Хранитель гвоздя

Записки преподобного Сэмюэля Кинга («Memories of the Ship's Chaplain», 1769), капеллана 60-пушечного «Гипериона», известного также под прозвищем «Драчливый патер», свидетельствуют, что он примкнул к каперской экспедиции Джеймса Фалькона (1767–1768) из чисто авантюрных побуждений. «Мне хотелось,— пишет он,— увидеть своими глазами те баснословные страны, где люди, как уверяют многие ученые авторитеты, пребывают в состоянии райского блаженства, ничего не имея и получая все необходимое из рук Творца и матери-природы. Кроме того я получил совет, исходящий от одного высокопоставленного духовного лица, что после моей дуэли с наглецом корнетом Г*** мне лучше некоторое время провести вдали от Лондона».

Сочинение предприимчивого пастора обладает рядом несомненных достоинств как исторического, так и литературного свойства. К сожалению, в России оно никогда не издавалось. А между тем русскому читателю будет небезынтересен эпизод, о котором о. Кинг повествует на с. 156–161 своего труда:

«В первых числах июля 1767 года, около четырех часов пополудни, «Гиперион» бросил якорь у гористого клочка суши, еще не нанесенного на карты (предположительно в районе Соломоновых островов). Капитан Фалькон надеялся пополнить здесь запасы пресной воды и дать отдых измученной команде. В шлюпки были посажены две дюжины матросов и солдат во главе с самим Фальконом и двумя офицерами. Я вызвался сопровождать их. Сразу после высадки на берег вдалеке показались люди, мужчины и женщины; вместо одежды тела их с головы до пят были покрыты татуировкой. Они выбегали из густой чащи, сплошным покровом устилавшей пологие склоны окрестных холмов, и с каждой минутой их становилось все больше. Туземцы были настроены дружелюбно, многие женщины сладострастно извивались, недвусмысленно давая понять о своих намерениях. Несмотря на это капитан Фалькон, зная переменчивый нрав дикарей и желая раз навсегда пресечь какие-либо враждебные действия с их стороны, распорядился запечатлеть в памяти островитян смертоносный эффект огнестрельного оружия.

Мушкетный залп повалил на землю несколько окровавленных тел. Остальные аборигены в панике бросились назад под защиту леса, оставив на изрытом песке кокосовые орехи, связки бананов и другие плоды, видимо, предназначенные нам в качестве дара. Когда наш отряд двинулся вперед, мой взгляд привлек начищенный до блеска гвоздь, висевший на шее одного из убитых. Я обрезал тростниковую нить и задумчиво опустил находку в карман. Впрочем, у меня не было времени поразмыслить о происхождении этого предмета.

Преследуя убегающих островитян, мы вышли к большому селению. Оно оказалось совершенно пустым. Видно было, что его обитатели только что покинули свои жилища: в очагах еще вился дым, на углях, шипя и распространяя горелый запах, запекалась рыба, свинина, бананы, на расстеленных циновках лежало брошенное рукоделие... Быстрый обыск удостоверил, что самой большой ценностью в обиходе местных жителей были раскрашенные кувшины.

Внезапно из-за отдаленной хижины выступил человек. Он был безоружен и стар, хотя все еще крепкого сложения. Кожа его, несмотря на копченый загар, выглядела светлее, чем у туземцев, а плечи и бедра прикрывало истлевшее тряпье. Кто-то из солдат навел на него ружье, но тут же опустил, так как странный дикарь вдруг замахал руками, перекрестился и, повалившись на колени, заговорил на наречии, которое показалось мне смутно знакомым. Он часто запинался и повторял одни и те же созвучия, словно силясь припомнить забытый язык. Наконец один из офицеров, младший лейтенант Питер Холл (ранее Сэмюэль Кинг замечает, что этот юноша некоторое время жил в Амстердаме, где у его отца была торговая контора. — С. Ц.), с просиявшим от собственной догадливости лицом заявил, что, несомненно, слышит в речи незнакомца исковерканные голландские слова.

— Еще не хватало, — пробормотал Фалькон, которому, как и всем нам, вовсе не улыбалась мысль оказаться в голландских владениях.

