Запреты и принуждения в СССР. ч. 2

В первой части этого произведения я объяснила, почему я, человек, в общем-то, склонный к приятным воспоминаниям, взялась рассказывать о негативных сторонах жизни в СССР. Здесь я буду говорить о существовавших в Советском Союзе принуждениях.
Пожалуй, самым распространенным и самым массовым по числу участников принуждением была работа на овощных базах, колхозных полях и стройках. На эти объекты загоняли, в основном, студентов, инженеров и ученых. Заводских рабочих, если и привлекали, то значительно реже, а вот врачи там точно работали. Однажды, войдя в вагон метро, я увидела своего знакомого, стоматолога по профессии. Всегда аккуратный, вычищенный, выглаженный, он был одет в замызганную куртку и такого же вида спортивные штаны. От него несло гнилостным запахом овощной базы.
- Неужели и вас посылают? – удивилась я.
У моего приятеля был взрывной характер.
- Вот, смотри, смотри! – кричал он на весь вагон и показывал мне и стоявшим рядом пассажирам руки с черными от грязи ногтями. – Завтра я этими руками вам в рот полезу!! Это нормально?!  Нормально, я спрашиваю?!
Спрашивай, не спрашивай, но отбиться от принудительных работ было практически невозможно. На моей памяти только один случай, когда кто-то взбунтовался. Это была моя коллега Татьяна. Она заявила начальству, что больше не будет ездить на овощные базы и в колхозы.
- Покажите мне закон, - потребовала она, - где написано, что кандидаты наук обязаны работать на овощной базе.
- Нет такого закона, - согласилось начальство. – Можешь не ездить.
Татьяна продержалась не более полугода – сразу же у нее начались проблемы. Попробовала отпроситься к врачу - ей отказали. Начальник отдела показал ей закон, согласно которому он обязан был предоставлять работникам отпуск за свой счет только в трех случаях: на собственную свадьбу, похороны близкого родственника и еще что-то третье – не помню что, но не посещение врача. Все остальное – на усмотрение начальника. А начальник взял и не усмотрел. В те годы в поликлиниках, в том числе немногочисленных хозрасчетных (платных), не было предварительной записи. С восьми утра выдавались талоны к врачам на первую смену, с двух дня – на вторую, и их быстро расхватывали. В выходные дни поликлиники не работали. Так что, как ни крути, а попасть к врачу можно было только в рабочее время. Вот и делай, что хочешь!
Ближайшую квартальную премию Татьяне урезали, объяснив это тем, что остальным сотрудникам доплачивают за работу на овощной базе, а раз она туда не ходит, так нечего и возмущаться. Татьяна тыкала пальцем в заголовок ведомости, где было указано, что премия дана по итогам выполнения плана научно-исследовательских работ, но начальник стоял на своем, а никто из коллег за нее не заступился – на Татьяну смотрели косо: ишь, какая барыня, все ходят на принудительные работы, а она что, лучше всех? Не разрешили ей также уйти в отпуск летом, хотя все остальные легко договаривались с начальством и отгуливали отпуска, когда хотели, вне зависимости от того, какой месяц был проставлен им в графике отпусков. По графику лишь получали отпускные деньги. Но Татьяне было велено идти в отпуск по правилам, как записано в графике, а это был ноябрь.
То, что позволялось другим сотрудникам, не разрешалось Татьяне. Случалось, например, кому-нибудь пойти обедать во вне обеденный перерыв, или опоздать с обеда, или отлучиться куда-нибудь надолго в рабочее время. Начальство либо закрывало на это глаза, либо слегка журило нарушителя. Но глаза на Татьяну оставались открытыми. Стоило ей надеть пальто за минуту до конца рабочего дня, как она получала устный выговор, и это при том, что остальные ее коллеги уже находились на пути к проходной. Но ведь те, остальные, ходили на принудительные работы, а она – нет. А за чуть более серьезные нарушения она получала письменные выговора. Уже схлопотала два таких выговора, а третий грозил увольнением с соответствующей записью в трудовой книжке. И Татьяна сдалась.

