Интервью с Белинским. О поэме Мцыри и не только

М.В.: Мы поговорили почти о всех произведениях Лермонтова, остается разобрать поэму «Мцыри». Кстати, написана она 180 лет назад, но интерес к ней не угасает. 

В.Г.: Пленный мальчик черкес воспитан был в грузинском монастыре; выросши, он хочет сделаться или его хотят сделать монахом. Раз была страшная буря, во время которой черкес скрылся. Три дня пропадал он, а на четвертый был найден в степи, близ обители, слабый, больной, и умирающий перенесен снова в монастырь. Почти вся поэма состоит из исповеди о том, что было с ним в эти три дня. Давно манил его к себе призрак родины, темно носившийся в душе его, как воспоминание детства. Он захотел видеть божий мир — и ушел.

М.В.: Я бы сказала: бежал!..

В.Г.: «Давным-давно задумал я /Взглянуть на дальние поля. /Узнать, прекрасна ли земля, — /И в час ночной, ужасный час, /Когда гроза пугала вас, /Когда, столпясь при алтаре,
/Вы ниц лежали на земле, /Я убежал...»

М.В.: Природа, конечно, манит к себе любого, но главный вопрос, волновавший юношу, чеченца, выросшего в неволе, был: «Узнать, для воли иль тюрьмы /На этот свет родимся мы»?

В.Г.: «О! я, как брат, /Обняться с бурей был бы рад!..»

М.В.: Простите, что перебиваю, но прочитала на сайте «Знания» вопрос: «Почему слова "о я как брат обняться с бурей был бы рад!"- звучат в устах мцыри естественно?». Очень стало любопытно – вопрос-то правильно поставлен! Прочитала ответ (я так понимаю, что для учеников 5-9 классов): «За все годы жизни в монастыре он не видел ничего настоящего, живого. Все неприятности, которые случаются с главным героем, представляют для него осознание чего-то нового, возможно и пугающего, но доставляющего удовольствие. Единственное, о чём жалеет Мцыри, так это о том, что не сбежал из заточения раньше». Ответ, признаюсь, разочаровал: Мцыри даже не коснулся души учителя и его учеников! Для чеченца естественно обниматься при встрече – это наш этикет, обычай! А тут среди этой монастырской могильной тишины нет ни жизни, ни родной души рядом. Генетически мятежной душе чеченца может стать братом, в данном случае, только буря – мятежная, по сути своей, скажем, так же - генетически! Заключить в объятия свои бурю, как родного брата, для Мцыри действительно естественно! Но, чтобы это увидеть или почувствовать, нужно хотя бы раз побывать в Чечне!.. Кстати, как это сделала поэт Марина Саввиных. Недавно вышла у нее книжка в соавторстве с горцем Исой «Обними меня, горец, судьбою своей», в которой она пишет: «Не знаю, что имела в виду казачка, когда пела своему младенцу подслушанное Лермонтовым: «Злой чечен ползет на берег…». По-моему, чеченцы – чуть ли не поголовно – чемпионы мира по обниманию!.. О, сколько я собрала их, ласковых объятий, за короткую нынешнюю поездку по Чечне!». Не сомневаюсь, что и Лермонтов собрал их не меньше на нашей земле… И для Мцыри это действительно «естественно».

В.Г.: «Глазами тучи я следил, /Рукою молнию ловил... /Скажи мне, что средь этих стен /Могли бы дать вы мне взамен /Той дружбы краткой, но живой /Меж бурным сердцем и грозой?..»

М.В.: Обратили ли Вы внимание на то, что монахи в страхе перед грозой, «ниц лежат на земле», а юноша бежит в свою стихию – грозную, мятежную!.. Как могут эти люди «воспитывать» такого юношу? Это же два разных мира, это же полярные души, которые не способны оказать друг на друга ни малейшего влияния!..

В.Г.: Уже из этих слов вы видите, что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности.

М.В.: Его собственной личности! Не видеть этого нельзя!..

В.Г.: Во всем, что ни говорит мцыри, веет его собственным духом, поражает его собственною мощью. Это произведение субъективное.

