Труман Капоте. Дневная работа

Сцена: Дождливое апрельское утро, 1979. Я шагаю вдоль Второй Авеню, неся клеенчатый рюкзак набитый материалами для уборки домов,  принадлежащий Мэри Санчес, которая рядом со мной пытается держать зонт над нами обоими, что не так трудно, поскольку она много выше меня, двухметровка.
Мэри Санчес профессиональная уборщица, рабoтающая по часам, за пять долларов в час, шесть дней в неделю. Она работает примерно по девять часов в день и навещает в среднем двадцать четыре дома, от понедельника до субботы: в основном её клиенты нуждаются в её услугах только раз в неделю.
Мэри - пятидесятисемилетняя уроженка городка в Южной Каролине, а последние сорок лет «жилец Севера». Её муж, пуэрториканец, умер минувшим летом. У неё есть замужняя дочь, которая живёт в Сан-Диего, и три сына, один из которых дантист, другой отбывает десятилетний срок за вооружённое ограбление, а третий: «…просто ушёл, Бог весть куда. Он звонил мне в прошлое Рождество, голос был издалека. Я спросила где ты, Пит, но он не сказал, так я ему сказала что его папа умер, а он говорит хорошо, говорит, это был лучший подарок к Рождеству, какой я могла ему сделать, ну так я повесила трубку, бросила трубку и надеюсь он больше не будет звонить. Таким манером наплевать на папину могилу. Ладно, Педро и вправду никогда не был добрым к детям. Или ко мне. Просто кутил и играл в кости. Бегал по бабам. Они нашли его мёртвым на скамейке в Центральном парке. При нём была почти пустая бутылка из-под виски «Jack Daniel» в бумажном пакете, прислонившаяся к его ногам: никогда не пил ничего кроме как самое лучшее, этот мужик. Всё равно это было уж чересчур, когда Пит сказал, что он рад смерти отца. Он ему обязан жизнью, не так ли? И я тоже обязана Педро кое-чем. Если бы не он, я была бы и сейчас невежественная баптистка, потерянная для Господа. Но когда я вышла замуж, мы женились в католической церкви, и католическая церковь принесла в мою жизнь свет, который никогда не уходил и не уйдёт никогда даже после моей смерти. Я растила моих детей в вере; двое из них стали хорошими, и я считаю что в этом больше заслуга церкви чем моя».
Мэри Санчес мускулистая, но у неё круглое гладкое приятное лицо со вздёрнутым носиком и родинкой на левой скуле. Она не любит выражения «чёрный(ая)» в определении расы. «Я не чёрная. Я коричневая. Светло-коричневая цветная женщина. И я скажу тебе кое-что больше. Я не знаю так много других цветных людей которым нравится называться чёрными. Может быть, кому-то из молодёжи. Да эти радикалы. Но не людям моего возраста, или даже вдвое моложе. Даже людям, которые в самом деле чёрные, им тоже не нравится. Что плохого с «неграми»? Я негритянка, и я католичка, и говорю это с гордостью».
Я знаю Мэри Санчес с 1968, и она работала у меня, периодически, все эти годы. Она добросовестна, и проявляет гораздо больше участия, чем случайного интереса в её клиентах, многих из которых она едва ли встречала, или не встречала вообще, поскольку многие из них одинокие работающие мужчины и женщины, которых нет дома, когда она приходит, чтобы сделать уборку в квартире; она общается с ними, а они с ней посредством записок: «Мэри, пожалуйста полей герань и покорми кошку. Надеюсь, это тебя не затруднит. Глория Скотто».
Как-то я сказал ей, что я хотел бы следовать за ней в течение рабочего дня, и она сказала, что, мол, хорошо, что она ничего плохого в том не видит, и в самом деле, будет наслаждаться моей компанией: "Порой бывает как-то одиноко работать".
Вот так случилось нам шагать вместе в это ливневое апрельское утро. Мы направляемся по первому адресу её работы: мистер Эндрю Траск, который живёт на Ист Cемьдесят третьей Улице.
