Мой коллега Егор Данилович Чупраков

Мой коллега Егор Данилович Чупраков - большой человек.
Очень большой, просто огромный. Он выше меня на голову и даже больше, чем на голову, а я, чтобы было понятно, метр семьдесят пять, и имеет такие размеры, которых я в живой природе не встречала. Потому сообщение нашей старшей сестры, которое она сделала с круглыми глазами и придыханием, что на него напал пациент, сотворило со мной сразу много чего. Во-первых, я мгновенно пришла к выводу, что пациент в тяжёлом психозе. Вариант, что он не в нём, а, сам по себе, скажем, очень-очень глупый психопат, тоже был приемлем, однако с нереально большими натяжками. Очень много «но» из практики не давало принять этот вариант. Во-вторых, я сразу уверилась, что страшного ничего произойти не могло, если за страшное не держать неизбежную госпитализацию пациента. Егор Данилович имеет такой запас физической прочности, что напасть на него c причинением вреда я считаю занятием мало возможным. В-третьих, возникло смешанное чувство опасности и бессмысленности всего происходящего, типа как втайне и в темноте ставить рекорды скорости. Вот так ездишь ставишь рекорды и, даже если ты разобьёшься, не вписавшись, скажем, в поворот, о рекордах твоих, чудак, никто никогда не узнает.
- И как напал? - спросил кто-то из сестёр.
- Пнул в живот, кажется.
- Чем всё закончилось? - спросила я.
- Вызвали сантранспорт, увезли, Чупракова госпитализировали, - трагически продекламировала старшая.
- Так у него серьёзная травма, что ли? - не отставала я.
- Да нет, вроде, он не жаловался и ехать не хотел, Калинина сказала (сестра, с которой он на приёме сидит), но решили, что рентген не повредит.
- А, ну ясно.
Я как бы успокоилась.
- А что за пациент?
- Да первичный какой-то, родители привели, - старшая, не то, чтобы села, а как-то осела на стул. Из кухни-столовой, где все всегда пили чай и делились разным, народ стал незаметно расходиться, погружая в привычную суету неприятные свои чувства, какие всегда у всех возникают с такими новостями.
Мы с Егором Даниловичем дружим, правда, довольно давно не общались. Звоню. Слышу в трубке шум и голоса.
- Приветствую!
- Что, хочешь выяснить жив ли? Жив, - Егор Данилович звучит бодро. 
- Как угораздило, вообще-то хотела спросить.
- Да вот, как-то угораздило, - опять шум улицы на фоне. - Ну, вообще, всё нормально.
- Я тут у приёмного покоя толкусь, жду, когда посмотрят и отпустят.
- Так ничего не болит?
- Всё нормально, говорю же, время тут только теряю.
- Ну, хорошо тогда, давай, толкись.
И я отключилась от разговора и от ситуации вообще.
Прошло два дня, я опять сидела в столовой на работе, ела тепленький из микроволновки суп, пациенты разбрелись. Ела и думала, надо бы сделать контрольный звонок, что рентген показал спросить, ну, и просто… Звоню, трубку не берёт. Звоню Наташе, его жене, тоже не берёт. Она учитель, может, урок у неё.
- Что дают? — спросила тут зашедшая Марья Павловна, психиатр, кто обычно ведёт у нас тут бабушек. Заметила мой контейнер с супом.
- А, у Вас своё.
Бабушки очень её любят за участливость, болтливость и феназепам, просятся у заведующего вот только к ней при поступлении.
Посуетившись у чайника, Марья Павловна расположилась рядом, хлюпая из чашки с отбитой ручкой и энергично пережёвывая наполовину вредный бутерброд с колбасой и помидоркой.
- Слышали, что невролог наш, Чупраков учудил? - немного подшамкивая, спросила она.
- В смысле, это Вы о нападении?
Марья Павловна махнула на меня маленькой пухлой ручкой.
- Да что Вы, после! Он из хирургии сбежал, - она чавкнула. - Ой, простите, ну, как сбежал, подписал бумагу, что ответственность берёт на себя и отказался от госпитализации. Скандалил там с врачами ещё, говорят.
Щёлкая челюстным суставом, Марья Павловна продолжила своё светское изложение.
- И что Вы думаете, в тот же вечер увезли по скорой обратно, кровотечение внутреннее, вроде как.
Она не переставала с аппетитом жевать и очевидно не обнаруживала в теме этой беседы ничего даже слегка тревожного, а лишь отличный новостной повод.
- Нет, я не знала.
Я снова набрала номер Наташи, безрезультатно. И что я ей звоню. А не знала я, потому что не хотела знать, так вот бывает, когда отмахиваешься от какого-то неприятного события на том основании, что ты не хочешь, чтобы оно было, не хочешь в него верить и думать о нём тоже не хочешь, чтобы как-то так, пока ты о нём не думаешь, оно бы и рассосалось. И расстраиваться уже не пришлось бы. Я позвонила домой им, ничего.