М.В.: Настолько субъективное, что Лермонтов не посмел вставить в поэму солидную часть текста, так и оставшуюся в черновике. До слов: «Тут я забылся. Божий свет /В глазах угас. Безумный бред /Бессилью тела уступил...», автор написал и зачеркнул текст, в котором герой его видит сон: «И вот я слышу: степь гудит. /Как будто тысячу копыт /О землю ударялись вдруг. /Гляжу с боязнию вокруг, /И вижу: кто-то на коне /Взвивая прах, летит ко мне, /За ним другой, и целый ряд... /Их бранный чуден был наряд! /На каждом был стальной шелом /Обернут белым башлыком, /И под кольчугою надет /На каждом красный был бешмет. /Сверкали гордо их глаза; /И с диким свистом, как гроза. /Они промчались близ меня. /И каждый, наклонясь с коня, /Кидал презренья полный взгляд /На мой монашеский наряд /И с громким смехом исчезал...». Юноша замер, стыд и свинцовая тоска на сердце приковали его на месте, в последнем воине он узнает своего отца. «И вот кипучего коня /Он осадил против меня. /И тихо приподняв башлык, /Открыл знакомый бледный лик: /Осенней ночи был грустней /Недвижный взор его очей, /Он улыбался — но жесток /В его улыбке был упрек!».  Почему Лермонтов написал, но не перенес в окончательный вариант этот текст, читатель узнает из моей статьи «Не знавший равного себе» (http://proza.ru/2014/06/05/144) А мы пойдём дальше.

В.Г.: Мцыри сбивается с пути, желая пробраться в родную сторону, воспоминание которой смутно живет в душе его. Блуждая в лесу, голодный и умирающий, мцыри вдруг увидел с ужасом, что воротился опять к своему монастырю. Выписываем окончание поэмы: «Когда я стану умирать, /И, верь, тебе не долго ждать — /Ты перенесть меня вели /В наш сад, в то место, где цвели /Акаций белых два куста... /Там положить вели меня. /Сияньем голубого дня /Упьюся я в последний раз. /Оттуда виден и Кавказ! /Быть может, он с своих высот /Привет прощальный мне пришлет, /Пришлет с прохладным ветерком... /И близ меня перед концом /Родной опять раздастся звук! /И стану думать я, что друг, /Иль брат, склонившись надо мной, /Отер внимательной рукой /С лица кончины хладный пот, /И что вполголоса поет /Он мне про милую страну... /И с этой мыслью я засну, /И никого не прокляну!».

М.В.: Текст, думаю, многие наизусть знают, но мне важно услышать Ваши мысли о нём.

В.Г.: Из наших выписок вполне видна мысль поэмы; эта мысль отзывается юношескою незрелостию, и если она дала возможность поэту рассыпать перед вашими глазами такое богатство самоцветных камней поэзии, — то не сама собою, а точно как странное содержание иного посредственного либретто дает гениальному композитору возможность создать превосходную оперу.

М.В.: «Юношеская незрелость…» - Лермонтова? Мцыри? В приведённых выше строках?

В.Г.: Недавно кто-то, резонерствуя в газетной статье о стихотворениях Лермонтова, назвал его «Песню про царя Ивана Васильевича, удалого опричника и молодого купца Калашникова» произведением детским, а «Мцыри» — произведением зрелым: глубокомысленный критикан, рассчитывая по пальцам время появления той и другой поэмы, очень остроумно сообразил, что автор был тремя годами старше, когда написал «Мцыри», и из этого казуса весьма основательно вывел заключение: ergo*) «Мцыри» зрелее.

М.В.: Вы имеете в виду восторженную статью В.С. Межевича о стихотворениях Лермонтова в «Северной Пчеле», опубликованную в этом (1840) году, в двух номерах (№№ 284 и 285) за подписью «Л. Л.»?

В.Г.: Это очень понятно: у кого нет эстетического чувства, кому не говорит само за себя поэтическое произведение, тому остается гадать о нем по пальцам или соображаться с метрическими книгами... Но несмотря на незрелость идеи и некоторую натянутость в содержании «Мцыри», — подробности и изложение этой поэмы изумляют своим исполнением. Можно сказать без преувеличения, — что поэт брал цвета у радуги, лучи у солнца, блеск у молнии, грохот у громов, гул у ветров, — что вся природа сама несла и подавала ему материалы, когда писал он эту поэму...