ТК: Какого хрена ты набрала в эту сумку?
Мэри: Дай мне сюда. Я не выношу когда ты ругаешься.
ТК: Нет. Извини. Но она тяжёлая.
Мэри: Может, это утюг.
ТК: Ты гладишь им? Ты никогда не гладишь ничего моего.
Мэри: У некоторых из этих людей просто нет оборудования. Вот почему мне надо носить так много. Я оставляю записки: достань это, достань то. Но они забывают. Кажется, все эти люди cвязаны своими проблемами. Вроде этого, мистера Траска, куда мы идём. Он у меня семь, восемь месяцев, и я никогда его не видела. Но он пьёт так много, и его жена ушла от него из-за этого, и он везде задолжал, и если я отвечала на звонки по его телефону, то это были кредиторы. Только теперь его телефон отключили.
(Мы приходим по адресу, и она достаёт из заплечного мешка массивное металлическое кольцо позвякивающее дюжиной ключей. Здание представляет собой четырехэтажный дом из коричневого камня с карликовым лифтом.)
ТК (войдя и оглядывая хозяйство Траска – одна соответствующих размеров комната с зеленоватыми цвета мышьяка стенами, мини-кухня, и ванная со сломанным, постоянно протекающим туалетом): Хмм. Я вижу что ты имела в виду. У этого парня проблемы.
Мэри (открывая шкаф забитый и залепленный кисло-сладким бельём): Ни одной чистой простыни в доме! И посмотри на эту кровать! Майонез! Шоколад! Крошки, крошки, жвачка, окурки. Губная помада! Какие женщины ложатся в кровать вроде этой? Мне не удавалось менять его постель неделями. Месяцами.
(Она включает несколько ламп с кривыми тенями; и пока она трудится по организации окружающего беспорядка, я более внимательно оглядываю помещение. В самом деле, оно выглядит так как будто здесь побывал грабитель, и оставил некоторые ящики бюро открытыми, другие закрыл. Там на бюро в кожаной рамке фотография коренастого мачо мужчины со светловолосой надменной («Скажите пожалуйста») женщиной Младшей Лиги* (*нон-профитная организация женщин, занимающаяся развитием потенциала женщин и улучшения сообществ путем эффективного действия и руководства обученных добровольцев - основана в Нью-Йорке в 1921), и с ними трое белобрысых ухмыляющихся белозубых загорелых ребят, старшему лет четырнадцать. Там другая необрамленная картинка, наклеенная на туманное зеркало: другая блондинка, но определённо не из Младшей Лиги – скорее, подцепленная из Maxwell Plum** (**Maxwell Plum -  Слива Максвелла – ресторан и бар на Первой авеню в Манхаттане, символизирующий две социальные революции 1960-х – секс и еда; закрылся в 1988); я думаю, это её губная помада на простыне. Декабрьский номер журнала True Detective (Настоящий Детектив) валяется на полу, а в ванной комнате стоит на непрерывно вспенивающемся туалете кучa девичьей литературы: Penthouse, Hustler, Oui; иными словами, там, кажется, полное отсутствие культурных владений. Но есть сотни пустых бутылочек из-под водки повсюду – типа миниатюр, которыми потчуют авиалинии.)
ТК: Как ты думаешь почему он пьёт только эти миниатюры?
Мэри: Может быть, он не может позволить себе ничего побольше. Просто покупает что может. У него хорошая работа, если он сможет удержаться на ней, но я думаю его семья разоряет его.
ТК: Чем он занимается?
Мэри: Самолёты.
ТК: Это всё объясняет. Он получает эти бутылочки бесплатно.
Мэри: Да-а? Как? Он не стюард. Он пилот.
ТК: О Боже мой.
(Телефон звонит - приглушенный шум, поскольку инструмент погружен под смятое одеяло. Нахмурившись, руками в мыле и помоях, Мэри извлекает его наружу с изысканностью археолога.)
Мэри: Ему наверно включили снова. Алло? (Молчание.) Алло?
Женский голос: Кто это?
