Эссе о математике и не только о нем

Это рассказ об ученом, прочно вошедшем в историю современной математики. Доказанная им теорема об аппроксимации функций многочленами признана классической, и студенты, проходящие курс Теории функций, во все времена в обязательном порядке должны будут ее изучать. Имя его, несомненно, будет вписано золотыми буквами в скрижалях армянской науки, наряду с именами Давида Анахта, Анания Ширакаци, Мхитара Гераци, братьев Орбели, Виктора Амбарцумяна, братьев Алиханянов и других подвижников науки нашего маленького, но любознательного народа. Все, что он сделал и в сфере чистой науки, и в организации научной школы и технологической мысли в Армении побуждает почтительно снять шапку перед крупным ученым и организатором науки, но вполне возможно, что при иных обстоятельствах в его лице мир мог бы действительно приобрести нового Пифагора, Ньютона или Эйлера, как его уже провозглашали в годы ошеломительного старта его юности. То было время, когда слово “гений” безо всяких натяжек представлялось вполне уместным в характеристике нашего героя.
Многие из тех, кто сами были отмечены этой божественной печатью, пытались дать корректное определение гениальности. Самую краткую и хлесткую характеристику дал Бюффон: “Гений – это терпение”. Очень остроумное определение дал Габриель Лауб: “Гений – это человек с талантом и прилежанием человека без таланта”.
Всякое определение гениальности основывается на выдающихся примерах конкретных подвижников, внесших наибольший вклад в мировую культуру, и это, конечно, справедливо. Но сколько талантливейших людей не смогли по-настоящему реализовать свой огромный потенциал и вовсе не потому, что им не хватило терпения! Несть числа примерам, когда молодые люди, подающие блестящие надежды, в итоге каким-то образом оказывались на обочине жизни. Простая мысль моя заключается в том, что отнюдь не только отсутствие терпения может стать препятствием для полноценной реализации большого таланта – жизнь многообразна, часто очень жестока и порой на корню уничтожает тем или иным способом ярко расцветающий талант. Человек может быть действительно гениальным, или точнее, гениально одаренным и в итоге никак не проявить свой большой талант. Я хочу сказать, что слово “гений” следовало бы отделить от конкретного жизненного результата. Корректнее, наверно, говорить о гениально одаренных личностях и о великих – тех из них, которым посчастливилось полностью реализовать свой божественный дар.
Я не знаю, кем назовет человека, о котором собираюсь писать, все расставляющее по своим точным местам время. При жизни его славословили по-всякому, нередко употребляя и слово “гений”. Сам он всегда относился и относится к этому, как минимум, с юмором, но чаще раздражается, пытаясь скрыть охватывающую его при этом неловкость. В любом случае можно уверенно сказать, что, он родился гениально одаренным человеком. В какой степени ему довелось реализовать свой большой талант – это другой вопрос. Вопрос, на который нет ответа, ибо история не знает сослагательного наклонения – “что было бы, если…” Но вот что могло быть причиной неполного раскрытия его исключительного дара – это предмет исследования. В какой-то степени и нашего исследования.
Я много думал о том, как писать о моем герое. Судьба подарила мне счастливую возможность встретиться и общаться с ним, но, к сожалению, в то время, когда он уже не был “на коне”. Старость и болезнь в значительной степени подточили его силы, и его воля к жизни была надломлена. Возможно, для меня, как для биографа, во всем этом было свое преимущество, так как в победоносном ореоле былых лет он мог бы оказаться не столь непосредственным и откровенным, но я отдал бы все мои записи и все впечатления вместе с гонорарами, которые я, возможно, получу за эти записи, только бы не видеть кумира нашей юности в том физически немощном состоянии, в котором я его застал.
Для меня проблема, по большому счету, состоит в том, чтобы адекватно представить достойного человека, чтобы читатель мог так же почувствовать масштаб его личности и так же проникнуться почтением к этой личности, как и я.
Чтобы адекватно представить человека, необходимо его понять. Гете сказал, что понять – это значит стать равным. Возможно ли это лично для меня, в состоянии ли я постичь гиганта? Я, конечно, не говорю о его науке – здесь всякая попытка (и не только с моей стороны) выглядела бы просто смехотворной, но даже в простом человеческом измерении могу ли я понять и оценить масштаб его личности? Сомнения мучают меня. Единственное, что подвигает меня к продолжению настоящей работы – она должна быть, в конце концов, кем-то сделана. Времени остается все меньше, и надежд, что найдется кто-то способнее, или, по крайней мере, нахальнее, чем я, тоже не прибавляется. Получается так, что у меня просто нет выбора. И это вовсе не рисовка с моей стороны, я действительно ощущаю на своих плечах груз ответственности, какого, возможно, не испытывал никогда.
Есть для меня, помимо сказанного, и другая очень серьезная проблема. Как бы ни был велик человек, каких бы ни достиг в жизни высот, в конце концов, он остается всего-навсего человеком – со своими слабостями, недостатками и (о, Боже!) пороками. Поэт по этому поводу сказал, как всегда, кратко и емко: “Душ непорочных нет!” Берясь за жизнеописание большого человека, более того личности, которая стала одним из национальных символов, можно, конечно, отфильтровать все то мелкое, недостойное, что может повредить имиджу героя, и представить его в рафинированном виде, как для обложки воскресного журнала или для статьи энциклопедического словаря. Но чем будет тогда интересен наш герой, чем он будет отличаться от других персонажей той же энциклопедии, как читатель сможет ощутить живое дыхание его жизни, вникнуть в глубину его драмы, в суть его мыслей и переживаний? Наконец, чем будет интересна моя работа, в том числе и мне самому, если из нее будет выхолощена реальная жизнь со всеми своими сложностями и перипетиями и оставлена только парадная маска? Ведь идя по пути приукрашивания героя, мы неизбежно должны приукрашивать и все его окружение, страну и эпоху, в которой он жил. Я скорее сожгу, все, что написал, чем пойду по этому пути. Правда – мой Бог. Жестокий Бог, но именно его справедливость, я надеюсь, поможет мне завоевать сердце читателя. Не для меня в первую очередь (это, на самом деле, второстепенно), но для моего несомненно заслуживающего того персонажа.
Здесь, однако, возникает еще одна трудность, быть может, самая большая из всех. Прикосновение к великим именам дело весьма ответственное и даже опасное. Народ склонен воспринимать своих героев едва ли не идеальными людьми, маленький народ просто “болеет” своими знаменитостями. И я, и мой герой представители маленького честолюбивого народа (хотя где они есть – нечестолюбивые-то?). В его Пантеоне - как и у каждого народа - есть свои великие имена, но их не так много, чтобы не относиться к каждому из них с особым трепетом. Великие нации, породившие соответствующее количество героев, могут позволить себе препарировать по всякому собственных гениев, лишь возбуждая таким образом в народе дополнительный к ним интерес, но человек, осмелившийся говорить о великих именах маленького народа не в самых превосходных степенях, может удостоиться только благородного гнева публики. Тем не менее, я намереваюсь писать о живом человеке, не об иконе. Я уже отметил, какому Богу поклоняюсь, и пусть только он мне будет и судьей и спасителем, а задачей моей будет только забота не изменить ему.
Я полагаю, что любой читатель-армянин (да и не только армянин) уже давно догадался, что рассказ мой о Сергее Мергеляне – знаменитом математике, прожившем большую и насыщенную жизнь, в которой было много блестящих побед, но были и горькие минуты разочарований и потерь.
Всякий автор пытается героизировать или, по крайней мере, драматизировать жизнь своего персонажа – иначе в чем же будет интерес читателя! Правда жизни состоит в том, что практически каждому человеку приходится пережить свою глубокую драму, и задача автора по-существу состоит лишь в том, чтобы прочувствовать эту драму и адекватно представить ее миру. При полном уважении к чувствам и переживаниям самого маленького человека (вынужденно употребляя этот принятый термин, я должен отметить, что категорически его не приемлю), нельзя не отметить все-таки, что драма большого ученого приобретает совсем иное звучание и общественный интерес.
Жизнь Сергея Никитовича Мергеляна начиналась не просто трудно, а трагически трудно. Впрочем, как и у очень-очень многих (да почти у всех!) людей его поколения в его стране. Воспоминания 7-8-летнего мальчика о том, как без различия пола и возраста люди были вынуждены вместе справлять естественную нужду прямо в открытом поле в короткие остановки эшелона, везущего их в сибирское безлюдье, сохранились на всю жизнь, Бог знает, каким образом трансформируя и деформируя одаренную его личность. Там, в сибирской мерзлоте, без хлеба и тепла мальчик перенес тяжелейшую болезнь, но Провидение каким-то чудом сохранило для нас его жизнь. В ряду сильнейших стрессов, которые пришлось пережить в этот период хрупкому голубоглазому мальчику, один запечатлелся все-таки более других, так как даже неразумное дите инстинктивно чуяло, что тут решается вопрос их жизни, или смерти. Это был фильтрационный лагерь в Нарыме, где высокое начальство определяло, кто остается здесь, а кого погонят дальше на север, на верную смерть. Фамилию Мергелов в списке остающихся зачитали едва ли не последней, и несчастная мать ребенка уже билась в истерике, предвидя скорый конец семьи в Белом Безмолвии. Уж она-то хорошо знала почерк этой власти – ее отца, управляющего Азовско-Черноморским банком большевики без долгих рассуждений “поставили к стенке”, как только захватили родной ее Бердянск в самом начале революционного хаоса.
Человеку, выросшему, вроде меня, в “счастливой стране Советов”, не придет в голову поинтересоваться, а за что же взяли отца Мергеляна; он и так знает – ни за что! Этот стереотип, это вот убеждение в невиновности всех сталинских узников может быть наиболее ярко характеризует психологический настрой советского человека, его внутреннюю компенсацию за собственные единогласные с неистовствующей толпой выкрики “Оторвем собачьи головы врагам народа!”, но, конечно, как и всякий стереотип, он никак не может быть верным – было среди арестованных и много действительно провинившихся людей.
Сие предисловие пишется вовсе не для того, чтобы подготовить читателя к тому, что отец Мергеляна был преступником, он и на самом деле им не был. Что и подтвердилось вскорости, когда через год отпустили из ссылки семью, а затем и самого Никиту Мергелова. Но поводы для подозрений в его благонадежности были, а сталинскому правосудию вполне хватало и поводов, чтобы запросто отправить человека на тот свет, не то что в ссылку в курортную по таким меркам Сибирь.
Дело в том, что будучи способным, инициативным человеком Никита Иванович Мергелов не стал ждать пока родная советская власть облагодетельствует его обещанными райскими кущами, и как только эта самая власть, столкнувшись с перспективой неминуемого и очень скорого экономического краха, милостиво позволила наконец людям что-то делать своими руками и самостоятельно добывать себе пропитание, он организовал собственное предприятие, которое позволяло ему худо-бедно содержать семью. Но по понятиям большевиков он уже подпадал под термин “нэпман”. И хотя НЭП (т.е. новую экономическую политику, дающую хозяйствующим субъектам хоть какую-то свободу действий) провозгласил непогрешимый Ленин, нэпманы (т.е. люди, практически реализующие эту самую политику) воспринимались советской властью как глубоко чуждые элементы, почти что враги. При кажущейся нелогичности такого подхода большевикам нельзя отказать в определенной последовательности и целеустремленности в конструировании мира в соответствии со своими партийными догмами: люди, способные самостоятельно организовать свое хозяйство и свою жизнь, не очень-то нуждаются в управлении сверху, а независимых людей советская власть не могла терпеть по определению. Это ее родовое свойство стало проявляться особенно яростно с тех пор, как в Кремле обосновался “усатый нянь”, который воспринимал великую страну, как неразумное грудное дите, которое необходимо кормить из сосочки, непрестанно наставлять уму-разуму, а при необходимости и огреть, как следует, по попке (последнее у него получалось особенно хорошо, и он делал это, очевидно, с наиболее полным чувством честно исполненного долга и с наибольшим наслаждением).
Итак, в 1936 году, когда НЭП усилиями принципиальных коммунистов под руководством товарища Сталина уже давно был похоронен, и Никита Мергелов строил вполне советское предприятие по производству бумаги в Ельце, его вместе с семьей без особых объяснений (советское правосудие никогда не утруждало себя столь пустыми формальностями) сослали в сибирский Нарым, припомнив, очевидно, его чуждое большевикам прошлое. Нарым с местного диалекта переводится как “трясина” - это дает некоторое (лишь некоторое!) представление о том, куда попала семья Мергелянов вместе с тысячами и тысячами других семей. Но, как уже было сказано, Бог их миловал, и через год отпущенные мать с сыном ходатайствовали в Москве перед самим Генеральным прокурором Вышинским за главу семейства.
Это был один из тех редчайших случаев, когда ходатайство возымело действие, и отца тоже отпустили. Рассказывая нынче об этом счастливейшем и в той же степени редчайшем событии, Сергей Никитович замечает, не скрывая пиетета: “Вот, говорят про Вышинского всякое, а ведь он принял мою мать и уважил ее просьбу!” При этом он принимает и, несомненно, понимает, что именно Вышинский вкупе со Сталиным и другими “пламенными революционерами” создал ту самую людоедскую систему, которая уничтожила, или, по крайней мере,  поломала судьбы миллионов и миллионов безвинных жизней, но перебороть свое чувство глубокого уважения к деспотам не может. И – очень важная деталь! – не пытается мимикрировать, скрыть свои истинные мысли и чувства, зная даже, что они не только не созвучны современной эпохе, но и категорически не приемлются его собеседниками. Должно быть, честность перед самим собой всегда была первым приоритетом для Сергея Мергеляна. Это может вызвать только глубокое уважение, но сама позиция, которую далеко не всегда так честно и прямо, но разделяют очень многие люди его поколения (да и не только они), требует серьезного анализа.
Я много думал над тем, как так получается, что умные, хорошо осведомленные обо всем люди, сами немало пострадавшие от безжалостного режима, могут, тем не менее, сохранять не просто лояльность – нет! – но и глубокое уважение к преступным, по сути дела, вождям. Достаточно сослаться на многочисленные свидетельства ученых, политиков, военачальников, которые писали свои мемуары уже в то время, когда восхваление «великого вождя» не было необходимым условием для сохранения собственной жизни, или благополучия, но, тем не менее, таковое восхваление (или, по крайней мере, глубокое уважение) ими в своих произведениях достаточно откровенно демонстрировалось. Отчасти, этот феномен может быть объяснен тем, что Иосиф Сталин в определенном смысле действительно был выдающейся личностью, имеющей не только несомненные организаторские способности, но и умеющей производить почти гипнотическое впечатление на людей. Другой, по-человечески вполне понятной причиной, вероятно, было нежелание самих мемуаристов, составляющих цвет великого народа, признать, что в течение долгих 30 лет они жили и трудились под пятой деспота, озабоченного преимущественно проблемой сохранения собственной власти. Но все же ключевая фраза для всеохватного объяснения данного поразительного явления, найденная мною не без помощи друзей, с которыми я также обсуждал этот вопрос, – “инстинкт выживания”. Мы пришли к такому выводу, что в экстремальных условиях на каком-то критическом этапе у человека срабатывают некоторые сугубо инстинктивные механизмы выживания, и эти инстинкты диктует ему не просто подчиняться и не просто выказывать формальные признаки глубокого уважения, а и на самом деле всем сердцем полюбить своего истязателя, ибо только таким образом он может избежать жестокого наказания под бдительным оком тирана. Уже в наше время психологи обнаружили замечательный, (но никак не в положительном смысле) феномен: заложники террористов очень скоро становятся самыми ревностными и искренними проповедниками идей своих мучителей. По всей видимости, здесь срабатывает тот же самый инстинктивный механизм выживания. Некоторые из освобожденных заложников остаются под впечатлением “идей” террористов довольно долгое время, а в отдельных случаях они закрепляются в них на всю жизнь (может, кто из читателей смотрел фильм “Мусульманин” Хотиненко – там рассказывается именно о таком случае). И это у заложников, которые находились в экстремальной ситуации всего несколько дней, максимум – недель. Что же говорить о людях, которые находились под невероятным прессом в течение десятилетий! Когда каждый звонок в дверь запоздалого гостя однозначно воспринимался, как приглашение в подвалы госбезопасности (читай, на тот свет), ибо лучше всяких коммунистических лозунгов знало население, кто и зачем навещает людей под покровом темноты. В стране был установлен террористический режим, и единственным способом выживания была неподдельная и беспредельная любовь к Хозяину страны и его приспешникам, ибо первый (а зачастую и единственный) талант этих людей состоял в распознавании с первого взгляда, кто есть уже их верный пес, а кто еще может и заартачиться. Я думаю с содроганием, что этим примитивным, по существу, деятелям в определенном смысле удалось низвести целые поколения советских людей фактически до уровня животного, когда их мысли и чувства определись не человеческим разумом, а первобытными инстинктами. И когда сегодня по своей человеческой сути вовсе не жестокие и не глупые люди говорят: “Ну, если расстреливали, значит, надо было расстреливать!”, - мне остается только сокрушенно качать головой. И по невинно убиенным, и по оставшимся в живых покалеченным, в сущности, людям.
Я спрашивал у Сергея Никитовича, был ли у них хотя бы какой-то внутренний протест против происходящего вокруг, были ли какие-нибудь разговоры, хотя бы дома, в своем узком семейном кругу при закрытых дверях и окнах, и он ответил мне однозначно – нет! Нам остается лишь принять этот факт. И поблагодарить академика за честность.
Хотя описанный механизм деформации сознания советского человека является, по-моему, основным, есть все-таки и иные объективные причины, по которым вполне сознательный человек мог оправдывать сталинский режим: далеко не все при нем было плохо. Точнее сказать, потом стало много хуже. Но обо всем этом мы постараемся сказать по ходу повествования. А пока вернемся к хронологическому изложению повести о нашем герое.
Родившийся в 1928 году в Симферополе мальчик до начала войны жил в России и Украине и имел очень слабое представление о своей исторической родине. По-армянски он не говорил, с армянской литературой, музыкой знаком не был, и когда в конце 1941 года семья его эвакуировалась из Керчи в Ереван, он попал в совершенно незнакомую, можно сказать, чуждую для себя среду. Слушая сегодня, как вдохновенно декламирует Сергей Никитович стихи Егише Чаренца, глядя, как у него навертываются слезы на глаза, когда ему поют простые армянские народные песни, я начинаю верить, что все-таки существует такое понятие, как генетическая память народа. В еще большей степени убеждают меня в этом другие мои соотечественники, родившиеся на далеких от Армении берегах, не имеющие возможности как следует изучить родной язык, никогда не видевшие священной нашей горы, не пившие студеной ереванской воды, но готовые без колебаний снять с себя последнюю рубашку в помощь своей исторической родине, а то и пожертвовать самой своей жизнью (таких было немало в священной войне в Арцахе).
Я спрашивал Мергеляна, что для него есть патриотизм, и он дал мне ответ столь же простой, сколь и исчерпывающий: “Патриотизм – это знание и любовь культуры своего народа, ощущение неразрывного, органического своего единства с ней. Это все”. Формула, выведенная математиком. Предельная четкость и простота. Необходимое и достаточное условие. Ибо все остальные качества истинного патриотизма – честная, добросовестная работа, самопожертвование и даже готовность к героизму – есть производные от данного основополагающего качества.
Я пытаюсь применить эту формулу хоть каким-нибудь боком к тем людям, которые всегда больше всех кричат о патриотизме, и у меня ничего не получается. Как правило, слабо разбираясь в культуре собственного народа, они все больше напирают на какую-то особость, исключительность, имея в виду, конечно, собственные мифические таланты в первую очередь. Как это глупо, однако! И на этой вот глупости строилась и, к сожалению, продолжает строиться вся человеческая история. Грустно, ей-богу!
Кажется, у меня не получится стройного, последовательного изложения биографии моего героя – перипетии его жизни и связанные с ними размышления (его и мои) все время уводят меня в сторону от основной линии, не давая возможности сконцентрироваться на самих событиях, а не на комментариях к ним. Впрочем, так, очевидно, и должно быть - когда же наша мысль работает наиболее интенсивно и плодотворно, как не при встрече с самыми яркими, неординарными людьми! И что есть, в конце концов, более интересного и захватывающего – как для писателя, так и для читателя – чем мелькнувшая между унылых строк повествования неординарная мысль!
История, тем не менее, продолжается – она есть базис, основа всего остального.
Из-за соседства неблагонадежной Турции и по ряду других причин Армения не была районом массовой эвакуации, так что в Ереване семья Мергеловых оказалась благодаря чистой случайности: накануне войны Никита Мергелов встретился где-то на отдыхе с заместителем наркома промкооперации Армении Христофором Михайловичем Туманяном, и тот, оценив энергию и знания своего нового знакомого, пригласил его в Ереван строить картонную фабрику. Приглашение осталось в силе даже в условиях начала войны – это говорит о том, что Никита Мергелов действительно был ценным специалистом. Поселили семью из четырех человек (родители, Сергей и его бабушка по матери) в комнате 18-20 квадратных метров, без каких-либо дополнительных помещений, “удобства” во дворе, но и это жилище было во время войны для них благодатью. Чтобы представить картину их быта во всей полноте, необходимо учесть также, что вскоре в эту же комнату вселились брат Людмилы Мергеловой и его жена, которые буквально погибали в голодном Урюпинске, и благородный Никита Иванович решил пожертвовать последним своим “комфортом”, чтобы спасти семью кума. Несколько месяцев Иван Иванович Выродов (брат Людмилы) с женой жили вместе с Мергеловыми, и в это же время в этой же комнате тяжело умирала от рака бабушка Сергея. Из мебели будущей гордости армянской науки была доступна лишь половина письменного стола, за которой он делал свои уроки, в то время как на другой половине варился на примусе обед. Надо ли удивляться тому, что ребенок стал отставать в учебе! И по какому, вы думаете, предмету? По математике! Отец - хотя семья едва сводила концы с концами - на короткое время даже нанял частного педагога, чтобы Сергей не отставал от программы.
Здесь я хочу пригласить ваше внимание к очень важной, на мой взгляд, детали. Информацию об отставании Сергея Мергеляна в школе по математике я получил, естественно, от самого Сергея Мергеляна – у меня не могло быть иных источников подобной информации. Я задаюсь вопросом, много ли найдется людей – знаменитых, или не очень, которые вот так спокойно, без прикрас расскажут о своих неудачах в избранной области, пускай даже в детстве? Правда, мне приходилось читать много подобных признаний со стороны артистов, людей искусства, литературы, но все без исключения эти признания носили, скорее характер легкого (или не очень) упрека в адрес необъективного судейства, которое в силу своей субъективности на самом деле часто имеет место в отмеченных сферах. Но где вы слышали, чтобы выдающийся ученый в детстве не был бы вундеркиндом! Признание Мергеляна - на первый взгляд, не очень существенная деталь - на самом деле, свидетельствует об исключительной честности моего героя, ни в малой степени не пытающегося отретушировать свой уже исторический портрет. Еще Цицерон заметил, что “ближе всего к гениальности стоит честность”.
Но в действительности Мергелян и был вундеркиндом! И проявилось это очень скоро после того, как ребенок вышел из депрессии, которую, очевидно, не осознавал ни он, ни его родители. (Современному человеку, внимательно следящему за своим психическим состоянием и при малейшем душевном дискомфорте подряд глотающему какой-нибудь “занакс” или “феназепам”, покажется невероятным подобное безразличие к здоровью, но чему тут удивляться – люди по существу были лишены права даже в глубине души возмущаться нечеловеческими условиями существования, даром что душа оставалась все той же - человеческой, ранимой.) Будучи в восьмом классе, он принял участие в Республиканской олимпиаде математиков и физиков, где занял первое место, показав незаурядные математические способности. Нельзя сказать, что его жизнь, по крайней мере, его быт резко изменился сразу же после этого (на Западе так оно бы и случилось), но в профессиональном плане (необычно употреблять подобный термин относительно пятнадцатилетнего мальчика, но это на самом деле так) он пошел в гору невиданными темпами. В 1944 году, сдав экстерном экзамены за 9-10 классы, он закончил школьный курс и сразу же поступил на физико-математический факультет Ереванского госуниверситета. Пятилетний курс университета он прошел за три года, восемнадцатилетним парнем получив диплом в 1946 году. Интересная деталь – на первом курсе он проучился всего несколько дней, затем экстерном (ему уже было не привыкать) сдал экзамены и сразу перешел на второй. То есть он был парнем не робкого десятка, обычно ведь именно начало любого дела бывает наиболее сложным, человеку необходимо некоторое время для адаптации, и лишь затем он раскрывается во всю мощь своих способностей. А здесь, что называется, с места - в карьер!
Полагаю, для истории (не знаю, то ли Мергеляна, то ли нашей страны) необходимо отметить также, что все эти годы знаменитый уже юный математик должен был довольствоваться для своих занятий все той же половиной старого письменного стола – лишь в 1950 году доктору наук, профессору Сергею Мергеляну городские власти выделили (слово-то какое!) двухкомнатную квартиру, и счастливая семья наконец получила возможность работать, есть и спать в разных помещениях.
Сразу же после окончания университета Мергеляна направили в Москву в аспирантуру к выдающемуся ученому, в последующем Президенту Академии Наук СССР, Мстиславу Всеволодовичу Келдышу. Здесь нельзя не отметить роль, которую сыграл в жизни Сергея Никитовича академик Арташес Липаритович Шагинян – его педагог, наставник и друг. Что наиболее ценно, на мой взгляд, в поведении Шагиняна – он бескорыстно открыл перед молодым талантом широкую дорогу в большую науку. Как специалист уже предвидя будущие громкие успехи своего подопечного, он мог бы попытаться удержать его при себе, чтобы к многочисленным своим заслугам добавить и честь быть учителем одного из наиболее ярких математиков в истории армянской науки. Но он прекрасно осознавал разницу между научной средой провинциального Еревана и столичной Москвы, и он поставил интересы науки и своего молодого подопечного выше своих собственных интересов. Честь ему за это и хвала!
При всей своей колоссальной занятости Келдыш уделял особое внимание своему новому аспиранту - он не мог не заметить его исключительного дара. Их встречи происходили преимущественно у Келдыша дома, в 8-9 часов вечера, когда измотанный академик возвращался с работы, и они вели долгие беседы о математических проблемах. Должно быть, эти беседы были интересны знаменитому академику в той же степени, что и его юному аспиранту - не зря же он регулярно жертвовал своим отдыхом, а был случай, даже пошел на конфликт с любимой женой, когда стоял вопрос выбора между походом в театр и очередной дискуссией с Сергеем Никитовичем (безупречно корректный Мстислав Всеволодович не позволял себе никакой фамильярности со своими сотрудниками любого ранга и возраста и всегда обращался к ним только по имени-отчеству).
Друзьями, тем не менее, они не стали. Все их разговоры – и в этот период и после – вращались исключительно вокруг математических проблем. Я, честно говоря, не могу себе представить, как могут двое мужчин, пусть даже столь разного возраста и статуса, регулярно и достаточно долго встречаться по вечерам дома у одного из них и ни разу не заговорить о женщинах, музыке, поэзии, философии... Но тут, наверное, надо учитывать, что эти двое мужчин были математиками. Должно быть, математика имеет такую способность заполнять собою все духовное пространство человека, который отдался ей по призванию сердца. Недаром же немецкий математик Гильберт сказал об одном из своих учеников, который бросил занятия математикой и начал писать стихи: “Он правильно поступил, у него же совершенно не было воображения!” Конечно, без воображения и в поэзии делать совсем нечего, но в высказывании Гильберта примечательно его убеждение (по-видимому, обоснованное), что именно математику воображение необходимо в несравненно большей степени, чем кому-либо другому. Возможно, когда-нибудь нейрофизиологи и психологи докажут это сугубо научными методами, а сегодня я позволю себе лишь предположить, что математическое воображение – если оно действительно в состоянии продуцировать новые знания – является одной из высших форм активности человеческого мозга.
