Моя любовь Иришка. Повесть. Глава 1

                Анатолий  Статейнов.

               
               

      
                Письмо из журнала



      Напившись чаю со смородиной, я налаживался  к рабочему столу, посочинять.  Хотелось что-то доброе рассказать о Марии Антоновне Чуркиной.  Не далее как сегодня утром она испекла для меня такие вкусные оладьи и так много, что я и обедать к ней потом не ходил, переел. Ничего поделать с собой не могу, добрался до вкусного – не оторвать.
    Это у нас в роду, тяга неукротимая хорошо поесть, наследственная черта. Дядя мой, Николай Тихонович Литовченко, мог запросто схлебать чугунок щей, при этом уходило у него на прикус не менее доброй булочки хлеба, килограмма эдак на два. Это герой по материнской линии. Его подвиги за столом  еще и сейчас в деревне вспоминают. Уж если  Тихонович сел пообедать, все чугунки донышками засверкают. Я любил смотреть, как он за столом работает. Это все равно,  что в театр сходить или провести вечер с классической музыкой. Правая рука ещё только подносит к губам ложку со щами,  а в левой уже долька луковицы. Ушла четвертушка луковицы куда положено, а в левой  кусок хлеба. Он  обязательно намазан смесью  горчицы, толченого свежего чеснока  и пасты из хрена.  У нас в деревне многие бабы умели её готовить.  А уж тетка Полина, жена Тихоновича,  всегда натирала в зиму хрена  литрами. Весь уходил.
  Потом чайная ложечка соленой черемши.  Какой у неё аппетитный запах,  а сколько пользы для здоровья.  Сидишь рядом с дядей и вроде не он, а ты в раю. После черемши  все по второму кругу. За весь вечер ни разу с ритма не собьется. Кончаются щи в чашке, только выдавит.
  - Полюшка, ты где?
 Голос жалобный такой, будто человека неделю морили голодом.
  - Да вот она я, принесла уже.
  - А я думаю, неужели щи кончились. Пропал бы, как ни есть пропал ужин. Слава богу, есть ещё поварешечка.  Ну, спасибо тебе, может ещё с чашечку осталось?
   И снова за столом  стук ложки о чашку, сочно хрустнет на зубах луковица, одарит  чайная ложечка ужинающих  чудесным запахом соленой черемши и тишина. Это вам не московский элитный ресторан, где с полчаса надо перекладывать по сторонам в горшочке салат, чтобы понять, из чего он сделан. Хотя подадут  вам его в лосиных печатках и с белоснежным полотенцем на плече.
  И не питерский ресторан  Невский, где  вместо норвежской семги покладут крашеный под неё минтай, да еще специально пропитаный растительным маслом. На таком блюде, где все на обмане,  в рай не уедешь. Химии в удовольствие не похлебаешь.  Вот почему кушают там так: ломтик семги-минтая, стопка водки. Иначе желудок не выдержит химической пищи. 
    Самые сладкие обеды  ещё можно найти только у нас, в деревне. Давно уж нет  тетки Полины, унесли куда положено. А пасту из хрена по-прежнему делают демократка Валентина Ерохина,  Васьки Шишкина четвертая жена Иришка,  Машка Ванина. Но эта больше для себя. За столом, когда с выпивкой, без пасты из хрена у Машки стопка в горло не войдет. 
  Тихоныч был тучным, подбородок в лесенку, ступенек эдак на пять. Как оформил пенсию, ежеутренне часами ходил по лесу, что рядом с нашими огородами. Весной  искал черемшу  возле речки, потом ягоды, грибы, зимой ставил петли на зайцев, стрелял куропаток и рябчиков. Находится, наломает ноги и брюхо, нагуляет аппетит, повесит шапку и куртку в прихожей  и сразу за стол.  Под стопочку беленькой  умнет кастрюлю щей, да мяска свиного попробует с полкилограмма, другой раз и  килограмм сразу. Потом кружки три чая, и в постель, до ужина.
   Вечером уже ни куда не выходил. Спорил что-то с теткой Полиной. Я часто у них в доме бывал, ужинали вместе. Но так и не понял, за чем он её  разными претензиями студил?  То ли сметаны в щи забыла положить, то ли горчица на столе не свежая.  Одним словом опять не в сладость пошла еда.  Мне кажется, он  напрасно тете Поле досаждал. Если не вкусно, почему всю пятилитровую кастрюлю щей одолел? А согласиться с ним, значит, всегда за столом Тихоновичу чего-то да не хватало. Когда все плохо, с чего  брюхо до колен?  Не с занудных же его претензий.
   Подвижным, работящим человеком прожил Тихоныч.   На покосе мог целый день проходить литовкой  ручку за ручкой и не уставать. Только ковшиками хлестал родниковую воду.  Когда Тихоныч работал литовкой, на перекус,  даже с корочкой хлеба, сроду не садился.  И так все три дня:  махал косой, пил воду, спал по двенадцать часов.  За три дня обычно каждая татьяновская семья успевала обеспечить на зиму сеном корову, молодняк и табунок овец голов на двадцать. Дядя с семьей также в эти сроки укладывался.
   Впрочем,  вес  Тихоновича был такой, что ему запасов жира могло хватить и на неделю работы. А уж когда начинали грести сено, набивать им копны и возить их домой, работа эта легкая, Николай Тихонович снова  жрал. Тихая, лишенная в семье самостоятельного голоса, тетка Полина,  умаивалась в эти дни на кухне больше, чем на покосе.
  Что Николай  Тихоныч творил за столом в праздники, лучше читателя не нервировать. На всю свадьбу меньше уйдет, чем на него одного  под  хороший аппетит. А плохого аппетита у дяди в праздники сроду не было.  Кстати, Николай Тихонович двоюродный брать Марии Антоновны Чуркиной. Вот почему мы с ним родня. У меня раньше было три знаменитых дяди из семьи Тихоновых и двоюродный дед  Филипп  Гаврилович.  Николай Тихонович, Андрей Тихонович, третий их брат и мой дядя Алексей  Тихонович не в родову пал.
   До самой смерти, а это семьдесят шесть лет,  звали Ленькой. По женской  части пошел дядя. Мужики, которые постарше, друг друга стригут, а он только в парикмахерскую.  Всегда копил денежку, искал в магазинах рубашки  модные, туфли фасонистые. Костюмы дорогие, каких у нас даже председатель колхоза товарищ Лелюшкин не носил. Все на молодых девок поглядывал, шутки какие-то с ними шутил.  У него от родной жены пять детей, а сколько ещё -   один бог знает. Алексей Тихонович брюха сроду не носил. Не успевал жирок на пупе завязываться. С работы пришел, помылся, побрился и понесло его. То в клуб на репетицию, то « к ребятам в гости».  Каким «ребятам», до сих пор не знаем. Тетя Вера одна с ребятишками телелюшкается. Они чем старше, тем больше внимания надо, особенно девкам. Она своих краса виц раньше всех замуж спихнула. Не дала им забаловаться. Дядя Леня ни когда не сядет, не поговорит с родственниками. Все у него дела, все времени в обрез. Идешь с ним по Зеленогорску, то одной девушке улыбается, то другой, третьей приветственно рукой махнет.  К четвертой подбежит: позвони мне завтра, обязательно позвони.
   Вот почему я дико завидовал  первым двум дядькам. С ними можно весь вечер в старине купаться. От них я узнавал историю рода Литовченко - Зверевых.  Господи боже мой, ни как не опомнюсь, как они ели!    Мне в тридцать уже желудок отрезали, а Николай Тихонович больше восьмидесяти прожил. Не помню ни разу, чтобы он на желудок пожаловался.  И не осталось в памяти такого дня, чтобы он хоть одну таблетку  к губам поднес.
    А дед, Василий Егорович, уже отцовская кровь пошла, на спор съедал  барана. У нас в деревне они не ахти какие, но килограммов пятнадцать   чистого веса было. Запивал он мясо всегда квасом хорошей выдержки. Но так упиваться счастьем за обеденным столом, как это делал Николай Тихонович ни кто больше не мог.  Василий Егорович Статейнов и родной брат его Прокопий Егорович тоже были больше специалистами по части женщин. Эти за столом рекордов не ставили.
    Мне, с моим оперированным желудком, за предками не угнаться, но тяга к вкусному осталась. А Мария Антоновна невкусно не готовит.
     Что-что,  а угостить  Антоновна любит.  Бессребреница. Сколько уж лет подряд они с Петром Васильевичем кормят меня за спасибо.  Как тут не задуматься о моем  долге перед добрейшими людьми. Если чисто по- житейски, со стороны, обдумать их благородство, то долги перед  стариками  копятся и копятся. Без них я бы, конечно, не писал,  искал  возможность прокормить себя, а это все время, которого не хватает и не хватает.
    Успею когда-нибудь поклониться пожилым соседям за доброту и бескорыстие или желательная  возможность так и не появится? Важно ведь не только написать, но и напечатать, а с этим  трудно, чаще всего совсем не печатают.
       Вечеровал же  я обычно дома, чаем с хлебом подкреплялся или картошечку варил. Мне нравится свежесваренная картошка. И вкусная, и полезная, и легкая для моего  желудка.  Главное, ее нужно есть сразу, как  с печи снял. Посолил, сметанки туда, если есть она, и с хлебушком наворачивай. Нет сметаны, пойдет подсолнечное масло, только к нему зелени нужно побольше. А зимой с зеленью беда.  Чаще варю картошечку летом. Но знать нужно,  чуть полежала приготовленная картошечка  – никакой от нее пользы и вкуса.
    Меня Антоновна учила и учит есть свежую пищу, дескать, вкусней и полезней. Бабушке верить можно. Муж ее, Петр Васильевич Чуркин, совсем никудышный, а живет и живет. Тянется за соседом Коковым, восемьдесят четыре и ему. Помогает продлить годы умелая кухня бабушки. Вот и меня Антоновна, как может, подпитывает.  Ещё и советует как лучше самому готовить.
   Кошку Рину я кормлю консервами из кильки, она их обожает, когда, конечно, не уходит от меня, неверная, к своей законной хозяйке бабе Прысе. Только из-за кильки она и является ко мне ночевать. Бьет меня по карману аппетит Рины, сильно бьет, но тошно одному вечерами, а тут живая душа рядом. Хоть и со слезами, а лезешь в карман за сотенкой на две банки консервов.
