Книга. Иришка из тридевятого класса. 2018

 
Читателям:
если кто-то хочет прочитать эту книгу в оформленном варианте в формате PDF, то дайте мне свой адрес — вышлю. Мой адрес: pilips.s@gmail.com




Моей любимой жене Иришке
посвящается







Вячеслав ПИЛИПЕЦ

ИРИШКА
ИЗ
ТРИДЕВЯТОГО КЛАССА











ЯРОСЛАВЛЬ
НЮАНС
2018










ББК 84(2=411.2) 6-44
УДК 82-32
        П 32







Пилипец В. Н.
П 32 Иришка из тридевятого класса. Рассказы и стихи. — Ярославль: «НЮАНС», 2018. — 164 с.

Вячеслав Пилипец представляет читателям свои ранние рассказы и стихи, написанные во второй половине 1980-х годов. Страна перестраивалась, ломая границы и судьбы, шумно вкатывалась в «лихие девяностые», а автор любил, осваивал взрослую жизнь и в каждом прожитом дне находил маленькие и большие радости.









ISBN 978-5-88610-121-8                ББК 84(2=411.2) 6-44

© В. Н. Пилипец, 2018


























ПАРАСЛОВ

Перед вами необычная книга. Необычна она многим: и содержанием, и смыслом, и изложением, и даже тем, что она вообще появилась. «Не может быть!» — так и хочется воскликнуть, читая удивительные истории Вячеслава Пилипца.
«Может, может» — отвечают герои рассказов, и действительно, а почему бы и нет? Только нужно отрешиться от повседневности окружающего мира, отбросить привычность нашего мышления, добавить полет фантазии, а затем убежать в другую реальность наслаивающихся друг на друга суетливых дней.
Можно бойко начать разговор о жанре книги и тут же остановиться, внезапно осознав, что точного ответа не дать. Вариантов ответов окажется много и все они будут очень разные, но, что удивительно, правдиво отражающие содержание этой оригинальной, не похожей на другие привычные нам книги.
К примеру, можно сказать, что перед нами юмористическая лирика или лирический юмор. Но так сказать — значит ответить слишком упрощённо. Почему? Хотя бы потому, что в рассказах Вячеслава Пилипца стёрты грани воображаемого и действительного, события и персонажи иногда кажутся фантасмагоричными, но тут же, буквально через несколько строк, понимаешь, насколько ты заблуждаешься. Просто надо избавиться от обыденных серых очков и посмотреть на мир по-другому. Посмотришь — и удивишься тому, насколько эта причудливая проза становится реальной и искренней.
Герои рассказов Вячеслава Пилипца — обычные маленькие человечки с простыми и приземлёнными мыслями и запросами. Их проблемы кажутся слишком мелкими, но, к удивлению читателей, внезапно вырастают до вселенского масштаба, когда автор неожиданно стирает грани между воображаемым и действительным. И уже кажется, что это мы живём в нереальном мире, а всё настоящее и существенное там — в его придуманных историях.
Что ещё удивляет в рассказах Вячеслава, так это удивительные финальные аккорды, усиливающие и закрепляющие необычность ситуаций, в которых живут его герои. И вместо первоначального недоумения читатель признаётся себе: «А ведь точно, так оно всё и есть на самом деле!».


Альберт Максимов,
член Союза писателей России.
г. Ярославль













РЕПОРТАЖ—1988

Был сильный ветер. Заржавевший флюгер не выдержал напора и указал верное направление. По улицам разносились запахи, бумаги и добрые вести. В чёрных окнах разгорался огонь. Шорохи превращались в удары. Шёпоты переходили в крики.
Заспанные очереди смешались и стали перестраиваться в колонны. Возникло движение, о котором много читали, но давно не видели. Движение пересекало ложные пути, крушило преграды и самоуправлялось.
Ломался асфальт. Сквозь трещины прорывалось натруженное дыхание земли.
Колонны сталкивались, редели и снова пополнялись. Ветер срывал шляпы, тюбетейки, шапки-ушанки, выворачивал их наизнанку, забивал ими коптившие трубы и просто пускал по миру. Левые давили на правых. Правые давили на левых. Среднестатистические бледнели и сомневались. Слева, справа, с середины и с трёх четвертей вспыхивали споры и разногласия.
В тесноте мнений за перегородками лозунгов и призывов рождалась инициатива. Инициатива переходила из рук в руки, вырывалась, тёрлась о портфели и билась об стены. Формы деформировались, приобретали новые цвета и оттенки. Экстремисты поражали. Либералы нянчили. Консерваторы консервировали.
Дни стреляли и грохали. В обоймы дней втягивались недели, месяцы.
Был очень сильный ветер…
А по стеклу ползала сонная муха и злилась. Приближалась зима, а она всё ещё не устроилась в тёплом месте.



ВЕСЕННИЕ  ПОГЛЯДЕЛКИ

Вы фланируете среди зеркальных луж и думаете о чём-то высоком. Есть в вас нечто этакое: на вас заглядываются, как на сливу в манной каше.
— Трам-тара-рам! — вспенил лужу очередной прохожий.
Вы удивлённо хлопаете ресницами в его сторону.
«Только ли ветер ласкает её губы?» — задумывается прохожий, тонкой струйкой сливая воду из ботинок.
Вдруг мощный приступ кашля ломает его в пояснице. С деревьев срываются вороны с красными от ужаса глазами и с воплями исчезают в проходящем троллейбусе.
«Жаль, что он такой простуженный. А вообще — ничего!» — приземляете вы свои мысли.
И снова в лужах нежится солнце, а по небу плывёт вороний хор.
Кто-то идёт вам навстречу…

 

МУХА

 «Здравствуй, мой любимый Верунчик! Я уже на даче. Никогда не думал, что существует такая спокойная жизнь. Чувствую себя, как дуб на ветру — никаких проблем!»
 Петушков зевнул и, не закрывая рта, вцепился зубами в яблоко. В открытое окно залетела муха. Он проводил её задумчивым взглядом и снова склонился над письмом.
«А какая здесь тишина! Не гробовая, как на лекции у декана, а свободно живущая среди райских звуков природы. Слышала ли ты, как толкаются на ветру сидящие на ветках яблоки?»
 По его голой спине кто-то прополз.
— Аллё! — сказал Петушков и задвигал лопатками. В ответ послышалось недовольное жужжание.
 «Ночью смотрел на звёзды и думал о нас с тобой. Мы ведь так и не выбрали нашу с тобой звезду. Хотя знаешь, безнадёжное это дело: падают, как листья по осени. Может быть, солнце? Вот уж тогда наша любовь будет вечной. Нам просто не позволят разлюбить друг друга!»
 Над Петушковым закружила муха и попыталась сесть ему на голову. Взъерошив волосы, он обернулся и пробормотал что-то неопределённое.
«Хорошо здесь! Жаль, что ты не поехала со мной. Такое чувство, будто сижу перед кастрюлей вкуснейшего украинского борща, не имея под рукой ложки. Жестокая вещь — разлука!»
 Услышав над собой назойливое жужжание,  Петушков чертыхнулся и пересел за журнальный столик. Но едва он прикоснулся к авторучке, как потерявшая его муха на всей скорости врезалась ему в глаз.
 — Вот же тварь! — разозлился Петушков.
 «И что ты, собственно,  поехала в этот строительный отряд? Поработать и тут можно было. Отъелись бы задаром, укрепили здоровье. Дались тебе эти копейки!»
Он хлопнул себя по щеке и прислушался: муха летала где-то за его спиной.
 «Не верю я этому Ванюкову! Он только на собраниях такой деловой, а на самом деле
 — трепач. Его золотые горы так и останутся горами бетона, а вся романтика стройотрядовской жизни сведётся лишь к возможности поспать часок на рабочем месте. И как ты это сразу не поняла?»
 От сильного удара журнальный столик рухнул, а испуганная муха заметалась по комнате.
 — Дура! — воскликнул Петушков. — Создание слепой природы!
 Он ногами расшвырял обломки стола и снова сел у окна.
 «А может, я ошибаюсь: не за романтикой и деньгами ты поехала, а за Ванюковым? В последнее время вы с ним часто беседовали и, думается, не только о том, как правильно держать лопату. Уж больно ты сияла, когда он подходил к тебе. Трепетала, как одуванчик при его словесных порывах»
 Едва муха коснулась Петушкова, он вскочил и набросился на неё с кулаками. На муху это подействовало слабо. Тогда он обстрелял её шахматными фигурками, и той пришлось затаиться. Тяжело дыша, Петушков снова сел за письмо и на всякий случай поставил перед собой белую фигурку слона.
 «В общем, Вера, мне кажется, я разгадал твой манёвр. Не знаю, как тебе это понравится, но игре в прятки пришёл конец. Ты должна сделать свой выбор…»
Мрачный взгляд Петушкова остановился на мухе, которая сидела на белом слоне и чистила крылышки. Стараясь не спугнуть её, он быстро дописал «дурачить себя я не позволю» и стал медленно подбираться  к мухе. Резким движением он схватил слона и, злорадно улыбаясь, стал мять его в кулаке. Затем он несколько раз ударил кулаком по столу и наконец погрузил его в ведро с водой.
 В этот момент ему на нос села… муха. Петушков скрестил на ней негодующий взгляд и неожиданно зарычал.
 Через мгновение мощная струя воды вынесла муху в окно. Вслед за ней просвистел белый слон, где-то в глубине сада громыхнулось пустое ведро.
 — И что она нашла в этом Ванюкове? — мрачно размышлял Петушков, равнодушно слушая, как толкаются на ветках  спелые яблоки. 



            БИЛЕТ ДО СОЛДЫБАЕВА

Пронскому позарез нужно было в Солдыбаево.
Он потушил сигарету и достал из кармана часы. Часы стояли.
— Пора! — сказал сам себе Пронский и посмотрел в сторону касс.
Очереди не было. Было столпотворение.
Народ мялся и гнулся перед стеклянной кабиной, в которой восседала дама при исполнении. Кто-то кричал. Кто-то давил перед стеклом кокетливую улыбку и прятал под собой чужого ребёнка. Кто-то безвольно спал, стиснутый спинами и животами.
Чуть в стороне сидела на чемоданах группа иностранцев. Иностранцы испуганно  принюхивались к вокзальному буфету, опасаясь, что их здесь будут кормить.
Всё нервно дышало и на что-то надеялось.
Пронский подошёл к кассе и купил билет до Солдыбаева. Затем достал из кармана часы.
— Опять пора! — удивился он.
Тут его осенило.
        — Во бефиндет дас урмайстер? — живо поинтересовался Пронский у иностранцев насчёт ремонта часов.
        — Да вот тут за углом! — участливо встрепенулась пёстрая группа.
        — Сенкью вери мачучус! — поблагодарил их Пронский и поднёс часы к уху. Часы тикали.
        «Экономные вы мои», — ласково подумал Пронский и, удовлетворённо прищурившись, направился к вокзальному буфету.
        Иностранцы проводили его изумлёнными взглядами и защёлкали фотоаппаратами.




За окном дождливая
Мерзкая погода,
В лужи торопливые
Лезут пешеходы.
Посерело небо,
Посерели лица.
С кем я был и не был
Нечем поделиться.

Я совру — забудется,
Но не врать — печалиться.
Ничего не сбудется,
Просто так мечтается.
Пишут мне «баранки» —
Не шагнул, не бросил!
Не спеша за рамки
Дни меня уносят.

За окном дождливая
Мерзкая погода,
И меня ужасная
Мучает изжога.
К ней пойду за содой,
Посижу немного,
У неё сегодня
Никого нет дома.
 


            РОЗОВЫЕ  БАНТИКИ

Маленький Петухов крался к окошку. В окошке у настольной лампы копошились два розовых бантика.
Вдруг из кустов выскочил кот и сбил с ног маленького Петухова. Маленький Петухов зарычал, вскочил на ноги и погнался за котом.
Они перебежали улицу. Позади них завыло и заскрежетало. Засвистел милицейский свисток. По пешеходной дорожке, подпрыгивая, пронеслось неуправляемое колесо.
Кот и маленький Петухов вбежали на детскую площадку. Поднялась песочная буря. Над головами ошарашенных прохожих пронеслись гудящие расписные брёвнышки.
Наконец кот влез на дерево и хитро затих. Маленький Петухов сотрясал дерево с котом и ногами рвал корни.
Кот испуганно мяукнул и, не удержавшись, свалился в открытый канализационный люк. Маленький Петухов вместе с деревом скрылся там же. Из люка визжало и шуршало. Вскоре оттуда повалил горячий пар.
Маленький Петухов грыз ветку и дико озирался. Было ни черта не видно. Со всех сторон ощущались тяжёлые стены. Маленький Петухов разогнался и наугад врезался в одну из них…
Пыль рассеялась.
У окошка за столом сидела маленькая Кадикина и стряхивала на тетрадку пыль с розовых бантиков.
— Привет! — удивился маленький Петухов.
— Здравствуй, Петухов! Ты пришёл ко мне в гости?
— Я? Нет. То есть да!
Маленькая Кадикина вылезла из-за стола.
— А ты принёс мне подарок?
Маленький Петухов на секунду задумался и вытащил из-за спины полуживого кота.
— Это Базилио! — обрадовалась маленькая Кадикина и взяла кота на руки. — Правда, он хороший?
Маленький Петухов смутился, но затем утвердительно закивал.
— А пойдём, Петухов, пить чай!
— Пойдём, — согласился маленький Петухов. Он поднял за уши повисшую голову Базилио и широко улыбнулся ему.
Базилио, примиряясь, тяжело вздохнул.



           МАКАРОНЫ  ВНАКРУТКУ

Под мелодичный перезвон посуды, заполнявший кафе, Бякин нёс тарелку с макаронами и смотрел на девушку. На девушке было зелёное платье с красным воротником и красные колготки. Что-то загадочное виделось в этом Бякину.
Он осторожно сел рядом с девушкой. Макароны были масляные и длинные. Бякин зацепил вилкой концы макаронин и стал их накручивать.
Девушка ела суп. Одной рукой она придерживала очки, чтобы те не упали в тарелку.
«Красный воротник и колготки красные… А платье зелёное!» — задумался Бякин.
— Извиняюсь, здесь не очень занято? — Над их столом завис поднос дорожного инспектора и тут же галантно приземлился.
«Странно, неужели у неё колготки с воротником?» — гадал Бякин, накручивая макароны.
Инспектор пожаловался на жару. Затем он исчез и вернулся с чистой тарелкой.
— А вы положите очки сюда. Чего вы мучаетесь? — обратился он к девушке.
Девушка растерянно поблагодарила его и сняла очки.
— Ну вот, молоко кислое! — Инспектор сморщился и тут же начал рассказывать, как в деревнях кладут в кринки с молоком лягушек, чтобы оно не прокисало.
— А их хоть моют перед этим? — удивлённо спросила девушка.
— Кринки?
— Да нет, лягушек.
— Хм… Кипятят!
У Бякина устала рука. Он переложил вилку в другую руку и продолжал накручивать макароны.
«А может быть, воротник сам по себе? Или как?»
Тем временем инспектор отвинтил верхнюю часть своего служебного жезла и стал выскребать из него горчицу.
Бякин с трудом удерживал вилку с намотанными макаронинами. Он подставил ладонь под стекающее масло и раскрыл рот.
— Эх-ма! — вскричал инспектор, надкусив хлеб с горчицей. — Ох, злая!
Рука Бякина вздрогнула, и макаронины стали раскручиваться с огромной скоростью. По лицу Бякина и сидевшего напротив инспектора захлестало масло…
Когда Бякин протёр скатертью глаза, девушки уже не было. Лишь забытые очки лежали в тарелке, как привет от неё.
Инспектор утирал со лба стекающее масло и снова жаловался на жару. Кажется, масло и ему попало в глаза: после супа он потянулся за курицей, но по ошибке поставил перед собой тарелку с очками. Бякин едва раскрыл рот, как раздался хруст.
— Ну что это за курица — смех! — возмущался инспектор, обгладывая дужку очков.
Бякин закрыл рот. Затем он с сожалением посмотрел на размотанные макароны. Однако наматывать их вновь было уже лень. Он встал из-за стола и направился к выходу. За его спиной слышался хруст стекла и недовольное бурчание инспектора.
У выхода Бякин столкнулся с девушкой. От неожиданности она улыбнулась и смущённо произнесла:
— Ой, а я очки забыла!
Пропитанная маслом сигарета трещала, шипела и густо чадила. Бякин сидел на скамейке и думал о девушке.
— Сударыня, честное слово, я не нарочно съел ваши очки! Вот, возьмите мою курицу! — Инспектор шёл за девушкой и совал ей сбоку тарелку с курицей.
— Да нет, что вы! Ничего не надо! — отмахивалась девушка.
— Нет, я так не могу!
Через несколько шагов инспектор остановился и запустил курицей в урну, что стояла недалеко от Бякина. Из урны с визгом выскочили два кота, но тут же запрыгнули обратно.
Инспектор догнал девушку. Он шёл рядом с ней и что-то горячо говорил. При этом он широко размахивал жезлом и пустой тарелкой, отчего машины на дороге вздрагивали, а то и вовсе поворачивали обратно.
«Скорее всего, воротник у неё на подтяжках!» — сделал заключение Бякин. Он крепко затянулся, однако вместо дыма в рот из сигареты хлынуло масло. Бякин сплюнул и вспомнил о макаронах. Сразу захотелось есть. Он встал и направился в кафе.



Плачущая осень на пороге,
Кутаясь в упавших листьев плед,
Мокрая уставшая с дороги
Робко попросилась на ночлег.

Ночь вздыхала, ветром разбивая
Дождь об крыши сгорбленных домов.
Гостья улыбнулась, напевая
Песнь моих невысказанных слов.

Я смутился тем, что осень знала
Моих скрытых мыслей глубину,
Но теплее в доме моём стало,
Больше не молчать мне одному.

Дни кружили пёстрой вереницей.
В грустном шуме мелкого дождя
Мы бродили с верною сестрицей,
Меж собою тихо говоря.

               

ПРОВОРОНИЛА

Ворона вела себя смело и даже нагло. Она бочком подкрадывалась к трёхлетней девочке и пыталась уцепиться клювом за шнурок с серебристым люрексом на её ботинке.
Девочка поначалу была рада необычной гостье. Она тянулась к ней своими ручонками, но та отпрыгивала и сердито каркала. Девочка почувствовала в вороне взрослое уверенное в себе существо и поумерила свой пыл. Тем более что вокруг собрались люди, такие же взрослые и непонятные, как и ворона. Малышка стояла, смущённо перебирая липкие от конфет пальцы.
— Какая настойчивая ворона!
— Еды требует.
— Да нет, что-то задумала.
— Ворона что-то задумала — ха-ха!
Тем временем ворона вплотную приблизилась к девочке, проворно уцепилась клювом за шнурок и потянула его на себя. Шнурок змейкой выскользнул из ботинка, и довольная ворона взлетела с добычей на тополь.
— Какая умница!
— А зачем ей шнурок-то?
— Да уж понадобился, значит!
Все были поражены проделкой вороны и, задрав головы, шумно обсуждали произошедшее.
Девочка неуверенно улыбалась. Оживление взрослых было таким же, как и на её недавнем дне рождении, но что-то мешало ей сейчас радоваться вместе с ними.
Никем не замеченная, она отошла в сторону. Сняла уже не такой красивый без шнурка ботинок и пошарила в нём ручкой. Затем, прижав его к груди, медленно пошла по дорожке.
И через несколько шагов заревела.



ДИФФЕРЕНЦИРОВАННЫЙ  ПОДХОД
Первая публикация. Газета «Юность, г. Ярославль,1986 г.

Двоечники встречали Новый год отдельно от всех ребят. Развесив свои «двойки» на искусственной ёлочке, они с завистью прислушивались к весёлым голосам, доносившимся из актового зала, и уныло тянули русскую народную песню: «Была бы только тройка…»




Я не умею складно,
Я не поэт маститый.
Я пешеход небесный,
Сверху смотрю и ладно.

Мысль тут ко мне затащена:
В ваших руках согретая,
Правдой струит небывальщина,
Мною в мечтах воспетая.

Вот и сижу на туче,
Радуюсь как телега!
Только лишь звёзды круче —
И лишь ночного неба.



О  ЧЁМ-ТО  БЛИЗКОМ

   Они сидели на подоконнике шестнадцатого этажа крупнопанельного дома и выдували из трубок мыльные пузыри.
   Сосульки капали и таяли, как свечи. Звенело небо.
   Ансев Алширп вылез из канализационного люка и прищурился.
   — Смотрите, кошка! — указала на него Самая Миловидная.
   — Это же грач, — поправила её Самая Симпатичная.
   — Вы что, Лёню не узнали? — не согласилась с ними Самая Красивая.
   — Да нет там никого, —  успокоила всех Самая-Самая.
   Ансев Алширп плюхнулся в ручей и поплыл по проспекту. Мыльные пузыри щекотали его воображение. От избытка чувств он запел:

Кай, кай, темезень,
Хамда кайма пелебеп:
Майне ильне, майне сават
Ялде комсомолец!

Песня подымалась ввысь.
— Господи, что же это такое? — Самая-Самая потянулась и вкусно зевнула.
Подруги скрестили на ней взгляды и одновременно подумали: «А чёрт его знает! Но красотища-то какая!»
День ещё только начинался.