Знаменитый советский физик Лев Ландау, выражая восхищение достижениями современной науки, высказался в несколько ином ключе: “Возможно, величайший триумф человеческого гения заключается в том, что человек мог понять вещи, которые он не в силах вообразить”. Трудно, конечно, провести четкую грань, где работает логическое мышление человека, а где – “поэтическое” воображение, важно то, что их сочетание, действительно позволяет “конструировать” новые миры.
Кто-то из математиков заметил: “Кто знает толк в решении задач, должен обладать двумя несовместимыми качествами: живым воображением и несгибаемым упорством”. Именно сочетание этих двух несовместимых качеств в одной голове развивает у математика парадоксальное мышление, а парадокс, несомненно, есть кратчайшая дорога к истине. Это знает каждый, кто, по крайней мере, для себя самого сделал хотя бы маленькое открытие.
Грамматика, вообще грамматика любого произвольно выбранного языка -естественного, или искусственного - является инструментом для правильного использования лексики этого языка, для наиболее полного и точного выражения человеческих мыслей и чувств. Высшей грамматикой для выражения мыслей, на мой взгляд, следует признать математику, а высшей грамматикой для выражения чувств – музыку. Поэзия, несомненно, есть синтетическая грамматика, тот высший предел элементарного искусства, дальше которого идет разделение средств абстрактного выражения мыслей и чувств – высшая грамматика.
Тонкость восприятия – вот счастье человека, освоившего высшую грамматику. Открывший для себя мир классической музыки, испытывает величайшее, ни с чем не сравнимое наслаждение от звуков, которые нетренированному уху представляются занудным жужжанием. Нечто подобное, несомненно, происходит и с человеком, открывшим для себя красоту математических формул – он вдохновляется значками, которые у большинства людей вызывают смертельную скуку. К этому следует добавить еще и восхитительное чувство принадлежности к некоторому избранному обществу, элите – ведь и у слушателей классической музыки (хотя они, так же как и математики, никогда не признаются в этом) немалая доля наслаждения проистекает от того, что круг их достаточно ограничен, элитарен. Что тут поделаешь – такова уж природа человека, мелкое его тщеславие вечно ищет повода для выделения, элитаризации! Будем, однако, справедливы - тщеславие все-таки вторично, или третично для истинных ценителей музыки. Так же, как и математики, естественно.
Пусть, однако, из всего изложенного у читателя не складывается впечатление, что математики – это односторонне развитые люди, которые ничего вокруг себя не видят, кроме обожаемого своего предмета. Наоборот, именно математики, как правило, наиболее гармонично и всесторонне развитые люди, настоящие мастера на все руки. Помнится, знакомая женщина, узнав о том, что мой друг очень неплохо вяжет, сразу же спросила: “Он что, математик?”. Знающая жизнь, она угадала с первого раза. У моего друга было множество и других талантов: например, я, имеющий инженерное образование, всякий раз, когда возникали проблемы с моим автомобилем, прежде всего приезжал за технической помощью к нему и только после этого - если поломка оказывалась достаточно серьезной – к мастерам. И в этом смысле среди математиков мой друг вовсе не был исключением.
Наш герой, при всей его преданности математике, также не был односторонне развитым гомункулусом. (Да так и не бывает. Шуберт как-то заметил, что “хороший музыкант, если он всего только хороший музыкант, не может быть хорошим музыкантом”, и это, безусловно, относится к любому специалисту.) Природа щедро наградила его многими талантами и прежде всего (не считая математического дара, конечно) – удивительной красоты голосом, настолько прекрасным, что молодой человек всерьез стоял перед выбором между карьерой ученого и оперного певца. Решение в пользу науки дало нам возможность сегодня с гордостью произносить имя видного математика Сергея Мергеляна, но все еще помнящие его необыкновенный дар пожилые музыканты и просто любители музыки до сего дня цокают языками, сокрушаясь о потере исключительно благоприятной возможности для армянской оперной сцены.
Возвращаясь к разговору о взаимоотношениях молодого Мергеляна со своими учителями, отмечу, что действительно другом для него стал, несмотря на все различия между ними, упомянутый уже Арташес Шагинян. Этот замечательный педагог не только вводил своего подопечного в увлекательный мир математических формул, но и научал его во время совместных походов восхищаться скупой, но такой пронзительной армянской природой, обращать внимание на то, как точно вписаны изысканным вкусом авторов архитектурные шедевры в окружающий их ландшафт, знать и ценить двухтысячелетний наш театр, наслаждаться неповторимым искусством мастеров армянской оперы и балета, изучать богатейшую армянскую историю и преклоняться перед созидательным гением несгибаемого своего народа. Именно Шагинян воспитал в нем не только математика со строгим логическим мышлением, но и истинного патриота с пылким сердцем, и Мергелян благодарен ему за это всю свою жизнь. Было бы большой несправедливостью не отметить в деле патриотического воспитания Сергея Мергеляна и роль Анаит Макинцян – дочери репрессированного наркома внутренних дел Армянской ССР Погоса Макинцяна, с которой у него была чистая юношеская любовь и глубокая духовная связь. Когда Сергей собирался в дальнюю и долгую дорогу в Москву в аспирантуру, для него было совершенно естественным и необходимым поменять фамилию Мергелов, которой наградила его предков Российская империя, не признающая иных окончаний в фамилиях своих подданных, на изначальную армянскую фамилию Мергелян. В этом его поступке не было ни капли дешевого национализма – просто он справедливо считал, что каждый человек должен иметь свой национальный идентификатор, подобно тому, как он имеет собственные имя и фамилию. Сохранение идентитета стоило его предкам неисчислимых жертв и лишений, и он не мог не уважить таким образом их светлую память.
Сейчас мы подходим к описанию того периода, который принято называть “звездным часом” в жизни человека. В течение учебы в аспирантуре Сергею Никитовичу Мергеляну, 20-летнему пареньку из Еревана удалось решить одну из фундаментальных проблем математической теории функций, которая не находила своего решения в течение более чем 70 лет, при том что ею занимались крупнейшие математики ХХ века.
Для того чтобы дать некоторое представление о сути доказанной Мергеляном теоремы, необходимо использовать хотя бы минимальную математическую терминологию, которую надеюсь преподнести таким образом, чтобы не очень утомить неподготовленного читателя.
Одной из главных задач науки вообще – говорит сам Сергей Никитович – является нахождение методов выражения сложного через простое. В математике этим занимается, в частности, Теория приближения – одна из составных частей Теории функций. Абстрактная в общем виде задача о выражении сложного через простое здесь сводится к представлению с любой необходимой степенью точности некоторой произвольно заданной функции (то есть сложной зависимости) посредством конечной суммы достаточно простых для вычислений многочленов.
Как правило, в математике гораздо важнее нахождения решения для конкретно поставленной задачи (в данном случае, разложения конкретных функций на соответствующие ряды полиномов) является доказательство принципиальной возможности подобного решения и условий, при которых вообще такого рода задачи могут быть решены. Именно это доказательство даст уверенность последующим исследователям, что их попытки разложения конкретной функции на ряд полиномов не будут изначально обречены на провал. Основополагающую теорему Теории приближения сформулировал в середине 1880-х годов выдающийся немецкий математик Карл Вейерштрасс. Он доказал, что “для любой непрерывной функции, определенной на отрезке, существует последовательность алгебраических полиномов, равномерно сходящихся к данной функции на этом отрезке с заданной степенью точности”.
В математических формулировках нет неключевых слов – буквально каждое из них несет свою важную смысловую нагрузку. Но для последующих поколений математиков самыми многообещающими в теореме Вейерштрасса были слова “определенной на отрезке”, которые открывали перед ними простор для новых исследований. Вейерштрасс доказал свою теорему только для отрезка, но не для произвольного множества, или, как говорят математики, компакта. Последующие почти 80 лет были посвящены поискам решения этой проблемы для общего случая. Были на этом пути и частичные удачи. Так, академику Лаврентьеву удалось доказать теорему для множеств, но без их внутренних областей; академику Келдышу удалось доказать ее, наоборот, только для внутренних областей, но не самих произвольных множеств. Аспирант Мергелян доказал ее для произвольно заданного множества и тем самым окончательно “закрыл” проблему.
Наверное, описанная проблематика не очень понятна читателю-нематематику и не представляется ему такой уж существенной, но, тут приходится – как и во всех случаях, когда речь идет о сугубо специальных вопросах – просто полностью положиться на заключение профессионалов и признать, что это на самом деле была очень важная, принципиальная задача современной математической науки. Многие известные математики ХХ столетия (К. Рунге, Э. Борель, Т. Карлеман, Д. Уолш, Хартогс, Розенталь, В.И. Смирнов, уже упомянутые Лаврентьев, Келдыш и другие) уделяли ей немало своего внимания, добиваясь, как было отмечено, в отдельных случаях частных решений фундаментальной проблемы при ограниченных условиях. Теорема Сергея Мергеляна дала исчерпывающий ответ и поставила точку в данной сфере исследований. Это было, несомненно, выдающееся достижение.
Иной читатель, почитав о фантастическом успехе молодого математика, вздохнет с грустью: рождаются же везунчики! С грустью, потому что везунчиком родился не он, а кто-то другой, которому как будто без особых на то усилий удалось разом решить важную математическую задачу, вроде как, сорвать банк в лучшем казино Лас-Вегаса.
Сколь велико заблуждение подобного рода читателя! “Никогда не бывает больших дел без больших трудностей”, заметил великий Вольтер. Уж он-то, баловень судьбы (имеется в виду только талант, конечно) хорошо знал цену любого успеха. Когда каждое удачно найденное слово, каждая звучащая в тон нота или замеченный под микроскопом неведомый доселе микроб оплачены долгими бессонными ночами, мучительным перебором неисчислимого количества вариантов, часто отказом от самых простых житейских удовольствий, а порой и от самого необходимого.
Да, люди легко могли заметить, что Моцарт писал сразу набело, но кто мог определить, какой невероятной это требовало концентрации, какая колоссальная им расходовалась энергия, какие неведомые миру страсти кипели в его измученной душе, что, по всей видимости, и истощило окончательно вполне обычный при всей его гениальности человеческий организм к неполным 36 годам. Завистники всегда увидят поражающий воображение результат, но никогда не сверхчеловеческие усилия, великий труд, который за ним стоит. Хотя бы потому, что не имеют представления, что это такое.
“Тот, кто любит труд – в шестнадцать мужчина, а бездельник и в шестьдесят – дитя”, так гласит древняя восточная поговорка. Да, те, кто в поте лица своего трудятся с младых ногтей имеют шанс стать Моцартом, Ньютоном, или другим божественным избранником, те же, кто, не ударяя палец о палец, лишь скрежещут зубами от зависти, глядя на первых, так и будут скрежетать ими до конца своей пустой жизни.
Нельзя, конечно, отрицать божий дар, которым от природы наделяются отдельные личности, но по своей сути этот дар – лишь некоторый аванс, который должен быть отработан и приумножен тяжким трудом. Если же нет труда, то нет и результата - сколькие бездарно растратили свой талант на глазах у каждого из нас!
Я много думал о том, что такое работа, как можно определить это простое понятие. И пришел для себя к парадоксальному, на первый взгляд, выводу, что работа – это вовсе не то, что приносит тебе деньги – в такой интерпретации пришлось бы признать работой и промысел бандитов (кстати, сами они так и считают – это их работа!). На самом деле работа – это трудное для тебя, то, что ты делаешь, преодолевая препятствия и прежде всего – свое собственное нежелание, лень, усталость и т.д. Работа может приносить тебе и деньги, но может и не приносить – от этого она не перестает быть работой, тяжким трудом. Аналогичная мысль мне как-то попалась в высказываниях одного немецкого режиссера. Он признавался, что ему намного приятнее проводить все свое время в чудесных пражских кафе, и у него есть материальная возможность так и поступать всю жизнь, но человеку, чтобы сохранить самоуважение, необходимо делать что-то трудное для себя, и это трудное лично для него – сотворение фильмов, потому он этим и занимается. Готов поручиться, что это очень хороший режиссер, хотя я не видел ни одного его фильма. И еще я хочу тут добавить, что по большому счету, сам человек – это трудное. Ибо главная его работа – это работа над собой.
Порой приходится слышать невинное бахвальство иных работников творческого труда, как им, дескать, повезло – заниматься любимым делом, да еще и получать за это приличные деньги! У примитивного завистника подобные признания создают впечатление, что награжденные талантом мастера, насвистывая, загребают кучу денег и проводят всю свою жизнь в наслаждениях. Верный своим представлениям и своим пристрастиям он концентрируются на второй части признания, в то время как для истинно творческого человека имеет смысл лишь первая часть его, а деньги имеют только то значение, что позволяют не отвлекаться от любимой работы. Ибо на самом деле только работа, трудное приносит результат. Волшебная муза никогда не приходит к тому, кто не трудился тяжко душою своей, кто не страдал и не мучился, - но даже и после долгожданного прихода она требует, она заставляет своего избранника вновь и вновь, еще более тяжко трудиться, теперь уже физически, в поте лица своего, ибо приходит она совершенно нагая и нуждается в соответствующем одеянии, чтобы предстать миру во всем своем блеске. Если это композитор, и его наградила своим приходом красивая мелодия, он должен еще долго кропотливо обработать ее, выписывая все контрапункты, все партии для инструментов, чтобы зазвучала в партитуре потрясающая мощь симфонии. Если это писатель, то сколько он должен перебрать вариантов, чтобы во всей своей глубине и красоте предстало перед читателем божественное Слово! Лев Толстой, бывало, по двадцать раз переписывал свои многотомные произведения, и это, заметьте, когда и в помине не было никаких компьютеров, и каждый вариант необходимо было перепечатывать от начала до конца!
С творчеством математика то же самое. Случается, долгие годы ученый корпит над доказательством какой-нибудь теоремы, а потом вдруг кто-нибудь другой (что самое обидное) неопровержимо доказывает, что она вообще не имеет решения (кстати, подобная история случилась и с нашим героем; отнюдь не весь его творческий путь был усеян розами).
В качестве зримой иллюстрации колоссального труда математика я хочу привести историю с решением так называемой Великой теоремы Ферма, которую сформулировал знаменитый французский математик почти 400 лет тому назад и завещал ее доказательство любознательным потомкам. Кажущаяся достаточно простой теорема не поддавалась разрешению в течение трех с половиной столетий; в попытках доказать ее математики разработали несколько новых разделов своей дисциплины (и только за это, помимо всех других его великих заслуг, наука навсегда благодарна Ферма), наконец, за ее решение была учреждена специальная, довольно крупная премия, и вот, уже в наши дни нашелся математик, которому удалось доказать неподдающуюся теорему. Но чего это ему стоило! Эндрю Уайлс – так зовут этого подвижника науки – возмечтал доказать великую теорему еще десятилетним мальчиком, и затем практически всю свою сознательную жизнь посвятил ее решению. Долгие годы в тайне от всех (потому что с некоторых пор браться за доказательство теоремы стало считаться в среде профессиональных математиков дурным тоном, чем-то похожим на попытки построения “вечного двигателя”) он корпел (это неблагозвучное слово точнее всего передает характер его труда) над доказательством теоремы, мобилизуя все свои знания, весь творческий потенциал, которым наградила его природа. Уже найдя решение, он долгое время не решался объявить об успехе и, даже рассказывая на своем семинаре студентам об отдельных компонентах многослойной теории (доказательство требует привлечения специально для этого разработанного разветвленного математического аппарата), не говорил им, что на самом деле вся излагаемая композиция составлена для доказательства Великой теоремы. Лишь после многократных перепроверок и профессионального одобрения близкого друга, которому он доверил свой секрет, Уайлс решился, наконец, доложить о своем эпохальном достижении в Институте сэра Исаака Ньютона в 1993 году. Но – судьба любит посмеиваться над своими избранниками – это еще не было концом его титанических усилий, это было только начало настоящих его страданий - в доказательстве был допущен пробел, который при повторной, уже официальной проверке обнаружил тот самый друг математика, который дал “добро” на обнародование результата. Друг пытался объяснить, почему при первой проверке не обнаружил пробел, но дела это, конечно не меняло - Уайлс должен был заняться “штопанием” дыры, а это всегда самое противное. По истечении года мучительных и бесплодных изысканий он уже был готов окончательно признать свое поражение и, униженный, выйти из игры, когда внезапное озарение позволило ему найти очень простое и красивое решение. На сей раз это был действительно триумф.
Некоторые биографы, описывая данный кульминационный момент жизни выдающегося математика, употребляют терминологию, которую принято использовать для описания творчества композиторов, сочиняющих музыку (например, “дойдя до “проклятого” места, Уайлс, однако, не услышал мысленно фальшивой ноты”), и мне кажется – это закономерно. Более того, я убежден, что подобный лексикон вполне уместен и при описании гораздо более простого труда, если этот труд на самом деле совершается с истинным вдохновением. И здесь нет никакой натяжки. Ибо на самом деле можно получать величайшее творческое наслаждение от своего труда занимаясь и совсем простой работой – плотничая, слесаря, или даже подметая улицы. Мне как-то пришлось встретиться с человеком, который признавался, что получает необыкновенное удовольствие от мытья посуды (вы тоже удивились, не правда ли?). На недоуменные вопросы окружающих, он пояснил, что испытывает ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения, когда по окончании работы любуется блестящей шеренгой вымытых тарелок, аккуратно разложенных по местам на сушилке. Так всегда – к истинной радости ты приходишь только через трудное.
Естественно, что общественная значимость решения серьезной научной проблемы не идет ни в какое сравнение с мытьем посуды, и радость ученого (не будем впадать в крайности) совсем иного порядка, но вся моя мысль состоит лишь в том, что ни одному человеку не заказана возможность творческого подхода к своей работе и – соответственно – наслаждения ею. Честная, увлеченная работа – вот залог истинного счастья.
В чем принципиальное (внутреннее, а не внешнее) отличие, допустим, графомана от писателя? Графоман пишет легко, писатель – всегда очень трудно, даже если он, подобно Моцарту, пишет сразу набело. Писатель страдает за судьбу своих героев, графоман – только за свою собственную безвестность. Писатель работает, графоман забавляется. “Что же в этом трудного?”, - удивляется он, - “я бы написал “Войну и мир” за три месяца и не хуже Толстого!” У него никогда не бывает сомнений в собственной гениальности.
Полагаете, в науке, в математике не может быть графоманов? Ошибаетесь, их там довольно много. Имеется в виду, конечно, не однозначная аналогия литературных графоманов, но сокровенная их суть – одна. Это люди, которые, подобно самопровозглашенным “писателям”, освоили лишь элементарную математическую (или иную научную) грамоту и пошли писать-переписывать чужие теории, доказательства, теоремы, находя для них какие-то мелкие усовершенствования, частные случаи, пропущенные запятые и т.д. Нередко эти люди защищают диссертации, получают ученые степени и звания, восседают в президиумах, порой даже создают “национальные” научные школы. Они могут занимать высокие должности и быть окружены всяческим почетом, но их истинную суть всегда выдает постоянный недовольный, обиженный вид – отражение твердого внутреннего убеждения, что им все-таки чего-то недодали, в чем-то обошли, где-то обманули. Происходит это по очень простой причине: не видя основного смысла своей жизни в самой своей работе, не получая от нее ничего для своей истерзанной завистью души, они посвящают все свое время, весь жар своего сердца мелочным подсчетам кому что перепало, что досталось, и, конечно, всегда обнаруживают, что у другого в тарелке щи много гуще. Только труд есть лекарство для души, и неработающий человек никогда не добьется умиротворения бушующих у него внутри примитивных страстей, примирения с жестокостью жизни. Даже если не труд превратил обезьяну в человека, он единственный позволяет ему, по крайней мере, оставаться в своем качестве. Но только тем из человеков, которые действительно работают, а не имитируют труд. Тем, кто на самом деле пытается преодолеть трудное, а значит - преодолеть самого себя. Подобно тому, как стоящая на месте экономика в реальности неизбежно движется назад, человек, не работающий над собой, не стремящийся к чему-то высокому, в реальности деградирует, теряет свое основное качество, его тянет обратно в пещеру. “Кто не живёт в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое”. Это сказал любимый Мергеляном Ницше. Я глубоко убежден, что даже самая непрезентабельная работа – если это преодоление трудного (это может быть простое преодоление усталости, рутины, нежелания) – есть путь к самосовершенствованию, к возвышенному.
Было ли трудно Мергеляну, когда он бессонными ночами ломал голову над решением проблемы Вейерштрасса? Я должен был задать этот очевидно некорректный вопрос Сергею Никитовичу, чтобы услышать от него самого комментарии к тому творческому процессу, который доступен лишь единицам и которому, на самом деле, наука, а значит, и человечество обязано своим продвижением вперед.
Что было примечательным для меня в его ответе, и я хочу пригласить к этому и ваше внимание – прежде, чем упомянуть о самих трудностях и нечеловеческом напряжении, Мергелян с просветленным лицом рассказал о величайшем наслаждении, которое он испытывал в процессе работы над задачей. Это означает, что при всем при том, наслаждение от работы является определяющим, доминирующим фактором в творческом процессе. Давайте вдумаемся –  ведь и не могло быть иначе! Чего ради нормальный и отнюдь не глупый человек будет корпеть ночами над решением какой-нибудь абстрактной 13 проблемы Гильберта, отказывая себе в простых человеческих радостях, а порой, как Джордано Бруно, даже идя и на драматические жертвы?
Да, в современном мире решение крупной научной проблемы сулит его автору и славу, и материальное благополучие, но ведь успеха может и не быть, да и добиваются его в конечном итоге лишь единицы, а жертвовать приходится многим и очень долгое время, иногда всю жизнь. Что, как ни с чем не сравнимое наслаждение от самого творческого процесса, может подвигнуть человека на столь неразумное с точки зрения здравого смысла поведение?
Наверное, человек, не рожденный математиком, никогда не сможет понять, как это можно мечтать, даже более того – поставить целью своей жизни – решить 13-ю, или 20-ю, или какую там еще проблему Гильберта (Немецкий математик Гильберт в начале ХХ века сформулировал 23 важнейшие для того времени математические проблемы). Это ведь даже не то, чтобы проникнуть в тайну строения атома, или исследовать Галактики, отстоящие от нас на миллионы световых лет, ибо в этих задачах есть хоть какой-то практический смысл, какая-то надежда на лучшее понимание и модификацию окружающего нас мира. Но там – чистая абстракция. Согласитесь – надо быть очень своеобразным человеком, чтобы посвятить свою жизнь исключительно исследованию абстракции. Но с другой стороны каждый из нас, возможно, лишь в той степени близок к понятию “человек”, в какой способен и склонен ставить перед собой и решать именно абстрактные задачи. Конкретные практические задачи ставит перед собой и решает (с разной степенью успеха) также и амеба.
У американских индейцев есть поговорка: “Более всего ты приближаешься к человечеству, когда сажаешь в землю зерно, хорошо зная, что под сенью дерева, которое вырастет из него, тебе никогда не придется отдыхать”. Уже эти простые люди поняли, что истинная задача человека лежит где-то за пределами его сиюминутных потребностей. Математика в чистом виде есть предельное воплощение этой божественной идеи.
У людей практики очень часто к математикам возникает вполне, вроде, обоснованный вопрос: “А где эти ваши результаты можно применить?” Математиков подобные вопросы выводят из себя. Им представляется кощунственным подвергать сомнению самоценность и самодостаточность царицы наук. В их представлении (наверное, справедливом) математика – это передний край познания истины, и для человека нет ничего более глупого и противоестественного, чем предъявлять какие-то дополнительные требования науке, которая на самом деле более, чем что-либо другое, прокладывает дорогу в будущее. Математика, в некотором смысле, подобна Эйфелевой башне при ее строительстве, ее назначение – только поддерживать саму себя. Это потом уже очень практичные, но гораздо более скучные люди приспособят Эйфелеву башню для радиоантенн, а математику – для расчета конструкций; самих созидателей будущего эти прозаические вопросы почти не интересуют.
На мой непрофессиональный взгляд, есть в математике и иная, я бы сказал, мистическая притягательность. Наука в целом (частично и математика) занимается распознаванием закономерностей, которые сами по себе уже существуют в природе, она только обнаруживает их и затем с помощью инженерии пытается использовать на благо человека. Чистая же математика, ее передний край занимается закономерностями, которые к реальной природе отношения не имеют – это исключительно продукт активности человеческого мозга (в этом смысле, можно сказать, она подобна музыке). На основе, строго говоря, произвольно избранных аксиом (то есть, утверждений, принимаемых за первоначальную истину без доказательств) математика, тратя колоссальные интеллектуальные усилия, строит грандиозное здание теории, единственным требованием к которой является необходимость не противоречить самой себе. Если, например, вам удастся предложить набор сколь угодно абсурдных высказываний, и никто не сумеет доказать, что, следуя законам логики, можно на основе предложенных вами высказываний сформулировать другие высказывания, которые противоречат друг другу, то вы будете объявлены основоположником новой математической теории. Вопрос полезности этой теории при этом волнует истинных исследователей в последнюю очередь.
Из этого, конечно, не следует вывод, что математика бесполезная наука. Практическое ее значение известно каждому, и оно вовсе не ограничивается только очевидными задачами по бухгалтерскому учету, или расчетом несущих конструкций небоскребов. Случается (и не редко), что в процессе исследования закономерностей, вытекающих только из неких принятых за основу математических аксиом, выявляются иные закономерности, которые адекватно описывают природные процессы, над разгадкой которых билось не одно поколение исследователей конкретных наук. В частности, современная теоретическая физика фактически является одним из разделов математики, и именно здесь проводятся наиболее значимые исследования физической науки.
Но не эти сугубо практические достижения (вот где математик мог бы гордо ответить вопрошающему о пользе его науки практику!) дают, как мне кажется, математику наибольшее чувство удовлетворения. По-видимому, он чувствует себя на недосягаемой высоте, на ином качественном уровне, когда ему удается обнаружить некие закономерности в мире, созданном не природой (или, если угодно, Богом), а исключительно его собственным воображением. Здесь он вступает в соревнование не с природой, как это происходит в любой иной науке, а только с самим собой, с продуктом собственной умственной деятельности. Должно быть, в этом процессе он и ощущает себя почти Богом – ему единственному удается таким способом выйти за рамки реального мира, в котором пребываем все мы, непосвященные. Он ест и пьет и делает в быту все остальное наравне с нами, но в его воображении есть еще и иной мир, и там он - Творец. Галилео Галилей как-то заметил, что книга природы написана языком математики. Сегодняшний математик наверняка скажет иначе: в книге математики есть и раздел о природе. Как бы ни было велико удовлетворение от обнаружения некой тщательно сокрытой природой закономерности, которую в конечном итоге можно направить на удовлетворение насущных потребностей человека, это не может идти ни в какое сравнение с тем чувством всемогущества, которым обладают только Бог и математик, творящие миры.
Есть и другой несколько более приземленный, но тоже очень существенный аспект в вопросе побудительных мотивов для занятия абстрактной наукой. Поэт Андрей Вознесенский в одном из своих стихотворений заметил: “Соперник по плечу желанней брата!” Полагаю, каждый человек, берясь за решение какой-то сложной задачи (например, математической), как бы ищет себе этого самого соперника по плечу – где-то там, за морями, за горами, или даже может быть в далеком прошлом – вот, великий Эйлер, или Ферма, или Вейерштрасс не смогли решить задачку, а я, даст Бог, решу. Честолюбие – великая движущая сила!
Вернемся, однако, к человеку, который эту самую задачку Вейерштрасса решил. Теорема о полиномиальной аппроксимации (так по-научному она называется) входила составной частью в кандидатскую диссертацию Мергеляна, хотя она одна сама по себе “тянула” на гораздо большее. Ученый совет Математического института имени В. А. Стеклова, где проходила защита диссертации, оценил работу по достоинству. Все три оппонента (а это были академики Михаил Алексеевич Лаврентьев, Александр Осипович Гельфанд и Сергей Михайлович Никольский) в один голос просили Ученый совет присвоить соискателю степень доктора наук, и Ученый совет внял их просьбе. В этот день Сергей Никитович Мергелян стал самым молодым в истории советской математики доктором наук. Ему шел двадцать первый год.