      В последнее время Рина ударилась в покой и целомудрие, того и гляди темный платочек наденет и святцы принесет себе  под печку.  Бывало, до полуночи носится с котами Чуркиных по моей крыше. Радостное ее  мяуканье слышно то в одном конце крыши, то в другом.
   В самый  разгар удовольствия  от встречи, все трое: Рина и два Чуркиных кота, садятся на конек крыши и поют. О страсти своей звездам  поведывают,  над нами, совестливыми простодырами, насмехаются. Рина, наверное, в своих воплях рассказывает другим кошкам, какая она счастливая, о чем  шипят Чуркины коты – не догадаться. Но превосходство их  над остальным мужским населением Татьяновки в голосах слышится. Явное самодовольство. Так и подкидывает, взять  половинку кирпича и запустить под крышу, особенно в того, молодого, серого кота, с двумя белыми пятнышками на лбу.  Поставить на место ухаря, чтобы не зазнавался.
  Этим летом у нас через дом в деревне котята похожие на серого плутня. Возгордился самозванец, не на каждую кошку глядит. Молодых ему подавай.  Дочь бабки Парахи Валентина привезла с демократического форума в Красноярске  дорогущую кошечку, совсем без шерсти. Мороковала найти в городе такого же кота и продавать потомство по достойной  цене. Котенок у него выходил дорожке  кабана Князя, если  Князя  мясом пустить на базаре.    Не успела Валентина выгоды поиметь.  От чуркиного выродка первые котята.  Такому способному половинка кирпича мало. Весь бизнес план демократки Валентины Ерохиной практически не перешагнул через одно место серого дурака.   
    Вопли   кошек частенько подкидывали меня среди ночи с кровати. Жуть, после них не уснешь, дрожь берет. И не только меня в бессонницу Рина опрокидывала, но и самого Кокова.  Он не раз грозился хозяйке кошки,  бабе Прысе, перепушить из своей двустволки все это распутство на моей или Чуркиной крыше и дорогую бабушке  Рину навечно  лишить голоса и неуемного любострастия.  Ружье у Кокова действительно есть и зарегистрированное. Только уверен я, стрелять он не будет. Дорогие патроны, пожалеет денег.  Случись, бесплатно они ему достанутся, порешит Рину, а мне ее жаль, привык уже.
     Это единственное живое существо, которое рядом со мной хоть летом, хоть зимними вечерами, понятно, пока килька у меня есть. Кончатся консервы, она уметелит к бабе Прысе. Там ей легче прохарчеваться. Баба Прыся специально у соседей покупает свежего коровьего молока для Рины. Куриного или гусиного мяса ей строгает. С такого полезного питания не может Рину не бросить на крышу к Чуркиным дуракам.    А теперь, перед котятами, Рине слаще у меня.
    Вот уже   целую неделю  Рина дома, и попытки нет в форточку выскочить. Я  высчитывал, ветеринарный фельдшер все-таки, крайний срок - к концу этой недели в доме должны быть котята. Не могла Рина отказаться от своих женских привычек  ежемесячно приносить потомство. Исправит ее, беспутную, могила. На  уговоры отказаться от разгульной жизни, остепениться Рина не реагирует. Смотрит на меня ясными и честными глазами, делает вид, что не понимает, о чем я толкую, и заодно подсказывает: кому они нужны, пустые для нее рассуждения. Весь ее вид говорит: не трудитесь, я вас не понимаю.
   - Как это не понимаешь? - не удержался я от упрека. - Зачем тебе эти дураки? Чего ты хорошего принесешь с крыши, кроме котят? Годы-то у тебя по кошачьим меркам стариковские, пора остепениться. Не по крышам шастать, а дома сидеть. Лежи на подоконнике и любуйся улицей.   
   В походке Рины и манерах светится искренность: я сама невинность и чистота. Воспитывайте кого-нибудь другого, Анатолий Петрович. И вообще, с вашими неприятными разговорами не ко мне, не по адресу подошли. Постеснялись бы говорить вслух о пошлостях.
  Вот вам  женская сущность и правда женская.  Оказывается, виновата не она, которая каждый месяц приносит мне  невесть от кого котят, а я, потому что уговариваю ее не делать этого. Что ты за мать, если не знаешь, чьи у тебя котята. Понятно, что Чуркины дураки. Есть котята похъожие на старого, белого кота и на серого пройдоху. 
   Мы с Риной не первый год вместе, в правду ее не верю. Если ты такая целомудренная, вся правдивая и честная, как Катька Марина, откуда котята?  Воспитывать Рину  нужно, призывать к совести, и я буду  учить ее уму-разуму. Слово камни дробит и совесть Рины пробьет когда-нибудь. Как только я начинаю ей говорить об этом, Рина мяукает: полностью с вами  согласна. Она многое понимает  из моих разговоров , если мяукает, значит  поддерживает. Но стоит отвернуться, она уже на крыше, где ее  всегда ждут два Чуркиных дурака.
   Сейчас у меня другая заботушка – куда деть  завтрашних котят. Перетопить – жалко, а в деревне у каждого своя кошка, чужие котята даром не нужны. Может, и прав Коков, пора задать страху этим двум ухарям.  Не коты – твари беззаботные.  Они детей  производят, а я мучайся, как и кому их раздарить.
    Надоело в мыслях спорить с Риной, снова уставился в бумаги. Вроде разобравшись в набросках плана рассказа про Антоновну, я наконец  определил сюжетные повороты, продумал судьбу главной героини и сел за стол. Самые мои любимые минуты – настроиться, взять себя в руки и со свежей головой за перо. А там уже пошла плясать  Татьяновка, не остановишь. Строчечки одна на другую  наползают и наползают.  Родились бы новые и сегодня, да не случилось. Оттолкнули их от бумаги приятные события.
    На крыльце затопали чьи-то каблучки. Удивительны наши деревенские женщины, они и по дороге  грунтовой могут  вышагивать на тонких каблуках. Не споткнутся, не продавят землю и каблук не сломают. Грациозность шага татьяновских красавиц поражает, будто они на театральных паркетах, а не на раскисшей от дождей деревенской улице.
      Стучала деревенская активистка  Танька Подтыкина, я ее каблуки из тысячи  узнаю. Не миниатюрная Танька, наградил бог  телом, без малого  в центнер живым весом тянет, может, и в центнер с прибавкой, а поди ж ты, как все, на каблуках. Нога у нее сорок третьего размера. Где она на свои ноженьки  туфли находит, да еще фасонистые, с выкрутасами?
    Несмотря на такой вес, выглядит Татьяна  привлекательно, даже обворожительно. Не случайно одним из  последних официальных мужей у нее был деревенский плотник, Васька Шишкин, тот еще ходок. 
     Татьяна  частый гость в моей избушке, вот почему стук ее каблучков такой знакомый. После того как Алка ушла с должности почтальона, Татьяна ее там сменила. Но привычки у нее остались Алкины, так же меня песочит  и чихвостит.
   Обычно она является ко мне в составе разных важных комиссий, с проверками, предложениями, советами. Если не ошибаюсь, они уже лет десять подряд ко мне ходят. Все эти комиссии у нас в деревне с незапамятных времен возглавляет фельдшер Нина Афанасьевна Бельская.  Но она всегда сама чуть в стороне и сзади, как полководец Чингисхан,  а вперед пускает свою верную подругу и единомышленницу Татьяну.  Таня и расчесывает на все стороны мою нерадивость. То стенгазету выпустит, что упали у меня ворота, а хозяин не вникает в ситуацию, так и стоит двор полоротый, то частушки споет на сцене  клуба по праздникам.  Главный отрицательный герой частушек я.  В общем, поступает также, как её предшественница Алка.  Особенно стенгазеты у них похожи.  На дверь клубного углярника стенгазету вешают.  Усобачил же кто-то место для углярки, прямо перед входом  в клуб поставили.  Чтобы она на виду у всех стояла. Вот и придумали туда стенгазету вешать.  Кто бы мимо не телепался, все равно к газете подойдет.
  Обидно слушать,  на концерты эти ходит брат мой, Святослав Викторович, редактор городской газеты. Ему персональные приглашения посылают,  в первом ряду  у брата самое почетное место. А от него уже по авторитету расходятся места Нины Афанасьевны, председателя сельсовета Петра Николаевича Клюева, Генки Кутина, Таньки, как почтальона и секретаря сельского совета.   Мое место в клубе в последнем ряду, рядом с раздолбаями: Кукулем, Оглоблиным,  Сашкой Вербицким. Людка, жена  Сашки, все время вечерами по –хозяйству занята, некогда ей по клубам. Сейчас она вечерами косит сено и сама же его стогует, когда сено подсохнет. Сашке некогда, он в клубе правду ищет.  Тоже работа, особенно  для мужика. 
     Татьяна  поет что ни попадя со сцены, а соседи мои по местам в клубе  подначивают, тут же комментируют на весь зал.. От обиды меня даже в пот бросает. Не выдерживаю я этих наказаний, успокаивающие принимаю, бывает, целую булку хлеба за один концерт съем. Если уж чувствую, совсем будет тошно, сразу две булки хлеба с собой беру  - помогает.    Хлеб лучше валидола и валерьянки.
  Когда Татьяна  сообщает со сцены клуба, что я лодырь и  существо стрекозиное,  беззаботное, Святослав Викторович все слышит и  только качает умной головой, дескать, такой  у меня братец, но ничего не поделаешь, родню не выбирают. Святослав Викторович как бы извиняется перед деревней за мою никчемность. С характером у меня братец, с серьезным характером. Если частушку обо мне услышит, недели две не здоровается. После стенгазеты месяц в мою сторону голову не поворачивает, проходит будто мимо столба. Но я, когда метелю мимо Заковряшиных, а Святослав Викторович на скамеечке сидит, поясно ему с середины улицы кланяюсь:
  - Как спалось  вам сегодня, Святослав Викторович?
   И сразу дальше по деревне, останавливаться опасно. Рядом с братом всегда полено лежит, он для кошки Рины его про запас держит. Только она мимо крадется, полено уже визжит в воздухе. Откуда я знаю, что у брата на уме, не дай  бог и в меня эта березина  сверканет. Главное тут поздороваться, оказать брату заслуженное уважение, а дальше быстрей-быстрей  вперед, как с места происшествия. Чтобы в обвиняемые или в свидетели не попасть. Может и пострадавшим придется стать, мало ли что у брата моего на уме.  Он один из нашей деревни начальником стал. Да ещё городского закваса. Газета у него серьезная в Зелегорске двести тысяч населения, всем интересно новости про свой город  почитать.  Её и в Красноярске, и в Москве выписывают. . 