            ЭТЮД

Маленькая девочка сидела за первой партой и рисовала камни.
— Барыкина, я просил нарисовать счастливое детство, — напомнил ей учитель.
— А я не знаю как!
Учитель склонился над её альбомом.
— Ну вот что это за ерундень у тебя! Нарисуй цветочки там, птичек. О, кстати, какая птица символизирует мир?
Девочка нарисовала ворона.
— Да причём здесь ворон!
— Он триста лет живёт.
Учитель постучал пальцем по парте.
— Ох, Барыкина.
— А вы сами попробуйте! Сядьте на моё место и попробуйте.
— Да запросто!
Они поменялись местами.
Учитель нарисовал школу, цветущую клумбу, а перед клумбой — Барыкину с лопатой. Лицом Барыкина получилась не очень похожей, и он, поглядывая на неё, стал подправлять рисунок.
Заскучавшая Барыкина тупо смотрела в потолок и шумно хлопала нижней губой, оттягивая её пальцами.
Учитель бросал на неё короткие взгляды и раздражался. Рисунок не давался
Барыкина хлопала.
Учитель нервничал и ёрзал на стуле.
Барыкина хлопала губой и что-то мычала под нос.
Учитель, не совладав с нервами, сломал карандаш и злобно засопел. Резким движением он смял рисунок и зажал его в посиневшем от натуги кулаке.
— Иди на своё место! — крикнул он Барыкиной.
Опешившая Барыкина быстро села за парту и попыталась успокоить учителя:
— Вот и у меня ничего…
Еле сдерживая себя от грубости, учитель отвернулся в окно. «Расхлопалась, блин, идиотка!» — клокотало в его груди.
На старой липе сидели вороны и хмуро смотрели в сторону школы.
До конца урока оставалось совсем немного.


               


Торговали хамы калачами
И в собак бросали кирпичами.
У пивной дрались со сволочами
Мужики с квадратными плечами.

А над пьяным вороны кричали,
В окнах бабы сладкие скучали.
Мы вокруг ни зги не замечали,
Пили чай и ложками стучали.

И текли рекою и речами
Радости общенья и печали.
Мы на звёзды пырились сычами,
И, казалось, падал небосвод.
Вот!



ПОСТАМЕНТ  ДЛЯ  БУРАТИНО

Крис уже два часа сидел на оградке у молодой липы и сквозь шедших по Торговой улице прохожих наблюдал за девушкой у лотка. Девушка торговала огурцами напротив. Несколько раз Крис подходил к ней и, покашливая от волнения, покупал по одному полуметровому огурцу, от которых ему уже становилось плохо. Он запивал их пивом, отчего становился грустным и вялым. Крис даже слез с оградки и, прислонившись к ней, уселся прямо на тротуар.
«Странная какая-то. Так мило улыбается, а в глазах пустота. Или это я в них отражаюсь? А может, это холод? Девушка с холодными глазами в середине лета… Подойти и подышать в них что ли?»
С площади, на которую выходила улица, донеслись крики. Человек пятнадцать бекасов и бразаров били Прохорова. Поднятая ими пыль в отсутствии ветра нарастала столбом, застилая пеленой величие многокупольного храма.
«Красивая, чёрт! И ведь знает об этом, иначе не была бы такой равнодушной…»
Замкнутый круг бекасов и бразаров переместился на Торговую улицу. Оживившиеся прохожие ручейками хлынули в переулки.
По теневой стороне улицы к месту драки направился шестиглазый военный патруль местного гарнизона. Не увидев там никого из воинов, патруль, демонстрируя безупречную выправку, зашёл в кафе «Шоколадница».
«Так как же познакомиться с ней, ёшкин-кошкин! Может, денег из выручки в долг попросить? Мол, на зубной протез для бабушки…»
По улице с рёвом пронёсся на мотоцикле взъерошенный рокер. Следом за ним на стареньком «газике» промчалась группа милиционеров, размахивающих из окон ремнями и неработающим мегафоном.
«А чего я, собственно, боюсь? Сделать первый шаг или того, что будет потом?»
— Поберегись! — грозно прокатилось по улице. Прохоров обхватил руками гранитную глыбу, стоявшую на месте будущего памятника Буратино — подарка мэра, как говорили, своим внукам. Бекасы и бразары дружно отскочили к стенам.
«И что будет потом? Пошлёт к чёрту, вот что!»
Минуты три Прохоров пытался оторвать глыбу от земли. Бекасы и бразары жались к стенам и со страхом следили за его потугами. Из окон ближайших домов высовывались головы жильцов.
Наконец Прохоров, обессилев в тщетной попытке, выругался и забрался на гранитную глыбу.
— По-честному бьёмся! Без камушков!
Круг моментально замкнулся.
«А как же зовут эту огуречинку? Ну, блин, столько просидел и не узнал. Может, подойти и признаться ей в любви? Интересно, какие у неё при этом будут глаза? Огромные, как подсолнухи? Ничего, зато получше разглядит меня…»
Драка снова переместилась и теперь находилась между Крисом и лотком. Крис встал, потряс затёкшими ногами и прошёлся по кругу.
— Проша, ты где?
— Туточки я! — отозвалось из-под пульсирующей гулкими ударами массы тел.
Крис сделал глубокий вдох-выдох, крепко сжал кулаки. Затем разбежался и высоко прыгнул над дерущейся толпой. Под ним кто-то вскрикнул, и толпа расступилась. Крис с лёта врезался головой в асфальт. И тут же на него посыпались удары…
Крис полулежал, прислонившись к стене, и наблюдал за огромным сине-белым шаром, который покачивался на небе.
— Ты чего такой хилый? — Над ним стоял Прохоров. — Влюбился что ли?
— Ага, — прошептал Крис.
— Сочувствую и завидую. — Прохоров тяжело опустился рядом. — Ох-ё, чертовщина какая-то! А что это за шар в небе?
Сине-белый шар вздрогнул и стал опускаться. Приблизившись к лицу Криса, он превратился в знакомое лицо.
— Вот ведь, а я девушка влюбился в вас, — еле слышно проговорил Крис.
— Я знаю.

Очнулся Крис в белой комнате. Сквозь запахи лекарств, старых простыней и изнывающих от немощи человеческих тел явственно ощущался аромат полыни. Он встал, подождал, пока исчезнет помутнение в глазах, и подошёл к открытому окну.
Внизу он увидел Прохорова и девушку с Торговой улицы. Прохоров держал в руках  осколок красного кирпича и о чём-то спорил с глухими в больничных халатах. Почти вся асфальтовая дорожка была исписана его размашистым почерком.
Девушка заметила Криса и приветливо ему помахала.
— Мо лямучия! — прошептал Крис, ощущая лёгкость в груди.
Прохоров что-то быстро дописал на асфальте и изо всех сил залепил в конце огромную точку. Глухие, размахивая руками, стали расходиться.
— Старик! — Прохоров подошёл к девушке и приложил кирпич к сердцу. — Камни стали теплее! Спеши держать их тепло в ладонях!
Крис улыбнулся им и шаркающей походкой, стараясь держать прямо забинтованную голову,  направился к выходу.
— Как самочувствие? — В дверях стоял врач с бутылкой кефира и испытующе смотрел на Криса.
— Как само чувство — возвышенно!
— Ну, тогда проходи.
День то ли начинался, то ли уже заканчивался. Крису это было безразлично. Он уходил в другой мир.


ИНСПЕКТОР ШИШКИН
Иронический детектив
В соавторстве с Владимиром Гутиковым, 1984 г.
Литературная обработка 2010 г.

ПОРТФЕЛЬ

Инспектор уголовного розыска Егор Васильевич Шишкин почувствовал резкую боль в затылке. «Это кирпич!» — подумал он, падая. После удара лицом об лестницу ему стало не по себе. Тяжело дыша, он с трудом перевалился на спину. Подъезд содрогался от удаляющегося топота. Наконец трижды хлопнула входная дверь, и всё затихло. «Трое — презрительно усмехнулся Шишкин, превозмогая боль в голове. — Гопота трусливая» Он попытался подняться, но разбитое левое колено не слушалось, и Егор Васильевич тяжело повис на перилах.
«А где же портфель? Где портфель с документами?!» Версии одна за другой проносились в ноющей голове инспектора. Некоторые из них он даже пытался развивать, доводя их до счастливого конца, но минут через пять всё же признал очевидное: документы похищены. Прямо здесь и сейчас. Надо было что-то предпринимать.
Егор Васильевич сплюнул в тёмное нутро подъезда. Дождавшись шлепка, отметил, что до его квартиры ещё два этажа.
Тащить себя по перилам было очень трудно. Выдохнувшись, инспектор опустился на лестницу и отдышался. Затем пополз вверх, подтягиваясь на локтях. Силы таяли с каждой ступенькой, время то убегало вперёд, в безрадостное завтра, то возвращалось в плачевное настоящее. Но вот он почувствовал запах борща, который так вкусно в этом подъезде может готовить только его Дуся, и взбодрился. И даже попытался что-то кричать, но крик застревал в пересохшем горле. «Ах, молодец, Дуся! Ждёт меня, милая. А я тут развалился, как собака!»
В очередной раз приводя дыхание в норму, инспектор заметил, как мимо него наверх шустро бегут рыжие тараканы. Похоже, тоже спешили на запах. Егор Васильевич, покраснев от злости и натуги, приподнялся и со всей силы прихлопнул одного из них. Рука его, скользнув по раздавленной массе, резко ушла в сторону, и инспектор, ударившись лицом о ступеньку, потерял сознание…

Вечер был тёплый и тихий. Парило. Луны не было, но были звёзды и фонари. Яночка Медведева в халате с вышитыми кошечками вышла на балкон. С высоты тринадцатого этажа ей казалось, что это не огни города там внизу, а море, в котором отражаются звёзды. Яночка ищущим взглядом посмотрела на небо и стала искать свою любимую Большую Медведицу. Не без труда отыскав её, она облегчённо вздохнула. При этом её полная упругая грудь качнулась, как боксёрская груша от лёгкого касания.
Облокотившись на перила, Яночка закурила и смачно высморкалась. Пожилой мужчина, тайком наблюдавший за ней с соседнего балкона, спешно отвернулся и зарделся.
Внизу торопились домой одинокие прохожие. Компания молодых людей, звеня пивными бутылками, шумно раскручивала детскую карусель. Несколько пенсионеров, скучковавшись в беседующую группу, выгуливали собак. Был обычный летний вечер.
Минут через десять к дому резво подъехала тёмная легковушка. Из машины вышли трое парней и направились в подъезд. В руках одного из них был портфель.
Яночка щелчком выбросила сигарету и скрылась в квартире…

Егор Васильевич, придя в себя, прилагал неимоверные усилия, чтобы приблизиться к своей двери. Он готов был уже зубами цепляться за бетонные ступеньки, лишь бы скорее оказаться дома, как вдруг услышал шаги: сверху кто-то спускался. Инспектор облегчённо вздохнул и чуть не разрыдался, сознавая, что мучениям его пришёл конец.
Это была женщина средних лет.
Инспектор что-то  мычал кровавым ртом и тянулся к ней рукою.
— Что же ты так нализался, скотина?! — в сердцах крикнула женщина и хлёстко врезала инспектору ногой в челюсть. 
В сумраке подъезда перед женщиной мелькнули удивлённые глаза Егора Васильевича, который, кувыркаясь, покатился вниз на площадку…

Яночка впустила гостей и быстро заперла дверь на все замки.
Высокий громила, не вынимая рук из карманов широченных брюк, вышел на середину комнаты. Медленно оглядел комнату, дымя сигаретой из-под кепки, надвинутой на самый нос. Затем выплюнул окурок и хрипло произнёс:
— Теперь Психологу не о чем печалиться. Все улики у нас.
Лысый юноша в застиранной майке тут же подхватил:
— Это точно! Чисто сработано! Я, Профессор, с тобой и на мокруху пойду! — Лысый бросился на шею громиле и стал целовать его.
— Уйди, Плакса! Обслюнявил всего, как паскуда! — Профессор одной рукой освободился от него и добавил: — Дёрни-ка лучше в магазин. Отметим это дело, а с Психологом завтра встретимся.
Плакса, широко улыбаясь, вышел из комнаты.
— Ибрагим, — обратился Профессор к третьему. — Держи портфель при себе, головой за него отвечаешь! И сваргань закусь на всех. А мы пока поворкуем.
Громила подошёл к Яночке и, схватив её за кругленький зад, прижал к себе.
— Ой, больно, милый! — вскрикнула та, увлекая Профессора в спальню…

Инспектор Шишкин очнулся в ванной. Тёплая струя воды лилась на грудь. В водяном облаке за занавеской смутно угадывался чей-то силуэт. Инспектор напрягся и резко сдёрнул занавеску вместе с перекладиной, которая звонко ударилась о край ванны.
— Где портфель?! — Над ним грозно склонилось лицо жены Дуси в плотном слое белой крем-маски.
— Дуся, милая… Их было трое.
— Ты что, идиот?! Ты же почти закончил это дело! Зачем домой взял?! Хрен теперь, а не премия нам! Опять в долги залезать?
— Хотел ускорить, Дуся. Но кто-то слил меня Психологу.
— Ну что ты за кретин! — вскинула в отчаянии руки Дуся. И неожиданно на всю мощь крутанула кран с холодной водой.
Инспектор  дико закричал и ящерицей бросился на стену, противно царапая ногтями кафельную плитку…

Веселье у Яночки было в самом разгаре. Профессор, допив вино, швырнул пустую бутылку с балкона и стал громко читать стихи Фёдора Тютчева, которого хорошо изучил в тюремной библиотеке. Ибрагиму стало худо. Он с портфелем ввалился в ванную, где уже было худо Яночке, и грубо овладел ею. Потом их тошнило. Плакса лихо отплясывал в комнате под лёгкую джазовую музыку. Лысая голова его, казалось, вот-вот оторвётся и закатится под диван.
Выйдя из ванной, Ибрагим выключил магнитофон и стал орать татарские песни. Плакса не обратил на это ни какого внимания и продолжал отплясывать в дальнем углу комнаты. Профессор в приступе вдохновения звал Яночку на балкон и читал стихи:

Я встретил вас — и всё былое
В отжившем сердце ожило…

Две силы есть — две роковые силы,
Всю жизнь у них мы под рукой…

Яночка шмыгнула на балкон и повисла на шее Профессора. Ноги её обвились вокруг его тела, стихи смолкли, уступив место горячим поцелуям.
Пожилой мужчина с соседнего балкона, тайком наблюдавший за этой сценой, разволновался и вновь зарделся. Необъяснимое чувство ревности разрывало его грудь. «Что же делать? — метался он по балкону. — Моя бедная Яночка!» Не выдержав мук ревности, он скрылся в квартире и там бросился с кулаками на стену.
— Жалкие грязные уроды! — закричал он, сдирая обои.
От крика проснулась его толстая жена и испуганно соскочила с кровати.
— Что с тобой, зайчик?
Но «зайчик» не слышал её. Оттолкнув жену, он бросился к телефону в прихожей.
— Аллё, полиция?

Рано утром Егор Васильевич Шишкин пришёл на службу. После вчерашнего его полицейская голова слегка побаливала, но больше, конечно, его беспокоило то, что он завалил дело Психолога. «Как же доложить-то? Эх, ситуация собачья! Дома Дуся без премии, тут начальство без отчёта…»
Инспектор, замявшись на входе, поинтересовался у дежурного о делах в участке. Тот рассказал о ночных происшествиях и предложил Шишкину допросить троицу шумных выпивох, которые уже четыре часа сидели взаперти не опротоколенные. Инспектор, дабы оттянуть встречу с начальством, согласился.
Первое, что увидел Егор Васильевич в приёмнике сквозь решётку, это свой портфель на коленях заспанного татарина.
Когда ночью на квартиру Яночки нагрянула полиция, чтобы по жалобе соседа увезти шумных гостей в участок, Ибрагим, помня наказ Профессора следить за портфелем, прихватил его по простоте душевной с собой…
Вскоре вся троица, пристёгнутая наручниками к трубам центрального отопления, сидела перед инспектором в подвальном помещении. Егор Васильевич в бодром расположении духа позвонил Дусе, в разговоре с ней много шутил и даже называл её «моя попка», что позволял себе только в день своей зарплаты. Затем он засучил рукава, взял дубинку и вышел из-за стола.
— Ну что, козлы?..
Расследование началось.




КЕПКА В КЛЕТКУ

Город Пильгутск спал, укутавшись в холодную тишину поздней осени. В чёрном небе уныло светил месяц. Вдоль одной из улиц плыло эхо гулких шагов — инспектор уголовного розыска Егор Васильевич Шишкин возвращался домой из гостей. Жена Дуся, утомившись вином и разговорами, осталась ночевать в гостях, а Егору Васильевичу наказала покормить рано утром её любимых аквариумных рыбок.
Улица вывела на набережную. Река медленно несла свои воды в неизвестное, а зима уже хватала её цепкими пальцами, тормозила первым ледком у берега. Пахло рыбой, снегом и прелыми листьями. Инспектор, задумчиво глядя на месяц, закурил. Затем сделал шаг, чтобы по ступенькам спуститься к воде, но вдруг нога его подвернулась, и он полетел вниз.
Тишину ночного Пильгутска разорвал страшный матерный крик.

В это же время в одном из дворов города Вовеславска тоже раздался крик. Молодая женщина цеплялась непослушными пальцами за холодную кирпичную стену и сползала на асфальт. В арке, соединяющей двор с проспектом, затихали удаляющиеся шаги и скрип детской коляски... 

Шишкин скатился по лестнице до самого низа. Следом за ним по ступенькам пропрыгал какой-то небольшой предмет и плюхнулся в реку. Егор Васильевич резким движением руки выхватил его из воды и зажал в кулаке. Голова кружилась. С разбитого лба капала кровь. Инспектор зачерпнул воды и сполоснул лицо, приводя себя в рабочее состояние. С трудом усевшись на ступеньках, он достал из кармана зажигалку и посветил себе.
В кулаке был каблук. Его собственный каблук, на котором было выдавлено название обувной фабрики: «Масис». «Чёрт, это же подарок наших ереванских коллег, — сокрушённо подумал Егор Васильевич. — И месяца не проносил. Что же я так неаккуратно! И Дуся расстроится. Только ведь подумали, что мне теперь лет десять новые ботинки не надо покупать».
Мимо проплыла льдина, истоптанная птицами.
Шишкин вдруг вспомнил, что сейчас в отделении дежурит Вася Костогрызов, бывший сапожник. Егор Васильевич взбодрился, снял ботинки и, поёжившись от холода, поднялся по лестнице. 
Через два часа, уже под утро, он был в отделении полиции. Простучав заледеневшими носками по линолеуму, инспектор подошёл к стеклянной перегородке с надписью «дежурный», но даже не успел поздороваться, как услышал в свой адрес:
— Ты где прохлаждаешься, Егор?! Тебя весь угрозыск ищет! — вскинулся на него Костогрызов.
Шишкину стало худо.
— Срочно к начугру! Давай, мухой!
Через пять минут инспектор Шишкин получал инструкции в кабинете начальника.
— Наша клиентка, которая была в разработке, сегодня ночью вывела вовеславских коллег на тайник с музейным серебром. Хотела вывезти всё в детской коляске. И быть бы нашим грудям в орденах, да лопухнулись они. Кто-то ещё на хвосте у неё сидел. В общем, до приезда группы захвата замочили и филёра, и дамочку. Серебро исчезло. Так что, немедленно выезжайте в Вовеславск и ищите концы.
«Рыбок успеть бы покормить», — беспокойно подумал Шишкин.
— Поезд через двадцать минут. Вас довезут до вокзала. Да, и не забудьте обуться, чёрт возьми! Найдите что-нибудь. Впрочем, времени нет. Возьмите мои ботинки.
«Ох, оторвёт мне Дуся голову!» — сник Шишкин.
— И ещё, Егор Васильевич. Дело с ограблением нашего главного музея чрезвычайно важное, или нам всем оторвут головы. Понимаете ответственность?
Егор Васильевич вытянулся и тяжело вздохнул.

За грязным вагонным стеклом мелькали столбы линии электропередачи. Сквозь редкую лесополосу проглядывало красное холодное солнце. Шишкин пытался заснуть, однако купе сотрясал мощный храп здорового мужчины, лежавшего напротив. Несколько раз в стенку стучали из соседнего купе, что ещё больше раздражало инспектора. Он то укладывался, то смотрел в окно, но ни сна, ни спокойствия не было. Наконец он в очередной раз прилёг и накрыл голову подушкой. За стенкой послышался плач ребёнка, кто-то начал ругаться, опять стучали. Но звуки становились всё глуше и глуше, утопая в глубокой дремоте.
Дверь купе резко открылась. Чьи-то сильные руки схватили Шишкина. Затем его приподняли и резко ударили об верхнюю полку, потом об нижнюю, снова об верхнюю, после чего небрежно бросили вниз. То же самое было проделано и с соседом Егора Васильевича, и хозяин сильных рук молча вышел, закрыв за собой дверь.
Шишкин зажимал рукой окровавленный нос и возмущённо смотрел на попутчика. Тот усердно освобождался от одеяла. Это был мужчина лет сорока пяти с опухшим лицом и погонами капитана танковых войск на плечах.   
— Вот так тряхнуло! Думал, хребет переломаю. Да вы никак ушиблись? — пробасил сонным голосом капитан. — Едем тут как свиньи в бочке!
Шишкин, придя в бешенство, кратко и выразительно изложил попутчику суть случившегося. И через мгновение увидел перед своим носом полстакана водки.
— Зато тем, кто рано встаёт, бог подаёт, — заискивающе сказал капитан.
— Ладно, на то, как говорится, и щука в пруду, — инспектор кивнул на стенку, — чтобы карась не дремал. Егор Васильевич Шишкин. Архитектор.
Капитан встал.
— Дебенко. Танкист.