Лейтенант Холл подошел к старику и вступил с ним в беседу, подкрепленную изрядной жестикуляцией. Вернувшись, он сообщил с несколько растерянным видом, что, судя по всему, мы имеем дело не с голландцем, а с московитом, русским.

— Но этого не может быть! — воскликнул Фалькон.

Он велел передать старику, чтобы тот следовал за нами. Любопытство наше было сильно возбуждено. Поэтому, когда тем же вечером мы, забрав скудные припасы островитян, вернулись на корабль, Фалькон пригласил господ офицеров в капитанскую каюту, где московит поведал нам свою историю».

Дальнейшее повествование Сэмюэля Кинга грешит многими неточностями и ошибками, некоторые места теперь кажутся откровенным вздором. По всей видимости, он многое домыслил, ибо лейтенант Холл едва ли был в состоянии слово в слово перевести рассказ мнимого «дикаря», а тот, в свою очередь, вынужден был полагаться лишь на жалкий запас голландских слов, который по прошествии стольких лет сохранила его память. Не следует забывать и того, что русская жизнь даже во времена петровской России представлялась европейцам сплошной экзотикой, в связи с чем искажения в интерпретации тех или иных явлений и событий были неизбежны. К счастью, сегодня мы можем дополнить историю Романа Азарьина некоторыми сведениями, почерпнутыми из российских архивов.


***

Его юность типична для дворянского отпрыска, рожденного на излете «московского» периода царствования Петра I. Лет до шестнадцати он воспитывался дома, в рязанской вотчине своего родителя, помещика средней руки. О его детстве и отрочестве не сохранилось никаких известий. Вероятно, он рос и развивался подобно тысячам других русских баричей, его сверстников. Как и они, был разбалован и закормлен подобострастными мамушками и дядьками; как и они, целыми днями бил баклуши, перемежая это занятие с игрой в бабки с дворовыми мальчишками и инспектированием голубятни; как и они, засматривался, не особенно таясь, на сенных девушек; как и они, начал свое образование чтением Псалтири, да им же и закончил, потому что никаких других наук учитель его, — местный дьячок, — преподать не мог.

В 1714 году, на смотре дворянских недорослей в Москве, Азарьин предстал пред грозные царевы очи. Петр с одобрением оглядел его молодцеватую стать, сгреб в кулак упрямый рыжий вихор на лбу и, приподняв голову, заглянул в глаза. Азарьин в страхе зажмурился. «Добро, поглядим, может, из него и получится что-нибудь путное»,— донеслись до него государевы слова. Он был зачислен в подготовительный класс Навигацкой школы, которая размещалась тогда в Сухаревой башне. Но тамошние порядки показались ему чрезмерно тяжелы, и он, вместе с несколькими такими же шалопаями, решил самовольно переменить род службы, для чего поступил в Славяно-латинскую академию* при Спасском монастыре. Новых учеников поселили в пустующих кельях.

       * Название, принятое в 1701–1775 годах. До этого она называлась Эллино-
       греческой академией, а затем была переименована в Славяно-греко-
       латинскую академию.

В тот год Москву заполонили толпы божьих людей — юродивых, блаженных, бесноватых кликуш. Никто не знал, откуда они взялись в таком большом количестве. В дырявых рубищах, босые, со спутанными волосами, они ходили по Гостиному двору, забредали в церкви, дома, архиерейские палаты, дворцы, сопровождали духовные процессии. По городу распространялась молва об их странных пророчествах — по большей части совершенно бессмысленных и оттого еще более будоражащих суеверные умы. Москвичи спешили одарить этих будто бы отмеченных небесной благодатью бродяг деньгами или одеждой, хозяева лавок наперебой зазывали их к себе, почитая таковое посещение за знак Божьего благословения на свой дом, семейство, дела; церковное начальство и вельможи оказывали им самое щедрое покровительство. Находили они приют и в Спасском монастыре.