Мэри: Это резиденция мистера Траска.
Женский голос: Резиденция мистера Траска? (Смех, затем – надменно) С кем я говорю?
Мэри: Это прислуга мистера Траска.
Женский голос: Так, у мистера Траска прислуга, да? Ладно, это больше чем имеет миссис Траск. Не будет ли любезна прислуга мистера Траска передать мистеру Траску что миссис Траск хочет с ним поговорить?
Мэри: Его нет дома.
Миссис Траск: Не говорите мне этого. Дайте ему трубку.
Мэри: Я извиняюсь, миссис Траск. Я думаю, он в полёте.
Миссис Траск (с горьким сарказмом): В полёте? Он всегда в полёте, дорогая. Всегда.
Мэри: Я имею в виду, он на работе.
Миссис Траск: Скажите ему чтобы он позвонил мне в дом моей сестры в Нью-Джерси. Чтобы позвонил немедленно как придёт домой, если он желает себе добра.
Мэри: Хорошо, мадам. Я передам ему это. (Вешает трубку.) Злая женщина. Не удивительно, что он в таком состоянии. И сейчас он на работе. Интересно, оставил ли он мне деньги. А-га. Вот они. На холодильнике.
(Потрясающе, за какой-нибудь час ей удалось несколько замаскировать хаос, и теперь комната выглядит не совсем в полном порядке, но достаточно респектабельно. Карандашом она строчит записку: «Дорогой мистер Траск вша жина хотят вас звонит к иё систре дома искрине Мэри Санчес». Затем она вздыхает и пристраивается на краешке кровати, и достаёт из ранца крошечную металлическую коробочку содержащую ассортимент бычков* (*окурков-жарг.); выбрав один, она вставляет его в мундштук и прикуривает, глубоко затягивается, задерживает дым в лёгких и закрывает глаза.  Она предлагает мне затяжку.)
ТК: Спасибо. Слишком рано.
Мэри: Это никогда не рано. В любом случае, ты должен попробовать это. Большие шары. Я получила это от клиентки, настоящая католическая леди; она замужем за парнем из Перу. Его семья присылает это им. Шлёт это прямо по почте. Я никогда не захожу с этим слишком далеко. Просто достаточно  встряхнуться. От тягот. (Она сосёт бычокб пока тот не начинает обжигать ей губы.) Эндрю Траск. Бедняга. Он кончит как Педро. Мёртвый на скамейке в парке, никому нет дела. Не то чтобы я совсем не волновалась об этом парне. Потом, я вспоминаю хорошее время с Педро, и я догадываюсь, это случается с большинством людей если когда-либо кто-то любил кого-то и теряет его, плохое забывается, и вы удерживаете в воспоминании о них только хорошее, за что они вам понравились сначала. Педро, молодой мужчина в которого я влюбилась, он был красивый танцор, ох, как он танцевал танго, ох как танцевал румбу, он учил меня танцевать и танцевал со мной до упаду. Mы были регулярно в Старом Cавойском банкетном зале. Он был чистенький, опрятный – даже когда он напивался его ногти были всегда пострижены и отполированы. И он мог приготовить шторм. Вот как он зарабатывал на жизнь, как повар короткого заказа. Я сказала что он никогда не делал ничего хорошего для детей; а ведь он укладывал им обеды в коробочку в школу. Все бутерброды заворачивал в вощёную бумагу. Ветчина, арахисовое масло и желе, яичный салат, тунец, и фрукты, яблоки, бананы, груши, и термос с тёплым молоком, смешанным с мёдом. Больно сейчас думать о нём там в парке, и как я не плакала, когда полицейские пришли, чтобы сказать мне об этом; как я никогда не плакала. Я должна. Я обязана ему этим. Я должна была ему пинком в челюсть, тоже.
Я оставлю свет у мистера Траска. Какой смысл ему приходить домой в тёмную комнату.