На чердаке одного из домов Вовеславска трое молодых людей бережно укладывали музейное серебро в чемодан. Всё делалось молча, без суеты.
— Ну вот, дело за малым осталось, — удовлетворённо сказал длинноволосый парень, запирая чемодан ключом. — Доведём Кепаря до столицы и в Сочи рванём. Оторвёмся там по полной!
Все мечтательно заулыбались.

В купе поезда шёл оживлённый разговор.
— А я этой весной мотоцикл «Урал» купил, — разливая водку по стаканам, хвастался Дебенко. — Очень даже неплохая техника! Как-то вечером хапнул у фермера навоза полную коляску для дачи и стал отходить по пересечённой. Ну, тот заметил, гад, и на джипе за мной увязался. Так вот, подъёмы даже в сорок градусов я брал легко, как стакан водки!
— Не, «Урал» — это не мотоцикл, — замотал головой Шишкин.
Дебенко обиженно поджал губы.
— Это танк! — заключил инспектор.
— Это точно! — обрадованно согласился капитан. — А главное, простой и надёжный. Придумал же кто-то!
— Ну так, на то и голова русскому человеку, чтоб чем больше сложно, тем больше не надо.
— Не надо, согласен.
Они закурили и налили ещё по одной.
— Ну, давайте, Егор Васильевич, за простоту!
— За продуманную простоту!
Дверь в купе приоткрылась, и в проёме показалась голова проводника вагона в форменной фуражке.
— Курите? И водку пьёте? Что это вы тут устроились как дома? Сидят двое, а беспорядка как от тридцати! Здесь вас быстро отучат. Я вам что?! Или не начальник?
— Да ладно, начальник, — примирительно развёл руки с сигаретой и стаканом Дебенко. — Мы же культурненько здесь, в меру, не дети же.
— Что значит «да ладно»! Нечего тут культуркой свинство прикрывать! Меру они, видите ли, знают. Я вот сейчас тоже меры вспомню, и будет вам на следующей станции до свидания!
Шишкин почувствовал, что его задание находится под угрозой срыва. Он встал и подошёл к проводнику.
— Вы знаете, вы не очень-то тут! Санитарное состояние вашего вагона имеет желать много лучше. И вообще, соблюдайте вежливость с пассажирами!
— Можно подумать, это я тут у вас насвинячил!
— А можно и не надо! Ясно? А то будете работать в более других местах.
Увидев, что капитан тоже встал, проводник тихо выругался и закрыл дверь.
— Что вы, бабуля, раскорячились тут! — донёсся его голос из коридора. — Спрямитесь и не затрудняйте проход своей позой!
— Ишь ты, меры он примет, — ухмыльнулся Дебенко. — Ещё неизвестно, кто из нас выдержит первым. А вы молодец, хоть и архитектор!
— Но его тоже можно понять. Работа у него тяжёлая, да и мы с вами хороши, расслабились как-то рискованно.
Они потушили сигареты и слегка прибрались в купе.
— Вы едете до Вовеславска? — спросил капитан, глядя в окно. — Скоро Кондрашка, а там рукой подать. Я-то ещё не скоро доберусь.
До Кондрашки ехали молча. Дебенко выбирал проплывающие объекты, определял расстояние до них и мысленно расстреливал из танка. Шишкин, нервно постукивая пальцами по столу, думал о Дусе.

Поезд по второму пути медленно въезжал на станцию «Кондрашка». Шёл дождь. На карнизе станционного здания жались друг к другу мокрые голуби. Встречающие высматривали номера вагонов и суетливо распределялись вдоль состава.
После водки и бессонной ночи Шишкину хотелось есть.
— Сколько стоим здесь?
— Двадцать минут. О, может, в буфет сгоняем, перекусим? — угадал Дебенко желание попутчика.
Они вбежали в здание. Лавируя между сидящими пассажирами, стараясь ни на кого не наступить, вышли к буфету. Очередь, к их радости, была небольшой. Но радость оказалась преждевременной.
— А жрать-то тут нечего, — тоскливо вздохнул Дебенко.
— Да, ассортимент узковат.
— Ну ладно, что теперь. Чайку накатим с коржом. Вот я однажды на рыбалку ночную пошёл, водки взял, а еду забыл. Да ещё и не клевало, зараза!..
Шишкин отметил про себя, что с нервной системой у продавщицы всё в порядке: очередь двигалась очень медленно. Капитан громко и увлечённо рассказывал, как он на своей рыбалке пытался закусывать то крапивой, то жаренными на костре лягушками. Но уставший Егор Васильевич почти не слушал его, меланхолично наблюдая за каплями дождя на оконном стекле.
На первый путь подошёл встречный поезд. Инспектор с трудом разобрал надпись на вагоне: Вовеславск—Москва.
— Смотрите, капитан, этот состав перекрыл дорогу к нашему поезду.
— Ерунда, под вагоном пролезем! Перрон тут низкий, не проблема, — откликнулся Дебенко и продолжил рассказ.
Шишкин снова загрустил в ожидании.
Из задумчивости его вывел шум возле прилавка. Высокий длинноволосый парень в оранжевом свитере брал без очереди две бутылки портвейна и дюжину коржей. Очередь роптала, но длинноволосый не обращал на это внимания.
— Чилям, помоги донести! — прохрипел он в сторону столика.
За столиком сидели двое крепких парней: один в вязанной синей шапочке, другой, узкоглазый, в тюбетейке. Тот, который был в шапочке, шаркающей походкой подошёл к прилавку. Очередь затихла. Парни вернулись к столику и, звеня стаканами, стали громко разговаривать и смеяться.
Капитан Дебенко, молча наблюдавший за этой сценой, поправил галстук и направился к ним.
— Вы чего это тут наглеете? — Дебенко покосился на Шишкина. Тот одобрительно кивнул. — Расселись, понимаешь ли, расфуфырились, как аисты! Ишь, языки в улыбке расплылись! Думаете, теперь вам и вода не течи, и трава не расти? Мы вам тут где находимся?!
— Да вы успокойтесь, гражданин, — попытался погасить эмоции длинноволосый.
— Рот закрой! Когда я говорю, птицы умолкают!
Чилям поспешно налил полный стакан портвейна и протянул капитану. Тот взял стакан, хмыкнул и залпом выпил. И уже смягчившись, добавил к своей гневной тираде:
— Вину не вином искупают, а кровью. В следующий раз так и будет. Нас двое, вообще-то.
— Всё понятно, гражданин капитан, мы же местные, — улыбнулся ему узкоглазый парень и тоже наполнил стакан.
Дебенко обернулся, но увидел Шишкина не в очереди, а стоящим у выхода из буфета. Выпив и второй стакан, он взял со стола два коржа и закончил свою речь напутствием:
— И чтоб, салаги, тут глухо было, как в танке!
Шишкин в напряжённом молчании взял корж и откусил от него чуть ли не половину. «Почему они ушли от скандала? — лихорадочно соображал он. — Трое здоровых парней и — какой-то там капитан. Очередь? Они испугались очереди? Вряд ли, таких обычно ничто не останавливает. Неужели им стало стыдно? Если даже и так, то всё это очень странно».
По станции объявили, что их поезд отправляется через пять минут. Наземный переход был далеко в стороне, и они, чертыхаясь, подошли к поезду на Москву.
— А что мы под вагоном-то полезем? — После двух стаканов портвейна капитану совсем не хотелось сгибаться в три погибели. — Давайте попросим, чтобы нам тамбур с той стороны открыли.
Они влезли в вагон и столкнулись там с проводником в рабочем халате и веником в руке.
— Вы куда это? У меня нет мест!
— Командир, нам в соседний поезд. Открой ту дверь, будь добр. Опаздываем.
— Это можно.
Когда проводник доставал ключи, из его кармана выпало что-то блестящее. Заметил это Дебенко, уже собираясь сойти на ту сторону вслед за Шишкиным.
— Егор Васильевич, смотрите, что я нашёл! Кажется, серьга, серебряная, причём старинной работы.
Шишкин вздрогнул.
— Ой, это я потерял, — бросился к капитану проводник.
— Минуточку, — остановил его рукой Дебенко. — Если в вашем вагоне, значит, вы и потеряли? А мне кажется, эту вещь потеряла женщина.
— Я нашёл её, когда убирал сортир. А вот и свидетели! Ребята, подтвердите!
В вагон один за другим влезали трое знакомых парней из буфета.
— Они что, помогали вам сортир убирать? — съехидничал капитан.
Парни, не реагируя на просьбу проводника, молча прошли в вагон. Шишкин быстро поднялся в тамбур, протиснулся между проводником и Дебенко, мельком глянув на серьгу, и заглянул в коридор. Троица поспешно скрылась в одном из купе.
«Так-так-так, опять ушли от разговора. А ведь говорили, что местные. Почему здесь теперь? — соображал инспектор, незаметно снимая с предохранителя пистолет, который лежал в кармане куртки. — А серьга-то музейная!»
В приоткрытом служебном купе проводника Шишкин увидел железнодорожный китель и фуражку. Решение пришло сразу. Скинув с себя куртку, он надел китель с фуражкой и, прихватив папку с билетами, встал перед дверью, за которой скрылись подозрительные парни. За дверью вполголоса о чём-то спорили.
Егор Васильевич опустил козырёк фуражки до самого носа и резко распахнул дверь.
— Здравствуйте! Я ревизор.
В ответ ему невнятно промычали. Он подсел к столику и раскрыл папку.
— До какой станции едете? Ваши билеты?
— Видите ли, гражданин ревизор, — начал длинноволосый. — Мы инкассаторы, сопровождаем ценный груз. И сели сюда без билетов по записке нашего начальства. Так нужно было для секретности. Вам начальник поезда разве не сказал об этом?
— Ничего он мне не говорил.
— Секретничает, значит. Хотя своих-то он должен был предупредить. Вы поинтересуйтесь у него насчёт нас.
Шишкин сделал вид, что оценил важность ситуации и, извинившись, направился к выходу. «Ценный груз! Ха-ха! Прокололись, щенки! — радостно стучало в его висках. — Сейчас мы тут организуем захват». Не успел он дотронуться до ручки, как дверь раскрылась, и он увидел перед собой запыхавшегося проводника своего вагона.
— Нет, ну с вами не соскучишься! Один подрался с проводником, другой снял с него китель и расхаживает в нём по вагону чужого поезда, когда наш уже отправляется! А ещё умные речи говорите! 
Парни недоумённо переглянулись. Шишкин досадливо поморщился. К купе подошли всё ещё спорившие и изрядно потрёпанные Дебенко и проводник в халате. Увидев на Шишкине свой китель, проводник визгливо закричал на весь вагон:
— Да что это такое творится! То безбилетники серебром расплачиваются, то морду бьют за это серебро, а теперь ещё и раздеть решили! Я сразу понял, что это одна шайка, — обратился он к своему коллеге. — Сперва дали, теперь забрали.
Шишкин решил, что пора действовать в открытую.
— Так, внимание всем! Я инспектор уголовного розыска. Прошу всех оставаться на местах.
Трое парней как по команде вскочили на ноги и двинулись к выходу из купе.
— Стоять! Сидеть! — закричал Шишкин и ловким движением выхватил из бокового кармана, как ему показалось, пистолет. Но это был пряник, который проводник вагона собирался съесть после отправки поезда.
— Ах-ха-ха-ха! — дико расхохотался узкоглазый.
— Тьфу ты! Ещё и цирк устраивают, — проворчал проводник в халате. — Пойду я полицию вызову, пусть разберутся.
— Егор Васильевич, ну вы уж совсем как-то, — попытался успокоить своего попутчика Дебенко. — Пойдёмте скорее, а то поезд без нас уедет.
— Без вас-то, ладно, а мне работать надо, — сказал проводник их вагона и пошёл за коллегой.
— Эй, хозяин, не надо полицию! — Длинноволосый выскользнул из купе и поспешил за проводниками. — Ну пошутили, ладно.
— Да в моей куртке всё! — пришёл в себя Шишкин. — И пистолет, и удостоверение. Стоять всем, не разбегаться!
В этот момент раздался выстрел. Из служебного купе выскочил испуганный проводник, держа в руке куртку Егора Васильевича.
— Я только лишь карман пощупал легонько, а оно бабахнуло.
Длинноволосый шарахнулся назад. Дебенко схватил его за шиворот и стал запихивать в купе. Шишкин проворно добежал до проводников и, вытащив из куртки пистолет, строго сказал:
— Перекройте тамбуры и никого не выпускайте из вагона. Капитан, запихивайте его, запихивайте! Будем производить обыск.
На шум из соседнего купе вышел мужчина средних лет в клетчатой кепке.
— Извините, что здесь происходит? Моя помощь не требуется? — спросил он у Дебенко, с трудом запихивающего длинноволосого парня в купе.
— Спасибо, товарищ! — поблагодарил его подошедший инспектор. — Побудьте снаружи для страховки.
— Неспокойно тут, товарищ! Не доехать нам до столицы, товарищ! — закричал длинноволосый мужчине.
Мужчина в кепке вдруг изо всех сил ударил парня кулаком в ухо, и тот вместе с Дебенко влетел в купе.
— Тамбовский волк тебе товарищ, — возмущённо сказал мужчина, закрывая дверь.

— Ну что, удальцы, где ваш ценный груз, который не ваш? — задал вопрос инспектор, предваряя обыск. Дуло его пистолета упёрлось в грудь узкоглазого. — Что, не смешно тебе больше?
— Начальник, пошутили же, — начал было длинноволосый.
— Заткнись! — оборвал его инспектор. — Ладно, не будем тянуть резину в долгий ящик.
Шишкин, переворачивая матрасы, обшарил купе. Однако никаких сумок или коробок не обнаружил. «Так-так-так, неужели промашка вышла?» — озадачился он, сидя на верхней полке. Дебенко стоял у двери и напряжённо молчал. Троица смирно сидела на нижней полке. «О, рундук! Ну конечно!» — осенило инспектора. Он спрыгнул и приказал парням встать. Затем медленно, наблюдая за реакцией обыскиваемых, стал поднимать крышку рундука.
Едва Шишкин увидел, что и тут было пусто, как получил мощный пинок под зад. Он влетел головой в рундук и, ударившись, случайно нажал на курок. В замкнутом пространстве пистолетный выстрел прогремел как взрыв авиационной бомбы.
Держась обеими руками за столик, Егор Васильевич медленно приходил в себя. В ушах звенело. В глазах искрилось. Всё вокруг вращалось. За его спиной Дебенко, лёжа на полу, отбивался от навалившихся на него парней. 
Поезд качнулся, и станционное здание поплыло. Шишкин мотнул головой, но понял, что это не головокружение: они тронулись. На перроне он вдруг увидел мужчину в клетчатой кепке с большим кожаным чемоданом. Мужчина, воровато озираясь, почти бегом направлялся к входу в здание вокзала.
«Вот оно что! Понятно, товарищ, чьё ты сало съел», — сделал вывод инспектор. Ухватившись за верхние полки, он прошёлся по борющимся телам и вывалился в пустой коридор. В тамбуре проводник полой халата утирал разбитый нос. Похоже, его били. Дверь со стороны станции была открыта настежь.
— Стоять надо! — крикнул инспектор, преодолевая собственную глухоту. — Где стоп-кран, спрашиваю?
Проводник глазами указал на стену. Шишкин схватился за рычаг, но тут же одёрнул руку. Под стоп-краном чёрным маркером была выведена надпись: «Форсаж!».
— Да это хулиганы понаписали, — крикнул ему проводник.
Шишкин рванул рычаг вниз, и поезд противно заскрипел тормозными колодками. Дождавшись полной остановки поезда, инспектор ловко спрыгнул на землю и побежал вдоль бетонного забора к станции. Позади он услышал крики и на секунду остановился. В дверях тамбура показался Чилям, но тут же рука в армейском кителе схватила его за шиворот и уволокла вглубь вагона. Инспектор понял, что здесь всё будет в порядке и продолжил погоню.

Когда Шишкин с пистолетом в руке ворвался в здание, там поднялся страшный переполох. Пассажиры, бросая сумки и пакеты, попадали на пол и пытались укрыться за скамейками. От страха некоторые стали кидать в инспектора всё, что подворачивалось под руку. Особенно болезненным Егору Васильевичу показался удар кочаном капусты по затылку. Едва устояв на ногах, он от злости выстрелил в потолок и закричал:
— Пильгутский уголовный розыск! Где эта падла в кепке?
Народ в зале ожидания шустро обнажил головы и замер. Даже бабки поспешно стянули с себя платки и спрятали их за спины. Шишкин, свирепо оглядев каждого, прошёлся по рядам и в полной тишине направился к выходу.
На небольшой привокзальной площади он сразу обратил внимание на передвижную бочку с квасом, которая была выкрашена в ядовитый жёлтый цвет. Похоже, это была последняя бочка с квасом, которую кондрашкинцы и их гости должны были выпить в этом году. Рядом с ней на мокром асфальте сидела женщина в белом халате поверх фуфайки. Женщина ладонями закрывала лицо и громко стонала. На груди её расплывались пятна крови.
Укрывшись за единственным фонарным столбом, Шишкин настороженным взглядом осматривал площадь. Из-за газетного киоска на него испуганно таращились десятка полтора человек. Мужчины в клетчатой кепке среди них не было. Однако вид продавщицы кваса с разбитым лицом и профессиональное чутьё подсказывали инспектору, что преступник где-то рядом. 
В напряжённой атмосфере послышался звук заводимого мотоцикла, и бочка с квасом неожиданно тронулась с места. Протяжно, во весь голос, запричитала продавщица кваса. На краю площади бочка начала поворачиваться, и инспектор увидел, что её тащит на жёсткой сцепке мотоцикл с коляской. За рулём сидел мужчина в клетчатой кепке. Из коляски торчал уже знакомый чемодан.
— Стой! Стрелять буду! — закричал Шишкин и бросился из укрытия вслед за бочкой.
На разбитых улицах Кондрашки мотоцикл с тяжёлым грузом не мог набрать приличную скорость, чтобы оторваться от инспектора. Но и силы инспектора были не беспредельны. Задыхаясь и уже отпуская от себя преступника, он произвёл несколько выстрелов в бочку, из которой брызнули фонтанчики кваса. Звуки выстрелов на короткое время испугали угонщика. Он замешкался и сбавил ход, но едва инспектор нагнал его, резко прибавил газу.
На глубокой выбоине бочку тряхнуло так, что у неё сорвало крышку, и на голову инспектора обрушился огромный сноп кваса. Он поскользнулся и плашмя упал на асфальт, по инерции продолжая движение на животе. Бороздя подбородком дорожное полотно, Егор Васильевич увидел из-под колёс бочки спину угонщика и произвёл последний выстрел.

Инспектор Шишкин, пошатываясь, приближался к опрокинутой бочке с квасом. По обе стороны улицы за ним наблюдали трезвые и угрюмые прохожие. Было тихо как в аквариуме.
Из помятого и раскрывшегося чемодана на всю ширь проезжей части было рассыпано краденное музейное серебро. Инспектор с трудом наклонился и поднял с асфальта инкрустированный бокал.
— А-а-а! — донеслось из кювета. Оттуда, держась одной рукой за простреленную ягодицу, выползал мужчина в клетчатой кепке.
Инспектор Шишкин взглянул на него и ухмыльнулся. Впереди послышался милый его слуху вой полицейских сирен, и вскоре на улице показались машины с проблесковыми маяками. Егор Васильевич подставил бокал под бодрую струйку утекающего из бочки кваса. Наполнив раритет, он поднял его навстречу приближающимся коллегам и торжественно произнёс:
— Иначе и быть не могло!
Сквозь тяжёлое кондрашкинское небо бодро пробивалось солнце. День обещал быть хорошим.




Ночь без снов,
День без слов,
Лишь немая тоска.
Тяжесть плеч.
Жажду встреч
И надеюсь… пока.

И пьянят, как вино,
Два билета в кино.
Я тебя жду давно,
Но тебе всё равно.

Шорох тихих шагов.
Лязг железных оков.
То играю в тебя,
То жалею себя.

Ты, как призрачный свет,
Наяву тебя нет.
Увядает букет,
Пальцы рвут твой билет.