Однажды Азарьин стоял на всенощной в монастырской церкви. Мерное течение службы было прервано появлением молодой кликуши. Ее худое тело, едва прикрытое грязными лохмотьями, не вызывало плотских мыслей, но юное лицо со слегка заостренными чертами привлекало взоры какой-то утонченной, неземной красотой. Перед выносом евангелия ее вдруг затрясло. Она завизжала и, заломив руки, начала вертеться и подпрыгивать. Народ в благоговейном ужасе расступился. Безумная пляска длилась несколько минут, потом кликушная девка без сил рухнула на пол, корчась в судорогах. Азарьин услышал позади себя женский голос: «Ох, на матушку-богородицу Дух накатил!». Он оглянулся. Простоволосая баба истово крестилась, не отрывая взгляда от распростертого на полу тела. Подбежали сторожа и вынесли кликушу из церкви. Азарьин вышел за ними. По его просьбе девку отнесли к нему в келью. Она все еще пребывала в беспамятстве.

Очнувшись, девка обвела глазами комнату и попросила пить. Азарьин сходил в сени, где стояла бочка с водой, зачерпнул полный ковш и принес ей. Она испила, остатками сполоснула лицо. На азарьинские расспросы ответила, что кличут ее Акулиною, что она стрелецкая дочь из Нижнего, смолоду ходит по святым местам. Они еще немного поговорили, наконец Азарьин прямо спросил, почему ее называют богородицей.

Акулина спокойно посмотрела ему в глаза, чуть повела бровью:

— Что, непохожа?

Азарьин смутился, пробормотал, что так говорить грешно.

— Нет греха на том, кто живет в Духе. По плоти я — простая баба, но в Духе я — богородица, приемлю благодать из рук самого Господа Исуса Христа, потому что живы и Христос, и апостолы его.

Азарьин таращил глаза, не зная, что сказать.

— Не веришь? Истинно говорю: Господь среди нас, и дом Божий ныне в Москве. Ты приходи как-нибудь к Ивану Тимофеевичу Суслову, его двор за Сухаревой башней, в Черкасских огородах*. Там узришь Новый Иерусалим и вкусишь слова Божия.

      * Загородные дворы, располагавшиеся на земле, которая принадлежала князьям
      Черкасским.

Дверь отворилась, вошли приятели Азарьина. Акулина поднялась с лавки и выскользнула из кельи.

Вера Азарьина, как и большинства русских людей того времени, заключалась, скорее, в знании и исполнении церковного обряда, нежели христианского учения. Однако же набожность, преклонение перед святыней и жажда личного спасения были самими искренними. Услышанное запало ему в душу. В следующее воскресенье он отправился на поиски указанного дома.

Найти его не составило труда. Большой, двухярусный дом Суслова стоял у Сретенских ворот, за чертой Земляного вала. На дворе и внутри помещения витал запах сливочного масла. Азарьина встретили три деловито-хмурые женщины, непохожие на прислугу. Одна из них провела Азарьина наверх. Просторное помещение, с лавками по стенам, пустовало. Хозяин — худощавый, остроглазый мужик с широкой бородой — сидел напротив двери за большим дубовым столом. Рядом с ним пристроилась молодуха в красивом платье, в которой Азарьин с трудом признал Акулину. Она тоже узнала его и поднялась навстречу. Азарьин хотел было перекреститься на красный угол, но, скользнув взглядом по стенам, обнаружил, что в комнате нет ни одной иконы.

Суслов заметил его недоумение и улыбнулся, обнажив крупные белые зубы.

— В доме Божием нет икон, ибо они суть человеческое рукоделие, но есть живые образа, им и нужно молиться духом и истиною.

— В церковных книгах иначе пишут, — возразил Азарьин.

— Книг читать не надо, нет в этом пользы, а надо трястись.

— Как это?

— Кто трясется и вертится, тот стяжает Святого Духа. Сам Исус молился до пота*. Послушай меня, если хочешь знать, в чем истинная вера.

      * Лк. 22:44..

