Гл. 5. Повесть о старике Чуркине и других соседях

         
  Повесть о старике Чуркине и других соседях.  Анатолий Статейнов.
         
Глава 5.               

                Лешачка.

  Бабка Манча в Татьяновке  - самая бегучая старуха. По  седине своей она уже трижды  Мария Васильевна, да и по годам   сидеть бы бабушке спокойно на лавочке да посматривать на соседок. Или лечить деревенскую скуку пересказыванием  новостей. Кстати, тоже лекарство от преждевременной скуки
  Таких специалистов в каждой деревне через двор. Если летом хорошая погода Мария Антоновна и тетка Варвара до темна в избу не заглянут. И все равно оказывается, что-то не успели друг другу сказать. Утром выйдут доить коров, через забор и дорогу  друг другу новости рассказывают. Я не редко от этого крика  просыпался раным-рано. Выходило так, что первым из деревенских с новостями знакомился.
 - Антоновна, слышь, вчера некогда было досказать, Оглоблин городским поросенка продал, по шестьдесят рублей килограмм.
 - Пропьет деньги. Истинный бог в горло деньги высыпит. У него не задержится, крокодила бессовестного.
 - Нынче не успеет, сама у него все  забрала.  Говорила вчера утром Настя, мол, седни в Красноярск утартанит на Абаканском поезде. Обновки ребятишкам будет справлять. 
 - Правильно и сделала. Пусть ребятишки щеголяют. Только поверь, Варвара, Лешка все равно заставит ее бутылку купить. Такой не стерпит.
 - Аспид. Да и она не лучше. Она еще в девках с ним женихалась, я уже тогда говорила - держись от него подальше, кровопивец. С таким-то рядом постоять и то страшно. Думаешь послушалась? Скосит бывало губки: да он такой сердечный. Видишь, Мария, как она возле него чирикала. Вот и добегалась до сердца, пять детей теперь возле юбки. А живоглота этого не перевоспитала! И не перевоспитает! Хоть бы пришла когда, сказала, спасибо тебе бабушка, что правду говорила.
 - Варвара, голубушка, да разве она одна такая характерная. Ты посмотри на Гальку Иванникову. Сколько раз приходила к Ване Попандопуле жить. Неделю две  и смотришь, опять домой убирается. Гордыня ее ест, а того не знает, что мужика терпеть надо. Пусть и плохонький, зато свой!  Мы же не носились как козы от одного к другому.
 Манча тоже от новостей не откажется. Но пересуды для нее мало интересны. Разве в самый строгий праздник угнездится в доме с подружками. Попьет с ними чаю. Затянет песню, которую с девок знает. Разгорячится, так еще и плясовую отчебучит, та еще бабушка. Но спиртное она с девок на дух не переносит, без него на праздниках веселая.
  Для неё сладость в другом, все лето по уремкам да перелескам промотается.  Смотришь, снегом выбелило полянки, осень поздняя, а она какие-то грибы все равно находит. Тащит корзину с верхом набитую.
 - Они тебе нужны, Мария, грибы эти, - чаще всего вопросы эти задает Марии Васильевне бабка Прыська, - ветрина вон какой, а ты по лесу шастаешь. Испростынешь, в кости зараза залезет. Добегаешься, скрутит когда-нибудь, верь моему слову.
 - Так я берегусь, - едва разожмет насквозь промерзшие губы Манча.
 Прыська года на два помоложе Манчи, но ее давно уже скрутило. Лет пять как с бадажком. Одногодки ее утверждают, что с молодости Прыська не любительница леса. Что там вспоминать, ходила, конечно, и по грибы, и по ягоды. Но только с подружками или с рано ушедшим первым мужем.  Боялась Прыся леса. Особенно сосновых боров, что протянулись почти по всей речке Рыбной. Много там валежника из берез и осин. Такие навалы, летом не обойти. А по валежнику дурнина прет в два человеческих роста. Крапива жгучая. Не продраться, да и страховито, вдруг там кто есть? И хотя много в таких местах грибов, по осени алеет брусника, качает кустиками ягодок костяника, Прыська предпочитала домашние хлопоты, а не лес.
 - А вдруг там лесовик? Как закрутит, не выберешься, - округляет она глаза.
 - Всю жизнь в лесу, а лешего сроду не видела, - смеется Манча, - нет его там. 
