Петька Комин

,
Рассказ.                Анатолий Статейнов
               
                Петька Комин.

   Петька Комин невысокий, даже низкий, сутунок. Но широкоплечий, живой в движениях, до сих пор не скажешь, что старик, хотя давно под восемьдесят тикает.  Седой как лунь, морщины по щекам бороздами, а глаза черные, хватающие. Не добрые у него глаза, в них спокойно не глянешь, страшные. Главное, не выцвели они с годами,  все также кусаются. На голодного тигра с овечкой в зубах он похожий.
  Я когда-то в техникуме учился, а Петька в совхозе откормочной площадкой командовал, быков растил.  Я у него на откормплощадке на ветеринарной практике был, лечил обреченных на мясокомбинат. Встречались с командиром на почве производства  диетической говядины, и не раз.  Петька мною командовал, мудрые монологи о значимости крупного рогатого скота в экономике страны изрекал, хорошо помню его  тон  начальника. Любил он показать населению, что выше и значимее всех татьяновцев и по уму, и силой. С умом у него тут вряд ли чего получится, а с силой - правда.
   Деревня тогда густо была набита народом, а маленький Петро по ней королем ходил, но все равно Петькой его звали. Если говорили, что Петька солому домой повез, или Петька поросенка зарезал, значит, его по  языкам таскают. А если обсуждалась клубная драка, где третьим днем назад Петька  сразу четверым синяков насадил, значит  ни кто, кроме него, эту драку и не сочинил. Можно было не сомневаться  в истоках битвы – Петька периодически напоминал деревне про свою силушку. Все это в полной трезвости и абсолютном умственном здравии. Частенько схлестывался он с деревенскими парнями из-за девчат, хотя своя жена у него дома сидела, нигде не работала, только мужа вечерами ждала. Не любил Петька, чтобы его жена где-то на людях хлопоталась. А себе свободу в общении с молодками не ограничивал. Не припомню, чтобы кто-то набил ему личико за блуд, а вот у него получалось показать себя.
 Уехал он из деревни, если мне не изменяет память,  именно тогда же. К нам занесло цыганский табор. Молдаванские были цыгане. Тогда с бродяжничеством строго, наказывали по закону, а тут цыгане кочующие. Наглые, вороватые, хитрые - бандиты. Ходили по домам, где чего-нибудь выпросят, где отберут.  Сразу группами заваливались, по три-четыре человека:  баба краснопевка, с ней мужики. В Петькин двор зашли, мед предлагали купить, а  кончилось  дракой.  Как бежали цыгане со двора, я хорошо видел, Петька от меня наискосок жил. Цыгане сплевывали зубы и грозились: сейчас обожди, мы все вернемся, мы тебя на клочки, на портянки. Шелковым станешь, сам все отдашь. Баба цыганка мед этот самодельный, где-то во дворе Петьки уронила. Без банки метелила к табору. Конечно, не велик убыток. Сахар, из которого цыгане мед варили, тогда копейки стоил. Но все-таки потеря для табора. Цыганка визжала на ходу как холостующая года два свиноматка.   
  Обиженные цыгане быстро загорелись. Человек семь мужиков и две девки с ними к Петру моментально заявились. Орут девки будто им крапивы под юбки напихали. Голоса звонкие, на километр слышно: ой бьют, ой  цыган убивают, за что, за что малый табор обижаете? Мы на вас в суд за дискриминацию, мы малый народ, а вы – эксплуататоры. Мы на вас работаем.
  На психику Петру давят. А сами в кулаки сразу, у кого-то и половинка оглобли в руках. Убежали и эти семеро героев. Кто осколки зубов изо рта на ходу выплескивал, кто  руку окалеченную к груди прижимал, упаси бог ещё упасть на бегу, совсем доломаешь. Кто за бочину держался. Петька у них половинку оглобли-то забрал, ею и провожал гостей. Пологлобли очень удобны для душевного разговора с интеллигентными людьми. Петр далек от такого нынешнего блудословия, как соблюдения прав воров и бандитов или  перевоспитания резанувшего вас ножом  убийцы поклоном и приглашением в гости.  У него все просто и обыденно: сразу в лоб, а потом разбираться, почему на него напали.