По его знаку Акулина усадила Азарьина на лавку, и Суслов начал свой рассказ. С его слов выходило, что когда при царе Алексее Михайловиче ослабла вера и благочестие на земле, и попы с монахами заспорили, по каким книгам можно спастись, нашлись умные люди, которые сказали, что никаких книг не нужно, а надо позвать самого Господа Бога, чтобы Он сам указал путь ко спасению. Стали умные люди кликать: «Господи, Господи, явись нам в кресте или в образе, было бы чему молиться и верить». И глас небесный ответил из-за облаков, что Господь сойдет на землю не в виде креста или иконы, а изберет плоть пречистую и облечется в нее, и будет по плоти человек, а по духу Бог. И вот совершилось великое чудо: в Стародубской волости, в Юрьевском уезде, приходе Егорьевском, сокатил на землю на огненной колеснице сам господь Саваоф в окружении ангелов и архангелов и вселился в пречистую плоть крестьянина Данилы Филипповича. Исполнившись духа, Данила первым делом собрал в куль все книги, старые и новые, и бросил их в Волгу, провозгласив, что для спасения души никаких книг не нужно, кроме одной, имя ей — Книга золотая, Книга живая, Книга голубиная: сам сударь Дух Святой. С этого времени Данила Филиппович сделался живым Господом Саваофом и стал называться верховным гостем, превышним богом. Те же, кто уверовали в него, прозвались людьми божьими. И дал он им двенадцать заповедей, важнейшие из которых четыре: «Аз есмь бог, пророками предсказанный, сошел на землю для спасения душ человеческих: нет другого бога, кроме меня» (1-я заповедь); «нет другого учения, не ищите его» (2-я заповедь); «друг к другу ходите, хлеб-соль водите, любовь творите, заповеди мои храните, бога молите» (11-я заповедь) и «Святому Духу верьте» (12-я заповедь). Научил Данила Филиппович людей божиих и тому, как надо Богу радеть — трястись и вертеться, пока Дух Святой не накатит.

Новый Саваоф сначала водворился в деревне Старой, неподалеку от Костромы, а затем перебрался в саму Кострому, которая с тех пор стала зваться у людей божьих верховной стороной, Горним Иерусалимом.

Азарьин слушал Суслова, открыв рот, не зная, что сказать. Дальнейшее и вовсе повергло его в оторопь. Суслов принялся рассказывать о себе. Слова его слетали с уст легко, буднично, без малейшего пафоса, но каждое из них отдавалось в голове у Азарьина раскатистым гулом, от которого сотрясалось все его существо. Сусловский рассказ сводился к следующему. Родился он в селе Максакове Муромского уезда. Матери его в то время было сто лет. Это чудо служило указанием на то, что в мир родился не простой человек. По достижении Иваном Тимофеевичем тридцати лет Данила Филиппович призвал его к себе и три дня сряду возносил с собою на небеса, чтобы дать ему божество и сделать живым богом. Свидетелями тому были многие люди. С тех пор Суслов нарекся Христом, сыном Бога вышнего, и отправился распространять благодатное учение отца своего, верховного гостя Данилы Филипповича по приокским и волжским землям, в окрестностях Нижнего Новгорода. Там у него появилось много учеников, в деревнях и городах. Из их числа он избрал двенадцать апостолов и матерь свою — богородицу Акулину. Три года ходил Иван Тимофеевич по земле, уча божьих людей. А потом про него узнал нижегородский воевода и повелел схватить и учинить над ним розыск. Суслова доставили в Нижний, где подвергли жестоким мучениям: били кнутом и жгли на огне, подвесив на железный крюк. Одновременно пытали и его учеников, но ни один из них не раскрыл судьям тайну истинного вероучения. Наконец воевода распорядился распять Ивана Тимофеевича на стене нижегородского кремля, возле Дмитриевской башни. Страдалец провисел на виду у всего города целый день и к вечеру испустил дух. Было это в пятницу. А в воскресенье Иван Тимофеевич воскрес и явился своим ученикам, предъявив один из гвоздей, которым его приколотили к стене. С тех пор божьи люди почитают эту святыню.