   Сколько раз задаю себе один и тот же вопрос: какое  Татьяна имеет право складывать у деревни и у Святослава Викторовича негативное мнение обо мне?  В суд на нее нужно подавать и на Нину Афанасьевну тоже.  Будут деньги на билет, съезжу в район, найду там правду.  Прикроют ей ротик. А еще лучше сам на нее частушки напишу и спою сам. Пусть Святослав Викторович послушает. Что он потом скажет о моих поэтических  способностях?
    Но тянет меня к брату, тянет. Хоть и холодный он человек, не доступный. Мысль его сразу все события в стране охватывает.  На деревенские проблемы Святослав Викторович смотрит как прошлогоднюю ботву морковки. Дескать, мне бы ваши заботы. По деревне пешком он редко  ходит. До клуба прямо через дорогу, он все равно подъедет на дорогущей машине. Подъехал, пауза. Ждет как завклубом Татьяна Писарева, дверь машины откроет. А там в клубе, в первом ряду его уже  привечает  татьяновская элита. Нина Афанасьевна, председатель сельского Совета Петр Николаевич Клюев,  секретарь  сельского совета и одновременно почтальон Танька Подтыкина.  Место Святослава Викторовича специально бережется ими. А чуть впереди стул стоит клубный, на нем букетик цветов, хоть зимой, хоть летом.  Листочки разные с просьбами от односельчан. Но нет-нет, да что-нибудь и с братом закипит не в ту сторону.
     В прошлый раз на большой и радостный церковный   праздник – «Усекновение головы Иоанна Предтечи», Святослав Викторович только в дверь клуба, которую ему махом открыла Танька Писарева,  а в нее уже прямо из зала подленькая собаченка Генки Кутина Лиза летит.  Любит она тайком в клуб пробраться и все кино или концерт, где-нибудь под стульями проблаженствовать. Васька Шишкин увидел Лизу, раньше, чем она под кресла залезла.  И без совета с завклубом пинка  наладил собаченке, на обратную дорогу направление указал.
     Та кубарем полетела и врезалась прямо в ноги Святославу Викторовичу. Редактор и брови не поднял,  проследовал к своему месту  в жуткой тишине.  Только слышно было, как  охала  на всю улицу обиженная на лишения общества Лиза. К пинкам она привыкшая.
   Все, кто сидел в клубе, рты закрыли и сообразить не могли, что дальше будет.  Васька Шишкин, главный виновник случая, по над стеночкой, по над стеночкой выбрался из клуба, только его и видели.  Святослав Викторович опустился на свое место, ни с Ниной Афанасьевной, ни с Клюевым не перемолвился, будто и нет их рядом с ним. Листки с просьбами со стула так и не взял. Пять минут посидел и удалился. В машину дверь не  Танька Подтыкина открывала, сам.
      Нина Афанасьевна сидела бледная как известка.  Ваську Шишкина за недостойное поведение в клубе оштрафовали, чуть ли не на зарплату. Но Васька и так от страха в клуб по выходным перестал ходить.  Только по большим праздникам.  Генке  Кутину, хоть он и рядом со Святославом Викторовичем в клубе сидит,  за содержание личных животных без присмотра, тоже лупанули солидный штраф. Таньки Писаревой сельсовет выразил недоверие в работе, влепили строгача, но позволили исправиться. Вот что значит уважение к авторитетному человеку.   
   Но должен же быть  у  Святослава Викторовича в сердце какой-то теплый уголок. Я вот иногда лежу и думаю: придет время, подойдет братец ко мне, похлопает по плечу и улыбнется, мол, молодец, Толик, старайся. Я поднимаю голову, а у него слеза по щеке катится, от уважения ко мне, значит, за меня доволен. Тогда возьму его за руку, сам уровню слезу: Святослав Викторович, ради вас  я хоть в огонь, хоть в  агитаторы  за вас на главу города Зеленогорска..    
    Для меня главное в жизни – мой двоюродный брат Святослав Викторович. Он может печатать меня в газете, но делает это неохотно, словно сон ему нехороший перед этим  приснился. Рукописи мои берет нервно, как будто змею с высунутым жалом на блюде ему подали. Трудно, трудно мне войти в доверие к брату, а надо. Он в нашем роду самая яркая  и известная звезда.
   Двор мой большая и важная татьяновская  комиссия проверяет частенько,  не зарос ли он крапивой, вырубил ли я бурьян. С весны начинают узнавать, на месте ли мои ворота. Они старенькие, еще дед Малюков их делал,  имеют обыкновение периодически падать. Чуркин считает, этим воротам не меньше ста лет. Когда он был совсем  пацаном, они уже стояли и не новыми выглядели. А Чуркину теперь за восемьдесят.
    Падают ворота, падают. Впрочем, они и у прежнего хозяина не всегда держались. Дядя Ваня Ратников, наш кузнец, их  частенько ремонтировал, менял навесы. Комиссия пользуется  моментами лежачего положения ворот, срамит меня прилюдно. Зачем? Что, от этих частушек у Татьяны аппетит лучше?  Так ее и так разнесло шире некуда.
     Этим летом Татьяна два раза приходила, спрашивала, почему у меня в палисаднике нет цветов. Вся деревня в цветах, а у меня пары свежевспаханные. Почему, почему – денег нет на семена.
  -  Семена можете взять у Юры Заковряшина, он всем бесплатно раздает, - припирает меня к стенке Татьяна. – Если сами не хотите сходить, я попрошу для вас, мне Юра не откажет. Хотя вам тем более, вы ведь ему двоюродный брат.
   -  Я помню, как он бабушке Прысе семена роз  раздавал, -  не удержался я, - пока учил, как надо розы выращивать, бабушку чуть инфаркт не хватил. И меня инвалидом хотите сделать? Хорошо, я пойду к Юрке, но в случае инфаркта бюллетень оплатите вы с Ниной Афанасьевной! У меня денег на лечение нет и страховки тоже. Вся деревня  пойдет в свидетели вашего насилия над личностью. 
   -  Ваш инфаркт - дело личное, для Татьяновки - второстепенное, - не отступалась от своего Таня, - а вид деревни - коллективное.  Мы все за красоту села отвечаем. Деревня - это лицо наше, а вы его грязью мажете.  Анатолий Петрович, учитесь уважать односельчан.  Будет ехать мимо ваших ворот глава района Сергей Михайлович Колесов, у него машина от стыда за вас покраснеет.  Вам совесть не ест глаза, самому главе района  пустой палисадник показать?  Сергей Михайлович у нас в районе возглавляет «Единую Россию». Это партия нынешнего века, партия власти. Вы, как кирпичом оглоушенный, совсем ни о чем не думаете.  И Юру не укоряйте, он художник, гордость деревни. Он мой портрет нарисовал. Между прочим, сразу подарил мне его на память.
   - Что хорошего Юрка может нарисовать? - не уступал ей я. – Поди, себя не узнала.  Лучше бы съездила в район да сфотографировалась. Нашла чем хвалиться. Он кисть как веник держит. 
   - А вы напишите так, как он рисует, - сразу под дых ударила  Татьяна. – Не сможете? Пока мы видим Юрины картины, а ваши рассказы не печатают. И, судя по возрасту, может, уже и не успеете напечатать.
   - Меня печатают газеты, а это уже немало.
   - А Юрины портреты в домах у самых известных жителей района! Говорят, он сейчас губернатора рисует. Поступил ему такой заказ. Между прочим, хорошо  оплачиваемый. Сам краевой начальник милиции теперь с Юрой здоровается. Художник, он хоть в милиции, хоть в тюрьме – все равно художник.  Между прочим, обещался заехать и еще раз меня нарисовать.
   Так и спорим, не зная, на чьей стороне правда. Напустил о себе в деревне туману полухудожник,  вся Татьяновка  вокруг него пляшет - Юрий Викторович, Юрий Викторович. А о нем только устная молва живет, ни одна газета ничего не написала про татьяновского самородка. Если он так же будет надо мной насмехаться, и я не напишу. Останется он где-нибудь в сенцах истории. Я же все равно буду  в Сибири личность заметная.
     Жалко только, не смотрит в мою сторону Ирина Сергеевна Иванова, Васьки Шишкина четвертая жена. А меня к ней тянет. Бывает, замотаюсь возле печки или в подполье полезу, баночку соленых огурцов достать, а сердце раз и кольнуло. Сразу все бросаю и к окну. Уже  знаю, душа почувствовала - мимо моего дома Ирина Сергеевна проплывает. Особенно обворожительна  Ирина, если в воздушном белом платье и слегка голубом летящем шарфике на шее. Кажется, что парит она над землей, как птица волшебная, и свет от нее кругами по всей улице. Сразу теплей становится на душе, вроде хвалит меня кто-то. Уткнусь носом в стекло и, пока она не исчезнет из виду, любуюсь дорогим человеком.  Другой раз слеза выкатится: милая Ириночка, ну почему ты не моя?
    На этот раз ко мне в гости Татьяна  вошла  спокойно, даже с улыбкой, заговорила еще с порога, как ни удивительно, ворковала  что-то хорошее. В глазах  радость от встречи со мной, уважение к хозяину квартиры, то есть ко мне, так и брыжжет. И без электричества видно, что самый мой надежный друг в деревне в эту минуту она, Таня.
        - Вот, Анатолий Петрович, - шарила  она рукой в своей  дамской  сумочке, – вам письмо. Пришло, да случайно оказалось открытое. Вы не беспокойтесь, мы его не читали.
       - Анатолий – перешла она на «ты», -  поздравляю тебя. Вот поверь, от всего сердца, как перед богом говорю.
      Она взяла мою руку и положила к своей груди, чтобы я убедился в правде ее слов.
      - Слышишь, как стучит, это от радости. Я всегда видела в тебе умного и целеустремленного  мужчину. И ты добился своей цели, стал писателем. Теперь надо жениться, чтобы жена и дети вдохновляли тебя. В Татьяновке есть хорошие и умные женщины. Только сразу говорю, кассирша Марфута  тебе не пара, у нее на уме одни курорты. Она ни сварить, ни родить, та еще птичка.  То в Таиланд, то в Тунис,  то ещё куда-то.  На такую только старикам, как Антоша Зверев, зариться.