Сама я познакомилась с принудительными работами еще в детстве, в пионерском лагере, куда родители отправляли меня каждый год на все три смены. В каждой смене один день был выделен для работы в колхозе. Обычно мы пропалывали грядки. Я терпеть не могла полоть грядки, но никто нас, детей, не спрашивал, любим мы что-то или нет, нас просто сажали в грузовик и везли на колхозное поле. У меня в детстве были проблемы с сердцем, и в школе я была напрочь освобождена от физкультуры, но на прополку меня брали. Если день был нежаркий, все обходилось, но в солнечный день со мной обязательно случался солнечный удар. Вожатые пугались, и в следующую смену меня на колхозные работы не брали, а если брали, то сажали в тень и на грядки не выпускали. Однако на следующий год приходили новые вожатые, которые не знали моих проблем с солнцем, меня снова везли на прополку, и всё повторялось.
Моя студенческая жизнь началась с принудительных работ. На следующий же день после объявления результатов вступительных экзаменов нам, счастливчикам, зачисленным в Московский авиационный институт, велено было явиться на строительство институтского стадиона. Там мы проработали вплоть до начала занятий, так что никакого отдыха после экзаменов у нас не получилось. Обидно то, что стадион просуществовал недолго, лет через пятнадцать на его месте построили дворец культуры МАИ, который и поныне там стоит. А с первого сентября у нас, студентов дневного отделения, началась учеба, принудительно совмещенная с работой на заводе – об этом я подробно рассказала в главе мемуаров «Хрущевская реформа образования».
Наши летние студенческие каникулы никогда не были полными. По крайней мере один из двух месяцев мы проводили на принудительных работах. Иногда прихватывали и учебные месяцы. Так третий год обучения начался у нас со сбора картошки в подмосковном колхозе. Условия там были, по нынешним понятиям, ужасные. Поселили нашу группу в заброшенном доме, состоявшем из одной комнаты. Из мебели в комнате был лишь сколоченный из досок стол, похожий на строительные козлы – а, может быть, это и были козлы. За ним мы ели. Готовила нам местная женщина, которая готовить не умела. Кормежка была скудная и однообразная: утром - каша-размазня на воде, в обед на первое – вода, в которой плавали плохо проваренные куски капусты и картошка, на второе - отварная картошка. Вечером макароны или снова отварная картошка.
На участке, где стоял дом, не было туалета, и нам приходилось ходить по нужде в поле за домами. Поле было большим, до леса далеко - не дойти. Поэтому просто отходили подальше от домов - мы называли это «превратиться в точку». Девочки обычно ходили группой, так нам казалось более безопасным и менее стыдным.
Спали мы все вместе на полу в выданных нам видавших виды ватных спальных мешках. Спали впритирку друг к другу, как шпроты в банке. В первый же день мои сотоварищи как-то очень быстро расхватали участки пола для ночевки, а я прозевала, и мне досталось самое плохое место – у порога, вдоль него. Мало того, что на меня наступали, когда выходили ночью по надобности, но еще я мерзла ужасно – в комнате было холодно, а из-под двери сильно дуло. В результате через несколько дней я простудилась, температура - под сорок. Руководитель группы вызывать врача не стал, просто отправил меня домой своим ходом. Автобусы в нашу деревню не ходили, какой-то колхозный мужик довез меня на лошади до ближайшей автобусной остановки. Расписания автобусов на остановке не было, людей – тоже. Хорошо, что был павильон, и крыша у него, в отличие от боковых стен уцелела от погромов. Была в павильоне и кривая скамейка, до которой, к счастью не доставал непрерывно шедший мелкий дождь. Я легла на нее, свернулась в клубок и пролежала так около трех часов, пока не пришел автобус. Потом вокзал, электричка, метро, домой я уже шла, как в тумане. Родители, увидев меня, вызвали скорую. Болела я жестоко и едва-едва оправилась к началу октября – как раз к тому времени, когда наша группа вернулась из колхоза.
Начали мы третий курс на месяц позже, а закончили на месяц раньше. Уже в конце мая нас отправили в Казахстан помогать стране осваивать целину.  Мы строили курятники для птицеводческого совхоза. Совхоз находился недалеко от железнодорожной станции Вишнёвка – это примерно в шестидесяти километрах к югу от Целинограда, который к тому времени стал центром освоения целины. Прежде это был маленький провинциальный городок, но с началом целинной эпопеи в нем развернулось бурное строительство. Из разных республик СССР приезжали бригады строителей и возводили там целые улицы модных тогда пятиэтажек, внося в них свой национальный колорит. Мне запомнилась улица, построенная украинцами, дома на ней были из желтого кирпича с красно-белыми узорами, как на вышиванках. Интересно, сохранились ли еще эти дома и улицы? Ведь теперь и города с названием Целиноград на карте не найти. Город есть, даже столицей успел стать, а прежнего названия нет. «Благодарные» казахи вскоре после образования независимого государства поспешили переименовать его. Этому городу с переименованиями «везет», за последние 60 лет он сменил пять названий: Акмолинск, Целиноград, Акмола, Астана, и вот теперь - Нур-Султан. Надолго ли?
Но вернемся в Казахстан 1962 года. Вообще-то, ехать в Казахстан в обязательном порядке должны были только юноши, а девушки – по желанию. В нашей группе было шесть девушек, и пятеро из них, в том числе и я, такое желание изъявили. Почему? Романтика! В те годы страна болела целиной – шла мощная рекламная компания. В газетах, по радио рассказывали о том, как замечательно и весело живут и трудятся целинники, звучали жизнерадостные песни о целине, до сих пор помню припев одной из них: «Едем мы, друзья в дальние края, станем новосёлами и ты, и я.»  Это действовало.  Много молодых людей сорвалось с насиженных мест и поехало работать в Казахстан, не временно, как мы, студенты, а надолго, насовсем.
Много лет спустя, в 2011-ом году, я ехала на такси из Казани в находящийся неподалеку туристический объект - Раифский монастырь. Разговорилась с водителем. Он оказался потомком тех самых людей, что приехали в конце пятидесятых в Казахстан поднимать целину. Там его родители встретились, поженились, там и он родился – так что Казахстан был его родиной. Он там учился, потом работал на стройке бригадиром. Хорошо зарабатывал, получал премии и награды. Но когда СССР распался, русских в Казахстане стали притеснять. От него потребовали выучить казахский язык, хотя все его рабочие-казахи прекрасно говорили по-русски. За незнание казахского языка ему урезали премии, пытались сместить с бригадирской должности и поставить на его место своего - казаха. В конце концов, он хлопнул дверью и перебрался в Казань. Там ему понравилось - там русские и татары жили дружно и, надеюсь, по сей день так живут.
Возвращаюсь к нашей работе в Казахстане. Всю нашу учебную группу – и мальчиков, и девочек – опять поселили вместе в большой армейской палатке. Спали мы на нарах, на матрасах и подушках, набитых сеном. Нары стояли слева и справа от входа вдоль двух противоположных стен, а в середине палатки, не на всю длину, а примерно на треть была установлена сколоченная из досок вешалка с крючками в виде загнутых вверх гвоздей. Эта вешалка, когда на ней висела одежда, перекрывала видимость с противоположных нар. Мы, девочки, заняли места как раз напротив вешалки, а, чтобы нас не было видно со стороны наших нар, мы повесили поперек простынь. Однако пришли люди из комитета нашего стройотряда, устроили скандал из-за нашей попытки «отгородиться от коллектива» и велели снять простынь. Так что переодевались мы под одеялом.
Питание на целине в отличие от подмосковного колхоза, о котором я писала выше, было обильным и сытным, но специфическим. В первый же наш обед нам выдали на второе огромных отварных кур из расчета одна курица на четверых. В те годы курица считалась деликатесом и ее обычно подавали на праздничный стол. Понятно, что мы разнесли этих кур до косточек. Поваров это вдохновила, так как кур в колхозе была тьма-тьмущая, и на ужин нам снова подали огромных отварных кур, только теперь уже одна курица на двоих. И так повелось. Куры были каждый день в разных видах на завтрак, обед и ужин. Мы уже выли от кур.
Самое забавное, когда я вернулась домой, мама в честь моего приезда приготовила жареную курицу. Меня к тому времени от кур воротило, и не только потому, что я ими объелась за четыре месяца. При виде курицы у меня в носу возникал специфический запах куриных тушек, которые мы ощипывали, когда наш отряд дежурил по лагерю. Кур приносили нам еще теплыми, только что убитыми, чтобы легче было выдирать из них перья – из холодных перья не выдирались. Уже одно осознание того, что курица только что бегала, было очень неприятно, жутковато, а драть перья из теплого еще тела – отвратительно. Меня первое время сильно тошнило, потом привыкла, но специфический запах забитых кур меня мучил, и когда мы заканчивали работу, я долго-долго мыла руки и нос, чтобы избавиться от запаха куриных трупов. А один студент из нашей группы так и не смог привыкнуть - его рвало всякий раз, как он начинал дергать перья, и мы дружно освободили его от этой работы – и так тошно, а тут еще и его выворачивает. После целины кур я не ела лет пятнадцать.
Другой неприятностью в нашем питании было полное отсутствие картошки. Ее даже в супе не было. Где-то через месяц народ взбунтовался и потребовал картошки. Бедная председатель совхоза, которая тряслась над нами не меньше, чем над своими курами, оправдывалась:
- Да нет у нас картошки, ребятушки! Не родится она у нас.
Однако вскоре она нашла поблизости совхоз, у которого было картофельное поле и договорилась с ними. Нам притащили мешки для картошки и сказали:
- Поезжайте и берите столько картошки, сколько сможете накопать.
Мы бродили по высохшему полю и выкапывали изредка попадавшиеся чахлые кустики. Картофелины были величиной с грецкий орех. Трудились мы на совесть, прошли все большое поле из конца в конец, но набрали совсем немного. И все же вечером у нас был праздник: каждому досталось на ужин по маленькой отварной картошинке. Остальную картошку какое-то время экономно кидали в суп.
Кроме ощипывания кур девушек привлекали к работе на кухне. Меня в первое же дежурство приставили к плите – закидывать продукты в огромные кипящие котлы, помешивать содержимое котлов и следить неусыпно, чтобы там ничего не пригорело и не убежало. Закончилось мое дежурство печально. На улице стояла жара, на кухне – пекло, а у плиты – ад. К вечеру мои руки и шея покрылись волдырями. У нас в лагере медициной заведовала студентка четвертого курса мед. института. Смелая была девушка, лихо ставила диагнозы и выдавала убойные дозы лекарств. Мои волдыри она объяснила укусами насекомых и велела мне сменить сено в матрасе и подушке. Не помогло – на следующий день волдыри разбежались по всему телу. Тогда она повезла меня в районную больницу. Больничка была маленькая, убогая на вид, врач-казах тоже маленький и неказистый, но с моей болезнью разобрался на счет раз. Несмотря на настойчивую подсказку столичной студентки-медички, он не стал интересоваться насекомыми и другой ерундой, а сразу спросил, как я переношу жару. Вызнал подробности и поставил диагноз – реакция на жару. Врач прописал мне болтушку смазывать кожу и велел освободить меня от кухни, а на стройке работать полностью закрытой от солнца и, по возможности, на теневой стороне. Я так и сделала, и вскоре волдыри прошли.
Правда, от кухонных работ меня полностью не освободили, но, на мою радость, перевели в погреб. Там было холодно, и я блаженствовала в двух шагах от жарищи. И уж совсем меня восхитила постоянно стоявшая там кастрюля с творогом, который я обожаю. Творог делали не специально, а когда скисали остатки молока. Творога было недостаточно, чтобы что-либо приготовить из него на общий стол, поэтому его забирали домой поварихи. Но им он, видимо, так же надоел, как нам куры, и они поощряли меня есть его сколько влезет, а влезало в меня много - он полностью заменял мне на время дежурств ненавистных кур. 
Рабочий день у нас был длинным – больше положенных восьми часов - и, чем ближе к концу, тем длиннее. Начальство явно нарушало трудовое законодательство, стараясь выжать из нас по максимуму. Выходных дней у нас практически не было. За четыре месяца работы нам дали всего один полный выходной день, да два-три раза в месяц устраивали банные дни, в которые мы работали до обеда. В последний месяц мы работали с утра до ночи и так уставали, что спать валились на нары, не раздеваясь, а некоторые даже не разуваясь. Правда и то, что спать раздетым стало невозможно, так как резко похолодало, утром в умывальнике замерзала вода, а отопления в палатке не было. Мы вымотались до предела, и когда сели в поезд, увозивший нас в Москву, то первые сутки все не слезали с полок - спали на радость проводницам.  На вторые сутки тоже больше лежали, но уже переговаривались, и только на третьи сутки вагон оживился и зашумел-загремел, как и положено при большом скоплении молодежи.
Обычно за принудительные работы нам ничего не платили, но вдруг пошел слух, что на этот раз заплатят. Рядом с нами работали шабашники из Молдавии – строили инкубатор. Шабашники, кто не знает, – это самоорганизованные группы крепких ребят, которые в свой отпуск ехали на стройку, сплав леса и другие физически тяжелые работы, за которые хорошо платили. Мы спросили у наших молдавских соседей, сколько они заработали за месяц. Оказалось, более 700 рублей. Это была огромная сумма по тем временам. Мы размечтались - ведь мы-то проработали целых четыре месяца. 700 р. х 4  - !!! С ума сойти! Однако.
Однако того, что я получила за четыре месяца работы без выходных, хватило мне лишь на покупку обычных зимних сапог. Куда делись остальные деньжищи, мы узнали, когда пошли выяснять, почему одной нашей девушке вообще ничего не заплатили. Эта девушка проработала на целине ровно полсмены. Ее отправили домой после того, как с ней случился второй подряд приступ эпилепсии. И вот оказалось, что из заработанного нами вычли, не получив на то нашего разрешения и даже не уведомив нас об этом, деньги на трактор для Алжира, помощь голодающим в африканской стране, помощь пострадавшим от наводнения в азиатской стране и т.д. и т.п. В общем, ободрали нас по полной. И когда из заработка девушки, проработавшей целых два месяца, все эти поборы вычли, она осталась в минусе. Мы все-таки выхлопотали для нее небольшую сумму.
Ловлю себя на том, что рассказываю о работе в Казахстане с позиции теперешних понятий, но тогда понятия были другими. Сейчас студенты и их родители подняли бы шум на всю страну и из-за условий проживания, и из-за нарушения трудового законодательства, и из-за отъема честно заработанных денег. Но тогда это было делом обычным, да и мы, честно говоря, не очень-то заморачивались на этот счет. Денег, конечно, хотелось, но мы были молоды, веселы, жизнь кипела. Было здорово! И если бы спросили меня, жалею ли я, что добровольно отправилась на стройку в Казахстан, я бы ответила: нет! Не жалела тогда и сейчас не жалею. Вспоминаю построенные нами курятники. Так хотелось бы увидеть их – ведь в них вложена частица моей молодости. Интересно, стоят ли они до сих пор?  Должны бы стоять, ведь они были построены из бута, на века.