Здесь Суслов, прервав рассказ, указал на длинный гвоздь, наполовину вбитый в стену или, скорее, вставленный в расшатанную дырку. Азарьин подошел к нему и внимательно осмотрел. Гвоздь был кованый, с широкой шляпкой; на его стержне запеклась ржавчато-бурая корка. Азарьину хотелось спросить, куда был забит этот гвоздь — в руку или ногу Ивана Тимофеевича, но он промолчал.

Суслов между тем перешел к окончанию своей истории. После чудесного воскрешения он тайно перебрался в Москву, где для отвода глаз завел торговлю в Масляном ряду. Построенный им «дом божий» стал местом радений божьих людей. Сюда, в московский Горний Иерусалим, пришел из Костромы к «возлюбленному сыну своему» Ивану Тимофеевичу господь саваоф, верховный гость Данила Филиппович. «Много вечеров провели мы с ним вот за этим самым столом,— проговорил Суслов, поглаживая обеими ладонями отполированную до блеска поверхность стола, за которым он сидел, — много благодати излили на людей божьих». Когда же Данила Филиппович увидел, что истинная вера укрепилась на земле, то в один из дней, после долгого радения, прямо из дома Ивана Тимофеевича вознесся на небо.

— Ну вот, теперь ты знаешь узкий путь в Царство Небесное,— строго сказал Суслов.— Так поклянись же не открывать того, что услышал, никому, не исключая духовного отца.

Азарьин поклялся и поцеловал гвоздь, который Акулина вынула из стены и поднесла ему. Он очень хотел увидеть своими глазами моление в Духе и потому с радостью принял предложение Суслова остаться и принять участие в радении «корабля» — так называлась община божьих людей. Не вставая с лавки, Азарьин дождался назначенного часа, когда сусловский дом наполнился молчаливой толпой прихожан обоего пола; по виду это были посадские люди и крестьяне. Нимало не стыдясь друг друга, они переоделись в длинные, доходившие почти до пят белые сорочки, принесенные с собой или розданные Акулиной. Азарьин тоже получил такую сорочку и торопливо, преодолевая смущение, облачился в нее.

Поднявшись наверх, божьи люди молились перед гвоздем, прикладывались к нему, после чего целовались — мужик с мужиком, баба с бабой — и рассаживались по лавкам вдоль стен. Тем временем Суслов вышел из комнаты и вернулся тоже в новом наряде — красной льняной рубахе; его голову украшало некое подобие венца, вокруг которого были прикреплены лики херувимов, вырезанные из плотной бумаги и выкрашенные в алый цвет. Прошествовав через все помещение, он воцарился за столом. Акулина уселась под гвоздем, на табурете, покрытом малиновым сукном; перед ней поставили ведро с торчащими из него вербными прутьями.

Началось радение. Божьи люди пали ниц перед Сусловым, творя Исусову молитву: «Господи, помилуй мя!» Он отвечал им призывами верить в него «несумненно». Нудное бормотание десятков людей действовало отупляюще. Азарьин поначалу продолжал сидеть на лавке, с неловким чувством глядя на спины и голые пятки молящихся, но, встретив взгляд Суслова, который возвел очи горе, как бы показывая, кому предназначена молитва, тоже сполз с лавки и, прикрыв веки, присоединил свой голос к общему гулу. Моление длилось бесконечно; время, казалось, замерло. Азарьин даже не почувствовал, как впал в полузабытье, из которого его вывел громкий голос Суслова, звавший всех подходить к нему за благословением. Осененные его рукой единоверцы один за другим пускались в быструю пляску, по кругу, высоко подскакивая и распевая незнакомые Азарьину духовные стихи:

Как не золотая трубушка жалобненько вострубила,
Ой да жалобненько, жалобненько,
Восставали, восставали духи бурные,
Заходили, заходили тучи грозные…
Соберемтесь-ка мы, братцы, во един во собор,
Мы посудимте, порядимте такую радость:
Уж вы верные, вы изобранные,
Вы не знаете про то, вы не ведаете,
Что у нас ныне на сырой земле понаделалось:
Катает у нас в раю птица,
Она летит,
Во ту сторону глядит,
Да где трубушка трубит,
Где сам бог говорит:
Ой бог! Ой бог! Ой бог!
Ой дух! Ой дух!
Накати, накати, накати!
Ой ега, ой ега, ой ега!