 - Ой не греши, Маня, зря, не греши, - подносит высохший палец к губам Прыська, - как это не видела. Леший всегда под мужика рядится. Вроде с тобой кто-то ягоды рвет. Но у него отличительная черта: ботинки или сапоги на разные ноги одеты. И подпоясан чем-нибудь красным. Ты не обращала просто внимания, присматривайся, увидишь. Ранешние люди зря не говорили. По нашим буреломам леших тучи.
  Прыська прищурится на глаз, который с бельмом, вторым крутит будто правду перед ней леший.
 - А что не видишь, так это не беда. Я тебя научу как нечисть от себя отталкивать. Мне еще бабушка говорила, а потом мама. Смотреть на него нужно через подол исподней рубахи.
 - Так с задранным подолом и шлындать по лесу?
 - Ну какая ты непонятливая, а еще столько лет прожила, - сердится Прыська, - Лешего нужно смотреть, когда блудить начнешь. Сразу садись под дерево, подол исподней рубахи на голову и смотри где он. Леший хоть и дух, но его к женскому естеству тянет. Потому баб он обычно и блудит, а с мужиками связывается, только, если выпивши кого найдет. Запомни,  там, где он будет стоять, и есть выход из лесу.
 - Да пошла ты, - рассмеется Манча, - какое у меня на восьмом десятки жизни естество? Палки теперь, не ноги, и руки точно такие.  Срам один. Да и не помню я, чтобы хоть раз заблудилась. Я лес знаю.
 - Не такие, как ты знали, а пропали без вести. Леший он и есть леший.
 Прыська далека от лесных похождений. Она царица на  лавочке возле своего дома. К магазину если дойдет, а от него на лавочку к фельдшерскому пункту Нины Афанасьевны. Поговорить с людьми хочется, одна в доме.  По этой причине и заводит всякие пространные разговоры с Манчей, бывает и жалеет ее.
 - Ой, Маня, не к добру твои походы. Не остановишься, скрутит когда-нибудь. Вот те крест беречься надо.  Мне Нина вчера говорила, нонче такие болезни ходят, люди как мухи мрут. Юрка Шмель вчера у нее в приемной полдня криком кричал.
- Поди спирту обожрался?
- А то чего же еще? С него корежило. Я тебе, Маня, правду говорю – бойся лесу.
- Прыся, милая, я бы не пошла. Так ведь гриб осенний, вкус у него свой. А калина, как без нее в доме?  Спеку пирожков и себе и внукам радость. Я калинки не принесу, кто их побалует. Матери-то дороги в лес не знают, а отцам некогда.
  Калину, последнюю нашу ягоду, Мария Васильевна, берет уже в серьезную стынь. После морозов калина слаще. По пояс в снегу уже заготавливаются эти припасы. Без рукавиц оббивает бабка снег с куста и ломает гроздья. Как ее брать калину в рукавицах-то.
  И себя обеспечит, и сыновей, еще и соседей одарит. И Прыське той же с ведро принесет. И Николаю Егоровичу Кокову достанется. И Петра Васильевича Чуркина она же угостит.
 По заячьим тропам эту калину из бурелома выносит. Разве со  сглазу еще кто-то полезет в непроходимый  чащобник. Молодых туда под страхом смерти не загонишь, а у стариков сил нет, если они не Мария Васильевна.  Такая вот ходовая бабушка на восемьдесят втором году жизни.
  А Манча, с детства прозвище, только до сих пор не потерялось. Сестра ее в карапузах еще  Мария не выговаривала, так и стала  Маша Манчей. В девках Манчей  была, и сейчас Манча, хотя ровесников ее, по сути,  не осталось.  Николай Федорович Тугов, деревенский Соломон, последний ее одногодок, лет пять уже как землю парит.  А следующий по возрасту дед Петр Васильевич Чуркин, но он на десять лет моложе. Чуркин, действительно к лавочке пришпиленный, сгубил здоровье на колхозной работе в молодости, нет теперь сил на большее. Утром сидя на лавочке, провожает Манчу в лес, вечером ждет возвращения. Для него, поговорить со старухой,   вроде самому  в лес сбегать.