Вот уж действительно от чего остались у меня самые неприятные воспоминания – так это от овощных баз. В шестидесятые годы они еще были сравнительно редкими, и посылали нас туда только в сезон закладки овощей на хранение, в августе-сентябре, когда свои, штатные, рабочие не справлялись с объемами. Работали мы не более четырех, от силы – пяти, часов, и некоторым это даже нравилось: можно было пораньше вернуться домой и забрать ребенка из детского сада или с продленки, сходить в магазин, пока там еще мало покупателей, или какие другие дела сделать.  На овощной базе мы разгружали вагоны и перебирали овощи и фрукты. И сами, конечно, ели фрукты – никто нас за руку не хватал, а кто посмелее и с собой прихватывал немного – на проходной в небольшие сумки не заглядывали. А в конце работы местный начальник кланялся нам в ноги и благодарил за помощь.
Но постепенно и довольно быстро ситуация с овощными базами стала меняться к худшему, нас гоняли туда все чаще, и, наконец, овощная база стала круглогодичной повинностью. Кому-то наверху очень понравилось использовать бесплатный труд инженеров и ученых. Незачем думать, как наладить работу на овощных базах, проще нагнать туда толпы подневольных людей с высшим образованием – и работа будет сделана. Не знаю, проводились ли какие-нибудь экономические выкладки, подсчитывал ли кто-нибудь стоимость килограмма картошки, расфасованной по пакетам кандидатами наук.
Дело дошло до того, что в нашем научно-исследовательском институте один рабочий день в неделю был отведен для работы на овощной базе. НИИ стал филиалом овощной базы. Рабочий день на овощной базе постепенно удлиняли и довели до семи с половиной часов. Начальство овощной базы стало рассматривать нас как своих законных работников, а, чтобы мы не халтурили, работали хорошо и быстро, приставляли к нам местных работниц, которые надзирали за нами, подгоняли, покрикивали, да еще следили, чтобы мы, не упаси бог, не съели яблочко или помидоринку. Ох, с каким же чувством они материли нас, инженерОв (их ударение), неумех с их точки зрения.
Помню конфликт с одной такой командиршей из-за того, что мы неправильно сортировали помидоры. Правильно было полностью сгнившие помидоры кидать в бочку – на переработку, полусгнившие – в ящики для продажи в магазинах, а идеальные, отборные аккуратно складывать в ящики для райкома партии.  Мы же полусгнившие тоже отправляли в бочки, а хорошие распределяли равномерно для магазинов и райкомов. Наша надзирательница была в ярости, вылавливала из бочек полусгнившие помидоры и кидала их в магазинные ящики, а мы перекидывали их в райкомовские.
Овощная база сделала выводы, и нашему отделу было выделено постоянное место работы в картофельном цехе, где не было разделения на магазинную и райкомовскую картошку – весь картофель был дрянной и шел в магазины. Нас расставляли между местными работницами. Мы выкидывали гнилушки с проплывавшего по транспортерной ленте картофеля, фасовали картошку в пакеты и укладывали их в контейнеры. Ритм работы задавал транспортер, управлявшийся работницами базы. Они были материально заинтересованы работать быстро – у них была сдельная оплата труда. Нам же за труд на овощной базе платил наш институт в соответствие с нашими окладами, а потому работать на пределе возможностей нам не было смысла, но приходилось. К концу смены я валилась с ног.
Был, однако, один плюс в овощных базах и колхозах – это отгулы, которые давали за работу в выходные дни. Эти отгулы не подчинялись общим правилам отгуливания отгулов, их можно было брать, когда хочешь, по одному или пачками, или даже по часам – начальник никогда не возражал, иначе он не смог бы набрать спущенное сверху количество людей для работы в выходные дни. В будний день отказаться от принудительных работ было нельзя, а в выходной каждый мог найти причину: ребенка не с кем оставить, родственника надо в больнице навестить, на свадьбе погулять и т.п. За летне-осенний сезон можно было набрать столько отгулов, сколько хочешь.  За один выходной день на овощной базе или в колхозе давали два-три отгула. Один отгул даже не рассматривался. Начинали обычно предлагать два отгула. Если не набиралось нужное количество людей, ставка повышалась до трех отгулов. Доходило и до четырех.
В колхозы ездили либо на один день, либо на длительный срок – две-три недели. В длительные командировки отправляли мужчин и незамужних или бездетных женщин. Я там ни разу не была, сказать ничего не могу. А вот в однодневные поездки на сбор картошки ездила каждый год и не по разу. Процесс уборки затягивался порой до ноября, и, случалось, копали картошку под падающим мокрым снегом. Летом иногда ездили на прополку колхозных полей. Эти поездки считались легкой прогулкой, на них всегда находилось достаточно желающих, так что ненавистные мне с детства прополки прошли мимо меня. Один только раз я поехала на это мероприятие в выходной день – очень нужны были отгулы. Выглядело это так. Собрались, не торопясь, утром у проходной. Не торопясь, с песнями, поехали. Пробок на дорогах тогда не было, и путь до колхоза должен был бы занять около двух часов, но получился гораздо длиннее, так как по пути завернули к озеру искупаться. То да се, приехали в колхоз к обеду. Колхозного начальства на месте не оказалось, пошли его искать. Похоже нас не очень-то ждали, потому что, когда начальство нашлось, оно долго соображало, куда нас направить. Пока они там разбирались, мы расположились на полянке, развели костер и устроили общий стол: ели, пили, пели песни, веселились – тогда было принято петь песни за общим столом. Часа через полтора-два появился колхозный начальник и препроводил нас на поле, которое мы должны были прополоть. С местным начальством обычно договаривались так: либо мы работаем до какого-то часа, либо нам выделяют участок, и как пропололи его, так и уехали. Опытный колхозный начальник выбрал второй вариант.  Управились мы за два часа. Поехали назад, снова остановились на озере, теперь уже надолго, купались, загорали, играли в волейбол. Домой приехали поздно. Отличная получилась прогулка, да еще по три отгула за нее заработали.