Плясовой круг с каждой минутой расширялся все больше и больше, вбирая новых участников, и наконец пробегавшие мимо Азарьина люди подхватили его под руки и поставили в хоровод. Его затекшее от неподвижности тело с радостью отдалось кружению. Темп пляски непрерывно ускорялся. Азарьин чувствовал, как на теле проступает пот; стены, пол, предметы, лица и фигуры людей дрожали и плыли в глазах, губы сами собой расползались в блаженной улыбке... Вдруг хоровод остановился и распался. Возбужденная скачкой толпа, тяжело дыша, обступила Акулину. Каждый по очереди прикладывался к ее колену и получал от нее вербный прутик, которым она предварительно стегала подошедшего по плечу.

Постепенно составился новый круг: теперь все скакали, хлеща себя и других вербами по оголенным плечам и распевая:

Хлыщу, хлыщу, Христа ищу.
Сниди к нам, Христе,
Со седьмого небесе,
Походи с нами, Христе,
Во святом кругу,
Сокати с небеси
Сударь Дух Святой.

Азарьин скакал вместе со всеми, с восхищенным испугом прислушиваясь к новым, еще неизведанным ощущениям: бурному сердцебиению и легкому трепетанию внутри живота, от чего по всему телу разливался сладостный восторг. А вокруг раздавалось:

Накатил, накатил,
Дух свят, дух свят!
Царь дух, царь дух!
Разблажился,
Разблажился
Дух свят, Дух свят!
Ой горю, ой горю,
Дух горит, Бог горит,
Свет во мне, свет во мне,
Свят Дух, свят Дух,
Ой горю, горю, горю,
Дух! Ой ега!
Ой ега, ой ега, ой ега,
Евое!
Дух евой, Дух евой, Дух евой…

Нестройное пение вдруг стало перемежаться дикими возгласами. Богомолы один за другим выскакивали в середину круга с распростертыми руками и начинали бешено кружиться. Их радельные рубашки туго вздувались, словно паруса под ветром, глаза воспаленно сверкали. Доведя себя до исступления, они падали на пол, заливаясь слезами и корчась от сотрясавшего их смеха; некоторые исторгали из себя бессвязные речения. Азарьин чувствовал, как пот лился градом по его телу, он уже не чуял ни рук, ни ног. Внезапно сердце его зашлось. Глотая ртом воздух, он повалился на пол, пронзенный опустошительной судорогой, но в тот же миг словно вознесся ввысь и растворился в ослепительном сиянии...

Когда он очнулся, радение подходило к концу. Кто-то еще скакал и вертелся, но большинство молящихся уже в полном изнеможении валялось на полу и по лавкам. Отовсюду слышались всхлипы, вздохи, стоны, рыдания, истерическое хихиканье, похожее на плач. Азарьин ледяными пальцами провел по мокрому лбу. На его рубашке не было сухого места, с тела не сходило мерзкое ощущение гусиной кожи. Однако яркое воспоминание о только что испытанном миге неистового блаженства наполняло душу ликованием.

Суслов и Акулина, встав со своих мест, приступили к причащению паствы. Подходя поочередно к каждому, Суслов благословлял свое духовное чадо и говорил ему что-нибудь утешительное, вроде: «Я, бог, тебя нагружу, хлеба вволю урожу, будешь есть, пить, меня, бога, хвалить, станешь хлебец кушать, евангелье слушать», или »К тебе Дух святой будет прилетать, а ты изволь его узнавать; и я, отец, не дам тебя в иудейские руки и избавлю тебя от вечные муки», а его спутница влагала ему в рот кусок хлеба и давала отхлебнуть кваса из большого жбана.

В завершении Суслов торжественно обратился ко всей пастве:

— Я вас, возлюбленные, защищу и до острога не допущу, всем вам ангелов приставлю и от всех злодеев избавлю.

За запотевшими окнами брезжил рассвет; кричали петухи. Суслов подал знак расходиться.

Азарьин еще несколько раз посетил радения в сусловском доме. Он звал своих товарищей присоединиться к нему, но те обратили его призывы в посмех. Зато большой интерес к его рассказам проявил крылосный инок* Антоний, с которым азарьинская компания водила дружбу. Под большим секретом он поведал Азарьину, что не приемлет церковных нововведений и хочет творить молитву Господу истинным способом, а не так, как это делают в никонианских церквях. Уступая настойчивым просьбам мятежного монаха, Азарьин свел его с Сусловым.

       * Певчий монах, поющий на клиросе (просторечное «крылос») — месте, где во
       время богослужения располагается церковный хор.

Так продолжалось до конца года. Но однажды сусловский дом опустел. Азарьин нутром почувствовал это еще издали, когда только подходил к нему. Приблизившись, он увидел, что двор заметен недавней метелью; входная дверь была подперта снаружи оглоблей. С другой стороны улицы подковылял, опираясь на костыль, кривоглазый бродяга.

— Забрали Ивана Тимофеевича и матерь его, пресвятую богородицу, и всех божьих людей,— вполголоса пробормотал он.

— Куда забрали?

— В Преображенский приказ*. Шел бы ты отсюда, от греха подальше,— и он захромал прочь.

      * Орган политического сыска, учрежденный в 1686 году в подмосковном селе
      Преображенском. Преображенский приказ находился в непосредственном ведении
      Петра I и управлялся князем Ф. Ю. Ромодановским, а после его смерти в 1717
      году — его сыном И. Ф. Ромодановским.

Азарьин постоял в нерешительности, потом все-таки отставил оглоблю и вошел в дом. Без цели побродил по холодной подклети, поднялся по скрипучей лестнице наверх, в комнату, где происходили радения. Стол, за которым Суслов беседовал с верховным гостем Данилой Филипповичем, стоял на месте. Взгляд Азарьина скользнул по стене и наткнулся на гвоздь. Азарьин крепко ухватил его и, выдернув из гнезда, сунул за пояс. Спустя несколько дней он узнал, что сусловский дом сгорел.

Розыск по делу Суслова между тем шел полным ходом. В один из дней за Азарьиным пришел солдат и препроводил его в Преображенский приказ. Ничего страшного, впрочем, не произошло. На первый раз с него сняли показания (на которых отчасти и основан этот рассказ) и отпустили. Выходя из приказной избы, Азарьин столкнулся со своим монастырским знакомцем. Инок Антоний сопровождал одного из взятых под стражу «божьих людей». Искоса взглянув на Азарьина, он ткнул арестованного в спину костяшкой согнутого пальца и злобно прикрикнул: «Давай, шагай! Я узнал тебя, окаянный еретик, бесовское отродье!»

От дальнейшего следствия Азарьина избавил царь. Проведав о том, что зачисленные в навигаторы недоросли отлынивают от морского учения, он вызвал их в Петербург, куда перевели Навигацкую школу. Там им было велено в наказание бить сваи на Мойке, где сооружались амбары. А через несколько недель, когда царский гнев остыл, всех провинившихся отправили для обучения за границу, в Голландию.

Суслова Азарьин больше никогда не видел*. Гвоздь, вынутый из стены сусловского дома, он с тех пор всегда носил с собой, в память о встрече с земным христом.

       * Иван Тимофеевич Суслов умер около 1716 года. Согласно хлыстовским
       преданиям, он при многих свидетелях вознесся на небо, а бездыханное тело
       его осталось на земле, и было погребено при церкви Николы в Драчах.
       Впоследствии останки Суслова перенесли в женский Ивановский монастырь, где
       у него было немало последовательниц; надпись на его надгробии гласила, что
       тут погребен святой угодник божий.

По прибытии в Амстердам Азарьин вместе с другими командированными учениками поступил под надзор князя Ивана Борисовича Львова, приставленного царем следить за успехами дворянских детей в морских науках. Чужбина встретила новоиспеченных мореходов неласково. В сохранившемся письме Азарьин жалуется родителям на дороговизну съестных припасов, невыплату князем Львовым положенного содержания, сообщает также о своих невеликих успехах в изучении голландского языка, арифметики, навигации и добавляет, что с ужасом ждет наступления лета — времени, когда царский указ предписывал навигаторам выходить на голландских кораблях в открытое море — матросские сухарики отведать и ртом поср...ть. «Еще утонешь без покаяния и святого причастия»,— делился Азарьин своими страхами.

