Гл. 6. Родня. Повесть

Повесть.                Анатолий Статейнов.


                Родня.            

Гл. 6            

                Профессор топора.

   Грузный человек Василий Михайлович Шишкин, широк и в плечах и в поясе, слишком широк, с того и нетороплив.  Хотя целый день с топором в руках, физическая работа. Не каждый выдержит с непривычки, у него и то весь день рубашка мокрая. С неувядающего его усердия в работе можно бы и потоньше смотреться  поясницей. Но Василия  вширь прет, медленно, уверенно, из года в год. Не помогают ни топор, ни стремление больше заработать, ни ограничения в еде, которые он, якобы, сам себе планирует. По-моему, узда эта на собственный рот у него  одними думками шита, больше ее ничего не держит. Потому и не помогает она Василию.
   С плотником за стол в обед и вечером лучше не садиться.  Посмотришь, как он оприходует хлеб, свежий лук, бараний бок или всю курицу сразу, великое  горе в душе поселится. Ибо тут же, за этим самым обеденным столом сам себе скажешь, что прожил жизнь зря. Не было в ней такого сладкого уголка, какой у Василия три раза в день. Потому что не ел ты никогда,  и уже до конца жизни не сможешь есть, как Василий.
    Как слаженно у него работают руки, зубы и губы, ложка и вилка. С таким аппетитом он ест обычный сухарь, словно это сладость из сладостей. Нет, за Василием не угонишься, надо родиться таким талантливым на обед. Крепок, уверен он за столом, держится так, будто он за этим столом родился и до сорока лет из-за него не вылезал. Все время тренировался кушать и тренировался с большой пользой для себя. Впрочем, и во всем остальном он тоже уверен в себе.
   Василий - плотник большой руки, не без изюминки мастер. Такие карнизы и ставни на дома почти всей деревни навешал – загляденье. А уж собственная усадьба -  майский цветочек.  В прошлом году деревенская активистка Алка даже выдвигала его дом на районный приз «Лучшая усадьба района». Но что-то там не получилось, и Василий первым по бумагам не стал, хоть и написала о нем районная газета «Вперед к реформам».
   Однако  тут интриги районных начальников, чтобы они за всю свою жизнь так ни разу не ели, как Василий в обычный будний день обедает. Страшней кары не придумаешь, но  заслужили ее командиры.
 Не долюбливают они  Татьяновку. Далеко мы, а ехать им к нам все равно приходится. Приз тому же Василию везти, это почти пятьдесят километров в один конец. Да еще и ждать придется, когда он заявится с работы, вручать грамоту и премию. В район вернешься не раньше, чем к полуночи. А дома тоже семья и дети, что они скажут на такое отсутствие отца и матери?
    Проще ему не давать  ничего совсем, Алке  в районе вежливо ответили, что есть люди мудрее Василия, пусть он у них красоте поучится. Тогда другое дело, тогда первое место ему будет и почет районный. А пока грамоты и денежки отправлены получше, чем он, удальцам. Все самые красивые усадьбы оказались почему-то в районном центре. Задвинули наш талант по серым причинам.
  - Я от своего не отступлю, - грозится односельчанам Алка, словно они виноваты в непризнании Шишкина, - я их заставлю работать как надо. Люди зачем их выбирали, оклады получать? Наш Василий лучший. Пусть проведут конкурс как положено, гласно. Пусть покажут мне все лучшие усадьбы.
  - Ты здоровье –то не порть с оглоедами, - обычно останавливает ее пыл Николай Егорович Коков, - Васька и без их премий хорошо зарабатывает. Четвертый раз женится, у всех жен дети,  а на алименты хватает. Твоя  грамота из района, что ему даст? От мертвой собаки хвост?  Ты ведь с него тоже алименты гребешь, и не плохие. Может, грамоту хочешь себе забрать, так у него теперь другая милая, ты не в силе, она все призы заграбастает. Еще и турнет тебя в крыльца, чтобы ты к чужому мужику не лезла. 
 - Обывательская у вас психология, - не сдается Егорычу Алка, -  не грамота важна, а справедливость. У человека талант, а его ровняют со всеми. На правде надо стоять. За нее биться. А про наши с Васей личные отношения вам знать нечего. Сами решим, как жить. Еще может и сойдутся наши дорожки.  Счастье на колесиках, туда –сюда катается.
 - Что не замечаю я сворота этих колесиков к твоему крыльцу, – сердится на тараторку Егорыч. – Васька все моложе и моложе себе баб берет. Он теперь с Иришкой в теплой постели. А ты одна кукуешь.
 - Может и не одна.
 - Это надо еще найти такого умника, который бы на тебя засмотрелся.
 - Я их не зову, они меня сами  ищут.
 Алка не удостаивает Кокова пространным ответом. Махнула хвостиком косичек и нет ее, быстра на ходу.  У ней к Василию теплые чувства, и Кокову их не охладить, несмотря на Алкин возраст. 