 Чуркин, в отличии от Прыськи, березняки любит и знает. В те далекие годы считай лесом да речкой семью кормил. Потому и сегодня все выспросит у Марии Васильевны. Какая уродила черемша  в Калининых кочках, как цвела клубника на  Скляровой горе, будет ли брусника, не убило ли ее цвет морозами.
   Ягода ценная, но капризная, чуть погода не по ней, урожая не жди. А не родила брусника, тетерева куда-то уйдут, рябчики. Мыши не будет,  без нее лиса исчезнет,  колонок.  Пустым окажется лес. Раньше такие года звали голодными.
 - Да ить лет пять назад гору распахали, - улыбнется на расспросы Манча, - ты что забыл? Во как не выходить из дому. Там, милый, теперь не только клубника или брусника по сосенникам, чертополох вывелся. Горища-то крутая. Ветром всю землю до камня сдуло. Кто и зачем удумывал ее распахивать. Мелиораторы, говорят, приезжали. Помогли, спасибо.
 Дед на миг потеряет улыбку. Действительно все меняется, отстал от жизни. Даже руками всплеснет: какому умнику надо было распахивать Склярову гору? Но у нас это называется спросить самого себя, того, кто командовал, сроду не найти. Потому остается деду только порадоваться за ноги старухи.
 - Ведь ты права, Мария. Старимся. Годы и не считаем. Смаху и не вспомню, когда я сам последний раз на Скляровой горе был. Ладно, уж, милая, бегай ты за нас. Мои ноги не омолодишь. Хоть бы до лавочки доскрестись. А хочется, так тянет все снова посмотреть…
 - Каждому цветку свое время, - согласится со стариком Мария Васильевна, - скоро Петро и я к тебе на лавочку перейду. Вдвоем будем про грибы и ягоды вспоминать, про леса и болота наши. В такую красоту уже не вернуться.
- Слушай, - опять вспоминает Чуркин, - а там на горе сколько помню нора барсучья была. Деревней там по очереди по одному барсуку ловили. 
 - Нашел чего спрашивать, третьим годом Колька Влас каким-то газом всех зверей вытравил. Перебили барсуков и сьели. Ничего там, Петро уже нет. Раньше деревня берегла, а теперь не кому.
 - А столько лет ее всей деревней берегли. Барсучий жир дюже полезный.
 - Все уходит Петро, все уходит, - печалится переменам Манча. – кто и что с Власа спросит?
Она тоже понимает, вот-вот и к ней подберется участь Чуркина. И сопротивляться времени бесполезно.  Хочется, чтобы все было как есть. Не получается. И перед смертью не надышишься. Пока есть здоровье, нужно ходить.
Сколько помнится, Мария Васильевна  вечно в лесу. То за ягодой правит, потом грибами, весной за черемшей. Все ей  надо, все время в деле. Утром уйдет, лишь к вечеру   замелькает на улице платочек добытчицы. Путь домой из лесу только по деревне.
 - Что теть Маня, нарвала? - останавливают старуху деревенские бабы, – ух ты, брусника. Да какая отборная. Ягодка к ягодке.
 - Чуть- чуть  наскребла. Вон, пробуйте.
 Пробуйте -  любимое слово бабки Манчи, всех угостит. Особенно черемшей. Как специально еще в лесу пучками навяжет. Другой раз пока  к  своему крыльцу дойдет,  в корзине на донышке  зелени  останется. Один салат только и накрошить.
 - Где брала –то? - интересуются соседки,  рассмотрев, что у Марии Васильевны в ведре. Особенно, если там ягода.
 - Да какой этим годом сбор, - поскромничает старуха, - все прошла. Вишь, крохи. Как с третьей бригады начала, так до Калининых кочек и метелила. Набила ноги, больше ничего. Пусто нынче в лесу. А сейчас Витьку Марийца встретила, говорит, бык наш  со стада ушел, пойду искать. Витька ни как его дурака перенять не мог. Присесть, девки, некогда. Вымучаюсь вся, до капельки, когда только и отдохну.
 Зажалится  бабушка. Мол, ноги старые, не идут. А бык – блудень проклятый, - не любит своего двора. Чья бы корова не загуляла, он уже там, у хвоста. Да ведь и не угнать домой. Силушки нету вытянуть пустоголового кнутом. Помереть легче, чем так мучиться. Сын уже третий раз предлагает – сдай его на мясокомбинат. Да жалко баламута. Больно бычок ладный, такого только на племя и оставлять. Лучшего-то в деревне нет. Привыкла к нему, и он привык к дому, даже ластится.