(Когда мы вышли из коричневого дома, дождь прекратился, но небо было слякотное, да ветер раздувал мусор по желобам и вынуждал прохожих хвататься за свои шляпы. Наш адресат был от нас в четырёх кварталах, скромный но современный жилой дом с одетым в униформу швейцаром, адрес был мисс Эдит Шоу, молодой женщины двадцати с небольшим, которая была в составе редакторов журнала. «Какой-то журнал новостей. У неё должно быть тысячи книг. Но она не выглядит как книжный червяк. Она очень здоровая девушка, и у неё премного бойфрендов. Слишком много – просто, кажется, не может долго оставаться с одним парнем. Мы сблизились с ней потому что… Ладно, однажды я я пришла к ней и она была больная как кошка. Она приходит в себя после того как умертвила ребёнка. Обычно я этого не терплю; это против веры. И я ей сказала: почему ж ты не вышла замуж за этого мужчину? По правде сказать, она не знала за кого выходить; она не знала кто отец. И в любом случае, последнее, чего она хотела, это муж или ребёнок».)
Мэри (осматривая сцену через открытую переднюю дверь двухкомнатной квартиры мисс Шоу): Не очень много тут убирать. Немного попылесосить. Она за собой следит. Погляди на все эти книги. От потолка до пола, ничего, кроме библиотеки.
(Кроме загруженных книжных полок, квартира была привлекательно обставлена, по-скандинавски белая и cверкающая. Здесь всё было «антик»: старый письменный стол-бюро c пишущей машинкой наверху; лист бумаги был закатан в машинку; и я взглянул на лист на котором было написано вот что:
«Жа Жа Габор
305 лет
Я знаю
Потому что я подсчитала
Её кольца»
И  тремя интервалами ниже, было набрано:
«Сильвия Плат, я ненавижу тебя
И твоего ёб… папу.
Я рада, слышишь,
Рада что ты сунула голову
В духовку с газом!»
ТК: Мисс Шоу, что, поэт?
Мэри: Она всегда что-нибудь пишет. Я не знаю что это. То что я вижу мне кажется, она под  допингом. Иди сюда, я хочу тебе показать кое-что.
(Она ведёт меня в ванную, удивительно большую и сверкающую комнату. Она открывает дверь кабинета и указывает на предмет на полке: розовый пластиковый вибратор сделанный в форме пениса средних размеров.)
Знаешь, что это такое?
ТК: А ты?
Мэри: Это я спрашиваю.
ТК: Это фаллоимитатор-вибратор.
Мэри: Я знаю что такое вибратор. Но я никогда не видела такого. Тут сказано «Сделано в Японии.»
ТК: Ага, хорошо. Восточный ум.
Мэри: Язычники. Она точно достала приятные духи. Если тебе нравятся духи. Что до меня, я только душусь немножко ванилью, за ушками.
(Сейчас Мэри начала работать, протирая навощённый пол без коврового покрытия, обмахивая книжные полки метёлкой из перьев, и пока она работала, она держала свою металлическую коробочку открытой и свой мундштук наполненным. Я не знаю как много «тяжести» ей нужно было поднять, но аромат сам по себе меня поднимал.)
Мэри: Ты точно не хочешь попробовать пару затяжек? Ты кое-что теряешь.
ТК: Ты уломала меня.
(Мужчина и мальчик, я затягивался несколькими мощными травами, никогда настолько чтобы привыкнуть, но достаточно чтобы судить о качестве и знать разницу между обычным мексиканским сорняком и роскошной контрабандой вроде тайских палочек и высшего сорта Maui-Wowee. Но после того как выкурил один из бычков Мэри и был на полпути к другому, я чувствовал захваченным вкусным демоном, объятым сумасшедшим хитрым весельем: демон щекотал мне пальцы ног, вызывал зуд в моей голове, целовал меня горячо своими алыми сахарными устами, засовывал свой пламенный язык в мою глотку. Всё сверкало, мои глаза были подобны трансфокаторам; я мог читать названия книг на самых верхних полках: «Невротическая персона нашего времени» Карен Хорни; Эйми по е.е. каммингс; Четыре четверти; Сборник Стихов Роберта Фроста.)