В душе парящему в небесах новоиспеченному доктору наук в реальности, на земле хватило денег лишь на трамвай, чтобы добраться до дома своего приятеля, Теодора Тер-Микаеляна, где они отметили историческое событие чашкой крепкого чая. Вспоминая эти бедные, но счастливые для него годы, Сергей Никитович в качестве контраста рассказал мне о другой памятной ему защите диссертации уже в более близкие к нам времена, которая с треском провалилась, но великодушный (и состоятельный) соискатель ученой степени, предварительно уже заказавший какой-то грандиозный банкет в одном из лучших ресторанов Москвы, решил, что у него нет особых причин отменять запланированное празднество, и до поздней ночи весело гулял в компании с “зарезавшими” его коллегами. На мой взгляд, в этом его рассказе было намного больше печального, чем смешного, ибо в нем со всей яркостью типического случая выявилось, как деградировала советская наука (да разве только наука!), постепенно замещая истинные ценности ослепляющей профанов мишурой. Конечно, мне возразят, что во все времена в Советском Союзе велись серьезные научные исследования, имеющие результатом общепризнанные достижения мирового уровня, и это глупо отрицать, но ведь речь идет не об отдельных выдающихся работах, которые всегда будут иметь место в великой стране, а о той нездоровой, затхлой атмосфере, которая постепенно установилась в целом в науке, экономике, идеологии, политике... Право, больно об этом писать, потому что мы - не кто-нибудь другой, не партийные боссы, не капитаны-грабители советского “бизнеса”, а мы, вот мы все потеряли таким образом нашу великую страну. Которая имела все предпосылки стать и прекрасной страной. Увы! Крушение великой державы самым драматическим образом отразилось на судьбе миллионов и миллионов советских людей (боссы, конечно, в очередной раз только нажились), в том числе и на судьбе моего героя. Но – обо всем по порядку.
Успех Мергеляна, несомненно, был ожидаем, но состоялся триумф, после которого жизнь его изменилась кардинально. Очень скоро он стал профессором Московского и Ереванского университетов, преподавал также в Армянском педагогическом институте, научная его работа была оценена самым высоким образом – ему была присуждена Сталинская премия 1952 года, а вскоре (в 24 года!) его избрали членом-корреспондентом академии наук СССР. Как уже было отмечено, в Ереване ему дали, наконец, двухкомнатную квартиру. Получил он квартиру и в жилом корпусе нового комплекса МГУ, а этой чести, надо отметить, удостаивались очень немногие. Одним словом, он пожинал плоды.
Академик Лаврентьев на защите диссертации высказался примерно в том ключе, что, дескать, дадим мы сейчас Мергеляну степень доктора наук (поскольку не дать не можем), и это будет очень серьезным испытанием для совсем еще молодого человека, перед которым разом откроется дорога великих соблазнов. Он был, конечно, прав, мудрый патриарх науки; дорога соблазнов перед Мергеляном действительно открылась, но, к счастью, он по ней не пошел - он остался верен своей науке, а самое главное – самому себе. (Фишку в исследовании феномена гениальности нам здесь, тем не менее, поставить следует.)
Когда профессор Мергелян с ватагой молодых людей сбегал по лестницам Ереванского университета, торопясь на очередную лекцию, его трудно было отличить от студентов, которым он преподавал. Когда восторженные поклонники и, особенно, поклонницы пытались излить ему переполнявшие их чувства, он не знал, куда деваться, как скрыть заливающую его лицо краску, куда спрятать беззащитные от смущения глаза. Когда его приглашали в высокие инстанции, чтобы посоветоваться по важным государственным вопросам, он лишь скромно излагал свое мнение, никогда не пытаясь взять на себя больше, чем имел на то право.
Идя на первое занятие своего семинара в МГУ, он более всего боялся, что ни один студент не заинтересуется ни его именем, ни предлагаемой им тематикой (посещение семинаров со стороны студентов всегда было делом сугубо добровольным, и, случалось, семинары даже знаменитых ученых посещали всего два-три человека). Подойдя к назначенной аудитории и увидев, что она битком набита студентами, он решил, что ошибся дверью и прошел мимо. Затем все-таки вернулся и осторожно спросил, чей здесь ожидается семинар. Услышав в ответ свою фамилию, он со смешанными чувствами и все еще не очень смело ступил в переполненную аудиторию.
Нет, он никогда не был фанатиком, он не заперся в келье со своими книгами - он жил полнокровной человеческой жизнью. Более того, именно живая жизнь всегда была у него на первом месте, и даже в профессиональном плане глубокий интерес к академической науке сочетался у него с неистребимой жаждой практической деятельности, сотворения чего-то нового и конкретно полезного людям. Бог знает, сколько потеряла наука из-за бурного его темперамента, но в Армении каждый знает, что приобрела страна, благодаря его энергии и практической хватке. “Институт Мергеляна” - Ереванский институт математических машин, созданный исключительно благодаря таланту, предприимчивости и, наконец, просто имени Сергея Мергеляна, являлся бесспорным флагманом советской армянской науки и техники, “лицом” республики в течение нескольких десятилетий. И сегодня, если Армения может гордиться наличием неплохой школы в данной сфере науки и техники, высококвалифицированными кадрами и современными разработками, то всем этим она обязана тому прочному фундаменту, который заложил Сергей Мергелян. Будем, однако, придерживаться хронологии событий.
Получив в двадцать лет ученую степень доктора наук, наш герой стал явлением не только в науке, но и в общественной жизни. Более всего обожающая всяческие символы советская власть и тут, конечно, не упустила возможности в лице Мергеляна показать всему миру, какие блестящие молодые научные кадры взрастают на благодатной ниве социалистического строя. Сергею Никитовичу пришлось поездить по миру. Нельзя сказать, что поездки ему не были приятны, но в сущности, это тоже был один из закоулков той дороги соблазнов, о которой говорил академик Лаврентьев.
Несомненно, молодому ученому необходимо поездить по миру, ознакомиться с различными научными школами, методикой исследований, наладить личные контакты, наконец, просто расширить свой кругозор. Специфика советской патерналистской системы поощрения, однако, состояла в том, что поощряемой личности (неважно в какой сфере деятельности и какого масштаба) одновременно исподволь внушалась мысль об особом к ней отношении со стороны добрейшей советской власти, о некотором исключительном внимании, которого она, эта малозначащая личность, удостоилась не в последнюю очередь благодаря своей лояльности, верноподданичеству. И которого она, буде неблагодарна, может быть с позором лишена в любой момент. Наряду с другими, не менее наглядными и действенными методами воздействия на психику, вся эта система вырабатывала в человеке стойкое убеждение, что только власть имеет какое-либо значение в нашей стране (или даже, может быть, во всей жизни), все остальное, включая талант, честную работу, чистые чувства, может быть максимум приложением к этой власти, к ее ослепительному блеску и всемогуществу.
Здесь я хочу совершить очередной прыжок во времени, чтобы показать, каким образом эта пошлая система психологического насилия сумела деформировать сознание в том числе и моего отнюдь не примитивного героя.
Как-то мы говорили об академике Нагуше Арутюняне, которого в свое время назначили Председателем Президиума Верховного Совета Армянской ССР (это не описка, в советской стране на все должности, в том числе и так называемые “выборные”, люди только назначались вышестоящим руководством), и я спросил у Сергея Никитовича, принял бы он аналогичное предложение, если бы оно когда-либо последовало. Он ответил, не задумываясь – да!
Не то, чтобы я не ожидал такого ответа, но я определенно не ожидал такой быстрой реакции и такой четкости, что ли. Было ясно, что вопрос не был неожиданным, или, точнее, проблемным для него; очевидно, он думал об этом, возможно, очень хотел, или даже ждал с нетерпением в свое время подобного предложения.
Вы можете отнести это за счет банального тщеславия, что, в общем, вполне по-человечески понятно и, в принципе, никак не “портит” образ крупного ученого. Все это ни в коей мере не отражается и на моем почтительном отношении к Сергею Никитовичу, более того, я очень благодарен ему за его искренность и непосредственность, он ведь мудрый человек и знает цену и словам, и поступкам. “Конечно, выглядело бы намного красивее, если бы я сказал, что нет, ни в коем случае я бы не пожертвовал своей наукой во имя чуждой мне деятельности, но я не хочу рисоваться и говорю, то что есть”, - так по-простому он завершил эту часть разговора
Но ведь тщеславие, как и сложная функция в математике, может быть разложено на более простые составляющие, а именно: желание жить более широкой жизнью, быть на виду у народа, путешествовать по миру, встречаться с интересными людьми, наконец, навязывать им свою волю...
Я попытался выяснить у моего героя, чего же ему на самом деле не хватало, недостаток какого из этих компонентов зародил в его душе атавистическое стремление к должности, власти, но он не сумел мне дать внятного ответа. Вероятно, он сам никогда и не задумывался над побудительными мотивами, не осознавал их до конца. Помогла мне окончательно разобраться в этом поразительном феномене знакомая женщина уже здесь, в Соединенных Штатах Америки.
Работающая в детской музыкальной школе преподавателем фортепиано и более всего гордящаяся своим высоким профессиональным уровнем эта женщина признавалась мне, что мечтает открыть собственную музыкальную школу, где самостоятельно будет заправлять всеми делами. На мой вполне естественный вопрос, зачем ей нужно менять свою профессиональную деятельность, которая действительно составляет смысл ее жизни, на заполнение журналов, распределение учеников и прочую муторно-рутинную работу (тем более что эта работа вовсе не обещает ей улучшение материального положения), она, наподобие Сергея Мергеляна, не смогла дать вразумительный ответ, но это был момент, когда для меня окончательно высветилась истина относительно природы советского человека, едва ли не с молоком матери впитывающего идею об абсолютной самоценности власти - власти, как диктата. Профессиональная деятельность, какой бы успешной, или даже блестящей она ни была, меркла в этой стране перед глыбой власти, ее всемогуществом. (Что самое печальное, в этом смысле ничего не изменилось в тех краях с тех злополучных пор.)
В принципе, нет ничего предосудительного в том, что ученый, или врач, или подметальщик улиц мечтает проникнуть во властные структуры – не Боги, как говорится, горшки обжигают, и делающие политику люди состоят из той же человеческой плоти, что и все остальные. Правда, в цивилизованных странах принято, что политикой занимаются специально обученные тому люди, точно так же, как в симфоническом оркестре играют профессиональные музыканты, а сапоги тачают профессиональные сапожники. Но и то верно, что исключения вовсе не редкость в этой сфере человеческой деятельности – уж слишком специфична сама эта деятельность.
Порочность советской системы состояла не в том, что во власть пытались пролезть все, кому не лень, и кто как мог, а в том, что она не оставляла более или менее талантливому, или честолюбивому человеку иного выбора для полноценной реализации своей личности, кроме как через проникновение во власть. Только там, во власти человек мог в какой-то степени (опять же лишь в какой-то степени!) ощутить себя хозяином собственного таланта, во всех остальных случаях он не выходил за рамки обслуживающего персонала.
Музыкант, или бизнесмен, или кто-либо другой на Западе редко сокрушается по поводу того, что не пошел в политики также и потому, что от этих самых политиков мало что зависит в его собственной судьбе. Иное дело – Советы. Тут даже для того чтобы быть объявленным хорошим музыкантом, следовало в пояс поклониться советской власти. А не хочешь – “пошел вон, у нас таких много”. Наличие большого количества талантов - еще одно бедствие этой страны. Богатство столь же великое испытание для нации, как и для отдельного человека.
Таким образом, сама система создавала ту ненормальную атмосферу, когда только власть имела реальную цену и только к ней следовало стремиться для настоящего жизненного успеха. Во власть вынуждены были стремиться также и те, кто не имел к управленческой деятельности никакого призвания, и это фатально деформировало социальную психологию общества в целом. Вся система управления и поощрения строилась на основополагающей идее об абсолютном приоритете и абсолютной ценности власти. Именно власть, и в первую очередь как инструмент насилия, а не компетентного управления, стала истинным предметом вожделения homo sovetikus – продукта боковой веточки эволюционного процесса. Босяки, пришедшие к власти в 1917 году, сумели навязать великой стране свои представления о человеческом счастье.
Фетишизация власти, превращение ее в своеобразного идола племени (Idola tribus) было характерно для России всегда, но пришедшая к власти шпана, не имеющая за душой ничего, кроме слепой жажды неучей повелевать, довела это порочное качество до своей крайней точки, до того первобытного состояния, когда сильный самец получал все. Такая власть ни в коей степени не была служением, но только повелеванием. При служении нужны знания, умение, компетентность, для повелевания нужна только воля, знания могут даже помешать. Совсем не случайно едва ли не самым гордым лозунгом дорвавшихся до власти босяков был слоган - “Мы университетов не кончали!”.
Университетов они не кончали, но управлять хотели. И управляли. Не от имени избравшего их народа, не от имени высокого ума, и не от имени соответствующего образования, а от имени попавшей в их руки винтовки. Управляли так, что миллионы людей гибли от голода, а другие тысячи сознательно уничтожались, как препятствующие строительству светлого в их понимании будущего.
Там, где для управления страной не требуется университетское образование, должны работать какие-то иные критерии отбора. Какие? В Советах была очень важна чистота анкет, то есть происхождение. Высоко ценились рабоче-крестьянские корни, выдвиженцы из так называемого “простого народа”. Такая система по своей сути очень напоминала тот сословный подход в царской России, демагогическая борьба с которым и позволила, в конце концов, большевикам захватить власть.
Абстрактная идея Платона о том, что государством должны управлять лучшие, в каждую эпоху наполнялась новым содержанием в соответствии с представлениями о том, кто есть “лучшие”. В советскую эпоху эти представления возвратились в раннее средневековье, лишь с перестановкой знаков “плюс” и “минус”. Требовалось быть не патрицием, а плебеем. И не прикидываться, а именно быть им. Не происхождение даже было важно, а сокровенная суть – это далеко не всегда одно и то же. Те, которые пытались прикидываться, быстро разоблачались и возвращались на свое “законное” место – в обслуживающий персонал, или – ежели артачились, не примиряясь со своим положением, – в психушки и лагеря. Самым порочным во всей этой системе было то, что она не позволяла своим адептам со временем облагородиться, приобрести некоторую респектабельность, более удобоваримый имидж, что обычно происходит с суровыми служителями любой революции, со временем трансформирующейся в обычную власть. Здесь же и дети и внуки победивших пролетариев обязаны были оставаться по своей сути плебеями, если они хотели оставаться у кормила (в действительности - кормушки) власти. По-моему, этот поразительный феномен никем не исследован, может быть, даже не замечен, между тем как он, несомненно, заслуживает особого внимания социальной психологии.
Почему я так подробно пишу обо всем этом, уходя, вроде, каждый раз от основной моей темы? Только потому, что лишь с учетом всей этой шизоидной атмосферы можно действительно понять и прочувствовать основные перипетии истории и моего героя.
Вот, например, в США ученый, выдвинувший какую-нибудь “стоящую” идею получает под нее достаточные деньги для реализации соответствующего проекта (скорее всего, от какого-нибудь частного фонда, или корпорации, а не от государства). В Советском Союзе тот же ученый получал “под себя” научно-исследовательский институт, в соответствии с доминирующей идеей, что любой вопрос должны решать не деньги, а власть, не поощрение, а насилие. В результате американский ученый нанимает по своему разумению нужных людей, которые избавляют его от необходимости выполнять второстепенную работу, и может целиком сосредоточиться на решении сугубо научных проблем. Советский же ученый, возведенный милостью верховной власти в ранг директора предприятия, зачастую был вынужден почти полностью прекратить собственную научную работу, чтобы решать вопросы финансирования, штатного расписания, необходимого оборудования, помещений и т. д., которые были подведомственны различным структурам и решались отнюдь не перечислением живых денег с одного счета на другой, а какими-то иными мистическими методами, из которых взятка была самой действенной и потому самой распространенной. Очень хитро обустроили босяки Россию. Так, чтобы хвост любого творческого человека (да и любого другого) всегда был у них под ногой. То есть, по существу, тому же директору института давали вовсе и не власть – настоящая власть, строгое всевидящее око всегда оставалась где-то там, в заоблачных высотах, за неприступной кремлевской стеной. Все остальные иерархи советской управленческой системы получали лишь призрачное право временно порулить “доверенным” (в официальных бумагах писали “вверенным”) объектом. Вот эта “временность” и последующая пугающая неопределенность и формировали, в основном, психологию и поведение всего советского истеблишмента. Дикую психологию.
Сергею Никитовичу Мергеляну тоже пришлось вкусить всех прелестей директорства советского предприятия, когда он создавал свой знаменитый Институт математических машин, да и потом - в потешном Кироваканском филиале Ереванского политехнического института, куда он фактически был сослан неизвестно за какие грехи, но обо всем этом мы расскажем в свое время. А сейчас вернемся к тому периоду, когда Мергелян еще только вступал в большую науку и одновременно – в большую политику. Ибо в той стране, понятно, все большое могло существовать только под сенью власти.
Сегодня молодым людям будет, наверное, трудно в это поверить, но ведь советская власть очень любила все регламентировать, вплоть до личной жизни своих граждан: квартиры распределяла жилищно-коммунальная комиссия, путевки в дома отдыха и санатории (тем более, за рубеж) – профсоюзная организация, а семейные неурядицы со всеми интимными подробностями запросто обсуждались (и осуждались) на партийном бюро. Советский человек себе не принадлежал. А уж тем более себе не принадлежал молодой выдающийся советский ученый. Партийные руководители решали, куда, с кем и когда он должен поехать, с кем встречаться, и даже подругу жизни пытались ему по своему разумению подыскать. Такую, чтобы все было “в соответствии”. Чтобы можно было сыграть образцово-показательную, комсомольско-молодежную, едва ли не научно обоснованную по советским понятиям свадьбу.
Мергелян, однако, не был из того десятка, которым легко манипулировать. Партийным боссам при всех их упорных попытках не удалось навязать ему наиболее подходящую по партийно-профсоюзному разумению невесту. Более того, он устоял даже от искушения откликнуться на недвусмысленное предложение дочери руководителя одной из ведущих азиатских держав, которая за несколько мимолетных встреч во время его недолгой командировки увлеклась им настолько, что попыталась через официальные каналы уговорить Мергеляна на роль фактически наследного принца великой страны. У Сергея Никитовича была своя личная жизнь. В этой жизни была и своя красивая юношеская любовь с необыкновенно обаятельной и аристократичной девушкой, о которой здесь уже было сказано, было много и других больших и малых увлечений, и наконец, была та единственная женщина, которую он захотел назвать своей женой - Лидия Васильевна Кулакова.
Если сегодня кто-либо скажет, что Мергелян был баловнем судьбы, я с высоты своих лет и собственного жизненного опыта соглашусь с этим не потому, что Бог наградил его великим талантом, и что ему удалось многое сделать в жизни, многое увидеть, прочувствовать и познать, но только потому, что ему посчастливилось встретить на своем пути женщину, которая действительно оценила его по достоинству и посвятила ему свою жизнь – всю, без остатка. Я абсолютно убежден, что это и есть самая большая (и столь же редкая) удача в жизни мужчины.
Лидия Кулакова вовсе не была серой мышкой, которой от Бога положено быть просто “женой при муже”. Блестящая актриса, она, едва окончив театральный институт в Харькове, была приглашена в московский Малый Театр самим Царевым, очарованным ее игрой на провинциальной сцене. При всем том она без колебаний оставила театр в самом начале многообещающей карьеры, чтобы составить счастье своему избраннику и ни разу в течение совместной жизни не попрекнула мужа, не пожалела о своей беспримерной жертве. Я повторно снимаю шапку перед академиком, которому удалось сохранить высоту в глазах любимой жены в непростых коллизиях семейной жизни, и я с благоговением поцеловал бы руку этой необыкновенной женщины, если бы мне посчастливилось застать ее в живых. Увы, мое личное знакомство с Мергеляном состоялось слишком поздно!
Лидия Кулакова появилась в жизни Сергея Никитовича как Божий дар в один из самых тяжелых периодов его жизни, когда он подряд, с разницей всего в один год потерял сперва своего 64-летнего отца, а затем в 1956 году – совсем еще молодую мать, едва отметившую 54-ый день своего рождения. Мергелян нежно и преданно любил родителей, особенно, как и все мальчики, он был привязан к матери, и кто знает, как долго находился бы в тяжелой депрессии совсем еще, в сущности, молодой человек, лишившийся разом двух самых (и единственных) дорогих ему людей, если бы не согрела его своим теплом эта дивная женщина. Наверное, во многом благодаря ей именно с этого времени начинается один из самых плодотворных периодов в жизни Мергеляна.
Свадьбу они сыграли в том же 1956 году в Москве, на даче у академика Андраника Гевондовича Иосифяна. Наверное, немало ревнителей всевозможных традиций – глубоко обоснованных и совсем уж глупых – осуждали его за столь скорое “предание забвению” памяти родителей, но для Мергеляна самое важное всю жизнь было оставаться естественным, а нет ничего более противоестественного, чем вступить с женщиной в законный брак и при этом отложить свадьбу “на потом”, исходя из соображений ветхозаветной “этики”. Великий смысл жизни в том, что она продолжается, и если мы в состоянии пережить потерю своих близких (а мы должны это сделать), то действительно нет никакого смысла делать вид перед другими, или перед самим собой, что жизнь наша в каком-то смысле также на этом завершилась. (Может быть, совсем не к месту, но мне вспомнилась новелла Мопассана, в которой героя, потерявшего любимую жену, спасают от глубокого душевного кризиса добрые женщины из публичного дома. Жизнь она и есть жизнь!)
Самым важным для Мергеляна в этот период (помимо личной жизни) было то, что у него после некоторого спада, вызванного потерей самых близких людей, начался, как уже было отмечено, новый подъем, как в творческий, так и, особенно, в научно-производственной деятельности, сопровождаемый достижениями такого уровня и масштаба, которые без преувеличения можно назвать поворотными, может быть, даже историческими. Имеется в виду создание Ереванского института математических машин. Сейчас, описывая события тех лет, я испытываю чувство жгучего стыда оттого, что вынужден сегодня доказывать кому-то значение и роль Мергеляна в становлении этого института. Почему возникла такая необходимость? От кого, от чьих нечистоплотных поползновений следует защитить имя и дело академика Мергеляна? Я, конечно, подробно отвечу на эти вопросы, но прежде необходимо, чтобы читатель ясно представил роль Сергея Никитовича Мергеляна в создании флагмана науки советской Армении.
В современной историографии принято считать, что “в середине 50-х годов по инициативе академиков В. Амбарцумяна, А. Шагиняна и А. Иосифяна правительство Армении, проанализировав состояние и перспективы роста науки и производства в республике, выступило с предложением о создании в Ереване научно исследовательского института математических машин (ЕрНИИММ), и это предложение было принято Правительством СССР”.
Ни в коей мере не умаляя заслуг академиков Арташеса Шагиняна и Андраника Иосифяна в деле становления Института (академик Виктор Амбарцумян имел к этому делу весьма косвенное отношение), должен заметить, что изначальная недостоверность вышеприведенной цитаты абсолютно ясна всякому, кто вырос в стране Советов и имеет хотя бы приблизительное представление, каким образом там принимались мало-мальски важные решения. Монополию на инициативу относительно любого масштабного предприятия в Советском Союзе (да и всегда в России) имела только и только верховная власть. И в вопросе создания ЕрНИИММ, конечно, тоже не могло быть никаких исключений. Причем это был вовсе не тот случай, когда фактическая инициатива неординарно мыслящего рядового работника приписывается “прозорливости” руководящего “гения”, что чаще всего и случалось, несомненно. На самом деле инициатива создания - но, конечно, не только ЕрНИИММ, а в целом новых научных направлений в союзных республиках - принадлежала самому Никите Хрущеву. Находясь под большим впечатлением своей поездки по Соединенным Штатам, где он мог удостовериться, насколько развита наука и техника в американской “глубинке”, советский лидер поставил себе целью поднять на подобающий уровень и советские окраины. Он и направил инициативные группы в союзные республики, которым предписывалось проанализировать, где чего можно предпринять. В Ереване в это время гремело имя Мергеляна, и этим определилось все.
Несомненно, громкая слава молодого ученого сыграла решающую роль в вопросе создания базового института по вычислительной технике именно в Ереване. Но если бы дело ограничилось только громким именем основателя института, то он, конечно, захирел бы и сошел на нет очень скоро, как это случилось со многими другими предприятиями подобного рода, созданными с маниакальной целью “догнать и перегнать Америку до 1980 года”. На самом деле долговременному и основательному успеху этого начинания способствовало счастливое сочетание в личности молодого Мергеляна ряда качеств, без которых ЕрНИИММ, несомненно, остался бы лишь очередной галочкой в партийных отчетах, наподобие широко известной “кукурузы”. Прежде всего, это было глубокое понимание поставленной задачи во всех ее научных и технических аспектах, убежденность в важности и актуальности развития вычислительной техники для реального продвижения научно-технического прогресса в великой стране. Эти свойства руководителя проекта позволили заложить фундаментальные основы для научных и технических разработок, которые явились базой практически всех последующих работ ЕрНИИММ, когда сам Мергелян уже давно вернулся в лоно “чистой” науки.
Вторым важнейшим компонентом успеха была вышеотмеченная жажда деятельности Мергеляна, желание создания чего-то конкретно полезного для людей. То есть он отнесся к ответственному государственному заданию не как к помехе своей научной деятельности (а ведь на самом деле это было именно так), а как к живой и желанной работе, которая позволит ему сотворить что-то практически важное и полезное. Именно этот душевный запал позволил Сергею Никитовичу создать практически на пустом месте солидный научно-исследовательский и проектный институт всесоюзного значения, который со временем стал основой и стержнем целой отрасли народного хозяйства Армении.
Третьим, не менее важным качеством была способность Мергеляна увлекать людей своими идеями, передавать им свой энтузиазм и свою веру в успех предпринимаемого дела, его понимание исключительной важности правильного подбора кадров и умение реально стимулировать работу действительно ценных специалистов – идейно и материально. Чтобы представить, насколько важны были именно отмеченные качества первого директора Института математических машин, необходимо припомнить, что дело это было совершенно новое, еще совсем недавно кибернетика поносилась в Советской стране, как “буржуазная лженаука”, специалистов хотя бы близкого профиля во всей стране было чрезвычайно мало, и необходимо было иметь исключительные способности, чтобы привлечь нужных людей для работы в провинциальном Ереване. Мергелян с этой задачей справился блестяще – это был уникальный случай, когда науку в довольно консервативном и малопривлекательном для приезжих Ереване поднимали специалисты едва ли не со всего Советского Союза.
Наконец, надо еще раз подчеркнуть значение самого имени Мергеляна, которое играло роль своеобразной отмычки для высоких дверей правительственных кабинетов, где разрешались большие и малые хозяйственные проблемы, а также “закрытых” партийных амбаров (их называли спецраспределителями), откуда только и можно было получить извечный советский “дефицит”, крайне необходимый при конструировании новейшей техники.
Резюмируя, можно сказать без обиняков: не было бы Мергеляна, не было бы и института! Я имею в виду, того института, слава которого гремела в течение десятилетий и после ухода его основателя, и это все еще была в большой степени его заслуга.
Академики Шагинян и Иосифян также сыграли важную роль в становлении нового предприятия: первый принимал в свой Институт математики в Ереване отобранных Мергеляном специалистов и оплачивал их труд, пока шел процесс формирования самого ЕрНИИММ, а второй в этот же период организовал обучение кадров в руководимом им Институте электромеханики в Москве.