   Одну девку Петро поймал. Орал ей что-то, дескать, и тебя убью. А когда обжег Комин душу ее глазами,  миловидность цыганки  растеплило всю злость, захолонулся сердцем, задеревенел. Забыл, поди, как его самого звать.
   Сорокалетний, давно женатый мужик размяк вдруг, горлом засипел и сказать ничего не может. Руку цыганки не выпустил, сел на скамеечку и её сюда же посадил. Стал выспрашивать, кто она, как зовут, и куда табор движется. Баба Петькина вышла, она драку видела,  за мужа сильно  пугалась. Дверь в доме закрючила, топор в руки, за крючками весь ужас и просидела.
   Посмотрела жена на Петьку, на пленницу и удалилась. Решила, что муж цыганку молодую в сельсовет отведет, а там милицию вызовут.   
  Цыганка тоже на Петьку скосилась, силу то его она ёще раньше признала. Нутром своим женским, оно у цыганок рано формируется, поняла, что ничего ей больше не грозит, бить не будут. И силу мужика почувствовала.
   Одернула кофту и многочисленные свои юбки, что-то сердито буркала ему на вопросы, а сама уже с любопытством в его лицо заглядывала. Забыли они все. Цыганка - табор, Петька -  семью и драку, затоковали так ладненько, будто всю жизнь друг дружку знают.
   В общем, пошли они по деревне все также за ручку, Петька ей чего-то несет. Она ему отвечает. Но не в обнимочку ещё, вроде она у него в плену. В бою ведь он ее взял.
   Баба Петькина с крыльца заорала.
    - Не ходи, Петечка в табор, убьют они тебя.
       Но он цыкнул на неё, и баба унялась. Она у него была приучена не перечить. А что муж и цыганка уже хвосты распустили – не увидела жена. Да и что она могла сделать: баба против мужика?
   Влюбился Петро. Закипятила ему остывавшую уже кровь шестнадцатилетняя ведьма. А шел Петро к  главарю табора, чтобы просить у него цыганку замуж.  О чем они говорили с бароном, не ведомо, но в тот  же день табор снялся и уехал в сторону Уяра, который от Татьяновки в восемнадцати километрах. Не стали больше в деревне цыгане  безобразничать.
   На следующий день исчез  и Петро. Написал директору совхоза заявление об увольнении по собственному желанию, сказал, чтобы расчет отдали жене. Дома взял только паспорт,  какие-то деньги из шкафа да трудовую книжку.  И с тех пор мы его  несколько лет не видели. Жена поплакала, поплакала, двое детей на руках все-таки, да и сама ещё не старуха. Замуж вышла. С месяц одна маялась, горемычила, слезу на людях роняла. 
     Хорошая у Петра была первая жена, для доброго мужика находка. А у нас состоятельных и самостоятельных мужиков тогда хватало, Тем более, на женщин свободных был спрос. Устроилась жена  Петра и не плохо. Все также дома сидела, в колхозе не работала. Удачливая она на мужиков, это тоже талант.
   Потом я узнал, что Петро и Настя, так звали цыганку, отстали от табора прямо в Уяре, в тот же день как Петро в Уяр приехал. Барон был взбешен их бегством,  дал команду убить Настю, а заодно и Петра. В деревню на следующий день верхами приехали четыре цыгана. Они были, вроде, спецназа при таборе.   Не скандалили, не кричали, спокойно выспросили: была ли тут Настя и где Петро? Эти четверо почти неделю в Татьяновке околачивались. Пустыми уехали цыгане, деревня сама не знала: что и как?
    Сколько влюбленные прятались от табора и где – тайна за семью печатями до сих пор была. Но года через четыре они объявились все в том же Уяре, уже в своем домике, который купили на окраине города. Петро тут же дал знать своим детям, что он рядом и приглашал их в гости. Дети ездили и сейчас к нему заглядывают, отец все-таки.
 Жил Петька с цыганкой дружно, во всяком случае, деревне так казалось.  Нарожали шесть детей.  Четыре девки, такие красавицы – глаз не отвесь и два сына. Сыновья, правда, не в отца пошли и не в цыган из молдавского табора. Комина у них кровь. Взять того же Петра, у него два брата – директорами совхозов подолгу работали.  Сестра родная врачицей в районной больнице до самой пенсии сидела. Да и отец Петра, покойный давно Василий Егорович, когда-то до бригадира в колхозе дорос. С бригадиров на пенсию и отправили. В родове Коминых шалопутных не было и нет.