ТК: Я презираю Роберта Фроста. Он был злой, эгоистичный ублюдок.
Мэри: Сейчас же, если ты будешь ругаться…
ТК: Его вместе с его ореолом косматых волос. Эгоманиакальный надувала садист. Он разрушил всю свою семью. Некоторых её членов. Мэри, ты когда-нибуль обсуждала это со своим духовником?
Мэри: С отцом Макхейл? Обсуждала что?
ТК: Драгоценный нектар который мы так божественно пожираем, моя обожаемая синичка. Cообщила ли ты отцу Макхейл об этом восхитительном предприятии?
Мэри:  То, чего он не знает, ему не повредит. Держи, тут спасатель. Мята. Это  улучшает вкус той вещи.
(Странно, она не выглядит на подъёме, ничуть. Я уже побывал на Венере, и на Юпитере, весёлом старике Юпитере, манящем за сиреневым звёздном ослеплением планетной дали. Мэри промаршировала к телефону и набрала номер: она позволила ему звенеть долго прежде чем повесить трубку.)
Мэри: Нет дома. Это одна вещь, за которую можно поблагодарить мистера и миссис Берковиц. Если бы они были дома, я бы не смогла тебя взять туда. Принимая во внимание что эти реально нудные евреи. А  ты знаешь какие они нудные!
ТК: Евреи? Боже, ну да. Очень нудные. Им всем следует быть в Музее естественной истории. Всем им.
Мэри: Я думала о предоставлении миссис Берковиц уведомления. Беда в том, что мистер Берковиц, он был одет, он вышел на пенсию, и они оба всегда дома. Под ногами. Если не поедут в Гринвич, где у них есть какая-то собственность. Это куда они должно быть уехали сегодня. Другая причина почему я хочу их бросить. У них старый попугай – делает беспорядок везде. А глупый! Всё что этот глупый попугай может сказать это две вещи: «Святая корова!» и «Ой вей!» Всякий раз как я вхожу в их дом он начинает орать: «Ой вей!» Страшно действует мне на нервы. Как насчёт этого? Давай курнём ещё по бычку и по-быстрому.
(Дождь вернулся и ветер усилился, смесь что делала воздух выглядящим как разбитое зеркало. Чета Берковиц жили на Парк Авеню и верхних Восьмидесятых, и я предложил взять такси, но Мэри сказала нет, я что, какая-нибудь неженка, мы можем идти пешком, так что я осознал что несмотря на свой вид, она тоже путешествовала по звёздным тропинкам.
Мы шли медленно, как будто то был тёплый спокойный день с бирюзовыми небесами, и жёсткими скользкими  лентами улиц Карибского пляжа жемчужного цвета. Парк Авеню не является моим любимым бульваром, он замечателен недостатком шарма; если бы миссис Ласкер засадила его тюльпанами на всём пути от Гранд Централ до Испанского Гарлема, это ничего бы не меняло. Всё же там есть некоторые здания, которые будят воспоминания. Мы миновали  дом, где Уилла Катер, американская писательница, которую я больше всего обожал, жила последние годы своей жизни со своей компаньонкой Эдит Льюис; я часто сидел напротив их камина и пил Bristol Cream и обозревал как пламя камина освещало бледную степную голубизну спокойных гениев-глаз мисс Катер. На Восемьдесят четвёртой  улице я узнал жилой дом где я однажды пришёл на небольшой официальный («black tie») ужин устроенный сенатором Кеннеди и его женой, тогда такими молодыми и беспечными. Но несмотря на согласные усилия наших хозяев вечер не был таким просветлённым как я мог предполагать, потому что после после того как дамы рассеялись и мужчины ушли в столовую чтобы насладиться своими ликерами и кубинскими сигарами, один из гостей, вернее портной с птичьим подбородком по имени Олег Кассини, перегрузил беседу подсчётом путешествий в Лас Вегас и мириадом шоу-девушек, которых он недавно там отбирал; их размеры, эротические заслуги, финансовые запросы – чтение которое гипнотизировало слушателей, никто из которых не был так ликующе внимателен как будущий Президент.