   Для нас, татьяновцев, действительно  не важно, дали Василию премию или нет, у него и так авторитет. Не слушаем и слушать мы не собираемся  районных вожаков.  В Татьяновке даже бабки Прыськина свинья Мария знает, чья усадьба лучшая в районе. Хотя и сама Мария не раз получала от Василий пинка под белые бока именно за то, что пыталась устроить лежбище возле его красивого палисадника. А гуляет Мария по татьяновским улицам обычно с выводком в двенадцать –четырнадцать поросят.  Меньше у нее не бывает.  Как они все насладятся зеленью возле палисадника плотника, потом  улягутся в безмятежном сне полежать, болото после них останется черное не совсем приятного запаха, а не мягкая зеленая травка.
  Василий же привык  в порядке жить, вот и гонит Марию хворостиной, и выводку ее другой раз серьезно достанется.  И самой бабке Прыське короб неприятных слов.
    Почему Марию и других свиней к Васькиным хоромам тянет, тоже ясно. На солнечной стороне у него усадьба, чуть пониже других домов. А в лощинке всегда свежее, сырости больше, вот и дует тут сладкая травка в рост. А уже к травке прямиком свиньи со всей деревни. Гуси опять же, Прыськины, Николая Егоровича стадо  во главе со злющим гусаком. Овцы деревенские любят возле Васькиного дома задержаться.
   Особенно часто наказывает Василий Марию в этом году, после приятного для себя события,  женитьбы на Иришке. Не допускает он свинью к собственному двору. Но и Мария ни когда в деревне дурой не слыла,  уважаемая свинья, авторитетная. Она сама знает, когда и куда идти, с кем встретиться, а кого лучше стороной обойти.
   Нынче же летом деревенский племенник Князь бился к ней  во двор так, что в воротах у бабушки Прыси сломал своим длинным рылом две  доски. Прыська решила не покрывать свинью, пусть прохолостует лето, отдохнет от детей. Покорми-ка выводок за выводком, усохнешь.
  Мария с этим категорически не соглашалась, визжала будто ее резать собрались, так громко и настойчиво звала Князя, хоть уши затыкай. Может, хряк и не пошел бы к Марии, в возрасте она, не то что белотелые шестимесячные свинки, но свинья так орала, мертвый услышит. Князь правильно смороковал: надо идти, иначе потом упреков от Марии не оберешься.
  А этому тупоголовому чурбаку, если он  напролом двинулся, хоть ворота перед носом, хоть стена бетонная, все равно разворошит. И палисадник искуделит, и забор.
   Хворостина Прыськи не помогла усмирить племенника, прибегала бабушка ко мне, просила  приструнить хряка, он в злобе и дом снести может вместе с самой хозяйкой.
  - Толик, милый, - кричала она мне с улицы, - иди выручи. Мужиков ни кого по домам не оказалось и баб добрых  тоже, хоть ты помоги. Ой, господи, как плохо без мужика. Всех обежала, пришлось к тебе идти,  еще только к Марии Антоновне если, больше не к кому, Может, справишься, хотя какая в тебе сила, но все ж человек,  глядишь, он нас двоих и испугается?
   У меня на Князя зло давно копилось, в этот раз поиграл я на его боках жердиной. Остудил любовное желание. Как заполошный вылетел на середину дороги племенник, оттуда вызывал Марию. Мол, через ворота я к тебе не пробьюсь, зашибут. Но  Мария все визжала и визжала, словно подсказывала хряку путь. Вечером Князь все-таки пробил дорогу к любимой через шаткий задний забор. Прыськиного двора. Ни бабка этого безобразия не видела, ни я. И ночь ту летнюю Князь ночевал у Марии.  Бабка Прыська об этой  любви своей знаменитой свиньи узнала месяца через два.  К этому времени  у Марии брюхо стало расти прямо по часам. Греха летней ночи было уже не скрыть.  Мария этого и не старалась делать.  Прыськи оставалось только развести в бессилии руками. Так и пошла свинья в осень с выводком. И в зиму ее не забили, хоть и планировала Прыська избавиться от свиньи. Чего там забивать, если поросята ее в доску высосали.
 Но это еще одно доказательство, что Мария сама знает с кем встречаться и зачем.
  Так вот, смекалистая Мария с утра усядется возле собственной калитки  на мясистый  свой зад и ворочает очами по сторонам, дожидается, когда Василий направится на автобус. Проводит взглядом своего хулиганистого соседа Прыськина воспитанница, по соображает,  что к чему, успокоится, похрюкает вслед Василию, мол, счастливого пути, и только потом с пыхтением ведет своих деток к его палисаднику. Василий в это время копеечку на рабочем месте ломит, а Мария у его палисадника на зеленой лужайке царствует.
 - Баба Прыся, вы свинью урезоньте, - негодует вечерами Василий, - у меня возле дома не логово для ваших свиней, а полянка для людского отдыха.
 - Нешто у меня сердца нет, все вижу, - оправдывается старуха, – только скучно Марии-то в загоне, пусть походит. Ты уж не сердись, жалко мне животину. 