ГОЛОВНЫЕ  ШОРОХИ

Пилипковский ворочался и в полудрёме проклинал Наташку. Наташка ушла недавно. Весь вечер они самозабвенно боролись, пока не развалилась раскладушка.
Матрас лежал теперь на полу и уже не казался мягким и тёплым. Пилипковский постанывал и перекатывался с бока на бок.
За окном громыхали одинокие машины. Пилипковский натянул одеяло на голову и поклялся, что завтра же купит новую раскладушку. И засыплет все ямы на дороге. А пока он решил не обращать ни на что внимания и спать.
Но вдруг кто-то пробрался под одеяло и зарылся в его волосах. Пилипковский закричал и вскочил на ноги. На полу неясные тени разбегались в разные стороны. Он включил свет и увидел, как вдоль плинтуса удирали мыши и скрывались под шкафом.
Пилипковский выругался.
За шкафом была небольшая дыра. Оттуда пахло сыростью и мышами. Пилипковский принёс с кухни макароны, смазал их горчицей и плотно заткнул ими дыру.
Секундная стрелка настенных часов тускло мерцала в лунном свете. Из-под шкафа доносилось приглушённое хрупанье.
Пилипковский снова выругался, надел на голову кастрюлю и заснул.
Приснилась ему деревня. Будто идёт он по речке и вилами рыбу ловит. На берегу бабы поют, ребятишки у костра балуются, над ивами запах жареной рыбы разносится. Бросает Пилипковский лещей на берег да с бабами перешучивается. Весело ему работается. Но вдруг вилы его напоролись на что-то тяжёлое. Силится Пилипковский поднять добычу, колени мелко дрожат, а вилы трещат и вот-вот обломятся. Бабы умолкли и у воды столпились. Трещат вилы. Трещит костёр…
Пилипковский проснулся от страшного скрежета. Он с криком выскочил из-под одеяла и приник к выключателю.
Вдоль плинтуса удирали мыши и скрывались под шкафом. На матрасе лежала погрызенная кастрюля.
Пилипковский, глядя на шкаф, с содроганием ощупывал кастрюлю. Через минуту он сидел у шкафа и, злорадно улыбаясь, прислушивался, как с весёлым бульканьем исчезал в дыре одеколон «Шипр».
Свет фар переплетался на потолке в замысловатые узоры. За окном тарахтели мотоциклы и визжали девчонки.
Пилипковскому снова снилась деревня. Лежит он на берегу и в облака смотрит. На вилах рубаха сохнет, а речка журчит и пятки ему лижет. И тут Наташка появляется в розовом сарафане. Садится у изголовья и волосы ему перебирает. Руки её лёгкие нежные, рыбой пахнут и ещё чем-то очень знакомым…
Пилипковский открыл глаза и принюхался: пахло «Шипром». Возле уха кто-то посапывал. Он осторожно приподнял голову и почувствовал, как в волосах закопошились мыши и жалобно запищали.
Пилипковский опустил голову и вздохнул. «Вот же дуры!» — сонно прошептал он и закрыл глаза.





В музыке снов,
     пароходных гудков,
В музыке строк,
торопливых шагов,
В музыке слов
есть частица тебя —
Любишь ли ты,
или любят тебя.




НАДЕНЬКА
Киносценарий. 
Навеяно «Шуточкой» А. П. Чехова
 

Провинциальный городок. Гостиничный номер.
На фоне белого зимнего окна темнеют два цветка в горшочках. Стол у окна усыпан бумагами из чёрной папки, лежит пачка сигарет, к флакону одеколона прислонена фотография молодой женщины с ребёнком.
В старом потемневшем зеркале появляется улыбающееся лицо. Это я. Взмахом ладони волосы откинуты назад. Короткий придирчивый взгляд. Всё хорошо. Я подмигиваю себе и пою в отличном настроении. Мне довольно-таки умело подпевает знаменитый ливерпульский квартет.
Сегодня у меня свидание с милой девушкой Надей. Ах, Наденька! Светлое и невинное создание.
Надеваю чёрное пальто, кепку. Киваю своему отражению в зеркале и… Ах да, цветы! Пожалуй, их можно спрятать за пазухой. Простой, но всегда приятный сюрприз.
Ну вот, теперь всё в порядке. Я ухожу в день, имя которому — Наденька.

Мороз. Солнце. Наденька стоит на горе спиной ко мне и смотрит вдаль. Далёкая и недоступная.
Сердце в груди прыгает, как воробей. Хочется не просто вбежать в гору, а взять эту высоту.
Я молча бегу к Наденьке и ловлю момент, когда она обернётся. Сверкающий наст разбивается под ударами моих ног, серебристой крошкой рассыпается в стороны.
Наденька оборачивается, и её радостный взгляд, словно вспышка, бьёт мне в глаза, слепит меня.
А, чёрт, падаю! Горячее дыхание плавит снег. Наденька спешит ко мне. У неё красивые ноги. Она очень красивая, эта восторженная десятиклассница.
Я берусь за её протянутые руки и встаю. Читаю в её глазах лёгкое смущение, но рук не выпускаю. О, как легки эти руки!
— Здравствуйте, Наденька!
Она приветливо улыбается.
Мне почему-то улыбка не даётся. Наваждение какое-то. И воздуха не хватает, и вздохнуть не могу. Ах да, цветы! Немного помяты, но живые и почти сказочные на этой белой горе. Ловлю на себе благодарный взгляд.
А теперь главный сюрприз!
— Наденька, вы удивительный человек! Хочу предложить вам небольшое путешествие по этому белому морю. Пусть наши следы останутся здесь, как память об этих прекрасных мгновениях.
Наденька только сейчас замечает санки, которые я притащил с собой. Удивлена. Может быть, ей кажется странным, что такой взрослый и сильный человек, как я, предлагает такую детскую забаву? Честно говоря, я и сам не знаю, для чего всё это затеял. Неужели время повернуло вспять?
Наденька снова улыбается. Ей уже интересно. Ну и прекрасно!

Мы на вершине горы. Наденька выжидающе смотрит вниз. Склон горы укрыт белоснежным пледом без единой морщины. Тишина и покой.
Я сажусь в санки позади Наденьки и осторожно обнимаю её за плечи. Чувства переполняют душу. Сейчас мы услышим ветер.
Нарастающий шелест полозьев. Лёгкие наполняются упругим ветром.
Как много света!
Ветер набирает силу. Он прижимает ко мне Наденьку и закрывает нам глаза.
Скорость дарит крылья. Состояние невесомости. Снег это или облака? Мы летим!
— Я люблю вас, Наденька!
Это сказал я. Но что это было? Признание? Нет. Скорее — восторг. Игра ветра, солнца и чувств.
Но как вздрогнула Наденька!

Мы слышали ветер.
Я встаю с санок и протягиваю Наденьке руку. Наденька встревожена. Бросает на меня вопрошающий взгляд. Оглядывается на вершину горы, словно хочет прочесть след, который мы оставили.
Мне приятно её волнение. Я отвечаю ей спокойным взглядом и чертовски рад, что породил эту маленькую тайну.
Наденька над чем-то задумывается. Затем тянет меня за руку, кивая  на вершину.

И вновь мы на вершине горы.
Я обнимаю Наденьку за плечи, и мы несёмся вниз. Ветер сближает нас.
Наденька оборачивается и смотрит на мои губы.
Сейчас будет впадина. Ход санок резко убыстряется. Наденька испуганно вскрикивает и закрывает лицо руками.
— Я люблю вас, Наденька!
Я смотрю на неё сбоку и вижу восторг на её лице. Мне даже чудится музыка, сходящая с её губ.
Опьянение счастьем! И всё кружится, кружится, кружится…

Тишина медленно подступает к нам.
Пальцы Наденьки перебирают стебли цветов, и по их движениям я чувствую её напряжение. Она ждёт моих слов. Но маленькая тайна комом застряла в горле и уже не радует, а мучает меня.
Я беру санки и иду за Наденькой. Мы молчим. Мы не смотрим друг на друга, но связаны одними мыслями. Как тяжелы эти мысли! И как прекрасна Наденька!
Ветер обгоняет нас и зовёт за собой.
Я подбадривающе улыбаюсь Наденьке, и мы ускоряем шаг.

Вечер. Мы едем в трамвае. Ровный шум вагона поглощает разговоры и призывает к грусти.
Наденька смотрит в окно и провожает взглядом огни. Каждый огонёк приближает нас к её дому.
Я держу её ладонь в своей, собрав наши пальцы в тёплый клубочек. Мы смотрим в окно и молчим. Её волосы касаются моего лица. Я чувствую каждый её волос.
Уличные огни, сменяя друг друга, заглядывают в окно трамвая, предупреждают, что скоро наступит ночь.
Вот и её подъезд. Надо что-то сказать, доброе и сближающее, но в голову ничего не приходит. Молчат и тёмные окна её дома, отражая безмолвные огни.
Наденька поворачивается ко мне, чтобы произнести слова прощания, но я перехватываю движение её полураскрытых губ и целую Наденьку, застывшую в моих объятиях…
В глубине подъезда смолкают её шаги. Затем вспыхивает окно на втором этаже. Я ждал этого, и оно вспыхнуло. Будто сам зажёг. Я даже чувствую на лице тепло этого света. Пленительного света!
Встревоженный ветер отчаянно бьётся о стены дома, треплет полы моего пальто, бросает в лицо холодный снег.

Я хочу взлететь. Широко раскинув руки, разбегаюсь с горы, но ноги вязнут в глубоком снегу. Я с трудом продолжаю бег и приближаюсь к обрыву. Отталкиваюсь от его края и падаю. Зарываюсь с головой в снегу. На мгновение становится темно.
Надо мной склоняется Мария. Мария — моя жена. Она испуганно и одновременно жалостливо смотрит на меня.
— Иван! Алло, Иван!
— Мария? А я вот взлететь хотел.
— Что? Плохо слышно!
Сквозь зашторенное окно пробивается утреннее солнце. Рука сжимает телефонную трубку, из которой женский голос зовёт меня.
— Иван!
— Алло, Мария? Ты где?
— Иван, я дома! Ты долго не звонил. Что-нибудь случилось?
— Нет.
— Мы с Лёшкой соскучились по тебе. Как твои дела?
— В порядке. Почти всё закончил.
— Значит, скоро увидимся?
— Да, завтра выезжаю.
— Ждём тебя! Ну, я побежала на работу. Думала, не случилось ли чего? До встречи!
— Да, до скорой… Мария!
— Что?
— Я хочу сказать тебе… Мария, я люблю тебя!
— Я тоже, милый! Ну, пока!
Сигаретный дым расползается по комнате, разрезаясь полосками света.
Что, собственно, произошло? Да, было какое-то наваждение. Милая школьница. Сверкающая гора. А что потом? Ведь никакого «потом» быть не может. Надо брать себя в руки.
Я раздвигаю шторы. Солнце разгоняет остатки сна и вселяет уверенность.
Так, а если сделать ещё и лёгкую разминку, то, пожалуй, вообще не будет никаких проблем. А ну-ка, несколько энергичных взмахов! Приседания. Поглубже! Попружинестее!  Уже хорошо. Наклончики! Вот так. Замечательно! Ну а теперь в душ! И к чёрту все проблемы!

Я выхожу на улицу и вливаюсь в её спокойное течение.
Солнце ласкает лица, льётся в окна. Девушка ест на ходу яблоко. Странно смотрится яблоко в конце зимы. Провожаю девушку взглядом. Её невозмутимое шествие вызывает восхищение. Такая смело может переходить улицу на красный свет, ничего не опасаясь.
Скучающий киоскёр кормит из окошка голубей. Затем, подперев подбородок ладонью, щурится на солнце.
Сзади меня окликают. Подходит паренёк, деловито прикуривает от моей сигареты и возвращается к поджидающей его девушке. Я смотрю сквозь дым на удаляющуюся парочку и чувствую, как во мне просыпается грусть. Даже курить расхотелось.
Улица ведёт вниз. Невольно представляется гора, санки. И грусть неумолимо переходит в трепетное волнение.
Но стоп! Опять наваждение? Видение? Да нет же! Мне навстречу идёт Наденька. Ну, конечно, это она!
Укрыться! Где тут только что была арка? Вбегаю в тёмный проём и прижимаюсь к холодной стене. Взгляд бегло проносится по надписям на противоположной стене, задерживается на одной из них: «Да здравствует кумачовая любовь!».
Наденька на мгновение появляется в проёме, озарённая солнцем. Но что это? Санки?!
Я следую за ней, раздираемый всевозможными догадками. Она идёт уверенно, не оборачивается. И словно чувствует, что я рядом. Она ведёт меня, и я покорно иду по её следам.

Я прячусь в снегу за двумя молоденькими берёзками и смотрю на вершину знакомой горы.
Странной выглядит Наденька, повзрослевшей и уставшей. Даже измученной. Измученной какой-то назойливой мыслью.
Теперь уже можно догадываться, зачем она сюда пришла. Слова ей те нужны! И она хочет знать: я их произнёс, или это ветер шепнул на ухо?
Наденька, решившись, садится в санки. В глазах её страх и ожидание. Сейчас она спустится, но ничего не произойдёт. Ничего! Краски дня померкнут в пелене разочарования, и уже никакие звуки не будут рождать музыку.
Нарастающий шелест полозьев санок. И вот уже Наденька во власти ветра. Но ветер умеет хранить тайны. Страшно даже представить разочарование на её лице.
Санки проносятся мимо меня. Совсем рядом. Возможно, даже по мне. О Боже, какая боль!
— Я люблю вас, Наденька!

Надо мной медленно кружат облака. На мягком снегу тело почти невесомо. Кажется, будто я падаю в небо.
Наденька кружится в танце. Руки её то падают вниз, то плавно расходятся в стороны и вращают её тело, убаюкивая глаза нахлынувшим счастьем. Наденька — птица!
Я радуюсь вместе с ней. Огонёк-то разгорелся! Горсть снега плавится в сжатом кулаке, вода тонкой струйкой стекает в рукав
Кружатся облака.
Кружится Наденька.
Далёкий гудок поезда устремляется к облакам и разбивается на множество гудочков.  Постепенно грохот поезда захватывает пространство, становится плотным и властным.
А Наденька танцует. Неужели она не слышит этот металлический грохот?

Моя командировка закончилась. Дорожная сумка вобрала в себя весь уют опустевшей гостиничной комнаты и как преданная собака стоит у порога, дожидаясь хозяина.
Я возвращаюсь к тому, что было до этого. Неплохо, в общем-то, было. Тем не менее, Наденька представляется мне могучим притоком измученной засухой реки. Мучительно приятно и страшно думать о Наденьке. Страшно той разрушительной силы, которой обладает этот приток.
Я иду по знакомой улице и прощаюсь с городком. Пасмурно. Идёт снег. Тихо и малолюдно.
Киоск. Голуби, похоже, и не улетали отсюда. Киоскёр в ожидании покупателей читает газету.
Девочка аккуратно везёт на саночках куклу. Кукла растопырила руки и немигающим взглядом смотрит на меня. Снег ложится на её кудряшки, на ресницы. А она невозмутимо смотрит на меня и улыбается. Чему?
Вольно или невольно оказываюсь у Наденькиного дома. Нет, прощаться не буду. Просто подышу этим лёгким пьянящим воздухом. Потешу себя тихой грустью её двора и уйду.
Неожиданно она появляется в окне. Словно почувствовала меня. Губы её что-то шепчут, возможно, это стихи, взгляд скользит над деревьями и уходит далеко-далеко сквозь пасмурное небо.
— Я люблю вас, Наденька! — шепчу я, укрывшись за деревом.
Наденька вздрагивает, ладони её упираются в стёкла.
— Я люблю вас, Наденька! — вдруг кричу я и чувствую, что крик мой неуправляем.
Наденька обхватывает грудь, словно её обожгло.
Как хочется взлететь к ней! Обнять, поцеловать! Остаться! Но как тяжела моя сумка! И она становится всё тяжелее.
Кто-то невидимый уводит меня от её дома, но глаза отчаянно пытаются зацепиться за её окно.
— Я люблю вас, Наденька!
Наденька распахивает окно и судорожно вдыхает холодный воздух. Взгляд её мечется по двору. По щеке катится беспомощная слеза.
Я бегу. Натыкаюсь на стены — о сколько их! Дорожная сумка больно бьёт по ногам, цепляет прохожих. Я слышу свой истерический хохот и не могу убежать от него. От самого себя.
Сумка задевает водосточную трубу, меня разворачивает и кидает на заснеженный тротуар. Я лежу на спине и слышу неясный протяжный звук: то ли стон, то ли ветер. Рядом со мной останавливается пожилая женщина, смотрит на меня испуганно и жалостливо. Точно так же смотрела на меня в утреннем сне Мария.
Я отворачиваюсь от женщины. Взгляд упирается в заиндевевшую урну. Поднявшийся ветер сдувает с неё обрывки бумаг и играючи гонит их по земле. Ощущаю в себе оглушительную пустоту. Сейчас ветер подхватит меня и будет играть мною, пока не надоест. Нет ни сил, ни желания противиться этому…





Как много света!
Есть странности у талого снега.
Как много дорог
В чистом времени юной любви!
Ты рисуешь слова,
Я губами ловлю запятые.
Знаешь, в поле моём
Прорастают сквозь камни цветы.




ВСЁ  БУДЕТ  ХОРОШО
Романтическая кинозарисовка


Максимов был гордым и мудрым. Гордость позволяла ему быть независимым, а мудрость охраняла его покой и располагала к рассудительному созерцанию мира. Жизнь Максимова протекала ровно, от рассвета до рассвета, и всякое событие без суеты занимало в ней своё место.
Но однажды случилась с Максимовым любовь. Любовь наполнила его мир сказочным звучанием и поселила в душе застенчивую грусть. Все мысли и мечты Максимова стали служить той единственной, на которую единодушно и властно указали его чувства.
Звали её Настя. Совсем ещё юное создание с безудержными радостями и недолгими печалями. Настя входила в большой мир плавной поступью и забавно улыбалась устремлённым на неё взглядам. Жизнь представлялась ей долгой и светлой. Она счастливо щурилась солнцу и бодрила своё воображение бесхитростными мечтами.
Когда Настя получила первое письмо Максимова, она растерялась. Это было так неожиданно, как если бы распахнулась дверь в неведомое. Настя не решилась переступить этот порог и даже не нашла слов для ответа. Она лишь почувствовала, что мир разделён гранями, гранями воображаемого и действительного. И что есть такие слова, которые могут разбивать эти грани. Но всё вокруг казалось таким чудесным, что ей совсем не хотелось что-либо менять.
Шло время. Настя с тихим восторгом читала любовные письма Максимова и привыкла к нему, незримому, который являлся к ней в причудливых переплетениях слов. В потоке событий она чувствовала себя легко и независимо и приятно ощущала свою силу и молодость. И даже когда случались грустные минуты, Настю не тяготили переживания. Она раскладывала на ладонях письма Максимова, вчитывалась в них и забывалась, опьянённая трогательной мелодией строк.
А Максимов угасал. Безответное чувство до боли сдавливало его грудь. Тускнели краски. Мир становился чужим и ненужным. Настино молчание сеяло в нём сомнения, и он стал ощущать себя ничтожеством, лишённым любви и сострадания. В ладонях его таяли надежды. В глазах его наступал мрак.
И в один из унылых дней Максимов, поняв, что надеяться больше не на что, собрал в себе остатки сил и твёрдо решил уйти. Несколько дней он ещё раздумывал над своим существованием, пытаясь определить в нём хоть какой-нибудь смысл, но нити его раздумий размывались тоскливой безысходностью, и всякое его движение лишь подчёркивало бессмысленность происходящего с ним.

Город просыпался и золотился окнами и лужами. Последние ночные тучи уходили за горизонт, оставляя за собой ещё холодное тихое небо. Шуршали листья на деревьях, стряхивая с себя дождевые капли. Гудели первые троллейбусы.
Максимов шёл по городу и без всякого сожаления прощался с миром. Иногда он останавливался у афиш и вполголоса по слогам читал пёстрые надписи. Затем многозначительно закатывал глаза и мычал под нос что-то уважительное, с трудом улавливая значение слов. Его холодные руки посинели, он прятал их под мышками и, опустив голову, всё дальше уходил от знакомых улиц, теряя себя в пустынном городе.
Максимов вспоминал ту далёкую весну, когда любовь его ещё только пробуждалась и каким-то сладостным беспокойством наполняла душу. Было удивительно легко, и ничто не предвещало состояния сегодняшнего дня.
А ещё он вспоминал вчерашний вечер…
Вчера был дождь. На тёмном окне бесились сумасшедшие потоки и скользили по стеклу и свету, срываясь с подоконника на пенящийся асфальт. Шум дождя поначалу царствовал в комнате, в которой сидели Максимов и Настя, тормозил мысли, но вскоре был вытеснен урчанием закипевшего чайника. Настя разложила по блюдцам варенье и села напротив Максимова, взволнованная и серьёзная.
Сидя за большим столом, они впервые открыто говорили друг о друге. Грани воображаемого и действительного соприкоснулись и застыли в томительном ожидании.
Настя была растерянна и говорила так, чтобы ничего не сказать. Максимов чувствовал это и, досадуя, с холодной решимостью обрубал нити, которые ещё удерживали его в этом мире.
— Я не знаю, Максимов. Всё было так необычно и мило. Милые глупости, но не более.
— Я надоел тебе?
— Нет! Ты как воздух. Когда ты молчал, мир становился серым и скучным.
— Но я не могу говорить в пустоту. И мне тоже нужен воздух.
— Понимаешь, Максимов, мне было бы легче, если бы я умела говорить так, как ты. Но я не умею. Я человечек читающий.
— Да причём здесь умение! Ты же прекрасно знаешь, что все мои слова — это зов. Но ты не откликаешься. И мне не важно, о чём говорить с тобой. Важно — быть с тобой.
— Я не знаю. Всё это прекрасно и мило, но так не бывает.
— Боишься обидеть?
— Максимов, мы такие разные.
— Как шут и королева?..
Воспоминания подгоняли Максимова. Он шёл вдоль ограды Ботанического сада и скользил взглядом по сумрачным аллеям. Бездомная собака пробежала по лужайке и, уткнувшись мордой в пышный куст, громко залаяла. Тотчас аллеи сада огласились возбуждёнными криками, и с крон экзотических деревьев взметнулись в небо вороны, словно сомневавшиеся до этого, что утро уже наступило…
— Ах, как всё мило, как всё красиво! Ты думаешь, что это игра, что ли? Ты хоть понимаешь, что со мной происходит? Ты можешь мне сказать: да или нет?!
— Максимов, ну не знаю я!
— Не знаешь? Ну и ладно. Пребывай в своём счастливом незнании, а я больше не могу так.
— Максимов, ты прости меня. Я очень хорошо к тебе отношусь. И мне жаль, что так грустно всё получается.
— А ты и не грусти. Чувствуй себя легко и свободно!
— Я желаю тебе всего самого доброго, Максимов! Всё будет хорошо. Ведь, правда?
— Конечно. Всё будет хорошо.