М.В.: Не пойму, в чём «незрелость идеи» поэмы? Всё остальное очень даже понятно: краски, грохот, блеск…

В.Г.: Кажется, будто поэт до того был отягощен обременительною полнотою внутреннего чувства, жизни и поэтических образов, что готов был воспользоваться первою мелькнувшею мыслию, чтоб только освободиться от них, — и они хлынули из души его, как горящая лава из огнедышущей горы, как море дождя из тучи, мгновенно объявшей собою распаленный горизонт, как внезапно прорвавшийся яростный поток, поглощающий окрестность на далекое расстояние своими сокрушительными волнами...

М.В.: Здесь уместно, думаю вспомнить его стихотворение «Люблю я цепи синих гор», написанное в 1832 году  В «начале 1832 года» умирает Юрий Петрович, а 30 августа, при большом стечении народа, в присутствии государя и всей императорской семьи, на Дворцовой площади величественная Александровская колонна была установлена на пьедестал. Зрители занимали даже окна и крышу Здания Главного штаба. Приводили колонну в вертикальное положение 2000 солдат и 400 рабочих. Но для Лермонтова это не стало таким большим событием, которое впечатлило бы его или вдохновило на поэтический отклик. Лермонтов пишет очередное, но ни с чем не сравнимое, на тот момент, стихотворение о Кавказе. Это даже не стихотворение, это состояние души юноши, вырвавшегося на лихом коне в «пространство голубых долин, /Как ветер, волен и один…».  «И долго так мой конь летел... /И вкруг себя я поглядел: /Все та же степь, все та ж луна: /Свой взор ко мне склонив, она, /Казалось, упрекала в том, /Что человек с своим конем /Хотел владычество степей /В ту ночь оспоривать у ней!» - писал вдохновенно юноша, находясь в четырех стенах скромной петербургской квартиры. Русский юноша?

В.Г.: Этот четырехстопный ямб с одними мужескими окончаниями, как в «Шильйонском узнике», звучит и отрывисто падает, как удар меча, поражающего свою жертву.

М.В.: Конечно, это очень важно знать, как написана поэма, понять которую значительно сложнее.

В.Г.: Упругость, энергия и звучное, однообразное падение его удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством, несокрушимою силой могучей натуры и трагическим положением героя поэмы. А между тем, какое разнообразие картин, образов и чувств! тут и бури духа, и умиление сердца, и вопли отчаяния, и тихие жалобы, и гордое ожесточение, и кроткая грусть, и мраки ночи, и торжественное величие утра, и блеск полудня, и таинственное обаяние вечера!.. Многие положения изумляют своею верностью: таково место, где мцыри описывает свое замирание подле монастыря, когда грудь его пылала предсмертным огнем, когда над усталою головою уже веяли успокоительные сны смерти и носились ее фантастические видения. Картины природы обличают кисть великого мастера: они дышат грандиозностью и роскошным блеском фантастического Кавказа.
Кавказ взял полную дань с музы нашего поэта...

М.В.: Я бы сказала, что Лермонтов вернул полную дань Кавказу, которому был обязан и не только рождением своим… «От ранних лет кипит в моей крови /Твой жар и бурь твоих порыв мятежный; /На севере в стране тебе чужой /Я сердцем твой, — всегда и всюду твой!..». Никто даже не задаётся вопросами: почему в «крови»? Почему «бури» и «мятеж», а значит, - противостояние Российской империи? Лермонтов на стороне восставших, воюющих против России чеченцев!..

В.Г.: Странное дело! Кавказу как будто суждено быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем и пестуном их музы, поэтическою их родиною! Пушкин посвятил Кавказу одну из первых своих поэм — «Кавказского пленника», и одна из последних его поэм — «Галуб» тоже посвящена Кавказу; несколько превосходных лирических стихотворений его также относятся к Кавказу.

М.В.: «Тазит», Вы имеете в виду. Но не сопоставимо то, что написал Пушкин о Кавказе, с тем, что написал Лермонтов. Разве что с Л.Н. Толстым сравнить. Пушкин был и остался верноподданным – и как поэт, и как человек.