В конце рабочего дня я делала ЭЭГ на медкомиссии для водителей и прочих, кому нужно справку. Сидела с настольной лампой, не хотелось без конца включать и выключать свет и бегать для этого к выключателю у двери, поэтому в тишине и темноте я смотрела на телефон. Постучался средних лет худосочный дядька, желтоватый и помятый, как опавший лист. Приглядываясь со света, сел на указанный стул, я надела на его редеющую немытую шевелюру электродную шапочку.
Прежде чем смочить физраствором места наложения электродов, даю ему в руки салфетку, капли иногда стекают на лоб, мне кажется, что это неприятно. Тем временем, направляюсь привычно к столу, глядя в монитор, проверить всё ли по плану, и тут он говорит в слышимом недоумении:
- А салфетка зачем? Слюни потекут?
Обыденно, можно сказать, интересуется. Без ужаса или, там, возмущения. Не предпринимает усилий встать со стула или снять со своей головы это. Такой просто уточняющий вопрос он мне задал - потекут ли у него слюни в процессе выполнения электроэнцефалографии. То есть, он такую процедуру ожидает добровольно и за деньги сейчас получить, от которой из некой части его тела что-то бесконтрольно станет  вытекать. То есть, выбора у него нет, ведь при наличии выбора на такие процедуры не идут…  наверное. Смотрю на него и не знаю, как быть, я же психиатр, засмеяться или заплакать может показаться неадекватным, а мы, психиатры, очень чувствительны в отношении неадекватного, и никак не можем допустить такое применительно к себе.
Я посмотрела на него, посмотрела, потом села и, сохраняя нейтрально дружелюбное выражение лица, объяснила, как обычно, зачем салфетка. Сделала ЭЭГ, поставила подпись в распечатанной бумажке и протянула ему - работать может. Встала, сняла электроды, пожелала удачи и закрыла за его спиной кабинет. Ушла через две минуты. Пусть кто придут жалуются на «никого нет, а написано, что до восьми». Ай донт кеа (английский учу, трачу чахлые запасы), есть администрация в наших местах, чтобы кеа. На сегодня хватит, с меня на сегодня хватит…
Так было бы, если бы я писала в блоге или в контакте. Или в фейсбуке. Но я работала, а не писала. Писать, как известно, не мешки ворочать, потому я пригласила следующего, а за ним следующего. На третьем обследуемом, слава богу или не знаю, чему, поток посетителей иссяк и вот тогда, досидев своё время, я ушла. Я, как и тот водитель, готова ко всему, у меня тоже нет выбора. У нас у всех нет выбора. Точнее, как, - есть, но он сопряжён с таким нереальным геморроем, что, считай, нет его. Я доработаю. Егор Данилович доработал, и я доработаю.
Наконец, на полдороге до метро по пыльному тротуару, звонок от Наташи. Ну, неужели.
- Привет, что там у вас происходит?
- Да, что происходит, - в трубке у неё шумело, похоже, шла по улице, как и я. - Разрыв селезёнки у него, прооперировали вчера, завтра переводят из реанимации.
- Ясно… ты там, у него была?
- Я - нет, в школе родительское собрание. Я завтра поеду, меня в реанимацию не пускают, - она сделала паузу. – Как ты понимаешь.
А, давай намекнём мне, что я глупости говорю.
Я помычала, что поняла.
- Как он себя чувствует? Врач что говорит?
- Врач мне ничего не говорит, – опять пауза. - Я его не видела и не знаю даже, кто у него врач.
- Он здесь, в Александровской? - продолжала я.
- Да.
- Какая-то помощь нужна?
- Нет, Маруся с бабушкой, а мне ничего не нужно.
А тебе я ничего и не предлагаю, при чём тут ты.
Наташу я недолюбливала. Она появилась в жизни Егора Даниловича ещё тогда, когда он был женат, из-за неё он развёлся, и теперь она вила из него верёвки. За всяким делом он спрашивал совета у неё, и на многое ею накладывались запреты (купить / поехать / присоединиться / по телефону поговорить), а после появления дочери он пропал для общества насовсем. Женившись, они жили в его квартире - мамиными многолетними стараниями расселённой коммуналке в районе Александра Невского. Мать жила при них, тихонько сидя в своей комнате с чтением, не чаяла души во внучке и старалась не мешать молодым. Напротив, считала своим долгом следить за кухней и порядком в доме, а для Маруськи весьма искусно пекла пироги.
Спускаясь по эскалатору, я рыскала в поисках информации в интернете, потом снова позвонила им домой. На этот раз я дозвонилась.
- Наталья Петровна, здравствуйте! - маму Егора Даниловича тоже звали Наташей.
Здравствуй, Леночка! - ответила Наталья Петровна заплаканным голосом в нос.