Кроме овощных баз, колхозов и строек, были еще принудительные субботники и воскресники. Один из них назывался Всесоюзным Ленинским субботником. Его проводили каждый год в конце апреля в честь вождя революции В.И. Ленина, который на заре советской власти сам лично участвовал в субботнике.  Есть фотографии, на которых он тащит бревно по захламленной Красной площади. Возможно, тогда, после революции и гражданской войны, была острая необходимость в том, чтобы даже глава государства в выходной день таскал бревна. Но с тех пор прошло много лет, жизнь наладилась, площади и улицы расчистили, появились штатные уборщики, отвечавшие за чистоту улиц, площадей и производственных помещений. Однако традицию проведения субботников, на радость дворникам и уборщицам, сохранили. Власти уверяли, что проводятся эти субботники по горячему желанию самих трудящихся. Тьфу на их язык! Трудящиеся, на самом деле, ворчали, но отказаться от этих субботников было опять-таки себе дороже. Руководители страны в субботниках больше не участвовали, но простых граждан в их законный выходной день загоняли на уборку улиц и рабочих помещений, то есть заставляли делать работу, которой должны были заниматься штатные дворники и уборщицы.
Помимо этого, общего для всей страны, апрельского субботника были еще и другие субботники и воскресники: комсомольские, дворовые, детсадовские. На этих субботниках опять-таки выполняли работу, с которой не справлялись или не хотели справляться те, кто должны были это делать. На дворовые субботники, от которых легче всего было отвертеться – просто не отзываться на звонки и стук в дверь, - выходили единицы. Я бы пошла сажать во дворе кусты, или цветы, или что-нибудь в таком духе. Но в нашем дворе первым делом надо было разгрести зловонную кучу мусора около помойных контейнеров. Мусор высыпался во время перегрузки его из контейнеров в мусоровоз. Летом дворничиха подметала этот мусор и закидывала обратно в контейнер, а зимой не утруждала себя - ждала, когда присыплет свежим снегом и он станет невидим. Весной, когда снег стаивал, из-под него вылезала гора мусора высотой в человеческий рост и начинала жутко вонять. Однако дворничиха не спешила ее убирать, ждала, когда объявят дворовый субботник, и тогда сами жильцы разгребут вонючую кучу. А дворничиха в этом не участвовала, она лишь командовала «парадом». 