Максимов остановился в центре небольшого двора. Гулкое эхо шагов за его спиной смолкло в мрачноватой арке, и стало неуютно тихо. Несколько ступенчатых строений прижимались с двух сторон к нежилому зданию. Чёрные трещины расползались по его фасаду, словно морщины. В оконных рамах синели остатки стёкол. На голых балконах покоились тени. Словно больной зуб стояло это здание в кольце пробуждающегося двора. Унылость воскресного утра ютилась в его внутренних пустотах и была такой пронзительной, что у Максимова заныло в животе. И лишь беспризорная берёзка, выраставшая у разбитого подъезда из груды битого кирпича и мусора, как-то сглаживала удручающее впечатление, блаженно вытягиваясь своими тонкими ветвями к растекавшемуся по небу свету.
Из окон домов стали доноситься ленивые голоса, заиграла музыка. Несколько минут Максимов прислушивался к голосам, затем пересёк двор и по обломкам брошенной мебели влез в окно нежилого дома. Осторожно ступая по вскрытым полам, он вышел к полуразрушенной лестнице и поднялся на крышу.
Дул лёгкий ветерок. Солнце разогревало мокрые после дождя крыши, и сизая дымка поднималась над городом. Город прощался со своими снами.
Максимов приблизился к краю крыши и упёрся ногой в желоб водостока. Он посмотрел вниз и с дикой тоской представил финал своих устремлений. Дрожь пробежала по его телу. Максимов поднялся на гребень крыши, затем долго сидел на нём в полузабытьи, равнодушно угадывая высотки знакомых кварталов. Не было ни обиды, ни печали. Была лишь пустота, которая распростёрла свои объятья и ждала его.
Крыша под Максимовым глухо застонала. Он шёл в объятья пустоты. Из дворового колодца вырвалась протяжная мелодия аккордеона и устремилась ввысь. Максимов задрал голову и закрыл глаза.
Мир покачнулся, затем перевернулся и вдруг застыл в плавном кружении.
Неведомая сила удерживала Максимова на уровне второго этажа. Им овладело отчаяние. Он отказывался верить в чудо! И лишь когда во двор вбежала Настя, он понял истоки этой удерживающей силы.
— Максимов, как ты мог?! — По испуганному лицу Насти текли слёзы.
— Мне было бы так легче.
— Ты же говорил, что всё будет хорошо! Ты обманул меня! — Настя гулко топнула ножкой по асфальту, и Максимов упал на заброшенную клумбу. — Ты обманул меня.
Максимов, лёжа потирая ушибленный локоть, рассматривал царапину на её колене и улыбался.
— Нет, не обманул. Слышишь? Они совпадают.
В воздухе отчётливо прозвучал сдвоенный удар. Затем ещё и ещё. Бум-дзинь! Бум-дзинь!
Настя вслушивалась, пальцем размазывая по щеке слезинку.
— Твоё и моё?
— Да, твоё и моё.
Максимов встал и подошёл к Насте. Её бледное лицо розовело, но в глазах ещё был испуг и непонимание происходящего.
— Но мы такие разные, Максимов. Так не бывает.
— Не бывает. Но они совпадают.
— Да, они совпадают. Твоё и моё. Максимов?
— Что?
— Но ведь так не бывает.
— Не бывает. — Максимов взял из рук Насти зонт и раскрыл его. В ту же секунду они медленно поплыли вверх. — Слышишь?
— Да, слышу. — Настя смотрела на уплывающий двор, на Максимова, и восторженная улыбка растекалась по её лицу. — Но ведь никто не поверит.
— Не поверит? — Максимов обернулся и схватил телефонную трубку с подоконника открытого окна. — А вот мы сейчас в будущее позвоним. Алло! Это будущее? Здравствуй, писатель! Они совпадают! Удары совпадают!
Из будущего их приветствовал писатель Максимов. Он стучал кулаком по письменному столу и взволнованно говорил в трубку:
— Этого не может быть! Вы же такие разные. Но я чертовски рад за вас! Я счастлив! А можно и мне послушать?
Настя и Максимов прижались к телефонной трубке. Соединённые удары их сердец пульсировали над городом, отсчитывая счастливое время…

Максимов открыл глаза. Аккордеон молчал. Кто-то хриплым басом повторял мелодию аккордеона, но затем закашлялся и умолк. Двор хранил безмятежную унылость. Всё те же ленивые голоса порхали у окон. На кухнях позвякивала посуда.
Максимов тихо простонал и ступил за край крыши.
Он лежал на грязном асфальте, неудобно вывернув руки. Пустота сомкнулась над ним и скорбно застыла в дождевой луже.
— Максимов! — Крик Насти ворвался во двор, как ветер. Двор притих и прислушался.
— Максимов! — тревожно метался между стен Настин голос.
— Максимов! — подхватил кто-то хриплым басом и тут же закашлялся.
Послышался звук открывающегося окна. Где-то вверху отчаянно зазвонил телефон.
На какое-то мгновение в луже показалось лицо писателя Максимова. Глаза его нервно моргали. Он склонился над неподвижным телом и медленно потянулся к нему рукой, но дробь приближающихся шагов остановила его. Писатель Максимов обернулся и вернулся в будущее.

Маленький паучок опускался по невидимой нити в раскрытую тетрадь.
— Максимов! — донёсся из кухни голос Анастасии.
Паучок приземлился и замер. Затем, пересекая строки, устремился на край листа. Писатель Максимов дождался, пока тот выберется из рукописи, и закрыл тетрадь. «Всё будет хорошо» — было выведено на её обложке.
— Вот, стало быть, — тихо произнёс писатель Максимов. — Как же грустно всё было, и как глупо могло закончиться.
— Ну, Максимов, долго тебя ждать! — Анастасия стояла в дверях комнаты и радостно улыбаясь, облизывала ложку. — Я там такой борщ приготовила! Пойдём похвалим меня и пообедаем.
Писатель Максимов встал, улыбнулся жене и, перешагнув грань между воображаемым и действительным, пошёл обедать.





КРИК

Было темно и грустно. За окном скрипели деревья. Под деревьями целовались.
Прошкин засыпал, удобно сложив ладошки под головой. Ему чудилось, будто он купил клумбу тюльпанов и зарылся в неё с головой.
От порыва ветра вздрогнула форточка, и приоткрылась дверь. На Прошкина смотрел пустой глазницей чёрный коридор. Прошкин от страха затаил дыхание. Дверь со скрипом закрылась.
Прошкин свернулся калачиком и подтянул одеяло к подбородку.
И вновь в комнату заглянул чёрный коридор. Стало ещё страшнее.
Хлопнула форточка. Дверь ехидно скрипнула и закрылась. Прошкин откинул одеяло и приподнялся. Локти его мелко дрожали. Подождав несколько минут, он сгрёб остывшую подушку и спрятался под кроватью.
Дверь открылась настежь, и комнату заполнила пустота. Прошкин зажмурил глаза и уткнулся в ладони. Пустота щекотала его за ушами и смеялась. Он заскулил и, толкая перед собой подушку, пополз к двери.
Не открывая глаз, он дрожащими руками закрыл дверь. Пустота исчезла.
За окном таинственно скрипели деревья. В синем небе таяла целая пригоршня звёзд. Прошкин прижимал к себе подушку и смотрел в окно. Ему снова чудилась цветочная клумба. Будто лежит он в ней, зарытый, и ощущает губами что-то сладкое, как поцелуй зефира в шоколаде.
Он встал, высунул голову в форточку и длинно закричал. То ли от страха, то ли от радости.
               




У хмурых дней минутки крали,
Потом их в памяти ласкали
И в сердце нежно берегли.

И вдруг — весна!

Душа в волненьи  жутком!
И время тем минуткам
Сливаться в радостные дни.




ДЕВОЧКА И ПРИНЦ

Он стоял перед ней с огромным букетом ландышей. Его лицо дышало утренней прохладой. В выжидающем взгляде угадывалось ликование безудержного чувства. Красные лучи за его спиной пронизывали нутро подъезда и тусклым нимбом светились над взъерошенными волосами. Было невыносимо тихо. Было слышно, как капли росы срываются с листьев и разбиваются об его пыльные ботинки.
Девочка растерянно шевелила сонными губами и почти не дышала. Колдовской запах кружил ей голову. Волнение обжигало грудь. Зрачки её удивлённых глаз двигались вдоль ресниц, отражая гирлянды белых бутончиков.
— Вот, — прошептал наконец принц и протянул ей цветы.
Веки девочки вздрогнули. Она неуверенно протянула руки и прикоснулась к дурманящему букету, словно к водопаду. И в следующее мгновение неожиданно покачнулась и, тонко простонав, упала навзничь.
В сумрачной прихожей вздрогнули и остановились стрелки настенных часов. На кухне что-то упало.
Испуганный принц отбросил букет и склонился над девочкой. Затем он взял её на руки и нерешительно углубился в квартиру, на ходу соображая, где её комната.
— Что здесь происходит? — В дверях боковой комнаты, торопливо застёгивая халат, стояла сонная мама.
— Обморок, — почти беззвучно прошептал принц.
— Что ты с ней сделал, изверг? — закричала мама, выхватывая девочку из его рук.
— Я ей ландыши подарил, —  взвизгнул от волнения принц. — А она раз — и на пол!
— Как это?! — вспыхнули над ним глаза мамы. — Мерзавец! Убирайся вон! И чтоб я никогда тебя здесь не видела!
Принц разводил руками и поспешно отступал, досадуя, что его не понимают.
— Да сюрприз, понимаете? Я же не нарочно. Я от всей души!
Но мама наступала, поднимая голос всё выше и выше. На росистых ландышах принц поскользнулся и, шумно падая, собрал в охапку всю обувь. На кухне вздрогнула посуда. Настенные часы поспешно пробили восемь минут седьмого.
— Ферфлюхтинг! — грозно и, как показалось принцу, не по-русски пробурчало в глубине квартиры. — Нихт гебен шляфен!
Послышался скрип кровати и вслед за этим — тяжёлая поступь шагов.
Принц юркнул в открытую дверь и исчез в подъезде.
— Бандит! — нагнал его внизу крик мамы.
— Сами вы бандит! — с досадой огрызнулся он, выбегая во двор.
Красный рассвет поднимался над городом. Холодные тени подбирались к стенам. Оживали балконы и окна. На лавках умывались бездомные кошки.
Принц держал в руках случайный трофей — розовую тапочку и хмуро смотрел на разгорающееся светило. День был испорчен и уже смеялся над ним. Горечь обиды пеленала глаза принца затравленной печалью и давила на горло.
«Ну что же ты?» — прошептал принц, взглянув на тапочку. Он сунул её за пазуху и, ступая по тающим теням, исчез в городе.








ТИШЬ  ГРОЗОВАЯ

Бибиков объелся. Он уже целый час баловал себя нехитрым ассортиментом рабочей столовой и теперь тяжело упирался ладонями в полированную поверхность стола. «Лучше бы я эту первую зарплату с мужиками пропил, как они и предлагали»
Где-то громыхало.
От внутреннего напряжения глаза Бибикова выпирали наружу. Он беспомощно водил ими за мухой, которая ползала по тарелке, обсасывая рыбные косточки.
Громыхание приближалось. «Гроза, что ли?» — подумал Бибиков и с трудом повернул голову к окну. За окном гулко падали на заводскую площадь снежинки величиной с кулак.
«Фу-у!» — выдохнул Бибиков в тарелку. Муха на мгновение замерла, а затем скрылась под косточкой.
«Господи, сейчас лопну!» — простонал Бибиков и придавил косточку пальцем.
  Одновременно с этим в зал ворвалась посудомойщица с грохочущей тележкой и резво принялась собирать со столов грязную посуду. У Бибикова заложило уши. Он по-артиллерийски закрыл глаза и открыл рот. Через секунду сердитые руки посудомойщицы выхватили у него тарелку. Бибиков обмяк и слегка покосился.
Вскоре всё стихло. Лишь где-то в глубине столовой зашипел водопровод.
— А можно мне с двойным гарниром? — звонко пропищал на раздатке девичий голосок. 
Бибиков узнал по нему практикантку из автомеханического училища, за которой он пытался ухаживать. «Не можно!» — прошептал он и приятно приложился щекой на полированную поверхность.
Потом он ещё что-то мычал и даже всхрюкивал, а вскоре и вовсе уснул.


               


КОНФЕТКА

Макарычев отстоял очередь в магазине и протянул продавщице рубль.
— Будьте добры, одну конфетку!
Продавщица хмыкнула и крикнула в глубь очереди:
— Следующий!
Макарычев задвинул очередь в угол.
— Сударыня, я попросил конфетку.
— Не положено одну! Буду я из-за одной время терять! Вася, выйди сюда!
Из подсобки вышел крупный Вася. Вася что-то жевал и щурился на Макарычева.
— Ты чего, мужик? Дёргай отсюда!
— Конфетку мне дайте! — Макарычев схватил весы и занёс их над прилавком.
Продавщица скривилась. Вася поперхнулся. Очередь ахнула!
Весы звякнули лапками и отскочили за прилавок.
Появилась милиция. Макарычева скрутили и потащили к выходу.
Ликующая очередь водрузила весы на прилавок и стала распрямлять скривлённую продавщицу.
— Чтоб… Чтоб тебе самосвал промеж ног… С бетоном! Да разгрузился там! — орал скрученный Макарычев, цепляясь за дверной косяк.
Макарычева задержали на пятнадцать суток. Как только его вывели подметать милицейский двор, он сбежал в магазин. Там он зажал Васю и продавщицу в узком проходе, тыкал метлой им в носы и интересовался насчёт конфетки.
На суде Макарычев требовал справедливости, размахивал рублём и просил конфетку. Ему зачитали приговор, конфисковали рубль и посадили в тюрьму.
В тюрьме Макарычев грыз решётки и царапал металлическую дверь. Его упрятали в карцер.
— Дайте мне конфетку! — сотрясал он лбом стены.
— На! — сказал однажды тюремщик и протянул ему карамельку.
Макарычев схватил её, забился в холодный угол и успокоился.





КОРПУСКУЛА

Она — звезда. А я люблю наблюдать движения звёзд. Движения человеческих тел интересуют меня гораздо меньше. Если какое-то человеческое тело отходит от меня слишком далеко, то я о нём просто забываю.
Но она звезда недоступная. Я слишком мал, чтобы знать то, что она хочет. И ещё, мне страшно отходить от неё слишком далеко…
Но сейчас я отвоевал свободу в тяжеловесном пространстве и устремляюсь в небо.
— Скажи хоть что-нибудь! — кричу я в мерцающую ночь. — Не отдавай меня солнцу!
Ночь безответно проглатывает мой крик. И звёзды не становятся ближе.
Я падаю на землю и разбиваюсь на маленькие кусочки. Берите и помните!
Потом я вижу себя в золочённых рамках и расписных коробочках. Меня берегут, как странности прошедшего времени. И мне становится обидно за её спокойствие.
Я выползаю из памятных тайников и собираюсь воедино. Я вхожу в её ночь, холодный и синий, и долго-долго слушаю её дыхание.
Но потом появляется солнце. Исчезают мраки. Исчезаю я…
Я исчезаю и просыпаюсь.
Оконные рамы нежатся в тепле и свете. А на крыше соседнего дома сидят вороны и выклёвывают из газет нужные буковки. Сволочи! Значит, и сегодня мне жить в неизвестности.






Я смотрел на вас
         и шептал признания,
Ваших знойных губ
         приближая сушь.
Вам мои слова,
         что быка мычание:
То смеётесь вдруг,
         то несёте чушь.


НОЧНОЙ ГОСТЬ

Ленка спит. Спит и посапывает. Ладошки сложила лодочкой, спрятала их под голову и плывёт в дали дальние от зимы подальше. Улыбается во сне и губами шевелит. Приятности всякие наблюдает.
А мне что-то не спится. Всё банда Мэнсона мерещится. Устал от этих головорезов. Посижу здесь, пока луна в облаках не скроется.
Тени по ночам зловещие и таинственные. Даже в комнате. Неуютно тем, кто вовремя не уснул. Но рядом Ленка, и мне спокойно.
Ленка знает мои секреты. Странно, что я не испытываю от этого досады. Впрочем, сейчас она доверила мне свои сны. А это обязывает. Чувствую себя её духовным покровителем.
Приятно смотреть на неё в свете луны. Ощущать тепло её лица. Слушать стук её сердца. Однако стук собственного начинает сбиваться и неверно отсчитывать время.
О-хо-хо!
А знаешь, Ленка, я принёс тебе льда. Я уже насыпал его в твои сапоги, но ещё немного осталось. Хочешь, я подарю тебе ледяные бусы? До весны можно будет носить. У тебя вообще как со здоровьем?
Молчит. Хоть бы поручение какое-нибудь дала, всё равно не сплю.
Тени сливаются в сплошной мрак. Даже уличные фонари погасли. Беспробудная ночь. Случиться может уже только утро. Что же, пора мне. Где тут у тебя ванная? Мэнсон, гад, кажется, выследил меня. Если не возражаешь, наберу полную ванну горячей воды и растворюсь в ней.
Всё, прощай до утра!
Боже, ну и темнота же тут! Как бы вместо крана голову Мэнсону не отвернуть. Вот визгу-то будет!



БОЛЬ  ЭРИКА  РЫЖЕГО

Когда-то давным-давно я открыл так называемую Америку. Но слава ушла от меня. И ладно. Не о том я сейчас хочу говорить.
Моя Маленькая Девочка ничем особенным не выделяется на фоне чёрных фартуков. Она не плавит взглядом камни. И телом сотворена не более и не менее того, что есть. Я не могу объяснить, почему ради неё все мои мысли и опыт.
Моя любовь к ней такая большая, а она такая маленькая. Нелегко, наверное, ей быть любимой. И я люблю дороги, на которых читаются её следы. Я люблю стены, обласканные её тенью. Я люблю свет из окон её подруг.
Я не верю в силу дарёных слов. Тем более что слова уже сказаны. И я не люблю ветер за то, что он хранит её тайны.
Мой корабль без якоря. Верная команда кормит рыбу золотыми монетами. Я не знаю, куда несёт нас ветер. Вчера проплывали мимо страны Дураков. Никчемная страна, но плодовитая, многие родом оттуда. Палили по её берегам и чувствовали, как легче становилось дышать. Когда кончились заряды, хлопали по ним дверями: ляп-труля — бамс! 
Я вспомнил день, когда стоял под её окном, и с крыши вдруг стала нарастать сосулька. Сосулька становилась всё больше и больше, и всё звонче бесились в ней солнечные зайчики. Потом прибежали люди с выпуклыми глазами и стали разрушать её стенобитным орудием. Ничего у них не выходило. Я дождался, когда она коснулась моих ног, и ушёл. И лишь потом уже услышал холодный хруст и возбуждённые крики.
Я присвоил Маленькой Девочке имя и позвал в мир, в котором живу. А кому-то, даже королевам, присваивают номера. Я бы жил, не существуя. Но иногда я с презрением ощущаю в себе дикий голод.
Сегодня туман. Ставший уже привычным, мёртвый туман. Ни звёзд, ни бликов волн… Спасительный туман. Я знаю, что она скажет, когда ясным днём увидит мой корабль. Она ничего не скажет. Смущённые волны, подталкиваемые моим взглядом, будут ласкать её босые ноги. Она лишь вздохнёт тяжело и уведёт взгляд на небо. А мне нельзя на небо. Что она хочет увидеть на нём, сжимая в руках мои крылья?
Кажется, не суждено мне больше взорвать просторы радостным воплем. И Бог с ней, с Америкой. Не в ней боль моя.