Видишь, как вот получилось…
Стало понятно, что она не может думать ни о чем, кроме.
- Наталья Петровна, я думала, всё хорошо, он мне сам так сказал…
- Знаю, знаю, Леночка, он и мне говорил, а вот вечером… - она замолчала, сдерживаясь. - …Такой был бледный, когда его скорая повезла, думаю, была большая кровопотеря… И новостей никаких толком… Ну ты мне скажи, ну, как он мог так непрофессионально себя вести?! Ну, как?..
Наталья Петровна начала плакать, шмыгала носом, всхлипывала судорожно, глотая слёзы.
- И, потом, я не верю, что его ничего не беспокоило! Такого просто не может быть, чтобы кровотечение не давало никакой клиники, где вы такое видели? То есть, он просто игнорировал, понимаете, Леночка, что меня больше всего удручает, он игнорировал симптомы, чтоб… чтобы в Наташин день рождения не лежать в больнице! – выпалила она. Ей было так плохо, что она переходила с ты на вы. - Рассчитывал на авось…
Пропустила её день рождения, и как я забыла.
Мама Егора Даниловича - педиатр. Всю профессиональную жизнь она принимала своих и не своих пациентов на работе и дома после работы, в экстренном порядке и «просто посоветоваться», по телефону через знакомых и знакомых знакомых, а в последние годы и через интернет. Даже после выхода на пенсию Наталья Петровна не прекратила практику, ей просто не давали. С таким примером перед глазами Егор Данилович не мог не стать врачом.
- Я почитала, Наталья Петровна, так может быть, если картина стёртая, видимо это был его случай, если бы он чувствовал хоть что-то, уж я не думаю, что он не обратил бы внимания…
- Лена, он из приёмного покоя ушёл! Мне звонил, уверял, что всё нормально с ним… Ты бы его видела, Лена!.. Ну, почему я не настояла, почему позволила ему вернуться?? Ладно Наташа, но я то!
А Наталья Петровна ведь ей этого не простит. Какая некрасивая мысль.
Шесть лет назад Наталья Петровна потеряла мужа, Данилу Ильича Чупркова, умершего внезапно от инфаркта, прямо на рабочем месте тёмным январским вечером. Он был огромен, каким теперь уже становился и Егор Данилович, потому прожил лишь до пятидесяти семи и ушёл, не успев сказать последних слов жене и сыну.
- Не корите себя, вы не причём тут. Он врач, он думал, что знает, что делает, но ошибся. Но я уверена, теперь с ним всё будет хорошо.
- Хорошо, - повторила она эхом. - Леночка, я постараюсь… Как бы эту ночь вот пережить. Завтра же всё должно быть в порядке уже, да?
Какой жалкий вопрос… какая беда. Я не могла до конца осознать, что должна сейчас испытывать Наталья Петровна, перед которой в полный рост встала чудовищная мысль о реальности такой же внезапной потери сына, но я чувствовала эту липкую жуть в нашем разговоре, в её тоне, её судорожных всхлипываниях, в растерянности, даже в её в сбивчивом дыхании, которое она, казалось, плохо может контролировать.
- Конечно, Наталья Петровна, я… что я могу для Вас сделать? – я прижимала трубку к уху, отвернувшись к стене внизу у эскалатора и зажав другое ухо рукой, и всё равно шум подходящего поезда перекрыл все звуки на время.
- Да что тут …делаешь… - еле расслышала я - …сибо тебе.
Где-то в комнатах заверещала Маруська: «Бабуська, иди муйтики сматьеть!» и бодрящееся: «Иду-иду, моя хорошая, тётя Лена звонит, я поговорю и приду». «Тётя Йена? пеедавай пйивет от меняяяя!».
Я улыбалась в трубку этому диалогу. Какое счастье, что у неё есть Маруся.
- И Вы от меня передавайте, - сказала я Наталье Петровне.
- Хорошо, Леночка, спасибо, мы не говорим ей про папу, отвечаем пока, что у него дежурство, - тихонько добавила она.
- Ну, конечно, конечно…
С Марусей я была знакома с прошлого лета, когда столкнулись с ними - с ней и бабушкой в Овсянниковском саду. Они пришли погулять в новое место, а я там рядом живу, домой шла. Наталья Петровна увидела меня издалека, замахала.
- Леночка, здравствуйте! Как я рада! Сколько же мы не виделись?! Я спрашивала Горю, а он всё формальности мне какие-то говорит… как Вы? - она схватила меня за локоть и встала рядом, будто боялась, что я не стану с ней говорить, а пойду дальше. Улыбалась, заглядывала мне в лицо, собирая морщинки у глаз и губ.
- Да, всё хорошо, спасибо! Работаем с ним теперь, видите, в разных отделениях, - я пожала плечами. - Не пересекаемся почти, вот и нечего ему особо сказать, кроме, что всё нормально.