Роль академика Амбарцумяна сводилась к благосклонному нейтралитету, что также следует считать немалым вкладом, учитывая наклонности (и возможности) этого действительно выдающегося ученого проваливать проекты, которые не служат непосредственно его, Виктора Амбарцумяна, славе.
Здесь я подошел к тому моменту повествования, когда мне придется задеть немало икон армянской академической науки. Конечно, можно было бы обойти молчанием известные мне (и не только мне) факты во имя сохранения для последующих поколений непорочного имиджа корифеев, которых народ чтит, как национальных героев. Здравый смысл подсказывает сделать это (то есть умолчать) и по сугубо практическим соображениям: во-первых, таким образом мне удастся избежать всевозможных нареканий со стороны “патриотов”, и, во-вторых, будет намного легче найти издателя, готового напечатать мой скромный труд. Но умолчание есть одна из форм лжи. Свободен же лишь тот, кто может не лгать. Эту чеканную формулировку дал Альбер Камю. Я хочу оставаться свободным человеком; только в этом случае и труд мой может представить хоть какую-то ценность. Я буду сдержан, насколько позволит моя культура, и суров, насколько продиктует правда.
Приступая к этой, наверняка самой болезненной части моего повествования, я хочу еще раз подчеркнуть, что моя цель – писать о живых людях. Живые же люди не могут быть ангелами – это аксиома. Справедливость жизни проявляется в наибольшей степени, наверное, в том, что каждому из нас, грешных, есть в чем каяться, когда мы подходим к последней своей черте. Более благородные душой люди находят в себе силы признаваться в собственных ошибках в продолжение своей жизни и просить за них прощения – прилюдно, или в душе своей, это не суть важно. Другие пытаются скрыть свои неблаговидные поступки, или находят им оправдание перед самими собой и творят одну пакость за другой. Счастливы, наверное, только те, которые так и умирают с чувством праведно прожитой жизни, но бывают ли такие? В пылу повседневной борьбы и под градом сыплющихся на тебя жестоких ударов ты можешь не концентрироваться на собственных подлостях, но в благоговейной тиши смертного одра они не дадут от себя отмахнуться и не позволят покойно закрыть глаза. Об этом следует иногда думать даже в пылу самых ожесточенных схваток. Но это так, к слову.
Одной из несомненных заслуг советской власти было всестороннее, в том числе и культурное развитие окраин Российской империи. Зачастую начинаясь с формальных, сугубо пропагандистских институтов, культурные учреждения в союзных республиках постепенно наполнялись реальной жизнью и превращались в серьезные очаги развития национальных школ и самобытных направлений науки, литературы и искусства. Таким путем в республиках создавались театры, киностудии, высшие учебные заведения, научные учреждения. Старший брат в лице русского народа (безо всякой иронии) всячески помогал материальными средствами и квалифицированными кадрами. (К большому сожалению, несмотря на искренние потуги старшего брата, во многих случаях ему так и не удалось в конечном итоге добиться коренного перелома в культурном развитии окраин империи, и после развала Союза они быстренько сбросили с себя чуждые им культурные “оковы”. Яркий пример: специальным распоряжением первого президента независимого Туркменистана был закрыт Ашхабадский театр оперы и балета, так же как и цирк и другие культурные учреждения страны, как не соответствующие культурной традиции туркменского народа; правда, следующий президент, кажется, вновь их открыл.)
В 1943 году в Ереване была учреждена Академия Наук Армянской ССР. К чести армянских ученых она с первого дня своего существования была реально действующей и достаточно авторитетной научной организацией, тем более что ей предшествовал восьмилетний этап существования в качестве филиала Академии Наук СССР. В числе учредителей армянской академии были такие выдающиеся ученые, как физики братья Алиханяны (старший - Абрам Исаакович Алиханов вошел в число ста наиболее выдающихся физиков-ядерщиков ХХ века), лингвист с мировым именем Грачья Акопович Ачарян, научный труд которого по лингвистике армянского языка в сравнении с 562 другими языками не имеет аналога в научной литературе, крупнейший физиолог, ближайший сподвижник и продолжатель дела Павлова Левон Абгарович Орбели, один из основоположников советской астрофизической науки Виктор Амазаспович Амбарцумян и другие выдающиеся ученые – здесь нет никакой возможности перечислить всех поименно.
Первым президентом Академии Наук благодаря своему бесспорному авторитету (даже среди упомянутых корифеев) единогласно был избран Иосиф Абгарович Орбели - востоковед, филолог, археолог, историк, в течение долгих лет (в том числе тяжелейших военных) возглавлявший ленинградский Эрмитаж и в последующем выступивший одним из главных общественных обвинителей по линии культуры на Нюрнбергском процессе.
Одной из особенностей советской системы управления было то, что она воспроизводила себя с точностью клона во всех структурах политической, хозяйственной и общественной жизни общества. Академия Наук не могла быть в этом смысле исключением. Как только она превратилась в реально действующую, а главное, доходную (не в смысле “прибыльную”, а в чисто советском смысле – где можно получать зарплату) организацию, в ней сразу же восторжествовал гнилостный дух советской подковерной борьбы – интриги, “подсидки”, заговоры, доносы. В такой атмосфере кристально чистый Иосиф Орбели долго оставаться не мог; он покинул свой пост в 1947 году и Академию возглавил Виктор Амбарцумян.
Никому не придет в голову отрицать выдающуюся роль Виктора Амазасповича Амбарцумяна в истории науки. Только бесстрастный перечень его научных разработок, а также званий, высоких должностей, наград и всяческих регалий займет не одну страницу текста. Но гораздо важнее всех этих регалий тот реальный (и весомый) вклад в науку, который ученый внес своим многолетним плодотворным трудом. Сам Виктор Амазаспович, подводя итоги своей научной деятельности, считал, что оставленное им наследие включает в себя, по крайней мере, три важных научных результата, а именно: сформулирована и разработана проблема, обратная широко известной в математической физике проблеме Штурма-Лиувилля, - так называемая, обратная задача, которая впоследствии разрослась в новое научное направление – “Обратные задачи”; разработана теория активности ядер галактик, позволившая совершенно по-новому взглянуть на внутригалактические процессы и намного точнее описывать их; и, наконец, для решения частной задачи, связанной с определением параметров поля излучения в рассеивающей среде, разработан общий принцип инвариантности, который в последующем получил применение в научных исследованиях самого широкого профиля.
Это совсем немало. Каждой из перечисленных работ в отдельности хватило бы, чтобы оставить имя ученого в истории науки. Армянский народ имеет полное право гордиться именем академика Амбарцумяна наряду с именами других своих выдающихся сынов.
Но как неоспоримо величие этого человека в качестве ученого, так же неоспорим тот немалый ущерб, который он нанес, пользуясь своим привилегированным положением, всей армянской науке, в том числе (что самое невероятное!) своему собственному любимому предмету – астрофизике. Один тот факт, что он, исходя исключительно из стремления воспрепятствовать росту заслуженного авторитета одного из своих учеников, фактически основоположнику нового научного направления Григора Гурзадяна, “на корню” зарубил самое перспективное (и он знал это лучше всех!) направление в астрофизических исследованиях – орбитальную телескопию, дает достаточно яркое представление о роли президента Академии Наук Армении в “развитии” армянской науки.
Феномен Амбарцумяна, несомненно, требует отдельного обстоятельного исследования, которое вовсе не входит в нашу задачу, поскольку подобное исследование увело бы нас слишком далеко от избранной тематики, но и просто перескочить через президента армянской Академии Наук тех лет нам никак не удастся, ибо в жизни нашего героя Виктор Амбарцумян также сыграл весьма неблаговидную роль.
В принципе в поведении Амбарцумяна не было ничего исключительного или даже оригинального – это было обычное, можно сказать, “естественное” поведение человека системы. Системы, требующей от своих адептов железной дисциплины, строгого подчинения иерархической структуре и неизменного подавления собственной инициативы в ожидании руководящих указаний вышестоящего начальства. Человек, достигший в подобной системе высших должностей, не мог не быть (стать) деспотом, самодуром. Хорошо известно, например, что для избрания в Академию Наук научные достижения кандидата вовсе не играли решающую роль, как это могло казаться со стороны. Определяющим фактором при избрании являлась верность кандидата руководящему клану, лидеру доминирующей группировки. Шеф должен был быть уверен, что получивший после избрания право голоса академик в последующем всегда будет голосовать так, как это угодно клану, а точнее – лично ему, всесильному божку местного значения. Что самое интересное – я опрашивал многих людей, и никто никогда (в том числе и Сергей Никитович) не смог дать мне ответ на естественный вопрос, а в чем заключалась сверхзадача всей этой системы, какова была конечная цель такой жесткой дисциплины. Потому что ответа не существовало. Ну, вот, окружил я себя вислоухими клевретами, преданно глядящими мне в рот, а дальше что? Есть ли какая-то содержательная задача, которую я хочу решить при помощи подобного рода “служителей науки”? Нет ее! Система, жестокая сталинская система просто автоматически воспроизводила себя во всех сферах общественной жизни. Власть – как фактор. Власть – как смысл.
В науке, по самой своей сути нацеленной на достижение истины (а истина может быть выявлена, как известно, только в столкновении мнений, спорах), подобная система была особенно вредоносна. Вообще я думаю, что выборы в творческие союзы (не руководителей, конечно, - эти-то назначались по прямой разнарядке ЦК партии), уникальные в советской действительности, поскольку здесь в принципе допускалось некое подобие реальной конкуренции между претендентами, тем не менее, не могли не выродиться в жалкую пародию, уродливую карикатуру настоящих честных выборов, ибо реально допустить где-либо торжество свободного духа советская власть никак не могла.
Оставим пока Академию Наук Армении с ее иррациональным обустройством и вернемся к хронологии событий жизни нашего героя. Четыре года (с 1956 по 1960) он увлеченно работал в ЕрНИИММ, поднимал новое для республики и для всей страны научное направление, а когда дело было поставлено им на надежные рельсы, и институт приобрел все необходимые предпосылки для превращения в четко функционирующий технологический конвейер по разработке и производству вычислительных машин, Сергей Никитович решил, что свою миссию здесь он уже выполнил, и ему следует больше сконцентрироваться на сугубо математической, научной составляющей вычислительной техники, разработке ее теоретических основ, а также определении круга актуальных кибернетических задач и методов их решений с помощью бурно развивающейся компьютерной техники. Примерно три года ему удавалось совмещать работу над обоими направлениями (теоретическим и практическим), являясь одновременно и руководителем созданного им же в 1957 году Вычислительного центра Академии Наук и Ереванского государственного университета, но когда Институт математических машин разросся до крупного научно-производственного объединения и требовал уже от него больше административных навыков и усилий, он решил передать его в более подходящие для подобной работы руки. После многократных, настойчивых обращений в вышестоящие органы с просьбой об освобождении, доходящих до угроз самовольно покинуть пост, он, наконец, сумел вернуться в лоно своей науки. Преемником С.Н. Мергеляна на посту директора ЕрНИИММ стал Гурген Маркарович Саркисян – крепкий хозяйственник, слабо разбирающийся в науке, но имеющий аналитический ум и умение быстро и точно ориентироваться в ситуации. Следует воздать должное гибкости и какому-то особому чутью на перспективные разработки у этого человека: именно при нем и благодаря ему в ЕрНИИММ начались работа над серией уникальных вычислительных машин “Наири” – гордости армянской технологической мысли. В другой своей работе я подробно писал об этих машинах и о драматической судьбе их главного конструктора – Грачья Есаевича Овсепяна, так что не стану здесь повторяться, отмечу только, что лишь благодаря твердой поддержке Гургена Маркаровича, Овсепяну удалось отстоять концепцию самостоятельной оригинальной разработки в противовес требованию союзного министерства элементарно скопировать готовый французский проект (это, как известно, был основной метод “разработки” советской компьютерной техники). Надо было жить при “родной советской власти”, чтобы представить, какого это требовало от директора мужества и одновременно веры в молодого, совсем еще неизвестного инженера, чтобы воспротивиться прямому указанию вышестоящего органа власти из Москвы. Гурген Маркарович эти качества проявил. К сожалению, он руководил предприятием недолго – всего три года. Недолго, потому что на арене появился очень ловкий человек, из всех возможных искусств овладевший (но овладевший в совершенстве) единственным – умением очень тонко плести интриги. И об этом ловком человеке нам придется поговорить поподробнее, как бы это ни было неприятно (мне, в первую очередь).
Я искренне полагаю, что Бог каждого награждает хоть каким-нибудь талантом, особыми способностями. И даже тех, кого он обделил своими щедрыми дарами, Бог не оставляет в трудную минуту: дураки - напрасно нам это кажется поразительным - чаще всего выигрывают дуэли со своими более продвинутыми соперниками. Ибо Бог всегда на стороне дураков, и это справедливо. Умный самостоятельно найдет для себя лучшее решение, а на кого, кроме Бога, уповать дураку? Бог просто обязан, возмещая свои недочеты, помочь ему в трудную минуту. Но это так, к слову, ибо персонаж, о котором пойдет дальше речь, как уже было отмечено, некоторыми специфическими способностями обделен не был. Правда, он был награжден не тем созидательным талантом, который позволяет его обладателю творить что-то действительно полезное, но это тоже предмет иного разговора – что такое талант, и с какой точки зрения надо его рассматривать? Помимо отмеченного таланта плести кружева интриг, у этого персонажа имеется и другое (под стать!) свойство – беспримерное лицемерие. Впрочем, без него интриги, очевидно, вообще невозможны. В своем искусстве лицемерить этот человек достиг таких высот, что даже люди, обманутые и ограбленные им, зачастую не перестают считать его своим другом и не допускают мысли каким-то образом дать адекватный ответ. Вот и мой герой, Сергей Никитович Мергелян продолжает называть этого человека своим другом, вопреки тому, что сей “друг” в недавно выпущенной своей книге предпринял наглую (тут никак не обойтись без этого грубого слова) попытку приписать себе все заслуги по созданию и развитию Ереванского института математических машин – главному детищу Сергея Мергеляна в сфере научно-производственной деятельности. Я уж не говорю о других больших и малых пакостях, которые творил этот человек по отношению к Сергею Никитовичу в течение всей жизни, примитивными, но как ему самому, должно быть, казалось гениальными уловками пытаясь сохранить при этом имидж большого друга. Чистый душой, но отнюдь не наивный Сергей Никитович, хоть и видел и понимал всегда, что на самом деле происходит, никогда не помышлял не то, чтобы дать адекватный ответ, но хотя бы поставить “друга” на место. Мы еще поговорим об этом, может быть, лучшем качестве Сергея Мергеляна, присущего, наверное, всем по-настоящему большим людям, но прежде я должен признаться, что лично я никак не разделяю “интеллигентскую” позицию моего героя, посему я дал очень резкую отповедь “воспоминаниям” “друга”, не забыв заодно обрисовать “многотрудную” деятельность этого человека в течение всей его карикатурно фантастической карьеры, но Сергей Никитович категорически этому воспротивился, не считая возможным в посвященной ему работе упоминать данное имя в столь неуважительной форме (хотя мною была изложена только правда и ничего, кроме правды в максимально возможной мягкой форме). Я, честно говоря, долго не мог найти выхода из сложившейся вследствие этого тупиковой ситуации, ибо с одной стороны ни в коем случае не желал огорчать глубоко уважаемого мною человека обнародованием объективных в своей сути фактов, которые он, тем не менее, не считает возможным сделать предметом всеобщего достояния (хотя, в общем, они и так известны всем), но с другой стороны, принужденный отказаться от изложения всей правды, я полностью обесценивал мой труд в собственных глазах. В какой-то момент я был очень близок к тому, чтобы порвать рукопись и окончательно отказаться от самой первоначальной идеи, несмотря на уже проделанную немалую работу, и оставить эту нелегкую задачу последующим поколениям исследователей, над которыми не будет довлеть груз личных отношений, и которые будут свободны в объективном изложении событий и их беспристрастных оценок. Но я превозмог эту свою слабость.
...Я, безусловно, осознаю, что последний пассаж довольно сильно отдает кокетством, поскольку человек, думающий уничтожить свою рукопись, конечно, не имеет права писать о подобном намерении в самой этой рукописи, которую он, тем не менее, сохранил и опубликовал, раз уж она находится сейчас перед вашими глазами. Более внимательный читатель, однако, давно должен был заметить, что настоящий мой труд больше похож на дневниковые записи, где подобные “художества”, полагаю, вполне допустимы. Не знаю, насколько корректен в данном конкретном случае подобный стиль, и насколько он интересен читателю, но здесь я должен сделать еще одно признание, под которым, полагаю, подпишется любой человек творческого труда: я пишу, прежде всего, для самого себя. При всем при том.
Конечно, человек, сотворивший нечто, что сам почитает за произведение искусства, с нетерпением ждет признания и денег, и обожания поклонников; он жестоко страдает, когда все это задерживается, или не приходит вовсе (притом и признание, и непризнание в равной степени способны выбить его из творческой колеи), но как бы то ни было, в самый момент работы над своим произведением истинный творец думает только о нем самом и наслаждается только своей работой и больше ничем. В этот период он может отказаться даже от самых сокровенных своих желаний, он может закрыть двери перед женщиной, о которой мечтал всю жизнь, и которая наконец пришла к нему, а он, вот, в этот самый момент со своей божественной музой, и не отпустит она его к другой. Ибо творчество есть процесс слияния со своим истинным я, экзистенциальный оргазм, доступный лишь редким людям в редчайшие минуты просветления, пренебречь которым не может никто. А если пренебрег, значит, на самом деле ничего этого и не было вовсе. И как бы ни был скромен мой собственный труд, работа над ним для меня такой же самодовлеющий, самодостаточный процесс, как (прости меня, Господи!) сотворение Девятой симфонии Бетховеном, который написал этот великий жизнеутверждающий гимн человеку, когда сам пребывал на низшей точке своего бытового человеческого существования и вряд ли предвидел сколь-либо заметное его улучшение. И если когда-нибудь у меня спросят, было ли мне трудно писать о жизни академика Мергеляна, я, подобно самому Сергею Никитовичу, прежде всего расскажу о том наслаждении, которое испытывал в процессе работы над биографией неординарного человека. Потом, может быть, упомяну о трудностях, которые суть – составная часть наслаждения от работы, можно сказать даже – его квинтэссенция, его сокровенная суть. На самом деле, если бы не было трудностей (всевозможных трудностей) и, соответственно, напряженного их преодоления, то в чем бы еще могло состоять наслаждение? Настоящий вкус имеет только та рыба, которую поймал собственными руками.
Итак, я решил продолжить работу. Это означало – выбросить несколько страниц текста, что было очень непросто, ибо нарциссизм также не чужд мне – я дорожу каждым написанным своим словом. Взамен я решил проанализировать вышеотмеченное замечательное качество Сергея Никитовича “не противляться злу насилием”. И не то что насилием, но даже элементарной обидой, внутренним протестом, ну хоть какой-то защитной реакцией. Чем бы ни объяснить это поразительное качество Сергея Мергеляна – высококультурным ли воспитанием его аристократичной матери, психологической ли травмой детства от сибирской ссылки, или же впитавшимися в саму кровь жестокими уроками советской муштры – одно можно сказать совершенно определенно: при всех его прочих достоинствах “пацифизм” Мергеляна – лучшее его качество. Человеческое качество. Качество, творящее человека. Когда Иисус Христос призвал подставлять левую щеку тому, кто бьет по правой, он фактически лишь сформулировал принцип, по которому уже давно шел человек, цивилизующийся человек. Ибо пока он следовал принципу “око за око”, он пребывал в пещере. Первый шаг из нее он сделал, когда не ответил злом на зло. Чтобы победить зло, надо найти в себе силы не следовать его примеру, воздержаться от ответного зла. Казать злу пример добра и медленно, терпеливо изменять его, трансформировать в добро. Это не задача одного человека, или одного поколения. Это задача человечества на все время его существования. И если верно, что только не творящий зло есть действительно человек, то о не отвечающем злом на зло, можно безбоязненно сказать высоким слогом – это идеал человека. Это человек, это люди, которые являются залогом дальнейшего прогресса человечества. Я верю в человеческий прогресс; он - налицо, он перед нашими глазами, сколь занудно бы ни жужжали оппортунисты всех мастей в подворотнях истории.
Все сказанное – вовсе не прекраснодушные разговоры в пользу бедных, не пустопорожние рассуждения оторванного от реальной жизни эстета, как может показаться иному “реалистичному” читателю – это сама наша повседневная жизнь, невидимая, неведомая, вероятно, иным огрубевшим душам, неспособным не только на собственное великодушие, но также и на распознание этого великодушия в других, но от этого не менее реальная и всепобеждающая. И когда сегодня эти самые “реалисты” с возмущением вопрошают, почему, наконец, «цивилизованный мир» не дает адекватный (в их представлении) ответ террористам и всем тем, кто за ними стоит, они должны понимать, что «цивилизованный мир» здесь неколебимо следует великим заветам Христа. И вовсе не потому, что он, подобно автору этих строк, наивен и оторван от жизни (как считают “реалисты”), а именно потому что знает, любит эту жизнь (человеческую жизнь!) и ощущает великую свою ответственность перед ней. И пусть нравственный закон внутри нас так же непостижим для философа, как и неисчерпаемое звездное небо над головой, он так же реален и вездесущ, как и сама бесконечность космоса. По крайней мере, в нашей, человеческой жизни.
И тем не менее, тем не менее... Жизнь отнюдь не одномерна, она многообразна и сложна, в ней переплетается неисчислимое количество коллизий, и следование генеральной нравственной линии никак не может означать полный отказ от борьбы, беспрекословную капитуляцию перед мировым злом. Еще и еще раз – жизнь сложна. Для примера, воспитание ребенка в атмосфере любви вовсе не означает, что вы никогда не прикрикнете на него, или не хлопнете иной раз по мягким местам. Это и есть правда жизни, ни в коем случае не дезориентирующая нас относительно главных нравственных критериев, но позволяющая адекватно реагировать на конкретные действия конкретных людей. Американский писатель Джон Апдайк очень тонко подметил имманентную драму доброты: “Глупая доброта рождает умную жестокость”. Посему добро не имеет права переступать ту грань, за которой она превращается в опасную глупость. “Добро должно быть с кулаками”, - как точно сказал поэт! Именно здесь происходит мое размежевание с “интеллигентской” позицией Мергеляна, о котором я говорил выше. Мы и должны были стоять по разные стороны определенного барьера. Я обязан пройти за ту черту, у которой останавливается Сергей Никитович, чтобы он имел возможность и далее твердо стоять на своей позиции, оставаться высоким нравственным ориентиром для всех нас.
Все это пишется вовсе не для того, чтобы в закамуфлированной форме обвинить Сергея Мергеляна в недостаточной прозорливости. В его позиции есть и высокое благородство и большая нравственная сила – та, о которой говорил Иисус. Вся моя мысль заключается в том, что в реальной жизни, все еще полной, к сожалению, всевозможной мерзости, людей, воплощающих высокие нравственные идеалы, нельзя оставлять один на один с дикими свиньями, которые никогда не оценят щедро разбрасываемый перед ними жемчуг и только ждут момента, чтобы, обернувшись, растерзать его благородного дарителя. Чистоту весталок в божественном храме должны охранять преторианцы с мечами в руках. И хоть я никак не похожу на воинственного преторианца (в прозаической жизни я достаточно робок), есть обстоятельства, когда любой человек обязан проявить твердость, если он хочет сохранить самоуважение (и не только свое). Именно отсутствие такой твердости, особенно у моих соотечественников, и позволяет процветать всякого рода проходимцам, плутам. Между тем с ними необходимо поступать адекватно. Кто-то должен взять на себя роль ассенизатора. Пусть это буду я. Имидж Геракла не очень пострадал, когда он очистил Авгиевы конюшни. Я же могу пожертвовать и имиджем ради реального очищения. Гигиена дороже косметики. Много дороже. Гигиена есть здоровье, когда косметика – это всего лишь деланная красота, если хотите, даже обман. Она имеет некоторый смысл при наличии хоть какого-то лица, в его отсутствие (а чаще всего именно так и бывает) косметика превращается в фата-моргана - мираж, исчезающий при первом дуновении ветерка, при первом очистительном дождике. Я полагаю, нам всем надо сильно поднатужиться и дунуть, просто дунуть, но изо всех сил и всем вместе, чтобы очистить атмосферу от немалого количества скопившейся нечисти – ведь и сегодня, к несчастью, процветают “деятели” все того же известного типа с густо намазанной косметикой. На самом деле с ними не так трудно справиться, как мерещится нашему запуганному сознанию – в действительности ведь это всего лишь миражи. Ничего не знающие, ничего не умеющие, никчемные людишки, способные лишь бесконечно долго держать надутыми свои лоснящиеся щеки.
Так что не сегодня, так завтра, не здесь, так там, но я обязательно выполню свое обещание и подробно расскажу миру, что за человек хотел средь бела дня у всех на глазах похитить славу Сергея Мергеляна (и, кстати, не только его). А сейчас, уважая чувства моего героя и оберегая его душевный покой, поставим на этой теме точку и перейдем к дальнейшему описанию его наполненной событиями и свершениями жизни.
Жизнь Сергея Мергеляна текла своим чередом – он плодотворно работал над своими математическими задачами, преподавал в Московском и Ереванском университетах, ездил по миру, встречался с интереснейшими людьми, выдающимися учеными и деятелями культуры, наслаждался гармонией семейной жизни. К этому периоду относятся его дальнейшие работы в области Теории приближений, в частности, ему удалось решить задачу, известную как “аппроксимационная проблема Бернштейна”.
В 1963 году Мергеляна избирают заместителем академика-секретаря АН СССР, и он покидает созданный им Вычислительный центр. С Ереваном, однако, связи не порывает, продолжая преподавать в университете и активно участвуя в научной жизни республики. Благодаря исключительно усилиям Сергея Никитовича, в 1964 году в Ереване состоялась эпохальная Математическая конференция, посвященная исследованиям в области Теории функций.
Провинциальный народ любит присваивать событиям местного масштаба вселенские наименования, и читатель, скорее всего, припишет употребленное мною слово “эпохальная” именно невинному желанию непривычного к сколько-нибудь масштабному мероприятию провинциала окрестить необычное для него, но в принципе вполне ординарное событие никак не заслуживающим того эпитетом. Хотя конференция на самом деле была весьма представительной, чисто в научном плане она никак не могла быть названа эпохальной, и читатель был бы абсолютно прав в своей снисходительной усмешке, если бы не одно очень важное обстоятельство – эта была первая встреча столь высокого уровня западных математиков со своими коллегами из восточного блока. Сергей Никитович набрался духу и, воспользовавшись своим положением одного из руководителей математической науки в СССР, направил прямые приглашения всем тем западным математикам, участие которых в конференции считал необходимым, в обход неукоснительной практике приглашения “буржуазных ученых” только через посредство “компетентных органов”. Надо было жить в “самой свободной стране мира”, чтобы по достоинству оценить неординарность поступка Сергея Мергеляна, усилиями которого на конференцию в Ереване попал ряд западных ученых, которых в иных обстоятельствах ни за что не впустили бы в Советский Союз.
В среде математиков (и, в частности, западных математиков) очень долго после этого события история делилась на два этапа – “до” и “после” Ереванской конференции, как символа новых взаимоотношений советских ученых со своими коллегами из западных стран. Среди зарубежных участников конференции были такие корифеи, как Арно Данжуа, Жан Дьедонне, Анри Картан, Ролф Неванлинна и многие другие. Естественно, присутствовало и большинство отечественных корифеев математической науки, работающих в области Теории функций. Председателем оргкомитета был академик Михаил Лаврентьев. Сам факт столь представительной встречи ученых двух противостоящих блоков был из ряда вон выходящим событием, маленькой предварительной дверкой, прорубленной в “железном занавесе” усилиями неутомимого академика Мергеляна.