 Сыновей Петьки, как отца,  к дракам никогда не тянуло. Оба кончили институты, потом еще где-то учились и где они сейчас, чем занимаются, один бог знают. В Уяре у отца и матери  бывали ещё, а в Татьяновку , на родину отца, раза два, может три, только и заглянули. Встретил бы  я их теперь где-нибудь на улице и не узнал, что Комины.   
   Но Петра в Татьяновку магнитило, в прошлом году купил он домик себе в Татьяновке, вместе с цыганкой и приехали. Настя его теперь из соломинки превратилась в роскошную женщину  - двум мужикам не обхватить. Но она все ещё красивая, аккуратная,  приветливая. Хоть и цыганка, а огород у неё лучше, чем у наших баб выглядит.
  Я к Петру уже несколько раз в гости приходил, он как был неразговорчивым, так и остался, а вот Настя мне все выложила из их прошлого. Мы с ней часами на лавочке  говорили и в доме подолгу чай пьем. Мне - то куда торопиться, холостому и бездетному: слушай и пиши. А Настя постоянно дома, поговорит со мной, а потом любую работу успевает сделать. Своя рука - владыка. Находит время и на гостей, и на заботушки. С ней даже наше деревенское светило, редактор газеты из города  Святослав Викторович здоровается.
  Любо ей  старую историю вспомнить,  а мне интересно любовь их в строчки на бумагу перевести.
 - Вечером в таборе надо мной суд был, – смеется она, -  я от всего отнекивалась. Мало ли кто и чего обо мне думает. Но барон все равно велел меня вожжами выпороть. Хорошо хоть не бичом.  А утром послали на уярский базар гадать. Какое гадание, у меня вся спина в рубцах, еле говорю.  Стою у ворот базара, лопочу что-то. А тут Петро появился. Он оказывается с утра возле табора ошивался, видел куда я пошла, выбрал минутку когда ни кого из цыган рядом и подошел. Я как его увидела, на шею бросилась. Отцепиться не могу. Рубцы на спине снова закровили. Аж рубашка прилипла к спине.  Все засохло, не пошевелиться.   
    Под ручку меня Петро, под ручку, с оглядочкой, да  прямо на вокзал. Там как раз скорый поезд до  Красноярска стоял, у проводницы билет купили,  чтобы нас на вокзале не видели. На таборских конях за поездом не угонишься.  А для Красноярска один табор – пылинка, кого там барон найдет?
  Я представил себе, как бегут они от цыган, сорокалетний мужик и шестнадцатилетняя цыганка.  Две ночи в Красноярске они в аэропорту ночевали, кормились тем, что Настя навораживала.  А за это время Петро успел устроиться на работу куда-то в кочегарку. Тогда людей не хватало, вот его сразу и взяли.  И комнатушку при этой кочегарки выделили. Правда, вместо кровати там топчан стоял, стол, вот и вся мебель.
  -На этом топчане у нас первая брачная ночь и состоялась, - говорит она, – как же мы друг друга любили. Посмотри, у меня первая Оксанка какая красавица.  У нас все дети были желанными.  Я, как и все цыганки, хотела много детей, он не перечил, наоборот, радовался. Четыре девки подряд, а два последних – сына. Уж он порадовался, потелелюшкал их. Меня мог целый вечер по дому на руках носить. Он маленький, а здоровый, неуемный как жеребец.  Даст же бог человеку талант. 
  Оказывается, с полгода Настя ни куда из этой кочегарки не выходила, даже в магазин.  Петро и продукты, и вещи покупал. Работал он хорошо, вскоре начальником цеха на котельной сделали. Он пьяниц не переносил, сам воспитывал: кому в лоб, кому подзатыльника. Третьего пинком наградит. Недели через две в его смену спиртным в котельной и не пахло. Через полгода ему квартиру однокомнатную дали, но с таким условием, что она ведомственная. Уволишься, освобождай квартиру.
-  Оксанка у нас в этой квартире и родилась, - смеется цыганка, - я в роддом не успела, молодая была, ничего не знала. А уж Мария и Вера в роддоме первый раз свет увидели. В Уяр мы приехали через четыре года с тремя детьми, вот как сладко жили. Петро – сумашедший мужик, почище цыгана. Он за меня любому глотку перегрызет. На работу так и не пустил, дома я просидела. Хотя я могла работать. Я не только ворожить способна.
  Лет через десять Настя хотела написать письмо своим родителям в Кишинев. И написала, только отправила без обратного адреса. Вдруг барон еще жив, он не простит. Пришлет извергов убьют, пока Петра дома не будет. А то и обоих зарежут.
  - Я Петру говорю – берегись, а он смеется – отобьемся.
  Отобьемся, а ну как в спину маханут. Наши умеют исподтишка ножом пихнуть.
- Что же вы с Петром ни разу не поругались.
- Как это не поругались, - опять смеется она, - он же бабник, как увидел юбку пошире в заднице, так за ней и побежал. Два раза от меня уходил. У  нас уже все шестеро были, самый младший во второй класс пошел. Как раз  Петро в Уяре с молоденькой врачицей и связался. На прием к ней пришел, ну и загорелись в любви. Только я не его первая жена, меня так просто не укусить. Беру всех детей и к ней, в  общежитку, у них прямо возле больницы общежитие молодым врачам стояло. Он в окно нас увидел, или сказал кто ему заранее, вышел от ней и за нами. Я ему так и  выложила – блудить блуди, ты мужик, ты командир, но семья у тебя одна, о семье думай.  Куда я с ними шестерыми поволокусь, в табор? Там всех порежут!
  Настя улыбнулась этим словам, как своей победе над мужем. Опять ударилась в воспоминания. Дескать, отворожила, дома стал жить. Потом как-то журналиста из районной газеты приехала, очерк про семью Коминых  писать. Мол, в такое время и шесть детей.  Совсем молоденькая, вот и приглянулись они друг другу. Написала, потом газету принесла, дескать, почитайте, что у меня получилось.  Петру тогда еще только шестьдесят было, взлягивал. Так его склеило с журналисткой, водой не разлить. Не знали, что и делать. Уехал он к ней в  Уяре на другую улицу.
 Настя говорит, что опять его перехитрила.   Дочку старшую  отправила, та отца привела домой. С тех пор как отрезало, совсем спокойным стал. Носились слухи, что  журналиста родила от него ребенка. Может быть. Петро раз в месяц обязательно едет на своих “Жигулях” в Уяр. Может денег с пенсии подбрасывает, а может встретиться им надо…
     - Так у вас какая разница в годах? – спрашиваю у Насти.
     - Да какая там разница, двадцать  четыре года всего, неужели я совсем старая.  Не думаю, что мои одногодки в деревне лучше выглядят.
     - Не пойму что-то. Вы же моложе, он должен вас ревновать, он старше. А у вас все наоборот.
     - Толик. Толик, не был ты ни когда женатый и бабы не знаешь.  Он ревновать не будет, хуже цыгана, сразу пришибет. Посмотри ему в глаза, выродок. Если забычился, пень вырвет. Но  пальцем в жизни не тронул,  мне боязно  перечить. До сих пор  молчу, если что. Как решит, так пусть все и делается. Он меня всю жизнь любил, и я его ни чем не обижала. Семья мил человек, мужем крепкая. Есть хозяин, он командир, прислушивайся. А когда двое в доме командуют – не семья это. Крик да шум там и ни какого порядка. Если мужик тряпка – считай семьи нет. Баба задом думает, не головой.
   Петро не лез в наши разговоры. Он далек вообще от разговоров со мной, да и с остальными мужиками в деревне тоже. Если Настя ставила чай, садился, пил, но молчком.  То слушал жену, то меня, давил ладонью подбородок, словно оттуда ему должна придти какая-то мысль.  То шел под навес во дворе, там у него стол столярный,  сидел возле него или строгал что-то. 
  То щурил в раздумьях  свои кусающие глаза, на проходивших мимо его лавочки односельчан. Особенно на молодых девок. Не люблю я его глаза, нехорошие. У нормального человека не может быть таких глаз.