 Слезам бабушки относительно здоровья особо не верят. Старуха из бодрых. С Марией Васильевной никто вместе по ягоды не ходит. Не угнаться. Раньше она пробовала невесток  к лесу приучить.  Дескать, что вы за хозяйки, если зимой нечего на стол поставить. Потом отказалась. Не торопливые они, хоть и молодые. Отстали сразу, и сама Мария Васильевна с пустым ведром  в этот день вернулась, и их измучила.
 - Они к кусту подходят как к мужику, - жаловалась Манча после этого похода подружкам, -  высматривают, выщупывают. Вы, говорю, че, спать тут разлягиваетесь, мокрощелки? Бубнят  себе что-то под нос, обижаются. А потом садятся каждую минуту, отдышаться им надо. Кричу: сбегаем, за тем перевалом должна быть клубника, рты открыли: мы тебе не кони по горам скакать. Вон что понесли.  Ноги у них задницу не держат. Разве так ягоды рвут. Они мне нервы больше искрутили, чем ягод набрали. Плюнуть на них и растереть.    
 - Ленивая молодежь, ленивая, - в голос подхватывают старухи.
 - Мне только детей их жалко, - крутит сухонькими ручонками Манча, -  а сами они пропади пропадом. Коптят землю и все. Не научили мы своих детей ничему доброму, бабы. А они своих тем более ничему не научат. 
Действительно махнула  на них Мария Васильевна: лучше дома спите, нервы мне не мотайте. С тем и успокоилась. Не родилась у девок тяга к лесу, теперь  их не переделаешь. Стыд и срам, за вареньем в магазин идут.
 - Моя бы мама их за такую роскошь так за косы  отвозила, - в сердцах машет старуха, -  они бы  неделю сами из лесу не вышли, подолы-то завязали бы намертво. Суп сварили и падают, устали бедные. Рожать не хотят, что ни год - пустые. Хитромудрая нынче баба пошла, доброго кулака не нюхала. И  мужик квелый теперь, вот что. Бабу в оборот взять не может. А они сели на шею: ни мычат, ни телятся. В заднице и той мозгов нет, зад-то с кулачок. Разве то бабы. Что мне не говорите, это смех один.
 - А все с ребят моих идет, - вздыхает она, – с женами не сладят, в подтирушках у них. Спросить бы, да неудобно, кто у них ночью наверху спит? 
 - А мои разве лучше, - вздохнет Мария Антоновна. - Ни Антоша, ни Валерка в доме не командиры.  У них бабы свою молодость на курортах сожгли. Стыд-то какой. Вывели род Чуркиных.
 Хочется Манче всегда рассказать про своего первого мужа, который бы в момент взял таких простушек в оборот. Он бы научил и ягоды собирать, и супы варить. Твердый был мужик. Нынче таких со свечей в ясный день искать, и то вряд ли что откроется. Плохо только, не вернулся Василий Новиков с войны. Манче часто хочется кому-то из молодых рассказать про мужа, но кто будет слушать? А ведь он веселый был человек и хозяин.  Книжками, бывало, зачитывался.
 - Не молодежь, ветер, - поддакивает ей фуражир Николай Егорович Коков, - я тебя Мария так скажу. Мы умрем, и они окочурятся. Кто их кормить будет? Они и ложку не знают с какой стороны взять. Кстати, у тебя сухой боярочки нет? Нина, фельдшерица советует от сердца пить. Давит что-то. Выручи, милая. Я тебе тоже добром отплачу.
 - Выручи Мария, выручи, я отблагодарю, многие ей так говорят, когда травки лечебной нужно или ягоды какой.
 - Ничего мне не надо, еще из-за боярки спорить, - махнет рукой Манча.  – Бери, лечись.
Забудет Егорыч рассчитаться, тут и гадать нечего. На прошлой неделе здоровенного борова колол, хоть бы кусочек свеженины Манче сунул. Сделал вид, что некогда. А вот Мария Васильевна ему сухой боярочки даст, и мяты в этот узелок сунет и пустырнику, для успокоения нервов старика. И спорыша – самой чудесной деревенской травы, что у Кокова у самого крыльца растет.