В.Г.: Грибоедов создал на Кавказе свое «Горе от ума»: дикая и величавая природа этой страны, кипучая жизнь и суровая поэзия ее сынов вдохновили его оскорбленное человеческое чувство на изображение апатического, ничтожного круга Фамусовых, Скалозубов, Загорецких, Хлестовых, Тугоуховских, Репетиловых, Молчалиных — этих карикатур на природу человеческую...

М.В.: Это очень разительно на Кавказе, в культуре которого не может взрасти «ничтожный круг Фамусовых…». Это в Петербурге не знали другой жизни, но кто узнавал Кавказ, тот прозревал… Не потому ли эта война длилась вечно, что нельзя было допустить, чтобы с нее возвращались в Россию прозревшими, как это произойдет с Лермонтовым и особенно с Толстым. А пока Лермонтов один и… 

В.Г.: И вот является новый великий талант — и Кавказ делается его поэтическою родиною, пламенно-любимою им; на недоступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит он свой Парнасс; в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках находит он свой Кастальский ключ, свою Ипокрену... Как жаль, что не напечатана другая поэма Лермонтова, действие которой совершается тоже на Кавказе, и которая в рукописи ходит в публике, как некогда ходило «Горе от ума»: мы говорим о «Демоне». Мысль этой поэмы глубже и несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри», и, хотя исполнение ее отзывается некоторою незрелостью, но роскошь картин, богатство поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная прелесть образов ставят ее несравненно выше «Мцыри» и превосходят всё, что можно сказать в ее похвалу.

М.В.: Я бы сказала, что это разные и несравнимые произведения, у каждой из которых своя идея, своя задача…

В.Г.: Это не художественное создание, в строгом смысле искусства; но оно обнаруживает всю мощь таланта поэта и обещает в будущем великие художественные создания.

М.В.: К сожалению, речь идёт о нескольких месяцах жизни…

В.Г.: Говоря вообще о поэзии Лермонтова, мы должны заметить в ней один недостаток: это иногда неясность образов и неточность в выражении.

М.В.: Например?

В.Г.: Так, например, в «Дарах Терека», где сердитый поток описывает Каспию красоту убитой казачки, очень неопределенно намёкнуто и на причину ее смерти, и на ее отношения к гребенскому казаку: «По красотке-молодице /Не тоскует над рекой /Лишь один во всей станице /Казачина гребенской. /Оседлал он вороного, /И в горах, в ночном бою, /На кинжал чеченца злого /Сложит голову свою».

М.В.: В чём, на Ваш взгляд, неопределённость?

В.Г.: Здесь на догадку читателя оставляется три случая, равно возможные: или, что чеченец убил казачку, а казак обрек себя мщению за смерть своей любезной; или что сам казак убил ее из ревности и ищет себе смерти, или что он еще не знает о погибели своей возлюбленной, и потому не тужит о ней, готовясь в бой.

М.В.: Самое интересное, что в условиях вечной войны, «равно возможны» все три случая! Лермонтов допустил все три и даже, может, еще другие варианты: почему бы не допустить, что казачка сама бросилась в Терек из-за неразделённой любви? И т.д.

В.Г.: Такая неопределенность вредит художественности, которая именно в том и состоит, что говорит образами определенными, выпуклыми, рельефными, вполне выражающими заключенную в них мысль.

М.В.: Не скажите: если казачку убил чеченец, это одна поэма, с ее мыслью, идеей, авторским замыслом и т.д.; если ее убил казак – все это будет лежать в иной плоскости;  если это случайная жертва – это третья мысль, идея… И т.д.

В.Г.: Можно найти в книжке Лермонтова пять-шесть неточных выражений, подобных тому, которыми оканчивается его превосходная пьеса «Поэт»: «Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк? /Иль никогда, на голос мщенья, /Из золотых ножен не вырвешь свой клинок, /Покрытый ржавчиной презренья?..». Ржавчина презренья — выражение неточное и слишком сбивающееся на аллегорию.