Словно в насмешку над его водобоязнью он был определен на корабль Ост-Индской компании, держащий путь к берегам Новой Голландии. Шестью месяцами позже, в ноябре 1716 года, где-то в Океании, сильный шторм бросил судно на риф, не отмеченный на карте. Вся команда погибла. Азарьин, плававший не лучше топора, уцепился за обломок доски и был выброшен волнами на прибрежные скалы.


***

Здесь впору вновь передать слово отцу Сэмуэлю Кингу, к сообщению которого историку больше нечего прибавить:

«По словам московита, суеверного, как и все жители его страны, своим спасением он обязан чудесному гвоздю, почитаемому среди членов секты, к которой он принадлежит (насколько я могу судить, это что-то вроде наших квакеров). История этого человека и впрямь наводит на мысль о неисповедимых путях Господних, ибо на его примере мы видим, что Господь, в силу неведомых нам причин и целей, не оставляет своими милостями даже самые ничтожные из своих творений.

Вырванный Божьей десницей из зева морской пучины, он был избавлен и от не менее ужасной участи стать жертвой необузданной жестокости дикарей. Правда, поначалу казалось, что дело клонится не в его пользу. Обнаружив на своей земле пришельца, туземцы связали его и бросили в яму, предварительно отобрав единственный оставшийся при нем предмет — пресловутый гвоздь. Железо совсем не известно в этих краях. Гвоздь передали вождю, который немедленно повесил его себе на шею, но в тот же день случайно уколол им палец. Спустя два дня он умер, надо полагать, от заражения крови. Дикари в страхе отдали гвоздь московиту и с этого времени позволили ему свободно жить среди них.

Пережив приступ тоски и отчаяния, московит постепенно смирился со своей судьбой. Однажды он принял участие в каком-то дикарском обряде. Аборигены, надев маски, скакали вокруг костра, возбужденные опьяняющим напитком, приготовляемым здесь повсеместно из корня местного растения. Московит присоединился к ним и вдруг, вспомнив обряды своей религии, завертелся так быстро, что довел себя до конвульсий. Его «священный» экстаз так поразил дикарей, что они отвели его в лес, где соорудили для него просторную хижину; большой камень возле нее служил алтарем. Отныне он жил в уединении. Островитяне приносили ему еду и подношения, приводили женщин. Я спросил, означает ли это, что его почитают, как высшее существо. «Не знаю, бог ли я в их глазах,— отвечал московит. — Во всяком случае, меня явно наделяют некоторыми божественными свойствами». Время от времени его просят принять участие в религиозных обрядах или приложить гвоздь к телу больного.

       * Т. н. кава. Его готовят из корней хмельного перца (Piper methysticum).

Московит рассказал, что с годами его положение покачнулось. Возраст уже не позволяет ему, как прежде, поражать дикарей ритуальным верчением*. А накануне у него украли «святой» гвоздь, что заставило его всерьез опасаться за свою жизнь. Он подозревает, что это сделал один из его многочисленных сыновей от местных женщин, по имени Туй, который в последнее время настойчиво просил подарить ему этот священный предмет».

       *«К слову сказать,— делает примечание С.Кинг,— позже, по нашей просьбе он
       продемонстрировал свой способ молитвы (который на московитском языке
       называется radenie) и, хотя не достиг в ходе своей дикой пляски должной
       экзальтации, все-таки произвел на всех нас неизгладимое впечатление».

 Роману Азарьину не суждено было вернуться на родину. В дальнейшем плавании экипаж «Гипериона» поразила цинга. «Оставшаяся у нас провизия,— пишет отец Кинг,— так испортилась, и от нее так несло запахом падали, что самым тяжким в нашем печальном существовании был час, когда колокол приглашал к столу. Проклятая цинга унесла на тот свет почти половину команды, в том числе и подобранного нами московита».