  Но Николай Егорович сроду не нагнется за целебной травкой, ему выпросить  проще, дешевле. Это ж сорвать ее нужно, потом просушить, как положено, хранить в сухом прохладном месте. Сгори оно и провались. Траву сохранишь, себя – угробишь. Легче скукуружиться, когда нужно, сделать скорбное лицо и к Манче за помощью. Манча припасливая, она не откажет.
  Когда все возвращаются  без ягод, у Марии Васильевны в ведре все равно что-то есть. Дед Петька Чуркин мог ее раньше общеголять, он  тоже  места ягодные знал. Но Чуркин теперь не ходок, сипит что-то на лавочке про прежние свои достижения. Где клюкву можно брать, куда за брусникой  ехать.  Только на тех местах уже и осот не растет, пастбища распластаны. Теперь уже и пастбища по новой лесом зарастают.
   Ни кто его слушает, Чуркина. Внуки из уважения рядышком посидят вот и все. Нет секрета в его рассказах, что было, быльем поросло. А ведь Петр Васильевич толмачит о деле, традиции старые вспоминает. Только молодым, запуганным телевидением это надо. Жаль умрет старина, а она народ сплачивала.
   А Марии Васильевне по-прежнему завидуют в нашей деревне. Дескать, знает Манча слово, вот и плывут к ней ягоды. А то, что она за день по холмам да лесам большие километры наматывает, как-то не считается. С ней-то вместе не идут не из-за дурного глаза старухи, боятся, уходит за день как невесток, вымотает в вехоть. Те-то со слезами  к своим калиткам приплыли. А что Прыська разных леших сюда пихает, так она с девок сочинительницей была. Страхи разные ей на каждом углу мерещатся.
  С девок сказки плела, и теперь сочинительница. С авторитетом, правда. Бабы деревенские и сейчас к ней младенцев несут
  Васька Шишкин как-то сдуру  кинулся за брусникой с бабкой Манчой, простота видно не туда ударила.  Но у него одно пузо центнер, до огородов только и мелькала впереди Мария Васильевна резиновыми сапогами,  Василий тоже торопился, пыхтел как паровоз. А там отстал мужик,  махнул рукой – стрекочи, старче, дальше  одна, я тебе  как веревка в ногах буду.
    Больше Васька со старухой не напрашивался. Себя порвать теми ягодами, что ли. Нет уж, лучше на базаре купить.
  С полчаса стоял Василий у огорода, тряс всеми тремя подбородками, приводил в порядок дыхание и содержимое большого брюха заодно.
 - Ты побегай, побегай, - резвилась соседка, - станешь как камыш стройным. От покоя затяжелел, ножками поработай, и жир  стечет.
 Васька в ответ только пучил глаза да мараковал, каким концом корзины навернуть свою бабу. Он тогда еще с Алкой - активисткой жил. Аллой Сергеевной нервотреповой. До Иришки дело не доходило. К Иришки он потом уйдет.  Алка сама то не побежала за Манчей, если жажда  одолела на бруснику, его направила. Но брюхо во время остановило Василия. День тюкать топором он может, а гоняться за старухой по лесу, чтобы не отстать от неё и не заблудиться,  потом часа четыре по ягодке собирать – упаси боже, не справится.
   После этого похода Васька неделю на конторской завалинке генералом был.  Рассказывал, как  до самых задов огорода с Марией Васильевной на равных был. Васька, вообще-то, ни какой не рассказчик, молчун он, как и все Шишкины. Но тут, видно, прижгло, если принародно хвалился своими достижениями. 
 - Метров пятьдесят за ней держался, потом все, силы кончились, -  водил он пухлыми руками. – Стою, жду второго дыхания, а его нет. Тогда кричать стал, бабушка, притормози. Кого там, летит как на моторе. Нет, думаю, если я за ней из огорода выкинусь, меня обратно трактором затаскивать, самостоятельно дороги не осилю. Упал на жерди, в глазах черно, круги какие-то плавают. Вроде уже богу душу отдаю.
  Бегучая  Мария Васильевна. И на глаз зоркая.  Но лишнего не сорвет, за зеленой ягодой не кинется. Не того склада человек. Когда спросят  соседи, куда нынче лучше за ягодой идти – махнет рукой, хоть на край света, везде теперь оборвыши.