 - Возле своего дома пасите, возле вас тоже травы много.
 - Возле твоего травка хорошая, Мария вон какие бока нагуливает, - разводит руками бабушка, – пусть ходит, Вася, я тебе поросенка потом дам.  Куда мне их столько.  А у тебя молодая жена, ей сальца сладкого хочется. Придут морозы, начну забивать поросят, я тебе сальца принесу. А если все сохранятся, одного кабанчика возьми, куда их мне. Подкорми, да сам и забьешь.
 - Что мне теперь из-за вашего сала, на работу не ходить, - орет  Василий, – или взять топор да свинье вашей в лоб. Я смотрю, мудрая она, ой, мудрая.
 - Тогда и Ваниных овец своди на тот свет, - хитрит Прыська, -  они еще больше возле твоего палисадника гуртуются. А Коковы гуси? Вон какое стадо. Ты Кокову тоже прижми за хвост. Что ты над пожилой женщиной царствуешь?
 Так все споры и кончаются ни чем. Работать Василию надо? Надо. Значит целый день возле его палисадника ни кого. Иришка принципиально не берет на себя такую обязанность гонять от калитки чужих поросят.
   Сначала Василий работал в Татьяновке, а когда развалился совхоз переехал в Зеленогорск, закрытый прежде город под Красноярском. В государственном  каком-то предприятии трудился. Но и там ему спокойно не пожилось. Не сработался ни с начальством, ни с такими же, как сам, плотниками. Перебрался в Рыбное, на перекачивающую станцию. Нефтяником стал в расцвете пожилых  лет. Но топор как в руках был и остался. Контору нефтепроводскую в терем превратил, затем общежитие для вахтовиков изукрасил. Теперь ему доверили тротуары между зданиями положить, с резными перильцами и ступеньками на переходах под паркет выложенными. Специальную вагонку завезли, без единого сучка, чтобы все идеально смотрелось.
 Пожилой уже мужик Шишкин, со своими привычками. В чем-то, конечно, меняется. Чай вот перестал густой пить, здоровье бережет. В гости к соседям редко заходит, в том числе и ко мне. Но тут причина особая, молодая жена у него, татьяновская красавица Иришка. Правда, и на всех остальных женщин он все равно  облизывается как лис на гусей. Тут без перемен, ни от чего прежнего он не отказался, и  отказываться не собирается. Но Иришке больше внимания. За ручку с ней по Татьяновке гуляет, в магазин и обратно вместе. Иришка белой   праздничной юбкой каждый день гордо  по улице машет. Со своими одногодками вежливо здоровается, Мол, завидуйте. В глазах у ней тонкое женское превосходство над подружками так и светится: я с мужем, а вы одна, ой бедненькая!
  О том, что всего два месяца назад она сама была «бедненькая», Иришка и не вспоминает. Знает Иришка себе цену и Василию тоже. Она и мимо меня также проходит, глазами кусается. Дескать, я за серьезного человека замуж вышла, не за пустышку-писателя.   
  Смотрит Иришка на меня в это время как на бабки Прыськин старый плетень, что в самом заду ее огорода. Ни каких в глазах эмоций. Но я не в обиде.  Жалко, только что Василий перестал ко мне заходить, значит и мне к нему неудобно лишний раз сунуться. Я любил смотреть на его работу, слушать не крики его во время футбольных упражнений со свиньей  Марией, а спокойный голос и неспешные размышления. Весь вид мужика говорит, что и в наше смутное время остались живы основательность, надежность и твердые мужские плечи. Не потерялись еще люди русские на этой земле, коли остались среди нас такие жемчужины как Василий Михайлович.
   Понаблюдать за Васей в работе одно удовольствие. Прежде чем взяться за ножовку, молоток или гвозди Василий посидит на им же сделанной лавочке возле штабеля досок, оглядится. Ладошкой в толстых мозолях разомнет все  подбородки на шее, позевает, покряхтит. Все свои инструменты: топор, стамески, молотки и долота на ладони попробует. Крякнет вроде того, что не тот пошел металл, нет в нем прежней крепости.
   Только потом  приподнимется, но  уже теперь за весь рабочий день не присядет. По этой самой привычке у него не получается работать в коллективе,  бирючит на работе. И наряды ему, так сам говорит, все жизнь на одного выписывают. С коллективом сроду не будет работать.
  - Лукавых теперь насеяно, - сетует он, - полчаса покрутились и перекур. Через пять минут воды им надо попить. А мы же плотники и столяры, на сдельщине. Что  с такими отдыхами домой принесешь?  Себя не прокормишь, про семью и говорить скучно. Мне дармоедов не надо, я вертлявых сроду не уважал.
 - Всех денег не заработаешь, - философствую я.
 - Денег надо больше, - не соглашается Василий, - детям всем помогать на ноги стать, женам, то есть жену обиходить, – тут же поправляется он. 
 - Ты какую жену имел ввиду? - уточняю я с улыбкой.