В этом месте я решила усмехнуться, не знаю, насколько правдоподобно получилось изобразить формальность. Наталья Петровна нас представила, Маруся протянула мне песочную ладошку, пытаясь одновременно спрятаться за бабушку и хихикая.
Маруся рано заговорила, она очень резвая и смышлёная, сообщила Наталья Петровна. Внешне очень похожа на мать (что и я сразу увидела), и манеры её перенимает мгновенно, копирует комично мимику, жесты, фразы. Глядя не неё, можно видеть уменьшенную копию Наташи.
- Я, кажется, не видела больше никогда такого разительного сходства - повторяла Наталья Петровна, удивлённо поднимая брови и, из этого очень тонкого намёка (ничего более Наталья Петровна себе никогда бы не позволила), я понимала, что ей так жаль не узнавать в дорогой Маруське Горю, а узнавать только Наташу.
Я думала потом, что, может, Наталья Петровна не случайно там с Марусей оказались, неподалёку от моего дома.
Вернулась домой я в полдесятого. Погуляла с Глашей, вымыла контейнер из-под супа, сварила себе картошку на ужин, порезала холодную курицу, огурцы, салат и хлеб.
Разложила по тарелкам, придав столу сервированный вид. Стакан для воды еще и бокал для вина. Открыла настежь окно. Села. Салфетку положила на колени. Я поем под шум и запах долгожданного дождя, посмотрю кино, потом лягу. Буду стараться спать, и моя собака Глаша устроится у меня в ногах.
Мне снится иногда, как густо накрашенная женщина с гулькой на макушке и неестественной улыбкой говорит грудным голосом такой текст (не с начала): «…примите обручальные кольца, как символ единства, верности и чистой любви… судьба подарила вам такое счастье, с сегодняшнего дня вы будете… ваше взаимное согласие дает мне право объявить, что сегодня, двадцать первого марта две тысячи четырнадцатого года зарегистрирован брак…». И так далее, долго, с пылкими такими завываниями. Не знаю откуда у меня в голове речь её столь гладко льётся, я вообще не помню этих всех слов, более того, я не помню даже как она выглядела, та регистратор.
В эту ночь я снова видела какой-то такой сон, мне очень надо было успеть, и я бежала одна по нарядным коридорам, вероятно ЗАГСа, а платье (между прочим, не моё) бежать мешало и очень мешало, я стала его с себя снимать, но не могла всё никак с этим справиться, какие-то путы обнаруживались на нём в неожиданных местах и пуговицы близко посаженные на спине никак не расстёгивались и оказались вообще обманными, как в Солярисе, так что снять платье оказывалось делом отчаянно невозможным… Проснулась по будильнику с неясным желанием плюнуть и бросить это дело. Солнце нещадно заливало белым мою комнату.
Я позвонила Егору Даниловичу, телефон выключен. Сел, наверное.
В восемь сорок пять я стояла на пороге своей квартиры с планом в голове. План был такой: звоню на работу и сообщаю, что отравилась и смогу приехать сегодня позже (это я сделала, ещё не досушив волосы после душа, то есть сразу), заведующий недоволен, но что делать, он отдаёт моих больных Марье Павловне; затем я еду в Александровскую больницу, ищу там Егора Даниловича или его врача, узнаю что к чему, используя при необходимости коллегиальность или скандальность. Потом еду на работу, работаю. Всё. План нехитрый.
Гладко прошёл только первый пункт. Трамвай я ждала век. В нём висела на поручне, держа на спине ещё кого-то, мучилась и почти плакала. Вход в больницу нашла не сразу, бегала в его поисках вокруг. В справочном мне сказали, что Чупраков ещё не переводился, в отделении рядом с реанимацией я не нашла врачей, они отбыли все на пятиминутку в неизвестном направлении, и я сидела в неведении битых полчаса до пробегания мимо медсестры. Была на бегу медсестрой послана: «Чего вы тут сидите, врачи сейчас на операции уйдут сразу после конференции». Я не успела применить к ней коллегиальность, она скрылась за дверью отделения с магнитным замком, скандальность тоже применить было некуда, не к справочной же… План провалился. Осталась тихая ненависть в отношении нашей всей медицинской системы, её даже изнутри не пронять. Такое устройство надёжное по упрощению всего человеческого. Просто вы не можете попасть к пациенту - не положено, просто врач ушёл на операцию, он не может с вами говорить, просто никаких сиделок ваших, посторонние запрещены, просто мы тут работаем, а вы… Ты уходишь в неведении, с ужасным чувством тревоги и, сверх того, вины, что помешал нахал работать жизни спасать.