  - Ить не дождутся люди время. Какая польза с зелени, а всю вырвут. Прямо по клубничнику на машинах. Господи, вы что, один день жить собрались? А с брусникой в Калининых кочках что сделали, всю с корнем выпластали. Лечиться будут травой. Так мы скоро все вылечимся, одни пни от леса останутся. Раньше везде бурелом, чащобник, дурнина выше человека. Обходить нужно, перелазить. Теперь кругом тропы до черноты выбитые. А лесу они не нужны. Гибнет от этого лес-то. 
Нынешним летом с соседкой Розой Филипповной пошли мы к Дудареву колодцу за брусникой. Есть у  Филипповны там заветное местечко с краешку болота. Весь лог в это болото и упирается.
 По теплому дню конца августа забрались довольно далеко, не спеша, доили рясную ягоду, перебирали меж собой деревенские новости. У Филипповны огородные заботы кончились, она ждала урожай, вот и нашлась свободная минутка.
  Филипповна вслух радовалась, что уцелело местечко, не забрался в ее «огород» ни кто.  Казалось, действительно в лесу только бурелом да лешие. Далековато от деревни и дорог рядом не сыскать. Опять же болото, знать надо, где идти. Без провожатого так можно залезть, и сапоги утянет трясина, и корзину, и брюки там же окажутся, если сам домой вернешься. Горожане в эти уремки и соваться не думают. Разве зимой, за зайцами.
  Глядим, впереди между сосенок платочек - Мария Васильевна! Вот тебе и подарочек.
 Жива старуха. Поздоровались и разошлись. Нам за ней угнаться, не присоседишься, не те ноги. Да и двенадцати еще не было, а у Марии Васильевны почти полная  корзина.
 - Донесете, Мария Васильевна?
 - Ой тяжело, милый, ой тяжело. Все руки оторву пока добегу. Дак ведь некому больше в доме за ягодой. Невестки  зады греют, они ребятишек витаминками не побалуют. А я хотела еще сегодня за белым грибом в бор досмотреть. Самое время грибу быть. С ведерочко бы набрать. У белого-то вкус сам знаешь. Сваришь суп, на всю деревню запах. Я белый гриб люблю. И сыновьям же дать надо, пусть хоть на праздник попробуют супа грибного.
  Она перевязала белый платочек на голове, вздохнула поглубже и как всегда зажалилась.
- -  Да не идут ноженьки, не идут совсем. Ить годы. Разве раньше бы я в такую пору здесь была? Уже бы домой вернулась и на Калининой горе с грибами нянчилась.
- Она печально повела глазами куда-то вдаль, но тут же сама себя остановила.
- - Ну, с богом, миленькие, с богом. Мне еще в бор надо, а успею, по над речкой гляну малинку. Завтра хотела малинкой разжиться. Зимой прихвораю, заварю кружку, и все потом выгонит. Как в зиму без малинки. У меня  три внука. А матери не разбегутся. Их не уговоришь. Вот баба пошла, не приведи господи, куда  ее деть только. Если вместо столбов вкапывать. А куда еще таких гладких и умных. Детей не родют, супа не сварят. А на язык - чистые змеи. Не-не, на нынешней бабе далеко не уедешь.
 - Как же вы в бор успеете, Мария Васильевна, до дому-то пять километров, а от него к бору еще пять.
 - Добегу, время  еще – обед. Летом солнышко долгое, успею. Мне по дому работать  не дают,  девки сами управляются. Я по старости у  них вроде несмышленыша, на подхвате. Что не сделаю, все не так. Спаси и помилуй!  Лучше в лесу, покойней мне тут. Сама себе хозяйка, сколько смогу, столь и пройду.
  Шаг у ней мягкий, не слышный. Ушла, будто  и не было. Ничего не оставалось, как пожелать ей про себя больших дорог. В них только ключ ее длинной старости и кроется. А где еще? Прыська намного моложе, а вон, возле скамеечки пришпиленная. Хотя с девок в лес не ходила, боялась его, да и не было желания бить ноги, вот и результат. 
  Мария Васильевна сроду не думала надо или нет ходить ей в лес.  Она там большую часть жизни провела.  А сколько ей еще будет дано этого счастья, один бог знает. Пусть тешится, себе и людям на радость.