 - Жена у меня одна,  -  Иришка, - и Василий следом за мной расплывается в улыбке, сладко ему произносить имя жены, дорогой теперь у него человек рядом,  - а прежние че, у них дети мои, тоже обижать нельзя. Я ни кого обидеть не хочу. Я, ведь, и к прежним всегда с открытой душой. Есть какая забота, приходи, посоветуемся, чем могу, помогу.
 Василий вздохнул как-то по детски. Кинуло его в воспоминания о прежней работе.
  - Я по молодости бригадирил,   с год, наверное, потом отказался. Пришлют проходимца, он мне законы толкает: топор не точеный дали, гвозди не по размеру. Я приловчился их разгадывать: за плечо  хвать и в глаза смотрю: если закрутился вьюнком, лень светится, значит, гад. Одного правоведа чуть не зашиб по горячности.  Ругали, посадить хотели, ключицу  вывернул. А надо было голову свернуть. Чтоб затылком смотрел.  Вот и бросил бригаду, одному спокойней, нервы крепче. И копеечка своя лучше греет. А всю бригаду одним моим топором не накормишь.
  - Скучно, поди, тебе одному, в бригаде-то веселей? Друг за дружкой с топорами идти задорно. Дома сами поднимаются от фундамента. Вон красноярские ребята Антоше Звереву особняк за две недели срубили.  А там ведь два этажа хором.
  - Как это я один, люди кругом. Я же к ним иду обедать.  Девки- маляры к себе зовут чаю попить, с отделочницами словом перекинемся. А чтобы в бригаде топор стучал, надо бригадиру кулак с центнер. А они хотят на моем топоре все подняться.
  - Ходишь же  к людям в гости, без кулака?
 - Куда денешься, если зовут.  Человека к человеку тянет. Конечно, не  в ущерб работе. Раньше я и вечеровать тут оставался, теперь домой тянет,  Иришка там, ждет каждый вечер. Как на праздник домой с работы. Нашел я, брат, счастье. 
 - Сколько у тебя в жизни таких праздников было?
 - Один, второй  Иришки не было и не будет. Солнышко. А прежних не считай, зачеркнутые это годы. Под старость лет подарила судьба светлые дни. Я бы возле нее сутками сидел.  У ней все красиво, начнет расчесываться, руки лебедями возле косы плывут. Даже голову поворачивает так нежно, подойти и поцеловать хочется. Одно слово –  Иришка.
  Мы с Василием с детства знакомы, помню его и по школе, и по выходным дням в Татьяновском клубе. Мне, убежденному холостяку, не понять его разговоров о женщине. Василий аж причмокивает, вспоминая что-то из своей жизни, а меня зевота одолевает. Знаю я, знаю про все его привычки и затеи. Тоже мне удовольствие Иришку по улице за ручку водить. Василий пузо вперед, а она рядом как соломинка из стороны в сторону качается. Шея у ней былка, того и гляди ветром сломится. Подпрыгивать при упоминании  Иришки я бы сроду не стал, тем более любоваться, как эта пигалица головой по сторонам крутит, волосы свои в копну сбивает или, наоборот, разбрасывает по сторонам.
  Знаком я со всеми  Василия увлечениями, та же Прыська не раз новости сообщала. И про раздел его зарплаты на элементы, и про многое другое.  А вот в серьезной работе впервые увидел соседа, почти случайно. Василий нанялся отделывать вагонкой двухэтажную баню  Антоше Звереву, татьяновскому дачнику. Мы с Антошей почти соседи, идти недалеко. Работа Василия сплела наши  с ним тропки дорожки. Стал и я захаживать на Антошин двор, сидеть возле Василия, слушать его разговоры.
   Иришка во двор Антоши не заглянет, нет у ней такой привычки бывать у Василия на работе, значит, не вспугнет нашу беседу любимая жена плотника. Случись такое, Василий сразу возле нее закрутится, запоет, забудет  про меня и про всех остальных.  Специально ходить в Антошин двор, Иришку слушать у меня нет охоты и не будет. Пусть они с Василием друг друга щекочут, пустое это занятие.
  Антоша в городе где-то «крутится,  сбил копеечку», к комфорту  кинуло. Баня будет включать парилку, мойку, раздевалку. Тут же обеденный зал с камином и  цветомузыкой, а на втором этаже биллиард и номера. Что это за номера и зачем, деревня пока плохо понимает, но Зверев мужикам уже подмигивает: рубль есть, повеселитесь.  Баня просторная, на всех хватит. Поди, разберись, что он умел ввиду. Прыська как-то днем обошла стройку с обеих сторон раз  пять подряд и все равно ничего в ней не поняла.
 - Это что же у него за полок в бане, больше, чем у нас в доме раньше полати были. Али спать он в бане решил, от бабы что ли прячется, - стукает она с досады за свою непонятливость клюкой о землю. – Ой, Антоша, ой путаник. В бане полати задумал, обсмеют его серьезные мужики.
 - Спать бабушка на втором этаже можно, - расплылись Васькины щеки в улыбке, -  но тебя туда не пригласят. А полок широкий, чтобы полежать на жару, погреться как следует. В бане должен быть уют. Добрые люди полдня моются, наслаждение это.
 - С чего же не пригласят, – крутит головой бабка, не видя подвоха, – мы с Антошей соседи, я же у Чуркиных моюсь, они зовут каждую субботу, и Антоша меня не обидит.
 Антоша человек крученый, ношеный жизнью и временем, зачем ему такая баня в деревне – не пойму. Но об Антоше разговор  в другой раз.
   Главное, подрядил он бывшего односельчанина  на создание красоты.  Материалу ему завез, гвоздей.  Василий  на стройке с раннего утра пилит и строжет, молотком стучит. В отпуске Михайлович, подрабатывает. Для него работа и есть лучший отпуск. Иришка тоже так мужу говорит, она его хлопоты поощряет.  Ей одеться лучше нужно, куколкой выглядеть хочется. Деньги в доме нужны. Как я понимаю, в этом месяце братец мой Юра Заковряшин приедет, у него тоже краткосрочный отпуск. Перед ним она красоваться будет. А обновки будущие еще на конце Васькиного топора. Но Иришка их терпеливо ждет, хитрая, хоть и разменяла только третий десяток.
  Незаметно как-то на эти дни будущая Антошина баня стала центром общественной жизни деревни. На штабелях облицовочных досок охотно приходят посидеть к Шишкину деревенские мужики: Чуркин, Федор Иванович Ванин, Николай Егорович Коков, Виктор Абрамович Заковряшин.  Частенько залетает на веселый разговор бабка Прыська. Но она плохо слышит, и в разговор встревает не по делу.  Поэтому Николай Егорович вежливо так прорычит бабке на ухо: не мешай людям, видишь,  о деле все, а ты что попадя несешь, иди, паси своих гусей.
 - Ни у тебя во дворе сижу, - ярится бабка, - не командуй. Не с такими умными справлялась. Не тебе чета мужики у меня были, а не покрикивали как ты, пустолай. Они знали, за что меня надо уважать.
 - Все четверо? - не сдается Коков, -  что же они все убегали от тебя тогда? Ты хоть меня своей волшебной лапшой не корми.  Я всех твоих мужей лично знал, и почему убежали знаю.
 - Не убежали, а с болезни померли, всякое в жизни случается, ни кто от беды не застрахован. Не знаешь, когда откроешь глаза, а когда и не получится больше.
 - Попробуй с тобой не заболей.  Мужики, смотрите на эту пигалицу. Ей слово, она тебе шесть, попадья противная. Я прямо скажу. Не умерли ее мужики, а сами себя добровольно в сырую землю кинули. Там рай, по сравнению с ее речами.
 Скучно Прыське одной дома, вот и ходит по дворам следом за нами.  Мне же интересно с людьми побыть, что-то новое для своих рассказов увидеть, а бабке и без рассказов приятно и тепло возле людского разговора. Поэтому она с Коковым старается лишний раз не спорить, посидела, послушала и ушла.
 Антоша только на выходные появляется возле своей бани, ни кто не мешает Василию работать и наши с ним разговоры вести. С Василием интересно старикам. Он и слушать умеет, и на все собственное мнение  подогнано.
  - Теперь модно евроремонт в дома тащить, - плюется Василий на новое слово. - Пластмасса, стекло всякое, пена химическая.  А, по-моему, лучше дерева ничего нет.
 - Дерево есть дерево, - соглашается Чуркин.
 - Смотря какое дерево, - поддакивает  Коков. – вон у меня тополь под окнами так разросся, темно в доме словно ночь постоянно. Срубить его надо, да попробуй завали, хрястнет на крышу и конец.
 - Вот осина. -   Василий поднимает кусок вагонки. Один конец фигурной дощечки утонул в его ладошки, словно из нее и вырос, второй торчит на всеобщее обозрение.  Неожиданно плотник ткнулся носом к деревяшке и засопел.
 - Запах  -  жить хочется. День дыши, не устанешь, и есть не захочется. Так это осина, инертное дерево. Только на баню. А если у тебя дом добрый – оббей сосной, лиственницей, задышишь, будто только что родился. Все бабы твои будут. С дерева и хлеба чистого у мужика всегда сил в избытке. Его к ласке женской  тянет, сила внутри бурлит. Правду, Толик, я говорю или нет? 
 - Зачем они мне, бабы твои?  -  отмахиваюсь я, - своих забот через край. Книгу издать надо, а ни кто не берется, говорят сам плати, издадим, а мне платить не чем.
 - Бабы зачем?
 - Не вижу я в них ни какого интересу, что ты все время мне их пихаешь?
 Василий спотыкается  как на кочке на таком  неловком упоминании мною лиц женского пола, лекция временно прекращается,  плотник удивленно смотрит мне в глаза. Что они там все находят в моих глазах? Может думают,  не заболел ли писатель. Нет, я здоров, просто человек прямой, что думаю, то и говорю. Не вижу я интереса и тем более соблазна в женщинах. Иришка для меня не солнце, я это не раз и своему брату Юре Заковряшину говорил, который всё ее портреты на дереве режет  и дома хранит как святыни. Нашел  неподражаемый образ.
   Юра тоже как увидит Иришку в окошке, улыбке на лице шире самого окна. Смешно, подполковник милиции, высшее образование, Иришке обрадовался. Да она обычная деревенская баба, будущая Прыська, только в белой юбке. И ходит как Прыська и улыбается также. Я, воробей стреляный, такой соломинке, как Иришка, не возрадуюсь. Это что же мне, бросить писать и целыми днями караулить, не убежала она к кому –нибудь? Нет, Иришка не песня для настоящего мужчины, тем более писателя, а кто  по-другому думает, ошибается. Фантазии это недалекого ума.  Юрка когда-нибудь поймет, с таким же вдохновением он мог спокойно  вырезать портреты  Прыськи или ее свиньи Марии.  Намного спокойней и проще.
  Василий сплюнул на мое  неосторожное высказывание, что мне женщины совсем не нужны, и ушел в себя. Замолчал, дескать, что говорить больному на голову.  Какое-то время  жмурит глаза. Вместо трех появляются у него уже пять подбородков. Нижняя губа гуляет  прямо возле носа.  Трудно сходу сообразить, какой запах ему сейчас вспоминается, но вряд ли сосны. Глаза Михайлович открывает с сожалением, даже неохотой, кусок вагонки уже кажется ему совсем чужим. Про мои возражения он уже и забыл, видно опять Иришка на уме, запах осины любимую женщину навеял.
 - Видишь, какие проходимцы делали, -  крутит он вагонку уже перед моим носом, - разве это вагонка. Надурили Антошу, прямо скажу.  Станок не отрегулирован был, паз туда-сюда ходит. Теперь материал везут хуже, чем раньше. За такое в рыло бьют, а Антоша деньги заплатил. Нельзя ни кому верить, тяжелое время.
  - Так ведь Антоша что попало, не купит, наверное, смотрел вагонку тщательно. Дураки богатыми не становятся, я так думаю.
  - Правильно. Для него хорошо, а для специалиста – плохо. Что смогу – исправлю, но тонкой красоты не будет. А сделать хочется. Баня Антошина, точно, он хозяин, да всей деревни будет любо и приятно на нее посмотреть.
 Бывший деревенский управляющий Федор Иванович Ванин поднимает с полу точно такой же кусок вагонки, жмет плечами, вроде все нормально.
  - Нормально, затащил мужик бабу в спальню, - щурится Василий. -  все три его подбородка краснеют, показывая крайнюю неудовлетворенность. – Я бы на Антошином месте такую дурь  не покупал, по шесть тысяч за куб отдал. За что? Мусором одарили. Проходимцы теперь везде, только дурят, а не работают. Взял бы Антоша меня, вместе бы и поехали покупать вагонку.
 - Где же ты раньше бы, -  зевает Федор Иванович Ванин, - сзади кричать все мастера.
 -  У бабы на бороде, - сердится Василий, - он же мне не сказал, что у проходимцев покупает. Хорошая вагонка – ни одного сучка, паз ровный, толщина по всей длине миллиметр в миллиметр. Все должно быть гладко и ровно, как спина у моей  Иришки. Положил руку и убирать не хочется.
  Василий растер мозолистой рукой щеки и лоб, улыбнулся таинственно, видно вечера ждет, к жене его потянуло. Но закон семейной жизни суров: сначала заработать это общение нужно. Мужик берется за молоток.
 Прежде чем прибить вагонку к обрешетке стены, Василий все  тщательно вымеряет, тешет рубанком тот самый паз, который «пошел  волной»,  только потом берется за гвоздь. Сначала садит вагонку на живулечку, чуть-чуть прибьет, отойдет в сторонку, прищурится: норма! Стенка у него получается плотно пригнанной, щеголеватой. Баня у Антоши будет что надо.
 - Сырая вагонка, - рассохнется. Ей бы месяца два полежать в прохладе, только хорошо проложить, чтобы застоя воздуха не было. Строить нужно надолго. Нельзя одним днем жить, а сейчас по другому и не думают. Потому и головы своей нет. Евроремонт! Гадость настоящую в дом к себе привезли. Возьми лиственницу, прострогай, отшлифуй, проолифь…  Это дом будет, внукам  и правнукам хватит.  Для здоровья полезно, дыши хоть тысячу лет.
 - И ты не больше нас проживешь, - опять шипит Федор Иванович.
 - Да  мне и тридцати бы хватило, если в удовольствие, а химией дышать и пятьдесят не надо.
 Лирическое отступление древодела прерывает  жена Антоши Галина Васильевна, приносит Василию свежезаваренного чая, просит передохнуть.
  При виде  улыбающихся глаз Васильевны, Василий   оживает лицом, извиняется, дескать, утром перекусил, а до вечера дотерплю и так вон какой толстый.