Я полагаю, здесь самое время рассказать о Сергее Никитовиче Мергеляне, как о гражданине своей страны. Из предыдущего повествования читатель должен был сделать правильный вывод, что Сергей Никитович был вполне законопослушен, ни в какие диссидентские дела не лез и никаких особых проблем с советской властью никогда не имел. Но что очень важно, при этом он оставался, безусловно, самостоятельным человеком, во всех жизненных ситуациях поступающим в соответствии со своими собственными представлениями о справедливости и чести, о добре и зле, и эти представления нередко побуждали его совершать весьма, скажем так, неординарные поступки. Самостоятельность вообще является, по-видимому, одним из самых ценных человеческих качеств, позволяющим идти своим собственным путем, не присоединяясь бездумно к мнению чаще всего неправого “большинства”. (Здесь место вспомнить замечание парадоксального французского ума: “можно побиться об заклад, что всякая общественная идея, всякое общепринятое мнение – глупость, так как оно понравилось большинству”.)
Я, например, был очень удивлен, когда Сергей Никитович рассказал мне, что в течение одной из командировок в Индию он заработал достаточно денег, чтобы на обратном пути позволить себе большое турне по Европе вместе со своей неразлучной женой. Я ведь прекрасно знал, что в соответствии с неукоснительной советской традицией все заработанные за рубежом деньги граждане этой великой крохоборствующей державы были обязаны незамедлительно сдавать в посольство СССР и в лучшем случае получить за «великодушно» оставленную в их распоряжении ничтожно малую часть этих денег (налог на инвалюту в Советском Союзе составлял 75 процентов) так называемые “чеки”, которые можно было отоварить в спецмагазинах “Березка”, где в хорошие годы присутствовал кое-какой дефицит. Я как-то общался с сотрудником ООН от нашей страны, и он жаловался, что, живя в Нью-Йорке, едва сводил концы с концами, так как 75 процентов своей зарплаты он в тот же день сдавал в посольство, а оставшихся денег в дорогущем городе едва хватало на самое необходимое.
На мой естественный вопрос, как же ему удалось уберечь заработанные деньги от посольского Бармалея, Сергей Никитович, лукаво улыбнувшись, сказал: “А я, вот, сумел не подписать бумагу, которую в обязательном порядке подсовывали уезжающим в зарубежную командировку специалистам, чтобы они сдавали деньги в посольство”. Нет, он никогда не был лохом, наш академик! В нужный момент он мог проявить и практическую сметку, и способность осуществить ловкий обходной маневр. (Для исторической справки отмечу, что вышеуказанная бумага формально представляла собой расписку в получении десяти долларов, которые вручались уезжающим в качестве, так сказать, “подъемных”, но в этой же расписке отъезжающий брал на себя обязательство сдавать всю(!) заработанную им в последующем инвалюту в советское посольство. Особые работники соответствующей бухгалтерии проявляли необычайно трогательную и весьма настойчивую заботу о командированных – “Вам обязательно нужно получить в бухгалтерии 10 долларов, должны же Вы иметь при себе хоть какие-то деньги на первых порах!” Вот этой жалкой приманкой в десять долларов с соответствующей распиской-обязаловкой и манкировал Сергей Никитович, получив, таким образом, возможность сделать жене царский по тем временам подарок.)
Описанный случай, хотя и говорит об определенной смелости Сергея Мергеляна в обращении с внушающей благоговейный страх властью – что, согласитесь, тоже характеризует его гражданскую позицию – тем не менее, может восприниматься, скорее, как определенная изворотливость в отстаивании своих личных меркантильных интересов. Но вот история с опальными московскими студентами Белецким и Стоцким вносит полную ясность в нравственный облик академика. Эти молодые ребята, студенты мехмата МГУ, в 1956 году, воодушевленные новыми веяниями после ХХ съезда КПСС и наивно вообразившие, что отныне в стране действительно наступает эра свободы, решились самовольно (подобного слова в лексиконе свободного человека быть не должно, но для держиморд оно является ключевым) издать стенгазету, в которой, по сути, не было ничего крамольного, но было свободное, неподцензурное, нетрафаретное изложение некоторых малоизвестных фактов и оригинальных мыслей. А этого советская власть проглотить, конечно, никак не могла. Формулу “Тащить и не пущать!” на Руси придумали задолго до большевиков, но “пролетарии” довели ее до своей крайней точки, до полного абсурда. В данном случае стоял вопрос об исключении из университета едва ли не всей редколлегии. Как это было принято при Советах, созвали комсомольское собрание, которое было призвано заклеймить и осудить вольнодумцев.
События тех дней я хочу изложить со слов жены Григория Сергеевича Подъяповского, крупного советского геофизика, поборника прав человека в Советском Союзе первой волны, друга и соратника Андрея Дмитриевича Сахарова по правозащитному движению. Грише, как называет его жена, удалось проникнуть на то собрание, и он поделился полученными там впечатлениями со своей супругой. “Грише очень понравились многие студенческие выступления, но его огорчила и расстроила позиция Колмогорова, математика с мировым именем. В погоне за ведьмами решалась судьба его учеников, самых активных и, может быть, самых любимых. Колмогорову была отведена роль пристава. Он то сердился, то каялся, то пытался что-то объяснить. Мишу Белецкого исключили из университета. Стоцкий взял годичный отпуск. Их приютил, то есть дал им работу, академик С. Мергелян в армянской Академии наук”.
Белецкий и Стоцкий были на самом деле талантливыми ребятами, в последующем они все-таки сумели внести определенный вклад в математическую науку, но Бог знает, каких успехов могли бы добиться “любимые ученики Колмогорова”, если бы не был так грубо и жестоко прерван их свободный полет. Да разве их только!
На что я хочу особо обратить внимание читателя – в течение наших долгих бесед Сергей Никитович ни разу не вспомнил об этом очень важном, принципиальном, на мой взгляд, случае в его жизни, и я совершенно случайно напоролся на него при блуждании по бескрайним просторам Интернета. “Да, да, - просто сказал Мергелян, когда я напомнил ему об этой истории, - было такое дело”. А затем, помолчав, добавил: “А Вы знаете, это было совсем небезопасно!” Мне ли не знать! Сколько раз по пустякам ли, а чаще по серьезным делам приходилось испытывать это жуткое, унизительное чувство страха, когда действительно высокий принцип, или просто человеческая совесть не позволяли бездумно потакать не терпящим никаких возражений грозным партийным боссам! Не стану, однако, переключать внимание читателя на собственную персону. Ограничусь только невеселым замечанием, что лучше всего граждане той страны, конечно же, знали, (и, к несчастью, по сей день знают!) что такое страх.
История с московскими ребятами вовсе не была случайным эпизодом в жизни Сергея Мергеляна. В течение всей своей активной жизни он без шума и рекламы, но твердо, решительно и последовательно становился на защиту всех тех, кого лично он (не партия, не вышестоящий орган и не ближайший родственник) считал заслуживающими поддержки. Так же, как и московских ребят, он в свое время приютил у себя в ВЦ лабораторию сварки Института механики АН Армянской ССР, которую всеми возможными и невозможными методами пытались на корню уничтожить всесильные противники ее руководителя Карапета Сиракановича Чобаняна. К.С. Чобанян был талантливым ученым и инженером; разработанный им метод сварки, основанный на учете показателей упругости и формы сопрягаемых деталей, явился новым важным словом в науке; он позволил значительно увеличить прочность сварных конструкций и опрокинуть укоренившиеся в теории и практике представления об ограниченных возможностях сварки. Этот метод был признан открытием в Советском Союзе, и Чобаняну был вручен соответствующий диплом за номером 102 (всего за время существования института открытий в Советском Союзе подобных дипломов было выдано лишь несколько сот). Но выдающийся ученый имел несчастье быть к тому же принципиальным и бескомпромиссным человеком; он справедливо полагал, что в науке (как и в литературе, музыке, или живописи) под выполненной работой должна стоять подпись автора, а не партийного функционера, приставленного зорко следить за чистотой пролетарского духа в науке, или искусстве. Потому он не позволил, чтобы к его детищу примазались люди (очень влиятельные люди), которые к нему на самом деле никакого отношения не имели. И стал, таким образом, их заклятым врагом. Ведь как было принято в той расчудесной стране: партийный босс имел право (в определенной степени был даже обязан) обзавестись высокими регалиями во всех сферах человеческой деятельности – быть одновременно ученым, писателем, полководцем, etc. Леонид Брежнев являл собой крайнее воплощение этой маниакальной идеи ничтожеств “быть всем”, но и остальные иерархи на всех уровнях пытались не отставать. Ни секунды не сомневаясь в своем безусловном праве на это, они приписывали себе заслуги и достижения своих подчиненных, вписывали собственные фамилии под первыми номерами в числе авторов чужих статей, монографий, изобретений, первыми получали ученые степени и звания, ездили за рубеж представлять разработки, в которых ничего не смыслили и так далее, и тому подобное. Партия направляла их в сельское хозяйство – они становились заслуженными агрономами, переводила на науку – защищали диссертации и избирались академиками, “бросала” на культуру – получали звания заслуженного деятеля искусств. Хорошее было время для живоглотов! Впрочем, для подобного сорта людей время хорошее всегда, неясно только, почему при всем том они вечно остаются такими озлобленными на весь мир и на свою распрекрасную жизнь. Вопрос к размышлению. Их размышлению.
Чобанян был одним из тех крайне редких людей, которые осмеливались восстать против чудовищной системы, и это не могло пройти ему даром - он очень дорого заплатил за принципиальность. Как ученый он довел свое дело до конца, но сердце его не выдержало нечеловеческого напряжения в ходе борьбы на много фронтов: он умер (точнее, погиб) почти сразу же после своей вымученной победы, достигнутой после 12 лет неравной беспощадной войны с всесильным противником. В ходе этой войны плодотворно работающую лабораторию сварки целиком попросту выкинули из Института механики, и Чобанян со своими сотрудниками мыкался без пристанища, пока их не приютил у себя (несмотря на абсолютное “профильное” несоответствие) Сергей Никитович Мергелян, дав им, таким образом, возможность продолжать работу и борьбу. Ненависть к Карапету Сиракановичу его высокопоставленных гонителей была столь велика (как же, он не отдал им их “законную” львиную долю!), что она распространялась и на его дело, и на причастных лишь к научной разработке сотрудников его лаборатории. Сразу же после смерти Чобаняна его подразделение, которое принесло славу отечественной науке (метод Чобаняна – единственное зафиксированное открытие от всего Закавказья) решением Президиума Академии Наук расформировали, и соответственно сотрудники лаборатории оказались “вне игры”. Но и здесь их не оставил великодушный Сергей Мергелян – как я уже отмечал, он был тверд и последователен в своем служении добру. Кому-то он нашел дело в подразделениях своего ВЦ, кого-то пристроил в других учреждениях Академии, но никого на улице не оставил.
Чем он рисковал? Конечно, в определенном смысле Сергей Мергелян был неуязвим: слава его была велика, значительный вклад в науку неоспорим, а времена сталинского террора, когда и ученый с мировым именем мог быть запросто объявлен врагом народа и расстрелян, уже давно миновали. И, тем не менее, идти наперекор сильным мира сего (а тем более “того”) всегда большая опасность, особенно если учесть, что к тому времени положение самого Мергеляна не было таким уж прочным (о чем я расскажу далее). Но лично мне так кажется, что во всей этой истории Сергей Никитович мог потерять нечто гораздо более ценное, может быть заметную часть самого ценного, что вообще у нас может быть в этой жизни – человеческие, дружеские отношения. Ведь те люди, что так фанатично преследовали Карапета Чобаняна, не были какими-то инопланетянами, они занимали высокие посты в армянской науке и, соответственно, входили в круг людей, с которыми тесно общался и Сергей Никитович, а с некоторыми (кстати, главными фигурантами этого дела) по-настоящему дружил. Потому я могу полагать, что на карту им действительно были поставлены хорошие отношения с близкими ему товарищами в противовес справедливой защите почти неизвестных ему людей. Правда, тут у нас должен возникнуть, вроде бы, естественный вопрос: а как вообще можно быть в близких отношениях, дружить с людьми, которые могут позволить себе столь подлое (будем называть вещи своими именами) поведение? Это очень непростой вопрос, так или иначе, каждому из нас подспудно приходится отвечать на него, когда мы замечаем огрехи в поведении близких нам людей, их очевидные промахи и прегрешения. Не вдаваясь в психологические нюансы всех возможных коллизий и путей их разрешения, замечу только, что в этом вопросе никак невозможно стоять на максималистских позициях и требовать кристальной чистоты от близких, если только ты не решил окончательно уйти в пустынь, полностью отрешиться от сего суетного, погрязшего во грехах мира. Конечно, это в значительной степени обесценивает “близкие” взаимоотношения, превращая наши изначально искренние чувства (и дружбу, и любовь) в некое подобие игры, но что тут поделаешь – только очень сильным, цельным натурам дано выдвинуть максимально жесткие требования, прежде всего, к себе самим, неукоснительно выполнять эти требования и, таким образом, приобрести право предъявлять эти же требования своим друзьям и любимым. Такие люди в итоге чаще всего действительно оказываются в пустыне (по крайней мере, она образовывается в их душах), ибо встретить вторую такую же цельную и чистую натуру (в любви ли, в дружбе) крайне маловероятно. Недаром французы говорят, что “большая любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее действительно видел”. Остальные довольствуются тем, что реально достается на их долю (не будем называть это суррогатом), и тоже дорожат своими связями – кто из меркантильных соображений, кто из естественной душевной потребности, а иные просто, чтобы не ощущать округ ужасающую пустоту. Конечно, дорожил своими связями и Сергей Мергелян – при всем том он лишь простой смертный среди смертных. Но несравненно более этих связей он дорожил внутренним чувством самоуважения, которое не смог бы сохранить, если бы позволил себе поступить вопреки собственной совести. Даже не так – ведь и в том, и в другом случае (как и во многих других) он лично не был непосредственно поставлен перед выбором, драматические события происходили вдали от его “епархии”, к его делам никакого отношения не имели, никто и ничто не принуждали его принять деятельное участие в судьбе гонимых людей, и в обычном представлении его совесть осталась бы абсолютно незапятнанной, если бы он так и остался стоять безучастным вдалеке - но именно активная гражданская позиция всегда диктовала ему не проходить мимо несправедливости, сглаживать и исправлять чужие вопиющие ошибки, брать на себя вину за чужие прегрешения. “Чувство вины за все происходящее вокруг – это чувство свободного человека”, - чеканная формула Николая Бердяева, быть может, лучше всего характеризует моего героя. При всех обстоятельствах Сергей Мергелян оставался свободным человеком. Не могу удержаться, чтобы не привести еще один афоризм, на сей раз английского писателя Томаса Карлейля: “Гениальность – это, прежде всего, выдающаяся способность быть за все в ответе”.
Именно в этих глубоких по смыслу афоризмах следует искать ответ на естественный в житейском плане вопрос: для чего он все это делал? Не сомневаюсь, что очень многие в те далекие годы (так же читая мой рассказ) задавались этим житейским вопросом, но лично мне не приходило в голову задать его Сергею Никитовичу – мне нечего было выяснять для себя. Да и вряд ли он сумел бы дать мне внятный ответ – высокопарность ни в коей мере не присуща академику, а как объяснить благородную мотивацию, не прибегая к высокому слогу? Боюсь, из отвращения к высокопарности Мергелян воспротивится даже сему бесхитростному рассказу о событиях его жизни, но тут уж точно я проявлю твердость – я тоже хочу оставаться свободным человеком. Ибо теперь уже я в полной мере ощущаю ответственность за правдивое изложение биографии человека, имя которого переживет не одно поколение благодарных соотечественников.
Меня, откровенно говоря, во всех этих историях с бескорыстной помощью Мергеляна в больших и малых делах окружающего его огромного мира более всего интересовал совсем иной вопрос – о людской неблагодарности. За редчайшим исключением большинство людей, которым Сергей Никитович сделал добро (а их на самом деле было очень много), как правило, пытались поскорее забыть о благодеянии, а попадались и такие, которые без зазрения совести в последующем злословили в адрес благородного человека.
Когда я поинтересовался у Сергея Никитовича, как лично он объясняет это несимпатичное явление, он предположил, что, возможно, люди стремятся освободиться от чувства благодарности, чтобы приобрести свободу, забыть о собственных смутно осознаваемых обязанностях, игнорировать их. “Разве все не наоборот, - удивился я, - разве не именно чувство вечной благодарности всем и вся делает нас свободными людьми, побуждая самим творить добро и потихонечку вытеснять из жизни всякую скверну?” “Э-э, дорогой, - меланхолически отреагировал академик, - к сожалению, очень немногие придерживаются такой жизненной философии. Большинство думают совсем по-другому”. Да, конечно, мой наивный возглас был скорее эмоциональной реакцией на царящую в мире несправедливость, коснувшуюся и моего героя (и не только в этих, но также и в других, гораздо более болезненных коллизиях), но могу ли я сам твердо сказать, что во всех жизненных ситуациях оставался на высоте декларируемых мною нравственных принципов? Что бы выудил я из темных уголочков собственной души, загляни я туда с ярким фонарем моей гуманистической философии? Не пришлось бы мне самому в смущении отвести глаза от совершенных когда-то неприглядных поступков, поспешно затем преданных забвению услужливой памятью? Ох, непросто примерять к собственной персоне высокую мораль! Непросто, но необходимо. Самоочищение – наименее болезненная гигиеническая процедура для души. И, наверное, – единственно возможная.
Прежде чем рассказывать о последующих драматических событиях в жизни моего героя, стоит, наверное, припомнить некоторые его встречи с выдающимися людьми того времени, корифеями науки, литературы, искусства, политическими и общественными деятелями. Конечно, нет никакой возможности подробно описать хотя бы малую часть из наиболее заслуживающих внимания его встреч и бесед. Остановимся лишь на некоторых, самых примечательных из них.
Слава настигла Сергея Мергеляна в юном возрасте, соответственно, он совсем молодым человеком получил возможность много путешествовать по свету и, что гораздо важнее, встречаться с незаурядными людьми, выдающимися деятелями своего времени, во многом определившими лицо той эпохи. Современному молодому человеку должно быть непонятно, почему возможность путешествовать по свету увязывается здесь с особыми достижениями личности (“разве для этого не достаточно лишь поднакопить денег и купить туристическую путевку?”), но люди моего поколения хорошо знают, что означало в великом Советском Союзе получить право выезжать за рубежи страны. По умолчанию подавляющее большинство населения СССР считалось “невыездным”, то есть было лишено возможности покидать его пределы под каким бы то ни было предлогом, но и те считанные выдающиеся представители науки и искусства, которые направлялись за рубеж преимущественно для пропаганды советского образа жизни (если это можно так назвать) очень легко могли перейти в категорию “невыездных”, если только появлялось малейшее сомнение в их благонадежности, беспрекословном подчинении гласным и негласным правилам. Мне самому посчастливилось по программе научного туризма посетить Францию в 1984 году, и я хорошо помню, в каком категорическом тоне от нас потребовали, например, ни в коем случае не общаться с соотечественниками, покинувшими Армению за несколько лет до нашей поездки.
Эти «отщепенцы», как их определяла советская пропаганда, вовсе не были диссидентами, они даже не позволили себе ни одной публично высказанной претензии в адрес советской власти ни до, ни после переселения во Францию, и вся их “вина” состояла лишь в том, что они предпочли воссоединиться со своими ближайшими родственниками за рубежами Советского Союза. По сей день я испытываю чувство неловкости (к которому примешиваются многие другие унижающие достоинство чувства), когда вспоминаю, как лично я увертывался от искренних попыток тех безобидных обывателей установить с нами контакт. Они оставались армянами, эти люди, их связывали с родиной многие теплые воспоминания (в конце концов, далеко не все было так плохо в Советской Армении), возможно, они в какой-то степени даже сожалели о совершенном поступке и контакты с нами могли бы способствовать их возвращению, но... “Но ты был в плену!” - артист Евгений Урбанский в фильме Григория Чухрая “Чистое небо” одной этой горькой фразой выразил всю боль тех советских людей, которые, может, чуть-чуть оступились (люди же!), или даже вовсе не совершили в сущности ничего предосудительного (как в упомянутом мною случае), но бездушная, безжалостная и в той же степени идиотская машина уже наложила на них свою черную метку, и никогда никак им от нее невозможно было отмыться. Вообще, все мы, советские люди (пусть самые безупречные) никогда не могли избавиться от ощущения этой вот родовой черной метки на собственном лбу: куда бы ты ни пришел – в магазин, в поликлинику, в театр даже – тебя встречали подозрительно, прищурив глаза, как встречают потенциального врага, супостата, и никогда не упускали малейшей возможности укусить побольнее.
Тяжелые воспоминания о стране, в которой прошла почти вся сознательная жизнь не дают мне, к сожалению, сосредоточиться исключительно на герое моего повествования, уводя по каждому поводу в глухие дебри самокопания и малопродуктивного философствования. Эти воспоминания не отпускают нас, бывших советских людей, и по той безрадостной причине, что многое, очень многое сохранилось в той стране (тех странах) на том же уровне, а то и стало гораздо хуже. В этом плане воспоминания становятся вполне уместными в настоящем рассказе, ибо обычаи и нравы уже сегодняшней Армении и России оказывают определенное, отнюдь не благоприятное воздействие на жизнь моего героя, о чем я, конечно, расскажу в свое время. А сейчас вернемся к хронологии нашего повествования.
Из зарубежных встреч Сергея Никитовича и по времени, и по значимости на первое место надо, по-видимому, поставить его визит к первому премьер-министру независимой Индии Джавахарлалу Неру в 1953 году. В тот год на сессию правящей партии Индийский национальный конгресс впервые была приглашена и представительная советская делегация, в которую “от науки” были включены такие корифеи, как академики Владимир Александрович Энгельгардт и Павел Сергеевич Александров. Тем не менее, на премьер-министра и его дочь, будущего руководителя Индии, Индиру Ганди наиболее сильное впечатление произвел доклад и сам образ молодого ученого Сергея Мергеляна, и только его они пригласили в гости к себе домой. Можно было бы рассказать много интересного о последующих контактах Сергея Никитовича с семьей первого Премьер-министра независимой Индии, но это увело бы нас совсем в другие дебри, так что ограничимся сухой констатацией самого факта, не касаясь сопутствующих психологических нюансов.
Там же, в Индии Сергей Никитович неоднократно встречался с выдающимся американским математиком, “отцом” кибернетики Норбертом Винером, и, можно сказать, подружился с ним. Когда через пару лет представительная советская делегация во главе с академиком С. А. Лебедевым впервые посетила США с целью ознакомления с американскими разработками в области вычислительной техники, входящий в состав делегации Сергей Мергелян и профессор Массачусетского технологического института Норберт Винер имели удовольствие продолжить свои научные и человеческие контакты.
Большое впечатление на молодого математика произвела его встреча с патриархом армянской поэзии Аветиком Исаакяном, на которой присутствовала и восходящая звезда литературного небосклона, поэтесса Сильва Капутикян. Вообще, имеющий особое пристрастие к искусству, литературе, философии Сергей Никитович быстро находил язык с людьми творческого начала. Борис Пастернак, впервые встретившись с Мергеляном на юбилейном вечере Бориса Ливанова 7 мая 1954 года, посвятил молодому ученому пришедшие к нему экспромтом лирические строки:
Мирами правит жалость,
Любовью внушена,
Вселенной небывалость
И жизни новизна.

У женщины в ладони,
У девушки в горсти,
Рождений и агоний
Начала и пути.

Евгений Евтушенко подарил ему томик своих стихов с дарственной надписью: “Дорогому Сереже Мергеляну. Как мне кажется, мы понимаем друг друга с полуслова”. Когда Евтушенко писал эти строки, он имел в виду, конечно, не математические формулы и не литературные изыски, а нечто совсем другое. Что? Я как-то думал, случись вдруг встреча людей из разных эпох, ученые и бизнесмены с трудом бы понимали друг друга, а, вот, поэты и музыканты – сразу. Евтушенко, очевидно, говорит именно о таком понимании. (Политики, правда, тоже сразу бы стали понимать друг друга, но это такое понимание, которое хуже всякого непонимания.)
Мергеляны всю жизнь дружили с семьей девятого чемпиона мира по шахматам Тиграна Петросяна (к сожалению, очень рано ушедшего от нас). Неоднократно общался Сергей Никитович и с великим композитором Арамом Ильичом Хачатуряном – им, возможно, в равной степени влюбленным в музыку, на самом деле было о чем поговорить. Его встречи с Анастасом Микояном носили сугубо деловой характер, но именно это обстоятельство позволило Сергею Никитовичу полностью опровергнуть (по крайней мере для себя самого) устоявшееся в Армении мнение, что Микоян – плохой армянин и не делает для исторической родины ничего полезного. “Наоборот, - и сегодня с жаром доказывает Сергей Никитович, – Анастас Иванович проявлял большой интерес к развитию науки и технологической базы в Армении и способствовал ее созданию всеми доступными ему законными средствами”. Мнение Сергея Никитовича, в отличие от обывательских пересудов, ценно и убедительно тем, что основывается именно на личном позитивном опыте.
Особенно примечательной из его зарубежных контактов можно считать встречу с таким же, как и он молодым и уже знаменитым американским математиком в Италии, где гордая за своего соотечественника местная армянская община решила устроить прием в честь выдающегося ученого из Советской Армении. Поскольку в политическом плане время было весьма напряженное – самый разгар “холодной войны”, осторожные армяне решили пригласить также и известного американского ученого, так сказать, для равновесия. На приеме в престижном ресторане “Каза Волардьери” (он и сегодня один из самых фешенебельных в Риме) ученых представили друг другу, и когда Сергей Никитович, протянув руку, назвался – “Мергелян”, в ответ он услышал фамилию американского коллеги – “Гарабедян”.
Эта, забавная история, обрастая невероятными подробностями, дошла до Армении, где она окончательно убедила местных патриотов, что армяне – самый умный в мире народ. А то как же – где-то в Италии, на самом высоком уровне происходит важнейшая встреча двух выдающихся математиков современности из конкурирующих сверхдержав и оба оказываются армянами! Какие вам еще нужны доказательства!?
Поскольку данный рассказ пишется не только для армянского читателя, есть смысл пояснить, почему привычная для нашего уха (русского, в том числе) фамилия “Карапетян” звучит в столь необычной транскрипции – “Гарабедян”. Дело в том, что армяне имеют несчастье обладать двумя литературными языками. Диалекты имеются, очевидно, во всех языках мира, но литературный язык, как правило, един. В Армении же, веками поделенной между разными империями, одновременно развивались два литературных языка, существенно отличных друг от друга. И одно из главных отличий состоит в произношении и правописании глухих и звонких согласных – они очень часто используются инверсно в двух этих языках. Вследствие подобной инверсии порой имеют место истинно анекдотичные случаи полного искажения смысла употребляемых слов. Например, “бад” (утка) и “пат” (стена) – в западноармянском эти слова (точнее, их звучание) имеют прямо противоположный смысл. Лично мое имя “Григор” на западноармянском звучит, как “Киркор”, а “Карапет”, соответственно, как “Гарабед”. Это имя стоит запомнить также и потому, что доктор Гарабедян и сегодня, несмотря на свои весьма преклонные годы, все еще остается одним из лучших (американцы говорят, “one of the best”) действующих математиков Соединенных Штатов Америки.