Когда мы достигли Восемьдесят седьмой улицы, я указал на окно на четвёртом этаже  дома 1060 по Парк Авеню, и сообщил Мэри: «Моя мать жила здесь. Это была её спальня. Она была красивая и весьма  интеллигентная, но она не хотела жить. У неё было много причин – по крайней мере ей так казалось.  Но в конце это был её муж, мой отчим. Он был самодостаточный мужчина, сказочно удачливый – она боготворила его, и он в самом деле был хороший парень, но он был игрок, попал в непрятности и истратил много денег, и потерял свой бизнес и был сопровождён в Синг-Синг».
Мэри покачала головой: «Просто как мой мальчик. Точно как он».
Мы оба стояли уставившись на окно, ливень промочил нас насквозь. «Итак, однажды вечером она приоделась и задала вечеринку; все говорили что она выглядела красиво. Но после вечеринки, перед тем как отправиться в кровать, она приняла тридцать «Секоналов» и никогда не проснулась».
Мэри в гневе; она быстро шагает прочь через дождь: «Она не имела права этого делать. Я этого не поддерживаю. Это против моей веры».
Кудахдающий попугай: Святая корова!
Мэри: Слышишь это? Что я тебе говорила?
Попугай: Ой вей! Ой вей!
(Попугай, сюрреалистический коллаж из зелёных и жёлтых и оранжевых оперений, приютился на насесте красного дерева в беспощадно формальном салоне мистера и миссис Берковиц, комнате предположительно целиком из красного дерева: паркетный пол, стенные панели, и мебель, и все это дорогостоящие репродукции образцов мебели грандиозного периода - хотя Бог знает, что это за период, возможно, ранний Великий Зал (Grand Concourse). Стулья с прямыми спинками; диваны, испытанные на выносливость  профессорской осанки . Шелковичные бархатные драпировки закутали окна, которые были покрыты несообразно горчично-коричневыми жалюзи. Наверху гравированной полки из красного дерева вставленный в рамку красного дерева портрет зобастого желтушнокожего Мистера Берковица изображающего помещика снаряженного для охоты на лис: красное пальто, шёлковое кашне, горн, сжимаемый одной рукой, дорожный кнут - другой. Я не знаю как выглядел остаток этого бренного жилища, так как я никогда не видел ничего из этого кроме кухни.)
Мэри: Что смешного? Почему ты смеёшься?
ТК: Ничего. Это всё перуанский табак, мой херувим. Я полагаю, мистер Берковиц наездник?
Попугай: Ой вей! Ой вей!
Мэри: Заткнись! А то я сверну тебе шею…
ТК: Теперь, если мы будем ругаться… (Мэри бормочет, крестится.) У этого создания есть имя?
Мэри: У-гу. Попробуй угадать.
ТК: Полли.
Мэри (воистину удивлена): Как ты это узнал?
ТК: Так это же женщина.
Мэри: Это женское имя, так она должна быть девочка. Кто бы это ни был, это сука. Ты посмотри на этот мусор на полу. Это всё мне убирать.
ТК: Язык, язык…
Полли: Святая корова!
Мэри: Мои нервы. Может, нам лучше немножко встряхнуться. (Извлекается коробочка, окурки, мундштук, спички.) И давай посмотрим что там находится на кухне. Я чувствую, надо немножко перекусить..
(Интерьер холодильника Берковицей – фантазия обжоры, рог изобилия жирного добра. Не удивительно, что мастер дома обладает таким зобом. «О да» - соглашается Мэри, - «они оба чушки. Её пузо… Она выглядит так как будто родит пятерняшек Дианн* (*знаменитые канадские идентичные пятерняшки). А все его костюмы шьются на заказ: ничего из магазина одежды ему не подходит. Хмм, ямми, я в самом деле голодненькая. Эти кокосовые «кап-кейки» выглядят соблазнительно. И этот мокка-пирог, я не откажусь от кусочка. Мы можем шлёпнуть поверх этого немножко мороженого». Найдена огромная суповая поварёшка, и Мэри смешивает ею капкейки и мокка-пирог, и размером с кулак порцию фисташкового мороженого. Мы возвращаемся в салон с этим  и набрасываемся на это как поруганные сироты. Ничто не повышает аппетита так как травка.  После завершения первой помощи, и заправившись ещё бычками, Мэри наполняет миски более внушительными порциями.)