  - Кто ж на меня посмотрит, если я буду как колобок, -  разводит он руками, берет у Васильевны большую фарфоровую кружку и ставит на подоконник. – По ходу работы будут по глотку припивать. Спасибо Васильевна за заботу,  буду силы восстанавливать.
 Не стесняется Василий ни меня, ни Федора Ивановича смотрит Васильевне в глаза. И у Васильевны разгладились на лице ранние морщинки. Что-то видит она в Василии особенное, не пугают ее ни его огромный живот, ни руки толще бревна.
    Мне кажется, что пузырится  Антоша, когда намекает на какие-то номера в будущей бане. Ему за своей женой смотреть, не пересмотреть. Тем паче этот месяц, который Василий  практически живет у него во  дворе дачи, а Васильевна тоскует без мужа  в домике с резными окошками. И ни какая Иришка не помешает Василию поговорить с Антошиной женой.
   Но у Антоши по другому не получается, дела, ездить надо. Так жизнь построена, к чему-то одному нужно притуляться, Антоша выбрал  работу. А Васильевну посадить на цепь покороче возле себя не догадался.  Впрочем, кто из русских мужиков о чем-то подозрительном догадывается? Все мы одинаковые, вот что плохо. Я, если бы когда-то женился, такую жену как Антошина Васильевна на двойную бы цепь посадил. А еще лучше, ушел бы от нее сразу, погремушка она старая, не жена.
  Антоша Зверев  прекрасно знает характер Василия. Оба его соседа до сих пор на Ваську из-за своих жен обижаются. Ревность.
  Самому Василию это не понятно, он ни одну жену  не ревновал, и не понимает, что это такое ревность. Им такими безделушками заниматься некогда, Иришка за Василием тоже начинает присматривать, как и прежние его жены делали, чем старше муж, тем  внимательней она к его  личной жизни.
  Галина Васильевна ушла, Василий забыл минутное расслабление, рассказывает мне про вагонку.
 - Антоша правильно отделывает деревом,  на Руси из века в век им все обшивали. Взять даже нашу Татьяновку, мою молодость, которые дома стариков,  все были деревянной резьбой украшены.  А последние дома, что в покойном теперь совхозе строили - однодневки. Я думаю, в красивом доме нельзя быть несчастным.  Всем говорю – строишь, делай сразу красиво. Прав я или нет? Пусть ты двадцать лет проживешь, но жизнь твоя должна быть красивой.   
    Жить надо в красоте, это и без Василия понятно. Правильно Антоша и баню, и дом обшивает дорогостоящей вагонкой. Домик свой дачный в два этажа разрисовывает как куколку. Нет сегодня в деревне строения красивей, чем у него.  Если только самого Васьки Шишкина дом.
   И меня зависть берет. Вот напишу книгу, получу гонорар, куплю досок и попрошу Василия крыльцо мне хорошее сделать и вороты новые, чтобы не падали. Только когда я получу этот самый гонорар и от кого?  Кто меня когда-нибудь почитает и оценит, в том числе рублем?
  У каждого человека свои таланты и наклонности, но есть много общего, чего нарушать нельзя. В том числе о красоте дома своего заботиться, ухоженности клочка земли, на котором живешь. Об этом мы за последние десять лет забывать как-то стали.
 - По-другому и быть не может, -  словно подтверждает мои мысли Василий. – Гляжу, сейчас стараются больше обманом прожить, чем правдой. С Антоши содрали по шесть тысяч за куб. а что сунули? Нанял бы он не меня, а другого, так бы эту вагонку и прибили абы как. Опять обман.  И евроремонт такая же гадость, обман.  Стены дома дышать должны, а мы их пластмассой.  Вот так сами себя и уважаем.  Цемент, пластмасса, алюминий, все мертвое. И души наши такими же становятся. Холодные, отталкивающие. Я как-то подумал, мы же на глазах в зверей превращаемся. Где помощь друг другу и уважение. Я вот ушел от Алки, а все равно помогаю ей. Забор поправлю. Печь перелажу, детей ругну, если мать не слушаются.
 - Не в добре теперь люди варятся, в злости, - соглашается Федор Иванович, – вон у меня сосед, Шурка Скворец. Тот пройдет мимо и не поздоровается. А мы ведь с батей его друзьями числились. Случалось, целые сутки землю пахали. А счас этот Шурка прицепился ко мне отдай косилку, не твоя. Как с такими людьми жить.
 - Ты же его косилку  к себе перетащил, - сипит Петр Васильевич Чуркин, - и Шурку же срамишь. Отдай косилку, при людях говорю. Не твоя она и не кусайся.
 - Пусть он мне докажет, что она его, - злится Ванин.
 - Не чужая же злость к нам в души лезет, - Василий дует на палец, по которому в горячке саданул  молотком, - сами ее сеем, сами потом и жнем. Я это давно понял, кто бы и чего не говорил, меня в этом не переубедить.
  - Можно подумать ты от денег откажешься, - смеется Генка Кутин, - наняли, вот и делай, что прикажут. Евроремонт, когда зовут, делаешь, а сам ругаешься.
