В поисках автора

Бокалы Пастернака были из Грузии. Приземистые и немного неуклюжие, из зелёного, бутылочного цвета, стекла. Когда узнали о нобелевке, накрыли стол и расставили посуду, вот он, на толстой дорической ножке бокал в руках поэта, 24 октября 1958 года.
Нобелевская премия — это не показатель достигнутой высоты в искусстве. Это часть политической игры. А Пастернак от премии отказался, потому что был уже стар и со своим слабым здоровьем понимал, что не выдержит скандала, нападений западных журналистов, множеств интервью и проч.

Но премия престижная, её все-таки грех было не отметить.
Смялась накрахмаленная скатерть, дачные яблоки в тарелке ловили осенний свет из окна, хрустальный графин с красным грузинским вином почти полон. В пиджаке Борис Леонидович похож на доктора.
Удивительно, я была в его доме, в столовой, видела зелёные бокалы, этюды отца, его карандашные наброски и пастели на стенах, веранду и узкую спальню, наполненный воздухом и светом, с паркетом-ёлочкой и резными деревянными окнами второй этаж. Но я не видела нигде Пастернака. Я не могла представить, что этот человек жил в старом и не очень красивом, лакированном, тёмном доме. Была ли виновата в этом посмертная маска в спальне писателя и фото с его похорон или же то, что я просто не представляла Пастернака обыкновенным человеком, который жил здесь, в Переделкино, умывался по утрам, копал картошку, кипятил чайник, дежурил на крыше дома писателей в Лаврушинском вместе с Катаевым, и, пока снаряд не разорвался, отбивал его ногами, как футбольный мяч, с крыши, пил вино с семьёй в честь полученной премии? Я не увидела Пастернака в его же доме, и мне было грустно.

Бокалы на столике у Auberge Ravoux в Овере казались муляжом, не могли же у закрытого ресторана стоять два нетронутых полных бокала с красным вином и наполовину полная бутылка с толстым дном? Очень искусственно, будто натюрморт. К бокалам никто не притронулся, может быть, они кого-то ждали? Двух самых близких друзей и братьев?
В этой гостинице каких-то сто лет назад (в крохотной комнатке на втором этаже по узкой винтовой лестнице) последние свои месяцы жил Винсент Ван Гог.
Я вошла в неё с опаской и ощутила то же самое, что и от дома Пастернака в Переделкине. Я не увидела Винсента после прекрасного фильма о нем, после прочитанных «Писем к Тео», щупая сделанные Винсентом отверстия в стене для сушки полотен, я не представляла его. В моей голове он просто не мог быть просто человеком, который ел чёрствый хлеб, экономил, ходил в лохмотьях и целыми днями писал картины.
Очень расстроенная, я вышла на улицу. Весь город был его городом, с раскалёнными стенами, цветами и белой мэрией, аллеей тополей у реки и лодочной станции, но всё было не то. От знаменитой оверской церкви я пошла вверх, к холму. Я поднялась на холм и вдруг увидела огромное, жёлтое, пшеничное поле с заплатами из высокой, зеленой кукурузы и голубое небо с редкими облаками. Вдали был еле виден лес. Дорожки петляли и, будто проборы, разделяли полевые макушки. Я наконец увидела Винсента, именно тут, на природе, в том самом месте, которое безмерно его вдохновляло, именно здесь он написал множество своих картин. Это было его поле. Винсент оторвался от работы и помахал мне рукой, улыбнулся.
И мне подумалось, что, может, когда-нибудь я встречу и Пастернака?
Только не в его доме.
А в имбирно-красном осеннем лесу, около переделкинского пруда, в отражении дачного трюмо или на площади Марбурга?
Кто знает.