Сергей Никитович очень сожалеет, что, несмотря на многократные командировки в Париж, ему так и не довелось встретиться с одним из своих любимых писателей, знаменитым соотечественником Анри Труайя (Левоном Тарасяном), но зато ему выпал случай основательно пообщаться с Шарлем Азнавуром, неподражаемым искусством которого увлекался с давних пор. Азнавур, как известно, человек разносторонних талантов, порой бывает даже трудно определить его главное амплуа – певец, поэт, композитор, актер...? В то время он ставил спектакль “Месье Карнавал” в драматическом театре, и именно на генеральной репетиции этого спектакля произошла встреча двух знаменитостей, представлявших, на первый взгляд, очень далекие друг от друга сферы человеческой деятельности. Но оказалось, что даже несмотря на некоторые шероховатости языка (армянский у обоих все-таки далек от совершенства), им есть много о чем поговорить, и это было, на самом деле, глубоко закономерно. Их беседа, длившаяся около трех часов, изредка прерывалась режиссерскими репликами Азнавура относительно репетируемого спектакля – при всем внимании к собеседнику он успевал отслеживать и происходящее на сцене действо. Затем они вместе вышли на улицу, и Азнавур предложил подвезти Мергеляна на своем автомобиле. Гостиница Сергея Никитовича располагалась совсем близко, потому он вежливо отказался, но глядя на роскошный лимузин шансонье, невольно сравнил уровень скромного благосостояния советского ученого высшего калибра с широчайшими возможностями французского шансонье.
Покоробило ли его богатство Азнавура? Скорее всего – да, раз он обратил на него внимание. И дело должно было быть не в том, что они были из разных миров (в стране Советов большим богатством могли обладать только большие воры); будучи обладателем аналитического ума, Сергей Никитович не мог не призадуматься, как странно устроен этот мир, в котором люди, вносящие наибольший вклад в развитие человеческого прогресса, в дело облегчения повседневных людских забот и расширения возможностей их духовного развития, оцениваются обществом значительно ниже служителей легкомысленных муз (ведь и в Советском Союзе помимо упомянутых воров реального богатства и общественного обожания имели возможность достичь лишь выдающиеся актеры, писатели, музыканты, но никак не ученые). Сия дилемма ставила в тупик человека с древнейших времен, заставляя порой даже великих императоров доискиваться славы цирковых артистов (вспомним хотя бы Нерона). Между тем в подобной “несправедливости” нет ничего поразительного: человек испытывает гораздо более глубокое чувство благодарности к тому, кто облегчает его сиюминутные душевные страдания (а именно в этом состоит утилитарное предназначение искусства), чем к тому, кто обещает завтра облегчить его тяжелый физический труд. И платит соответственно.
На этой, несколько меланхолической ноте я должен завершить рассказ о человеческих контактах моего героя и вернуться к той части повествования, которую, на самом деле, предпочел бы скорее целиком изъять, чем развивать дальше. Здесь меня вновь могут обвинить в кокетстве – ну, не хочешь писать, и не пиши, кто же тебя заставляет! Но это, конечно, довольно упрощенный взгляд на миссию писателя. Ответственный автор (а только таковой имеет право на внимание читателя) не может обойти правду жизни, какой бы горькой лично для него она ни была. И как бы на самом деле горько ни было мне писать нелицеприятную правду о человеке, именем которого заслуженно гордится армянский народ (я, в том числе), долг автора заставляет рассказать, как нехорошо обошелся президент Академии Наук Армении Виктор Амазаспович Амбарцумян с моим героем.
Надо полагать, успехи и слава Сергея Никитовича Мергеляна с каких-то пор стали сильно беспокоить президента АН Армении, приближающегося к своей старости, но не желающего, как и всякий диктатор (а он был классическим диктатором) отдавать власть в чужие руки. Должно быть, у Виктора Амазасповича были все основания считать, что именно Мергелян представляет для него наибольшую опасность: хотя и в Ереване, и особенно в Москве было немало крупных армянских ученых, вполне способных заменить Амбарцумяна на его высоком посту, в общественном сознании (а его очень тонко и точно чувствовал президент Академии) именно Мергелян по всей совокупности своих качеств - молодость, широкая известность, высокое положение и авторитет в научном мире - должен был заменить стареющего президента Академии. Сам Сергей Никитович уверяет, что у него и в мыслях никогда не было занять этот высокий пост, и я ему верю. Верю также и потому, что он приводит веские аргументы, почему он не хотел и не мог занять кресло президента Академии Наук (здесь нет смысла подробно описывать эту аргументацию). Но безусловно веря в искренность Сергея Никитовича, я хорошо знаю, что нет ничего более неустойчивого и подверженного скорым изменениям, чем человеческие намерения, как и обстоятельства, их обусловливающие. Хорошо знал об этом, несомненно, и Виктор Амазаспович Амбарцумян. И решил действовать на опережение, не ожидая, когда гипотетическая пока опасность приобретет реальные очертания. Как и всякий диктатор, Виктор Амазаспович лучше всего освоил науку комбинаторику (не только и не столько математическую), и, обладая выдающимися стратегическими способностями, он просчитал и осуществил очень сложную и длительную во времени комбинацию, в результате которой ему действительно удалось полностью нивелировать опасность, на самом деле существующую, возможно, лишь в его запуганном сознании (по моим умозаключениям диктаторы должны быть ужасно трусливы). Таким образом, Амбарцумян сохранил власть в Академии на долгие годы, но расплатился он за это своим высоким авторитетом – в Армении практически каждый в той или иной степени и форме был осведомлен о некрасивой интриге, разыгранной против Мергеляна маленьким армянским Сталиным (так Амбарцумяна называли те, кому “посчастливилось” испытать на себе все грани его действительно большого таланта). Впрочем, для диктатора всегда самое важное (единственно важное!) - сохранить власть, все остальное (совесть, мораль, людская молва) – побоку.
Как же развивались события? К началу 60-х годов, об этом уже было сказано выше, Сергей Никитович Мергелян приобрел довольно солидный вес в “большой”, то есть союзной Академии Наук – он был избран заместителем академика-секретаря вновь созданного Отделения математики АН СССР, а по существу являлся руководителем этого Отделения, так как академик Николай Николаевич Боголюбов, перегруженный множеством других ответственных работ, фактически лишь формально занимал пост академика-секретаря. План Амбарцумяна был, в сущности, достаточно прост: ему было необходимо “вытащить” Сергея Никитовича из “большой” Академии, чтобы воспрепятствовать дальнейшему росту его авторитета, и перевести в свою епархию, где ему уже ничего не стоило с помощью своих верных прислужников дискредитировать и уничтожить опасного соперника. Собственно, так поступали все правители со времен царя Гороха - приблизить к себе потенциального противника, держать его под полным своим контролем и при первом же удобном случае окончательно свести с ним счеты. Сложность состояла лишь в том, чтобы каким-то образом заманить вполне довольного своим текущим положением Мергеляна в АН Армении. И тут Амбарцумян употребил все свое мастерство, весь свой “сталинский” талант. Он очень умело играл на национальных чувствах Сергея Никитовича, уверяя его, что армянская наука крайне нуждается в его помощи, говорил, что ему самому уже очень трудно без надежного помощника тянуть непосильный груз руководства Академией, тонко намекая тем самым на перспективу президентства в скором будущем.
Хорошо зная страсть Мергеляна к живой работе, к осуществлению крупномасштабных новаторских проектов, он обещал Сергею Никитовичу полную свободу действий, говорил о том, что армянская Академия нуждается в свежих идеях, новых направлениях развития, и только такой знающий и энергичный ученый, как Мергелян, в состоянии реализовать столь ответственные задачи. По природе не обладая особыми актерскими талантами, он, тем не менее, очень естественно разыграл (впрочем, почему разыграл?) крайнюю заинтересованность в достижении согласия со стороны своего собеседника: вообще некурящий, он сделал вид, что разволновался до такой степени, что попросил у кого-то сигарету и нервно ее закурил, всем своим видом показывая, что положительный ответ Мергеляна имеет для него принципиально важное, первостепенное значение (беседа проходила а вестибюле гостиницы “Москва”, где президент АН Армении имел обыкновение останавливаться). И Мергелян поддался уговорам.
Чтобы быть абсолютно честным перед читателем, я должен еще раз подтвердить, что безоговорочно верю Сергею Никитовичу, когда он говорит, что, соглашаясь на пост вице-президента АН Армении, лично он вовсе не имел в виду занять в последующем президентское кресло, но я не могу не считаться с реальностью, а реальность такова, что высокое положение в “большой” науке никак не компенсировалась второй должностью в периферийной Академии. Я вовсе не намерен подвергать сомнению, что Мергеляном руководили благородное желание заняться конкретным полезным делом, и высокое чувство патриотизма (ради него люди, бывает, жертвуют даже жизнью, не то что благополучным положением), но при всем при том Мергелян вполне нормальный человек, как и все нормальные люди озабоченный наилучшим обустройством своей личной жизни, а ситуация в армянской Академии отнюдь не была такой плачевной, чтобы ради нее было необходимо, что называется, “бросаться на амбразуру”. Что же касается перспективы заняться конкретной полезной работой, то смешно даже сравнивать поле практической деятельности в “большой” Академии с весьма скромными возможностями для масштабных проектов на периферии, так что, как ни крути, должна была где-то в подсознании у Сергея Мергеляна присутствовать мысль о скором президентстве. “Подсознание!” - вот, наконец, то ключевое слово, которое призвано примирить мою склонность к скрупулезному анализу с другой моей природной способностью искренне привязываться к людям и доверять им – Сергею Никитовичу Мергеляну, в частности и в особенности.
Каждый из нас, вероятно, может вспомнить не один случай из своей жизни, когда последующий анализ собственных (правильных, или неправильных) поступков не позволяет найти никаких иных аргументов для их совершения, кроме этого единственного – подсознания! Да и наука после Фрейда придает сему фактору едва ли не первостепенное значение. Особо должен отметить, что рассматриваемые здесь столь подробно психологические нюансы важны лишь с точки зрения отношения автора к своему герою, но никак не в плане какого-то оправдания Сергея Никитовича, в котором он, на самом деле, нисколько не нуждается. Ведь в принципе, не было бы ничего зазорного в том, что подходящий по всем своим параметрам на высокое положение молодой ученый претендует занять соответствующую его потенциям должность после ухода на заслуженный отдых действующего руководителя. Это только в нашей вывернутой наизнанку стране всячески пропагандировалась какая-то непонятная “скромность”, а в слово “карьеризм” вкладывался исключительно отрицательный, какой-то “антипролетарский”, что ли, смысл. Причем подобной пропагандой усиленно занимались как раз те “деятели”, которые без колебаний, без малейших сомнений или отклонений прямым путем шли к вершинам власти через все возможные подлости, предательства и трупы. Все мы, наивные, поддавались в той, или иной степени этой дурацкой пропаганде, Мергелян – в том числе. Вот почему по сей день он не может и, должно быть, не хочет объективно разобраться в истинной мотивации собственных решений в те далекие годы. Повторюсь – это ни в коей мере не придает негативного оттенка его поступкам – тогдашним, или теперешним, но мне было необходимо убедиться самому и, соответственно, убедить читателя, что Сергей Никитович не лукавит, когда говорит об отсутствии у него претензий на президентское кресло в период работы вице-президентом АН Армянской ССР. Только такой “мелочи”, как потребность привередливого автора в полном доверии к своему герою, обязан читатель сему длинному пассажу.
Однако, продолжим. Переехав в Ереван, Сергей Никитович очень скоро почувствовал, куда он попал, тем более что дальновидный Амбарцумян взвалил на его плечи самую трудную и самую кляузную работу по “выбиванию” финансовых средств в Государственном комитете по науке и технике в Москве и их распределению в системе армянской Академии, что при весьма скудных ресурсах, выделяемых государством на науку, в сочетании с непомерным амбициями провинциальных «Ньютонов» неизбежно вело к перманентным конфликтам с “обиженными”. Поручая Мергеляну эту неблагодарную работу Виктор Амазаспович прекрасно знал, что воспитанный в лучших традициях российской академической науки Сергей Никитович никогда не найдет общего языка с привычными ко всякого рода махинациям акулами “его” академии, делающими на науке свой маленький, но вполне удойный бизнес. Конечно, в армянской Академии были и серьезные ученые, и получившие широкое международное признание научные разработки, но в целом атмосфера (как и везде на периферии, а во многом – и в Москве) была затхлой, загнивающей. В очень большой степени (если не во всем) это было следствием системы, “большой” советской системы, распространяющей свою догматическую тупость исключительно на все сферы общественной жизни, что, в сущности, и привело, в конце концов, к краху великой страны. Но была, конечно, и своя, местная специфика. И заключалась она прежде всего в том, что недовольства и обиды почти никогда не высказывались вслух, не обсуждались и не предпринималось никаких усилий по разрешению латентных конфликтов, зато они накапливались и взрывались в один “прекрасный” день самым неожиданным и драматическим образом. Это кажется поразительным, но (не знаю, какой здесь употребить эпитет – дивный, что ли?) Сергей Никитович, очевидно, так и не понял, в чем же конкретно была причина массового недовольства академиков его работой в качестве вице-президента. Во всяком случае, он так и не смог дать внятный ответ на этот мой конкретный вопрос. И даже когда я, самостоятельно реконструируя те далекие события, пришел к выводу, что основной причиной недовольства должна была быть органическая неспособность Мергеляна воровать и делиться наворованным – что было, несомненно, важнейшим необходимым качеством успешного советского руководителя (почти без исключений) – Сергей Никитович не захотел принять мою версию. Нет, он не отверг ее, поскольку понимал обоснованность аргументации, но мне было ясно видно, как ему противно даже думать об этом, и я прекратил разговор.
Как бы то ни было, расчет Амбарцумяна оказался совершенно точным. Один за другим “корифеи” армянской науки стали обращаться к своему президенту с жалобами на его “непонятного” и непонятливого заместителя, на что Амбарцумян неизменно и невозмутимо ответствовал: “Ну, что же вы мне жалуетесь, вы же сами его избирали!” В части всевозможных интриг академики были большими специалистами – они поняли президента с полуслова. На ближайшем переизбрании членов Президиума они Мергеляна аккуратно забаллотировали. Это был шок. Неизвестно даже для кого больше – для самого ли академика, или же для научной общественности Армении. Ирония судьбы заключалась в том, что для прохождения в Президиум Мергеляну не хватило всего одного голоса, и этим голосом мог бы быть почему-то отсутствующий давнишний учитель Сергея Никитовича академик Арташес Шагинян. Злые языки утверждали тогда, что Шагинян умышленно не явился на голосование, чтобы не быть вынужденным отдать голос в пользу любимого когда-то ученика, к славе и успехам которого с некоторых пор он стал откровенно ревновать. Совсем не хочется верить в правдивость этой версии, хотя жестокая жизнь нередко демонстрирует нам, как вполне достойные люди к старости напрочь теряют величие своей некогда благородной души.
Шок от провала Мергеляна даже в среде академиков был столь велик, что некоторые предлагали переголосовать выборы, но тут уж воспротивился Амбарцумян – он не мог позволить срыв столь тщательно разработанного и уже пришедшего к своему успешному завершению плана. Таким образом, в этом вопросе была поставлена последняя точка.
После провала в Академии Мергелян вернулся в созданный им Вычислительный центр, где продиректорствовал пять лет. Именно к этому времени относится рассказанная выше история с лабораторией Карапета Сиракановича Чобаняна – даже будучи в подавленном психологическом состоянии Сергей Никитович не мог оставаться равнодушным к чужим бедам, особенно если это касалось людей науки и дела науки. Однако Амбарцумян, изгнав “конкурента” из Президиума Академии, должно быть, не считал свое дело завершенным – ему для спокойствия, очевидно, было необходимо полностью нивелировать опасность, пусть даже существующую лишь в его воображении. Путем сложных манипуляций с привлечением изощренных методов своей основной науки («комбинаторики»), он создал такие условия, при которых Сергей Никитович должен был оставить пост директора ВЦ. Для полной объективности необходимо отметить, что Мергелян и сам поспособствовал такому повороту событий: разочарованный, он больше времени проводил в заграничных командировках, чем в своем кабинете за решением насущных задач Вычислительного центра.
Таким образом, Сергей Никитович спустился еще на одну ступеньку – он стал заведующим отделом в Институте математики АН Армении. Директором этого института в то время был человек, которого молва нарекла именем “джго Санасар” (имя изменено). “Джго” по-армянски означает “недовольный”, а людская молва, как известно, умеет ухватывать самые существенные, самые характерные черты попавшего ей “под зубок” объекта. Крепкий математик, доктор наук, он, тем не менее, звезд с неба не хватал, но претензии имел великие, а такие люди не могут не быть по жизни “джго”. Я уже писал о подобного типа людях, так что не стану повторяться, отмечу только, что во всех отношениях исключительно яркий, неординарный Сергей Мергелян, конечно же, никак не мог долго удерживаться рядом с протухшим Санасаром. Не любящий и не умеющий что-то выторговывать лично для собственных нужд Сергей Никитович, в конце концов, все-таки заставил себя обратиться с просьбой о трудоустройстве в ЦК Компартии (все существенные вопросы, естественно, решались только там), после чего ему милостиво предложили руководство – нет, не Ереванским университетом и даже не Политехническим институтом, а учебным заведением, которое правильнее всего характеризуется, при всей его грубости, простонародным словом “гадюшник” - Педагогическим институтом в провинциальном Кировакане (нынешний Ванадзор). Это было больше похоже на ссылку. В Советской стране процветало много таких, с позволения сказать, высших учебных заведений, в которых почти в открытую и с равным энтузиазмом продавались без разбору должности и оценки, имущество и дипломы, звания и награды. Кстати, в наше замечательное время таких заведений стало много больше, но это, конечно, тема иного разговора.
Почему ученый с мировым именем не отверг с порога это унизительное предложение? Сам Сергей Никитович сегодня объясняет это тем, что у него в крови наряду со страстью к математике всегда была жажда практической деятельности, и он наивно полагал, что ему удастся поднять сие “учебное заведение” на должный уровень, как в свое время ему удалось “из ничего” создать очень солидный институт математических машин. Я, как исследователь биографии, не могу не учитывать также его подавленное состояние, естественное нежелание возвращаться в “большую” академию после провала на периферии, да и вакансия его заместителя академика-секретаря отделения математических наук, конечно же, уже давно была занята другим человеком.
Как бы то ни было, наш герой проработал в злополучном филиале около двух лет. Почему злополучном? О содержательной стороне этого “ВУЗа” уже было сказано, но даже не это оказалось в итоге самым неприятным для Мергеляна. Очень скоро разобравшись, что ничего путного с этим заведением сделать нельзя, поскольку оно является специально запланированным органическим и едва ли не важнейшим звеном существующей системы, Сергей Никитович стал рваться из него, как из неволи, но его не отпускали, просили, уговаривали. За всем этим, однако, было отнюдь не желание удержать у себя знаменитого ученого и отличного организатора. Все было проще (или сложнее, даже не знаю!) и уж точно - много отвратительнее.
Поскольку вся советская система сверху донизу была построена исключительно на лжи и воровстве, она была устроена таким образом, чтобы каждый руководитель (да и простой работник) ощущал себя на своем месте преступником. Только в этом случае могла быть гарантия, что он будет послушным рабом системы и никогда не заартачится. В подобной атмосфере наибольшее подозрение и ненависть вызывали как раз те немногие, которые, тем не менее, хотели сохранить свою чистоту, ибо самим своим существованием они отрицали юридическую основу этого государства - презумпцию виновности. Естественно, что система их попросту выталкивала из своих передних рядов, а уж для слишком активных, которые еще и смели указывать на существующие пороки, были заготовлены лагеря и психушки.
Мергелян, как это читателю должно быть ясно из всего предыдущего повествования, был из тех, кто пачкаться не собирался. А поскольку заведения, подобные Кироваканскому филиалу политехнического института, создавались на периферии подальше от любопытных глаз почти исключительно с целью “делания денег”, чистота Мергеляна не могла не стать головной болью для руководства, привыкшего получать регулярные отчисления от своих “объектов”. (Возможно, великий стратег Амбарцумян, обязательно приложивший руку к данному назначению Мергеляна, просчитал и эту комбинацию в своей шахматной партии по дискредитации опасного конкурента.)
В арсенале у советских боссов было множество подлых способов по уничтожению (физическому и психологическому) неугодных лиц, но как им было поступить в данном неординарном случае? “Задвинуть” дальше вглубь выдающегося ученого уже не было никакой возможности, но и дать ему свободу высказывать объективное мнение о существующем положении вещей тоже было нельзя. И хотя Сергей Никитович не собирался никого развенчать, или протестовать (вы уже знаете, в какой он вырос атмосфере, и как это повлияло на его психику), было принято решение – дабы изначально элиминировать все его последующие предполагаемые обвинения - нанести сокрушительный превентивный удар, а именно, распустить слухи, будто сам Мергелян попался на крупной взятке, и его еле-еле вырвали из рук справедливого правосудия, учитывая заслуги перед наукой и значимость его имени для армянского народа.
Не думаю, что описанный прием относится к числу самых мерзопакостных из подручных средств управляющей страной мафии, но почти уверен, что у многих моих читателей на этом месте возникло острое желание выкупаться, как оно возникло у меня, когда мне открылась вся правда этой отвратительной истории. Но вначале, много лет тому назад, когда и до меня дошли эти несимпатичные слухи, и не было никакой возможности проверить их, я для себя нашел логическое объяснение возможного инцидента.
Являясь руководителем учреждения, Мергелян не мог не допускать определенных нарушений – ведь вышеописанная советская система по превращению честных людей в преступников была очень хорошо продумана, и любой руководитель, если он хотел эффективно организовать работу, должен был заниматься и приписками, чтобы, допустим, выбить в министерстве премиальный фонд, и держать “мертвых душ”, чтобы их зарплату использовать для оплаты многочисленных работ “на стороне” без которых производство определенно было обречено на остановку, и выписывать “своим” людям сверхбольшие премии с той же целью получения доступа к наличным деньгам, и многое-многое другое. Приучая своих руководителей к махинациям, советская власть одновременно и развращала их, ибо мало кто из директоров мог при таком положении вещей воздержаться от соблазна положить что-то и себе в карман, особенно если учесть мизерные их зарплаты при довольно напряженной и нервной работе. Повторюсь, система была очень хорошо продумана. Власть должна была быть уверена, что всегда найдется за что “взять” любого руководителя. Хотя “взять” могли, как мы хорошо знаем, и ни за что. Провокации тоже были в активном арсенале власти. (С тех пор, в этом смысле, мало что изменилось, власть все так же держит бизнес на коротком поводке, но это, конечно, тоже тема другого разговора.)
Так вот, услышав о некрасивой истории, которая якобы случилась с Мергеляном, я для себя решил, что, должно быть, Сергей Никитович, как и всякий советский руководитель, был вынужден пойти на какие-то нарушения, а его недруги (которых у талантливых людей особенно много) подловили его на этом и подняли крик на весь мир. Другая моя версия состояла в том, что попросту была устроена провокация, например, ему подкинули меченые деньги, которые затем “нашли” и объявили взяткой. Наконец, я предполагал, что все это, может быть, вранье в чистом виде, жалкие потуги беспомощных конкурентов опорочить выдающегося ученого.
Мне пришлось испытать, быть может, самое острое в жизни чувство неловкости, когда я обнаружил, что оказался первым, кто сообщил Сергею Никитовичу об этих подлых слухах. Безупречно выдержанный академик был просто шокирован, а я впервые проклинал себя за верность тому Богу, который диктовал мне всегда докапываться до истины любой ценой, не останавливаясь даже перед бестактностью.
Широко известна фраза, вложенная Пушкиным в уста царя Бориса Годунова: “Живая власть для черни ненавистна”. Осмелюсь добавить к этой тягостной истине, что черни ненавистна не только живая власть, но и всякий живой талант, живое слово, все по-настоящему живое. К черни при этом относится вовсе не обязательно дворник или ассенизатор. Чернь – это не социальный статус, но скорее состояние души – вечно неудовлетворенной, ревнивой, требовательной, всегда через плечо заглядывающей в чужую тарелку. Я очень хорошо помню, как третировала эта самая чернь (среди которой было немало людей, считающих себя, конечно же, интеллигентами) большого армянского поэта-патриота Ованнеса Шираза. Как и всякий поэт с тонкой обнаженной душой, не примиряющейся с постылой действительностью и всеми возможными средствами пытающейся вырваться за ее пределы, он, конечно, не был идеалом нравственности; как и всякого поэта его частенько можно было встретить, что называется, “подшофе”, да к тому же, как и большинство поэтов, он имел несчастье быть открытым, разговорчивым человеком, и, Боже мой, как потешалась над ним толпа, с каким наслаждением рассказывали друг другу его “почитатели”, в каком непотребном виде им удалось “засечь” поэта!
Ясно, что мой герой, как и всякий истинный талант, также не избежал уничтожающего внимания толпы – обратной стороны и компенсации ее же слепого бездумного обожания. Благо, само руководство инспирировало и благословило недостойную компанию против академика. Бросая ту аппетитную кость черни, сотворенное из того же склизкого материала руководство хорошо знало, что на наживку набросятся с жадностью. И ядовитые семена дадут богатые всходы. Ибо чернь, коли уж кто попался ей под зубок (а у нее под зубами всегда все самое талантливое и чистое), никогда не удовлетворится лишь “перемыванием костей” знаменитости (я уж не говорю о том, чтобы деликатно пройти мимо недостойных разговоров о заслуженном человеке, даже если это правда) - ей непременно необходимо смешать объект с грязью, полностью нивелировать его, опустить до нуля, одним словом, привести к общему с собой знаменателю.
Каждый, пересказывающий мерзкие сплетни о Мергеляне, считал своим долгом добавить капельку собственного яда в повествование, дополнить воображаемый неприглядный портрет собственными ужимками и жестами. Припоминаю, как директор одного из научно-исследовательских институтов Еревана, сам имеющий весьма приблизительное представление о науке, с видимым наслаждением просвещал окружение, что Мергелян нынче (дело было в 70-80х годах) в научном плане – абсолютный ноль. Его заместитель, в отличие от своего шефа знающий о науке не понаслышке, взялся проверить это утверждение: он добился приема у ученого и потом долго с восторгом рассказывал, какое неизгладимое впечатление произвел на него светлый ум академика. Что тут можно сказать? Чем ничтожнее личность, тем глубже сидит в ней убеждение, что втирая другого человека (а тем более знаменитого человека) в грязь, она сама каким-то неведомым образом возвышается. Жалкая, ущербная психология! Об этом не стоило бы и упоминать, если бы не была она столь распространена, если бы не поддавались ей люди вполне даже успешные, вполне, вроде бы, достойные. Далек все-таки человек не то, чтобы от совершенства (это достаточно далекая и абстрактная перспектива), но даже от осознания очень простой и в то же время очень важной идеи об уникальности и самоценности собственного бытия - идеи, которая и есть начало пути к совершенству.
С высоты сегодняшнего дня я пытаюсь понять, почему в те далекие дни лично мой мозг категорически отказывался принять, что академик Мергелян – взяточник. Это ведь только красивая поэтическая метафора, что “гений и злодейство две вещи несовместные”, на самом деле нередко "он в своих творениях возвышен, а в поступках – низок” (это слова дирижера Ганса фон Бюлова о Рихарде Вагнере, но их, полагаю, можно употребить в отношении немалого числа гениев). Я всегда трепетно относился к возвышенным поэтическим образам, но реальную жизнь при этом умел оценивать достаточно трезво, без малейшей экзальтации. Потому я совершенно спокойно воспринимал, а порой (когда это было обоснованно) и принимал нелестную информацию о других значительных персонах своего времени. Но только не о Мергеляне. Я на самом деле не знаю, какое интуитивное чувство ограждало меня от клеветнических измышлений в адрес Сергея Никитовича, но я благодарен этому чувству за то, что в душе моей я сохранил, таким образом, чистый образ действительно благородного человека, иначе не смог бы я смотреть ему прямо в глаза при личной встрече и уж, конечно, не смог бы писать этот рассказ о его жизни – чтобы писать, я должен безусловно уважать и любить своего героя.
Мне осталось написать последнюю и самую грустную часть моего повествования – о старости и одиночестве ученого. Какие бы утешительные афоризмы ни придумывали великие мыслители, чтобы приободрить идущего к своему концу человека, старость – отнюдь не лучшая часть нашей жизни, притом что есть в ней, конечно, и своя сладость, и качественно новое, необыкновенно глубокое и яркое мироощущение. Тем, кто доживают до преклонных лет, неожиданно открывается глубокая истина, что такого понятия, как старость, не существует, есть только немощь плоти. Душа человека не стареет никогда, и в этом ее трагедия – она не в состоянии примириться с дряхлеющим телом.
Жизнь – коварная штука, и более всего она проявляет это качество на последнем этапе пребывания человека на земле. Наверное, очень многие в молодые свои годы, глядя на немощных, искривленных и кряхтящих стариков, думают про себя, что уж они-то никогда не позволят себе дойти до подобного состояния – ведь на самом деле ничего не стоит одномоментно свести счеты с жизнью, когда видишь, что далее она сулит тебе одни лишь физические страдания. Коварство жизни, однако, состоит, прежде всего, в том, что она никогда не дает почувствовать человеку переход в качественно новое возрастное состояние, а когда он уже не может не заметить очевидного, его воля надломлена и его взгляды на жизнь совершенно другие. И он, кряхтя, уныло тащит свою невыносимую ношу до безвозвратного конца.
Счастливый старик Вольтер писал: “Старость для невежд – зима, для ученых – время жатвы”. Ему действительно необыкновенно повезло – он творил почти до последнего своего дня. На самом деле так бывает очень редко: природа жестока и порой даже весьма продвинутых людей преждевременно выбивает из седла тяжелым физическим недугом или полным творческим бессилием. Надо быть очень жестоким человеком, чтобы бросить в таких людей камень – они работают, творят, пока могут. Хотя, конечно, и тут возможны варианты – не зря народ придумал фразу “зарыл свой талант в землю”. Мне бы совсем не хотелось об этом писать, но, кажется, при всех его выдающихся достижениях, Мергелян в определенной степени относится к подобной категории одаренных людей. Его заслуги в математической науке бесспорны, и работал он плодотворно до преклонного возраста (последнее место – Корнэллский университет в США, где он преподавал в 92-93 учебном году), но с той же уверенностью можно сказать, что огромный его потенциал так до конца и не был реализован. И лучше всех это осознает сам ученый. Когда я спросил, в чем он видит главные упущения, или ошибки своей жизни, он посетовал, что, пожалуй, слишком разбрасывался, слишком любил живую жизнь, и потому не был в необходимой степени сосредоточен на своей науке, требующей, как и любое большое дело, полной самоотдачи. Да, жажда деятельности, непреходящее желание получить зримый практический результат позволила Сергею Мергеляну совершить немало очень важных и полезных дел, но сегодня никто не может сказать точно, ценой каких потерь для науки это было достигнуто. Возвращаясь к тематике, с которой я начинал этот рассказ – о природе гения – я осмелюсь высказать свое личное мнение по этому вопросу. По-моему, гения, прежде всего, характеризует великая ответственность перед своим талантом – и только перед ним. Мне так кажется, – возможно, я ошибаюсь, – Мергеляну не хватило именно этой ответственности. Или, точнее, ее перехлестнула ответственность перед семьей, родиной, друзьями и близкими, а также и совсем незнакомыми ему людьми, короче – перед жизнью. Стал бы человек, фанатично работающий в науке, тратить свое драгоценное время на строительство буквально по кирпичику нового научного центра, или на обустройство жизни почти незнакомых ему диссидентов!
Когда я, намереваясь в очередной раз обругать присной памяти советскую систему управления, с пристрастием расспрашивал Сергея Никитовича, как это случилось, что он, ученый с мировым именем, так и не удостоился звания действительного члена Академии Наук СССР, он, отбиваясь от моего напора, тихо сказал: “Ну, прекратил заниматься математикой, потому и не стал”. Было видно, что человеку трудно произнести эти слова. Но он их произнес. Сергей Мергелян всегда оставался безукоризненно честным человеком – перед самим собой, прежде всего. Он не стал ссылаться на идиотскую систему выборов, о которой уже говорилось в этой работе (а ведь я этого и добивался), и не позволил себе брюзжать по поводу того, что многие другие, которые и в подметки ему не годились, тем не менее, стали академиками (что также было бы вполне обоснованно и уместно). Не стал вспоминать Сергей Никитович также (в данном, конкретном контексте), что еще в 50-х годах академики М.В.Келдыш и М.А. Лаврентьев выдвинули его кандидатуру и звонили специально в Индию, настоятельно рекомендуя ему поскорее бросить там все дела и возвратиться в Москву, чтобы заняться вопросом своего избрания, а он, беспечный, не захотел прервать приятную командировку, которую весьма удачно совмещал с путешествием по стране в сопровождении молодой жены.
Сама фраза “Прекратил заниматься математикой” свидетельствует, сколь высокие требования самому себе предъявлял Сергей Никитович, как точно чувствовал меру своей ответственности перед данным ему природой талантом. Ведь на самом деле ученый вовсе не прекратил самым серьезным образом заниматься своей наукой – он продолжал преподавать в первых вузах Москвы и Еревана, готовить кандидатов и докторов наук, плодотворно работать над решением многочисленных текущих математических проблем. Малой толики его заслуг иному деятелю от науки хватило бы, чтобы пробиться не только в действительные члены Академии, но и нацепить на себя все возможные регалии и заседать во всех почетных Президиумах. Несомненно, и Мергелян получил бы все это, если бы поставил целью своей жизни “иметь”, а не “быть”. Но у него иная шкала ценностей, иной, высокий счет к самому себе.
У поэтессы Сильвы Капутикян в одном из стихотворений есть просьба-требование к своему читателю: “Хоть с лучшими и не сравняться мне, суди меня лишь с ними наравне!” Это принцип, которым всегда руководствуется истинный талант. Случайные люди в науке, искусстве, литературе скрупулезно выискивают в своей среде худших, которым каким-либо образом удалось “оторвать” для себя всевозможные звания, регалии, ордена, и ревниво вопрошают: “Почему это им можно, а мне нельзя? Чем я хуже?” У истинных талантов нет подобных проблем – они заняты своим делом. И если глядят они на других, то всегда только на самых лучших и потому легко примиряются со всякой несправедливостью по отношению к себе, сравнивая свои достижения только с наивысшими и памятуя, что и самые великие не всегда и не сразу получали признание, а нередко это случалось лишь после их смерти.
Просто талантливый человек думает: “У меня есть талант, я имею право жить хорошо!” Гений же думает: “У меня есть талант, я не имею права жить хорошо!” В реальности гениальный человек может жить лучше, чем просто талантливый (хотя Бог его знает, что под этим следует понимать – разве что материальное обеспечение?), но как бы на самом деле ни складывалась жизнь, тут важно его убеждение, что он обязан принести ее в жертву своему таланту, а не талант должен утилитарно обслуживать жизнь его ненасытной плоти.
Возможно, я слишком строго сужу моего героя, предъявляя ему совсем уж непомерные требования, но мне так кажется, что все горькие слова, которые я могу здесь высказать – ничто в сравнении с теми упреками, которые он сам, должно быть, порой направляет в свой адрес – сорвавшаяся ненароком с его губ фраза подтверждение тому. Мне только совестно, что своей настырностью я заставил его выразить при чужом человеке, то есть при мне, интимные чувства, которые он, наверное, никогда и нигде при посторонних не проявлял.
Хотя, с другой стороны, есть ли, на самом деле, о чем тужить? – прожита яркая, насыщенная жизнь, сотворено немало весьма значительных и – что самое главное – множество добрых дел, да и в науке сказано свое уникальное слово, а что касается славы Пифагора, или Эйлера, так ведь и век нынче на дворе иной и науку в наше время двигают вперед уже целые коллективы, в которых роль личности хоть и по-прежнему велика, но уже отнюдь не монопольна.
И раз уж я сделал такое большое отступление от хронологического повествования во имя прояснения некоторых психологических нюансов, обременяющих жизнь талантливого человека, постараюсь в меру собственного понимания затронутых проблем завершить поднятую тему.
Истинным предметом вожделения настоящего таланта является весь мир – это его изначальное качество. Скорее всего, он никогда не признается в этом, но вся жизнь его, и, прежде всего откровенное пренебрежение сиюминутными радостями и восторженным признанием окружающих всегда выдадут его с головой (ведь именно это представляется главной “странностью” действительно увлеченного своим делом человека для окружающих его “практичных” людей). Он всегда, как уже было сказано, соотносит себя с самыми лучшими. Мнение соседей ему совершенно безразлично. По этому последнему признаку всегда можно отличить настоящий талант от подделок. Для последних самое важное – ошеломить соседей. Все это вовсе не означает, что гениальный человек начисто лишен эгоизма – просто он у гения качественно иного характера.
Когда человек рождается, он напоминает, скорее, даже не животное, а растение – чистая физиология. Примерно то же самое происходит с ним к концу жизни. В промежутке у него зарождается и процветает эгоизм, как забота о собственном выживании, благополучии и продолжении. У примитивных чревоугодников эгоизм полностью сосредоточен на ублажении собственной плоти и больше ни на чем, но чем богаче и развитее натура, тем шире те рамки, которые охватываются его эгоизмом – родители и дети, мужья и жены, родные и друзья, работа и хобби, Родина и принципы – все может быть объектом, войти в тот спектр, который лелеем и оберегаем эгоизмом. Великие гении охватывают своим эгоизмом весь мир, и этот “эгоизм”, конечно, уже вовсе не соответствует своему изначальному определению. Весьма примечателен по этому поводу комментарий выдающегося французского математика Анри Пуанкаре: “Достаточно только открыть глаза, чтобы убедиться, что завоевания промышленности, обогатившие стольких практических людей, никогда не увидели бы света, если бы существовали только люди практики, если бы последних не опережали безумные бессребреники, умирающие нищими, никогда не думающие о своей пользе и руководимые все же не своим капризом, а чем-то другим”. Вот в этом “другом” и сосредоточен весь эгоизм гения.
Тема эгоистической составляющей в жизни талантливого человека весьма интересна, я был бы не прочь поподробнее остановиться на ней, но мы уж слишком отвлеклись от предмета нашего разговора, так что приходится с сожалением отложить этот разговор до другого подходящего случая. Но прежде, чем вернуться к истории моего героя, я хочу сказать еще вот о чем.
Я не знаю, чем наградил Бог лично меня. (Не стану же я, на самом деле, здесь кривляться и делать вид, будто не осознаю, что обладаю некоторыми способностями!) Но я действительно не знаю степень своей одаренности, или, как еще говорят, таланта. Единственно, что я знаю, – он не дает мне жить! Талант, как красивая, но тесная обувь, которую невозможно снять ни при каких обстоятельствах; он не позволяет полноценно наслаждаться жизнью даже в ее самых простых, физиологических проявлениях – он всегда на страже, ты ощущаешь свою ответственность перед ним, даже когда ничего не делаешь – тем более, когда ничего не делаешь! Талант – это дополнительное и, вероятно, самое изысканное страдание высокого духа. Он подобен ревнивой, капризной любовнице, которая не отпускает тебя ни на шаг и никогда не бывает удовлетворена знаками твоего внимания, какими бы искренними и убедительными они ни были; а ты, целиком поглощенный ею, не представляешь своей жизни без нее и совсем не жалеешь об утерянной свободе, но бремя ее беспредельно требовательной любви порой бывает для тебя нестерпимым, и ты хочешь возроптать. Но никогда, никогда не ропщешь. Постоянное, изнуряющее чувство долга перед своим дарованием – вот что такое талант.
Почему я сравниваю талант с любовницей, а не женой? Потому что в самом его наличии есть что-то незаконное, несправедливое, из ряда вон выходящее. Жена – дело обычное, здесь редко имеют место страдания души, быть может, только флуктуации тела.
Я отдаю себе отчет, что мои пространные рассуждения о природе таланта, могут вызвать язвительную усмешку у внимательного читателя: ведь подспудно обвиняя Мергеляна в недостатке ответственности перед своим дарованием и противопоставляя этому собственные душевные терзания, я, вроде, причисляю свою персону к разряду гениев, оставляя Мергеляна где-то на уровне таланта, но это, конечно, не так – не до такой степени я нескромен. Единственный корректный вывод, который следует из всего сказанного, заключается в том, что степени таланта качественно различны, и то, что одному (Мергеляну) удается без особых усилий, другому (например, мне) не достичь ценой никаких душевных или иных напряжений. Базовым элементом всегда остается талант – от него и все танцы. Так что Мергелян при всем своем “нерадении” вошел в историю науки, а Апоян, при всех его душевных страданиях остался “одним из нас”, как выразился кто-то из моих читателей. Все путем, причин плакать, или смеяться нет, и жизнь продолжается, и все-все еще впереди... Все всегда только впереди.
Да, жизнь продолжается, в этом, в сущности, ее единственная мудрость. И стрелки на Великих часах времени всегда указывают на одну и ту же позицию – “Сейчас!” Этот афоризм Шекспира мне напомнил Сергей Никитович, меланхолически намекая на свое сегодняшнее незавидное положение. Оно и будет основной темой последней части нашего разговора. Как это ни печально.
Старости и болезней никому не избежать, так что было бы ханжеством проливать горючие слезы по поводу того, что человеку уже довольно много лет и былые силы покинули его. Пусть и сжимается сердце, когда видишь постаревшим и потускневшим вчерашнего кумира (певца, актера, ученого), но это – универсальная, неумолимая программа Матери-природы, и нам не дано вступать с нею в спор. По крайней мере, пока. Совсем иное дело, в каких условиях протекает эта старость, как и кем она обустроена. Можем ли мы устраниться от хлопот по обеспечению достойной старости Сергея Никитовича Мергеляна? Имела ли право Армения оставить на произвол судьбы человека, который внес уникальный вклад в создание современной технологической базы в республике, а своими научными трудами поднял авторитет армянской науки на мировой уровень? Вопросы эти хоть и звучат, как риторические, в реальности ответы получают отнюдь не однозначные.
В тех странах, где деньги называют деньгами и секс сексом, принято давать эквивалентную оценку трудам и заслугам конкретной личности в конкретных денежных знаках, которые служат универсальным платежным средством как за плотские удовольствия молодости, так и за медицинский уход в старости, когда уже нет былых сил и способностей для восполнения тощающего бюджета. Это и есть, в сущности, единственная реальная форма социального обеспечения личности. В Советах социальное обеспечение, как и все другие фундаментальные ценности современного демократического общества, существовало только в декларациях, на красивой бумаге с водяными знаками. Говорить там о “каких-то” деньгах было почти так же неприлично, как и о сексе, которого, как известно, у нас вообще не было. “Какие деньги? О чем Вы говорите?”, – даже во время наших бесед почти возмущался Сергей Никитович. Да, деньги, секс, всевозможные удовольствия (включая запредельные излишества и извращения) были зарезервированы в “общенародной” стране Советов за особой кастой “пламенных большевиков” – на самом деле самой циничной, самой беспринципной и безнравственной части общества, узурпировавшей когда-то власть (и, соответственно, “кормушку”) и передающей ее из поколения в поколение своим верным адептам. Остальному народу за добросовестный труд предназначались переходящие красные знамена социалистического соревнования, а уж особо отличившимся могли даже нацепить медальку на парадный пиджак, что тоже, конечно, выглядело красиво. Так и получалось, что выдающиеся личности, крупные ученые, знаменитые артисты, писатели, художники, которые при активной своей деятельности жили относительно неплохо (советская власть умела минимальными затратами выжимать из них максимально возможное), очень часто уйдя на “заслуженный”, как у нас называли, отдых, вдруг обнаруживали, что на самом деле заслужили лишь право без ограничений рассматривать развешанные на стенах почетные грамоты да ордена на бархатных подушечках в комоде – денег, живых денег для оплаты все возрастающих расходов на обслугу и лечение, как правило, у них не было. Только для иллюстрации приведу пример крупнейшего математика ХХ века, гордости советской науки, академика Андрея Николаевича Колмогорова. В силу определенных личных обстоятельств никогда не имевший собственной семьи академик на склоне своих лет был вынужден вступить в фиктивный брак с женщиной, которая только на таких условиях (то есть с перспективой наследования квартиры) согласилась ухаживать за теряющим последние силы ученым.
Мой герой тоже не относился к числу тех шустриков, кто вовремя подсуетился и отложил себе на “черный” день приличную сумму денег. Было, конечно, в окружении немало и таковых, но истинная наука, искусство, творчество вообще – это удел одержимых людей, которых материальное вознаграждение их трудов интересует в самую последнюю очередь. Это вовсе не означает, что творческий человек обязательно должен умереть в нищете – если общество достаточно развито, оно способно оценить и вознаградить его по достоинству – это означает только, что он будет заниматься своим делом независимо от того, дают за него ему кусок хлеба, или нет. В истории английской науки зафиксирован случай, когда президент Королевского общества на коленях умолял монарха не повышать себе жалованье, дабы на это место в последующем не претендовали разного рода проходимцы. Этот хрестоматийный случай рассказывает нам о сокровенной сути научной работы, может быть, больше, чем тома академических исследований. Величие Мергеляна проявляется также и в том, что он остался ни с чем к концу своей жизни (речь идет, конечно, только о материальном обеспечении). Если бы в нем был хотя бы один процент от того “друга”, о котором Сергей Никитович не дал мне рассказать всю нелицеприятную правду, он бы благоденствовал до конца дней своих и детям бы оставил. Но тогда он, наверняка, не был бы Мергеляном. Ранее уже упомянутый в этой работе главный конструктор широко известных некогда ЭВМ “Наири” Грачья Овсепян, с которым мы пытались в меру своих сил скрасить старость заслуженного человека, как-то сказал: «Мне, ему нравится, что Сергей Никитович оказался к концу жизни в таком незавидном положении». (Звучит довольно странно, не правда ли?) “Если бы он сумел накопить какие-то средства и обустроить свою старость, – пояснил Грачья – это был бы другой человек. Материальные проблемы с блеском удается решить людям совсем иного склада. Мы хорошо знаем этих людей”. Трудно не согласиться со справедливостью этих слов (мы говорим, конечно, о советской действительности, но в принципе формула универсальна). Помимо всего прочего, они дают нам некий нравственный ориентир. Но, как это часто бывает в жизни, соглашаясь с красивой теоретической формулой, в практической жизни мы никак не в состоянии примириться с тем, что человеку, который создал целое научное направление в Армении, на старости лет подчас элементарно некому приобрести продукты питания.
Как же он дошел до жизни такой? Вернемся, наконец, к хронологии нашего повествования, чтобы ответить на этот “нехороший” вопрос.
Покинув в 1986 году Кироваканский педагогический институт, а затем и Армению, Сергей Никитович вместе с семьей окончательно перебрался в Москву, где преподавал в МГУ и работал в Математическом институте им. Стеклова. И вскоре ему вдогонку нанесли первый очень чувствительный удар – отняли ереванскую квартиру. Ту квартиру в небольшом престижном коттедже рядом с Президиумом АН Армянской ССР, который был построен в свое время исключительно благодаря усилиям самого Мергеляна в бытность его директором ЕрНИИММ. Тот самый “друг”, который к тому времени уже занимал один из первых постов в Армении, вызвал Мергеляна к себе и “с чувством глубокого сожаления” сообщил, что квартиру за ним сохранить никак невозможно, поскольку семья целиком переселилась в другой город.
Новому поколению здесь, по-видимому, необходимо разъяснить, что в стране Советов все и вся было обобществлено – земля, фабрики и заводы, жилье, транспорт, скот, разве что жен только пощадили, хотя основоположники “великой теории” в своем манифесте весьма прозрачно намекали и на такую перспективу. (Впрочем, “пламенные большевики” и в этом вопросе особо себя не  ограничивали.) Так что квартира, которую Мергелян построил едва ли не собственными руками, ни в коей степени ему не принадлежала, он мог только пользоваться ею, пока выполнял некоторые весьма жесткие условия, а именно – не владел, то есть, извините, не был прописан где-то еще. Надо ли говорить о том, что сами “пламенные большевики” все существующие ограничения обходили с легкостью: тот же “друг”, который столь искренне сокрушался, что закон не позволяет сохранить за Мергеляном ереванское жилье, сам к тому времени уже давно оттяпал (другого слова просто не подберешь!) в том же коттедже соседнюю  квартиру, для чего из жилищного фонда руководимого им института он раздал 4 (четыре!) полноценные квартиры наследникам первоначально поселившегося там академика Арменака Мнджояна. Подобные и гораздо более впечатляющие комбинации им были позволены, а вот оставить в прописке жену, или одного из сыновей Мергеляна, чтобы он не потерял ереванскую квартиру (а значит – и реальную связь с Арменией), было нельзя – нарушение! Интересно бы узнать, кто был прописан в тех четырех квартирах, которые были “обменены” на жилье в коттедже – ведь вся семья “друга” в то время состояла всего из трех человек! Бесполезные вопросы. “Им” можно было все. А даже такому заслуженному человеку, как Сергей Мергелян, совсем небольшая поблажка была непозволительна. Непозволительна также и потому (точнее, прежде всего потому), что квартирка приглянулась большому генералу из Москвы, который был назначен на высокую должность в Ереване, и которому “друг” очень хотел потрафить. Ведь ублажение всякого, от кого хоть в малейшей степени зависела его карьера (начиная от уборщиц и курьеров) и являлось главным инструментарием этого человека в его неколебимом, фанатичном стремлении “наверх” по всем азимутам. Именно используя этот инструментарий, он достиг невероятных высот во всех мыслимых и немыслимых для себя сферах человеческой деятельности – от политики до науки. Когда глядишь на этого напыжившегося (постоянно) человека, на ум невольно приходят ядовитые слова Пушкина: “В Академии Наук заседает князь Дундук...”, ну и так далее. Наблюдая уже сегодняшнюю жизнь, мы с горечью замечаем, что время дундуков в той части света все продолжается и продолжается – сквозь века, войны, революции и общественно-политические формации. Одна надежда, что когда-нибудь прозревшие потомки отряхнут, наконец, с усталых ног пыль заскорузлых, а по существу криминальных традиций дремучих своих предков и обновленными вступят в цивилизованный мир. Но это – в будущем. Возможно, очень далеком. И при условии, что оно (будущее) все-таки состоится. Будем надеяться. А пока все складывается совсем по-другому. И в этой печальной реальности Сергей Никитович покидает Ереван навсегда.
Маленькая, но очень характерная деталь: уезжающего из Еревана Мергеляна нагнали гонцы “друга” и заставили прямо в аэропорту отдать им ключи от злополучной квартиры. С юридической точки зрения это был абсолютно бессмысленный акт; его значение состояло лишь в том, чтобы унизить заслуженного человека, еще раз наглядно продемонстрировать ему “чьи в лесу шишки”. И эта низкая цель, конечно, была достигнута: Сергей Никитович запомнил “урок” на всю жизнь. Не могу тут не высказать свое убеждение, что именно глубокое внутреннее интуитивное осознание, что власть ими узурпирована и “шишки” по человеческому закону им вовсе не принадлежат, и подвигала этих убогих людей к подобного рода гнусным действиям.
О дундуках следует сказать еще вот что. Когда Союз развалился, вдруг обнаружилось, что все эти люди и были самыми большими жертвами безжалостного режима: они, оказывается, боролись всеми силами за счастье народа, равно как и отдельных его представителей, а некие закулисные силы (совершенно абстрактные) им этого делать не давали, да и самих за принципиальность жестоко преследовали. А посему они заслуживают полной реабилитации и триумфального возвращения во власть. Что и происходило на самом деле. Ну, что тут скажешь? Разве что словами народной мудрости: “Если бы не их языки, вороны выклевали бы им глаза”. Народ подмечает все тонкости, даром дундуки держат его за бессловесное стадо.
Для полной объективности, однако, следует отметить, что при той системе действительно страдали все, даже наивысшие партийные иерархи. Не иметь права говорить то, что думаешь – разве это не самое тяжелое наказание для думающего человека, особенно для того, кто, вроде, достиг высшей власти? Еще Цицерон подметил: “Те, кто связали и посвятили себя определенным строго установленным учениям, вынуждены теперь защищать то, чего не одобряют”. Но это страдания, так сказать, высокого, философского порядка. Подобные страдания, должно быть, испытывали самые продвинутые интеллектуалы в среде партийного руководства – их, на самом деле, было очень немного.
Но была и другая причина, по которой даже самый бездарный деятель, наказанный по справедливости, мог быть обиженным, считать себя жертвой интриг. Эта причина состояла в том, что как поощрение, так и наказание в той стране происходило келейно, под ковром, мало кто мог догадаться по каким действительно мотивам, и, уж конечно, речи не могло быть о том, чтобы гласно опротестовать то, или иное решение, апеллируя к общественному мнению. Естественно, никто и никогда не принимал, что получил по заслугам. Разве может чиновник, наказанный гласно, при абсолютно прозрачной политической системе, сетовать на то, что стал жертвой интриг? Совсем иное дело, когда мало кто знает, что, на самом деле, произошло – тут широкое поле для интерпретации событий в собственную пользу. А уж в этом деле дундуки – первые мастера!
Что самое интересное – та же подковерная система поощрений и наказаний благополучно переместилась в арсенал современной власти, так что и сегодня редко встретится в России (или другой постсоветской стране) чиновник, который тихо примет свою заслуженную отставку: достаточно схватить воришку за руку, и он тут же начнет кричать, что это – грязная провокация политических противников и чей-то хорошо оплаченный заказ. Так, вот, и развивается наша “суверенная демократия”. Куда-то, конечно, она нас приведет. Неизвестно, только, куда. Продолжу, однако, мою историю.
В Москве Мергеляны оказались на излете советской власти: господа Горбачев уже прозвонил свои “перестройку” и “ускорение”. Где-то у Довлатова я прочитал, что “перестройка” и “ускорение”, суть, несовместимые понятия: если идет перестройка, то не может быть ускорения, а в процессе ускорения никак невозможна перестройка. К этому можно только добавить, что провозглашение курса на одновременные перестройку и ускорение в реальности может означать только курс на тотальное разрушение, коллапс. Что и имело место быть в течение очень короткого времени.
Мало найдется бывших советских людей, которые не проклинали бы от всего своего сердца Горбачева-разрушителя, притом что ко времени его прихода к власти практически уже все население страны отчетливо сознавало, что дальше “так жить нельзя”. Но, черт возьми, одно дело видеть, что все кругом разваливается и идет ко дну, и совсем другое – находить в этой ситуации правильные решения, знать, как следует выходить из кризиса, как без вреда уничтожить отжившие структуры и бережно сохранить все действительно ценные завоевания, которых, к слову, тоже было немало. В этом, ведь, и заключается, в сущности, разница между непритязательным обывателем и ответственным лидером, который взялся обустраивать жизнь целого государства. Увы, система, в которой в течение десятилетий (точнее, столетий) первое лицо могло позволить себе делать все, что душе угодно, и при этом не отвечать ни за что, не могла, в конце концов, не породить такого бездарного и безответственного лидера, как Горбачев. Он за рекордно короткие сроки сумел с блеском профукать великую державу, после чего, не теряя бодрого тона, в течение долгого времени (по сей день!) продолжает давать оценки политическим событиям в мире и с энтузиазмом делиться своим, так сказать, “опытом”, нисколько не задумываясь о том, какой это безумец вдруг захочет им воспользоваться.
Гансу Селье, знаменитому автору Теории стресса приписывают фразу: “Нравственно все то, что биологически оправданно”. Лично я не нашел у Селье такого высказывания, но оно заслуживает внимательного рассмотрения, кому бы, на самом деле, ни принадлежало. На первый взгляд тезис представляется весьма и весьма сомнительным. Действительно, насильнику биологически оправданным, наверное, представляется изнасилование, а убийце, – убийство. Очевидно, тут необходимо некоторое уточнение базовой формулы – биологически оправданно с чьей точки зрения? Это очень непростой вопрос. Интересы отдельно взятой личности и общества в целом, отдельных обществ, народов и государств часто противоречат друг другу, порой провоцируя драматические их столкновения. Чья точка зрения должна быть определяющей? Биологическая ценность каких структур должна быть признана приоритетной? С одной стороны, очевидно, что самым важным для нас всех является сохранение человечества в целом, потому, в принципе, было бы правильным рассматривать биологическую целесообразность исключительно с точки зрения выживания человечества, как такового. Но, к сожалению, в реальности эгоистические установки отдельных государств, народов, обществ, партий и, наконец, личностей зачастую превалируют над важнейшими, но остающимися абстрактными для большинства людей гуманистическими ценностями. Более того, эти эгоистические установки, как правило, закреплены в государственных документах, декларациях и конституциях, а также в многочисленных договорах, партийных уставах, негласных соглашениях и просто в дворовых кодексах чести. Поэтому, чтобы не концентрироваться на бесплодных пацифистских призывах, типа “Ребята, давайте жить дружно!”, продуктивнее рассматривать упомянутый тезис о биологической целесообразности в разрезе, например, отдельно взятого государства и давать оценки нравственности с точки зрения выживания конкретной политико-общественной единицы.
Это длинное предисловие пишется для того, чтобы иметь некоторую объективную (не эмоциональную) базу для сравнения итоговой деятельности “демократа” Горбачева с результатами работы, например, деспота Иосифа Сталина и дать объяснение, почему последний генсек навечно проклят Россией, в то время как кровожадный вурдалак воспринимается определенной (немалой!) частью российского общества, как спаситель отечества, а со временем, возможно, будет восприниматься таковым и официальной историографией, подобно тому, как сегодня прославляется не менее кровожадный вурдалак Петр Первый.
Казалось бы, как может быть биологически оправданно (с точки зрения именно данного государства) безжалостное уничтожение тысяч и тысяч, а по большому счету и миллионов его граждан? Чтобы дать корректный ответ на этот вопрос, следует учесть, в каком состоянии находилась страна, когда диктатор начал свою драконовскую кампанию. Полный бардак. В руководстве разброд и шатания, неприкрытая борьба за власть безо всяких правил при отсутствии у чванливых претендентов на престол сколько-нибудь конструктивной программы развития страны. Отсталая аграрная экономика, нуждающаяся перед лицом постоянной внешней угрозы в срочной модернизации. Полуграмотный, вороватый народ, более всего тоскующий по утерянным цепям крепостничества. Каким путем должен пойти в подобных обстоятельствах реально озабоченный судьбой страны руководитель? Путем демократии? Много лет спустя в во многом схожей ситуации Горбачев решил идти именно этим путем, и мы воочию видим, что у него получилось. Сталин, не в пример Горбачеву, хорошо знающий психологию подконтрольного народа, ни в коей мере не думал с ним нянчиться, а стал жестко закручивать гайки. Шутка сказать – за небольшое опоздание на работу полагалась тюрьма, как саботажнику. Не штраф, не увольнение, а именно – тюрьма! Такая система может функционировать только в обстановке постоянного страха, а устрашение достигается только путем жестоких наказаний, ценой немалых человеческих жертв. Конечно, большей части этих жертв можно было избежать, конечно, многие жестокости были обусловлены именно стремлением восточного по своей сути деспота к установлению безраздельной личной власти, но факт остается фактом: в основе репрессий лежала объективная необходимость наведения в стране порядка, попросту спасения ее от окончательной разрухи и распада. Да, жертвы были колоссальными, но неизвестно, чем бы могла обернуться консервация изначальной ситуации, какие неисчислимые бедствия могли обрушиться на голову ее народа, угрожая самому существованию государства. К примеру, планы Гитлера в отношении России не были пустой фантазией, и не дать им осуществиться могла только развитая, хорошо организованная страна. Сталин сделал ее таковой. В этой стране – правда, под палкой – но мирно жили таджик и узбек, армянин и азербайджанец, русский и молдаванин. И, пройдя через лихолетья, страна стала быстро набирать “биологический вес” – к моменту своего распада по количеству населения СССР занимал третье место в мире, после Китая и Индии. В послегорбачевской ополовиненной России население ежегодно убывало на один миллион человек – это было следствие не войн, не стихийных бедствий и не эпидемий, это был только дисбаланс между количеством рождений и смертей. В последующем ситуация несколько выправилась, но в основном за счет притока иммигрантов и высокой рождаемости в неславянских регионах, так что не исключено, что через каких-нибудь 50 лет Россия, как таковая, просто “кончится”. Так оправдано ли биологически существование нынешней власти? Какую перспективу в сравнении с кровожадным диктатором она обещают стране? (Отметим, что в некоторых других постсоветских странах, в частности, в Армении, абсолютно аналогичная ситуация.)
Конечно, с точки зрения обычной человеческой морали кощунственно ставить на одну доску не родившиеся человеческие жизни и души невинно убиенных в сталинских лагерях, но с точки зрения биологии имеет смысл рассматривать только итоговые количественные результаты, и от подобного подхода нельзя просто так отмахнуться. Меня, например, здорово забавляют титанические потуги некоторых не в меру амбициозных представителей крошечных народов доказать всему миру, что они есть самые умные люди на земле. Ведь совершенно ясно, что самым умным (талантливым, музыкальным, красивым и пр., и пр.) народом являются китайцы – их больше всех, а другого объективного показателя просто не существует. (“У нас много времени”, заметил как-то Мао Цзэдун.) Возможно, в темные доисторические времена неандерталец имел большие преимущества перед нашим далеким предком в плане ума, красоты, или нравственности, важно, однако, что в межвидовой борьбе итоговую победу одержал именно Homo sapiens, и сегодня мы, его наследники, с интересом исследуем окаменелые кости неандертальца, пытаясь понять, в чем все-таки была главные причины его поражения – а не наоборот. (Кстати, ученые никак не могут найти эти причины.)
Пусть не складывается впечатление, что я хоть в малой степени оправдываю сталинские зверства; они мне отвратительны не меньше, чем любому другому нормальному человеку, я хочу лишь обратить внимание, что конечный результат деятельности выглядящего белым и пушистым “демократа” (который, не исключается, и в душе имеет вполне чистые намерения) на самом деле, может оказаться гораздо более плачевным, чем чудовищные репрессии кровожадного зверя. А только по этим конкретным результатам каждый из них получает свою историческую (историческую – не нравственную!) оценку. С точки зрения вечности именно историческая (то же – биологическая) оценка имеет какое-либо значение – в этом и состоит смысл первоначального тезиса Селье (или кого там еще).
Несомненно, недобросовестная эксплуатация данного тезиса может быть использована для оправдания многих чудовищных преступлений на нашей грешной земле – например, Холокоста или Геноцида армян – но такие попытки скорее будут походить на упомянутую выше аргументацию убийцы или насильника; ответственному исследователю не стоит большого труда провести четкую грань между исторически оправданным насилием защищающего себя от развала государства и гнусным преступлением государственных головорезов. В принципе, отделить борщ от мух не так уж и сложно, сколько бы ни тщились адвокаты дьявола смешать все в одно грязное, несъедобное месиво.
Мои столь частые попытки подробного анализа всевозможных политических коллизий в почти уже забытой стране могут показаться неуместными, нарушающими принятые законы избранного мною жанра, но ведь в итоге всех этих пертурбаций была сломана моя жизнь, жизни миллионов и миллионов советских людей и в том числе жизнь моего героя, могу ли я оставить в стороне разговор о причинах и следствиях непрерывных бездумных и безжалостных экспериментов над великим народом? Не могу. Прошу меня простить. И следить дальше за историей моего героя, не много осталось.
Жизнь в Москве, как и во всем Союзе, становилась все хуже и хуже, полки магазинов пустели буквально на глазах, и очень скоро в стране замаячил призрак настоящего голода. Люди запаниковали. Как это и бывает в критических ситуациях, каждый пытался сам найти пути собственного выживания, нередко за счет других. Звания и регалии стали мало чего значить: в лучшем случае их игнорировали, в худшем – кололи ими глаза. “Советские академики” – это выражение стало едва ли не ругательным; издевательским – по крайней мере. Особенно это касалось экономистов, всякого рода общественников, но и остальных тоже не очень жаловали. Лишняя пайка, во всяком случае, им не доставалась. (Здесь можно припомнить, что еще в относительно благополучные времена в определенных кругах отечественной интеллигенции советских академиков иначе, как “дурачками”, не называли, но этот феномен, конечно, требует отдельного анализа. Одно можно сказать с уверенностью: вышеупомянутая система выборов в Академии была одной из причин и предпосылок итоговой действительно безрадостной ситуации.)
Как выживала семья Мергелянов? В принципе, как и все, проводя большую часть времени в заботах о хлебе насущном. Значительно облегчало эти заботы то обстоятельство, что ко времени кризиса оба сына Сергея Никитовича волею судеб (а точнее, усилиями самих энергичных ребят) оказались в Соединенных Штатах Америки, так что прокормить было необходимо всего лишь двух человек, а не четырех. Да и потенциальная возможность в критической ситуации получить некоторую поддержку из-за океана в твердой валюте позволяла избегать депрессии в связи с неопределенным будущим. И хотя Сергей Никитович ни разу не обращался к сыновьям за помощью, сама эта потенциальная возможность позволяла сохранять психологическое равновесие, что, очевидно, дороже любых материальных благ.
В критической ситуации очень помогли авторитет и широкая известность Мергеляна в научных кругах во всем мире: в 1990 году Сергей Никитович получил приглашение преподавать курс математики в Брауновском университете в США. На следующий учебный год приглашение последовало из Корнэллского университета. Заработок в твердой валюте позволил заметно поправить состояние семейного бюджета, но, к сожалению, не было юридической основы для продолжения преподавательской работы в США, хотя в обоих университетах студенты с восторгом отзывались о новом преподавателе, и администрация была бы очень рада продлить контракт. Дело в том, что сотрудничество с американскими университетами осуществлялось на основе соглашения, заключенного в свое время между СССР и США, которое к этому времени все еще сохраняло свою силу, и по которому советские ученые имели возможность работать в университетах США в качестве приглашенных профессоров не более двух лет подряд. Так что Мергеляны (муж и жена) в 1993 году возвратились в Москву в надежде, что все здесь, наконец, “устаканится”, и новые власти возьмут курс на обновление и оздоровление страны. Тщетные надежды! Если Горбачев, походя, развалил великую страну, то прорвавшийся с кувалдой к власти Ельцин быстренько отдал на разграбление то, что от нее осталось. На ельцинском шабаше упоенных мешочников (крупных и мелких) не могло быть места порядочным людям – из России на Запад потянулась длинная вереница новой эмиграции; ученые и музыканты, врачи и инженера – все, кто мог хоть в какой-то степени рассчитывать на свои головы и руки, кинулись вон из разом ставшей неродной страны. А также и те, кто не мог рассчитывать ни на что, кроме благотворительности сердобольного Запада. Если откровенно, на последнее в первую очередь рассчитывало подавляющее большинство уезжающих. Во всяком случае, именно благодаря благотворительности выживало (и по сей день выживает) большая часть вынужденных переселенцев.
Убедившись, что их надеждам не суждено сбыться, подалась в Соединенные Штаты и чета Мергелянов. Здоровье Сергея Никитовича к этому времени уже заметно пошатнулось (шел 1996 год и ему было уже 68 лет), так что рассчитывать на продолжение преподавательской деятельности и самостоятельный заработок он не мог, но зато его сыновья уже довольно прочно обосновались в стране и могли быть опорой стареющим родителям. Мергеляны поселились в Сакраменто, столице благословенного штата Калифорния, где жил со своей семьей их старший сын Никита. Здесь они провели последние годы своей счастливой совместной жизни, наслаждаясь дивной природой, полной умиротворенностью (во всех смыслах) и высокой культурой обслуживания. Американская служба социального обеспечения без лишних экивоков назначила им пособие, вполне достаточное для небогатой, но достойной жизни, – эта страна реально, а не на словах заботится о своих обитателях, и если ты проживаешь в Соединенных Штатах на законных основаниях, то тебя на самом деле обеспечат всем необходимым, независимо оттого, сделал ты хоть что-нибудь для этой страны, или нет, но просто потому что ты человек – здесь это на самом деле имеет большую цену, можно даже без боязни сказать – звучит гордо. Таким образом, и сыновьям родители не были в тягость, а это очень важное обстоятельство для человека, который не привык обременять своими проблемами кого бы то ни было, а наоборот, всегда сам был опорой для родных и близких, равно как и для совсем незнакомых ему людей.
Увы, жизнь наша скоротечна, и чем старше становится человек, тем острее он ощущает неумолимый бег времени, тем очевиднее и болезненнее для него грозные приметы приближающейся старости. Не успели Мергеляны привыкнуть к своей новой спокойно-размеренной жизни в Сакраменто, как судьба нанесла им самый жестокий удар, который может случиться в жизни любящей друг друга пары: у Лидии Васильевны обнаружилась страшная болезнь. И хоть канцер давно уже в Америке (да и во всем мире) не считается смертным приговором, а просто болезнью, которую следует вовремя и квалифицированно лечить, коварство его по-прежнему заключается в том, что подступает он исподволь, незаметно, и чтоб его вовремя обнаружить, необходимо проводить регулярные проверки, а мало кто из людей это делает, вопреки настоятельным призывам насмотревшиеся на людское горе врачей. Вот и с Лидией Васильевной случилась до боли обычная история – диагноз был поставлен слишком поздно, и все, что смогла сделать современная американская медицина – это продлить на некоторое время ее жизнь и избавить от грозящих ей мучительных болей. Лидия Васильевна Кулакова скончалась в феврале 2002 года. Я не хотел много писать об этой тяжелой утрате, чтобы не бередить лишний раз незаживающую рану Сергея Никитовича – ведь он мог перечитывать эти строки и каждый раз заново переживать самые горькие минуты своей жизни. Скажу только, что потеря близкого человека в любом возрасте невыносимо тяжела, но ближе к старости такая потеря просто выбивает почву из-под ног, лишает последних сил и воли к жизни. Нередко в этом возрасте, потеряв верного друга, очень скоро вслед за ним уходит и осиротелая пара. К счастью, Сергей Никитович не сломался духом, он сумел мобилизовать оставшиеся силы, с трудом, но научился находить вкус и смысл в настоящем своем бытии. Что отныне, после столь тяжелей утраты, держало его в жизни? Что вообще держит в жизни человека, когда все его достижения уже далеко позади, и будущее ему обещает лишь медленное угасание, а то и тяжкие физические страдания? Никто не задаст человеку в лоб подобный вопрос, да и нет на него однозначного ответа, ибо, в сущности, это есть иная формулировка вопроса о смысле жизни. Но каким бы абстрактным ни был этот последний вопрос, он незримо сопровождает нас в продолжение всего нашего существования, вопреки тому, что задумываемся мы о нем крайне редко. Инстинкт самосохранения, конечно, великое дело, но отличие человека состоит именно в том, что живет он не одними инстинктами. И пусть инстинкт принуждает его жить, даже когда не осталось более ни желаний, ни надежд, рядом с инстинктом (а у некоторых действительно счастливых людей – над инстинктом) ярко мерцает некая идея. Она не может быть изложена словами, она не может быть даже понята до конца самим ее носителем – она может быть только прочувствована. Почему Иисус не ответил на вопрос Пилата “Что есть истина?” Он знал, что ее нельзя выразить словами – каждый должен самостоятельно, ценой своей праведно прожитой жизни прийти к ней. К этому он призывал. Поэтому единственно важное и, несомненно, самое трудное искусство в этой жизни – это искусство стариться. Мало кто на самом деле овладевает им, но это – истинно счастливые люди. Именно о них Гете сказал: “Молодость приходит с годами”. Такими они себя и чувствуют. У человека без идеалов, у примитивного эгоцентриста в старости остается только одна возможность: исходить ядом. Но у благородных сердец любовь к жизни в старости так же естественна, непосредственна и гармонична, как у малых детей. В этой любви, наверное, и заключается та самая “сермяжная” правда.
Сразу же после похорон жены, которые состоялись в Москве на Новодевичьем кладбище, Сергей Никитович перебрался к младшему сыну в Лос-Анджелес. Старший сын, Никита, который всю свою сознательную жизнь рвался в Америку, ценой невероятных усилий, наконец, попал в нее (когда это было почти невозможно) и провел в ней благополучных шестнадцать лет, так и не прижился в этой стране – он уехал в Москву почти сразу же после смерти матери. Сложен и запутан жизненный путь человека; желания его и пристрастия неисповедимы.
В Лос-Анджелесе Сергей Никитович Мергелян снимал двухкомнатную (американцы называют “one bedroom”) квартиру в одном из спокойных районов Лос-Анджелеса, получал вполне достаточное для безбедного существования пособие, пользовался государственной медицинской страховкой, имел круглосуточное российское телевидение и неограниченный доступ к русской и армянской литературе в библиотеках неисчерпаемого мегаполиса.
Все, вроде, было не так уж и плохо, но меня не оставлял вопрос: разве Мергелян тот человек, который в итоге должен жить на вспомоществование Америки? Разве забота о его старости не долг Армении, каждого честного армянина, ощущающего глубинную кровную связь со своей нацией через ее великую культуру, а вовсе не посредством провозглашения цветистых тостов во славу Арарата в минуты веселого застолья?
Многие живут за счет Америки – это добрая и великодушная страна, но должны ли быть среди них люди, которые являются “лицом” нашей нации, которые делом и именем своим фактически и создают, сохраняют нацию – а их на самом деле очень много, отнюдь не только Сергей Мергелян. Не привыкшие жить за чужой счет, наоборот, сами всегда помогавшие другим материально и духовно, они и сейчас, волею злой судьбы оказавшись в столь незавидном положении, стараются, тем не менее, невзирая на преклонный возраст и уже далеко не блестящее здоровье, творить, создавать по мере сил и возможностей толику духовных ценностей, воздавать, возмещать людям, миру то добро, которое они получают в этой щедрой стране.
Можем ли мы по данной проблеме предъявлять претензии властям Армении? Это очень непростой вопрос. Власти не могут допустить слишком много исключений из правил, а установить общее правило, которое бы обеспечило достойную жизнь всем заслуженным людям, очевидно, не позволит крайняя ограниченность средств – нынче наша страна отнюдь не благоденствует. Несомненно, в адрес властей Армении можно высказать много других претензий, но в данном конкретном вопросе мое внимание больше привлекают так называемые “олигархи” (смешное слово, да?), скудной фантазии которых едва хватает на то, чтобы тратить невесть каким образом добытые и дурманящие их головы огромные капиталы на строительство индивидуальных зверинцев и фамильных церквей (как вам нравится такое сочетание?). Вот, если бы один из таких “олигархов” (нет, это действительно очень смешно!) хоть раз призадумался, что вместо того, чтобы кормить, почем зря, какого-нибудь тигра или льва (которые в один прекрасный день вполне могут сожрать его самого), лучше бы направить эти средства на поддержку конкретного ученого, артиста, художника (по собственному выбору), то страна вместо завезенной из-за моря прожорливой и опасной твари могла бы сохранить у себя одну талантливую личность.
Я, конечно, осознаю, что армянский народ породил несравненно большее количество ученых, композиторов, поэтов, чем, пардон, “олигархов”, так что даже если эти последние, все без исключения, покаявшись, целиком отдали бы свои деньги на благотворительность, все равно на всех творческих людей не хватило бы. Но если хоть малая часть из этих богатеев – пусть один, два, три человека – каким-то чудом вдруг прозрела и, наконец, поняла, чему на самом деле призваны служить деньги, то мы имели бы шанс сохранить на родине хотя бы наиболее достойных своих сыновей. Увы, талант правильно распоряжаться деньгами встречается так же редко, как и всякий иной талант, а может быть и гораздо реже. Особенно в нашей постсоветской среде – глаз всегда насыщается гораздо позже желудка. Так что нам, бывшим советским людям, по-видимому, надолго выпало гордиться только самыми длинными в мире яхтами, или самыми большими “индивидуальными” церквами отечественных “олигархов”, в то время как наших знаменитых ученых, художников, поэтов будут брать на свое содержание неприметные западные налогоплательщики. Я почти не сомневаюсь, что чувство удовлетворения у этих скромных людей от способов траты правительством честно заработанных ими денег гораздо более полное и осмысленное, чем у владельцев сверхсовременных яхт, которым при всей их роскоши и уму непостижимых излишествах постоянно чего-то не хватает и озлобленность на весь мир за то, что им чего-то недодали, навечно отпечатана на их насупленных, пасмурных лицах. Хорошо сказал мудрый академик Дмитрий Лихачев: “Беден не тот, у которого мало, а тот, кому мало”. Бог с ними и с их деньгами. Не принося пользу людям, эти деньги никогда не принесут и счастья их владельцам.
Завершая тему ответственности Армении за судьбу своих выдающихся сыновей, я здесь, во имя объективности, обязан подчеркнуть, что упреки в адрес властей, в частности, относительно Мергеляна были бы несправедливы, поскольку в конце 90-х годов ими была сделана реальная попытка вернуть Сергея Никитовича в Ереван. Специальным постановлением правительства была выделена довольно солидная, по местным меркам, сумма денег на приобретение квартиры для семьи ученого, и шли конкретные переговоры об их переезде на Родину. Но ведь одной квартирой вопрос не решается; существует множество других первостепенных бытовых проблем, да и здоровье Лидии Васильевны уже внушало серьезные опасения, так что Мергеляны благоразумно решили не отказываться от преимуществ устоявшейся благополучной американской жизни. На склоне лет эти преимущества приобретают особую ценность.
Оставшись в Штатах, Мергеляны обеспечили себе высокий уровень медицинского обслуживания, что, с учетом ухудшающегося состояния Лидии Васильевны, имело первостепенное значение, а также множество других преимуществ, которые еще долго позволяли Мергеляну вести вполне достойную, при всех ее неизбежных сложностях, жизнь. Обратной стороной этих преимуществ была вынужденная изолированность от внешнего мира, которая усугублялась неважным физическим состоянием Сергея Никитовича, из-за болезни ног почти полностью лишенного возможности свободно передвигаться. Он был очень одинок, наш любимый учитель. Нет, конечно, его сын не отрекся от отца; он живет в том же доме, в соседней квартире и регулярно навещает Сергея Никитовича, покупает ему продукты питания, выполняет мелкие просьбы. Заботится он и о здоровье отца – в этом смысле к нему нет никаких претензий. Но жизнь в Америке очень напряженная, недаром в прошлом советские люди называли ее трудовым лагерем с усиленным питанием – здесь действительно человек вынужден работать, не покладая рук, если он хочет добиться жизненного успеха (а кто же не хочет?). Времени на отца у Сергея Сергеевича остается очень мало, и грех упрекнуть его в этом – он, ведь, работает в нескольких местах, и везде работа у него очень ответственная, требующая полной самоотдачи. Умом ситуацию вполне можно понять, но Сергею Никитовичу от этого было ничуть не легче – как и каждому живому человеку, ему было необходимо человеческое общение, тепло семейного уюта, а этого-то у него и не было. Возможно, порой он горько сожалел о том, что на старости лет оказался на чужой стороне, но ведь не было никакой уверенности, что в Ереване он не ощущал бы одиночество еще острее: его родственники и коллеги, измученные невзгодами армянской действительности, едва ли изъявили бы особую готовность регулярно помогать, или хотя бы только навещать своего знаменитого соотечественника, а ощущать себя покинутым на Родине гораздо тяжелее, чем на чужбине. Последние свои годы в Лос-Анджелесе Сергей Никитович не испытывал особого недостатка в чем-либо, кроме простого общения, малой толики человеческого тепла. И, что греха таить, порой отчаяние охватывало его – он всего лишь человек. Стареющий и слабеющий человек.
Мы с Грачья Овсепяном, как я уже отмечал, старались хоть как-то разнообразить жизнь дорогого нам человека, помогали ему, как могли. Порой люди говорили, что мы заняты благородным, патриотическим делом, и Бог нам воздаст. Мы с Грачья не понимали этих разговоров. Так же, как не понимали бы восторги по поводу ухода за собственными родителями – это просто наш человеческий долг. В этих словах нет никакого преувеличения или излишнего пафоса. Мергелян относится к той категории людей, которые являются отцами нации – в этом смысле, он нам всем отец. Ибо если бы не было подобных людей, своим делом и самим своим именем цементирующих в общем больше склонный к разброду и разладу народ, то не было бы и самого понятия – нация. Мне как-то уже приходилось отмечать, что нации создают поэты, политики лишь разрушают их. Под поэзией надо понимать, несомненно, культуру в целом. Кем были бы русские без Чайковского и Чехова, без Достоевского и Рахманинова? Конечно, великий народ существовал и до этих заветных имен, но тогда его жизнь подпитывали другие подвижники, другие предводители духа. И самое главное: тогда это был другой народ! А по большому счету – это был и другой мир! Культура привязывает нас к общности, которая и называется народом. Культура привязывает нас к общности, которая называется человечеством.
Я подхожу к концу моего рассказа, и мне нужно ответить на очень важный вопрос: зачем я пишу эти строки, какая передо мной стоит сверхзадача?
Человек знает о своем предназначении не больше, чем щиплющий травку заяц, или волк, который охотится за этим зайцем. Так же мало имеет представления о своем назначении и целый народ, как и человечество в целом. Несомненно одно: и заяц, и волк, и человек, как и народ, стремятся сохранить свое существование и по возможности передать, распространить хранящуюся в них информацию в окружающем мире, во Вселенной. В случае с отдельно взятой биологической единицей (зайцем, волком, человеком) – это генетическая информация, которая передается посредством простого полового размножения. Сокровенная, жизнетворящая информация народа – это его культура, духовные ценности. Пока у народа хватает сил сохранять и приумножать свое культурное достояние, он остается народом. Как только прерывается духовная связь времен – народ перестает существовать. Вряд ли в жилах моих соотечественников после бесчисленных нашествий и столетий порабощения сохранилось много крови прародителя нашего Айка, но вопреки всему этому мы остались армянами, ибо не прерывалась наша духовная традиция. Сегодня волею судеб подошла наша очередь позаботиться о будущем, подумать о высоком.
Как индивидуум, я выполнил в какой-то степени свою природную задачу – у меня двое взрослых сыновей. Вся остальная моя активность должна служить делу выживания народа, которому я принадлежу, и человечества в целом, которое, на самом деле, есть самая ценная и самая хрупкая наша общность. Все это звучит несколько высокопарно и абстрактно, но каждый человек, который хоть иногда задумывается о смысле жизни (а каждый человек должен хоть изредка задумываться о смысле жизни), неизбежно придет к аналогичным выводам и, соответственно, должен что-то делать, творить. То есть, по существу, творить будущее. И хотя первая природная задача все еще в значительной степени отвлекает мое внимание, и я зачастую не могу отвести нескромный взгляд от стройной женской фигурки, все-таки я глубоко осознаю свою ответственность перед своим народом и перед человечеством, читай – перед будущим. Я совсем не боюсь высокопарности, потому что предельно искренен в своих мыслях и своих намерениях, так же как и абсолютно убежден, что ни я, ни кто-нибудь другой не является каким-то особым, исключительным носителем великой идеи выживания человечества – каждый, даже самый скромный и неприметный человек должен служить (и служит на самом деле) именно этой великой цели, пусть простым своим существованием. И вот служба этой цели подвигает меня к тому, чтобы сохранить для последующих поколений армян и неармян имя человека, который может служить образцом (с известными оговорками, конечно; идеальных людей не бывает) служения будущему. Здесь дело, прежде всего, не в том, что он оставил выдающееся наученное наследие – в конце концов, Бог далеко не каждого награждает великим талантом, и я не могу посоветовать первому встречному решить по ходу дела актуальную математическую проблему, но я могу призвать его прожить свою жизнь так же честно и увлеченно, как Сергей Никитович Мергелян. Да благословен этот путь!




P.S. Сергей Никитович Мергелян умер от сердечной недостаточности 20 августа 2008 года в больнице Глендейл Мемориал, город Глендейл, Калифорния в возрасте 80 лет. Похоронен 12 октября того же года на Новодевичьем кладбище в Москве.