И я ушла и пока ехала на работу думала непродуктивно, что же делать со всем этим.;Мой муж, Юрка, был моим одноклассником. Сидели за одной партой, списывали друг у друга кому что лучше давалось. То есть, формально, списывала только я, преимущественно контрольные в разделе предметов, какие относились к точным наукам, меня в этом подозревали, обвиняли и ставили «на балл ниже», такая вот формулировка у нас бытовала в школе. Если Юрка получал четыре, то я - три, если он - пять, я - четыре. Меня ругали в учительской, махали на меня рукой, и отдельные педагоги прогнозировали мне сквозь зубы крах будущности, так сказать. В недовольстве педагогическом не участвовала лишь наша литератор, она же классный руководитель, потому что подозревала существование в наших с Юркой учебных отношениях определённого симбиоза, хоть термин и не из её стихии, потому что находила отчётливое сходство в текстах наших сочинений. И - да, подозрения её были не беспочвенны, сочинения для Юрки писала я. До сих пор помню, насколько это было захватывающим авантюрным делом, я сознательно в своём сочинении опускала кое-что, что можно было опустить, чтоб включить в Юркино сочинение и там это развернуть, что называется. В общем, наша классная сильно поспособствовала наведению приличного вида на мой аттестат, уж не знаю, какие она применяла меры к прочим преподавателям, но закончила школу я, с удивлением для себя, без троек.
Мы снова сели за одну парту в институте. Там сочинения были уже не нужны, равно как и точные науки, впрочем. Не помню уже, чего меня занесло на эту специальность. Романтика какая-то, вроде.
Но списывать все равно надо было, теперь только Юрке, потому что был он близорук и с галёрки, где мы садились чаще всего по причине совместных опозданий, ему не было видно, что написано на доске, а что в моём конспекте - видно.
Мы собирались пожениться, это было логично. Никто вокруг, и мы сами не сомневались, что будет именно так. Не было каких-то в нашем сосуществовании интриг, сложностей, расставаний и прочих печалей, мы естественно были вместе всю нашу жизнь и естественно собирались делать это дальше. Мы всё делали вместе. Но, умер его папа как раз накануне свадьбы, точнее, за два месяца до неё. Мы всё отменили, то есть перенесли на год. Через год мама Юрки сломала бедро, и мы снова всё перенесли. И стало казаться из-за этих сборов и принятых решений, что мы то ли уже поженились, то ли и не надо нам жениться, ясность пропала. А когда нет ясности... 
В отделении меня, в расстроенных чувствах, встречали пациенты. В расстроенных чувствах пребывали и они и я. Сегодня без поступлений, бросила старшая, встретив меня в коридоре. И то хорошо. Пациенты мои сидели вполголоса калякали под дверью кабинета.
- Здравствуйте, Елена Ивановна! - встал первый в очереди.
- Добрый всем день, прошу простить моё опоздание, дайте минуту, - я зашла в кабинет и закрыла дверь, чтобы раздеться и сесть за стол. Истории в шкафу за стеклом на полках, где я расклеила таблички с буквами. Плакаты на стенах с советами тем, кто заболел или думает, что заболел.
Неслышно ступая, вошла Марья Павловна. Я от неожиданности вздрогнула.
- Как Ваше самочувствие? - смотрела на меня взглядом, который в романах называется испытующим. Подошла ближе, оперлась на спинку пациентского стула. Я соображала судорожно, что такого должно быть с моим самочувствием… ах да, я же отравилась.
- Да уже получше, выпила угля и воды литра два, - не краснея соврала я.
- Выглядите не очень, конечно… Могу Ваших принять, если хотите. – Она скосила глаза на мою обувь.
Марья Павловна и заведующий отделением остальных двоих врачей, включая меня, держали за ненадёжную непрофессиональную молодёжь, способную с легкостью школьного прогульщика развлекаться и делать личные дела в святое рабочее время. Они нас блюли, подозревали всякое и обсуждали разное, формируя из преимущественно своих профессиональных фантазий мнения обо всех и нашей жизни. Они не были абсолютно не правы, надо сказать. В конце концов, этим утром я, и в самом деле, не травилась. Но, с другой стороны, я вот ходила в любовницах некоего женатого мужчины, личность которого была не установлена, но в чьём существовании не сомневались. За чаем мне иногда делались сомнительные предложения по вступлению в соответствующие коллективные обсуждения, как-то: природа супружеской измены, частота хождения налево в обществе, удельный вес вины жены в измене мужа, роль детей в сохранении семьи при наличии адюльтера и прочее подобное.
- Да нет, я сама. Уж пришла. Спасибо! - я спрятала ноги под стол, не зная зачем это делаю. Марья Павловна ушла делиться впечатлениями с заведующим, я пошла за историями к шкафу. Глядя на отражение в стекле, поняла, что, и правда, выгляжу так себе – ничего конкретного, но вид унылый. А меняя обувь, ещё и, что я, со своей версией про отравление, самым глупым образом спалилась и, конечно, проиграла в игре под названием «обмани заведующего», потому что кроссовки мои, которые я ещё не успела сменить на туфли, были в грязи, которую я не должна была найти нигде по дороге от дома до работы, потому что ранее такого не случалось. И это подозрительно… Ещё бы, ведь эта грязь налипла, когда я скакала по раскисшим после ночного ливня газонам в поисках входа в Александровскую больницу. А сложится так, что грязь эта будет признана своего рода метафизической – я её от женатого любовника на работу принесла. Жена отбыла куда-то, и я вот, бредя в грязи, тащусь в ночи к. С невнятным тоскливым чувством я сменила обувь, надела халат и распахнула дверь. Пациенты стали заходить и выходить. Телефон молчал и сообщений о появлении в сети Егора Даниловича не было.
Перенесенная ещё на полгода свадьба стала казаться каким-то артефактом, а идеальное кремовое платье в кладовке стало раздражать своим требованием сохранения формы. Я злилась, придиралась и предъявляла посторонние претензии, нагонявшие на Юрку скуку. Мама его не знала куда себя деть от перманентного чувства вины, но ничего не могла поделать ни с нами, ни со своей ногой. В итоге, мы с Юркой оставили друг друга в покое по обоюдному согласию, точнее, обоюдному недовольству.
Я научилась быть одна, не делить своё время ни с кем. Не скажу, чтобы этот процесс дался мне сразу и легко, потому я завела собаку Глашу. Взяла в приюте приличную, немного вислоухую, чёрную-рыжую в какой-то пропорции овчарку.
- Ну, как твои дела? - спросила я у неё при встрече.
- Хорошо. Ты вот пришла за мной, - ответила бессловесная Глаша, прижимая уши и неистово виляя хвостом.
Тем утром, когда я уходила реализовывать свой план, Глаша, конечно, знала, что ничего у меня не выйдет. Провожая в коридоре, она как-то обречённо глядела исподлобья, опустив хвост. Ещё до того, как я вышла, улеглась на подстилку - что было для неё не характерно - вытянув ноги, печально ждать.
Я не забыла, конечно, про дату нашей свадьбы. Где вы видели, чтобы женщины такое забывали. Мы с Юркой общались лишь урывками почти четыре месяца, созваниваясь только, чтобы знать, что всё в порядке. Работали тогда в разных местах, так что сидение за одной партой закончилось, а взрослая совместная жизнь у нас не задалась, думала я, с трудом засыпая в ночь накануне. Лежала и гадала, помнит ли Юрка и хоть позвонил бы....
Он позвонил утром. В дверь.
- Привет, ты спишь что ли?
- Нет, как видишь, - я терла опухшие веки и еле сдерживалась, чтобы не улыбаться широко и глупо, потому что я же понимала, зачем он приехал. Он был в пиджаке поверх белой футболки и в джинсах, нарядный, немножко смущённый и счастливый, кажется. Сказал, полушутя, что-то вроде:
- Как человек чести, я считаю своим долгом…
Мы нервно смеялись, отпуская шутки о малозначительном, пока он помогал мне влезть в платье, потом сели в такси и ровно в десять утра расписались. Затем гуляли, пили шампанское, ели пироги и делали селфи с селфи-палкой в летнем саду, в кадр попадали дети и птицы. Он таскал меня через мост, где все таскают жён, туда обратно, а я увещевала громким шёпотом сквозь смех, что хватит демонстрировать окружающим мой зад и тщетно старалась как-то подтянуть под коленками моё шикарное платье. Нас поздравляли незнакомые люди и вообще день был прекрасный, солнечный, свежий. Лучший.
Потом мы жили на два дома: то у меня, то у него. Всё никак не могли решить, что же лучше, а мама его обижалась.
Мы должны были пожениться, это было логично.
В пять я снова позвонила домой Егору Даниловичу.
- Леночка, всё хорошо! - вместо здравствуй полушёпотом прокричала Наталья Петровна. - Всё хорошо, я только что узнала - перевели в отделение. Он встаёт, ему говорят не залёживаться, Наташа поехала купить ему бандаж и зарядку отвезёт, он сам позвонил с поста, ему дали, голос слабый, но чувствует себя нормально.
Наталья Петровна говорила в счастливом возбуждении скороговоркой, как можно тише, и я поняла, что Маруся спит.
- Спасибо, Наталья Петровна, я очень рада, поздравляю Вас.
- Да, да, и вам спасибо, Леночка, я завтра поеду к нему с утра уже, сегодня вот Наташа уехала.
Я услышала в этом повторении, конечно, сожаление, что Наталья Петровна поедет только завтра.
Я положила телефон на стол. Я поняла, что вот сегодня пойду гулять с Глашей надолго, не меньше, чем на два часа. На улице снова прошёл дождь, там стало пахнуть мокрым воздухом и мокрым асфальтом, и мокрой зеленью. Этим всем так надо дышать глубоко и долго, чтобы голова кружилась. И Глаше надо сказать спасибо за её проницательность, и попросить прощения, что не вняла её уверенности и портила себе утро всем этим, в сущности, ненужным безумием, какая разница, что они там в больнице все делают, хирурги эти, они же жизни спасают, у них просто нет времени на разговоры, по большей части, пустые и, точно, не нужные им, хирургам…
Я поехала к Егору Даниловичу на следующий день вечером, он мне позвонил и сказал, что к шести. Он был бледен, слаб, потлив и довольно жалок, спал с лица, нельзя сказать, чтоб осунулся, так, схуднул немножко, ему это шло.
- Что делаю, лежу тут, - ответил он на мой вопрос.
- Смотрят за показателями гемодинамики, а я чувствую себя симулянтом на фоне местных пациентов… - рисовался Егор Данилович.
Палата его была одноместная, очень маленькая, такая, что до телевизора и холодильника можно было дотянуться прямо с кровати.
- Ну да. Парочку битых я тут видела, пока поднималась. И в лифте дух гнойных ран и перегара, - я села в потёртое кресло, положив пакет с апельсинами на стол, огляделась. - Решили в платную палату?
- Да нет, у них тут просто мест нет, переведут потом. Ну, или если кто-то заплатит, меня тогда в коридор положат.
- Варвары. Что планируешь дальше делать? - задала я насущный вопрос.
Егор Данилович вопрос не понял.
- Полежу тут и на работу выйду, что… Надо будет только пространство организовать, чтобы минимизировать риски. Я об этом давно думал, а теперь надо решить.
Егор Данилович принял положение сидя на кровати, но шевелюра продолжала иметь вид положения лёжа. Я философски поглядела в окно, услышав не то.
- Да как его организуешь, в кабинете же второй выход не сделаешь. Всё равно сидишь спиной к стене, как припёртый. Ты же нам направлял Миронова по весне? Ну, с папой он ходил.
Егор Данилович наморщил лоб. Кивнул.
- Да, я, а вы в больничку его положили.
- Конечно положили, но мы честно старались - я подняла палец в своё оправдание, как будто палец оправдание хоть как-то означал и как будто оправдание мне было нужно. - Целую неделю его удерживали, хотя с первой минуты было ясно, что зря стараемся.
- Чего так фаталистически, - Егор Данилович зевнул. Ему всегда делалось скучно, когда он чувствовал приближение хоть бы намёка на упрёк.
Чего, ну вот чего… 
- Они с утра приехали. Зашел, сел. Папу я попросила подождать в коридоре, он было собрался мне что-то сказать, да передумал. Вышел. Я смотрю на историю, потом на пациента, с виду спокойный. Здравствуйте, говорю, Максим Олегович, что Вас привело? Тут он встаёт со стула, складывает руки на груди и отворачивается. И стоит так молча ко мне спиной. Ну, ясно, думаю. Тоскливо, знаешь, так сделалось. И что ж папу-то я попросила выйти, думаю. Сижу, дура, за столом, сзади стенка, слева - окно, справа - пустой кабинет и пациент стоит молчит, неизвестно что думает.
- Это, конечно, не дело. - неопределённо высказался Егор Данилович и поправил очки. - Ну, и что?
Не нужно было рассказывать эту историю, ведь не для это же рассказа я сюда к нему пришла, но я продолжила.
- Да ничего, он сходил до угла и обратно, потом сел и изложил суть своего возмущения: обратилась я к нему неправильно, понимаешь ли.
- А, ну это бывает, - протянул Егор Данилович.
- А ты мой эпикриз читал? Я всё там написала, как страху натерпелась.
Егор Данилович эпикриз читал и его полюбил. Я тоже люблю читать медсведения, в любом качестве. Если написано хорошо, то становится понятно, с чем имеешь дело, если написано плохо - появляются вопросы к собеседнику. В конце концов, для меня это именно то, зачем я всё еще здесь. Истории человеческие, в которых иногда можно найти причины, почему всё пошло не так, когда пошло. Попробовать помочь, если получится.
Или не найти и понимать, что причин нет, а есть только страдание в чистом виде.И это то, почему я здесь остаться не смогу.
Я посмотрела на Егора Даниловича.
- Тебя когда выписывают?
- Говорит, что три дня еще антибиотики поколет и выпишет, - имелось ввиду мнение лечащего врача.
- Понятно. Ну, я пойду, - поднялась я с кресла. - Выздоравливай.
- Ну, давай.
Я вышла, тихо прикрыв дверь, как положено в больнице.
Егор Данилович встретил Наташу на приёме, куда она привела отца с Альцгеймером.
Отец злился, плевался и ругался малосвязно, Наташу узнавал, но как соседку по лестничной площадке и подчиняться ей отказывался, сколько мог. Она вяло уточнила действительно ли его не следует госпитализировать в специальное учреждение и стала водить папу к Егору Даниловичу на приём. Водила года два, потом папа скончался. Вроде, надо было бы перестать видеться, но они не перестали. Начали встречаться в кафе и кино, потом у Наташи в съёмной хрущёвке, а потом Егор Данилович перевёз её к себе, когда стало известно про беременность. Они расписались без торжеств. Пошли в районный ЗАГС и зарегистрировали брак в присутствии только Натальи Петровны, единственной на двоих мамы. Ну, и Маруськи, которая собиралась появится на свет.