 - Делаю, куда спрячешься. Который уже кабинет в городской администрации через мои руки прошел. Но я и главе города, и своему директору  сто раз об этом сказал. Пройдет время, они мои слова вспомнят, посмотришь. Выкинут весь этот евроремонт и лиственницу посадят на стены и окна. Тем более на окна. Дунул ветер и тебе пластмасса полетела в нос, химия. Сам себя согласился евроремонтом  травить.
  Василий еще тщательней, чем раньше, вымеряет вагонку, наживляет верхний гвоздь и долго смотрит, нет ли где щели.
 Мы молчим. Не знаю, о чем думают, пенсионеры Генка Кутин и Федор  Иванович Ванин. Я же в который раз в таких случаях копаюсь в содержимом наших душ.  Кто их и по какому выбору наполняет. Давным давно, в том числе с недоброй помощью русской литературы, сложилось мнение, вспомните еще хотя бы тщательно вырисованных Гоголем кучеров Чичикова, что русский муж прост и не далек. Отработал свое, выпил, поспал, утром снова на работу. Это не для каких-то других народов, для нас пишут, чтобы мы и стали такими, оскотинились.
  Но есть, и их больше, противоположных примеров. Василий Михайлович тоже не кончил больших академий.  Всю жизнь с топором и рубанком. Но стал к пятидесяти годам не просто профессором своего дела, но и порядочным человеком.
   Не пьет мужик совсем и не курит. Интересен  людям. Просто и доходчиво говорит о вещах, которые философы так запутали, что и не понять о чем хотели сказать. Не случайно же тянутся послушать Василия в Антошину баню деревенские мужики. В одиночку он только утром да вечером тюкает. И то вряд ли, Галина Васильевна еще в доме живет, мы уходим, она с Василием рядом, потом Иришка.  Всем нам с ним по-своему уютно и интересно.
   Вечером я приглашаю Василия в дачный домик выпить кружечку чая, настоянного на смородине. Один приходи, говорю, Иришку оставь дома. Прискрипел на огонек и  Петр Васильевич Чуркин. Поговорить с односельчанами, прошлое вспомнить. Чуркин, несмотря на возраст, и говорить умеет, и слушать.
    Василий  на отдыхе в клетчатой рубашке, брюки с аккуратными стрелочками, Иришка гладила. Но беседа та же, о работе.
 - Я  вам так скажу, -  Василий неторопливо размешивает ложечку меда в смородиновом  чае, - что бы человек не делал, он в любом случае себя строит. Стараешься дурачка сыграть, им потом и станешь. А теперь время такое пришло, нас «крутиться» заставляют, ловкачеством заниматься.  Тут себя надо одергивать да одергивать. Ни в коем случае не пойти у них на поводу. Иначе потом ловкачами и станем. Уйду я с этой бани, если найдешь щелочку в вагонке, позови  и плюнь мне в глаза. Я деньги хорошие требую за работу, но и сделаю как надо. На этом «как надо» еще и стоит наша Русь. Родной ребенок, но с тобой он живет или не с тобой, воспитывай как надо. Видишь, пожилому человеку помочь надо – помоги, так надо. 
  Видя мою улыбку, он тонко помахивает пальцем. Мол, не говори, именно заставляют, ловкачить. Советуют ни кого не уважать, то есть самому свиньей стать.
 - И кем мы своих детей вырастим, - с таким воспитанием? 
  Я пожимаю плечами: кто знает?  У меня нет детей, я не заботился о них, значит и о своей старости тоже. Мне умирать где-нибудь в приюте или в холодной своей квартире, печь протопить для больного будет не кому. К сожалению, об этом не вспомнил во время, не подумал, а теперь уже поздно. Так мне и надо.
  Василий начинает рассказывать, как раньше в деревне строили дома. Заложили матицу, сразу и гости, и хозяева за стол. Отметить. Потом верхнюю матицу кладут - опять за стол. Ни кто ведь не напивался, потому что сразу после стопочки шли дальше, часами тюкать топором. Просто это веселье за столом  оставалось скобочкой в памяти. На таких вот скобочках и держалась духовность. События не проходили чередой как в кино, запоминались.   Они не только в твоей памяти, они потом по генам детям передаются.
 - А теперь что, -  горячится Василий, - обмани и укради?
 Девки не стыдятся, прямо из бутылки на улице пиво пьют. Заголились так, будто у них ни отца нет, ни матери, ни перед кем не стыдно. Кто все это остановит? Ни кто, кроме нас. А мы пока не хотим останавливаться, ждем чего-то. А ждать нельзя.
    Вечерний  ветерок шевелит ветки черемухи за окном. Прохлада приятно гладит лица. Мы оба смотрим в темноту, видим  окна бабки Прыськи и Петра Васильевича Чуркина. В них горит свет, там своя жизнь, свои мысли и разговоры. Но мне в эти минуты кажется, что всей деревней в этот час мы думаем об одном и том же, о сегодняшней России и о ее завтрашнем дне.