего не было. Это просто вырванные фразы, хаотично сложенные буквы. И рассказ этот – вырванный кусок. Вырванный и выкинутый.
Свидетельство о публикации №218111300328
Татьяна Вендер 03.02.2019 23:12 Заявить о нарушении