М.В.: Но кинжал в ножнах может и должен заржаветь… Кинжал, даже в золотых ножнах, у Лермонтова вызывает презрение, если он не используется по назначению! У чеченцев есть такое понятие: «У тебя (у него) на сердце ржавчина», - говорят о человеке, которого что-то разъедает изнутри… Думаю, в Чечне Лермонтов не раз слышал это выражение, довольно часто употребляемое…

В.Г.: Каждое слово в поэтическом произведении должно до того исчерпывать всё значение требуемого мыслью целого произведения, чтоб видно было, что нет в языке другого слова, которое тут могло бы заменить его. Пушкин, и в этом отношении, величайший образец: во всех томах его произведений едва ли можно найти хоть одно сколько-нибудь неточное или изысканное выражение, даже слово...

М.В.: Не скажите. Вот, например, что говорил Лев Толстой литератору А.В. Жиркевичу: «Пушкиным все до сих пор восхищаются. А вдумайтесь только в отрывок из его "Евгения Онегина", помещенный во всех хрестоматиях для детей: "Зима. Крестьянин, торжествуя...". Что ни строфа, то бессмыслица! А, между тем, поэт, очевидно, много и долго работал над стихом. "Зима. Крестьянин, торжествуя...". Почему "торжествуя"? - Быть может, едет в город купить себе соли или махорки. "На дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя...". Как это можно "чуять" снег?! Ведь она бежит по снегу - так при чем же тут чутье? Далее: "Плетется рысью как-нибудь...". Это "как-нибудь" - исторически глупая вещь. И попала в поэму только для рифмы». Это писал великий Пушкин, несомненно, умный человек, писал потому, что был молод и, как киргиз, пел вместо того, чтобы говорить».

В.Г.: Но мы говорим не больше, как о пяти или шести пятнышках в книге Лермонтова: всё остальное в ней удивляет силою и тонкостью художественного такта, полновластным обладанием совершенно покоренного языка, истинно-пушкинской точностью выражения.
Бросая общий взгляд на стихотворения Лермонтова, мы видим в них все силы, все элементы, из которых слагается жизнь и поэзия. В этой глубокой натуре, в этом мощном духе всё живет; им всё доступно, всё понятно; они на всё откликаются. Он всевластный обладатель царства явлений жизни, он воспроизводит их как истинный художник; он поэт русский в душе — в нем живет прошедшее и настоящее русской жизни; он глубоко знаком и с внутренним миром души.

М.В.: Здесь бы я с Вами поспорила, причём словами Лермонтова. Заклиная Кавказ помнить о том, что в его вечной борьбе с Россией он один из них – кавказцев, он свой, он горец, что в нем то же мятежное противостояние чуждому ему обществу, Лермонтов, которому много чего «говорит» душа горца, подчеркивает: «Моей души не понял мир – ему /Души не надо». Потому он ее не откроет никогда и ни за что тем, кто рядом с ним в этом бездушном мире: «В мрак ее глубокой /Как вечности таинственную тьму /Ничье живое не проникнет око». Только в этой кромешной тьме он может спрятать свои чувства ото всех, с кем не желает делиться, потому что в ней «Живут воспоминанья о далекой Святой земле...»! И пусть эти узы с Кавказом «недоступны уму» света, Лермонтову это все равно, потому что «ни свет, ни шум земной /Их не убьет...». Вряд ли он так запечатал бы свою душу ото всех, кто рядом, если бы был в душе русским человеком.

В.Г.: Несокрушимая сила и мощь духа, смирение жалоб, елейное благоухание молитвы, пламенное, бурное одушевление, тихая грусть, кроткая задумчивость, вопли гордого страдания, стоны отчаяния, таинственная нежность чувства, неукротимые порывы дерзких желаний, целомудренная чистота, недуги современного общества, картины мировой жизни, хмельные обаяния жизни, укоры совести, умилительное раскаяние, рыдания страсти и тихие слезы, как звук за звуком, льющиеся в полноте умирённого бурей жизни сердца, упоения любви, трепет разлуки, радость свидания, чувство матери, презрение к прозе жизни, безумная жажда восторгов, полнота упивающегося роскошью бытия духа, пламенная вера, мука душевной пустоты, стон отвращающегося самого себя чувства замершей жизни, яд отрицания, холод сомнения, борьба полноты чувства с разрушающею силою рефлексии, падший дух неба, гордый демон и невинный младенец, буйная вакханка и чистая дева — всё, всё в поэзии Лермонтова: и небо и земля, и рай и ад...