Мэри: Как ты себя чувствуешь?
ТК: Я чувствую себя хорошо.
Мэри: Как хорошо?
ТК: По настоящему хорошо.
Мэри: Скажи мне точнее как ты себя чувствуешь.
ТК: Я в Австралии.
Мэри: Бывал ли в Австрии?
ТК: Не Австрия. Австралия. Нет, но это где я сейчас. И все всегда говорили какое это скучное место. Показывает что они знают! Лучший серфинг в мире. Я вышел в океан на доске для серфинга верхом на волнах высоких как, как-
Мэри: Как ты. Ха-ха.
ТК: Это сделано из расплавленных изумрудов. Волны. Солнце горячит мою спину, и брызга солит моё лицо, и там вокруг меня голодные акулы. Голубая Вода, Белая Смерть. Не замечательное ли было то кино? Голодные белые людоеды всюду, но они меня не волнуют, - откровенно, мне по ***…
Мэри (глаза расширены от ужаса): Берегись акул! У них зубы убийц. Изуродуют тебя на всю жизнь. Будешь просить подаяния в переулках.
ТК: Музыка!
Мэри: Музыка! Тут билет.
(Она подобно охмелевшему единоборцу направляется в сторону объекта напоминающего водосточный желоб, который прежде благополучно избежал моего внимания: тумба из красного дерева, соединяющая в себе телевизор, фонограф и радио. Она (Мэри) перебирает станции пока не находит станцию шумной музыки с латинским ударником.
Её бедра маневрируют, её пальцы щёлкают, она элегантно и мягко отстранившись как бы вспоминая чувственную молодёжную ночь, танцует с призрачным партнёром некую запомнившуюся хореографию. И это волшебство, как сейчас её безвозрастное тело отвечает на барабаны и гитары, изгибаясь на слабейший ритм: она в трансе, статус грации который возможно достигали святые испытывая видение. И я слышу музыку тоже; она пронизывает меня подобно амфетамину - каждая нота звенит с отдельной чёткостью соборных перезвонов в молчаливое зимнее воскресенье. Я двигаюсь навстречу ей, и в её объятья, и мы подходим друг к другу шаг за шагом, смеясь, извиваясь, и даже когда музыка прерывается диктором говорящим на испанском скороговоркой подобной щёлканью кастаньет, мы продолжаем танцевать, потому что гитары  теперь заключены в наших головах, как и мы заключены в нашем смехе, наших объятьях: громче и громче, так громко что мы не услышали звяканья ключа, стук открываемой двери. Но попугай это услышал.)
Полли: Святая корова!
Женский голос: Что это? Что здесь происходит?
Полли: Ой вей! Ой вей!
Мэри: Отчего ж, привет вам, миссис Берковиц, мистер Берковиц. Как дела?
(И вот они тут, возникли на виду подобно шарикам с Микки и Минни Маус на параде в Мэйси в День Благодарения. Не то чтобы в этой парочке было что-то мышиное. Их озлобленные глаза, её горящие – за стёклами очков с позолоченными рамами, впитывающие сцену; наши озорные усы из мороженого, острый дым от бычков, прокуривший помещение. Мистер Берковиц прошествовал к радио и выключил.)
Миссис Берковиц: Кто этот мужчина?
Мэри: Я не думала, что вы были дома.
Миссис Берковиц: Очевидно. Я тебя спросила: Кто этот мужчина?
Мэри: Он просто мой друг. Помогает мне. У меня сегодня много работы.
Мистер Берковиц: Ты пьяная, женщина.