В молодые годы я еще пыталась проявлять принципиальность и отбиваться от принуждений, но ни к чему хорошему это не приводило. Самое обидное было то, что мой протест никто не поддерживал – притерпелись люди к принуждениям, попривыкли. Так однажды, в самом начале моей трудовой деятельности, я отказалась платить принудительные взносы в ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Каждый месяц в нашу лабораторию приходила профорг и собирала деньги на ДОСААФ, Красный Крест и еще какое-то всесоюзное общество – уже не помню, какое именно. Все, не раздумывая, сдавали деньги, я же решила включить мозги и пришла к заключению, что Красному Кресту и тому, третьему, обществу я помочь обязана, а армия авиация и флот и сами не бедные, офицеры получали в разы больше, чем я, начинающий инженер, так что пусть они сами себе и содействуют. Я объяснила свою позицию профоргу, но она это не приняла. И никто из моих коллег не принял. Все решили, что я – просто жадная. Я тогда не знала, что количество денег на эти взносы спускалось сверху, и недобор грозил неприятностями и моему начальству, и всему коллективу, который плохо воспитывал молодежь. Мой начальник решил, что проще заплатить за меня, чем объясняться с профсоюзным комитетом. Я не сразу об этом узнала, а когда узнала, пришла в ярость, потребовала у начальника не решать за меня, кому и что я должна платить, но он только досадливо отмахнулся, и денег моих обратно не взял. Естественно, я чувствовала себя неловко и больше уже не протестовала, покорно сдавала деньги на все, что требовали. Так система равняла всех под одну гребенку.

Не стала я возражать и против участия в показушном и совершенно бессмысленном мероприятии под названием «всесоюзное социалистическое соревнование». В этом соревновании должны были участвовать все члены профсоюза, а в профсоюзе тогда состояли все, и состояли действительно добровольно. От этой организации был, по крайней мере, толк: она оплачивала больничные листы и распределяла путевки в дома отдыха и санатории, а другим путем приобрести путевку было, практически, невозможно. Членам профсоюза путевки продавали с большой скидкой, вплоть до бесплатной. Казалось бы, замечательно! Но, во-первых, путевок, особенно в летний период и в хорошие места на всех не хватало, и кому эти путевки доставались, нетрудно догадаться. А во-вторых, профсоюз мог навязать свои условия при покупке путевки.  Так однажды я подала заявление в профком с просьбой предоставить мне две путевки в дом отдыха на зимние школьные каникулы. Организация, в которой я тогда работала, относилась к Госстрою СССР. У них был в Подмосковье свой комплекс из дома отдыха и санатория. Моя организация, не знаю уж почему, имела право продавать путевки по льготной цене только в санаторий, а в дом отдыха - по полной цене. Я не возражала против полной цены и скидки не просила. Возразил профком - они, мол, не могут продать члену профсоюза путевку по полной цене, когда есть льготные путевки. Я сказала, что мы с сыном совершенно здоровы и в лечении не нуждаемся. Кроме того, путевки в санаторий продавали на 24 дня, а в дом отдыха – на 12 – как раз мы укладывались в школьные каникулы. Ничего, сказали нам в профкоме, побудете в санатории полсмены и уедете. А то, что вы здоровыми себя считаете, так это неправда, здоровых людей не бывает. Пришлось мне бегать по врачам, оформлять санаторные карты с «липовыми» болезнями, а потом, уже в санатории, принудительно, под угрозой выписки идти к врачу. Пошла я одна, сын категорически отказался. Слава богу, врач оказалась славной женщиной, простила нам «прогулы» и прописала каждому по четыре процедуры, на три из которых мы с удовольствием бегали: кислородную пенку, сауну и лыжные прогулки. А четвертую – душ Шарко – проигнорировали. Но справку для профкома о прохождении полноценного лечения нам оформили.
Возвращаюсь к всесоюзному социалистическому соревнованию. Никакого соревнования на самом деле не было, во всяком случае его не было во всех организациях, где мне пришлось поработать. Это была чистой воды показуха, для галочки. Да и какое соревнование могло быть в научно-исследовательском институте? Каким образом можно было там соревноваться? Это же не изделия на станке штамповать – кто больше сделал, тот и лучший.  У каждого сотрудника НИИ был индивидуальный план научно-исследовательской работы, разбитый на этапы. У этапов были сроки выполнения. Точно просчитать их было невозможно, поэтому их устанавливали с большим запасом, чтобы не получить неприятностей. Вот эти сроки единственно и можно было взять для соревнований. Указывали в соцобязательствах: завершить такой-то этап на один, два, максимум три дня раньше срока. И сами смеялись: какие два-три дня, когда выполняли на недели, а то и месяцы раньше срока. Но такие обязательства брать было нельзя, тогда бы предъявили претензии к тем, кто составлял планы научных разработок.   
В соцобязательствах должен был обязательно присутствовать пункт, который касался достижений в общественной жизни, например, проведение политзанятий, участие в спортивных соревнованиях на предприятии или за предприятие, участие в самодеятельности и т.п. Если же ничего такого у соревнующегося не набиралось, он придумывал что-нибудь другое, иногда весьма оригинальное.  Так однажды мой непосредственный начальник, человек замечательный и остроумный, написал в соцобязательствах: «Быть хорошим семьянином». В конце квартала профорг отдела проверяла соцобязательства и составляла итоговый отчет. Соц. обязательство моего начальника ее смутило.
- А как я проверю, был ли ты хорошим семьянином в этом квартале? – спросила она.
- А ты попробуй, соблазни меня – так и проверишь, - предложил тот.
- А вдруг ты соблазнишься?
- Ну, тогда ты поставишь вопрос о лишении меня звания ударника СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО труда, - ответил он, сделав ударение на слове «социалистического».
Всем нам присваивали звание «ударника социалистического труда» и выдавали красные книжечки, которые ничего их владельцам не давали, и ничего не значили - они были у всех. Вокруг этих липовых соцсоревнований было много липовой активности: писали соцобязательства, обсуждали их на собраниях, проверяли, награждали. Куча людей была задействована в этой никому не нужной работе.

Принуждение крепко въелось в советскую жизнь. Его рассматривали как неизбежное зло, с ним не боролись, к нему приспосабливались. А те, у кого были возможности принуждать других, пользовались этим иногда совершенно бессовестно. Так воспитательница детского сада, в который ходил мой сын, заставляла родителей покупать для группы игрушки – мол, детсадовских игрушек у нас мало, тащите свои. И тащили, чтобы не навлечь гнев воспитательницы. А однажды она потребовала от меня сшить платье для куклы – старое платье у куколки истрепалось. И это при том, что у меня – сын, и в куклы он, понятное дело, не играл. Но прилипла она намертво: сшейте, да сшейте. Давила, стыдила, приводила в пример хороших родителей.
- Да не умею я шить, - отбивалась я, - у меня и швейной машинки нет.
- Можно и без машинки, на руках.
- Да не умею я.
- Тогда свяжите для куклы кофточку и носочки, - не отставала воспитательница. – Вы же умеете вязать, я знаю.
И я вязала, опасаясь, что отказ повредит моему ребенку. 

Некоторые люди выдумывали принужения, чтобы выслужиться перед начальством, получить от него похвалу. Так парторг нашего отдела проявил инициативу проводить в отделе раз в неделю политинформацию. Велено было всем остаться после рабочего дня. Почти все ушли под разными благовидными реальными или выдуманными предлогами: забрать ребенка из детского сада, родительское собрание посетить, занятия в кружке и т.п.   Но парторг, видимо, уже «засветился» со своей идеей, поэтому сдаваться не собирался. Стал проводить политзанятия в рабочее время. Политзанятия предполагали лекцию и вопросы. Вопросов никогда не было, а лекции были скучные, выступающий пересказывал статьи из газет «Правда» и «Известия» - главных партийно-политических изданий
 в СССР. Никто эту лекцию не слушал. Те, кому не повезло, и они оказались в первом ряду, дремали, остальные за спинами товарищей читали книги, играли в морской бой или в модные в то время маленькие магнитные шахматы и шашки, женщины вязали. А работа стояла. Но главное – мероприятие было проведено, галочка поставлена.

Принуждение в той или иной форме проявлялось в разных сферах жизни. Так, например, купить билеты в театр на хороший спектакль можно было только с «нагрузкой» - так назывались билеты на плохой, непопулярный спектакль. «Нагрузку» обычно сразу же выбрасывали в помойку. Но однажды приятельница уговорила меня сходить на «нагрузочный» спектакль, так как в нем были задействованы хорошие артисты.  Это был спектакль на идейно-политическую тему – театры принуждали ставить такие спектакли. Вот краткое содержание того спектакля. Идет экстренное заседание райкома партии, созванное в связи с тем, что в океане загорелось наше рыболовецкое судно. Команде справиться с огнем не удается. Находившееся поблизости судно капиталистической страны предложило помощь. Капитан нашего траулера запросил у райкома партии разрешение принять эту помощь. Райком совещается.  Интригу усиливает то обстоятельство, что на судне находится родной сын секретаря райкома. Все ждут, что в нем победит: любовь к отечеству или родственные чувства. Победил всеобщий идиотизм, райком запретил горящему судну принимать помощь иностранцев. Слава богу, все обошлось: нашим морякам удалось самим потушить пожар. Смотреть такую чушь было мало желающих, и расходы на спектакль окупали, навязывая билеты на него в нагрузку к популярным спектаклям.

С нагрузкой продавались и хорошие книги.  Так с томиком стихов Есенина я получила в нагрузку «Справочник токаря», «Незнайку в цветочном городе» мне продали в комплекте с каким-то политическим журналом, который я тут же отдала школьникам, собиравшим по домам макулатуру. Не отставали и продовольственные магазины. В то время в Москве были дефицитными зеленый горошек, сайра, красная и черная икра, кабачковая икра, импортная копченая колбаса, печенье «Юбилейное», и много чего еще. Эти дефицитные товары можно было купить только в наборе с недефицитными. На один дефицитный – три-четыре обычных.

В заключение расскажу еще об одном добровольно-принудительном мероприятии. В данном случае скорее добровольном, чем принудительном, потому что желающих участвовать в нем, если только не лил дождь и не мела метель, всегда было предостаточно. Речь идет о встречах-проводах лидеров дружественных стран, приезжавших с визитом в Москву. Эти шумно проводимые мероприятия в новостях подавали так, будто советские граждане добровольно вышли на улицы поприветствовать дорогого гостя. На самом деле людей свозили с предприятий на автобусах и расставляли вдоль улиц, по которым проезжал кортеж с гостем. Нашей задачей было приветственно помахать руками и покричать, выражая радость, при виде мчащегося мимо кортежа. Дело было несложное, да еще и выгодное, потому что после того, как кортеж проезжал, можно было идти домой, а лидеры прилетали и улетали, как правило, в первой половине дня.
Предприятие, на котором я проработала много лет, имело еще то дополнительное преимущество, что наше постоянное место встреч-проводов находилось на Ленинском проспекте рядом с универмагом «Москва», который тогда входил в тройку самых больших и популярных магазинов в столице. Привозили нас на место примерно за час до проезда кортежа, и женщины сразу же ныряли в универмаг. Вечером или в выходной день в магазине было не протолкнуться, а в будний день народу было немного, и можно было легко купить вещи, за которыми вечером или в выходные дни пришлось бы отстоять длинную очередь. Моим личным дополнительным плюсом было то, что место встреч-проводов находилось, по московским меркам, недалеко от моего дома, поэтому я записывалась на эти мероприятия в первых рядах.
Но однажды мне не повезло. Я вызвалась провожать кубинского лидера Фиделя Кастро, не зная, что эти проводы состоятся не на нашем обычном месте у универмага «Москва», а на аэродроме во Внуково. День был летний, жаркий, без единого облачка на небе.  Завезли нас прямо на летное поле, выстроили в каре и стали муштровать - учили приветствовать Фиделя Кастро, кричать речёвки. Получалось нестройно, так как народу было очень много, один фланг не слышал, что кричит другой. Женщина, руководившая «хором», нервничала, заставляла повторять снова и снова, и все время оглядывалась, опасаясь, что вот-вот появится Фидель.
Но он все не появлялся. Кончилась репетиция, началось томительное ожидание под палящим солнцем. Все устали, садились прямо на асфальт. Те, у кого были с собой газеты, раздирали их на листы, раздавали своим товарищам, и делали из них панамки от солнца. Кому газет не досталось, прикрывали головы носовыми платками. Покидать место нам не разрешили. За надобностью заходили за стоявший невдалеке сарай – жуть, что там сотворили. Подошло обеденное время, хотелось есть, а больше всего – пить, но воды ни у кого не было, привычных сейчас бутылочек с водой тогда еще в продаже не было.  И вдруг неведомо откуда появилась продавщица мороженого, она прикатила аж две тележки своего товара. Все налетели и разобрали его вмиг. Это были брикеты мороженого, они сильно подтаяли, мороженое текло по рукам и делало их липкими, а помыть руки было негде и нечем.
Напрасно назначенная руководить встречей Кастро женщина волновалась, что мы недостаточно радостно будем приветствовать кубинского лидера. Еще как радостно! Едва он вылез из машины - маленький, в зеленой военной форме - и бодрым шагом направился к нам, мы просто взорвались ликованием – наконец-то, окончилось наше мучение! Фидель, похоже, был тронут таким жарким приемом, выступил перед нами с пламенной, слава богу, короткой речью, а потом пошел вдоль строя и стал пожимать руки, стоявшим в первых рядах людям. Стоявшие во втором и даже третьем ряду тоже тянули к нему свои руки, перегибаясь через плечи и головы товарищей. Я стояла в первом ряду, но к таким вещам я равнодушна, а представив, сколько немытых после туалета и липких после мороженого рук он пожмет, пока дойдет до меня, я отпятилась назад, вглубь строя. Мои коллеги это заметили и после, уже на работе глумились надо мной.
- Глупая! – говорили они. – Ты могла бы всю жизнь рассказывать людям, как сам Фидель Кастро жал тебе руку.
Я огрызалась:
- А я им буду рассказывать, что я отказала Фиделю пожать мне руку.

Вот так мы и жили, с принуждениями и запретами, которые пронизывали всю нашу жизнь. А теперь вот говорят, что в Советском Союзе был чуть ли не рай. И кто говорит? Молодежь, которая той жизни и не нюхала. Что бы вы сказали, если бы вас вытащили из теплого офиса и заставили перебирать гнилые помидоры на овощной базе? Или выкапывать картошку под дождем и снегом? А как бы вы заверещали, если бы вам запретили ездить отдыхать за границу? А ваши так называемые «гражданские» браки? Ни в гостиницу бы вас вместе не поселили, ни в пансионат. Вместо этого в милицию-полицию бы доставили за попытку «общаться» без штампа в паспорте. Так что думайте, прежде, чем о рае говорить.


Рецензии
О чём написано, в разных странах сейчас происходит...
Говорят, опыт СССР переняли. Социалистическое соревнование в разных формах, приветствуется в развитых странах.
Уборка урожая всё для себя, потом зимой жрали и весело вспоминали, как собирали урожай. И гнилые помидоры в отход, чистили рабочее место.
Столовые предприятий из урожая готовили еду для своих. В семьи привозили овощи, колхозы разрешали.
Село сбегало в города и кто бы убирал поля?
Академиков, профессоров в деревню и это правильно, от них не убывало. Кандидат наук впервые видел корову, а сметану любил.
Студентам было в радость, выезды студенческих отрядов. Природа, работа, костры, гитара, любовь - морковь...
Изнеженные, слабые, нервные отсеивались... Молодость была принципиальной, слабаков не любила. Как в армии, носом в лужу, быстрее человеком станешь...
Принуждали, запрещали, что - то и да. Но! Утром пионерская зорька по радио играет, дети весело поют, а сейчас...
Включаешь радио, там убили, там взорвали, соседа замочили. Вещают, будет атомная война...

Владимир Конюков   06.08.2019 08:49     Заявить о нарушении
Спасибо за рецензию, Владимир.
Да, были тогда и костры, и гитары, и любовь-морковь и много еще чего хорошего. В первой части этого произведения я более подробно объяснила свое отношение к тем временам. В частности, я писала: "что-то было лучше в СССР, а что-то лучше сейчас". Не стоит охаивать советское прошлое, но не стоит и превозносить его. Взять то же соц. соревнование. Идея сама по себе хорошая. Но. О бессмысленности соц. соревнований в НИИ я здесь писала. А вот что рассказывали мне камчатские рыбаки об их соц. соревновании. Напали они на косяк рыб, наловили столько, сколько вместилось в их трюмы. Ждут подхода камчатских кораблей-рефрижераторов, чтобы перевалить в них рыбу, но тех все нет. Рядом крутятся пустые рефрижераторы приморского пароходства, просят перевалить рыбу им. Камчатские рыбаки отказывают, так как у них с Приморьем соц. соревнование. В результате рыба тухнет, ее вываливают за борт. Зато не дали приморским рыбакам победить в соц. соревновании. Кому нужно такое соревнование?

Нина Цыганкова   06.08.2019 12:20   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.