НАД  ОБРЫВОМ

Мы заболели! У нас слезились глаза и опускались руки. И нам уже ничего не хотелось. И мысли наши были сиротскими, а слова капризными. Всё это случилось так неожиданно, что мы не успели опомниться в своих планах и остаться дома.
Теперь мы сидели над обрывом и созерцали движение Долгой реки. Мы завидовали её силе и спокойствию, и нам было обидно за постигшую нас унылость.
Собственно, я-то болел за компанию. Поначалу я вглядывался в их погрустневшие лица и надеялся, что это всего лишь розыгрыш. Но они молчали, прятали от меня глаза, и их побелевшие губы поджимались, выражая хмурое недовольство.
Они болели всерьёз. Они сидели, свесив ноги с обрыва, и жалились своему отражению. Поминутно кто-нибудь из них тяжело вздыхал, и вниз срывались неуловимые слёзы. Слёзы разбивались о поверхность воды, и из-под обрыва выплывали на лазурные просторы серебристые пузыри. Мы провожали их взглядами, и наши сиротские мысли ютились на их нежных боках. Но тут же прилетала суматошная ворона и расклёвывала пузыри. Потом, чихая и раздражённо каркая, исчезала в прибрежных кустах. А нам становилось ещё тоскливее.
Я отошёл от обрыва, прилёг и попытался придумать, как нам избавиться от этой дикой унылости. И чем дольше я не мог это сделать, тем хуже я себя чувствовал. У меня поднялась температура. Трава вокруг меня пожухла и припала к земле. Я лежал и безвольно смотрел в небо.
Небо тоже болело. На полуденном небосводе ворочались и размазывались тяжёлые тучи. И солнце всё реже пробивалось сквозь их серую толщу. Поднимался ветер. Всплески синих огней всколыхивали горизонт. Над потемневшей землёй проносились волны приближающихся разрывов.
Становилось как-то одиноко и жалко нас всех, маленьких и беспомощных, на фоне могучих сил природы.
— Бедняжка! — услышал я вдруг над собой голос Самой Симпатичной и быстро вытер рукавом влажные глаза.
Они стояли надо мной и улыбались. Лица их были ещё бледные, но в глазах уже разгорались озорные огоньки.
— И это вдохновитель весенних безобразий?! — игриво воскликнула Самая Красивая.
— Горька печаль его и взор его унылый, — молвила Самая Миловидная и мазнула по моим губам шоколадной конфеткой.
— А ворона затаилась и косится на его блестящие глазки, — заметила Самая- Самая. — Ещё немного и ей крупно повезёт.
Я вскочил на ноги и резко обернулся. Ворона вздрогнула и, прижав крылья, метнулась в кусты.
— Стрж-ж-бам-бальц, гадис! — крикнул я ей вслед, приятно ощущая на губах сладость конфеты.
Они рассмеялись и нетерпеливо посмотрели в сторону берёзовой рощи. За рощей звенел трамваями город. Наши повеселевшие мысли завоёвывали пространство и звали в дорогу. Мы простились с Долгой рекой и вышли на тропинку.
А небо задумалось в растерянности, потемнело, заворчало, закучерявилось, потом озарилось солнечным светом и вдруг как шандарахнуло проливным дождём!
Но мы уже не болели, и всё нам было в радость.




ПРОВАЛ

Клепиков пил чай у Риты и говорил с ней об Анечке.
— Понимаешь, Рита, моя любовь к ней какая-то не такая. Я всегда думал, что любовь — это нечто воздушное, с цветочками и поцелуями. Но я просто раздавлен своей любовью! Я даже думать не могу о том, что не связано с Анечкой. Я вытачиваю на станке деталь и вдруг с ужасом осознаю, что меня интересует не сама деталь, а стружка. Я нахожу, что цвет окалины на стружке схож с цветом Анечкиных глаз, а убегающая спираль напоминает мне завлекалочки на её висках. Я гоню брак, Рита! Я схожу с ума! Однажды увидел, как Анечка оступилась с асфальтовой дорожки и оставила на земле след своей туфельки. Я выкопал этот след! Я посадил его в коробку из-под торта и любовался им, как собственным ребёнком! О, муки мои! Что мне делать, Рита? Как вернуть былое спокойствие и стать нормальным человеком? И не думать о том, что чувствуют пуговицы на её халате, когда она касается их руками!
Клепиков взглядом затравленной собаки смотрел на струившийся из чашки пар.
— А ещё, Рита, я слепну… Понимаешь, я всегда думаю об Анечке и вижу воображаемое, а не действительное. Постоянно путаюсь в лицах. Я ужасно боюсь не заметить саму Анечку! Вот сегодня, например, мне навстречу шли две девушки. Солнце, правда, в глаза светило. Одна смотрела под ноги, и лица не было видно. А вторая… Сначала мне показалось, что это ты. Потом показалось, что это Анечка. Я уже приготовился что-то сказать, но когда мы поравнялись, увидел, что это незнакомая девушка. Эти каких-то тридцать шагов так измотали меня!..
— Анечка то была, Клепиков. — Рита грустно улыбнулась. — А рядом с ней шла я.
Клепиков съёжился, обхватил голову руками и стал похож на скомканный лист.
— О, Боже, как мне глупо и стыдно! — прошептал он в чашку. — Я… Я не могу объяснить этот феномен. Чтоб мне провалиться!
В ту же минуту пол задрожал, и Клепиков, взламывая перекрытия и собирая люстры, полетел вниз.
После неописуемого грохота возникла робкая тишина.
Дыры в этажах, словно страшные глаза, холодили душу. С разорванной арматуры свисали клочья ковров и белья. Где-то шипела сковорода. Кто-то громко пел в ванной.
Вокруг дыр шевелились бледные лица.
— Лиля, а где халат твоего мужа?
— Артур, умоляю тебя! — вздрогнуло одно из бледных лиц.
Рядом с ним появилась мокрая голова.
— Ох, яп-понский бог! Он что, вернулся?
— Артур!..
— Клепиков провалился! — крикнула с шестого этажа Рита.
Провал ахнул, затем возмущённо зароптал. Но постепенно все успокоились и занялись домашними делами. Лишь чей-то женский голос задержался над пустотой:
— А такой тихий был.
Кроме самого Клепикова никто не пострадал. Провал не поддавался ремонту и создавал некоторые неудобства, но к ним вскоре привыкли. Соседи по провалу стали больше знать друг о друге и чувствовали себя единым сплочённым стояком. Если где-то и ссорились, то кто-нибудь из ссорившихся обязательно кричал над притихшим провалом: «А мы от соседей ничего не скрываем!». И всем становилось приятно от оказываемого доверия.
Я жил на первом этаже. В моей комнате провал имел продолжение в виде чёрной дыры. Если в ней что-то исчезало, то исчезало навечно. Свет от Риткиной люстры почти не доходил до моей комнаты. Я жёг свечи и опасливо прижимался к стенам. Мои девять квадратных метров уже не казались такими необъятными. Я даже написал заявление в городскую администрацию. Однако там меня успокоили: поскольку периметр сохранился, я по-прежнему обладал полноценной жилой площадью.
В первые дни ко мне приходили соседи. Мы сидели над дырой и слушали какие-то неясные шорохи. Но потом всё затихло, и интерес к дыре пропал. Соседи перестали ходить. Но стала ходить Анечка.
Она куталась в плед и садилась на подушечку у края дыры. Я заваривал чай и садился рядом.
Горела свеча. В её мерцающем пламени уныло потрескивал фитилёк. Глаза Анечки замирали над дырой, и я видел, как срывались в темноту сверкающие слёзы. Иногда сверху что-то роняли, и вдогонку летел чей-то сердитый возглас:
— А, чёртов Клепиков!
Анечка вздрагивала и хваталась за моё плечо. Её горячие губы шептали в моё ухо:
— Это я во всём виновата! Я терроризировала его!
Я удивлённо смотрел на Анечку.
— Он покупал билеты и приглашал меня на концерты. Я приходила с подругой. Мы забирали у него билеты с конфетами и оставляли его на улице…
Анечка держала в руках чашку и отстранённо смотрела на тающий пар. Из-под пледа выглядывала русая коса и мирно покоилась на её плечах.
— Он говорил, что я взглядом останавливаю тепловоз, но всё равно шёл ко мне. Как, должно быть, трудно ему приходилось…
Анечка закрывала глаза и тихонько стонала. Стон её переходил в заунывную мелодию. Она покачивалась в такт мелодии и легонько ударялась в моё плечо. Мы оба покачивались и грустили.
— Он смотрел на меня и сожалел, что столько тепла уходит в атмосферу. Знаешь, говорил он, на твои плечи никогда не падает снег — только дождь…
Так и проходили эти вечера. Анечкина любовь проснулась, расправила крылья и стала неотъемлемой частью жизни провала. Я жалел Анечку, её нерастраченную любовь и с горькой досадой взирал на чёрную дыру. Было тяжело сознавать свою беспомощность, и я лишь безнадёжно хлопал себя по коленям.
Анечка плакала.
— Чёртов Клепиков! Довёл девушку! — вздыхал провал и гремел кастрюлями.
Она прижимала косу к глазам. Плечи её вздрагивали, а над ними сиротливо поблёскивали серёжки.
— Он говорил, что руки мои легки, как крылья. Он называл меня АН-22 и умолял взять его с собой в полёт…
Однажды я не выдержал и полез за Клепиковым. Три дня и три ночи я спускался в дыру и наконец наткнулся на испуганный окрик:
— Кто там?
— Это я, Пилипец, автор рассказа.
— А ты-то как здесь оказался?
От Клепикова пахло недрами. Я нащупал его руку и крепко сжал её.
— Слушай, Клепиков, ты должен вернуться!
— Ни за что!
Он выдернул руку и стал зарываться глубже. Я схватил его за пятки и поставил в нормальное положение.
— Не зарывайся, Клепиков! От тебя никакой пользы — одни страдания. Возвращайся!
— Хорошо, я вернусь и буду приносить пользу. Пусть меня сотрут в стиральный порошок! — Он всхлипнул и добавил: — И стирают мною пелёнки.
— Не всё так мрачно, Клепиков. — Я похлопал его по плечу. — Эх, люблю делать людям приятное. Она любит тебя!
— Издеваешься, писака? — отмахнулся он.
— Нисколько. Любит и ждёт! И плачет.
— Плачет?! — Он замер, а затем толкнул меня в грудь. — Довёл девушку!
Клепиков резво устремился вверх.
Когда я вылез из дыры, был солнечный день. Я зажмурился, сел на подушечку и закурил.
Они стояли у окна и улыбались друг другу. Анечка кончиком косы смахивала с лица Клепикова землю. За окном порхали золотые листья. Осень кружила и звала к себе.
— Я так счастлива! Спасибо тебе за Клепикова! — Анечка разогнала дым над моей головой и поцеловала в нос.
— Не грусти, брат! Всё будет отлично! — Клепиков похлопал меня по плечу, и они исчезли в объятьях золотой осени.
Я остался с чёрной дырой. По вечерам я жёг свечи и думал о чём-нибудь приятном. Когда было тоскливо и одиноко, открывал окно и приглашал в гости ветер. Ветер шаловливо носился по провалу, ворошил бумаги, хлопал дверями и стаскивал с соседей одеяла. На него кричали. Тогда он прятался в чёрной дыре и фыркал, изображая паровоз. А я гудел. Так и путешествовали.
А недавно Рита поругалась с мужем. Что-то всё не ладилось у них. Муж взорвался гневной тирадой и спрыгнул в провал.
Вечером Рита пришла ко мне. Она стояла у чёрной дыры и в раздумьях покусывала губы. Из темноты доносились энергичные шорохи. Когда там воцарила тишина, Рита повернула ко мне своё красивое бледное лицо и сказала:
— А давай, забетонируем дыру!
Так мы и сделали. Нравилась мне эта девушка!







Мне пурга сплетает ноги,
Тащит с воем прочь с дороги
В белые снега,
Где не плачут, не страдают,
Где в сугробах приласкают
Злые холода.

Я борюсь с пургой вполсилы —
Горечь душу подкосила,
Не в ладах с собой.
А снега зовут, взмывая,
След за мною заметая.
Может, в них покой?

Боль несбывшихся мечтаний
И немых переживаний
Не сдержать в груди.
Эх, отчаянья ухабы,
На моём пути преграды,
Край моей судьбы!

Но не вечна боль, стихает.
Ветер слёзы утирает,
Только в теле дрожь.
Горькой радостью вздохнулось:
Жизнь опять ко мне вернулась,
Не пропал за грош.

Из краёв, где с диким воем
Ждут потерянных судьбою
Злые холода,
Вновь ведёт меня дорога
До знакомого порога
В холод бытия.





НЕУДАЧНЫЙ  ДЕНЬ

Мы шли к закату. Солнце давно уже обогнало нас и теперь, дурачась, било в глаза лучистым веником. В ближайшем подлеске накапливалась темнота. Замолкали птицы. В каменистом поле вздрагивали на ветру длинные тени цветов.
Дорога чернела колдобинами. Мы перепрыгивали через них и нехотя соглашались с истиной: не всё в жизни так гладко, как хотелось бы.
Изредка нам попадались встречные, спешащие в город. Самая Красивая игриво бросала на них прицельный взгляд, отчего они замедлялись и, неловко пряча своё смущение, запутывались в собственных ногах.
Самая Миловидная была задумчивой. Думала о чём-то грустном и далёком. На её плече сидела голубая бабочка и в вечернем полузабытьи прислушивалась к перезвону её серёжек.
Рядом со мной шла Самая Симпатичная. Говорить нам ни о чём не хотелось и думать тоже. Мы безучастно смотрели на полевые цветы, бабочку и ждали наступления ночи, как ждут финиша.
Солнце коснулось вершины горы и больше не обращало на нас никакого внимания.
Самая-Самая ускорила шаг. Изредка она оборачивалась, и я чувствовал на себе её холодный взгляд. Сегодня был неудачный день. Без чудес. Я опускал глаза и с покорностью принимал её упрёки.
У подножья горы мы остановились. Солнце укатывалось по противоположному склону, оставляя на вершине тускнеющий нимб. Становилось прохладно. Недолго поспорив, мы решили, что день кончился.
Я развёл костёр. Ночью так часто не хочется спать. Темнота подобралась поближе к огню, и мы ощущали её холодное дыхание. Мы слышали таинственные шорохи.
Лёгкие искры уносились в небо, смешиваясь со звёздами. Самая Красивая провожала их взглядом, и бисерный покров ночи отражался в её глазах загадочным свечением. Улыбнувшись, она спросила:
— Интересно, можно ли щуриться в свете звёзд?
Мы задрали головы и задумались.
— Для этого надо иметь крылья, — сказала Самая Симпатичная.
— Или быть великим и недосягаемым, как они, — добавила Самая Миловидная.
— Нужно, чтобы кто-нибудь просто опустил звёзды, — с лёгким раздражением произнесла Самая-Самая.
Я понял, что от чуда мне сегодня не отвертеться и встал. Самая Симпатичная укоризненно посмотрела на Самую-Самую, но промолчала…
Камни были ещё тёплыми. Я карабкался по склону и с оптимизмом отмечал, что звёзды становятся ближе. По яркости они уже сравнялись с оставшимся позади костром. В коротких передышках я смотрел вниз и удивлялся странному явлению: чем больше я удалялся от костра, тем сильнее ощущал его запах. Значит, и вправду мысли могут сокращать расстояния.
Звёзды припекали голову. В их свете наверняка уже можно было щуриться, но я берёг это состояние для всех и, не глядя на звёзды, полз и полз, всё с большим усердием втягивая в себя дымный запах костра.
Но вдруг камни подо мной ожили. Вздрогнув один за другим и подбодрив друг друга лёгкими ударами, словно перед дракой, они сплочённой массой покатились вниз. Медленно, но неумолимо. Противиться этому было невозможно. Разочарованно вздохнув, я перевернулся на спину и, сползая, вслушался в величественную мелодию ожившего склона. Прохладный ветерок освежал лицо. Уже знакомые кустарники прощально махали мне своими колючками.
Я смотрел на удаляющиеся звёзды и думал о том, что завтра придёт новый день. Да, завтра будет новый день, и в нём обязательно будут чудеса. Обязательно будут! И в конце дня мы без труда сможем прищуриться в свете звёзд.







ВЕРБА  ЭРИКА  РЫЖЕГО

Ночь тихо и безропотно уползает в щели. Если вернуться в каюту, то ночь встретит меня табачным дымом и сиротскими письмами. Но уже нет сил кричать в неведомое.
Усталость хитра и ласкова. Льстит и обманывает. Я — клубок, сплю в ладонях твоих.
А заря бесится, рвёт небесный занавес. Расползаются тучи, и от горизонта тянется по волнам кровавый след. Утро беспощадно и нагло. Но я не боюсь восходящей простоты. И я не изменюсь в лице и словах. Я усну.
Как убога механика человеческих тел.
Сейчас будет мыс Слепой Вербы. Не слишком ли часто мой корабль оказывается здесь по утрам?
Солнце блеснуло на ресницах. Чувствую, как каменеет лицо. Слышу самодовольные звуки.
День несёт события. Был бы удачлив, шагнул бы ему навстречу. Как хорошо знать мало, но всё: да или нет. Орёл или решка. И хорошо, наверное, иметь железные руки. Сильный не просит. А получает должное. Был бы сильным, отдавал бы долги. И прощал бы чужие слабости.
Но смог бы я изменить мир? Хотя бы настолько, чтобы оставаться равным с другими.
Помню день, когда казённые барышни выдавали всем желающим генеральские погоны. Толпа безумствовала и втиралась в узкий проход. Тот, кто падал, терял последнее. Те, кто оказывались вне потока, добивали упавших и неистово бросались в напрягшуюся плоть.
А в стороне безмолвно кучковались новоиспечённые генералы.
Погон всем не хватило. Я стоял среди прочих и ждал окрика. Я слышал хруст камней. И мне показалось, что золото на плечах не есть свобода. Но повод, чтобы не быть ущербным в малом.
Потом я долго смотрел на звёзды, и время разрушало вершины моих обид. Наступало успокоение. Я чувствовал себя инородным телом и мог легко наплевать на всё, что творилось вокруг.
Время не терпит громоздких планов. И я вычеркнул многое, чтобы сказать о главном…
Высокий чёрный берег рассекает серебристые волны и, кажется, хочет преградить мне путь. Издали мыс Слепой Вербы похож на мой корабль. Гордый и печальный.
Однажды мне подарили веточку волшебной вербы. Я вкопал её на этом берегу и в жутком волнении стал ждать, когда она прорастёт. Должно было вырасти удивительное дерево. Вершина его скрывалась бы в поднебесье, а могучие ветви расходились бы в сказочном переплетении. Каждый, кто взбирался бы на него, видел бы мир во всём многообразии цветов и оттенков. И уже никогда не мог бы видеть его иначе. Красота мира была бы доступной, и люди перестали бы быть узниками маленьких радостей.
Кто знает, может, когда-нибудь к этому дереву подошла бы и моя Маленькая Девочка. Впрочем, чего душу травить? Волнение затмило мне глаза, и я вкопал веточку ростками вниз. Теперь это ужасное зрелище. По всему мысу расползаются, словно змеи, гигантские корни. Безликая задушенная земля.
Солнце приблизилось вплотную, и я губами чувствую его горячее прикосновение. Что оно хочет услышать от меня помимо того, что прочтёт в письмах?
Ночь затаилась в трюме, и я слышу её зов. Пора возвращаться.
Я — клубок, сплю в ладонях твоих.






Я хотел написать портрет,
Но казался мне ярким свет.
На песке выводил слова,
Но их соль размывала волна.

Я о многом в тени молчал,
Опасаясь крутых начал.
Лишь раскованность вещих снов
Нас сближала без всяких слов.




ИРИШКА  ИЗ  ТРИДЕВЯТОГО  КЛАССА

Мальчуган с куском сыра в руках и со свёртком подмышкой остановился у глухой стены двухэтажного деревянного дома. Отломил краюшку сыра, положил её в рот и огляделся. Здесь было непривычно тихо. Сквозь голые ветви деревьев пробивалось холодное осеннее небо, на котором медленно вращались дневные звёзды.
Оглядевшись, мальчуган ухватил кусок сыра зубами и достал из-за пазухи свёрток. На сыр что-то шлёпнулось. Мальчуган вздрогнул, осторожно вынул его изо рта и посмотрел вверх. На липе из-под единственного листочка выглядывала ворона.
— Ну, сейчас получишь, вредная! — Мальчуган живо достал старую рогатку, из которой стрелял в своё время его двоюродный дедушка.
Ворона выскочила из ненадёжного укрытия  и заметалась по ветке. Наконец она юркнула в подвернувшееся дупло. Оттуда её кто-то выталкивал, но она упиралась крыльями. Был виден лишь вздрагивающий клюв да моргающие в темноте зелёные глазки.
Мальчуган вложил сыр в рогатку, заученным движением подвёл её под моргающие глазки и выстрелил. Глазки потухли.
Он сунул свёрток подмышку и быстро зашагал вдоль стены. На углу он нос к носу столкнулся с огромной рыжей собакой и испуганно отскочил назад. Нос у собаки был мокрый и холодный. Мальчуган вытерся рукавом и осторожно заглянул в глубь двора. Собака радостно облизнулась. На её тяжёлой натянутой цепи сидели воробьи и чистили пёрышки. Тут мальчуган вспомнил о сыре и вернулся к дереву.
Ворона сидела на ветке и лапой пыталась стащить сыр с клюва. Мальчуган с разбега ударил ногой по дереву. Ворона покачнулась и упала на землю. Он освободил её от сыра и ободряюще погладил. Та посмотрела на погнутый клюв, отбежала в сторону и, обиженная, зарылась в листве.
Мальчуган широко размахнулся и бросил сыр к забору. Однако собака полёт проигнорировала.
Тихо щебетали воробьи. В небесном танце кружили звёзды.
Вдруг за забором послышалась возня, и сквозь штакетины к сыру потянулись две кошачьи лапки: белая и чёрная. Едва покосившись на шум, собака пронзительно визгнула и бросилась к забору. Лязгнула тяжёлая цепь. Мелкой дробью рассыпались по двору воробьи.
Вбежав в подъезд, мальчуган оглянулся: рыжая прикрывала сыр лапой и лаяла в заборную брешь.
Глаза медленно привыкали к тусклому свету. Где-то сбоку грела батарея, от которой исходил запах сигарет и колбасы. На стенах вырисовывались карикатурные портреты молодых людей, да беззвучно стонали какие-то надписи. Мальчуган поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Стены здесь были чистые, а наполненный ароматом цветов воздух приятно щекотал нос. После робкого стука в дверь на пороге появилась худенькая девушка.
— Позови Ирину Анатольевну! — почему-то шёпотом попросил её мальчуган. Выжидая, он прокашлялся, перехватил поудобнее свёрток. Затем, увидев, что ботинки его грязные, аккуратно вытер их об соседний коврик.
— Я и есть, — так же шёпотом ответила ему девушка.
— Ты?!
На его возглас подъезд откликнулся громким коротким эхом.
— Вот, — снова прошептал мальчуган и протянул девушке свёрток.
— Что это?
— Судьба. — Мальчуган облегчённо вздохнул и улыбнулся.
Девушка пожала плечами и закрыла дверь.
— Стой! — Мальчуган отчаянно забарабанил в дверь. — Слушай, у тебя колбаса есть?
— Есть.
— Врёшь!
На минуту она исчезла и вернулась с батоном колбасы. Мальчуган достал перочинный ножик, которым его двоюродный дедушка вспарывал животы воображаемым янычарам, и отхватил им от батона половину.
Внизу осторожно скрипнула парадная дверь, и во дворе раздался глухой удар. Такой удар, какой обычно бывает, когда в собачью конуру влетает добрых полбатона колбасы.
Девушка развернула свёрток. В нём была изящная деревянная шкатулка. «Иришке из тридевятого класса» — прочитала она на крышке. Девушка аккуратно приоткрыла крышку. Вздрогнули невидимые колокольчики, и комната наполнилась мелодичными звуками. Под розовым конвертом прятались разноцветные конфеты.
Иришка закрыла шкатулку и подбежала к окну. Улица ревела и чадила. Сквозь сизый дым выхлопных газов на противоположной стороне она увидела мальчугана. Он держал за плечо пригнувшегося к нему мужчину и что-то говорил тому на ухо. За ними выпячивал бока огромный арбуз.
Мужчина выпрямился и потрепал мальчугана по голове.
«Иннокентий Мартынович?!» Иришка дёрнула на себя занавеску. Сердце её застучало как у котёнка, мелко и часто.
Подошедший автобус увёз мужчину. Мальчуган радостно навалился на арбуз и покатил его по пешеходной дорожке. Откуда-то появились две девчонки и стали помогать мальчугану. А вокруг них суетливо бегала ворона и хлопала крыльями.
Иришка отошла от окна и запрыгнула на диван. Шкатулка лежала на её коленях и волновала душу. Она открыла её. И снова запели невидимые колокольчики.
— Кеша чокнулся! — Иришка беззвучно рассмеялась и спрятала смущённое лицо в ладонях.