   - Так Марфута не читала мои рассказы.
   - И не давай ей ничего. Она не поймет сути, примитивная бабенка. Зато мучить будет своими рассказами про курорты. С ней день пробудешь и сразу в психушку билет заказывай. Выдерга.  Я так скажу: в ней того и хорошего, что молодая. Я бы на месте татьяновских мужиков туда и головы не повернула. Вот тогда бы курортница подумала, как человеком стать. Мне с ней говорить неинтересно, хотя она каждый раз подчеркивает: Таня, ты моложе меня выглядишь. Даже если и так, мне все равно с ней неинтересно.
А мужики косят на нее глаза, молодая, -  Татьяна даже покраснела от возмущения, – а что в той молодости, святая вода? Худющая, нескладная, ванька-встанька. Как опилками набитая. Грудь у нее – воробей больше, стыдно в люди выйти.  Ей в любовники только Антошу Зверева пихнуть.
   Татьяна перевела  дух, поправила кончиками пальцев прическу, снова заговорила, перешла на жесткий стиль.
 - Глупые у нас в деревне мужики, не знают, где у них счастье. К нормальной не подойдут, на помойки полезут, где резче пахнет.
      Во время рассказа Таня все также  держала мою руку на своей груди.  То ли подчеркнуть этим хотела, что она не воробей, то ли  на ощупь ознакомиться предлагала, что за пазухой у нее не арбуз.
  Я  уже заикнулся было пояснить, что я и Антоша Зверев с одного года, но промолчал, уточнения Тане не требовались.  Она про себя речь вела, хоть и критиковала Марфутку. Бывшую совхозную кассиршу, а теперь продавца Марфуту я хорошо знал и в жены брать не собирался. Мне ничего не оставалось, как в знак согласия кивать головой  Тане: не пара - значит не пара.  Что касается писем, я заранее согласился: не читали – значит, не читали.
     Письма мне приходят часто, обычно из газет и журналов. Пишут практически одно и то же: «Уважаемый Анатолий Петрович! Ваш рассказ мы прочитали, спасибо за внимание к нашему журналу, но опубликовать мы его не сможем». Далее  подпись какого-нибудь  Симкина или Рубинова. Где их только берут, этих рецензентов. Они и не читали моих рассказов, конверт берут и по адресу сразу ответ пишут.  В каждом журнале таких редакторов держат.
   Деревенская почтальонша Татьяна все письма-ответы отдавала мне или  раскрытыми, или заклеенными сразу после прочтения, клей еще не успевал подсохнуть, так что деревня была в курсе моей переписки с газетами и журналами. И что мне говорили в письмах про рассказы и повести, Татьяна с Ниной Афанасьевной хорошо знали. Может, и другим рассказывали. И Коков в курсе, что меня отовсюду отправляют назад. Это подкрепляет его во мнении, что я – обыкновенный лодырь и проходимец. Он уверен, хорошего, работящего человека, труженика который, журнал обязательно напечатает.  При этом обязательно вспоминал, как они в тридцать третьем году весной брали «На буксир» колхоз «Красный хомут». Помогали лодырям досеять пшеницу.  Про их бригаду потом написала районная газета, а самого бригадира  Кокова выделили особо, напечатали даже его портрет..
    На этот раз письмо было из журнала «Литература Сибири». Там писали, что мой рассказ  «Братка» поставлен в план и будет опубликован в мартовском номере журнала. Я не поверил своим глазам. Если бы не  Таня,  конечно же, бросился бы в пляс. Но требовалась выдержка. Деревенская дипломатия – дело тонкое. Танька должна осознавать – она в доме у писателя, а  не у проходимца Юрки Шмеля или у несдержанного  Кокова.  Такие письма, в которых мне предлагают напечатать рассказ, - привычные    серые будни для меня. Такие же, как ежедневные походы кошки Рины к Чуркиным котам.
  Во-вторых, сегодня она ко мне ни в чем не подкопается, если даже со свечкой дом обойдет. Ворота – на месте, бурьян с корнями выдран, земля в палисаднике перекопана. Пусть и не красуются пока там цветы, но на следующий год они вспыхнут, Антоновна обещала семян ноготков вырешить. У нее нынче на ноготки урожай, заливается палисадник оранжевым цветом. Я каждый вечер помогаю бабушке поливать эту красоту, все вижу. Как-то даже хотел нарвать букетик и Иришке подарить, да опасно, Васька, муж ее, непредсказуемый человек, запросто может эти ноготки на лбу у меня растереть. Или салат этот заставит меня живьем,  не порезанным съесть. Мурло этот Васька не образованное.  Какая он мне конкуренция в любви к его четвертой жене? Веник самый настоящий. Что ты пыжишься против писателя?
  Но хочется, хочется мне подарить Ирочке цветы. Протянуть ей букетик, как царице, чуть присесть на левое колено и тихо, чтобы слышала только она, прошептать: Ирина Сергеевна, ваша улыбка  солнце. Мне так тепло возле вас.
 Такая сладкая мысль кончилась  моим обмороком. Рина мявкнула  почище свиньи Марии, когда её к кабанам не ведут, Следом, как в слаженном хоре, также на всю улицу завизжала Танька. Оказывается, Рина блаженствовала на стуле в полудреме, хорошо ей было с нашим разговором. А Танька топталась, топталась и наступила на половицу, которую я уже пятый год собираюсь прибить. Край половицы пошел в подполье. Другой конец доски стул с кошкой  подкинул и уронил.  Рина со страху  кинулась на плечо Таньки. Та подумала, что это конец света  и запела  громче Рины, ошарашила  кошку совсем. Рина  полетела не в форточку, а прямо в стекло.  Оборвала шторку и так со шторкой на голове, с безумным мяу и визгом мелькнула под печку.  Нога Таньки ухнула вместе с половицей в подполье.  Ссадила почтальонше всю кожу.  От ужаса и вида чужой крови я  сразу потерял сознание.
     Очнулся уже на диване, как в тумане слышу Танька нашла где-то у меня  гвоздь и молоток, сам не помню, где они лежали. Третьим или четвертым месяцем молоток потерял, но Танька как-то его нала, сподобилась.  И теперь садит со всей силушки по гвоздю, крепит половицу
      Махнул Татьяне рукой: черт с ним, гвоздем потом прибью.  Но Татьяна не бросила молоток, пока не забила гвоздь куда положено, постукала ногой, не проваливается доска. Только потом отложила молоток,  взяла из ведра кружку воды, стало  мочить свою руку и гладить ею по моему лбу. В голове забрезжило.  А мысли не к Таньке и письму, что она принесла, к Иришке плывут.
   - Взять её за руку и  пойти по улице, пусть смотрят. Меня любит, пусть и не сейчас,  самая красивая женщина деревни - Иришка. Мало ли что Катька Марина и Марфутка думают про себя. Розочка деревни Иришка, не они.  Пусть знают, я счастливый человек.
   А еще лучше вручить Ирине  букетик цветов и сразу  журнал с моим рассказом. Хотя за  пятьдесят лет жизни это первое предложение опубликовать мой рассказ, подумал я не о себе, почему-то сразу перед глазами предстал брат мой Святослав Викторович, редактор городской газеты. Что он скажет теперь? Его-то в журналах не публиковали. А меня он всегда критикует и писателя во мне никогда не видел, да и видеть не хочет.
       Брат уверен и оставался до сих пор при своем  мнении, что мне лучше заняться огородом.  Он мне как-то через бабу Прысю, Ефросинью Ивановну Рябыкину, передал два пакетика  семян огурцов сорта «Неросимые». Пакетики завернуты в белую бумажку, а на ней братовой  рукой начертано, как их растить и как собирать урожай. Но овощевод из меня так и не получился. Ринины котята играли с семенами, играли да и изорвали пакетики в клочья. Я хотел собрать семена в кружку и поставить на окно, да закрутился какой-то заботой, а когда в дом вошел – ни одной семянки. Мыши, наверное, в подпол утащили. Для них это деликатес. Может они в мыслях брату моему сказали спасибо за угощение.
   Но теперь правда на моей стороне. Самое время и мне ступить на одну дорожку со Святославом Викторовичем. Помочь ему стать главой города Зеленогорска, а потом и губернатором Красноярского края.  Пусть брат дает разрешение. Я также буду поднимать его авторитет  на все Отечество.. Разве не звучит: писатель Анатолий Статейнов – член штаба избирательной кампании  Святослава Викторовича?  Пусть платит, я тоже буду людям  петь про мудрого и решительного руководителя.  Милицию в полицию переименовали, а детские сады назовем киндерланд.  А кладбища – чубайсов сад.  Но  у нас на русском все грубо, неотесано, топором и кувалдой делано, а так будет Чубайсен гартен.
    Святослав Викторович да еще Кати Мариной муж, Александр Сергеевич, -это Гога и Магога. Они своими  подковырками меня живьем в могилу загоняют. Александр Сергеевич где ни встретит, рот разинет и хохочет на всю улицу, дескать, писатель идет, которого совсем не печатают..
   А еще с высшим образованием. Ходит по деревне как правдашний. Чему их там, в институтах, учат, над начинающими писателями насмехаться? Сам-то  он писать совсем не умеет и не собирается учиться. Я ему прямо говорю.   
   - Посмотри на себя, ты на пуделя  похож. Зарос весь кудрями и лаешь без устали. Иди в магазин, купи букварь, ты же буквы забыл. 
   -  Нина Афанасьевна говорит, - оторвала меня от размышлений  Татьяна, - может, тебе встретиться с читателями нашими, татьяновцами. Подумай, Анатолий. Людям интересно познакомиться с твоим творчеством, узнать о твоей жизни. 
     Она поглаживала израненную ногу. Здоровье у Таньки дай бог, на глазах все заживает.  А я думал, хорошо хоть туфли её целые остались, пришлось бы  мне Тане новую обувь доставать. А где они продаются, эти туфли гигантского размера?  Кожу содрала, кровь бежала. Но кожа заживет. 
     Я хотел переспросить, как узнала о моем творчестве Нина Афанасьевна, если она не читала  этого письма, а тем более в глаза не видела ни одного моего рассказа, но постеснялся. Спросишь что-нибудь не так, а другие письма потом вообще не дойдут. Но и что ответить Тане на предложение, я тоже не знал.