Мы сели в больничном парке, Егор Данилович выглядел лучше, чем позавчера. Не знаю, зачем я опять припёрлась, видимых причин не было.
- Решила вот скрасить твоё одиночество, - пошутила, протягивая ему пакет с минералкой и опять апельсинами. - Витамины и минералы тут тебе.
- Спасибо, люблю апельсины.
Он их не любил.
Вокруг ходили мамаши с колясками, косясь на пациентов в гипсах и без, поглядывали и на нас, не отрывая телефонов от ушей. 
- Перевели тебя или там же лежишь?
- Перевели, теперь вот хожу постоянно туда-сюда… в палате душно, да и…
Он замолчал и полез в телефон.
- Вот, - Егор Данилович показал мне фотографию: Маруся, сияя, тянет руку с пакетом, в нём коробка сока, фрукты, контейнер с чем-то. Наташа стоит позади в больничном коридоре и улыбается. Она в кудрях и джинсах, тонкая и красивая, хоть и в расфокусе.
- Не оставляют тебя без внимания тут, - сказала я, чтобы что-то сказать.
- Они по очереди ко мне Марусю возят - то мама, то Наташа, - Егор Данилович смотрел на фото, только что показанное мне, потом полистал ещё фотографии, а может, что другое, улыбаясь сам с собой. Я посмотрела на пустые квадратные окна больницы.
- Много народу в отделении?
- Забито, - ответил Егор Данилович, убирая телефон в карман.
Мне пришло в голову, что я должна что-то сделать или сказать, или как-то обозначить… не знаю, что, что я… устала или мне надоело. Или, не знаю, что нужно закончить это всё.
- Я ухожу.
- Уходишь… ммм… Ты о чём?
Я вздохнула.
- Я о работе. Давно уже собралась, английский вот учу, пойду в фармфирму.
Я не смотрела на Егора Даниловича, продолжала разглядывать серое, длинное, безрадостное здание больницы.
- Что, уже и на собеседование ходила? – глухо спросил он.
- Ходила.
- Берут?
- Берут.
Он начал было ёрзать и вздрогнул, прижал левый локоть к боку. Мы сидели молча какое-то время, глядя по сторонам.
- Ты за ней, буквально, портфель в школу носишь, хоть дочь твоя не она, а Маруся.
Егор Данилович не ожидал, пожал плечом, повозил носком ботинка в песке, посмотрел в небо. Я молчала.
- Я как-то зашел за Маруськой в ванну с полотенцем, они купались. У нас ванна теперь большая, на двоих. Так вот. Маруся вертит ручку крана вся в мыльных пузырях, смотрит, как она потоком воды управляет, Наташа сидит поддерживает её под мышки, чтоб не хлебнула ненароком, не видят, что я вошёл, сидят спинами. И спины у них - одинаковые. Я смотрю и… Наташа не так уж намного больше Маруськи, не в два раза даже, а Марусе год. Так вот, я думаю, я… не то, чтобы должен носить её портфель в школу, но, это, как бы… правильно.
Я смотрела на свои колени, точнее просто вниз. Кивала. Егор Данилович редко бывал так многословен.
- Я поняла.
Он сверкнул на меня очками, вздохнул и провел рукой по затылку.
Потом мы шли в сторону больницы.
- Миронова выписали, - сказал он вдруг в сторону - Приходил недавно, не узнать человека – спокойный, рассудительный, планы строит, на работу ходит. К девушке переехал.
Егор Данилович шёл медленно, опасаясь неловких движений. 
- Может быть, Лена, всё не так уж бесперспективно?
- Ты можешь в это верить, если хочешь, – ответила я.
Он усмехнулся.
- Да мы тут не о вере, мы о науке. Несмотря на душевные болезни, - он выделил слово «душевные». Остановился.
-  Прости меня.
Я встала тоже, глядя под ноги, потом на него.
- Знаешь, а я была уверена, что всё с тобой будет хорошо.
- Серьёзно? – улыбнулся насмешливо.
- Дедли сириес.
Последние три года, после развода, я обращаюсь к Юрке не иначе как Егор Данилович, Егор - тоже производное от Георгий, такое же, как Юрий. Наташа молча считает, что это мой способ сохранить за её мужем какое-то моё специальное имя, со специальными целями, но мне наплевать. Егору Даниловичу, мне кажется, тоже. В смысле, ему не на Наташино мнение наплевать, ему на то, что я называю его Егором, а не Георгием, как все, наплевать. Ну, а если и нет, то я об этом ничего не знаю.