            ИЕХ!

Ты шла по трамвайным путям. Неужели нельзя ходить по тротуару? Я обречённо брёл за тобой. На моём сапоге отклеилось полподошвы: тук, шлёп-ту, тук, шлёп-ту! Я знаю, тебе нравилась эта музыка. Но ты не оборачивалась, шла легко и уверенно.
Потом я поскользнулся и упал. Как странно звучит рельс, когда по нему бьют лицом! Налетевший трамвай превратил меня в фарш. Но глаза уцелели. Я таращился на людей виноватым взглядом  и загребал под себя расползавшиеся кусочки. Ко мне лип мусор. Об меня тушили окурки. Меня обнюхивали голодные собаки. Кое-как я отполз в темноту и наткнулся на друга.
Друг вернул мне моё тело и напоил крепким чаем.
Ты шла по трамвайным путям.
Ты ушла к солнцу. Часто я выхожу на пути и медной пуговицей выстукиваю на рельсах твоё имя. И долго смотрю в даль неясную, ожидая, что ты вот-вот сверкнёшь лучом на стальных нитях.




РЫЖИЙ  ГЛАЗ
сказка

Был последний вечер старого года. В актовом зале гуляла вся школа. Аляповатая ёлка испуганно поджимала под себя помятые лапы и тянулась макушкой к потолку. На сцене приплясывали динамики. Вспышки огней врывались в тёмные углы и распугивали осовелые парочки. Любители классической музыки в ожидании пауз прижимались к стенам. В центре зала никого не было видно, ничего не было слышно: всё смешалось в единый клубок и с визгом каталось по полу.
Когда праздничный вечер достиг своего наивысшего накала, и клубок вспыхнул бенгальскими огнями, Маленькая Девочка почувствовала себя как-то странно. Она отлепила от себя чьи-то руки, освободилась от серпантина и выпрыгнула из клубка. Затем, увёртываясь от прыгающих и танцующих, быстренько перебежала к сцене. Села на ступеньку и задумалась: отчего ей так неуютно стало? Посмотрела в зеркальце, да никаких перемен не приметила. Вспомнила день свой, да ничего особенного не припомнила. Сидит и гадает. Огляделась по сторонам и вдруг почувствовала, что чем-то её ёлка привлекает, да не сама ёлка, а макушка её. Взглянула Маленькая Девочка наверх и увидела, что на макушке под самым потолком сидит Рыжий Глаз и смотрит на неё. Грустный-прегрустный, как у коровы, но только в десять раз больше.
«Вот, значит, кто мешает мне быть весёлой и свободной!» Встала Маленькая Девочка, подбоченилась и показала Рыжему Глазу язык. И даже не язык, а коротенький такой, симпатичный язычок. Но всё равно как-то обидно получилось, потому что Рыжий Глаз заморгал часто-часто, и из него выкатилась огромная слеза. Слеза оторвалась от ресниц, скользнула по еловой ветке и волной набежала на огни. Ёлка зашипела, как проколотый мяч, и окуталась рыжим туманом.
Рыжий туман стремительно захватывал пространство. Зал погружался в мерцающую темноту.
Веселящийся клубок столкнулся с ёлкой и рассыпался на множество испуганных человечков. В короткой паузе страшно закричали любители классической музыки. Поднялась суматоха, быстро перешедшая в панику. Все тоже закричали и бросились к выходу. У всех слезились глаза и холодели уши, отчего становилось ещё страшнее.
Прибежала Маленькая Девочка в гардероб, а там неразбериха, никто не может найти свою одежду. А рыжий туман уже спускается по лестнице со второго этажа. Все беспомощно тычутся в разные стороны, выхватывают друг у друга пальто и шапки. А кто-то даже Маленькую Девочку схватил и хотел, было, в карман её положить. Но она закричала, как простуженная львица, высвободилась, накинула на себя пальто и оказалась на улице.
Все уже разбежались, даже самые медлительные. Уж больно необычным было зрелище. Тихо стало, одиноко. Идёт Маленькая Девочка по снежной тропинке и хмурится, а отчего хмурится и сама не знает.
Снег под ногами похрустывает. Луна в морозные окна скребётся. Над избами пар подымается, а высотные дома в отдалении горящими окнами, как звёздами, в небо упираются.
И вдруг Маленькая Девочка снова почувствовала себя как-то странно. Остановилась она, огляделась и увидела рядом с тропинкой сияющий в лунном свете кустик. Подошла к нему — и вздрогнула! Вовсе это не кустик, оказывается, а Рыжий Глаз! Луна в нём отсвечивается, и ресницы торчат над снегом. Видно, подхватил его кто-то в суматохе, а затем выбросил за ненадобностью.
Оробела поначалу Маленькая Девочка, но видит, что Рыжий Глаз словно и не живой какой-то: смотрит куда-то в одну точку и её, Маленькую Девочку, не замечает. Замёрз, наверное.
Решила тогда Маленькая Девочка забрать его домой. То ли жалость пробудилась в ней, то ли любопытство разобрало, но сняла она поясок с пальто и привязала к заледеневшей реснице Рыжего Глаза. Идёт по дорожке и его везёт за собой, как саночки.
Не близкий путь к дому и вечер уже поздний. Устала Маленькая Девочка, но лишь крепче сжимает поясок. Упрямая была, от решений своих не отказывалась.
Вдруг видит Маленькая Девочка, у автобусной остановки сидит медведь на урне и сковороду над костерком держит. Поесть задумал, видимо, автобуса дожидаясь. И как-то обидно ей стало: уж её-то в автобус точно не посадят. Кто же посадит с таким глазом на поводке! А этот сидит и дожидается! И надумала она нагрубить ему. Тем более, что медведь какой-то ненастоящий был: уши как у слона и когти накрашенные.
— Сидишь, криворукий? — грубо сказала ему Маленькая Девочка.
— Да я не криворукий, я кривоногий, — вздрогнув от неожиданности, ответил ей медведь.
— Ну и подавись своим бифштексом!
— Да это не бифштекс, это — яичница.
Подумала Маленькая Девочка, что бы ему ещё такого сказать, да и передумала. Что с дураком связываться! Отвела душу и ладно. Веселей ей теперь шагается. И мороз будто ослабел, и Рыжий Глаз будто легче стал. Идёт и представляет себе, как на другом конце земли люди провожают старый год в одних купальниках под жарким солнцем.
В думах приятных незаметно путь скоротался, и пришла Маленькая Девочка к дому своему.
Хорошо дома, тепло, каждая вещь своей хозяйке радуется. Положила Маленькая Девочка Рыжий Глаз на стол, чай заварила, конфет шоколадных достала. Опустила голову в ладошки и смотрит  на Рыжий Глаз. А тот отогрелся в тепле, комнату изучает да на Маленькую Девочку поглядывает. И никакой он не рыжий, оказывается. Но только не успела она разглядеть какого он цвета, потому что в дверь позвонили.
Открыла Маленькая Девочка дверь и увидела на пороге знакомого медведя, того самого.
— Телеграмма тебе, — смущаясь, сказал медведь и протянул ей бумажный листок. И стоит в неловком ожидании, на кривых лапах переминается и когтем накрашенным глазок на соседской двери расковыривает. А у соседей гостей полно, музыка громко играет, бокалы звенят. А этот стоит и расковыривает! До того доковырялся, что из глазка дверного шампанское брызнуло! Испугался кривоногий и, не прощаясь, побежал вниз по лестнице, ушами своими слоновьими жуткий ветер в подъезде подняв.
Держит Маленькая Девочка телеграмму и удивляется: от кого бы это? Села за стол, развернула листок и читает: «В Африке выпал снег. Берега Индии бороздят айсберги. Министр розовых конвертов схвачен и заморожен. Доброжелатель».
Вздрогнуло её сердечко. Потускнела комната, и всё вокруг показалось чужим и ненужным. Подбежала Маленькая Девочка к кроватке своей и достала из-под подушки розовые конверты. В конвертах открытки диковинные и слова чудодейственные — самое дорогое, что было у неё.
Села она опять за стол, открытки из конвертов вынула. А сердечко так и замирает, губы дрожат, и глаза слезами наполняются, что и не видят ничего. Стала Маленькая Девочка слова по памяти читать и чувствует — ожили открытки. Вытерла глаза ладошками и увидела на оживших открытках горы белые да моря лазурные, птиц летящих да коней скачущих, звёзд кружение да цветов поклоны. Всё увидела, о чём слова в них были.
Взяла Маленькая Девочка телеграмму, перечитала ещё раз и не поверила написанному. Гневно губы сжала и побледнела от возмущения. А Рыжий Глаз тоже нахмурился, огоньки в нём сверкнули, и указал он Маленькой Девочке на окно.
Открыла она окно, — а внизу медведь стоит, словами нехорошими ругается и бенгальским огнём местным котам в носы тычет.
— Эй, вислоухий! Не смей котов наших обижать! Это ты, недородок, мне такую телеграмму сочинил?!
Медведь, не ответив и даже не взглянув на неё, к земле в страхе пригнулся и побежал через поле в сторону леса тёмного. Сразу понятно стало, что его это козни.
Маленькая Девочка отломила сосульку, что с крыши наросла, и запустила её в медведя. Да прямо промеж ушей ему попала. Сосулька отскочила от головы его бестолковой и точно в руки Маленькой Девочки вернулась. Так и бросала она сосульку, пока медведь с уже совсем безнадёжной головой всё поле не пробороздил и в лесу не скрылся.
Пьёт маленькая Девочка чай с конфетами, открытки перебирает да с Рыжим Глазом переглядывается. И странно, что она уже не чувствует себя странно. Хорошо ей, спокойно. Рыжий Глаз теплом её согревает, отчего поёт душа её и радуется. И не рыжий он вовсе, а какой-то серо-жёлто-зелёный. Нормальный, в общем, глаз, только большой очень.
В окно звёзды заглядывают, напоминают, что время позднее. В сон потянуло Маленькую Девочку. Положила она розовые конверты под подушку, заботливо задёрнула веко Рыжему Глазу, разделась и легла в кроватку. Лежит и думает, какой у неё теперь Глаз хороший есть, добрый и нежный. А потом стала думать над тем, какую бы ей первую фразу в новом году произнести? Лежит и думает. Думает и лежит. Лежит, думает, думает, думает и вдруг как заснёт!
И знаете, что ей приснилось? Вот и я не знаю. А потому и сказке конец.








МУТНЫЙ ГЛАЗ
Пародия  Николая Шадурова


Маленькая Девочка грустно бродила по перрону, встречая и провожая поезда Министерства путей сообщения. Тихо падал искрящийся белый снежок и ложился на ресницы Маленькой Девочки. Она посмотрела на большие вокзальные часы, спугнув снежинки с ресниц. Часы стояли. На часах стояла заросшая бурой шерстью крыса.
— Пора, — подумала Маленькая Девочка и выбросила окурок в урну.
Из урны показалась голова милиционера Пронского-Бякина. Он бережно держал окурок пинцетом и с помощью бинокля идентифицировал отпечатки пальцев.
— Их цузамен траген манен! — прошептал Пронский-Бякин и бережно положил окурок в полость рта, где уже лежали дужки очков.
В мерном шуме плавно кружил снежок, отчего у сидевших на карнизах ворон кружились головы, и вороны то и дело сваливались на асфальт.
— Сейчас начнётся, — подумал милиционер, переодеваясь в костюм буяна Прохорова и вылезая из урны на перрон.
Тем временем заросшая бурой шерстью крыса спрыгнула с часов и встала плечом к плечу между буяном Прохоровым и Маленькой Девочкой.
Тут подошёл поезд из Солдыбаева. На перрон в сопровождении Мутного Глаза на верёвочке и медведя со сковородкой выходил писатель Пилипец.
— Бить что ли будут? — меланхолично подумал Пилипец и посмотрел на вокзальные часы. Часы шли. Правда, не в ту сторону…







ПЕРЕЛИВЫ  ОСЕННЕГО  ДОЖДЯ

Ленка Сольмур была самой красивой девушкой в нашем районе. Пронзительно красивой. Когда их девятый класс отправился на завод на экскурсию, в цехах пошёл сплошной брак. Директор завода стоял тогда перед ней, злой и запыхавшийся, и с какой-то обречённостью осознавал, что причина брака более чем объективная. Он лишь извинился и сказал, что вынужден прервать экскурсию.
Ленка была лёгкой, как солнечный зайчик. Ей были чужды зависть и глупость человеческие, и радость её была звонкой, а печаль чистой. Все пророчили ей счастливое кумачовое будущее, однако никто не мог предугадать, кто будет её избранником. Это была одна из самых величайших загадок нашего района наряду с лохнесским чудовищем и снежным человеком.
Но случилось так, что Ленка влюбилась в меня…
Был жаркий день, когда мучительно хотелось пить. Очередь за соками петляла в тени деревьев, оставляя свой хвост на солнцепёке. Гимном всех жаждущих звучал в тишине перезвон посуды.
Я стоял в хвосте очереди и мысленно прокладывал путь, по которому побежал бы ручеёк во время дождя. Вдруг лёгкий ветерок всколыхнул листву, обласкал утомлённые лица. Едва я сделал глубокий вздох, как кто-то произнёс моё имя.
Это была Ленка. Она улыбалась мне и держала в руках серебристый кубок, от которого веяло прохладой.
Очередь смешалась, потревожив разомлевшие на жаре деревья. Несколько листьев устало опустились на землю.
Мы стояли с Ленкой в центре живого круга. Я видел себя в её больших чёрных глазах. Она убрала с моей щеки прилипший лист и протянула мне кубок. В кубке было мороженое. Оно пахло вишнёвым садом. Я ел мороженое и улыбкой приветствовал её восторг.
Ленка распустила волосы и, склонив голову на бок, стала напевать какой-то грустный мотив. В ту же минуту по раскалённой земле ударили капли дождя. Появились лужицы, а вскоре и ручеёк засуетился, прокладывая себе путь.
Я взял Ленку за руку.
— А знаешь, Ленка, это, наверное, будет уже прекрасное время, когда я смогу думать так, как ты поступаешь.
— А пока у вас бодливые думы?
— Каждый день лоб трогаю: не растут ли рога архара.

С этого дня наши случайные встречи участились. Ленка появлялась неожиданно. Словно сама радость, вставала она на пути и привносила в привычную обыденность ликующие краски. Часто это были лишь мгновения, но такие мгновения, которыми прекрасна жизнь.
Я любил её, как любят море, не считая его своим. Ленка принадлежала природе. Она была настолько естественной, что казалась сказочной. Когда нам случалось встретиться вне суеты и забот, я напрочь забывал о времени и своей неуживчивости в нём. Мы бродили с ней по островкам городской тишины и придумывали клички бездомным кошкам. Мы ели конфеты и запускали фантики, изображая сладкую жизнь. Мы плели венки из цветов и вручали их самым грустным прохожим. О будущем не говорили, оставались в настоящем и лишь иногда оглядывались в прошлое. Ленка вспоминала то время, когда я ещё учительствовал в их школе. Она призналась, что любила меня за то, что я не был гигантом, заслонявшим собой полмира, и меня очень даже можно было ворочать. Слышать это было приятно. Я действительно ненавидел педагогику сдерживания.
Мы никогда не договаривались о встречах. Они случались сами собой и именно тогда, когда кто-то из нас хотел этого. Поначалу я не придавал особого значения той трогательности, с которой мы расставались. Мне это даже нравилось. Всякий раз, когда совершался этот волнующий ритуал, я искренне жалел своих друзей за то, что я не поэт, и им никогда не услышать поэзию воспетых мною мгновений. Я говорил Ленке: «Огонь ты без дыма и раздувать тебя очень радостно», — но даже не предполагал, насколько сильным будет этот огонь.
Жизнь брала своё. Мы смотрели друг на друга, и я уже видел в её глазах ту зовущую грусть, которую легко можно прочитать, но так трудно высказать. Наши беседы стали наполняться долгими паузами. Ленку мучило волнение, а я мысленно взвешивал каждое слово.
Хотя внешне всё оставалось как прежде. Мы дарили друг другу радости. Мы путешествовали в неведомое и близкое. Её ненавидели все женщины. Меня ненавидели все мужчины.
Дважды меня даже били. Сначала это были подвыпившие мужики. Они стучали прокуренными пальцами в мою грудь и наглядно демонстрировали мне, кто есть Ленка — широкий развод руками — и кто есть я — нечто неуловимое взглядом на кончике мизинца. Потом они отделали меня по рабоче-крестьянски. Просто, но основательно.
В другой раз я попал в окружение юнцов с заточенными напильниками в рукавах. Один малый очень грамотно объяснял мне, что, мол, Ленка — центр их системы, а они — её спутники. Меня они в этой системе наблюдать не желали. Малый ещё добавил, что он находится на самой ближней орбите и скоро собирается, так сказать, приземлиться. Я врезал ему по зубам, отчего вся система пришла в движение…
Ленка догадывалась, откуда у меня синяки. Она до слёз возмущалась и жалела меня. А я жалел её и мысленно благодарил авторов этих художеств. Мне уже трудно было оставаться непринуждённым, и я старался избегать встреч. Я надеялся, что Ленка отдалится от меня и снова станет звездой, одинокой и недоступной. Но Ленка не хотела быть звездой.
— Как зовут того, кто приручил чудо? — спросил я её однажды.
— Волшебник.
— А я вот не волшебник. Я невольник другого смысла. И всё, что даю — это лишь то, что ещё не взято.
Она шла за мной молчаливая и преданная, как собака. Ветер ворошил опавшие листья. В начинавшихся сумерках зажигались огни. День уходил, оставляя нас наедине, и не было мне в этом никакой радости.
В один из осенних дней я привёл Ленку к зелёному дому. Только что прошёл дождь. Возле потемневшего тополя стояла девушка и слушала, как дождевые капли срываются с листьев и всплёскиваются в луже. Я подошёл к девушке. Не оборачиваясь, она протянула мне руку. Губы её что-то шептали, а на свисающей чёлке удерживалась капля дождя и сверкала в лучах далёкого солнца.
— Это Марго, — сказал я Ленке. — Я её воля, она моё сердце.
Губы Марго застыли. Она обернулась и устремила на Ленку долгий изучающий взгляд.
— Мой верный друг зажигает огни? — Марго положила руку на мою грудь, то ли отталкивая, то ли удерживая. — Он был мечтателем и стремился к гармонии чувств… А девочка плачет.
Ленка стояла на краю лужи и смотрела на своё отражение. Вокруг её напряжённых глаз собрались тёмные складки. Она ударила носком туфельки по зеркальной поверхности, судорожно вздохнула и пошла по раскисшей дорожке.
В опустевшей луже метались тревожные волны…

Больше я никогда не видел Ленку. Она не могла любить, разрушая чьё-то счастье. Время уносило в прошлое те прекрасные мгновения, и жизнь казалась богатой, даже если бы уже ничего не происходило. Но я любил и был любимым, я не строил честолюбивых планов и был счастлив.
Время не зависело от наших желаний. Время текло как текло, и лишь однажды оно смешалось и на мгновение остановилось.
Зимним пасмурным днём, когда грусть пеленала серые лица, небо озарилось вдруг огненными брызгами, и за городом упала звезда. Поднялся жуткий ветер, затрещали деревья, и в красные окна застучали комья мокрого снега.
Марго испуганно смотрела в мои глаза и что-то шептала. К её побелевшим губам прилипла прядь волос и, вздрагивая, рассыпалась на невидимые ниточки. Я не слышал её.
На ветру искрами разлетались битые стёкла. Белые кошки, пригнувшись от ветра, слизывали кровь с асфальта. А под карнизами оцепеневших домов истошно кричали птицы…


 



БЕЗВЕТРИЕ  ЭРИКА  РЫЖЕГО

Уже целый месяц нет ветра. Становится жутко, глядя на обвисшие паруса. Даже не верится, что есть сила, способная их разбудить.
Море как зеркало. Можно перегнуться за борт и увидеть себя в собственных глазах. Увидеть и лишний раз убедиться, что ты сам господин своему настроению.
А настроение обманчиво и непредсказуемо, как ветер. Нелегко быть господином такого капризного состояния.
Но полный штиль! И даже в мыслях теряется движение.
Смотрел на берег. Видел тонкую медь на хрупких плечах. Шептал о доступном. Ждал нежности прикосновение. Но думал о призрачном. Я ещё не умею делить. И я ещё остаюсь неделимым. Как всё очевиднее становится то, что искать истоки равновесия вне себя просто глупо.
Палуба морщится нервными штрихами. Хожу по ней, словно по надгробию. Раздражение и злость не лучшие спутники. Это верные и ревнивые псы, которым наплевать на то, что ты хотел бы задуматься о чём-нибудь менее значительном. Так и бродим, запинаясь о канаты да проклиная захиревшую розу ветров.
А как, должно быть, приятно думать о незначительном? О том, что шевелится, имеет запах и цвет и легко поддаётся твоим прихотям. И не расшатывать вбитый в голову кол сомнений. Мозги могли бы потесниться и довольствоваться тем, что остаётся.
Но как убийственна эта простота, что ютится в малом!
Закрываю глаза и погружаюсь в небо. Вижу образ с конкретными очертаниями. Ощущаю боль свою в россыпях золочённых строк. Как и прежде смотрю на мир глазами образа.
Но полный штиль!
Кораблю недоступны подводные течения. Сознанию неподвластны скрытые движения мыслей. Однако боль заставляет думать.
О чём можно думать, глядя на тлеющие угольки надежд, раздувать которые нет уже ни сил, ни желания?
Росток. Я творил в его честь и ветер и солнце, подставляя ладони под дрожащие стебли, и ревниво наблюдал, как он подымается над землёй. Я трепетал каждым его движением и никому не позволял сомневаться в том, что это есть символ внутренней чистоты и вечности. Его изображение сияет на моём флаге, и я нёс этот флаг гордо и вдохновенно. Я верил в счастливое плавание.
Теперь росток стоит прочно, независимый от моих желаний, прекрасный и безмолвный. Ему уже известны значимость его существования, его сила и слава. Но мне недоступны его печали и радости. И я рад за него, потому что тяжело сознавать, что всё это я делал зря.

Будет раннее утро. Будет равновесие. И ветер будет весело тормошить паруса. Я открою глаза и скажу: «Здравствуй, мир! Ты прекрасен в своём начале! Давай пить чай и радоваться тому, чего ещё никогда не было».
Мир улыбнётся и взойдёт на мой корабль, оставляя за собой чистое, ещё не исписанное пером небо.

               






Спелой гроздью рябина в руки
Мои сверху упасть хотела,
Ежевика цеплялась за брюки,
От волнения вишня рдела,

А малина звала, манила,
Шелестела листвой, играя,
Но однако прошёл я мимо
И вернусь ли ещё — не знаю.

Вы меня не жальте слезою,
Не бросайте колючки в спину.
Не тянусь к вам своей рукою,
Потому что люблю… морковку.




ФИОЛЕТОВЫЙ  ВЕЧЕР


Она стояла между ним и солнцем.
Вершины далёких гор вспарывали небо и растворялись в его глубинах. Красные лучи уходящего дня мерцающими потоками стекали по склонам  на равнину. Ворочались камни. Вспыхивали и замирали в чёрном одинокие деревья.
В мятежный гул горизонта вкрадывалось пение уставших птиц…

Кайман проснулся от холодного тычка в лицо.
— Живой? — осуждающе произнёс милиционер.
Кайман с трудом оторвал от лавки онемевшее тело, сел и, едва придя в себя, вздрогнул. На его колене безжизненно лежала синяя рука. Со лба Каймана на руку упал ком подтаявшего снега. Без всяких ощущений, как на дерево.
— Зачем вы мне её подбросили?
Он резко отпрянул в сторону и стал двигаться на край лавки. Рука волочилась за ним и скребла пальцами по заиндевевшим доскам. Кайман закричал и побежал.
На скользкой дорожке он упал. Сверху на него, проскрипев титановыми подковами, свалился милиционер.
Они шумно дышали. Противно пищала милицейская рация. Милиционер поднял голову, огляделся и настороженно спросил:
— Ты что, псих?
Кайман уже ощущал покалывание в онемевшей левой руке и виновато улыбался.
— Я спрашиваю, документы у тебя есть?
Они стояли друг перед другом на коленях, словно две кобры. Милиционер поправил шапку и взял протянутый паспорт.
— Где живёшь?
— Там написано.
— А работаешь где?
— Так, свободный печатник.
— Это как?
— Пишу стихи на снегу.
— Ясненько. Ну а весной что будешь делать?
— А будет весна?
— Тебе что, календарь подарить? Давно пишешь?
— Пару месяцев.
— Работу искал?
— Нет.
— Ясненько. Почему в сквере спал?
— Шёл. Присел. Заснул.
— Дома спят! Понимаешь? Иногда у подруг. А ты, как беспризорник, клюёшь по лавкам. Может, ты больной какой? Сонная болезнь?
Кайман посмотрел на припорошенные снегом погоны милиционера.
— Не знаю, в каком вы звании, но вижу, что вы не Шерлок.
— Кудрявцев моя фамилия. Сержант Кудрявцев. И не умничай! А если бы замёрз?
— Вот за это спасибо!
Они встали и отряхнулись.
— Слушай, а может, ты пьяный? — с надеждой спросил сержант.
— Это как?
— А так! Почему глаза красные?
Кайман спрятал в карман паспорт и сквозь упавшие со лба волосы посмотрел на милиционера.
— Это от любви, сержант.
Сержант что-то пробормотал и, развернувшись, застучал подковами по заледенелой дорожке.
— Семнадцатый! Вызывает четвёртый!
— Я семнадцатый.
— Кудрявцев, я тут стишок на морозе сочинил. Хочешь послушать?
— Пошёл к чёрту!
Кайман растёр пальцами глаза и зябко зевнул. Над головой в темнеющем небе бесновались шумливые вороны. Впереди за деревьями урчал машинами проспект.
— Четвёртый! Вызывает семнадцатый!
— Я четвёртый!
— А ну давай, прочитай.

По заметённым улицам брели молчаливые фигурки людей. Белая пыль кружила вокруг домов, шелестела по земле и сыпалась в красные лица. Машины близоруко морщили стёкла и прижимались к асфальту.
Кайман спрятал голову в вороте чёрного пальто и, сгорбившись, влился в поток заснеженных фигурок. Пальто он полгода назад выиграл в карты у приятеля и только сейчас разочарованно обнаружил в карманах дыры. «Фу ты, чёрт! Мыши что ли в нём водятся?». Он на ходу потряс полами пальто и осмотрел себя кошачьим взглядом.
Снег под ногами заморгал ярко-синим светом. Словно огромная сосулька, тянулась к земле вывеска молодёжного кафе «Льдинка». Кайман вдруг почувствовал льдинки в сапогах, затем на спине, на ушах, и вот уже весь он был ледяным и светился холодным светом. Из-под тяжёлой двери струился сладкий запах. Кайман набрал полную грудь  холодного воздуха и вошёл в кафе.
Разухабистая песня сотрясала дым сигарет. В тусклом красном свете мелькали руки, вспыхивали серьги, глаза. Над столиками грудились тела, шевеля мохнатыми головами.
Кайман пробрался к стойке, минуя тёплые разговоры и бегло кивая знакомым. Есть не хотелось. Последние недели он почти ничего не ел, избегал компании и пребывал в унылой задумчивости, отчего становился чужим и далёким не только для людей, но и для самого себя. Это случилось неожиданно и против его воли. Это лишало его всего ради единственного. Это изматывало и грело одновременно. Это была любовь. Любовь беспощадная и всепроникающая.
  Его кулак тяжело лёг на стойку и раскрылся с медным звоном. Бармен поставил перед ним чашку с кофе.
— И конфетку, пожалуйста!
Столы были заняты. Кайман сел на низенький подоконник, по которому гулял сквозняк. Кофейный пар согревал лицо, пробуждая унылую грусть. Постепенно из общего воркования стали выделяться отдельные слова, а затем и фразы.
— Эдя, давай шарфами меняться.
— Марина, отстань! На, возьми и отстань.
— Ого, какой длиннющий!
— Ну так, Макс, что там у тебя по застою?
— У меня есть три чёрно-белые четырёхзвёздные.
— Так. И на что ты их хочешь?
— Эдя, скажи, чтобы все вышли отсюда! Я буду изображать километрового удава.
— Подожди, Марина! Ну, так на что?
— На одну цветную пятизвёздную.
— Ой, Эдя, я запуталась в нём.
— Наконец-то, Марина! Ладно, Макс, я спрошу у своих.
Перед носом Каймана проплыл толстенный учебник физики. Учебник скрылся в тёмном углу и зашуршал страницами.
— Так ты обещала ему или нет?
— Да ну как…
— А так, на словах.
— Ну…
— Если обещала, то кошелёчек свой придётся приоткрыть. Войдёт туда на законном основании, не отвертишься уже…
После короткой паузы зазвучали аккорды песни, которую Кайман часто слушал в последнее время. Он поймал взглядом блик сверкнувшей серьги и на какое-то время отключился. Тёплая приятная грусть растеклась по телу. Перед глазами поплыли знакомые образы, и всё вокруг перестало существовать в реальных ощущениях.
Кайман нащупал в кармане конфетку и, щурясь в мигающих огнях, развернул фантик.
— Вот, смотрите! Это фотомонтаж всех моих девок. Вот они тут рядочками стоят. Маечки на них, а на маечках год указан.
— Ну ты даёшь! А моей тут нет случайно?
— Лёха, а в позапрошлом году у тебя всего одна девушка была что ли?
— Да это я… В общем, я влюблён был в том году.
Конфета медленно таяла во рту. Кайман сделал из фантика самолётик и запустил его к пульсирующим лучам. Самолётик, пронизывая полосы света, плавно опускался. В направленной на него струе дыма он перевернулся над столиком и был подхвачен чьей-то быстрой рукой. В следующее мгновение его помятое тельце по короткой дуге перелетело к другому столику, затем к третьему, к четвёртому, вызывая весёлые крики.
Кайман поставил чашку на подоконник, встал и прошёл вглубь зала. Самолётик слепо уткнулся в его ладонь. Он смял его и сунул в карман.
У выхода Каймана окликнули. Из полумрака к нему приближались очки знакомого редактора молодёжной газеты.
— Однако холодно, — заметил редактор, когда они вышли на улицу.
Кайман покосился на его грузную фигуру.
— Да, у тебя есть чему мёрзнуть. Куда сейчас?
— Нам по пути.
— Это что, откровение?
— Ну, ты ведь там живёшь?
— Я живу там. — Кайман неопределённо махнул рукой вверх.
— Ну, понятно. А мы-то, бескрылые, по льду да по грязи. Скользим да хлюпаем.
— Тяжело вам, поди?
— Да знаешь, ничего. Нормально.
— Не люблю я нормально. Мозгам тесно, душе скучно.
Кайман подобрал ногой ледышку и пнул её на дорогу.
— Я прочитал, Кайман, то, что ты давал мне. Довольно любопытно, но не понятно. Понимаешь, нет ещё такого органа, ни печатного, ни чувственного, который донёс бы это до нашего сознания.
— Жаль, что у тебя нет такого органа.
— Ты бы написал что-нибудь более земное, реальное.
— Скользкое и хлюпающее?
— Освежающее, скажем так. На молодёжную, конечно, тему.
— А что, молодёжь? Молодёжь надо проветривать.
— Уже неплохо. Впрочем, не буду ограничивать тебя темой, сам выбери. Ну, давай, не забывай дедушку. Поговорим ещё. Куда пойдёшь?
— В «Букинист» загляну.

Магазин «Букинист» располагался в полуподвале. Здесь всегда было тихо, и всякое громкое слово негласно осуждалось строгими взглядами. В сосредоточенной тишине задумчиво гудели лампы дневного света. Деревянные полки упирались боками в стены и пестрели корешками книг. Книг было множество. У каждой была своя судьба, свои взлёты и падения. Изредка их покой нарушала молодая женщина с красной лентой в волосах. Это была их хозяйка, высокая и подвижная. Белые гольфы подчёркивали лёгкость в её движениях, а красная лента и неизменная улыбка располагали к доверительному общению с ней.
Заметив Каймана, женщина едва заметно кивнула ему и открыла застеклённую дверцу шкафа. В руки Каймана легла стопка старых открыток. Он тихо поблагодарил женщину и с нежностью стал раскладывать открытки на столе.
Кайман любил эти открытки. Любил их сказочный мир с давно ушедшими одеждами и пейзажами, их одиночество и неповторимость. Открытки жили. Каждая из них общалась с ним, звала в свой удивительный мир. Ни полустёртые надписи, ни царапины не могли скрыть их способности увлекать и дарить целый букет ярких впечатлений. Кайман приветливо улыбался знакомым открыткам. Незнакомок он встречал долгим взглядом и игрой воображения будоражил свой чувственный мир.
«Фаворитки» — прочитал Кайман. Три стройные девушки кутались в разноцветные покрывала и кормили рыб в искусственном пруду. Внизу за мраморным овалом пруда простиралось к горизонту тихое зелёное море. Кайман задумался. Он водил ребром открытки по губам и смотрел в своё отражение на дверце.
Был вечер. Да, это было вечером. Друг сидел напротив и рассказывал о таинственном острове, на котором не было следов, но звучали песни. В коротких паузах позванивали кубки. Лёгкий бриз раскачивал жёлтые плоды на деревьях, теребил волосы. Иногда друзья замолкали и с тихим восторгом смотрели на мраморный овал, откуда доносились всплески девичьего смеха…
Отражение на дверце вздрогнуло и уплыло за край стекла. Женщина возвращала на место потускневший альбом.
— Простите, как вас зовут? — спросил Кайман женщину, когда она обернулась.
— Соля, — тихо сказала она, задержав на нём взгляд.
— А знаете, Соля, на кого вы похожи? — Кайман доверительно наклонился к ней. — На маленькую девочку.
Некоторое время они молча улыбались друг другу. Затем Кайман собрал открытки и взглянул в потемневшее окно.
— Когда мы станем совсем маленькими, Соля, мы выщипнем бороды у всех козлов, чтобы они не топтали ромашки на золотом песке. И убежим на деревья. Будем мечтать и раскачиваться.
Кайман протянул женщине открытки и прощально кивнул ей.

Фиолетовые дома жались друг к другу и грустили в свете уличных фонарей. Ветер затих. Небо уже не рассыпалось белым крошевом, оно опустилось, и было мрачным и неподвижным.
Кайман всматривался в окна обгонявших его автобусов. Словно какие-то неведомые миры проплывали мимо него, застывшие и безмолвные. Полусонные лица мерно покачивались и кутались в жёлтое марево. Взоры множества глаз упирались в стёкла. Миры почти бесшумно рассекали темноту и исчезали в лабиринтах города.
Кайман вдруг почувствовал боль. Словно что-то оборвалось в груди. Оборвалась какая-то очень важная ниточка, которая удерживала его, связывала с внешним миром. Всё вдруг поплыло и стало куда-то исчезать. Казалось, ещё мгновение и не будет больше ни огней, ни холода, ни мыслей. Он остановился. Пустота в груди, вцепившись в рёбра, тянула на себя слабеющее тело. Тяжело дыша, Кайман подошёл к стене дома и зачерпнул с подоконника пригоршню снега. Он глотал снег и не чувствовал прохладу.
Прохожие настороженно косились в его сторону. Кайман прошёл вдоль стены, свернул в арку. Небольшой двор морщился тенями из окон. Замёрзшая кошка по беспорядочным следам выбиралась из темноты к свету. Кайман пошёл ей навстречу, пересёк двор и по укатанной, видимо, школьниками лыжне вышел в сквер.
Каменный поэт, укутавшись до подбородка в белоснежный плед, равнодушно взирал на город поверх Каймана, не выдавая своих далёких мыслей. В кронах высоких деревьев переругивались вороны, устраиваясь на ночлег. В чреве тёмного неба слышалось громыхание далёкого трамвая.
Кайман тяжело сел на лавку. Боль потихоньку отпускала. Взгляд его остановился на надписи, которую сделал кто-то веткой на снежном бордюре. «Я счастлив!» — прочитал Кайман и удивлённо посмотрел на поэта. Но тот невозмутимо созерцал шествие ночи, оставаясь недосягаемым в своих раздумьях. Кайман поплотнее укутался в пальто и откинулся на спинку. В кармане он обнаружил фантик. Фантик был тёплый и шевелился в ладони, словно воробышек. Сквозь полузакрытые веки пробился свет фонаря и рассыпался разноцветным фейерверком…

Она стояла между ним и солнцем. В её волосах отражалось движение далёких лучей. Он с волнением смотрел на неё, как смотрел бы на собственное сердце.
Фиолетовый вечер плавно опускался на землю и гасил мерцающие потоки. Звуки-труженики уступали место шорохам.
Он протянул ей руку. Они переплели пальцы в единый клубок и улыбнулись.
По мелким и ещё тёплым камням они вышли на дорогу. Их окликнули.
На крыльце деревенского дома сидел сержант Кудрявцев и стучал рацией по ступеньке.
— Аллё, поэт! Я семнадцатый! Как-то тут темнеет не ясненько!
Позади сержанта стояла Соля в голубом сарафане и махала им берёзовым веником.
Они тоже помахали им и тронулись в путь. Конец дороги терялся в темноте. Там, куда они шли, уже была ночь.



               








Если выйдешь за берег луны
                в ночь
От постылых речей и гримас
                прочь,
То возьми с собой ковш и дождей
                нить.
Я тут звёзды чиню, будешь их
                мыть?



 

 

 














СОДЕРЖАНИЕ:

ПАРАСЛОВ

РЕПОРТАЖ—1988

ВЕСЕННИЕ  ПОГЛЯДЕЛКИ

МУХА

БИЛЕТ ДО СОЛДЫБАЕВА

«За окном дождливая…»

РОЗОВЫЕ  БАНТИКИ

МАКАРОНЫ  ВНАКРУТКУ

«Плачущая осень на пороге…»

ПРОВОРОНИЛА

ДИФФЕРЕНЦИРОВАННЫЙ  ПОДХОД

«Я не умею складно…»

О  ЧЁМ-ТО  БЛИЗКОМ

ЭТЮД

«Торговали хамы калачами…»

ПОСТАМЕНТ  ДЛЯ  БУРАТИНО

ИНСПЕКТОР ШИШКИН

«Ночь без снов…»

ГОЛОВНЫЕ  ШОРОХИ

«В музыке снов…»

НАДЕНЬКА

«Как много света!»

ВСЁ  БУДЕТ  ХОРОШО

КРИК

«У хмурых дней минутки крали…»

ДЕВОЧКА И ПРИНЦ

ТИШЬ  ГРОЗОВАЯ

КОНФЕТКА

КОРПУСКУЛА

«Я смотрел на вас…»

НОЧНОЙ ГОСТЬ

БОЛЬ  ЭРИКА  РЫЖЕГО

НАД  ОБРЫВОМ

ПРОВАЛ

«Мне пурга сплетает ноги…»

НЕУДАЧНЫЙ  ДЕНЬ

ВЕРБА  ЭРИКА  РЫЖЕГО

«Я хотел написать портрет…»

ИРИШКА  ИЗ  ТРИДЕВЯТОГО  КЛАССА

ИЕХ!

РЫЖИЙ  ГЛАЗ

МУТНЫЙ ГЛАЗ

ПЕРЕЛИВЫ  ОСЕННЕГО  ДОЖДЯ

БЕЗВЕТРИЕ  ЭРИКА  РЫЖЕГО

«Спелой гроздью рябина в руки…»

ФИОЛЕТОВЫЙ  ВЕЧЕР

«Если выйдешь за берег луны…»









Пилипец Вячеслав Николаевич
*
ИРИШКА ИЗ ТРИДЕВЯТОГО КЛАССА


В авторской редакции

Художник
Юлия Пилипец

Верстка, дизайн
Елена Клименко

Корректор
Ирина Пигилова

Набор
Тамара Шалагина

Ответственный за выпуск
Вячеслав Пилипец





Подписано в печать 01.09.2018
Формат 60х84/16. Бумага офсетная. Печать цифровая.
Гарнитура Georgia, Adventure.  Усл. п. л. 9,53   Заказ 77н
Тираж 300 экз.



Издательство «Нюанс»
150014 Ярославль, ул. С.-Щедрина, 23–234
Тел.: 8-905-633-58-59. E-mail: pilips.s@gmail.com


Отпечатано в типографии
«ОПЕРАТИВНАЯ ПОЛИГРАФИЯ»
Ярославль, Мышкинский проезд, 10
Тел.: (4852) 28-04-88