     Какая встреча, какие читатели, если  мои рассказы в деревне пока читали три человека: я, Сашка  Вербицкий и баба Прыся. И то баба Прыся в последнее время из-за физической немощи отказывалась их брать, глаза  совсем не видели. А после того  как ей сделали операцию на глазах, я ей свои рассказы еще не носил, нужно дать бабушке время войти в привычную жизнь.
     Часть моих  очерков мелькала перед глазами у Святослава Викторовича. Но насколько глубоко он вникал в них – ничего сказать не могу. Может, вообще не читал.  Брат мой - человек серьезный, лицо в городе Зеленогорске заметное, и у него нет времени изучать творчество всяких там Статейновых. Хотя по линии матери он и сам Статейнов. Но в его редакции все знали: Анатолий Статейнов не писатель. Эту мысль брат мой проводил жестко и постоянно. Мне к нему  в кабинет зайти - все равно,  что через горящий дом перепрыгнуть.
     А инженер наш деревенский, Александр Сергеевич, тоже сеет  по деревне обо мне различные небылицы. Идет на поводу у своей жены Екатерины. Марина ее девичья фамилия, а теперь Золотова. Не зря, не зря ее еще в девках в Татьяновке прозвали Бабой Ягой, зануда, каких поискать. Где бы и о чем сейчас с бабами нашими ни говорила  Екатерина, в мою сторону  шильцем пхнет. Пребольно. Ручка у нее  женская, нежная, воздушная,  а как она шильцем этим  кольнет в душу -  хоть кричи. У такой красавицы, как Екатерина, за километр видно, что яд на губах полыхает. С ней ухо нужно держать востро.
 Я уж не говорю про подружку ее, Наталью Тепину. Тот еще цветочек. Их с Катей Мариной как в одной печке пекли, да не досмотрели,  пересушили чуток, оттого и злые обе, особенно Катька. Попробуй при ней скажи, что Иришка – самая красивая женщина в деревне.  Как вскрысится, исцарапает. Потом уже не отстанет, будет хитренько вести в деревне линию, что самая красивая она.    
   Прошлым летом пришла она ко мне с предложением гусят ее попасти до  обеда на зеленой травке. Она сто штук купила. На месяц нанимала, оклад сразу положила, к деньгам каждый день бесплатно по булке хлеба, пакетик чая  и пряник к чаю. 
 Подсчитываю, тридцать пряников – два килограмма. Сто с небольшим рублей. Тридцать пакетиков чая – ещё сотня. Плюс по сто рублей в день деньгами.  А в договоре пунктик мелкими буквами: если гусенок потеряется или отдаст богу душу раньше времени, я ей возвращаю убытки.  Гусенка она оценивала в пятьсот рублей.  Выходит, после месяца трудов я ей ещё и должен буду.
  Больным прикинулся: ноги не ходят, в голове ветер.  Тут и без счетов понятно: эти гусята выйдут мне дороже, чем Кокова сеть. Катька обиделась.
   - Вижу, пожилой человек без куска хлеба, хотела помочь, от сердца, а вам, оказывается, в нищете веселей.   
   - Катя, я же ухаживать за живностью не способен. Да еще за совсем маленькими гусятами. А вдруг они побегут по сторонам, я же не наседка, квохтать не умею. Кто их соберет? А если Шурка Ванин покатит на своей машине по улице, он подавит их, как шарики лопнут.
    -  Там делов-то, взял прутик подлиннее и сиди себе на лавочке возле моего палисадника.  Если дождь или что-то, загнать их в стайку. А в обед Саша возвращается с работы, он вас заменит.
    - Когда  на них Генки Кутина собачонка Лиза в атаку пойдет, или коршун, или лиса, что прикажете делать?
    -  Самое время вам лечь спать, - кивнула  Катька и покинула территорию моего двора. С тех пор она мне больше никакой работы не предлагала. Оглобнина уговорила, только ему пришлось платить при таких условиях по триста рублей в день.
    Подкоптила она мне нервы вместе с Коковым и Святославом Викторовичем. Но Святослава Викторовича я терплю и даже кланяюсь при любой встрече. Сто раз на улице в деревне столкнемся за день, сто раз я с ним поздороваюсь. Всегда  поясно кланяюсь,   может, когда-нибудь большой рассказ мой напечатает, двоюродный брат все-таки. В прошлом году он выступал в Татьяновке перед выборами, понес несусветицу о партии власти.  Стал говорить, что Анатолий Чубайс так запутался в государственных делах, что и поесть ему, бедному, некогда. Все думает и думает Толик о благе россиян.
     К концу этого рассказа половина зала в клубе уже каталась от хохота. Кукуль, сволота такая, бил в изнеможении сапожищами в пол. И  попал прямо  по ножке Лизе, которая все-таки опять пробралась в клуб. Вой был как на живодерне.
   Но брат мой свою линию четко выдержал, не сдался. До конца рассказывал о Чубайсе, как о труженике. Про ваучеры его, правда, не вспомнил. Не знаю почему, но в деревне анекдоты про них хорошо помнят, может, поэтому Святослав Викторович и постеснялся о ваучерах говорить.
    По отношению в деревне ко мне и к Святославу Викторовичу - мы  ягодки  разных полей. Редактору  почет и  уважение, даже  заискивание перед ним, а мне  -  одни недоразумения.
    Вот и Коков претензии шлет по разному поводу. Сейчас, правда, все его мысли вокруг порванной в моем дворе сети крутятся, хотя в этом виноват не я, а Катьки Деревягиной кабан Князь. Он саданул через сеть, когда крался в мой огород. А я просто не успел его перенять хворостиной. Ворота во двор оставил полыми не я, а редактор городской газеты Святослав Викторович Заковряшин, он в это время ко мне во двор заходил, ворота не закрыл.
    За все эти  поступки Святослава Викторовича я, конечно, отвечу,  но платить за сеть пока нечем. Ждите, Егорыч, может, появятся деньги, разойдемся красиво. С другой стороны, Коков сам эту сеть принес и в моем  дворе вывесил, чтобы всем показать, целая  сеть и здоровая. Он старше меня, мог и подумать перед этим, что чужая свинья ее легко пропорет. Нельзя вешать сеть посреди двора с незакрытой калиткой. За что мне платить, если в убытке этом  виноват сам Коков?
   С таким доводом согласится и наш деревенский адвокат, Катя Марина. У нее высшее юридическое образование. Но она за консультацию просит сто тысяч, а у меня таких денег нет.  Да и цена этой сети, еще когда целая была, останавливалась на тысяче. Зачем же адвокату платить сто, если вся сеть стоит тысячу?  Хотя Катя обещает победу в любом суде. Тут не без нечистого.   Если  судья мужик, она его совращает на заседании улыбками. А если женщина с первого захода в суд уничтожает морально. Психически превращает ее в глупое бревнышко. Все суды, что она уже вела, выиграла.   
     Егорыч уверен,  рано или поздно он с меня деньги за сеть выудит и каждый день напоминает об этом не только мне, но и всей нашей улице. Даже Васьки Шишкина четвертой жене Иришке рассказал об этом. Коков сумел подозвать ее к своей лавочке и всю правду о моей подлой личности выложил.  Я тоже слышал этот разговор.  Что я за человек, откуда на голову деревне свалился и что он со мной может при желании сделать, Коков сообщал Иришке таким голосом, что свинья  бабы Прыси  Мария недовольно хрюкала в луже на другой стороне улицы, разбудил он ее криком. А бедные поросята Марии визжали от страха так, будто их мама от груди отлучила.  Егорыч на этот свинячий переполох ноль внимания, как рубил правду про мою никчемность, так и продолжал  реветь на всю улицу.
    Иришка в это время находилась в расстроенных чувствах, так и не поняла, зачем Коков собирался эту сеть вокруг моей шеи обернуть и в речку меня вместе с ней спровадить. Ее в это время другие заботы одолевали.
   Только что от Ирочки  ушел или собирался уйти муж Василий, и она опять оставалась в одиночестве. Какая там сеть! Одиночества Иришка не переносит. Мучилась молодая женщина своей болезнью и Кокова слушала плохо. Слезу роняла по причине своих неудач. Я  хоть из-за угла все слушаю, переживаю за Иришку. Унесло бы Ваську куда-нибудь подальше, я бы тут же на ней женился! Подойти сейчас и сказать ей прямо: беспокоиться, вам, Ирина Сергеевна, нечего я с вами на веки вечные.
  Егорыч же думал, что на ему сочувствует, слезу роняет, оплакивает его сеть, и пообещал собеседнице по осени, если куры нанесут, дать десяток яиц.
     Но я не верю в его подарки. Никогда он никому ничего доброго не дарил. Тетка Варвара, жена его покойная, с доброй душой была. Она и меня частенько тайком от Егорыча угощала. То свинины кусок принесет, то курицу. Как-то попросила меня свозить ее на базар в Уяр. Себе что-то приобрела и мне шапку новую купила.  Я и сейчас в ней спасаюсь от морозов зимой.  Но чья на мне шапка, Егорыч не знает, так бы давно раззвонил по всей деревне, что я живу его содержанием. Он и без шапки подчеркивает,  что такой пустозвон, как я, одевается только в то, что ему люди дадут.
       Егорыч только  неприятности  мне доставляет, и в сторону Иришки ни одного доброго шага он не сделает. Не надейся, Ирина, не подарит он тебе десяток яиц.  Есть в Татьяновке один человек, который всегда о тебе позаботится, это я. Правда, кур у меня нет. Какой там десяток яиц. Покупать придется, а денег у меня тоже пока нет.
  Я это ей сразу сказал, как только она от Кокова стала проходить мимо моего двора.
  - Не верьте ему, Ирина Сергеева, не верьте.  Чушь он про меня несет. Мы же с вами соседи задами огородов.  Я вас всегда поддержу.  Неужели согласились, что я плохой человек? Вечерами никуда не хожу, рассказы пишу. Иногда их печатают в районных газетах, а это уже дело.
    - Ах, Анатолий Петрович, - отмахнулась Иришка, -  мне сейчас не до ваших рассказов. Столько неприятностей, хоть на стену бросайся, а поддержать некому.
   - Вам нужно больше на людях бывать, не поддаваться неприятностям.
   - Какое там на людях, с кем говорить? Танька Подтыкина толька рада моему горю, она бы с радостью Василия к себе позвала.  Тем более Марфутка.
   - Ирина Сергеевна, вы приходите ко мне, поговорим, чаю попьем, может быть, вам будет интересно со мной? 
    - Не знаю, не знаю, - Иришка задумчиво теребила чуть заметный прыщик на левой щеке, -  мне кажется, вы далеки от понимания женского горя.  Не только утешить, слова доброго не подберете. Как мне надоели эти передергивания с мужьями. Думала, на этот  раз все, зацепилась. А его в сторону дернуло. Теперь вот сиди и терзайся, что делать. Нина Афанасьевна советует к Кате Мариной сходить, поворожить. Но она десять тысяч за сеанс берет. Зато сразу говорит, кем сделано, когда и зачем. Василий уже трем женщинам алименты платит, я буду четвертая, какие там деньги?  На что завтра жить?
  - Не верю я в эту ворожбу, предрассудки. Катя только деньги стрижет с простодыр.   Пусть Васька метелит на все четыре стороны. Не царь» Вы еще найдете себе доброго человека.  Далеко ходить не нужно, наши огороды задами стыкуются.
  - Вам не понять меня, Анатолий Петрович, у вас никаких проблем. Мне что, тоже куковать зиму одной в избушке? Дров Вася навозил, хватит, а воду кто каждый день  носить будет, золу из печки выгребать? Самой?  Беда у меня с мужиками, как с первого пошло, до сих пор все трещит.
  - Вот те раз, неужели я совсем бесчувственный, чурка березовая? Да вы что, Ирина Сергеевна? Я всегда вас уважал. Вы в нашей деревне как цветочек среди прошлогодней соломы.  Кто с вами по красоте вровень может встать? Я уверен, у вас большое будущее. Вы еще встретите настоящего интеллигента, о вас будут говорить как о жене писателя. Сегодня у меня есть и чай, и сахар. А хлеба я у бабы Прыси попрошу. Или пирожков с капустой от Марии Антоновны принесу. Она меня  утром ими угощала, хорошие пирожки. 
  Иринка со мной говорила, а в мыслях где-то в другом месте была. Так и ушла не улыбнувшись. И намека моего насчет жены писателя не поняла, а может, вид сделала, что не для нее этот разговор. Хотя зачем тогда улыбалась, когда мы из магазина шли? Опыта общения с мужчинами ей не занимать, она ведь за  Василием третий раз замужем. А у самого Василия она четвертая законная  жена. Но он и с остальными женами  поддерживает прекрасные отношения. Попала моя Ириночка в нехорошее домино. Как ей помочь? Не могу смотреть, когда у ней грустное лицо, так бы кому-нибудь и врезал.  Только не Ваське, с ним сроду не справиться. Ваську нужно хитростью брать, измором, как Наполеона под Москвой.
   И я не в меду катаюсь. Коков утихомирится - Нина Афанасьевна с комиссией неожиданно появляется у моего окошка. Нина Афанасьевна, как всегда, на середине дороги, ближе она к моему дому не подходит, а в стекло барабанит Татьяна. Вызывает пред светлые очи деревенских авторитетов. Все это на виду у моих соседей и главное – Кокова. Он не член комиссии, но, когда меня допрашивают на улице Татьяна  и Нина Афанасьевна, кричит так, будто ее председатель.
        - Что вы его уговариваете? Возьму сейчас штакетину, да по хребтине. Он не хочет понимать, встал утром наведи порядок возле двора. 
        Мне эти проверочные  комиссии Афанасьевны страшнее крапивы, что в дальнем конце огорода цветет. Нынче я весь чертополох перед домом вырубил, лопухи выкорчевал, во дворе только маленькая зеленая травка, как на лужайке в огороде у Васьки Шишкина, которую он специально вытаптывал для летнего отдыха жены Иришки.  Я ее там частенько вижу, на простынях лежит в купальнике или без него, солнечные ванны принимает. Посмотришь на нее издали и будто сам в раю. У Иришки все тело шоколадное. Лежит на белой простыне – царица царицей. Мне кажется,  и мухи заворожены ее красотой. Они не садятся на Иришку, я ни разу не видел, чтобы она от них отмахивалась.
    Достали меня комиссии. Полюбовался бы я с крыши бани  на Иришку, специально дырку в дранице провинтил ножиком, доставил бы себе удовольствие, но не успеешь туда забраться – стучит в окно очередная комиссия.  Надо слезать с  крыши, идти и отвечать, что к чему в моем дворе.  На комиссию мне  любоваться не хочется, собью настроение - не полезешь же на эту крышу второй раз. Плюну и иду в избушку, писать что-нибудь. Про Иришку чаще пишу, про кого же еще.
     Но и Нина Афанасьевна еще не все. Ванин что-нибудь кричит, когда приходит ко мне на лавочку с деревенскими новостями. Я уж не говорю про подковырки Сашки Вербицкого и Кукуля с Оглоблиным. Заел меня Оглоблин, хуже комаров.
    Но что они теперь ворковать станут, когда узнают, что меня в журнале напечатают? Главное, пусть Святослав Викторович уяснит, что я не седьмая вода на киселе, а двоюродный брат его и тоже известный человек. Вот пришлют  мне авторские журналы, я ему номер подарю, с подписью. Пусть бережет. В районный музей потом отдаст. Не исключено, какому-нибудь непоседе-потомку будет интересно узнать, кому это самый известный в Татьяновке писатель журнал со своим рассказом подписал. Так и Святослава Викторовича история вспомнит. Я ему скажу об этом, когда он в следующий раз мой рассказ напечатать откажется.
  Татьяна увидела, что я ушел в себя, забыл, что она рядом, и повернула домой, не получив ответа ни на один из своих вопросов. Недоуменно развела руками и исчезла, а я остался с письмом. Наверное, это был  лучший  вечер в  моей жизни. А журнал «Литература Сибири»  был для меня сейчас одним из самых уважаемых журналов. Хотел тут же побежать  к дяде своему, Абрамычу, похвастаться. Но удержался - вдруг он спит, будить старого человека по поводу моей радости нет особенного резона. К тому же жена его, тетя моя Надежда Васильевна, и Танька – подруги, Таня ей про письмо быстрей, чем мне, рассказала.
   К Чуркину, конечно, совсем неприлично стучаться, они с Антоновной рано ложатся. Из-за моей радости переполошить их, зачем? Днем будет время зайти и показать письмо.
   К Сашке Вербицкому побежать, но он сегодня с Генкой Кутиным на ночной рыбалке. А жена его Людмила в Дударевом логу, сено сгребает до полуночи. У нее на корову время только вечером, а днем она работает в соседнем селе, в сельсовете бухгалтером.
   К бабушке Прысе сходить? Она вряд ли меня поймет, еще подумает, что у нее украли свинью Марию, а я пришел сообщать ей эту страшную новость. Бабушке давно за восемьдесят, в последнее время сильно стала переживать за свое хозяйство. Воры ей всюду виделись. Она теперь даже на калитку в огород замок вешает. Только суета все это старческая,  хоть с одной, хоть с другой стороны калитки забор у нее уже попадал, с год на земле лежит. Мы как-то с Чуркиным и Коковым поднимали его, но на подпорках забор долго не удержался, новые столбы надо. На столбы ни у бабушки, ни у меня денег нет, ждем лучших времен, может, переживем Чубайса.
  Жалко, что ночь уже.  Народ по домам, кто спит, кто телевизором себя травит. Так бы сесть на скамеечку у ворот, читать письмо, когда Коков подойдет, а он не утерпит, сблизится со мной, познакомлю с содержанием пришедшего ко мне известия. Пусть завидует. Хотя Коков, скорее всего, тоже про письмо знает. Татьяна ко мне последнему в дом зашла, а до этого всех оповестила, по-другому она не может.
    Надо снять в сельсовете копию с этого письма и Святославу Викторовичу отправить, в Зеленогорск. Может, тоже от зависти локоток себе укусит. Но от этой зазнайской мысли я даже стукнул себя по голове. Нельзя так делать. Чуть легче стало с печатанием, и уже зазнаюсь. А перед Святославом Викторовичем кланяться нужно.   
  В эту ночь я так и не заснул, лежал в кровати, плавал мечтами где-то в звездах  и не заметил, что давно наступил день и деревня на улице. В магазин, поди, свежий хлеб уже принесли, нужно идти. Очередь за хлебом – тоже деревенское собрание. Выработка у деревни особо мнения на любой случай. Как скажет в очереди Нина Афанасьевна или её подруга Танька Подтыкина, так и будет.
  На улице первым меня встретил Николай Егорович Коков. Он был важен и непривычно спокоен. Коков сидел с Ваниным на лавочке, они перебивались зевотой и бесцветными новостями. По случаю утра старики еще не знали, что вчера нового случилось в деревне, поэтому обсуждали сейчас, как спалось ночью.
     Я еще во дворе слышал, Николай Егорович жаловался на нездоровье. Судя по всему, ночью его схватило сердце, и он едва отошел. Случайно выжил.
  - Лежу и молюсь, - раскрывал глаза Коков, - Сусе Христе, Сусе Христе. В животе такая немочь – кажется, не встану. Веришь, Федор Иванович, в такую минуту умереть проще, чем выжить. А воды-то подать некому. Дал бог соседушку-проныру, он никогда не поможет, зато ждет не дождется, когда я закрою глаза, а он сразу во двор, добро мое к себе потащит. А дулю не хочет? Поймаю за шиворот и придавлю, как крысу.
   Судя по всему, Коков говорил уже обо мне.
  - Веришь, Иваныч,  в моем положении лучше ночь не спать, чтобы в обносках не остаться. Залезет же, проныра, во двор и начнет царствовать. А там у меня кошевка стоит, еще отец ее делал, хоть и старенькая, да исправная, на ходу. Колес лежит от старых телег целая куча. Они еще тоже добрые.  За ночь все до одной перекатает к себе. Вот так выйдешь утром во двор, а он пустой.  Не допущу, я ему шейку-то заранее обломлю.
 - Зачем ему твои колеса, у него ни телеги, ни коня. - сомневался Ванин.
 -   И я про тоже говорю, телегу у меня стащит, а коня у кого-нибудь.  Украсть он мастер.
    С моим появлением Коков встал. На молодых его щеках играл  румянец. Если не ошибаюсь, Николаю Егоровичу восемьдесят четыре, но выглядит он максимум на тридцать пять. А жалуется на здоровье так, будто он уже причастие у батюшки принял.
    - Анатолий, - Егорыч был тверд и уверен в своем обращении, - теперь-то ты, думаю, заплатишь за сеть? Гонорар получишь, деньги появятся. Пора, давно, брат, пора долги отдавать. Другой бы человек за такие убытки тебя сразу в прокуратуру поволок, а я жду, потому что терпеливый. Не с такими придурками имел дело, всех додавил, все долги отдали. Не пить и тебе моей кровушки. Смотри, не играй с огнем.
    - Егорыч, гонорара может и не быть, -  остановил я его надежду.
    - Как не быть? Ты от меня деньги не прячь, должен - отдай!
    - А так. Сейчас журналы ничего авторам не платят, наоборот, заставляют авторов платить за свои публикации. Да и спорное это дело, ваши требования. Наймите адвоката, Катю Золотову, она пусть и отстаивает ваш интерес. Я буду с ней общаться. Вы человек пожилой, не сдержанный. Два шага до сердечной беды.  Лучше нам говорить через вашего адвоката, Екатерину Алексеевну Разговор без адвоката не получится.
  - За сто тысяч! – От такого напряжения у Егорыча встал волос на голове. – Мне проще тебя бесплатно за шиворот и в омут. Вода сейчас в речке большая, поплывешь прямо в  Енисей.   
  - По суду возьму, – кипел Егорыч, - по суду. Пусть твою избу за сеть на меня перепишут. У меня свидетели. У нас в судьях не дураки, они сразу видят, кто человек с умом, а кто - баран. Значит, все равно заплатишь, лучше по-доброму, сам  отдай, а то не удержусь, заеду в ухо!
   - Люди добрые, - обратился он в запале прямо к Ванину, хотя Ванин был в единственном числе и юридически всю деревню представлять не имел права, - посмотрите на эту писарюгу. Сейчас возьму оглоблю и поставлю ему мозги на место. Он навеки про ручку забудет и работать пойдет. Проходимец, сеть мою изувечил, а она сейчас больших денег стоит.  Посмотрите, стоит и строит недоумка, а сеть порвана. Она мне не за красивые глаза досталась. Из царства небесного мне денег не пришлют, давай плати. Нет денег - иди зарабатывай. Иди и работай, а не мни ручку за столом.
  - Денег у меня нет, даже если и будут – рассчитываться будем только через суд. Я готов к суду, нанимайте адвоката.
  - Плати, а то в прокуратуре наплачешься. Заставят тебя там слезу горькую пролить, -  опять перешел он в нападение. – Если через суд, не по-хорошему, - лет пятнадцать будешь лес пилить. Это будет для тебя мужская работа.
    Поскольку мне нужно было сходить в магазин за хлебом, я решил не отвечать на оскорбления и, сожалея об испарившемся  блаженстве, связанном с письмом, направился в центр деревни. Лишил меня Коков радости, вернул на землю. А так хотелось  посидеть ещё дома с этим конвертом, полюбоваться на него.  Скудная у нас жизнь на счет счастья, особенно под старость лет. Друзей заводят в детстве, не в старости. Был у меня один друг, троюродный брат Иван Петрович Статейнов. Врач был Ваня, людей лечил, а себя не смог. В сорок пять лет ушел. Помню, вышла у меня книжка «Обыкновенная история». Рассказы там напечатал.  Ваня радовался ей, наверное, еще больше, чем я. А сейчас вый дет книжка, побежать, показывать кому-то не  получится.  Таких друзей, как Танька Подтыкина, которая сегодня улыбается, а завтра на меня стенгазету выпустит – много.  А как троюродный брат мой Ваня, больше уже не найти. Вроде люди кругом, а одинокие мы.  Совсем одинокие. Радоваться всегда краше с кем-то рядом. Был бы жив Ваня, мы бы с ним сегодня всю ночь это письмо читали. А сейчас кому сегодня и чего почитаешь.   
   Зато в магазине  для меня грели совсем другую  встречу. Стоящая в очереди за хлебом  Татьяна Подтыкина  громко поздоровалась и поздравила с публикацией в журнале, хотя на самом деле ее еще не было, прислали только сообщение о планах редакции журнала.
    - Теперь, Толя, ты у нас в деревне знаменитость, - улыбалась она, - это же надо, писатель. Мы-то, мы-то - никогда бы не поверили. Нина Афанасьевна говорит, что ты у нас на деревню один такой известный. Может, так и книгу издашь, вот  радость для односельчан. Тогда мы у всего района будем на виду. Сергей Михайлович Колесов обещал  в деревню подъехать, мы ему о своей радости расскажем.  У него больше на весь район нет писателя, ты один.
    - А что, - говорила она уже женщинам в очереди, - Анатолий способный, ему многое по силам. Мы еще о нем услышим. Вот приедет Сергей Михайлович, мы его в сельсовете будем чаем поить и Анатолия  пригласим, пусть люди познакомятся.    
 Пока она меня хвалила и представляла как уверенного в себе интеллигента и волевого мужчину, в  дверь вдавился Коков, он, оказывается, сразу за мной в магазин направился и, имея отменное здоровье, преодолел расстояние довольно быстро.
   Коков слышал все слова активистки, потому безапелляционно остановил ее.
  - Тут еще подумать надо, -  замахал он указательным пальцем в мою сторону, - может, эта писарюга сама себе такое письмо сочинила, деревню поставить на рога. У приблуды заскоков хватает. Посмотрите, люди, в глаза ему, говорил и говорить буду – пустоцвет. Какой с него писатель, у него нет денег носки себе купить. Босой стоит. Опупыш, тебя только в цирке показывать. Может, кто и придет посмотреть.
  - Подними штанину, придурок, - зверел Коков, -  пусть люди добрые посмотрят, что ты без носков. И в голове такая же пустота, как в кармане. Где вы видели, чтобы нищету напечатали? Покажите мне еще одного деревенского мужика, чтобы  не работал, а писал. Ох и хитрюга, дуриком за счет стариков Чуркиных живет. Я бы его на их месте накормил и напоил. Прыська ему варит,  Катька Деревягина. Прыська лучше бы не лодырю суп несла, а еще одного поросенка выкормила. Эта писарюга жрет больше борова. Тебе не стыдно у стариков на шее сидеть?  Который мужик настоящий, он бы взял вилы и на покос. Дня два попотел и на долг мне за сеть заработал. А этот сидит у окошка бароном, ручку жует.  Крутит головой по сторонам, как верблюд, смотрит, кто ему чего несет. Аппетит опять нагулял, в магазин кинуло, поди, у Прыськи  денег занял? Какой дурак ему еще даст.
   Но на Егорыча на этот раз никто не обратил внимания. Первой пожилого человека остановила Татьяна:
  - Егорыч, дайте нам поговорить, а сами потом выскажетесь, когда мы из магазина уйдем. Ваши песни мы каждый день слышим. Вы видите, у всей деревни радость, Толика в журнале печатают. Такого праздника в Татьяновке еще не было. Теперь мы у всего района на виду.
   Татьяна  подошла и  мощной рукой  обняла меня, как матери  обычно приобнимают  маленьких детей.
  - Сергей Михайлович Колесов нам обещал районный грант, сто тысяч на благоустройство. Будем проводить сход, как потратить эти деньги. А грант мы завоюем, мы единственная деревня в районе, где есть писатель. Так и нужно говорить всем. Теперь я уверена, эти деньги у нас. Анатолий, штакетник на новый палисадник мы вам дадим и гвозди - тоже.
    Егорыч так с открытым ртом и остановился, как будто перед ним выставили топор и грозились зарубить им. Какая радость? Кому праздник? Почему не ему, а лодырю писателю бесплатно штакетник?
   - На дурака  смотреть  -   праздник? - заревел Егорыч. - Кому он в районе нужен, говорун этот? У меня куры, если два раза в день его увидят, нестись перестают. А вы его начальству хотите показать, без носков, в чужих штанах и рубахе?  Штакетник ему новый за бесплатно дать? Может, еще на содержание дурака возьмем? Он согласится. Бесплатно жрать любит.
     Большего непонимания Коков еще ни разу не испытывал. И главное, от кого поворот, от деревенской изжоги  Татьяны. Да на нее ни один добрый парень и в девках не смотрел. Я и мои будущие гонорары соседом  сразу оказались решительно забыты.
   -То есть как,  помолчи, - набычился он на Таню, - как помолчи? Ты что, прокурором работаешь? Я за свою правду стою, он мне сеть порвал, пусть платит, поселюга. Его нужно всей деревней к порядку призвать. Попомни, Танька, сегодня он мне сеть порвал, завтра платье на тебе в клочья разнесет. Видишь, набычился. Этот бросится. У дурака ума хватит. Отожрался на Прыськиных пирогах, закукарекал! Бабу ему надо. А кулачком по носику не хо-хо? Так приутюжу, глазки в кучку соберутся.
  - Не поселюга он никакой, а писатель, известный везде человек, - не думала сдаваться моя защитница, - люди хотят с ним поговорить о его творчестве. А вы мешаете, идите на улицу, там и баламутьте простаков. Если вам скучно рядом с писателем,  можете на встречу с Анатолием не приходить. У нас и так есть кому его послушать. А необходимость женщины – личное дело Толика. И вслух об этом не говорите, вы же старый человек. Думайте о своем авторитете.
    Ошеломленный Егорыч молча смотрел сначала на меня, потом на Татьяну, доставал из сумки сеть, которую хотел тут же раскуделить, показать, в каком месте она порвана, и этим принародно  заставить меня выплатить ему долг, снова засовывал сеть в сумку. Наконец он понял, что тут его пока не поддержат в отношении меня, махнул рукой, пожелал Татьяне стать умнее и не гнуться перед дураками, с чем и вышел на улицу.
    - Давайте мы переговорим с библиотекарем, - говорила мне Таня, -  и устроим встречу с читателями.  А можно и без библиотеки, прямо в клубе. Я буду ведущей. Анатолий ответит на вопросы.
    - А что? - задавала она вопрос сразу себе и присутствующим в очереди. - Если человека печатают, значит, ему есть что людям сказать. Я, например, в живых видела только одного писателя, нашего Анатолия. Я знала, что его напечатают. Переживала за Толика. Может, мы еще после его смерти главную улицу именем Анатолия Статейнова назовем. Нина Афанасьевна не против. Мы уже с ней говорили по этому поводу. Подождем, пока помрет, ничего, недолго осталось.
     От такого поворота дела мне  тут же захотелось вернуться домой и хотя бы почистить ботинки, крем у меня дома  был. Неудобно как-то в буднем  виде перед людьми появляться, без носков да еще в туфлях не первой свежести.
   Я представил мои похороны, всю деревню на них, плачущую Иришку и Татьяну с речью у моей могилы, Шмеля с потаенной мечтой быстрей бы меня закопать, а потом выпить на поминках. Стало так всех жаль, что я сам чуть не заплакал в магазине.
    Вижу, вижу, как идет за моим гробом Иришка, вся в черном, а в руке яд. Отравиться хочет. Не сможет она перенести смерть любимого. Измучается. Значит, нужно мне постараться прожить побольше. Ради Иришки, ради ее незабываемых глаз, ее нежного голоса. Это у Катьки Мариной не голосок, а труба. Ночью услышишь, кондрат может хватить. Как захохочет - такое впечатление, что львы на охоту вышли.
    А все равно кособочится, как на выставке. Кофту вчера себе голубую купила, помаду губную какую-то фиолетовую, словно черемуху ела. О господи, и Катька хочет быть лучше всех. Вчера с уярского базара приехала, обновки надела и часа два возле магазина семечки щелкала. То в магазин зайдет, Марфутку там своими  покупками подразнит, то обратно выскочит. Может, кто и завидовал, только не я. Зачем мне ее фиолетовая помада? В этой кофте и новой помадой  она краше, но не Иринка, далеко не Иринка.
      Стоящая в очереди Васьки Шишкина четвертая жена Иришка молча слушала крики и одновременно славословия в мой адрес, наконец сладко вздохнула и так же сладко посмотрела на меня.  Я почувствовал, что дрожат колени и могу упасть. Схватился за первое, что было рядом, – Татьянино  плечо.
    Как на меня смотрела Иришка! Я зажал зубами нижнюю губу и сдерживал себя в желании подойти к Иришке, взять ее за тонкую ручку и тихо опуститься перед ней на колени. В висках стучало, перед глазами плыли нежные Иришкины плечи. Татьяна  подумала, что мне плохо, обхватила меня и держала, крепко прижав к себе.
     - Недоумок это, а не писатель, народ с панталыку сбивает, - влетел снова в магазин Коков. - Я вот сейчас его по лысой  башке штакетиной, а потом пусть с читателями встречается. Нет, вы мне объясните, с какой печки надо упасть, чтобы этого пустоцвета всей деревней слушать? У нас что, ветродуй был, мозги у всех вынесло? Или в деревне уже стоящие мужики вывелись, придурки хороводы водят?  Я  сколько раз голдел, давайте соберем собрание.  Пусть которые старики,  выступят, они умеют жить, поучат молодежь. Я сроду ни у кого деньги не занимал. И не буду, на свои живу.  Могу подсказать, как скопить копеечку.  А если нужно, напишу почище этого ухаря.  Меня одного из деревни в тридцатом году посылали на курсы агитатаров. Маркса там учили и Энгилиса. Они хорошо писали, как лодырей воспитывать.  За шейку его и прижать, чтобы глазки выползли. Мигом как человек зачирикает.
     Егорыч все-таки вытащил сеть из сумки, махал ею перед односельчанками:
    - Скажите мне, кто захочет его слушать? О чем идет разговор? Это все Татьяна туману напускает. Писатель, писатель, он такой же умняшка, как у Катьки Деревягиной боров Князь. Но тот хоть пользу  деревне приносит, а этот? Человек быка от коровы не отличит, а мы его в президиум.  Он даже картошки себе не посадил.
    Чудо явления Иришкиных глаз даже крик  Кокова не затмил. Я плохо слышал его. Передо мной были глаза Иришки. В них играло сразу все, солнце, небо и звезды. От каких-то непонятных движений покачивалась ее воздушная белая юбка, а отскочивший от стеклянной витрины солнечный зайчик искрился в ее пышных волосах. Я повторял про себя как заведенный.
 - Милая Ириша, ни кто больше не любит тебя как я.  Твоя улыбка для меня – счастье. Улыбнись. 
   Иришка заметила, что я не отрываю взгляда от ее глаз, молча вышла из очереди и пошла в сторону своего дома.
    - Надо еще посмотреть, кто у нас в деревне недоумок, - ругалась с Коковым Татьяна. – Не смейте говорить глупые слова в адрес писателя, вы в магазине, а не в конюховке. Зачем ему коровы, он пишет, односельчан в истории оставляет.
     - Больше не будете над Анатолием издеваться, - как печатала штемпелем Татьяна, - слава богу, в деревне есть кому одинокого человека защитить. Услышу плохое слово - на комиссию  вызовем. Штраф я вам гарантирую.
     Коков сразу закрыл рот и засопел, отвернулся от Таньки, как от заразной собаки. Не дай бог, действительно выпишет штраф, это же деньги. А с деньгами Егорыч не мог расстаться.
    Но я уже плохо соображал и не вникал в ее угрозы Кокову, быстро выпутался из рук спасительницы Таньки и к двери. Меня сразу повело вслед  за Иришкой. Какой начну с ней разговор, не думал, хотя мы уже поравнялись, и Иришка, повернув ко мне лицо, улыбнулась. Уверен, так она еще никому не улыбалась, только мне. Любит она меня, любит!
     - Ира, наверное, сегодня не будет дождя? - спросил я у нее.
     - Не будет, - согласилась она.
  - И ветра тоже.
  - И ветра тоже.
  -  Толик! - кричала с крыльца  Татьяна. - Я сегодня вечером приду, надо план встречи  с читателями обсудить. У нас в клубе таких мероприятий еще не было. Часов в девять будь на месте.
      - Если не случится дождя, можно погулять по улице, поговорить, – предложил я Иришке.
 - Заплати за сеть! - орал с того же крыльца Коков. - В твоем дворе ее разорвал кабан, ты виноват. У меня вся деревня в свидетелях. Пузырь ты спущенный. Что ты к молодой бабе как репей цепляешься? Ирка, заедь этому пустомеле по рылу, не будь дурой. А я с другой стороны благословлю. Пусть такой расписанный и встречается с читателями. Какой чокнутый пойдет в клуб на этого пустомелю смотреть, только  Танька. Да проще со свиньей поцеловаться, чем  с ним вечером в клубе встретиться. Иришка, брось ты этого пузыря, что ты с ним рядом ходишь. Добрые люди засмеют.
     - Можно и погулять, но только не сегодня, - согласилась Иришка, словно не слышала Кокова. – Возможно, такая минута у меня появится. Сейчас я ничего сказать не могу. Как Василий, может, он еще вернется. 
     Мне некогда было ответить ни Кокову, ни Татьяне, сразу забыл про них. И в Иришкину оговорку про Василия тоже не вник. На меня смотрела Иришка, ее глаза говорили, что между нами начинается большая любовь. .Во всяком случае, сегодня или когда-нибудь, мы будем гулять по улице.               
    Волшебные у Иришки глаза, вон как ударили в душу. У меня по-прежнему кружилась  голова. Рядом со мной была Иришка. Она неторопливо шла по улице с гордо поднятой головой, также гордо здоровалась с односельчанами. В эти минуты я был уверен, что Иришка тоже счастлива. За мной она будет как за каменной стеной.
    Мои ноги запинались о колдобины, а душа парила в небе. Мы шли счастливые, мне казалось, что две души  уже объединились в одну.
    В голове плясала шальная мысль: нужно жениться, нужно жениться. Жениться, пока никто не увел у меня Иришку.
   Я проводил Иришку до дому. Мы постояли у ее калитки.
    - Давай подумаем до завтрашнего утра, стоит ли нам встречаться и вместе гулять по улице, - сказала мне Иришка. – Дело-то серьезное, в деревне живем, как бы слухи не пошли. Василий никаких разговоров не потерпит.   Он тебя сразу может изувечить.               
    - Как скажешь, так и будет, - я взял ее руку в свои ладони и чувствовал ее тепло. - Ирина Сергеевна, вы даже не знаете, какие сейчас охватывают меня чувства. Сел бы за стол и писал, писал. Вы должны верить,  я стану писателем. Мысль материальна, а я не только думаю о будущем, но и стараюсь завоевать его.  А как ваш защитник я ни кого не боюсь.
    - По-моему, дождя сегодня не будет, - бормотнула Иришка, очевидно, думая о чем-то своем. Показалось, что мои слова не тронули ее сердца, но глаза-то, глаза ее улыбались. 
  На этой счастливой ноте мы и расстались. Правда, я знал, что сегодня к ней приехал Васька Шишкин, забирать остатки вещей. И ночевать Васька  будет у Иришки. Вот почему она весь серьезный разговор перенесла на завтра. Да черт с ним, с Васькой. Кто он такой против меня, писателя. Плотник! Талантливый, способный, но он не прославит свою бывшую жену Иришку,  он не напишет про нее, это сделаю я, писатель.  Я, а не он, буду читать ей свои рассказы. Она  станет внимательно слушать меня и подсказывать, как лучше и легче строить фразу и четче вырисовывать характеры героев. Иришка не только красивая, но и  умная. Мне очень нужна такая жена, Иришкина улыбка, ее талия тоньше стрелы. Её нежные руки.   Ее нежный шепот.  Я люблю её.
  - Милая Ириночка, -  глядел я на голубое небо, словно Ирина Сергеевна там и была, - бог дал тебе красоту и ум, а счастье подарю я. Я стану писателем, я многое сделал, чтобы быть им.
    Заигрался я в мыслях, забыл о тропинке, когда от восторженных мыслей загулял по небу, случайно лупанул туфлями  прямо в лужу. Мои старенькие туфли моментально отяжелели от воды и грязи. Это как наказание свыше. Кто-то подсказывал, что моя задача работать, а не восторгаться. Да и туфли жалко, последние они у меня. У крыльца я разулся, сполоснул грязные ноги в стареньком тазу, потом так же привел в порядок туфли и зашлепал босыми ногами в сенцы. Жгло нетерпение скорее взяться за перо.