Мэри (неестественно мило): Что вы такое говорите?
Миссис Берковиц: Он сказал ты пьяная. Я шокирована. Истинно.
Мэри: Поскольку мы говорим истинно, я вам вот что скажу истинно: сегодня последний день тут служить ниггером – я даю вам уведомление.
Миссис Берковиц: Ты даешь мне уведомление?
Мистер Берковиц: Вон отсюда! Не то мы позовём полицию.
(Без звука, мы собираем наши вещи. Мэри машет рукой попугаю: «Прощай, Полли. Ты Окей. Ты хорошая девочка. Я просто шутила.» И уже на выходе, где её бывшие работодатели прочно обосновались, она объявляет: «Просто для сведения, я никогда в жизни не брала в рот ни капли вина».
Внизу, по-прежнему дождь. Мы тащимся по Парк Авеню, потом пересекаем Лексингтон.)
Мэри: Не говорила ли я тебе, они тупые.
ТК: Им место в музее.
(Но большая доля нашего подъёма исчезла; энергия перуанского растения отступает, разочарование наступает, моя серфинг доска тонет, и при виде любой акулы поблизости я могу обмочиться от страха.)
Мэри: Мне ещё нужно убирать у Миссис Кронкайт. Но она добрая, она простит мне если я не приду до завтрашнего дня. Может, я пойду домой.
ТК: Позволь мне поймать тебе такси.
Мэри: Я ненавижу чтоб они лезли в мои дела. Эти таксисты не любят цветных. Даже если они сами цветные. Нет, я лучше возьму метро тут рядом  на Лекс и Восемьдесят шестой.
(Мэри живёт в арендованной под контролем квартире недалеко от стадиона Янки; она говорит что было тесновато когда с ней  жила большая семья, но теперь когда она одна, ей кажется пустынно и опасно: «Я завела по три замка на каждую дверь, и все окна задраила. Я бы завела полицейскую собаку, если бы не было нужно часто оставлять её одну. Я знаю что такое быть одной, и я не желала бы того же собаке»)
ТК: Прошу, Мэри, разреши мне поймать для тебя такси.
Мэри: Метро намного быстрее. Да тут ещё одно место где я хочу остановиться. Это недалеко отсюда.
(Место это – церквушка втиснутая между просторными зданиями на боковой улице. Внутри два ряда скамеек и маленький алтарь со свисающей над ним  пластиковой фигурой распятого Христа. Аромат елея и воска свеч доминирует над сумраком. На алтаре женщина зажигает свечу, её пламя трепещет как дремота неуверенного духа; в остальном, мы единственнные просители присутствующие тут. Мы преклоняем колени вместе на последней скамейке, и Мэри извлекает из сумки пару чёток «Я всегда ношу с собой лишнюю пару» - одни для себя, другие для меня, хоть я не знаю точно как с ними обращаться, никогда не пользовался ими прежде. Губы Мэри движутся в шёпоте.)
Мэри: Господи, милость твоя. Прошу тебя, Господи, помоги Мистеру Траску остановиться выпивать и получить назад его работу. Прошу Господи, не оставляй Мисс Шоу книжным червяком и старой девой; ей надо принести детей в этот мир. И, Господи, я молю тебя помнить моих сыновей и дочь и внуков, каждого и всех. И прошу сделай так чтобы Мистера Смита не отсылали в дом престарелых: он не хочет этого, он всё время плачет…
(Её список имён больше чем бусинок в её чётках и её просьбы за других сияют как пламя алтарной свечи. Она делает паузу чтобы взглянуть на меня.)
Мэри: Ты молишься?
ТК: Да.
Мэри: Я не слышу.
ТК: Я молюсь за тебя, Мэри. Я хочу чтобы ты жила вечно.
Мэри: Не молись за меня. Я уже спасена. (Она берёт меня за руку и держит её.) Молись за свою мать. Молись за всех тех кто затерялся во мраке. Педро. Педро.


Труман Капоте.

(Перевела с английского Анна-Нина Коваленко)