М.В.: А значит, - перед нами великий поэт?

В.Г.: По глубине мысли, роскоши поэтических образов, увлекательной, неотразимой силе поэтического обаяния, полноте жизни и типической оригинальности, по избытку силы, бьющей огненным фонтаном, его создания напоминают собою создания великих поэтов. Его поприще еще только начато, и уже как много им сделано, какое неистощимое богатство элементов обнаружено им: чего же должно ожидать от него в будущем?..

М.В.: К сожалению, дни его уже сочтены…

В.Г.: Пока еще не назовем мы его ни Байроном, ни Гёте, ни Пушкиным, и не скажем, чтоб из него со временем вышел Байрон, Гёте или Пушкин: ибо мы убеждены, что из него выйдет ни тот, ни другой, ни третий, а выйдет — Лермонтов...

М.В.: Еще одна вершина Поэзии – Лермонтов.

В.Г.: Знаем, что наши похвалы покажутся большинству публики преувеличенными; но мы уже обрекли себя тяжелой роли говорить резко и определенно то, чему сначала никто не верит, но в чем скоро все убеждаются, забывая того, кто первый выговорил сознание общества и на кого оно за это смотрело с насмешкою и неудовольствием... Для толпы немо и безмолвно свидетельство духа, которым запечатлены создания вновь явившегося таланта: она составляет свое суждение не по самым этим созданиям, а по тому, что о них говорят сперва люди почтенные, литераторы заслуженные, а потом, что говорят о них все. Даже, восхищаясь произведениями молодого поэта, толпа косо смотрит, когда его сравнивают с именами, которых значения она не понимает, но к которым она прислушалась, которых привыкла уважать на-слово...

М.В.: «Для толпы не существуют убеждения истины: она верит только авторитетам, а не собственному чувству и разуму — и хорошо делает...» - писали Вы. Что изменилось?

В.Г.: Чтоб преклониться перед поэтом, ей надо сперва прислушаться к его имени, привыкнуть к нему, и забыть множество ничтожных имен, которые на минуту похищали ее бессмысленное удивление. Procul profani (Прочь, непосвященные. – Ред.) ...

М.В.: Как бы то ни было, но и в толпе есть люди, которые высятся над нею: они поймут нас.

В.Г.: Они отличат Лермонтова от какого-нибудь фразера, который занимается стукотнёю звучных слов и богатых рифм, который вздумает почитать себя представителем национального духа потому только, что кричит о славе России (нисколько не нуждающейся в этом) и вандальски смеется над издыхающею, будто бы, Европою, делая из героев ее истории что-то похожее на немецких студентов. Мы уверены, что и наше суждение о Лермонтове отличат они от тех производств в «лучшие писатели нашего времени, над сочинениями которых (будто бы) примирились все вкусы и даже все литературные партии», таких писателей, которые действительно обнаруживают замечательное дарование, но лучшими могут казаться только для малого кружка читателей того журнала, в каждой книжке которого печатают они по одной и даже по две повести...

М.В.: Если вы о Н. Кукольнике, то где он сейчас? Кто его помнит, знает?

В.Г.: Мы уверены, что они поймут как должно и ропот старого поколения, которое, оставшись при вкусах и убеждениях цветущего времени своей жизни, упорно принимает неспособность свою сочувствовать новому и понимать его — за ничтожность всего нового... И мы видим уже начало истинного (не шуточного) примирения всех вкусов и всех литературных партий над сочинениями Лермонтова, — и уже не далеко то время, когда имя его в литературе сделается народным именем, и гармонические звуки его поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между толками ее о житейских заботах...

М.В.: Так оно и будет. Благодарю Вас за эту обстоятельную беседу, занявшую у нас не один день. Кстати, мцыри Вы пишете не как имя юноши, а как нарицательное слово. Поскольку «мцыри» так и не стал послушником, как переводится это слово с грузинского языка, то вспомним, что у Лермонтова – это «тёмное имя», т.е. имя, которое нужно расшифровать. И сделать это можно только с чеченского языка: мец ыра – сидел голодным: «Он знаком пищу отвергал / И тихо, гордо умирал…»

1840-2020.
_______________
Источник: