1
Ночью приснилась Марина Жукова. Я ни разу с ней в жизни не разговаривал и даже забыл, что её звали Марина. А вот же, приснилась. И были мы с ней во сне как родные. Растроганный сном, я вспоминал её целый день. Стильная девочка с прямыми соломенными волосами и равнодушным и гладким личиком, она ходила по школе в коротеньком платье, щедро демонстрируя круглую попку, а после школы надевала парик и страстно смотрела на старшеклассника Серёжу, с балкона которого по вечерам грохотала музыка. Как-то я видел их во дворе, сидящими на скамейке: Марина томно опускала глаза, Серёжа рассказывал, чертил что-то палочкой на земле. Наверное, это было их первое и единственное свидание, меня они старались не замечать, я же пожирал их глазами, представляя себе самое-самое. Марина была героиней моих фантазий. В тесном закутке, у лифтёрши под лестницей, она учила нас с одноклассницей Олей заниматься любовью. У Оли не получалось и опытная Марина терпеливо держала ей ноги, сетуя, что грядущий медицинский осмотр, на котором следы недавнего коитуса сразу же будут обнаружены гинекологом, не позволяет ей лечь вместо Оли и показать всё как следует, но в конце концов, раздосадованная нашей бестолковостью, ложилась со мной на жёсткий топчан. Дальше фантазия не работала. Марина была недоступная девочка.
Недоступные девочки явились мне в раннем детстве в виде чумазой озорницы Наташи, жительницы соседних трущоб, лихо лазившей через заборы и пользовавшейся неслыханной свободой по меркам маменькиного щеночка; в виде распатланных соплюшек из английского мюзикла «Оливер Твист», посмотренного вместе с бабушкой, так не похожих на моих блеклых и чопорных одноклассниц, с уродливо открытыми лбами и кислыми минами на презрительно-добродетельных личиках, а позже в виде Суок из «Трёх толстяков», в которую я был безнадёжно влюблён, и чьи жидкие волосы с крупными кольцами на концах, и пошлое дворовое личико волнуют меня до сих пор. Было ли это опытом иной жизни, чем-то попавшим в меня ещё до рождения, подобно закату, упавшему в реку и оставшемуся в ней навсегда, но давно погасшему в небе, или случайным стечением обстоятельств, но пристрастие к дворовым девочкам сохранилось на долгие годы. Ещё задолго до первого проявления чувственности, я грезил чёлочками и наглыми глазками; спеленатый родительской опекой и собственным послушанием, благоговел перед самоуверенностью и вольными манерами, завидовал взрослым, неведомым мне заботам. Самоуверенность и житейское превосходство делали их особенно привлекательными, но дворовые девочки редко удостаивали меня вниманием.
Были, конечно, и другие, не столь недосягаемые девочки. Целый год я бредил Маринкой — своей одноклассницей и соседкой. Однажды, Маринка, считавшаяся приличной и пользовавшаяся расположением моей мамы, забравшись на заднем дворе на пожарную лестницу, отставила ногу и, с игривой улыбкой покачивая бедром, показала мне свои чёрные трусики. Я был ошеломлён её бесстыдством и не мог поверить в случившееся. Как, добровольно показать самое сокровенное?! Такое было возможно лишь во французских фильмах, виденных в дачном клубе, в которых хорошенькие француженки дразнили мальчишеское либидо красивым бельём и дрожащими, вспученными грудями. Я бегал за ней целый год, сторожил её во дворе, в надежде урвать от её щедрот, и был вознаграждён. В начале лета, у той же Маринки, нагнувшейся на детской площадке, в отставшем вырезе кофточки мне открылось нежное, опухающее начало груди — ничуть не хуже, чем у красивых француженок. Это было почище трусиков! Голая грудь одноклассницы — пусть не полностью, не до конца, но увиденное не до конца возбуждает всегда сильнее. Я пытался заставить её нагнуться ещё, но Маринка только смеялась и, не подпуская меня к себе, дразнила грациозными приседаниями.
Однажды проснувшееся либидо требовало своей пищи. Лето я проводил в маленьком прибалтийском городке. Сидя в шезлонге, я штудировал школьную литературу и, совмещая приятное с полезным, выискивал волнующие места. На секунду оторвавшись от книги, я рассматривал попки, играющих в волейбол, девчонок, и снова возвращался к Радищеву, к описанию нравов валдайских девок, смаковал слова о «наёмных возбудительницах любострастия». Одно упоминание женской груди вызывало волну возбуждения. Особенно этим изобиловал Горький: грудастая шпульница Зинаида задирала подол, девок и баб хватали за груди, мяли груди своим невестам. Великий русский писатель скорбел о растоптанных женских душах, а я, пряча стоящий член между стиснутыми ногами, ликовал, — значит, мнут и хватают! Значит, всё это правда и станет возможным в самое ближайшее время! Задравшаяся юбка, случайно увиденная сися ровесницы, обрывки подслушанных разговоров, игривая поза незнакомой женщины, — в закупоренный мальчишеский мир доносились благие вести о грядущем разврате. Сладость греха сочилась из всех щелей, и жизнь превратилась в борьбу с неукротимой эрекцией, одолевавшей меня в самое неподходящее время и по самому ничтожному поводу.
Помнится, как мы снимались в массовке. На съёмочной площадке хозяйничала разбитная бабёнка, командовавшая осветителями и прочим киношным людом. Маленькая, чёрненькая, вся в потёртой джинсе, с хвостиком и чёлочкой, спадающей на глаза, похожая на девочку и обезьянку одновременно, она вызывала у меня бешеное вожделение. Чем она так взволновала меня: сочетанием ли детскости и порочности, похожести на моих ровесниц и немереного распутства в глазах и манерах? Воплотилась ли в ней мечта о развратной сверстнице? Неукротимое возбуждение не оставляло меня целый день. Зажимая в кармане стоящий член, я уходил с площадки, отворачивался ото всех, но и спиной чувствовал присутствие своей джинсовой искусительницы и несгибаемый член торчал, как кусок арматуры из бетонной стены. Всё закончилось холодным июльским вечером: по окончанию съёмок мы ждали автобуса и молодая эстонка, толи от полноты чувств, толи просто замёрзшая, по-матерински обняла меня сзади, запахнув в свою кофту. Я чувствовал спиной её груди и стоял на глазах у своей собственной мамы с глупой улыбкой и безобразно торчащим членом.
Местная девочка, жившая с нами в одном подъезде, — яркая, с точёной фигуркой, чем-то напоминающая цыганку, стала тем редким случаем, когда объект вожделения и любви совпадали. Я заметил её в самом конце лета. Тёмным вечером мы возвращались по пихтовой аллее от моря; она шла позади, в сопровождении двух бугаёв из приморской шпаны. Что ты всё оглядываешься, что ты там увидел? — сердито спрашивала меня мама. Звезда курорта, недоступная, как Суок, в полосатом коротком платьице, с маленькой сумочкой через плечо, пританцовывала и напевала, — о, мами... о, мами-мами блюю... о, мами блюю... Бугаи одобрительно и смущённо поглядывали на красотку. Я уехал с мыслью о ней, я помнил о ней весь год, я писал ей письма под вымышленными именами, в школе ходил на четвёртый этаж, чтобы взглянуть на напоминающую её старшеклассницу. Я вернулся следующим летом с мыслью о ней, по ночам в туалете я стравливал избытки своей страсти, а днём караулил её, часами простаивая у подъезда. Она была старше на год и я ни на что не рассчитывал, испытывая блаженство от одного её вида, но, однажды, моё обожание было вознаграждено. Я был замечен, и она осчастливила меня несколькими словами, брошенными из окна. Позже мы познакомились, сидели в компании во дворе, играли в карты, но страсть моя начала охладевать, появились другие девочки, а ещё через год или два, когда я встретил её на пляже и на мой вопрос — «как дела?», она, возмужавшая и огрубевшая, вытряхивая песок из сандалий, ответила — «всё ол райт», от неё пахнуло такой провинциальной дешёвкой, что я мигом выбросил её из головы. Но курортная серенада ещё долго звучала в моей душе, — о, мами... о, мами-мами блюю... о, мами блюю...
На той же приморской аллее, я как-то увидел, как две белокурые эстонские кобылки, с распущенными волосами, свернули с дорожки и вместе с двумя парнями направились к близлежащим кустам. В темноте светились их голые ноги, в свете фонарей резче очерчивались выпуклости животов и впадины между бёдер, постукивали каблучки, покачивались подолы коротеньких юбочек. С завистью я смотрел им в след и долго мечтал оказаться в кустах с молодыми эстонками. Эстонки казались импортными, фирменными, как джинсы, необычайно заманчивыми, — чужая стать всегда соблазнительна.
По вечерам светились окна соседней школы, — в спортзале жили, приехавшие на лето, девчонки. В сумерках я стоял с театральным биноклем: раздетые перед сном, они прогуливались перед окнами, прохаживались между кроватями, и одна, особо высокогрудая, напоминавшая вожделенную одноклассницу, ещё долго крутилась перед незавешенным окном. Член до боли впивался в ребро подоконника, в голове мутилось от похоти, в просвете между домами серело море. Мы уезжали...
Мы уезжали и в поезде с нами ехала девочка. Хорошенькая, чуть помоложе, не сказавшая за вечер ни слова и ни разу на меня не взглянувшая. Ночью она спала на соседней полке, я чувствовал её близость. Мне снилась моя одноклассница Ира и я осквернился два раза за ночь...
Ах, Ира, вожделение к тебе сопровождало меня пол жизни, пол жизни я был наколот на твои длинные груди. Сколько раз по ночам твои ноги обвивались вокруг моей поясницы, сколько раз оплодотворял я тебя во снах, но ты всегда хранила молчание.
2
У многих хранится в памяти образ какой-нибудь девушки, часто совсем некрасивой и не особенно нравившейся, но волновавшей нещадно. Впервые я заметил её классе в седьмом, в самом конце учебного года. Она шла по школе на каблучках, и мне бросились в глаза её ноги, — ноги взрослой красивой женщины, с точёными щиколотками и продолговатыми сильными икрами. Была она совсем не красавица: грузинская девочка с глазами-маслинками и картофельным носом с горбинкой; тёмные, проволочные волосики собраны гребнем, прижаты заколками. Тонкие губы вечно поджаты. Брови, широкие у переносицы, разлетались удивлёнными стрелочками, придавая ей учительский вид. Она мне совсем не нравилась, но член предательски вставал на неё. Тело её не давало покоя ни днём, ни ночью. Плотненькая, широкобёдрая, с торчащими, как у индийских танцовщиц, грудями, она мне являлась во снах, неизменно заканчивающихся жгучей поллюцией. Очнувшись от поллюционного сна, в радостном предчувствии продолжения наяву, я всматривался в неё, ища следы произошедшего между нами, но видел только нахмуренные брови и неприветливый взгляд, хотя был уверен, что она тоже что-то чувствовала этой ночью. Тесноватое школьное платье скрадывало её формы, но высокую грудь не скроешь. В те же дни, когда приходила она в облегающей кофточке, смотреть на неё было невыносимо. Сквозь тонкую кофточку было видны во всех подробностях все завораживающие детали её анатомии: как натянуты швы бюстгальтера, как по-взрослому в нём лежат её груди, неожиданно большие, чуть провисшие от собственной тяжести, с удлинёнными припухшими кончиками и смотрящими вверх сосками. На физкультуре она мало чем отличалась от других мясных девочек, не особенно пробуждавших инстинкт размножения. Груди были приплюснуты тесным физкультурным бюстгальтером, — «чтобы не зарились», — как говорил просветитель Костя. Но зарились всё равно. И зарились многие. Но Ира давала достойный отпор, — скорая на расправу, она била коленкой в пах, защищая девичью честь. И немало похотливых юнцов, охотников за девичьими грудками, сгибалось от боли, испытав на собственных яйцах твёрдость её круглой коленки. К тому же она была от природы сильна и из стычек с другими девчонками, изредка случавшимися в средних классах из-за задранных юбок и прочих девчачьих обид, выходила всегда победительницей, в миг одолевая даже звероподобную в ярости, кусачую двоечницу Олю, справиться с которой не могли и мальчишки.
Как-то, из озорства, я стеганул её тряпкой, запачкал ей мелом грудь. Она подстерегла меня в коридоре и сильно толкнула. «Я тебе отомстила», — сказала она, прищуривая глаза. Стоящая рядом, её подружка с интересом наблюдала за экзекуцией. Прикосновение к её груди, даже посредством тряпки, было волнительным, и мне долго ещё мерещился, запачканный мелом холмик, выглядывающий из-под фартука.
Наверно, ей нравились крупные мальчики и она улыбалась добродушному увальню Лёше. На Лёшу заглядывались многие девочки. Добивавшиеся его расположения, долговязая Яна и полногрудая отличница Таня, считали друг друга соперницами, а Иру в расчёт не брали, и совершенно напрасно. Добродушный Лёша косился на Ирины груди и, кажется, для него-то и надевались облегающие кофточки.
То и дело мне открывались всё новые достоинства её тела. То, заложив ногу на ногу, сидела она в коридоре с подружкой, радуя меня нежной мякотью ляжек, молочно просвечивающих сквозь чёрные колготки, то, придя на экскурсию в тесных джинсах, приводила в восхищение роскошными ягодицами, выпуклости которых, подчёркнутые потёртостями джинсов, казались такими упругими и заманчивыми. В ту пору мне вдруг открылось, что выпуклость женского зада — одно из главных достоинств женской фигуры, волнующее меня не меньше, чем большая, крепкая грудь. Мои одноклассницы, в большинстве своём, этим достоинством не обладали. Их плоские или бесформенно-жирные, трясучие задницы были спрятаны в складках одежды. Возвращаясь с каникул, я оказывался в царстве брезгливо насупленных, куксящихся девочек, не желавших со мной разговаривать, не видящих во мне мужчину, а если и замечавших порой мои нескромные взгляды, то отвечавших на них искренним изумлением и придирчиво оглядывающих свою одежду в поисках допущенной оплошности. Само выражение их лиц напрочь отрицало возможность половых отношений. Щупал ли их кто-нибудь летом? — думал я всякий раз, возвращаясь с каникул. Летние девочки, в большинстве своём, тоже не отличались ни соблазнительностью, ни красотой, но хотя бы не куксились так отвратительно, смотрели смелее, охотно беседовали на щекотливые темы. Но и они не вызывали особенного восторга. А по окраинам ходили накрашенные девчонки и нескромно смотрели на мальчиков. Взгляды их сладким дымком повисали в воздухе. Одевались они проще и откровенней и не прятали свои сладкие попки в складках одежды. И попки их были как-то особенно выпуклы и упруги. Ирин, по-взрослому широкий и в меру выпуклый зад был не хуже, а лучше самых круглых и выпуклых задниц, самых заманчивых девчонок из пригородов.
Не скажу, что я сгорал к ней от страсти, были девчонки, изводившие меня своими телами гораздо сильнее, но стоило мне поглядеть на неё подольше (а я смотрел на неё до ломоты в яйцах), как деревенеющий член неумолимо начинал заползать в штанину.
Было что-то изысканное, восточное в одновременной округлости и угловатости её форм: резкий излом широкого таза плавно перетекал в округлые, многообещающе широкие бёдра, острые груди нежно круглились на кончиках. Формы её хранили опыт, соревнующихся в обольстительности султанш и наложниц. Иногда она мне представлялась в шальварах, с голым пупком и круглым девчачьим пузом, как на тех волнующих иллюстрациях к «тысяча и одной ночи», на которые я частенько подрачивал. Гордая грузинская княжна с глазами-маслинками, проволочными волосиками и многоопытным, тайно распутным телом: опытность и тайная порочность её тела сулила запретные, взрослые наслаждения, и не снившееся с другими девчонками. В то время я ещё не подозревал в себе лёгкого мазохизма, но образ строгой и опытной наставницы уже витал в воздухе. Ира, как нельзя лучше, олицетворяла сокровенные мечты о снисходительной и умелой наставнице, готовой избавить тебя от мальчишеских страхов и постыдной девственности. Добавившаяся к десятому классу, длинная юбка (кстати, ничуть не скрывавшая её тела и лишь усилившая моё вожделение) и очки на уроках, окончательно придали ей вид неприступно-серьёзной девушки, — какой она, собственно говоря, и была. Я тоже обзавёлся очками и рассматривал её на уроках. С двух шагов я глазами расстёгивал ей платье, и она отвечала мне яростным взглядом своих маслинок.
Я не пользовался спросом. Летний опыт общения с девочками на школу не распространялся. Я страдал от застенчивости, от телесного и душевного одиночества, дружил очень выборочно. Но школа заканчивалась, и после одного из экзаменов, приглашённый подобревшими одноклассниками, я, чуть не впервые оказался у кого-то дома, на школьной вечеринке. Была и Ира в своей знаменитой вишнёвой кофточке с фруктовым орнаментом из спелых груш, одна из которых, с загнутым черенком, кокетливо примостилась на её левой груди. Мы танцевали. Школа сбрасывала оковы и, окрылённый грядущей вольницей, я, неожиданно для себя, наговорил ей кучу комплиментов, с каждым танцем становившимися всё более двусмысленными. Опьяненный вином и прикосновениями к ней, я нашёптывал ей ласковые непристойности. Ира благосклонно молчала, взмахивала пушистыми ресницами. А она ничего себе, — промелькнуло у меня в голове. Завороженный близостью её сисек, я не видел её лица, и сам изумлялся своему красноречию. Кажется, она была здорово удивлена, а я расходился всё больше, и улучшив момент, когда мы остались одни на балконе, обнял её за талию.
— Может, сходим в кино?
Она протестующе завертелась, но не освободившись до конца, испуганно замерла:
— Завтра я не могу, у меня репетитор!
— Ну, не завтра. После экзамена.
— Позвони мне после экзамена.
Я чуть было не поцеловал её. Предупредительно кашлянул, выходивший на балкон, одноклассник, — нас спугнули. Уходя, она быстро и недоверчиво взглянула мне в глаза.
Звонил я ей первый раз в жизни и голос её в телефонной трубке зазвучал неожиданно громко. Наверно, она ждала моего звонка и, стараясь скрыть радость, говорила подчёркнуто равнодушно. Меня волновал её голос — глубокий и низкий, с нежными полутонами. Очень чувственный голос, как и её тело.
Мы встретились вечером, после экзамена. От моей былой развязности и следа не осталось. Мы чинно прогуливались по фойе, сидели в зале, стараясь не касаться друг друга локтями. Она была не глупа, но лицо её меня убивало. Холодный учительский тон, ненужные разговоры о поступлении и репетиторах — опьянение вечеринки прошло и привычное ощущение ненужности происходящего охватывало меня всё больше. Но после кино мы немного прошлись, и оба оттаяли. Она взяла меня под руку, и от этого прикосновения мне вспомнился нежный девичий жирок на её спине и боках, как, танцуя, она покорно и испытующе заглядывала мне в глаза, как податливо изгибалась её талия под моими руками, с какой готовностью её тело откликалось на мои неумелые прикосновения, совершая те неуловимые, но инстинктивно знаемые нами обоими движения, которыми женщина испокон веков заманивает мужчину. Это было совсем непохоже на деревянные спины других девчонок. Наверняка, втайне она была очень чувственна и похотлива, но, стыдясь преступных порывов своего тела, ещё больше напускала на себя неприступный вид, хмурила брови, поджимала губы, смотрела равнодушно и неприветливо.
(Лет через десять по окончанию школы, я встретил её, благостную и расплывшуюся, родившею двух сыновей-погодков и мечтающую о третьем, одетую в безразмерный балахон, и мне показалось, что вся её чувственность претворилась в неряшливом чадолюбии. Впрочем, то была мимолётная встреча).
На выпускном я даже ни разу не подошёл к ней, храня нашу маленькую тайну. А на следующий день, выспавшись до обеда, мы встретились, походили по городу, а после оказались в Коломенском, ходили по обрывам, спускались в овраги: я то и дело брал её за руку, помогая забраться на склон, — пялиться в открытую на её груди я уже не решался, но на задницу насмотрелся вдоволь. Коломенское было выбрано не случайно, — здесь я однажды видел, как на скамейке, внизу оврага, парень лапал девчонку в зелёной кофте.
Возвращались мы другой дорогой, через ту деревеньку, что лежала когда-то между парком Коломенское и Каширской. Город здесь неожиданно обрывался, начиналась сельская местность с покосившимися деревянными столбами, огородами и сараями. Внезапно начавшийся дождь загнал нас под узкий навес. Дождь хлынул со всех сторон, обдавая брызгами. Прикрывая её от дождя, я прижался к ней сзади, обхватил руками. Руки мои, лежащие на её животе, не находили места, все чувства сосредоточились в ладонях. Я чувствовал близость её груди, пытаясь по натяжению кофточки, косвенно оценить её размеры и крепость. «Только не трогать, испортишь всё!» — услышал я внутренний голос, но руки меня не слушались. Миллиметр за миллиметром они продвигались наверх, пока не коснулись ногтями больших пальцев нижнего края бюстгальтера — границы вечных снегов. Дальше начинался подъём. Это было, как восхождение на Эверест. Рука моя парила над заснеженной вершиной, я обмирал от прикосновений, угадывая под кофточкой кружевную поверхность бюстгальтера, я почти не касался его содержимого, но в ладони моей навсегда запечатлевалась форма её восхитительной сиси.
Я не решился взойти на другую её вершину и остановил руку у подножья, ощущая большим пальцем тяжесть и крутизну её склона. Член ликовал в штанах, и я повернулся к ней чуть-чуть боком, — коснуться её возбуждённым членом было бы явно лишним. Чтобы не спугнуть удачу, я боялся пошевелиться, но Ира и не пыталась освободиться. Прижимаясь ко мне спиной, она смеялась и, ёжась от дождя, покалывала мне ладошку твёрдым соском.
Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Ира сняла мою руку и мягко отстранилась. Лёгкость достигнутого ошеломила. Она причёсывалась и отжимала волосы, и я заворожено смотрел на её пошевеливающиеся, облепленные мокрой кофточкой груди, с явственно стоящими сосками.
Возвращались мы взявшись за руки. Погуляем, а потом у меня пообедаем, — о следующей встрече говорила она, как о само собой разумеющейся. Маслинки её светились от удовольствия. В ней, всегда затянутой и подобранной, появилось какое-то детское, наивное простосердечие. Стыд — не стыд, но что-то зашевелилось во мне, — стоило мне увидеть в девушке человека, как похоть отступала. Прикосновение к чужой душе всегда отпугивало меня. Но память, о только что потроганной женской груди, хранившаяся в моей левой ладони, пересилила всё на свете. Да, она мне не нравилась, но стыда и сомнений я уже не испытывал, — меня несло по широкой реке. «Может дома не будет родителей...», — я уже предвкушал, как обстоятельно буду лапать её на диване: сначала груди, а там и до жопы рукой подать. «Не гони», — услышал я внутренний голос, и он оказался прав, — это я сразу почувствовал. Уж слишком с независимым видом она стояла, поджидая меня у метро.
Впрочем, сначала она была настроена вполне благодушно, вежливо похихикала над анекдотами. Мы гуляли по парку, но разговор не клеился. Я чувствовал её недовольство и смутно догадывался о его причинах. Я взял её за руку, но она напрягла ладошку и, пройдя со мной за руку пару шагов, сунула руки в карман. Я шёл рядом с ней, пожимая плечами и изображая недоумение и незаслуженную обиду.
— Ир, ты обиделась?
— Нет, — ответила она с вызывающе-невозмутимой учительской интонацией.
— Значит, всё-таки обиделась.
— Не трогай меня так больше.
— Как? За руку? — я всё ещё пытался изобразить непонимание.
Она яростно вперилась в меня своими маслинками. Совсем как когда-то, когда я разглядывал её на уроках. Груди её зверски стояли под плащом. Я чувствовал, что бессилен перед её телом. Что все аргументы отступают перед её широкими бёдрами и торчащей грудью. Что достаточно одного взгляда, чтобы вожделение захлестнуло меня. Я перевёл взгляд повыше, на её лицо. Вытаращенные маслинки, поджатые губы, настораживающая ямочка на подбородке, — какая она решительная! — с такой не договоришься. Какая она противная! Но сиси — глаза можно выколоть! Гулять с ней и не иметь возможности прикоснуться? Знакомство с родителями и прочие мучительные ритуалы не входили в мои планы, — долгая дорога меня не устраивала. Мой соблазнительский запал иссякал. Заговаривать её не было сил. Я плёлся сзади, глядя на нежные полушария девичьего зада, плавно покачивающиеся под плащом, и боролся с искушением напоследок прикоснуться к её ягодицам. Эх, сколько же ещё раз, предстоит мне увидеть это прощальное, нарочито-демонстративное покачивание ягодиц, уходящей от тебя девушки.
Она прибавила шагу, я отставал всё больше и, наконец свернул на боковую тропинку. Ветер прошумел по верхушкам деревьев, обдал брызгами; пахнуло июлем, туманными далями. Какое счастье, что её не надо больше обхаживать...
3
Ирочка (именно так и никак иначе, и особенно за глаза, чтоб отличить её от всех прочих) — девочка из хорошей семьи, воплощение благонравия, украшение дома, радость свёкра, счастье свекрови. И к тому же пианистка. У мальчиков особым успехом она не пользуется, зато нравится их родителям, видящим в ней что-то своё — родное. Остренький нос в конопушках, лицо наивное, но глазки умные, понимающие. Волосы тёмные, слегка
мелко-вьющиеся — два вороных крыла, спадающие по краям лица, добавляют серьёзности и делают её похожей на поэтессу.
Женщина в ней уже развилась, но остались девчачьи повадки. Ходит крадучись, на полусогнутых — как бы бабушка не заругала. Бабушка очень добрая, от доброты, как печёное яблоко, голос дрожащий, но говорит с нажимом и держит в строгости. И-ира, — предостерегающе восклицает бабушка и строго покачивает головой, и Ирочка шепотом возражает. Глазки горят несогласием, даже ножку выставила — сейчас топнет, но спина выражает покорность.
Грудь её ещё не вполне оформилась, но уже достаточно полная, во всяком случае, пополней, чем у многих её ровесниц. Ноги скромные, невыразительные; фигура не то чтоб плохая, и даже не лишена изящества, но какая-то вяловатая. Снижен мышечный тонус — частый недостаток еврейских девушек. «Нация древняя, очень усталая», — говорил мой знакомый доктор. Нет, есть, конечно, спортсменки и балерины, но в целом, русские девушки всегда мне казались более крепкотелыми. Их, в свою очередь, превосходили молодые татарки. Быть может, какие-нибудь бразильянки... Но что говорить о бразильянках? Бразильянок я никогда не видел, да и дело не в этом. Главное — это запах. Материнский, молочный, добродетельный запах, исходивший от Ирочки и подобных ей девочек, убивал всё на свете — напрочь отбивал всё желание. Ирочку знал я ещё подростком, относился к ней бережно, с братской брезгливостью, не испытывал к ней ни симпатии, ни влечения, и всегда остро чувствовал её непригодность для сексуальных опытов, но недощупанная грудь одноклассницы жгла мне руку, а промедление грозило пожизненной девственностью.
Встретившись в одно прекрасное утро, мы выпили по бокалу вина и оказались у меня дома. Ирочка охотно уселась ко мне на колени; она была совсем не против, чтоб её немножко полапали, но целоваться решительно не хотела, а я был немало разочарован мягкостью Ирочкиной груди, её равнодушием и нежеланием целоваться. Захмелевшая Ирочка сидела у меня на коленях и из-под полуприкрытых век следила за моими руками, разгуливающими по её телу, упорно уклоняла губы, и я, вдыхая знакомый запах шампуня, целовал её в безвкусную шею. Мы перелегли на кровать, и здесь меня постигло новое разочарование: ноги у Ирочки были волосатыми. Десятки, если не сотни раз я видел её на пляже, но обратил внимание только сейчас. Было странно и неприятно, будто я гладил себя самого или какого-то парня. Колкие ляжки, мягкая попа и целомудренные трикотажные трусики в мелкий рубчик отбили желание лазить под юбку. Ирочка пахла мамой, вертела головой, уклоняясь от поцелуев, я ожесточённо мял ей груди и целовал её в вывернутую шею, чувствуя на губах отвратительный привкус кровосмешения, постепенно слабея и теряя интерес к происходящему. Продолжалось это мучение до самого вечера. Ирочка в дремоте, то и дело, сонно поглаживала меня по волосам. Долежали мы почти до маминого прихода.
Несколько дней я переваривал произошедшее и решил, что встречаться с ней больше не следует. Но не прошло и двух недель, как мы встретились снова. В этот раз вина мы не пили, но едва оказались у меня, как всё пошло как по писанному. Ирочка уселась ко мне на колени, я принялся ощупывать её груди — то одну, то другую; чудес я уже не ждал, ухватить старался побольше, наполняя её грудью полную ладонь. Стал целовать и покусывать груди прямо через одежду. Склонив голову, Ирочка смотрела неодобрительно: не наслюнявил бы кофточку, — читалось в её глазах, ватный привкус которой, остудил мою страсть.
До этого мне только однажды довелось потискаться с девочкой: на дне рождения у приятеля мы лежали с ней на кровати, и в полупустом лифчике я силился отыскать её крошечные грудки. Ирочкин лифчик был полностью заполнен, но содержимое его было так мягко и бесплотно — как ватное, а рёбра, прощупывавшиеся через груди, навевали мысли о флюорографии и рентгене, делая возбуждение невозможным. Неужели они такие у всех девчонок? Вспомнилась одноклассница, поездка в Коломенское. Я ясно представил её тяжесть у себя на коленях. Я сделал ладошку ковшиком, приложил её к Ирочкиной груди и воспроизвёл в подробностях все свои ощущения. (Ирочка с любопытством следила за моими манипуляциями. Она была неглупая девочка и, наверно, догадывалась, что я её с кем-то сравниваю). У одноклассницы грудь была больше и я сразу же возбудился. Возбуждение придало мне силы. Мы перелегли на кровать и, уже не смущаясь ни волосатостью ног, ни мягкостью попы, под юбкой ощупывал ляжки и ягодицы, дотягивался до нежного животика, трогал ворсистую мохнатку, а после ощущал её терпкий запах, — пальцы слабо попахивали девичьей мочой. (Ирочка вставала в туалет и, вернувшись, снова доверчиво прильнула ко мне). Ирочкины, пологие и широкие в основании груди не шли ни в какое сравнение с крутыми, почти отвесными склонами заповедных холмов одноклассницы, и мне снова представилось, как она, плотненькая и широкобёдрая, прижимается ко мне на кровати, как закидывает на меня ногу, как задирается её юбка, и, вдохновившись представленным, возбудившимся членом прикоснулся к Ирочкиному бедру. Расширяя захваченные пространства, я сунул руку поглубже, застревая в спутанных волосах и оттягивая резинку трусов. Ирочка выгнулась как сомнамбула, помогая стянуть с себя трусики — добродетельные трикотажные трусики в мелкий рубчик. Отступать было некуда. Натыкаясь на расставленные колени и стараясь не сделать ей больно, я взгромоздился на Ирочку и, смутно представляя себе женскую анатомию, бесплодно тыкался в заросли между ног, как пьяный, не попадающий ключом в замочную скважину. Приподняв голову и наморща лоб, Ирочка озабоченно всматривалась в низ своего живота, но не помогла мне не единым движением. Втайне я надеялся, что ничего не получится, а в случае неудачи, я свалю всё на Ирочкину неопытность, но природа взяла своё.
Как-то с приятелем, мы застали нашего одноклассника мастурбирующим в школьном туалете. Сидя на корточках на унитазе, он листал засаленную фантастику и подрачивал гладкий член. Ничуть не смутившись, он рассказал нам о способе дрочки в «гнилой помидор». Берёшь помидор, мягкий такой, гниловатый, — говорил он, стискивая зубы от сладострастия, — согреешь в горячей воде, надрежешь и дро-о-очишь. У него аж голос сел, в предвкушении наслаждения. Лишь спустя годы, я понял назначение помидора, служившего доморощенной имитацией вагины. Бесчувственное, как помидор, но нежно выстланное Ирочкино влагалище быстро сделало своё дело. Я только и дёрнулся пару раз, пробиваясь в его глубины, но так и не достигнув дна, освободился от семени, забрызгав Ирочке лобок и бедро.
Отнеслась она к этому с величайшим равнодушием. Сонно покачиваясь и не попадая ногами в туфли, она направилась в ванну, а я, опасаясь увидеть следы дефлорации и стараясь не смотреть на свои причиндалы, сразу же натянул штаны.
Ещё несколько лет назад, возвращаясь из пионерского лагеря, куда посылали её на месяц для познания жизни и приобщения к коллективу, Ирочка хвасталась перед подружками, как «они спали с мальчиками». Подружки посмеивались, не верили, уж больно её добродетельный образ не вязался с этими рассказами, к тому же она была самая младшая в нашей компании, и что подразумевалось под словом «спала» неизвестно. Быть может, в какой-нибудь тихий час, разомлев от лежания с мальчиком, Ирочка позволила потыкаться о себя членом и излиться снаружи, запачкав промежность липким мальчишеским семенем, а может, дело зашло дальше, и чья-то набухшая головка побывала в начале её узкой девичьей дырочки. А может и вовсе, какой-нибудь юный красавчик и паразит, перепортивший уже немало девочек, после танцев, мимоходом, осквернил её лоно. Кто знает, какие тайны хранила её тесно сжатая щёлка?
Ужасаясь содеянному, я лежал, привалившись к стене, оглядывая знакомую комнату, ставшую местом преступления. «Вот и всё... И надо тебе это было? Дрочил бы себе в туалете на подавальщицу из столовой». Ирочки долго не было, в ванной тонкой струйкой текла вода, тени не шевелились под дверью. Уж не случилось ли там чего? Может какое-нибудь кровотеченье или руки на себя наложила? Кто их знает, этих тихонь. Странные мысли посещали меня: я боялся и страстно желал, чтобы ванна оказалась пуста, чтобы Ирочка просто исчезла. Наконец она вышла со скомканным личиком, посмотрела протяжно и испытующе, как смотрят случайно перепихнувшиеся женщины, будто спрашивая глазами, — «всё ли было в порядке?» и «что ты теперь обо мне думаешь?» Провожал я её в тоске. Жизнь казалась мне перечёркнутой. Ирочка обступила со всех сторон. Я был переполнен своей нелюбовью и отвращением к произошедшему между нами. Несколько дней я пребывал в отчаянье и был близок к тому, чтобы позвонить ей и вымаливать на коленях прощение и свободу. Я конечно не позвонил, — подстерёг её у училища. Ирочка как ни в чём не бывало приветливо шла мне на встречу. Приготовленные слова вылетели из головы, ноги сами привели к дому, и не успел я опомниться, как она снова сидела у меня на коленях.
Встречи наши проходили по раз и навсегда заведённому сценарию. Ирочка садилась мне на колени, а иногда сразу ложилась на кровать: ляжет, сложит ноги, скромно разгладит юбочку, которую я сразу же задирал; проведя инвентаризацию — привычно полапав её для приличия минут пять, в основном груди, как самое выдающееся её место, я наваливался на неё и приступал к мужской работе. Поскрипывала кровать, тикали ходики, на карнизе сидели голуби, солнце перемещалось в правый угол окна, Ирочка лежала, не издавая ни звука. Я работал, представляя себе то одноклассниц, то пышнотелых студенток с экономического факультета, то ещё каких-то, недавно виденных и поразивших меня своими формами, женщин. Я задирал ей ноги и покусывал вялые икры, но Ирочка оставалась непробиваемо безучастной. Скорчив благопристойную мину и полуприкрыв глаза, она лежала с раздвинутыми ногами.
Ещё с детства, несмотря на полное отсутствие слуха, я питал болезненное, почти сексуальное, пристрастие к музыкальным инструментам и, попадая в дом, где стояло пианино, не мог удержаться, чтоб не притронуться к клавишам. И расстроенное пианино, к вящему неудовольствию хозяев, отвечало мне звоном оргазменных какофоний, похабными стонами, всхлипами влагалищ, шипением соперниц и восклицаниями обманутых мужей. Я её всю истрогал, будто клавиши перебирал, но чувствовал безответное молчание инструмента. Мне не хватало ни сил, ни умения разбудить в ней женщину.
Попредставляв по очереди с десяток девушек и изнемогая от тщетности своих усилий, минут через десять-пятнадцать, я наконец сосредоточивался на одной и выплёскивал семя ей на лохматый лобок. Ирочка шла подмываться; я ждал её в комнате, чувствуя опустошённость и тоску.
Поднималась она с видом человека, честно выполнившего свой долг. Я ей тоже ни капли не нравился, но она боялась показаться не модной. Вместе со мной она избывала свою несвободу, своё послушание, ветхую бабушкину мораль. Спешила она ко мне с самым заговорщицким видом: «А ловко я обманула бабушку?» — словно читалось в её глазах. После близости она затихала, становилась серьёзна, мысленно возвращалась к бабушке. Я провожал её до троллейбуса, чмокал в холодную скулу, и с облегчением оставался один. Но облегчение продолжалось недолго: грубое, зелёное покрывало, на котором я упражнялся с Ирочкой, служило постоянным напоминанием о совершаемых мной злодеяниях.
В постели Ирочка, в общем, была покладиста — первенство моё признавала и, меняя своё положение, чуть заметно кивала себе головой, соглашаясь со справедливостью моих требований, но некоторые, вполне безобидные вещи принимала в штыки. Я долго упрашивал её снять бюстгальтер, сквозь жёсткую скорлупу которого, Ирочкина грудь казалась особенно мягкой и вдохновляла меня всё меньше. «Сними, и положим в сумочку», — уговаривал я её, — «ты останешься в кофточке, мне просто будет удобней тебя ласкать». Толи стесняясь своей груди, толи боясь быть застигнутой моими родителями, она долго обдумывала и, наконец, согласилась. После сложных манипуляций с бретельками, она вынула своё белое, кружевное чудо из ворота. Дело пошло лучше: голые грудки приятно наполняли ладонь.
Было это уже в конце ноября, месяца четыре спустя нашей первой встречи. Я как-то особенно разошёлся, представляя себе то смазливую подавальщицу из институтской столовой, то гибкую и чувственную библиотекаршу, примеряясь с какой из них кончить; выбор мой склонялся к библиотекарше — она казалась более соблазнительной, как вдруг в Ирочке, до сих пор безучастно лежащей подо мной, что-то переменилось. Она вдруг задвигалась подо мной, подалась мне на встречу, тяжело задышала, влагалище её слабо пискнуло, заходило ходуном, наполнилось слякотью, лицо исказилось и Ирочка закричала. Позже, наверно стесняясь, она сказала, что ей стало больно. Но это была победа. От восторга я кончил, да так неудачно, что первые выплески попали в неё. Счастье было омрачено. Несколько месяцев прошло в томительном ожидании худшего, но, слава Богу, всё обошлось. Может то было в счастливый день, или семя моё просто не прижилось в ней, но она как ни в чём не бывало продолжала ходить в училище. Превозмогая стеснение, я купил в аптеке презервативы. Презервативы сползали, делали Ирочке больно, натирая влагалище, но я был непреклонен, и лишь спустя несколько месяцев, отделавшись от первого испуга, и уверившись в собственной стойкости, я стал то и дело «забывать» о резинке.
На каникулы мы разъехались. Стояли морозы, и я, позабыв про Ирочку и её пушистые ляжки, бродил по заснеженному подмосковному городку в длиннополом солдатском полушубке, наслаждаясь невидимой миру эрекцией, думая об одной восьмикласснице, ничем не примечательной, разве что с ****ским личиком, но, однажды, при всех поцелованной самым модным мальчиком школы, клевейшим из чуваков, отблеском своей славы озарившем её и сделавшим вмиг желанной для многих. Вдыхая морозный воздух, я вспоминал, как, привлечённая им за талию, она умопомрачительно отставила ножку, как грациозно привстала на цыпочки, на секунду прильнула к нему, как равнодушно подставила щёку, и сразу же стало ясно, что её сисечки хоть и невелики, но весьма выразительны — так и просятся в руку; что она чувственная, гибкая и конечно порочная. Ведь не будет же тот, при одной мысли о котором у девочек промокают трусики, целовать лишь бы кого. Мысли мои вновь возвращались к ней, и через мешковину кармана я ощупывал бугрящийся член. А если и вспоминал я об Ирочке, то только под вечер, ложась в кровать, и лишь для того чтоб представить, как её кадрят на танцах в пансионате. Эти мысли меня слегка щекотали, и мне снилась взъерошенная Ирочкина мохнатка, забрызганная спермой какого-то парня.
Думал я и ещё об одной восьмикласснице, из тех, о которых — «а мне посисястей», — окая, говорил мой великовозрастный однокурсник-волжанин.
От неразвитости чувств я ценил очевидное, заглядывался на толстозадых простушек, и растрепанная восьмиклассница-пышка, с огромной грудью и бесстыдными глазами, венчала собой пирамиду моих вожделений. Сочная, истекающая молозивом, лоснящаяся от жадных мальчишеских взглядов, в юбке, едва прикрывающей лобок, и грудью, не умещающейся в школьном платье, ещё шестиклассницей она обращала на себя внимание откровенностью своих форм, а к концу седьмого класса формы её стали столь многообещающими, что она превратилась для меня в источник неисчерпаемой похоти. Дородная девка с вульгарным лицом — богиня разврата и плодородия, с бесстыдно смеющимся и одновременно смущённым взглядом, — смущённая б..дь, кокетничающая с пьяными трактористами и отлично знающая, чем это закончится; с копной густых, светло-русых волос, завивающихся крупными кольцами на концах (привет от Суок), будто разметавшихся по подушке, как у изнемогающей от страсти женщины. Воздух вокруг неё накалялся. Самые тихие юноши зверели в её присутствии и начинали грызться как кобели, распространяя бешеный запах животной случки.
Сисястую звали Аней. Она была полненькой, но полнота не скрадывала женских пропорций, а наоборот, усиливала их, доводя её женственность до предела. Выразительность её форм сулила такие немыслимые наслаждения, что при мысли о том, что это всё кому-то достанется, пусть даже не мне, пусть кому-то другому, (представить её с другим, почему-то было даже приятней), и будет использовано по своему назначению, приводила меня исступление. При встрече с ней меня охватывало сладостное томление, внутри всё натягивалось, перехватывало в горле. Глаза разбегались: за те несколько, отпущенных на встречу, секунд я должен был оглядеть её всю — и груди, вздымающиеся под фартуком, и платье, натянутое как чулок, мелкими складочками собирающееся на боках и подмышками, заглянуть ей в глаза, и вновь, осмотреть её всю — целиком, а потом обернуться, впиться взглядом в её ягодицы, почувствовать, как натягивается штанина при виде низко опущенной резинки трусов, угадывающейся под юбкой, и сразу делающей понятней её устройство, представить её раздетой, ощупать взглядом припухлости её ляжек, запомнить все эти выпуклости и изгибы, сохранить их в памяти до следующей встречи, изойти вожделением и сладострастным восторгом.
Но самое главное — её груди. Я не мог на них насмотреться. То прикрытые крыльями фартука, то проносимые слишком быстро, никак не дающиеся моему взгляду, они неизменно от меня ускользали, и я дежурил у физкультурного зала, в надежде увидеть её раздетой, мечтал о волшебном зеркальце, показавшем бы мне её в ванной, с мокрыми, намыленными грудями, видными сквозь муть целлофановой занавески.
Как-то весенним предпраздничным днём, когда я уже был расслаблен ранним окончанием уроков, она проходила мимо меня чуть медленней чем обычно, я успел осмотреть её сбоку: увиденное превзошло все мыслимые и немыслимые соблазны. Моим взорам открылась её, неприкрытая фартуком, грудь — такая тяжёлая и налитая, такая высокая, с острым, вверх торчащим соском — почти как у Иры, только гораздо больше! Груди как из тугой резины: налиты так, что даже не шелохнутся — два запретных плода на толстом стебле. При мысли о том, что, быть может, они самые большие в школе — больше, чем у самых грудастых учительниц, у меня сладко сосало под ложечкой. Я гордился её грудями, как будто был их хозяином или первооткрывателем этих земель. Нет, были девчонки и погрудастей, но ни у кого из них не было таких вздутых, лопающихся грудей, таких блудливых глаз, таких полных и женственных икр. Тугие сапожки с треугольными вырезами на голенище приоткрывали её икры, и я вожделел даже эти вырезы на сапогах. Её полные ноги сужались к щиколоткам, и я пожирал их глазами, чувствуя, что желание этих ног затмевает во мне все другие желания, что всё это: и эти глупые бесстыжие глаза, и эта густая чёлка, и эти ноги, с полными ляжками и тонкими щиколотками, созданы с одной единственной целью, заветней которой нет и быть ничего не может. Иногда мне казалось, что грузинка превосходит её, что её тайная порочность сулит нечто большее, чем незатейливое Анино изобилие, — нечто такое, о чём я ещё не знаю, но смутно догадываюсь, глядя на Иру, стоящую у доски в облегающей кофточке, что-то особенно сладостное и постыдное, чего не выдерживают самые сильные и опытные мужчины. Но стоило мне увидеть Аню, как я забывал обо всём на свете — это было сродни наркотику.
Пройдёт ещё несколько лет и, возвращаясь из Закавказья, глядя в окно вагона на проплывающее Чёрное море, на пирсы, облепленные людьми, я буду всё также думать о своей однокласснице Ире и о сисястой восьмикласснице Ане, о постельных утехах с которыми я мечтал в ту пору, и которые, и по сей день, кажутся мне вершиной земных наслаждений. Не доезжая Москвы, поезд остановился в поле, мы спрыгнули на насыпь и стояли возле вагонов, вдыхая запахи средней полосы; садилось солнце, чернел лес, с реки доносились женские голоса; где-то неподалёку, в сосновых лесах, прятался город Бронницы — красивое и загадочное название. «Девки в озере купались, х.й резиновый нашли...», — доносилось откуда-то из далека, и я представлял себе толстозадых, е.ливых девок, стоящих по пояс в чистых лесных озёрах, томился от сексуальной, густо замешанной на похоти, любви к Родине, сулящей мне безграничное телесное счастье. А где ещё водятся такие девки — с блудливыми лицами и лопающимися грудями?
В феврале морозы продолжились. Теперь мы даже не пытались о чём-нибудь разговаривать, а просто спешили преодолеть холодное пространство и, оказавшись в тепле у меня дома, приступить к делу. Член стоял заранее, представляя себя в Ирочкиной тёпленькой норке.
Я сразу же забирался ей в трусики, грел руки у неё на лобке, пальцем водил по влажному шву её щёлки, проверяя готовность к соитию. Ирочка была неизменно готова. Это был наш медовый месяц. Ноги она раздвигала всё охотней, кончала всё чаще и всё уверенней, тоненько поскрипывая от наслаждения. Спешила она ко мне с самым плутовским видом, — она взрослая девочка и сейчас её будут трахать. В те времена слово «трахаться» не вошло ещё в обиход, и культурные мальчики, не желавшие материться, заменяли его разными эвфемизмами; в ходу было слово «фачиться» от английского слова «fuck». Герлушка-факушка, — говорили знакомые девочки, о какой-нибудь однокласснице весёлого нрава, по слухам, ни в чём не отказывающей мальчикам. Мы с Ирочкой вообще никак не обозначали происходившее между нами. Слов между нами становилось всё меньше. Пытаясь разбавить безмолвные совокупления хоть какой-нибудь культурной программой, мы ходили в кино и музеи, пару раз посетили консерваторию. В кинотеатрах я баловался мягкими Ирочкиными грудями, маялся в музеях от скуки, смотрел на других девчонок.
Ирочка по-прежнему не баловала меня поцелуями, и я жадно смотрел на женские губы, представляя себе их вкус. Иногда, будто нехотя, она отвечала мне быстрым прикосновением губ, но поцелуи её были похожи на опавшие листья. На концертах в консерватории она становилась нарочито отстранена, не удостаивала меня разговорами, всем своим видом показывая, что п..да п..дой, а музыка музыкой, и смешивать их не надо. К музыке она вообще относилась чрезвычайно серьёзно, хотя вряд ли была хорошая пианистка, — музыка просто была дополнением к её добродетелям.
Интуитивно мы оба чувствовали ущербность наших отношений, мы честно пытались сблизиться и весной намечали поездку в Питер. Ирочка боялась, что её не отпустят. Встречались мы не созваниваясь, чаще я просто поджидал её у училища; бабушка и родители её знали конечно, что мы иногда встречаемся, но вряд ли они были в курсе подробностей — Ирочка вообще была скрытной. К тому же, я был мальчиком из хорошей семьи и не вызывал подозрений.
— Они что, совсем не боятся, что между нами что-нибудь произойдёт? — спрашивал я у приятеля про Ирочкиных родителей.
— Нет, не боятся, — уверенно отвечал приятель, — всё равно это произойдёт. И пусть уж лучше с тобой... Ну и что, что лопух... С лопухом даже лучше... Лишь бы не пил. Поначалу помогут, пристроят к делу... И будете жить, — торжествующе улыбался приятель, наслаждаясь моим отвращением к сказанному. (Он и сам был такой же, и всё понимал про Ирочку).
Кончился февраль, плавились на солнце сугробы. Всё также тикали ходики, всё также поскрипывала кровать, тоненько постанывала оргазмирующая Ирочка, в зеркале платяного шкафа отражались её расставленные коленки. Искоса я следил за волнообразными движениями собственной задницы, прислушивался к влажным шлепкам и чавканью Ирочкиного влагалища. Было скучно. Редкие вспышки страсти, сменялись периодами длительного бесчувствия. Ирочка снова лежала с полуприкрытыми глазами и благопристойно поджатыми губками. Не насытившись Ирочкой, я даже в её присутствии, тайком поглядывал на других женщин. Все они были соблазнительней. В глубине души, я был удручён тем огрызком, который мне подсунула жизнь в виде Ирочки, и при мысли, что она может остаться моим единственным сексуальным трофеем, меня охватывало отчаянье.
Как-то уже весной, в начале апреля, помахивая пышным задом, нас обогнала широкобёдрая девушка в вызывающе тесных джинсах. Я жадно смотрел ей вслед. Ирочка поймала мой взгляд: «Кокотка!» — оскорблённо сказала она. В тот день она впервые оседлала меня. Её, высунувшиеся из бюстгальтера, грудки подпрыгивали, то и дело она кончала, припадая ко мне, как гриве коня, обильно текла, лицо её было искажено наслаждением, глаза затуманены. Мы оба были окрылены, открывшимися перед нами, сексуальными горизонтами.
4
В Ленинград я поехал один: Ирочку всё-таки не пустили. Летняя девочка Лена, как всегда, оказалась дома. Мы знали друг друга ещё подростками и, встретившись в Прибалтике после долгого перерыва, возобновили знакомство. Смуглая худышка, с прямыми короткими волосами и родинками на щеке — совсем не в моём вкусе, она говорила чуть в нос, причитающим голосом, и не особенно нравилась. Возвышенно-интеллигентная и непосредственная одновременно, — она, иногда, становилась комичной. Брови её описывали дугу и, на секунду прервавшись, жёсткой метёлочкой сходились на переносице, придавая ей гордый и неприступный вид. Впрочем, она не боялась показаться смешной, с ней было легко, и я относился бы к ней нейтрально, если бы не однажды произнесённая фраза, по поводу общей знакомой — некогда круглой отличницы Оли, при упоминании о которой, моя бабушка всегда наставительно поднимала палец, а ныне студентки Ленинградского университета, не пожелавшей разговаривать по телефону. «Лен, я не могу сейчас говорить, я потом тебе перезвоню», — сказала Оля и больше не позвонила. «А я — девушка гордая!» — произнесла Лена с каким-то особенным подвыванием, а после назидательной паузы, взяла меня под руку и торжествующе взвизгнула: «И перезванивать ей не стала!» Мы выходили на Дворцовую площадь. Меня покоробило. «А я — пацан небздиловатый», — хотел я ответить ей в тон, но сдержался. Слова запомнились, и соединившись со сросшимися бровями и гадкой метёлочкой на переносице, вызывали острые приступы ненависти.
В те годы холодок вселенского одиночества частенько залезал мне за шиворот: едва уловив первые вкрадчивые, щемящие поскрёбывания в груди, предвещающие прикосновения к бездне, я жался к людям, ища спасения, и Лена нередко оказывалась этим спасением. Она вызывала столь сильное раздражение, что холод вселенского одиночества отступал. «Игорёчек, почему у тебя ногти не стриженные?» — спрашивала она причитающим голосом, цепляясь за руку и заглядывая мне в глаза, — «тебя девочки не будут любить!» Через час-другой моим единственным желанием становилось поскорей от неё отделаться. Одолевали навязчивые порывы толкнуть её под трамвай, в голову лезли хульные мысли, в воздухе повисали обрывки матерных слов с проглоченными окончаниями. Лена изумлённо вытаращивала глаза, силясь понять, не померещилось ли ей это, но встречи продолжались. Вот и сегодня, кляня себя за малодушие, я шёл, держа её за руку, по весеннему Ленинграду, стараясь не слушать её причитаний, хотя сегодня провокационных фраз она не произносила и выглядела на редкость неплохо. Была в ней какая-то нескладность и ходила она с каким-то подскоком, но джинсы туго сидели на попе, бёдра казались округлыми, небольшие грудки остро торчали из кофточки.
— А где ты ночуешь? — спросила Лена.
— Да на вокзале пересижу, — беспечно махнул я рукой, — на Финляндском есть одно
место, там на ночь не закрывают.
— Ты что — на вокзале?! — ужаснулась Лена, — К нам приходи.
— Неудобно, родители.
— Родителей нету. Они в отпуске, в Курске.
— Курских соловьёв слушают?
Я ещё раз окинул взглядом её фигуру: груди не меньше Ирочкиных — вполне себе сиськи, попа подтянута, в тугих джинсах окорочка её казались вполне съедобными. А чем чёрт не шутит? Завлекает к себе на ночевку, соблазняет отсутствием родителей. Она вдруг смутилась, словно прочла мои мысли.
— Папе летом отпуск не дали, — она тяжело вздохнула. — Ты же знаешь, какое сейчас
время! — запричитала она, чтобы сменить щекотливую тему и загладить неловкость.
— Как хочешь, конечно...
Квартира была коммунальной, правда, соседей было не много. Мы тихо сидели в гостиной, по-совместительству спальне её родителей, и долго разглядывали фотографии, томясь неопределённостью отношений и никак не решаясь лечь. Вечная проблема, однажды преодолённая с Ирочкой, неизменно возникала передо мной всякий раз, когда я оставался наедине с девушкой. Ах, эта вечная проблема юности: хочет она или нет, а если даже не хочет, будет ли по-мужски даже не попытаться? Обычно подобные мысли не додумывались до конца — стеснение пересиливало, и махнув рукой на заманчивые перспективы, я напускал на себя задумчиво-безразличный вид и смирялся с собственной нерешительностью, а после нещадно корил себя за упущенные возможности. «Хочет — не хочет, какая разница? Это ведь так естественно. Было бы странно, если бы парень и девушка, оставшись наедине, легли бы порознь», — но чем больше я размышлял, тем ясней становилось, что дело закончится благонравной ночёвкой по отдельным постелям. В другое время и в другом месте дело бы кончилось именно так, но Ленинград всегда действовал на меня будоражище, делая, кажущееся невозможным в Москве, легко исполнимым.
— Надо ложиться. Я тебе здесь постелю, — ничего от меня не дождавшись, сказала Лена. Из ванны она вернулась в халатике и, виднеющейся из-под подола, ночной рубашке, и свёртком под мышкой, в котором угадывались детали, завёрнутого в полотенце, белья.
— Лен..., — наконец решившись, я встал и коснулся её плеча. — Что? — она замерла, посмотрела испуганно мне в глаза. Не решившись обнять, прикоснулся губами к щеке.
— Игорёчек, — будто с облегчением, выдохнула она. Свёрток выпал у неё из подмышки; закрыв глаза, она подставляла губы. «Всего делов-то, а ты боялся», — подбадривал я себя. Но дальше дело не шло. Игорёчек, нам надо ложиться, — то и дело, как заклинание, повторяла Лена. Мы сидели на краешке застеленной постели. Поцелуи затягивались. Стараясь не касаться метёлочки между бровей, я гладил её по лицу. — Лен..., — говорить о любви не поворачивался язык, — какая ты всё-таки... красивая, — сказал я с заминкой. Прозвучало довольно фальшиво, но и этого оказалось достаточно. Пароль был принят. Она вздохнула и откинулась на кровать, вытянулась, приглашая к себе. Я подполз к ней, улёгся рядом. Почувствовав стоящие под ночнушкой соски, я отпрянул, подумав, что ни к чему не обязывающая ночёвка на вокзале была бы куда предпочтительней, но страх оказаться не мужиком в своих собственных глазах, заставил продолжить начатое. Лена была постарше и темпераментней Ирочки. Она охнула, села, рывком, через голову сняла рубашку. Теперь она была в одних трусиках, а я в рубашке и брюках. Бежать было поздно. Лена уже расстёгивала мне рубашку, волнуя меня своей торопливостью. Ирочка так никогда не делала. Даже научившись кончать, она лежала с благопристойно-скучающим видом, предоставляя всё мне, и терпеливо дожидалась окончания процедуры. Лена торопила события. Да и губы её, после бесчувственных Ирочкиных прикосновений, показались на удивление сочными.
Грудь её была меньше, чем Ирочкина, — треугольные козьи сосцы, тело нескладное: узкая жалостливая спина, угловатые бёдра, костистый таз. Летом я видел её в купальнике, но конечно забыл, а одежда, как обычно, ввела в заблуждение: в юности каждая, приподнятая бюстгальтером грудь, и, обтянутая джинсами, задница, принимается за чистую монету. В отличие от Ирочкиного, неизменно скрытого лона, Ленину щёлку было видно во всех подробностях. Из лобковой щетинки выглядывала смешная пуговичка клитора. Лена стянула трусики и, прикрывшись ладошкой и завесившись упавшими волосами, испуганно следила за моим выражением. Путаясь в брюках, я прыгал по комнате. Так и не раздевшись до конца, я полез к ней стреноженный, с болтающимися на щиколотках трусами.
Мне вспомнился некий Марик, с которым она по ночам гуляла в Прибалтике. Марик был рафинированным интеллигентом, и дело, возможно, ограничивалось романтическими прогулками, ну может, несколькими поцелуями — но кто его знает? Войти в неё было легче, чем в Ирочку, она лишь чуть-чуть напряглась, впуская меня в себя; во всяком случае, ничего подобного тому, что я испытал много позже, дырявя стопроцентную девственницу, не было. Лена нежно запричитала...
Людям надо совсем немного: когда-то летом, по настоянию мамы, я, единственный из компании, проводил её на автовокзал (Марик, даже не появился), отнёс чемодан к остановке, произведя на неё неизгладимое впечатление, и Лена теперь расплачивалась влюблённостью. Гордая девушка хотела отдаться. Я попытался взять её сзади, — то, на что я никак не решался с Ирочкой. В этой позе скрывались недостатки её фигуры, и сзади она казалась мне соблазнительной, впрочем, сзади они все соблазнительные. Лицо у неё на секунду стало растерянным, но после секундного замешательства, она с готовностью повернулась задом. Её свисшие грудки, как козьи сосцы, болтались в моих руках, но член всё время выскальзывал. Смещённое к животу, далеко расположенное устье, не было приспособлено для таких упражнений, и я бесплодно чиркал по её промежности. Через минуту я повернул её на спину.
Я не испытывал с ней никакого смущения, пробовал своё орудие на дальнобойность, мстительно вспоминая, что она — девушка гордая, забрызгал ей даже плечи. Я упивался своей властью над нею. Покручивая бёдрами, с силой вдавливал в родительскую тахту, ввинчиваясь в неё так, словно хотел продырявить ей матку. Под утро я взял её ещё раз, сонную и вспотевшую. Лена громко стонала.
С Леной было совсем не плохо, да и мысль о, решающем все проблемы, вечернем поезде вселяла успокоение. Убаюканный прелестью семейного утра, я даже не помышлял о бегстве. Бедная Ирочка, мысленно я изменял ей чуть ли не с каждой женщиной, и теперь не испытывал ни малейшего раскаяния.
После завтрака мы отправились в Павловск. Народа было немного, но гуляющие попадались. Мы уходили всё дальше в парк и дрючились под каждым кустом. Ленины трусики давно лежали в кармане плаща, лобки наши слиплись от спермы и Лениных выделений, я натёр себе и ей все гениталии, и вечером она, морщась от боли, провожала меня на поезд.
Лена была ярко выраженным «корольком». Термины вроде «королька» и «сиповки» я узнал много позже, а в ту пору я был уверен, что все женщины устроены одинаково: писи маленьких девочек, виденные на пляже, были такими же, как у Лены. Ирочка была устроена по-другому, но её материнское лоно давно уже не вызывало у меня интереса. Лена слегка привставала на цыпочки и легко принимала меня в себя. Запахнутые в полы Лениного плаща, издали мы, должно быть, казались целующейся парочкой. Наколотая на член, Лена жалобно смотрела в глаза и озиралась на каждый шорох. Гордая девушка была ошарашена нашей животной страстью и собственным поведением. Я и сам был порядком удивлён — и откуда взялась такая прыть? Восемь раз со вчерашнего вечера — ни на что подобное, даже в приступах ревности, я уже больше никогда не сподобился. Член мой помимо меня вожделел эту смуглую худышку. Чем она так вдохновила меня?
Возможно, всё дело было в окрестностях. Ещё подростком, оказываясь в Ленинграде, я бродил возбуждённый по этим садам, украдкой разглядывая скульптуры. Было в них что-то слишком живое: все эти музы, дриады и грации явно жаждали плотской любви и были готовы к немедленному совокуплению; возбуждённо торчали соски даже у императрицы Марии Фёдоровны. В этих влажных, царских садах плоть жила не таясь и ни в чём себе не отказывая.
Мы оскверняли руины и памятники. Семя закончилось у Висконтиева моста: последние эякуляции были сухими. В зарослях у реки, Лена тёрлась о меня животом, но крайняя плоть горела огнём и измученный член выпадал из её пересохшей вагины.
На вокзале она мусолила мою руку, смотрела на губы, ожидая прощального поцелуя, и, кажется, готова была заплакать, но опыт бесчувственных совокуплений с Ирочкой, позволил мне этого не замечать. Ныл натруженный член, я смертельно устал, но думал о предстоящем свидании с Ирочкой. Теперь у меня две бабы! — гордый собой и возбуждённый предстоящим сравнением, я возвращался в Москву со стоящим членом.
А у Ирочки были месячные — первый день, как всегда болезненный. Пришлось ограничиться осеменением её ладошки и кофточки. Дрочила она всегда неохотно. Сколько я ей не показывал, норовила схватить за полубесчувственное основание члена. Боялась потрогать головку, отворачивалась, закрывала глаза, словно ждала расстрела, — о минете я даже не заикался.
Я придирчиво осматривал Ирочку, сравнивая её с Леной. Не смотря на кажущееся мужеподобие, Ирочка была женственней и сочнее. Классическое, серединное расположение устья, позволяло ей трахаться в разных позах, но попытка поиметь Ирочку стоя успехом не увенчалась. Я долго не замечал очевидной разницы в анатомическом устройстве девушек, делавшем невозможным, совокупляться с Ирочкой, так же как с Леной, и относил это на счёт своего неумения и нежелания Ирочки. И всё же с Ирочкой было проще, — я не ждал от неё ни слёз, ни подвоха. Кроме праздника непослушания бабушке, ей было от меня ничего не нужно.
5
В июле Ирочка уехала на каникулы, и я наслаждался её отсутствием. Вволю смотрел на женщин, ходил по местам былой похоти, переглядывался с девчонками и мечтал о случайных встречах. Ах, эти мимолётные, не оставляющие следов, вожделения! Особенно запомнилась одна игривая малолетка с невероятными дойками, встреченная однажды на набережной, и мучившая меня целый месяц, представляясь в различных позах. Шедшая с родителями и худосочной подружкой, она была даже теоретически недостижима, но её не по возрасту пышный бюст, буйно лезший из летнего платьица, завораживал взгляд, лоснился на солнце, мелко вздрагивал и покачивался, как рессорная, лакированная карета. Мы оглянулись одновременно, — она прыснула смущённо-торжествующим взглядом, напомнив, казалось бы, уже подзабытую Аню, и, отвернувшись, пошла по набережной, старательно покачивая бёдрами, и ещё целый месяц, изводя меня мыслями о своём бюсте и бесцельно пропадающей жизни. И я снова думал об Ане и об однокласснице Ире, учившейся теперь в Бауманском, мечтал о случайной встрече и ездил на Бауманскую, походить по улицам, по которым она, со строгим лицом, проносит свои невозможные груди. И мне представлялась какая-то по-летнему пустая квартира, свет заходящего солнца, не спеша расстёгиваемая кофточка, ажурные конуса глухого готического бюстгальтера, строгий взгляд, неприступно поджатые губы гордой грузинской княжны, её тесные ножны, а не Ирочкин гнилой помидор.
Лена звонила мне чуть ли не через день, грозилась приехать, звала в Ленинград, — погуляем в Летнем саду, там сейчас так хорошо. Она сладко причмокивала, но в голосе её слышались слёзы. Я вяло поддерживал разговор. Гордая девушка была в семистах километров, радовавших меня невозможностью встречи. Голос её дрожал. «Я соскучилась по тебе. У меня соски набухают», — как-то сказала она сдавленным шепотом. Я что-то промямлил в ответ и внутренне сжался. Что это значит? Она меня соблазняет своими сосками или она забеременела? Призрак беременности, теперь Лениной, снова встал надо мной. Прошло уже больше трёх месяцев, и если бы что-то было, то не только набухшие соски. Промучившись две недели и проштудировав медицинскую энциклопедию, я не выдержал неизвестности и приехал к ней без звонка. Она ни капельки не поправилась. «Ты говорила, у тебя кое-что набухает?» — спросил я игриво, улучшив момент. Лена смутилась: «Я просто очень соскучилась». У меня отлегло от сердца. Я немножко потискал её на бульваре. Соски как соски, сиськи как сиськи, — могли бы быть и побольше. Трахаться стоя Лена наотрез отказалась: кажется, она вообще ждала от меня чего-то другого, и лишь под вечер, на островах, я поимел её в парке на заброшенной скамейке. Получилось как-то особенно ловко, по-ухарски. Лена стонала и судорожно обвивала меня ногами. На радостях я кончил в неё и тут же пожалел о содеянном, но тревога не задержалась. Садилось солнце, в Невке отражались дома, мосты сулили забвение. Лена счастливо заглядывала мне в глаза, с ней я чувствовал себя опытным ловеласом. Всё казалось простым и возможным.
Ирочка вернулась в начале августа, загорелая, с бритыми ногами. Мы были свободны и целыми днями выбивали с ней пыль из дивана. Кажется, мы оба соскучились и подозревали друг друга в изменах. «Ир, а ты изменяла мне там... на море?» — спросил я во время очередного соития. Вместо ответа Ирочка застонала и громче зачавкала влагалищем. После, разоткровенничавшись, Ирочка рассказала, как когда-то давно, в пионерском лагере, на брюках у мальчика, обнимавшегося с ней на кровати, появилось пятно, — вот здесь, чуть пониже ширинки. А после они с подружками на спор обнимались с мальчиками: это так и называлось — ставить мальчикам пятна. Пятен у Ирочки больше не получилось. Получалось у Катьки, её подружки, — редкий мальчик уходил от неё сухой. Впрочем, она не видела. Так вот что такое — «спать с мальчиками»! Эта история, рассказанная самым обыденным тоном, как об игре в пионербол, в сочетании с добродетельным Ирочкиным голосом, взволновала меня не на шутку: мне ясно представилась моя скромница и пятна мальчишеской страсти на чёрных пионерских трусах. Я приставал с расспросами. Ирочка отнекивалась, отвечала неохотно, а на просьбу поставить пятно и мне, удивлённо вскинула брови, — мы что, дети? Я здорово возбудился; было поздно, Ирочка сидела уже одетая и готовая уходить, но, не смотря на опасность быть застуканным мамой, я приставал к ней до тех пор, пока она не опорожнила меня рукой. За неделю я ей насытился, и снова вяло подумывал о Ленинграде...
В один из последних выходных августа, мы молча бродили по центру города в ожидании вечера, чтобы потискаться в каком-нибудь скверике. Я украдкой рассматривал ноги идущих навстречу девчонок, как вдруг меня словно обожгло. Навстречу шла Аня, теперь уже десятиклассница, и на лице её, как и прежде, царил смущённый смешок, как будто она только что услышала сказанную в свой адрес скабрезность, и чрезвычайно польщённая ей, готова прыснуть в кулачок, рассказывая об этом подружке. Подружка её — необычайно хорошенькая девочка: миловидная, тоненькая, с маленькими, но всё же имеющимися грудками, и аккуратной, выпуклой попкой, — я был почти что влюблён в неё, и разрывался между похотью и любовью, но похоть возобладала, и я предпочёл думать об Ане, казавшейся более доступной. Они обе были хорошенькие и обе прятали свои сладкие ягоды под короткими юбками, но Анино междуножье представлялась мне жерлом всепожирающего вулкана, утоляющим все желания. Познакомиться я с ней не решался, да и рассматривать незнакомую девушку куда проще. Настало время и я, измученный вожделением, преодолел свою робость и познакомился с ней. Танцевал на вечере, провожал до дома, строил планы её соблазнения. Уже казалось, что близок тот миг, когда мне удастся коснуться её грудей, ну хоть через школьную форму (я бредил её грудями и льстил себе мыслью, что я ей нравлюсь). Но в один прекрасный день, в самый разгар воображаемого сексуального восхождения, случилось непоправимое: короткая юбка была заменена на длинное платье. И всё — очарование кончилось. Передо мной была просто толстая девочка с деревенским лицом, недалёкая и пугливая, с беспокойным ищущим взглядом, правда очень грудастая, что само по себе было ценно. Но интерес подугас, я списал её с корабля своих вожделений. И теперь она, снова в короткой юбке, шла по бульвару, и её огромные груди чуть вздрагивали под кофточкой. Богиня разврата и плодородия, только что услышавшая в свой адрес скабрезность, польщённая ей и готовая прыснуть в кулак, с копной волос, будто разметавшихся по подушке, как у изнемогающей от страсти женщины. Я узнал её издалека, по одному силуэту, — я бы узнал его из тысячи силуэтов — такая была она одна, и как всегда во мне что-то натянулось. Мы кивнули друг другу. Не удержавшись, я посмотрел ей вслед. Ирочка промолчала, но ни выражение моего лица, ни короткий огляд не ускользнули от неё. При мысли об Ане у меня спирало дыхание: ничего, оторвусь с Ирочкой, — подумал я, чувствуя, что с Ирочкой оторваться не удастся. Что жажду эту не утолить ни с кем, кроме Ани, да и с Аней сомнительно. Я перевёл взгляд на Ирочку и почувствовал всю безотрадность своего существования. Какая же она жалкая! — мысленно сравнивая сильные и гладкие Анины ляжки с вялыми Ирочкиными ногам, я сокрушался её телесным убожеством. Чуть позже она всё же небрежно спросила, — что за девушка, там, на бульваре?
— А, из школы, — ещё небрежней ответил я.
— Из твоего класса?
— Да нет, она ещё учится.
— Какая... секс-бомба!.. Атомная! — Ирочка презрительно закатила глаза и поджала губки, как это, наверное, сделала бы всякая, считающая себя порядочной, женщина при виде девушки, подобной Ане.
— Почему атомная?
— Очень вызывающе выглядит, — скрипнула Ирочка.
В тот вечер она была необыкновенно страстна и сделала мне первый минет. В темноте, на детской площадке, проявив чудеса фантазии и энтузиазма, она присосалась к моей ширинке, и, помогая себе руками, не выпускала меня, пока её рот не наполнился спермой. Я даже про Аню забыл. Была только Ирочка и её старательный рот, и мягкий сосок, который я пощипывал через кофточку. Ирочка скрылась в кустах. В темноте было слышно, как она отплёвывается. По дороге домой она то и дело отставала и сплёвывала в уголке, но глаза её возбуждённо блестели.
6
Все мои мысли были заняты Аней. После последней встречи вожделение к ней разгорелось с новой силой. В один из первых же дней сентября я подстерёг её возле школы. Аня жмурилась и нараспев тянула слова. Распахнутый кожаный плащик открывал её валом стоящую грудь, и я изнемогал от близости её тела. Она повзрослела и напоминала теперь не столько распутную сельскую малолетку, сколько вполне интеллигентную маму одной знакомой, женщину с упоительно пышными формами, которую я вожделел прошлым летом. Аня была польщена провожанием и согласилась сходить в кино. Ночью она мне приснилась: сон был волнующий, про знакомство с её роднёй, открывающее доступ к её телу. Я и впрямь был готов хоть сейчас жениться, лишь бы заполучить её тело. Такая бабёнка никогда не прискучит. Хотеть её всегда и везде — по утрам, когда она пахнет парным молоком, уходя на работу, после работы, по выходным, собираясь в музей, на даче, копаясь на грядках. В те времена мне казалось, что тортом можно питаться каждый день, и я ещё не догадывался, что в придачу к широким бёдрам, крепкой груди и упругой заднице, прилагаются цепкие руки и неразборчивая душа.
Показавшееся поначалу простым, как всегда обернулась мучениями. Несколько раз мы ходили в кино, я водил её на концерты и в театр, и её налитые груди покачивались перед глазами — поначалу я был счастлив и этим. Все выпуклости, о которых я столько мечтал, были предо мной, но к ним нельзя было прикоснуться. Аня была целомудренна и стыдлива: от объятий она уворачивалась, а при попытке коснуться её груди, и вовсе шарахалась, как от трамвая. Дело ограничивалось прощальными поцелуями. Встречались мы в людных местах, и когда я, пользуясь толкучкой, прижимался к ней особенно тесно, она смотрела на меня с укоризной. Прикосновения не поощрялись, и на танцах в каком-то кафе я довольствовался ощупыванием заветной застёжки между лопатками.
В ту осень я был в каком-то сексуальном угаре. Распалённый свиданьями с Аней, ездил на школьную встречу. Видел Иру. Пристально на меня посмотрев, она запахнула полы пальто, целомудренно прикрыв кончики сисек, и отвернулась. Мешковатые брючки закрывали её щиколотки и икры, и я уехал не солоно хлебавши. Не будучи особенно сентиментальным, и ни капли не интересуясь своими одноклассниками, я ещё долго ходил на школьные встречи; томясь сексуальной неудовлетворённостью, толкался в галдящей толпе повзрослевших школьниц, в поисках сексуального вдохновения выискивая глазами заветные попки и сиси, чтобы подкормить своё изголодавшееся либидо.
Прямо из школы я отправился к Ирочке, было поздно, и, вызвав её на двадцать минут, исступлённо лапал в подъезде, представляя себе одноклассницу. Был дико возбуждён, а она уклоняла губы. По дороге домой жадно смотрел на женщин. Дома дрочил, чего уже давно не случалось.
Осенью ездил в Тайнинку, в гости к Маринке — ещё одной летней знакомой. Развлекались по взрослому: пили портвейн, Маринка пела дворовые песни и играла на пианино. Целовалась Маринка охотно, но едва я коснулся её груди, как сразу же отрезвела, и я лишь вскользь почувствовал твёрдые холмики у неё под платьем. Маринка смотрела с насмешливым ожиданием.
— Извини, забылся по пьяни.
— Ничего, ничего, — смеялась Маринка, — может, ещё портвейна?
Ввалились её подружки, разбитные тайнинские девчонки — те самые девчонки с окраин, о которых я когда-то мечтал. Притащили вина. Одна, с подмосковным именем Жанна, — девочка из моих подростковых грёз, хорошенькая, с отзывчивыми, подведёнными глазкам, другая — толстая, похожая на заведующую универмагом, деловито пила вино, многозначительно поглядывая на меня и подружек. Я здорово напился — один с тремя девками. Провожали меня до автобуса. С Жанной мы шли в обнимку, поскальзываясь и смеясь по любому поводу.
Пьяное возвращение из Тайнинки: бесконечное Ярославское шоссе, темнота пустынных кварталов по сторонам, дребезг пятаков, мокрое дно автобуса. Очнулся я уже в центре: кто-то меня окликнул. «Какой же ты пьяненький», — произнёс знакомый голос. Кажется замдекана, лицо расплывалось. Согласно кивнув, стараясь держаться прямо и вписываться в повороты, я продолжил свой путь. Утром, проснувшись, я сразу вспомнил о Жанне и долго обшаривал карманы, но бумажка с её телефоном бесследно исчезла.
Вяло перезванивался с Леной, пару раз съездил в Питер на воскресенье, но трахнуться удалось только раз, впопыхах, опять на постели её родителей. Лена боялась возвращения мамы, так и лежала в задранном платье, прислушиваясь к шагам в подъезде, но её стиснутая от страха щёлка и весь процесс полунасильственного овладения девушкой произвели неизгладимое впечатление. Я был горд своим членом, с честью выдержавшим испытание. Ох, Игорёчек, — причитала Лена, второпях оттирая сперму со смуглого живота. Мама действительно скоро вернулась, и Лена тревожно посматривала то на неё, то на родительскую тахту, выискивая тайные следы нашего преступного соития. Принюхавшись к воздуху, открывала форточку, и мне виделся её смуглый живот, густо покрытый потёками спермы, — с ней я кончал почему-то гораздо обильней, чем с Ирочкой. Следующая поездка была не столь удачна: дома были её родители, на улице холод, метёлочка на переносице казалась особенно отвратительной. Лена была обижена — она ждала цветов и признаний, а я вместо этого украдкой трогал её за попу. Лена делала страшные глаза, мама смотрела холодно, неприязненно, — наверно всё знала. Было неуютно, и я поспешил распрощаться. Глаза при прощании у неё стали страдальческие, но неодобрение мамы удержало её от проводов. Я с облегчением вышел на улицу. «Люблю зимы твоей жестокой, недвижный холод и мороз, бег санок вдоль Невы широкой, девичьи п..ды ярче роз...», — декламировал я беззвучно, притоптывая на морозе. До поезда ещё оставалось время, и я долго ходил под холодными ленинградскими фонарями, разглядывая закутанных женщин и представляя их себе без одежды.
Лена была никудышной заменой Ане, и я снова бегал по театральным кассам, добывая билеты. В самом конце декабря, после какого-то предновогоднего концерта, на котором я особенно изнемог от глупых реприз, а она особенно хлопала и визжала, мне удалось затащить её в гости. Я всё уговаривал её отдохнуть, прилечь на диван, вытянуть ноги; Аня отнекивалась, нетерпеливо пересаживалась с места на место, но в конце концов всё-таки откинулась на подушки. И сразу угрелась в тепле, обмякла. Настал мой звёздный час! Она была такая жаркая и заманчивая на диване. Я привалился к ней, стал целовать. Она даже ответила мне несколькими пугливыми поцелуями. Наконец-то в моих объятиях была не какая-нибудь Ирочка или Лена, а настоящая девка, девка моей мечты — грудастая, с мощными бёдрами и лицом отъявленной ****и. До груди я так и не был допущен, но пальцы от своих ягодиц она отрывала с какой-то задержкой, а после и вовсе махнула рукой, и, отвернув лицо в сторону, лежала не шевелясь. Заходясь от восторга, я притянул её за пышные ягодицы, в тесных джинсах казавшиеся восхитительно упругими, и в каком-то беспамятстве дрочился об неё сквозь одежду. Я оплодотворил свои трусы, — потекло аж до колена, и замер, уткнувшись в её душную кофточку. Наверно она почувствовала, была смущена, отводила глаза и сразу заторопилась домой. Было и правда поздно и я отвёз её на такси. Больше она у меня никогда не бывала.
Аня требовала развлечений. Просто так встречаться она не желала. Загород, парк не годились; заполучить её можно было, только посулив многолюдные, общественные развлечения. Уединённые забавы её не прельщали, а обжимания в тёмном углу она и вовсе за развлечение не считала. «А куда мы пойдё-ём?» — капризно тянула Аня в ответ на мои приглашения, и я вертелся как на сковородке, доставая билеты. Аня всё больше капризничала, часть билетов пропадала. Я часами простаивал у её подъезда, пропускал свидания с Ирочкой, придумывая жалкие оправдания. Ирочка согласно кивала, но по глазам её было видно, что она мне ни капли не верит.
В глубине души я отчётливо осознавал, что нет ничего мне более чуждого, чем эта длинноносая девка, с вульгарным, на грани с похабством, лицом и гипертрофированными атрибутами женственности, но тянулся к ней всеми хромосомами. Очертания её тела издали доводили меня до исступления, вблизи туман отчасти рассеивался. Я видел толстую деревенскую девку, недалёкую, с ищущими и испуганными глазами. Ирочка, казавшаяся мне чуть ли не фригидной, должно быть, была по сравнению с Аней страстной любовницей, и всё чаще радовала меня громкими криками, которыми она последнее время оглашала комнату в конце каждой близости.
Теперь мы сразу ложились в постель и, быстро сделав своё дело, разбегались в разные стороны, — после полутора лет безмолвных совокуплений задушевные разговоры были бессмысленны. В отличие от бессловесной Ирочки, Аня болтала без умолка, требовательно смотрела, ожидая моей реакции и подтверждения своей правоты. Мне иногда разрешалось её целовать, при объятиях допускались недолгие прикосновения к попе, я изучил на ощупь застёжку её бюстгальтера, но Анина грудь осталась неприкосновенна. Должно быть, она догадывалась о цене своего чуда. Впрочем, чудо, возможно, было лишь в моём воображении.
Первые сомнения зародились у меня ещё в школе: как-то сидела она у нас на уроке, пересдавала контрольную или хотела исправить оценку (несмотря на внешность, она была прилежная ученица). Наконец её вызвали; я замер в предвкушении зрелища, надел очки, — сейчас для меня, наконец, откроется всё то, что было скрыто за дверями её класса: она начнёт писать на доске и под натянувшимся платьем отчётливей обрисуются огромные груди, и быть может, натянувшийся подол мини-юбки приоткроет мне краешек её попы. Всё было давно известно — я видел её раздетой на физкультуре, но рассчитывал на дополнительные подробности, к тому же увиденное под юбкой в сто крат соблазнительней. Меня постигло разочарование. Аня подняла руку, но ничего не произошло: подчиняясь законам физики, платье её, конечно же, слегка натянулось, но пышная попа осталась надёжно прикрыта юбкой, да и всё остальное осталось как прежде. Нет, хуже она не стала, но образ её застыл, не получив развития. Странно, в такой позе, даже самые субтильные девочки становились заманчивей и соблазнительней. Сомнения я отмёл, чтобы не лишать себя точки отсчёта, посчитав произошедшее за досадную недоразумение, не заслуживающее поспешных выводов. Собственно, так оно, наверно, и было, и Ирочкина реакция на бульваре была лучшим тому подтверждением, — уж что-что, а привлекательность других девушек Ирочка чувствовала безошибочно.
С весной богатство её ещё более увеличилось, как-то вспухло, но я уже свыкся с мыслью, что позволенное мне однажды зимой, после концерта, вряд ли когда-нибудь повториться, и в кинотеатрах стал в открытую хватать её за коленки и икры. Не отрываясь от экрана, она поджимала ноги, отводила колени, при слишком настойчивых прикосновениях смотрела на меня укоризненно. Поганка-Аня крутила хвостом, Ирочка послушно раскорячивалась на кровати, привычно подставляя мохнатый спермоприёмник.
В начале апреля мы ездили загород. Это была благотворительная поездка к знакомому, служившему под Москвой. Бравый сержант маслил глаза на Ирочку, его лоснящийся взгляд ползал по Ирочкиным коленкам, толстая шея алела чирьями. Шуршали пакеты со снедью, пахло сульсеновым мылом, за окном раскачивались берёзы. На обратном пути, не дождавшись автобуса, возвращались пешком по шоссе. Дул сильный ветер, тени от облаков бродили по дальним перелескам. Я потянул Ирочку в лес; в ельнике, чувствуя, что я не отстану, Ирочка сделала мне быстрый минет. Сперма капала на ботинки, я вытирал их о мох. Ирочка оттирала мои высевки с куртки и дрожала от холода. На следующий день она заболела, надолго слегла с высокой температурой. Втайне я обрадовался: не будет мешать моим встречам с Аней. Я был вдохновлён последним, прощальным полузасосом возле Аниного подъезда, вселившем в меня очередные надежды, но сисястая поганка издевалась надо мной всё откровенней.
7
В апреле, окончательно измучившись с Аней, я решил отдохнуть и, как в прошлом году, отправился в Питер, надеясь на встречу с другими летними девочками, особенно с сёстрами-близнецами, размерами своих бюстов превосходивших Аню, — сёстры были неимоверно грудасты, и встреча с ними казалась мне чуть ли ни местью Ане. Я дал себе слово не встречаться с Леной, даже если её родители снова слушают соловьёв, но не выдержал и позвонил ей под вечер, сказав, что приехал на три часа, чтобы её увидеть. В дождливых сумерках мы ходили по набережной Фонтанки. «Ну зачем ты приехал?» — причитала Лена, — «Я уже начала тебя забывать». Вместо ответа я лапал её в подъезде. В грязном подъезде я расстегнул ей брючки и, нащупав набухшую кнопочку похотничка, долго ласкал его через трусики. Лена кончила, обвисла у меня на руках и больше вопросов не задавала.
Наутро я встретился с Наташкой — одной из сестёр-близняшек. Когда-то она мне нравилась до безумия. Она то и избавила меня от детской влюблённости в ту самую курортную девочку из балтийского городка, ради которой я целыми днями простаивал у подъезда.
Лет в пятнадцать они были очень хорошенькие: большегрудые, с гибкой талией, с необычной и яркой внешностью — примесь бурятской или якутской крови делала их похожими на мулаток. К семнадцати годам непомерно разросшиеся груди сделали их приземистыми, коренастыми. Они огрубели, азиатское с них сошло, зато появилось что-то провинциальное, местечковое, и я с недоумением смотрел на предмет своего обожания, под куцым пальтишком которого, круглились огромные груди. Встречные мужики косились, и Наташка смотрела перед собой тем характерно-озабоченным взглядом, какой бывает у девушек, постоянно чувствующих свои груди и обеспокоенных чрезмерностью их размеров. Огромные, но уныло опущенные — увы, они не могли и близко сравниться с Аниными, устремлёнными в небо, репами. Мы сходили в музей, погуляли по городу, но под вечер, раззадоренный взглядами других мужчин, я потащил её загород. Мы сошли на первой же станции, и едва отойдя от платформы, я повалил её и принялся тискать в почерневшем прошлогоднем стогу. Через пальто я толком ничего не почувствовал, только что-то очень большое, похожее на подушки. Она отбивалась — по-детски, с жалкой улыбкой. Мне стало стыдно, в её лице я топтал своё беззащитное прошлое. Я помог ей подняться, отряхнул от соломы. В электричке мы ехали молча, я извинился. «Ничего, бывает», — сказала Наташка своим слабым голосом. Распрощались мы на вокзале; чувствуя её укоризненный взгляд, я только кивнул, глядя ей в переносицу, и поспешил отвернуться.
Этот, в сущности, пустяк стал одним из самых болезненных воспоминаний, и я долго избегал о ней думать. Я вернулся к ним мысленно спустя годы, когда улёгся стыд. А тогда я вошёл во вкус, словно мстил за свои неуспехи с Аней.
В те времена ещё не иссяк, постепенно рассеивающийся, шлейф из знакомых детства и юности, тянущийся за каждым человеком. В запасе ещё были летние девочки. Тем же вечером я поехал к Марине — ещё одной летней знакомой — маленькой ленинградской блондиночке с приветливым взглядом и ясными глазками, некогда с лёгкостью вытеснившую Наташку и занявшую в моей душе её место. Всё это были подростковые, платонические влюблённости, но теперь я находился в сексуальном ажиотаже и представлял полутёмную комнату и Марину в нижнем белье, сидящую у меня на коленях. Ничего такого, конечно же, не было, всё закончилось задушевными посиделками, но у Марины я почувствовал облегчение.
Все они были когда-то знакомы: Лена, должно быть, помнила Ирочку; Ирочка дружила с благонравными близнецами, раз даже жившими у неё на каникулах; Марина дружила с тайнинской Маринкой, никогда мне особо не нравившейся, похожей лицом на индуску и слишком худой, хотя и не плохо сложенной, но чтимой мной за отвязные, урловые манеры. Жизнь в Тайнинке наложила на неё отпечаток.
С детства я испытывал невнятную тягу к особого рода девочкам: распущенным, взрословатым — девочкам с чёлочками, подпорченным, с червоточинкой. Червоточинку я принимал за изюминку. В близнецах — Наташе и Тане, изюминки не было, их безвкусная сердцевина меня не прельщала. Рассудком я понимал, что Марина не стоит и Наташкиного мизинца — блеклая ленинградочка с жидкими локонами, дурно сложенная — грудь у неё была никакая, но я мирился и с этим, принимая за чистую монету острые пластмассовые формочки, вшитые в её закрытый купальник. Была в ней волнующая червоточинка, — видно не зря она дружила с тайнинской Маринкой. Нет, в ней не было дворовых манер и урловых замашек, Марина была хорошо воспитана, но вела себя как взрослая женщина. Неизменно приветливая, изредка ветреная и капризная, — ах, она была женщиной в полном смысле этого слова. Нутром я смутно угадывал в ней какую-то взрослую, женскую меркантильность, но и это казалось в ней привлекательным. В её серых глазках и ясном взгляде мне мерещился какой-то особый, ленинградский привет. Мечты о знойных, тропических девушках, — а сёстры как раз такими и были, быстро рассеялись: «привет северных очей» Марины показался заманчивей жарких тропиков. Я увивался за ней на глазах у сестёр, в одну из которых — Наташку, я был совсем недавно влюблён, а теперь презирал за унылую добропорядочность и несексуальность. Обхаживая Марину на глазах у Наташки, я непреднамеренно разжигал в ней ревность: ах, как же яростно сталкивала она со скамейки других девчонок, отгоняла их от меня (трогать Марину она не решалась), чтобы сесть рядом со мной. Но знаки внимания, оказываемые мне ревнующей Наташкой, не особенно льстили моему самолюбию, а её всё возрастающая влюблённость скорей тяготила. Я с презрением вспоминал о бережно хранящихся открыточках, неизменно присылаемых к праздникам, неизменно начинающихся с «дорогой Игорёк», по-детски разлинованных карандашом, и написанных, конечно, Наташкой. Особенно я ценил первую — новогоднюю, присланную с опозданием в ответ на моё поздравление, с сумрачным новогодним рисунком — еловая ветвь и блестящий шарик; я часто подносил её к носу, внюхиваясь в любовь, но открытка пахла только бумагой. Расчёска, выпрошенная у Марины, пахла Мариниными волосами.
Как-то на пляже Наташка примерила Ирочкино платье. Натянутое как чулок, оно не сходилось на Наташкиной груди. Хмыкнув, Ирочка мельком оглядела подружку. «По-моему вызывающе... Очень доступно выглядишь», — сказала она скрипучим бабушкиным голосом и осуждающе отвернулась. Наташка торжествующе подбоченилась. Груди её не помещались в Ирочкином платье, и в нём она сполна ощутила своё женское превосходство. Эта демонстрация женского превосходства, как и другие, редкие проявления сексуальности моих добродетельных подружек, казались мне эротическими откровениями.
Сёстры выходили из моря, вынося свои голливудские груди, под мокрым ситцем угадывались внушительных размеров соски, и я смотрел на мокрую Наташкину спину с перетяжкой купального лифчика, едва державшегося на единственной пуговице — вторая, не выдержав натяжения, была вырвана с мясом, и думал, что вряд ли мне ещё встретится девушка с подобной спиной, не говоря уже про всё остальное, но меня всё равно неудержимо тянуло к ничтожной Марине.
Может, стоит верить себе самому — тогдашнему, и, наверно, в ней действительно что-то было: может ясные глазки или что-то ещё. Как и было что-то отталкивающее, настораживающее в близнецах, порожденное и удвоенное похожестью — сёстры улыбались друг другу, как собственному отражению.
Ничем не связанные и никогда не дружившие, но словно шествующие по жизни бок о бок, близнецы и Марина всегда появлялись одновременно, и Марина неизменно одерживала победы.
И мне снова вспомнился маленький городок, запах моря, бирюзовое небо и шпиль кирхи над яблоневыми садами; танцплощадка на городском валу, плакучие ивы над зацветшей водой во рву, амфитеатр бетонных скамеек, спускающийся к эстраде. Сакральное место, куда меня не пускали, и о котором я даже не смел заикнуться, с которого по выходным разносились призывный рокот басов, вой электрогитары, дробь барабанов, торжествующий дребезг литавр, разносившиеся эхом среди прибрежных сосен и санаториев. Местные парни там кадрили девчонок, щупали их в толкучке, — там и обитали те самые белокурые эстонские кобылки в коротеньких юбочках, оказаться в кустах с которыми, я когда-то мечтал. Должно быть, те ранние, подростковые вожделения оставляют самый глубокий след: любую из этих кобылок я, не задумываясь, предпочёл бы даже Марине, не говоря уже о Наташке и Ирочке. Как-то мы всё же проскользнули туда: в самом конце концерта, когда разошлись, сторожившие проходы, дружинники, мы нырнули под натянутые красные ленты, и Ирочка вместе со мною. Приседая, на полусогнутых, с горящими от возбуждения глазами, добродетельная Ирочка нырнула под ленту и осторожно бежала вместе со мной, тоже желая приобщиться к свободе и вседозволенности. Ах, не зря я чувствовал её физиологическое родство, наши души тоже были похожи. Я, как и Ирочка, жаждал свободы и вседозволенности, жаждал непослушания, апофеозом которого стала Аня, как никто лучше, воплощавшая детские мечты об озорной подружке, постепенно превратившиеся в мечту о распутной ровеснице — о Суок с большими грудями. Всю жизнь я боролся со своим послушанием. Всю жизнь меня тянуло к неприличным, испорченным девочкам. Аня была апофеозом этого неприличия, вызовом всему миру, и не важно, что в жизни она была добродетельней и скромней Ирочки (о чём я конечно догадывался), — её внешность обещала постельные безобразия и откровенный разврат, спариться с ней означало вырваться из объятий судьбы, уготавливающей мне пару подобную Ирочке. Я, как и Ирочка, страдал от несправедливости мироустройства и, удушаемый собственным послушанием, жаждал нарушить запреты. Мальчики из хороших семей (как, впрочем, и все остальные) часто сталкиваются с несправедливостью естественного отбора. Несправедливость законов природы приводила в негодование. Тело, как и душа, тоже жаждало справедливости. У крови свои законы: негодующая кровь стучала в висках, кровь чернела, пузырилась, заполняла пещеристые тела, желая смешаться с горячей Аниной кровью, а не с Ирочкиной или Лениной, — холодной и жидкой, жалобно бьющейся в голубоватой височной жилке.
Суок с большими грудями жила в Москве. Рано утром, прямо с вокзала я отправился к Ане и всё утро простоял в мокрых кустах у её подъезда. Я ждал её у метро, караулил у школы, звонил домой. Папа её отвечал механическим голосом. Не увидел её я и на следующий день. Рано утром звонила Лена:
— Куда ты пропал? Я звоню тебе третий день! Тебе, что, не передавали?!
Она то нападала на меня, то заискивала, то молола лирический вздор о дожде. Я обидно молчал, односложно отвечал на вопросы.
— Мне что, не звонить тебе больше?
— Как хочешь.
Лена бросила трубку. С этой кончено, — злорадно подумал я. С Аней наверно тоже. Оставалась Ирочка. Она болела с начала апреля, с той самой злополучной поездки, подхватила какой-то грипп, долго лежала с температурой; я ей звонил, обещался заехать, но занятый Аней, так и не навестил, и теперь меня мучило раскаяние.
Всё утро я боролся с желанием опять оказаться в мокрых кустах у Аниного подъезда, но пересилил себя и отправился в институт.
Я опять насмотрелся на свою любимую подавальщицу: сегодня у неё красовался фингал под глазом, а румяные груди, как наливные яблоки, выглядывали из выреза поварского халата, и зуд в гениталиях погнал меня к Ирочкиному училищу. На знакомом перекрёстке я сразу же увидел её с каким-то очкариком, с шапкой густых, курчавых волос. Сокурсник, просто знакомый? Её поза и выражение лица подсказывали, что это не так. Не хватает ещё ревновать, — думал я, глядя, как она то и дело сбавляет шаг, поворачивает к нему лицо, делает удивлённые глаза. Просто трахаться очень хочется, отодрать бы её сейчас, — убеждал я себя, чувствуя, как что-то саднит внутри. Ещё неделю мы вяло переговаривались по телефону. Ирочка жаловалась на сессию и усталость. На предложение встретиться отвечала неопределённо. А ещё через пару дней, без всякой уверенности, что увижу её, я приехал с утра к её дому. Прошло часа полтора, и я уже готовился уйти не солоно хлебавши, как она вышла из подъезда и сразу меня заметила. Она остановилась, со сдержанной приветливостью поджидая меня. Я чмокнул её, она подставила щёку, по привычке привстала на цыпочки и тут же отстранилась. Смотрела участливо и выжидательно.
— Ир, мы уже месяца два не виделись.
— Я знаю, — она сделала жест рукой, — такая слабость после болезни.
Выглядела она и правда не очень. Побледнела, даже веснушек не было видно. Одета была как обычно: длинная юбка, грудь прикрыта жёлтой жилеткой. Она вдруг показалась родной и близкой, даже трахаться расхотелось.
— Зайдём ко мне, посидим просто?
— У меня завтра экзамен.
— Ну, после экзамена.
Ирочка промолчала.
— Ты кого-нибудь встретила?
Она отвела глаза и неопределённо пожала плечами:
— Мне просто надо... прерваться, побыть одной... какое-то время.
— Ты не хочешь больше встречаться?
— Почему? — Она подняла брови.
Кошки скребли у меня на душе и, изображая обиду, я сказал:
— Потому что ты никогда не любила меня…
— А по-моему, это ты меня не любил. Раздевал… и драл как кошку!
Она, даже, глазами сверкнула. Первый раз за всё время. Передо мной была новая Ирочка — молодая, усталая женщина, не ходившая больше на полусогнутых и не боявшаяся бабушки.
— Ладно, Ира, — сказал я примирительно, — мы оба не любили друг друга. Просто я привык к тебе и мне будет тебя не хватать.
Она тряхнула головой и пошла на улицу. Я шёл по утоптанному двору, мимо качелей, детских площадок, перешагивая через низкие металлические ограды: стояло начало июня, и утреннее солнце отражалось в открытых окнах сталинского дома.
Лето и осень прошли в бесплодных фантазиях, в беготне за какими-то мокрощёлками, в поездках с приятелями на дачи, ни разу не увенчавшимися успехом и неизменно заканчивающихся возлияниями, подталкиванием друг друга локтями, скучающими взглядами девчонок. Осенью, не удержавшись, позвонил Ане. Она пощебетала минут пять, сообщая мне о своих делах и ни разу не поинтересовавшись моими, радостно распрощалась. Наступила зима и все щёлки захлопнулись, смёрзлись, смежили веки, но я не особенно унывал. На горизонте маячили новые сиськи. Муж её был офицером.
8
«Ну вот, Нина, детей пристроили. Теперь и помирать можно», — сказала Зоя Петровна моей маме, когда мы поступили в институт. И озорно подмигнув, добавила: «Слушай, а может мы их поженим? Алёнку к себе возьму, Игорька на кафедру. И будет семья. Ещё и внуков с тобой понянчим!» Я, конечно, не слышал этого, но представлял себе очень ясно. «Ну, если они друг другу понравятся?» — робко высказала неуверенность мама. «Ну, это конечно», — каменея лицом, ответила Зоя Петровна. «А его окрути», — приказала она Алёне.
Она была толстой, но не из породы, всегда нравившихся мне, грациозных толстушек, а болезненно толстая, заплывшая жиром, похожая на свиноматку, курносая девка. Мамина дочка, капризуля, пискля и плакса, с голоском, как на пионерском собрании. Очкастая, коротко стриженная, с нашлёпкой из жира на спине, чуть повыше лопаток, хотя, впрочем и не лишённая какой-то пикантности, заключавшейся в красивых глазах, холодном и требовательном взгляде, и красиво вылепленной, большой, тряской груди, доставшейся ей не от жирности, а от природы, от матери — ныне такой же свиноматки, а в прошлом красивой и пышной бабёнки, охочей до мужиков и свирепой в любви, что было настолько очевидно по её грубоватому, простецкому взгляду, что, глядя на её маленького, щуплого мужа — Алёниного отца, я каждый раз задавался вопросом, как удаётся ему справляться со своей ненасытной женой. Да, Алёна была весьма грудаста и это, в моих глазах, являлось несомненным её достоинством. В дурацком полушкольном наряде, закомплексованная и заносчивая, не пользующаяся расположением однокурсников, она вызывала жалость, и я чувствовал себя её покровителем.
Не посмев напрямую ослушаться Зою Петровну, слывшую в институте важной персоной, мама таскала меня пару раз к ним в гости: по-осени на коктейль, который должна была вкусно приготовить Алёна, и оказавшийся к моему разочарованию молочным, а другой раз на дачу, в мае. Было это в разгар наших с Ирочкой постельных свиданий, и ехать мне не особо хотелось, но тайная половая жизнь с Ирочкой сделала меня покладистей и я уступил настояниям мамы. С нами ехала Алёнина подруга — косорылая Тошка с несчастным лицом, вечная неудачница, много раз безуспешно поступавшая в институт. Медлительная в движениях, с тяжёлым фужерным задом, она была вполне себе в теле, а самоотверженный взгляд и скорбно скошенный рот придавали ей жертвенность и делали похожей на декабристку. От неё исходили покой и надёжность, а её простенькое, без особых изысков тело казалось способным удовлетворить все запросы не слишком взыскательного мужчины. Я видел её и раньше, и привлекала она меня куда больше Алёны. Выпив за ужином несколько рюмок водки, я разошёлся: заигрывал с Тошкой, обнимал её за полные плечи. Тошка смущалась, но не противилась. Алёна равнодушно опускала глаза. Незадолго до этого, Ирочка впервые дала мне сзади и, вдохновлённый своей мужской доблестью, я явственно представлял толстозадую Тошку, стоящую раком, и мечтал попозже, когда все улягутся, подстеречь её на тропинке к туалету и пообжиматься с ней в темноте за сараем. Утром Тошка отправилась восвояси. Она уехала не прощаясь, ещё до завтрака. Была ли она изгнана с дачи, или уехала по собственной надобности — неизвестно; я только видел из слухового окна, как прошмыгнула она к калитке, но утром сквозь сон до меня доносился сердитый шепот Зои Петровны.
С Алёной мы провели целый день. Ходили на пруд и на соседний участок к Алёниной подружке — игривой десятикласснице с румяным лицом. Зоя Петровна возилась в саду, папа готовил обед, строил, пилил, вырезал по дереву, украшая дачу, и я опять размышлял, как этот тщедушный человечек в постели сражается с бочкообразной Зоей Петровной. Вечером мы стояли в свежевыстроенной беседке. Напряжённо всматриваясь в темноту, Алёна куталась в шерстяную кофту, зябко поводила плечами, и я, накинув на неё свитер, согревающим жестом привлёк к себе.
Однажды каким-то чудом преодолев свою робость с Ирочкой, я оставался робким с другими девушками. Незадолго до этого, в походе с приятелями, одна туристическая деваха просто спросила, пристально глядя в глаза, не хочу ли я с ней потрахаться. Меня охватила паника: покраснев как рак, я что-то мямлил, ища спасения, а она, так и не дождавшись ответа, равнодушно ушла. И было это почти год спустя после начала наших с Ирочкой постельных свиданий. Наличие Ирочки охлаждало мой пыл, и я легче махал рукой на заманчивые возможности, но дух обязательного молодчества, совсем не соответствующий характеру, въелся в меня основательно. К тому же папа щедро разливал водку, несмотря на магнетические взгляды моей мамы, и посчитав, что это будет не по-мужски — не уделить ей внимание, я нехотя обнял Алёну. Странно, от прикосновения к её туше я получил неожиданное удовольствие. Алёна потупилась, покачнувшись, привалилась боком ко мне, и избытки её тела потекли мне в руку. Я чувствовал её бугрящийся бок, косые складки жира на спине и боку, под перетяжкой бюстгальтера, и странное удовольствие нарастало. Я притиснул её сильнее.
— Ну, Игорё-о-ок! — заворковала Алёна, пошевеливая плечами.
— Ты же замёрзла, — руки мои едва сходились на её туловище.
— А вчера ты Тошку обнимал! — она всё-таки попрекнула меня подругой.
— Не обнимал.
— Обнимал, обнимал! Я видела!
Загремела вёдрами Зоя Петровна. Мы отпрянули друг от друга и разошлись по комнатам,
Член простоял всю ночь. В полусне-полуяви я спускался на первый этаж, ложился в постель к Алёне и ощупывал складки её жирного тела. Прикосновения к свиноматке оказались на редкость приятны.
Утром стояк прошёл. Ночные чары рассеялись, и я с отвращением смотрел на её квадратную спину и грязно-белые икры, в сетке голубоватых прожилок. Зоя Петровна пристально улыбалась. Должно быть, Алёна поведала ей о вчерашнем успехе. Наверняка она и сама знала, что товар её дочери не залежится, и охотников, несмотря ни на что, найдётся немало. Я ругал себя за вчерашнее и ели дождался вечера, чтобы уехать.
Но дачные прикосновения не пропали даром: трахая Ирочку, я представил Алёну и кончил с мыслью о ней. «Ну, Игорё-ё-ооок!» — прозвучало в моих ушах.
Я не видел её всё лето, а с осени Алёна приступила к окручиванию. Подойдёт, бывало, на перемене, уколет сисями. Я в смущении отстранялся, она подступала вновь, прижималась сильнее, требовательно заглядывала в глаза, тянула жалобным голосом, — Игорё-о-ок, помоги мне решить задачку, — но глаза смотрели настойчиво. Делала она это при всех, кое-кто из группы посмеивался. Мы садились на заднюю парту, открывали конспект. Алёна сидела с отсутствующим видом, равнодушно смотрела перед собой, ждала, когда я начну приставать, то поправляла одежду, то жеманно снимала шерстинки с груди, в маленьких ушках поблёскивали серёжки. Иногда, словно спохватившись, с преувеличенным интересом заглядывала в тетрадку, наваливаясь на меня. Игривая свиноматка теснила меня, давила, прижималась жирным плечом. Было что-то матерински-настойчивое и одновременно постыдное в этих прикосновениях, будто мать домогалась сына. Я это ясно чувствовал. Но мамой Алёна не пахла. Алёна пахла фальшью и духотой. Когда на перемене она оживлённо ходила по комнате, меня охватывало удушье. Я постоянно ощущал присутствие большой душной женщины, способной испортить жизнь всякому, кто окажется подле неё.
Она стала не давать мне прохода: пристраивалась в буфете, останавливала в коридоре, зажимала на лестнице, задевая своими прелестями, обдавая запахом духоты и неутолённых желаний; подходила на лабораторных занятиях, требовательно заглядывая в глаза, и бюст её неизменно вздрагивал в опасной близости от моих глаз. Часы висели в каждой аудитории, но время она предпочитала смотреть на моих часах, хватая за руку и выворачивая запястье. Мать её зорко следила за происходящим: две свиноматки вели на меня охоту.
Зоя Петровна, конечно, была права — окрутить меня было делом техники. Будь Алёна чуть-чуть понастойчивей, я бы не устоял. Представься нам случай ещё раз остаться наедине, и тугие бока Алёны быстро бы сделали своё дело: несколько умелых прикосновений грудью, несколько поцелуев в пухлые губки, а ротик Алёны был часто многообещающе полуоткрыт, и, не смотря на всю неприязнь, я бы оказался в полном её распоряжении. Каждая клеточка её жирного тела жаждала оплодотворения. Ни равнодушная Ирочка, ни тщедушная Лена и близко не могли сравниться с жаждущей Алёной. Женского естества в Алёне было гораздо больше, чем в Лене и Ирочки вместе взятых, и весь мой копеечный опыт властвования над ними был бы перечёркнут в одну секунду. Но Бог миловал.
Алёна приснилась мне ближе к весне: она стояла, наклонясь над столом, с опущенными ресницами, и контуры её бюста просвечивали сквозь натянувшуюся водолазку. Во сне я почувствовал тяжесть её груди и сладко излился. Я стал к ней присматриваться повнимательней, но напор её начал ослабевать и вскоре она неожиданно вышла замуж. Меня на свадьбу не пригласили.
Лишь год спустя я заметил случившиеся с ней перемены. Алёна похорошела, стала не толстой, а пышной, дородной, пожалуй, что даже статной. Приосанилась, приоделась, грудь поднялась — на неё оглядывались. Носила она теперь облегающие свитера и широкие юбки, скрадывающие недостатки фигуры. На лице царило легкомысленно-игривое выражение, грудь вызывающе торчала из свитера. По утрам, приходя в институт, Алёна снимала пальто, распространяя запах духов и мороза, высмаркивала носик; томный взгляд и припухшие губы свидетельствовали о многократных половых эксцессах, случившихся этой ночью между ней и мужем. «А на меня сегодня ночью муж пять раз залезал», — говорили глаза Алёны, — «Да-да-да. И получил всё то, на что вы так жадно смотрите. Он ещё и утром хотел», — добавляла она лениво, — «да я не дала... очень уж спать хотелось». Алёна прикрывала ладошкой зевок и, качнув бюстом, садилась за парту. Я за ней в шутку ухаживал: подавал одежду, помогал снять пальто. Мои ухаживания она принимала как должное, со снисходительным равнодушием замужней женщины. Как-то, в порыве дурашливой услужливости, стал ей разматывать шарф. «Ты меня прямо здесь раздевать будешь?» — спросила Алёна своим пионерским голосом. Глаза наши встретились. Эх, а глаза у неё красивые! Она стала опять обращаться ко мне с задачами. После занятий мы садились за последнюю парту; Алёна больше не прижималась, не наваливалась плечом, но ноги наши под столом то и дело соприкасались, и коленка её жгла меня через брючину. Доведя температуру до точки кипения, Алёна отводила ногу, но коленки притягивались, как намагниченные.
В тот день я был особенно озабочен её коленкой, но нам не везло: не успевали мы сесть, как в аудиторию приходили вьетнамцы, заниматься русским языком, то проводилось собрание. Это мешало не сколько занятиям, сколько нашей возне под столом. «Может, пойдём к тебе», — просто сказала Алёна. Я вздрогнул от неожиданности — уж слишком часто я представлял, как она это скажет.
Уже несколько месяцев, как мы с однокурсником, устроились дворниками, и, в придачу к дворницкой с лопатами, мётлами и совками, получили двухкомнатную квартиру в полуподвале, обставленную рухлядью, но вполне сносную для жилья. Алёна была совсем не прочь лишний раз убедиться в своей привлекательности, но рассчитывала не более чем на лёгкий флирт в безопасном месте. Она покрутила носом, принюхиваясь к запахам полуподвала: пахло сыростью и первородным грехом. «Да-а, ничего себе жилище», — проговорила она, усаживаясь за стол. Сидела Алёна с самым серьёзным видом, даже что-то спросила по делу, хотя я всегда был уверен, что она ничего не слушает. Ноги она отодвинула в сторону, избегая соприкосновений под столом. Кажется, она заробела, но держалась всё равно покровительственно. Да, матушка, мужу изменять — это тебе не кокетничать, — злорадно подумал я, хотя боялся и сам. Страх оплошать перед чужой молодой женой, страх быть отвергнутым, иррациональный страх перед женской п..дой, к тому же чужой и неприкосновенной — все юношеские страхи разом всплыли во мне, словно не было ни Ирочки, ни Лены. Искоса я разглядывал складки её тела, проступающие под одеждой. Пахло духами. Мне почудился запах чужой семьи: запах мужа, лосьона, добротного офицерского сукна, новенькой кожаной портупеи. Вспомнились дачные прикосновения и ночная поллюция. Соблазны, посеянные Алёной, проросли и цвели пышным цветом. Боковым зрением я видел её гладкую щёку, капельками поблёскивали серёжки в ушах. Застарелая неприязнь перемешивалась с вожделением к этой гладкой щеке. Неожиданно для себя, я по-мальчишески чмокнул её.
— Что это вдруг? — равнодушно спросила Алёна
— Ты такая привлекательная стала...
— Где же ты раньше был? — вздохнула Алёна.
Она снисходительно позволила ещё несколько раз поцеловать себя. И опять прикосновения к ней оказались неожиданно волнующими и приятными. «Ну, Игорё-ок!» — на лице её изобразилось страдание. Она отклонилась, протестующе отгораживаясь плечом, повернулась спиной, и складки под свитером на спине снова бросились мне в глаза. Эти косые женские складки под лифчиком повторяли провис груди, служили её продолжением и, свидетельствуя о её тяжести, подчёркивали предназначение женского тела. Мысль о прелюбодеянии была отвратительна — чужая п..да неприкосновенна: мы всего лишь играли коленками. Табу было снято при первом же прикосновении. Загремел опрокинутый стул. Притворно охнув и закатывая глаза, она повалилась на пол, увлекая меня за собой. Я запутался в её белье. Задранная юбка открыла большую, жирную ногу. Я почувствовал отвращение, но молодой член стоял как железный. Буду трахать ее и думать о ней же, только одетой. Но думать ни о ком не пришлось. Алёна рывком задрала свитер за голову, открывая мне грудь. Грудь её, не обманула моих ожиданий. Плечи её оставались закрытыми, а груди выплёскивались из бюстгальтера, волнами докатывались до ключиц. Даже образ Ани поблек, — лежащая подо мной однокурсница выглядела убедительней, чем любая фантазия. Алёна сопела курносым носом, привалившись ко мне своей тушей, всхрапывала и закатывала глаза. Я барахтался в её теле. Кончил я быстро, сказалось годичное воздержание. Спустил куда-то в её разворошенную тушу.
Вскочили мы, как ужаленные. Впопыхах одевались, словно за дверью стоял её муж с пистолетом наголо, готовый войти в любую минуту. «Я в..бал чужую жену!» — звенело у меня в голове — ах, лучше бы этого не было. Но странно, походив по улицам, я успокоился и уже с удовольствием вспоминал подробности нашего соития. Вечером я скалывал лёд с дорожки, и перед глазами стояла извилистая лужица спермы, пересёкшая красный след от резинки на Алёнином животе.
Несколько дней мы избегали смотреть друг на друга. Завидя меня, она с холодным недоумением поднимала брови. Я уже думал, что всё закончилось — и слава богу, но через пару недель она догнала меня после занятий. «Игорё-ок, ты чего такой грустный?» — послышалось за спиной. «Поможешь мне с курсовой?» — она сделала жалобные глаза и коснулась меня рукой в перчатке. Новое зимнее пальто сдерживало колыхания её тела, посылавшего через одежду неведомые сигналы моему, приветственно приподнявшемуся, члену. Нос-пятачок утопал в румяных щеках, шапка надвинута на очки. Хрюкнет сейчас, свинья, хавронья, — подумал я про себя, глядя в её носопырки, а в слух сказал, — помогу, если надо.
— А куда мы пойдём, к тебе или в институт? — спросила Алёна, глядя куда-то вдаль.
— Посмотрим...
У меня засосало под ложечкой. И трусов я давно не менял, — пронеслось в голове. Для отвода совести, мы подошли к чертёжному кабинету. Там было, конечно, занято.
Сегодня Алёна так закурносила свои сиськи, что смотреть было больно. Торпедный аппарат, — подумал я вслух, стараясь не смотреть на её немыслимо задранные бюстгальтером груди. — Что? Какой аппарат? Ну, Игорё-ок! — укоризненно сказала Алёна. Кажется, она догадалась, что я имел в виду. Зачем она здесь опять? Обратилась бы к мужу, или он у неё неграмотный? И торпедный аппарат заодно бы ей помассировал. Мне представились Алёнины буфера под ночнушкой:
— Милый, чего так поздно?
— Родину защищал.
— И как же ты её защищал?
Муж засовывает руку под одеяло.
— Ах, вот как ты её защищаешь!
Живут они у Алёны. Квартирка тесная. За стеной ворочается Зоя Петровна. Возбудилась от стонов дочери. — Слышь, зятёк как старается? — Зоя Петровна толкает мужа, лезет к нему в трусы. Папа забирается на Зою Петровну. Скрип-скрап — наперебой поскрипывают кровати. Стонет Алёна, пыхтит Зоя Петровна. Две свиноматки наслаждаются в жарких постелях. Папа отваливается через десять минут. Укладывается на краю кровати. За стеной стонет Алёна.
— Мнёт её уже минут сорок.
— Спи уже…
Наконец всё стихает. Тяп-тяп-тяп — шлёпает Алёна по коридору. Шум воды в туалете. Опять: тяп-тяп-тяп, — босиком.
— Опять начали…
— Угомонишься, ты, наконец? — свирепеет папа…
Утром зять и тёща на кухне:
— Как дела, зятёк? Всё в порядке?
— Так точно, мама!
Или он называет её по имени-отчеству? Выбрит, бодр, подтянут, только галстук ещё не застёгнут, — болтается на булавке...
От грёз меня отвлекла Алёна: «Тебе ещё убирать надо?» — спросила она с заботливым видом. Подавая пальто, я не удержался и коснулся её груди. Пальто пропахло духами, и я чувствовал себя пионером, тискающим пионервожатую.
«Ну, Игорё-о-ок! Мы же хотели только позаниматься», — постанывала Алёна, податливо откидываясь на матрас и перекатываясь с боку на бок, помогая задрать свою юбку. Упиваясь жирными складками, я плескался в Алёниных телесах. «Ну, Игорё-о-ооок!» — Алёна закатила глаза, я только теперь заметил, какие они у неё страстные. Её шелковистое лоно показалось мне гораздо нежней, чем Ирочкино или Ленино. Наконец я её расчувствовал: жирное тело оказалось упругим. Свиноматка то податливо проминалась, то пружинила подо мной не хуже новенького матраса. Даже просто лежать на ней было приятно. Сладко чавкало лоно чужой жены, то и дело подкатывала эякуляция, заставляя меня замирать на ней. — «Ну, Игорё-о-ок, ты сейчас прольёшься! Давай по-другому». Алёна встала на четвереньки, собрала на спину рубашку, открывая мне зад. Её рыхлый, бесформенный зад и загривок в складках выглядели не особенно эстетично, но странным образом возбуждали. Мы долбились минут пятнадцать. Влагалище её начало издавать непотребные звуки. (Ирочка тоже, бывало, попердывала влагалищем, при этом она замирала и вообще прекращала трахаться, а на лице у неё появлялось изумлённо-трагическое выражение). Алёна особенно не смущалась, смачные выхлопы Алёниного влагалища становились всё громче. «Ну, Игорё-оок!» — плачущим голосом застонала Алёна, — стонали мы хором. Алёнино лоно протрубило победу, она повалилась лицом на матрас, придавив мои руки расплющенными грудями. Я из последних сил ковырнул её пару раз поглубже и тоже повалился на неё. Всё смолкло, только слышно было, как на кухне сочится вода.
Полежав, она встала на четвереньки с недовольным лицом, брезгливо подтянула подол рубашки.
— Всю рубашку запачкал, — Алёна плаксиво сморщилась. — Муж мне вечно ночнушку
пачкает...
— А зачем ты с мужем в ночнушке?
— Затем, — она замолчала и невидяще уставилась в стенку. И вдруг заплакала:
— Затем, что я толстая и никому не нужна.
— Ты соблазнительная, на тебя все мужики смотрят.
Особенно утешать её не хотелось. Она похныкала пару минут.
— Принеси мне платочек. Там... в сумке...
Звонко сморкалась в платочек, а потом приводила себя в порядок, красила глазки, застирывала пятно на рубашке. Накрашенная и одетая, она снова была во всеоружии. Повернувшись ко мне, она наставила на меня свой главный калибр:
— Ты в меня не кончал? — вдруг спросила она подозрительно.
Я неопределённо пожал плечами. Если я и потёк, то совсем немного. Впрочем, это её проблемы. Я подумал о преимуществе отношений с замужней женщиной. Не только в смысле предохранения. Пусть её беспокоит будущее. Алёна обиженно поджала губки.
— Беда, мужики, мне с вами. А резинка на что? Нельзя только о себе думать...
Недовольная свиноматка ходила по комнате, упрекая меня в эгоизме. Духотой от неё так и пёрло. Тошнотворная духота высокомерной московской барыни наполнила весь подвал. Она ещё в чём-то поукоряла меня, и я снова почувствовал к ней отвращение.
— А с мужем у тебя как? — спросил я её напоследок.
— Всё в порядке, мы любим друг друга, — сказала она, хлопая дверью.
Мы расстались на грани с ссорой, но не прошло и недели, как вновь оказались лежащими на матрасе. — Я тоже не люблю резинку. Она мне там натирает, — нежно шепнула Алёна, привалившись ко мне, после близости.
Однокурсник был на спортивных сборах, и всё наше время в подвале мы посвящали занятиям на матрасе. Узкая панцирная сетка проваливалась под нами, и мы стаскивали матрас на пол. В предварительных ласках, превратившихся в тяжкую обязанность с Ирочкой, Алёна вообще не нуждалась. Ах, мы были созданы друг для друга, в том смысле, что стоило мне, возбуждённому, прижаться к ней сзади, как я оказывался у неё внутри. «Я в тебе, Алёнка!» — сдавленно бормотал ей в затылок. «Игорё-ё-ооок!» — заполошно вскрикивала Алена. Сиськи её плескались по покрывалу, живот провисал до самого пола. Просунув руку под животом, что было не просто при её габаритах, проворная свиноматка ухватывала меня за яйца. Усевшись сверху, Алёна мерно двигала тазом, приподнимая руками причмокивающие ягодицы. Внутри у неё становилось как в стиральной машинке, она начинала частушечно взвизгивать, словно отплясывала на мне Сентетюриху. «Ну вот, кончила!» — сообщала Алёна, и в голосе её слышалось какое-то сожаление.
Я ни разу не видел её полностью голой и, однажды, не удержавшись, заглянул в ванную, когда она выполаскивала наше потомство. Сквозь рваную целлофановую занавеску я тихо рассматривал мокрый вихор, свисающей с намыленного лобка, стекающую с него струйку воды. «Ну, Игорё-ок, не подглядывай!» — закричала Алёна, задёргивая занавеску. Занавеска сорвалась вместе с карнизом, накрыла Алёну. Я помог ей выбраться из ванной. Алёна прикрывалась полотенцем. Я ловил губами её прыгающие соски и целовал жирные плечи. Я, как младенец, обсасывал её мокрые груди. «Ну, Игорё-ё-ок!» — Алёна закинула голову и задыхалась. Она была тронута моей страстью, но трахаться снова наотрез отказалась. Сказала, что она замужняя женщина, что у неё есть обязанности, что она и так мне позволила слишком много. Жирная, фальшивая баба, искренней она становилась только в постели. В постели Алёна преображалась, исчезала манерность и фальшь. В лице появлялось что-то детское и страстное одновременно.
После близости она любила полчасика понежиться на кровати. Выставив голое плечо, лежала под одеялом, говорила томно, манерно тянула слова: «Тебе надо жениться. Представляешь, каждый день заниматься любовью! Утром проснёшься, а рядом любимое существо...». Иногда на неё нападал снисходительно-менторский тон, и в ответ на мою просьбу возбудить меня снова, она отвечала: «Нормальный мужчина должен сам возбуждаться. От одного вида любимой женщины», — и на лице её появлялось, знакомое и ненавидимое с детства, выражение житейского превосходства самодовольной московской барыньки. В такие минуты я её ненавидел, и запах её мужа усиливался.
В нижнем белье Алёна, как номенклатурная дама — роскошна, величественна и распутна. Бретельки врезаются в жирные плечи, вспученная грудь убегает из тесного лифчика: груди она задирала под самое горло. Её дыньки-колхозницы, заправленные в бюстгальтер, превращались в торпедный аппарат, несущий угрозу всему человечеству. Иногда в институт она приходила в платье-балахоне бруснично-ржаного цвета, дразня воображение, вызывающе приподнятой, грудью. Выглядела она в нём монументально. Спадающий с груди балахон, скрывал недостатки её фигуры, и раздразнённое воображение по высокой груди достраивало все остальные, несуществующие прелести. Я знал что скрывается под балахоном, но фантазия оказывалась сильнее опыта. Не пользовавшаяся успехом до замужества, она второпях навёрстывала упущенное.
Как-то в разгар вечерних занятий, в аудитории погас свет. В дремотной тишине слышался только тенорок старосты и похабное повизгивание Алёны. «Ну, Ко-о-оля!» — томно увещевала она, потихоньку пощипывающего её, старосту. «Ну, Коля!» — Алёна игриво ойкала и взвизгивала высоким голосом. Голос у неё становился высоким, когда она возбуждалась. Алёна кокетничала со многими. Я злился и ревновал чужую жену, и думал об обманутых офицерах. Как размножаются офицеры? Да точно также. И мне представлялись гарнизонные офицеры, стоящие в очереди к Алёне: гладкие торсы под гимнастёрками, крепкие члены в форменных брюках... Сколько нужно любовников жене офицера? Эти отвлечённые мысли продлевали соитие и делали мои выплески особенно тягучими и густыми. С Леной я выстреливал жидко и далеко. В Ирочке мне мерещилось что-то мужское, очень знакомое и физиологически близкое, вызывающее отвращение и стыд, и я избегал смотреть на неё после соития.
Теперь наши утехи одним разом не ограничивались. Едва мы входили, Алёна начинала ласкать меня через брюки. Мы исступлённо тискались одетые. «Ну, Игорё-о-ок, — постанывала она, — я тебя сейчас пролью!» Не удержавшись, я понемногу стравливал, сперма мыльными пятнами просачивалась сквозь трусы. «Ну, Игорё-о-ок!» — она возмущено выдёргивала мокрую руку, — «если ты меня сейчас не вы..ешь, я обижусь!» — тонко взвизгивала Алёна. Иногда у неё вырывались матерные слова. В её устах звучали они противоестественно грубо, но возбуждали ужасно.
Мамина дочка оказалась на редкость бесстыжей. Она мне сообщила, что члены бывают симпатичные и не очень, что у мужа побольше, а мой её трогает там где надо. Алёна любила поразглагольствовать, вдохновенно рассказывая о своих женских потребностях. Член стоял дыбом от её монологов. Ни с кем больше я не достигал такой степени постельной доверительности. «Поцелуй меня… там, — просила Алёна, и я присасывался к её лону. «Игорё-ё-ок!» — задыхаясь, кричала Алёна. Она выгибалась, раскинув ноги, и её жирное, упрятанное в складках, лоно открылось во всём своём великолепии. Пахло женским секретом и спермой мужа (муж, по словам Алёны, не давал по ночам ей покоя). Втыкая свой меч в женщину, мужчина прежде всего втыкает его в другого мужчину и впрыскивает в него свой яд, — подобные мысли не раз приходили мне в голову. Пронзённый его мечом и отравленный его семенем, изнемогая от ревности, я припадал к жерлу Алёниного влагалища, отсасывая его яд, как из собственной кровоточащей раны. Алёна пускала влагалищные соки; мокрым лицом я зарывался в её промежность, облизывал её жирные ляжки, вылизывал перламутровую слизь с нежно-розовых губ, с отвращением вспоминая Ирочкину, морщинистую и неаппетитную вульву.
Алёна в долгу не оставалась: в её толстых купеческих ручках, с неожиданно изящными пальцами, хранилось врождённое знание мужской анатомии. Наигравшись мошонкой, приподнятой резинкой трусов, она оттягивала крайнюю плоть, языком прикасалась к подрагивающей головке.
— Ну, Игорё-ё-ок... Чего у тебя яички попрятались? Ну, скажи, что ты хочешь кончить...
— Перси твои забрызгать...
— Ну, Игорё-оок! — Сладострастно всхлипнув, Алёна принималась дрочить, как перед концом света. Груди её ходили ходуном под одеждой, меня заволакивало туманом, — «Алёнка, ну, кончи меня наконец!» Снисходительно улыбнувшись, она прижимала мой член к животу и ритмично надавливала на головку, пока семя не начинало сочиться у неё между пальцами. Сколько я не пытался представить другую женщину, Алёна в такие моменты всегда оказывалась убедительней. «Кто меня раз попробует, век другой не захочет», — говорила она не то в шутку, не то в серьёз, поднимаясь с кровати и расправляя юбку. После Лены и Ирочки, постельные таланты Алёны казались мне исключительными, и я чувствовал себя обладателем редкостного сокровища.
— Между прочим, я мужу девственницей досталась, — как-то сказала Алёна.
— В душе ты никогда не была девственницей. Прижималась на переменах.
— Потому что ты меня не хотел. Мурыжил три года... Всё равно никуда не делся.
Полураздетая Алёна пузырилась на кровати, бретельки врезались в жирные плечи, панцирная сетка под ней провисала до самого пола. Жирная туша, — думал я с ненавистью, но чувствовал, что эту тушу мне хочется снова и снова. Особенно возбуждало, когда стояла она полуголая перед зеркалом, рассматривая пунцовые, нацелованные соски, с самодовольным видом хорошо трахнувшейся московской барыньки. Я смотрел на мальчишески-стриженый Алёнин затылок, на отражённые в зеркале, раззадоренные кончики сисек, и меня захлёстывало. Алёнино отражение невинно опускало ресницы, член мелко подрагивал в штанах, — каждый раз, когда она опускала ресницы, мне казалось, что я сейчас кончю. Я всё больше гордился своей жирной красавицей, и всё чаще мне приходило в голову, что я не прочь был бы пользоваться этой тушей на постоянной основе. Жить в подвале, дрючить Алёну, сосать её груди, вылизывать ей влагалище. Породниться с Зоей Петровной, выполнить её волю, работать на кафедре. Глядя на, принесённое из дома, зелёное покрывало, пропитанное ещё Ирочкиными выделениями, а теперь удобряемое Алёной, и удобряемое весьма обильно, и предчувствуя скорый конец нашему полуподвальному счастью, думал в тоске о её муже, который рано или поздно вернётся, и положит конец моим необременительным забавам с его женой. Меня преследовал его запах. Запах одеколона и кожаной портупеи, добротного офицерского сукна и новенькой фуражки, запах ухоженного самца — в меру консервативного, твёрдо стоящего на ногах, такого же, как и я, любителя толстых баб, неожиданно возникал на улице, и я начинал оглядываться, прислушиваться к шагам за спиной, шарахаться от идущих навстречу мне офицеров. Я вздрагивал при виде шинелей, и каждая встречная фуражка напоминала мне о моём грехе. Было ли стыдно мне перед ним? Не знаю. Я смотрел на, прихорашивающуюся перед уходом, Алёну, и вожделение к ней перемешивалось с отвращением. «Паскудная баба», — думал я, чувствуя с удовольствием, как деревенеющий член натягивает штанину. Наверно, меня ждёт тоже самое.
В апреле Алёна как с цепи сорвалась. Прибегала чуть ли не каждый день, оставалась до вечера. Она вконец распоясалась: потеряв осторожность и всякий стыд, ходила по подвалу по пояс голая, с нацелованными, трепещущими сисями. (Последнее время я безбожно сосал ей груди).
— Что я мужу скажу? — Алёна морщилась, поправляя бюстгальтер. (Муж, по-прежнему, был в отъезде).
— Скажешь, лифчик натёр... Мастит.
— Мастит... Раздоил как корову.
— Коровушка, — неосмотрительно сказал я. Глаза у неё стали злые, всякое упоминание о полноте злило её.
Как-то нас чуть не застал однокурсник. Мы были одетые, но матрас лежал на полу. Однокурсник попятился, крикнул с порога, не оборачиваясь, — я в магазин, через час приду. Ну вот, хорошего человека смутили, — пропела Алёна. С однокурсником мы дружили, и вряд ли он разносил, но слухами земля полниться.
Как-то под вечер, когда я остался дома, мама влетела в комнату, прямо с порога воскликнула:
— Что у тебя с Алёной? Она же замужняя!
Глаза у мамы трагически заблестели.
— С Алёной? У меня? Ничего, — ответил я как можно спокойней, — просто помогал ей с курсовой...
— Скажи мне честно — ты спал с Алёной?
Подобные вопросы и выражения свидетельствовали о крайней степени маминого беспокойства.
— Ну, было, может разок, — брякнул я, неожиданно для себя. Слово «спал», произнесённое мамой и никогда мной неупотребляемое, взволновало меня. Оно придало бытовую обыденность и точно передавало какую-то особенную, волнующую греховность происходящему между мной и Алёной.
Мама всплеснула руками, но попыталась перейти на панибратский тон:
— Ну зачем тебе это надо? Такая корова...
— Вообще-то, она похорошела в последнее время, ты же сама говорила, — сказал я бесстыдно.
Мама густо покраснела — наверно представила жирные Алёнины чары в действии.
— У тебя что — роман с ней?
— Да нет никакого романа.
— Это, конечно, она тебя затащила, — убеждённо сказала мама. — Она уже давно глаз на тебя положила, ещё до замужества. Женить тебя на себе хотела. И мать её всё время подзуживала. Тогда не вышло, так она теперь своего добилась. И ведь муж у неё, ведь только замуж вышла! Зоя в молодости беспутной была — сама мне рассказывала, и Алёна в неё, тоже гулящая. Ну, прошу тебя, не путайся с ней. Найди себе какую-нибудь девушку.
Голос у мамы стал умоляющим, — Ну, не порть себе жизнь, сынуля, — она чуть не плакала. Мне стало жалко её.
— Да ладно, мама. Не было ничего. Я соврал.
— Как не было? Как соврал?
— Так, соврал. Уж очень ты на меня наседать стала, вот и сказал.
— Правда? — мама неуверенно заулыбалась.
— Конечно правда. Я просто ей с курсовой помогал. Прилипла как банный лист. Привяжется, не отстанешь. Она мне вообще противна. Фальшивая, жирная... Терпеть её не могу!
— А Зоя уверена, что вы с ней живёте.
Мама радостно вышла из комнаты. Она всегда была рада обманываться.
«Жить» нам с Алёной помешали приятели однокурсника, приехавшие из Курска и остановившиеся в подвале. После занятий мы бесцельно бродили под мелким апрельским дождём. В поисках, хоть какого-нибудь пристанища, мы забрели на дневной сеанс в маленький кинотеатр и, уютно устроившись на заднем ряду, предались безоглядному петтингу. Лизались мы как полоумные. Мы так разнежились, что не заметили, как кончился сеанс и зажгли свет. Алёна запахнула пальто, скрывая расстёгнутую блузку. С обслюнявленными лицами мы сидели под насмешливыми взглядами зрителей.
Раззадоренный киношными пососушками, я уже предвкушал, как засажу ей в подвале, но всё изменил неожиданный телефонный звонок. Это был один из тех весенних телефонных звонков, что меняют жизнь. Звонила Ирочка и приглашала на свой день рождения.
9
Мне казалось, что между нами поставлена точка. Но Ирочка, видимо, так не считала. Застигнутый врасплох, я не сумел отказаться, и в следующую субботу с цветами стоял перед её дверью.
Ирочка здорово переменилась. Не зря целый год занималась она аэробикой: икры окрепли, бёдра раздались и округлились, зад подтянулся, тугие округлые ягодицы отдельно проглядывали сквозь юбку. Вдобавок она отрастила красивую грудь, обзавелась другом — психиатром. Дело, конечно, было не только в аэробике. В глазах появился уверенный блеск, присущий востребованным и знающим себе цену женщинам. Высокая, короткая стрижка придавали её лицу выражение страстности, а врождённая скромность и сдержанность манер и походки лишь подчёркивали её сексуальность. В узкой юбке и чёрных колготках она прохаживалась между гостями, и груди её пикантно торчали из кофточки.
Смотрела она на меня с тем умилённым вниманием, с которым взрослые женщины смотрят на понравившегося им юношу или подростка, прозревая его будущие мужские доблести.
С безупречным великодушием, она ни полсловом не напомнила мне о прошлом. Познакомила со своими гостями, было несколько старых знакомых, и я, поначалу дичившийся, скоро уже расслабленно сидел за столом. Психиатр сидел напротив, и я несколько раз ловил на себе его пристальный взгляд, — то ли он что-то знал, то ли по профессиональной привычке ставил диагноз.
Разговор зашёл о поэзии. Ирочка писала преддипломный реферат о советской поэзии, и ей не хватало материала. Нужная книжка была у меня, и она пообещалась зайти в понедельник. Вместе с психиатром она провожала меня до автобусной остановки. Психиатр рассказывал анекдоты, я смеялся преувеличенно громко. Анекдоты были смешные, но психиатр косился, наверное, уточнял диагноз и про себя назначал необходимые препараты.
В понедельник она была у меня. Всё в той же узкой, короткой юбке и чёрных колготках. Роясь в поисках нужной книги, мы стояли у книжного шкафа; боковым зрением я видел её гладкую щёку с не по-здешнему ровным румянцем. Книжка нашлась — тоненькая брошюрка двадцатых годов со стихами советских поэтов. Потянувшись за ней, Ирочка прижалась ко мне бедром. Я замер. Ирочка смотрела без всякого выражения. Под юбкой я чувствовал какую-то застёжку.
— Ир, ты так изменилась, — я чувствовал тепло её прижатого бедра и водил рукой по спине, легонько поглаживая, чутко вздрагивающий, желобок её позвоночника.
— Может, тряхнём стариной? Вспомним юность?
— Ну, давай, — равнодушно сказала Ирочка, точно так же, как когда первый раз, усевшись ко мне на колени, она давала разрешение на поцелуи. — Только быстро...
— Ну, это уж как получится, — усмехнулся я самонадеянно.
Она уже выскользнула из юбки. Чёрные колготки оказались чулками с поясом. Боевые доспехи Ирочки произвели впечатление.
— Ты, действительно, изменилась, — суетливо забормотал я, трогая её груди. Я полез было целоваться, но она по-прежнему была не расположена к поцелуям. Легонько, не терпящим возражения жестом, она подтолкнула меня к кровати и тут же оседлала. Я погрузился в знакомую плоть, но теперь это была совсем другая плоть. Чувствовалась выучка других мастеров, — мне не чета. Ирочка окольцевала меня влагалищем и сразу загарцевала на мне. Я вспомнил про психиатра: уж, не его ли школа? Но, судя по всему, у Ирочки было немало наставников. Та лёгкость, с которой она согласилась потрахаться, подсказывала, что психиатр у неё не один. Мысль о том, что она от него бл..ует почему-то была неприятна: психиатра было жалко. Припомнились Ирочкины рассказы о пионерском лагере, слова и жесты, которым когда-то не придавалось значения, и я почувствовал запоздалую ревность. Впрочем, ревность всегда свежа: приподняв бёдра и сидящую на мне Ирочку, я задвигался, мстительно тыча в неё костенеющим членом. Ирочкино влагалище забурлило.
В чёрных чулках и поясе, с подстриженным лобком и высокой короткой стрижкой, Ирочка была похожа на кавалериста. Она то ехала рысью, то пускалась в галоп, то припадала к шее коня — ложилась на меня грудью и, отдышавшись, снова пускалась вскачь. Её удлинившееся груди вывалились из лифчика, и я подумал, что так, должно быть, в постели выглядит моя одноклассница Ира, — я всё ещё был во власти своей обольстительницы. Мысль, конечно, кощунственная — груди моей одноклассницы так и остались на всю жизнь непревзойдённым анатомическим шедевром. Мысль о кощунстве меня не спасла, а думать о размножении психиатров как-то не пришло в голову. Я надеялся ещё поиметь её сзади, чтобы полюбоваться её раздавшимися бёдрами, но быстро понял, что этому вряд ли суждено сбыться. Уже через минуту я балансировал на грани с эякуляцией. Ирочка почти не двигалась. Сидя на мне, она слегка пошевеливала бёдрами, перекатывая во влагалище нежные желвачки, то втягивая меня внутрь, то выталкивая наружу, точно прокатывая во влажных вальцах. Глаза её были затуманены, но смотрела она внимательно. — И-ир! Погоди, остановись на минуту, — захрипел я, моля о пощаде. Но было поздно, я лопнул внутри у неё, как давленая виноградина, запечатав всё клейким соком. Ирочка встала, соскользнувший презерватив свисал из её влагалища. Согнув ногу, она извлекла его и, завязав узелком, положила его мне на живот в знак моего поражения.
Я ещё не был обеспокоен случившимся: изредка, осечки случались и раньше, но я не придавал им значения. Не придал я значения и теперь, хотя был несколько обескуражен неожиданным поражением и той лёгкостью и быстротой, с которой Ирочка одолела меня в постели. Поражение было явным и давало пищу для, столь волновавших меня, самоуничижительных фантазий. Быстро подмывшись, Ирочка, сидя на кровати, одевала чулки, пристёгивала их к поясу, пружинистой походкой ходила по комнате. Стоя в одном белье, прихорашивалась у зеркала, и я с восхищением смотрел на окрепшие икры и круглые ягодицы своей победительницы. Будущая мученица постели превратилась в настоящую гетеру.
— Ир, может ещё разок? Уж, больно ты быстро со мной расправилась. Небось и сама не кончила.
Я впервые заискивал перед Ирочкой и сам возбудился от собственных слов. Ирочка обернулась, равнодушно скользнула взглядом по моему привставшему члену:
— В следующий раз, — произнесла она тоном доброй мамы, сводившей неразумного сына в кино и теперь рассчитывающей на послушание.
Зашла она через несколько дней. — Папа отксерокопировал на работе, — сказала она, возвращая книгу. В этот раз всё произошло гораздо быстрей. Ирочка сидела на мне, поигрывая влагалищем, и делала со мной всё, что хотела. Она даже свитер не стала снимать. Я истёк на второй минуте. Стиснув зубы и вцепившись ей в талию, я, содрогаясь, наполнял резинку сгустками будущих поколений. Это было как спуск с ледяной горы, когда ты ещё на вершине, и раздумываешь — не поехать ли, а ноги уже соскользнули, и вот уже неотвратимо, всё убыстряя движение, ты катишься вниз, стискивая одолевающую тебя женщину, и семя толчками наполняет влагалище твоей победительницы.
Ирочка сидела на мне, терпеливо дожидаясь окончания моих содроганий. Смотрела по-матерински сочувственно. Она слезла с меня, как слезают с велосипеда, высоко перекинув ногу. Провела рукой по промежности. Сочувственно покосилась на слипшийся презик, болтающийся на кончике увядшего члена. В этот раз она даже подмываться не стала, просто сразу одела юбку. Лицо её было равнодушно, но я явственно чувствовал её торжество и торжествовал над собой вместе с Ирочкой.
Некогда на шахматной секции во дворце пионеров, мне встретился дачный приятель.
Мы сделали вид, что не узнали друг друга, но игра, сведшая нас за одной доской, заставила меня в полной мере ощутить своё ничтожество и бессилие. Я не был особо увлечён шахматами, но ловкость и изворотливость позволяла мне одерживать победы, а проигрышные партии сводить к ничьей даже в игре с общепризнанными мастерами. Хваткий и талантливый парень, умевший играть в футбол и драться, лепивший из пластилина и строивший деревянные крепости во дворе, делавший с одинаковым успехом всё, за что бы ни брался, он раздавил меня в пять минут. Не помогли ни ловкость, ни изворотливость; я чувствовал себя во власти чужой, непреодолимой силы, и каждый последующий ход лишь усугублял моё положение и вёл к неминуемому поражению. Нечто подобное я испытал с Ирочкой, только в постели. Близость с женщиной мне всегда представлялась не сколько взаимным получением удовольствия, сколь сексуальным единоборством. Ирочка победила нокаутом. Смысл произошедшего начинал доходить до меня, но я ещё хорохорился — ничего, с Алёной поправлюсь. Я ещё надеялся на спасительное Алёнино лоно.
При первой же встрече с Алёной я опять опозорился. Едва я начал пристраиваться к ней сзади, как почувствовал в члене опасное клокотание. Глубоко вздохнув, я попытался войти в неё, но тут же выплеснулся на ягодицы. Она не сразу почувствовала. Ещё какое-то время, она, в ожидании приподняв зад, накатывала на меня, нетерпеливо покачивая ягодицами, но почувствовав мокрое, обернулась в недоумении, провела рукой:
— Это что, всё?
В голосе её послышалась обида.
— Всё, — мрачно подтвердил я.
— Ну нет, этого я так не оставлю. Ложись рядом, — она указала на матрас рядом с собой.
Поднадув меня ртом, она придирчиво осматривала мой неуверенно стоящий член. Для надёжности потетенькала его между грудями. Она сидела низенькая, оплывшая, жаждущая и жалкая. Бельё её в свете подвала казалось грязно-серого цвета. Я почувствовал отчаянье.
— Одень свитер, прошу тебя... очень. Пожалуйста...
Алёна поняла, что мне надо. Она натянула свитер, легла на спину, задрала юбку и раздвинула ноги. На этот раз мне удалось войти в неё, но не прошло и тридцати секунд, как при первых же её постанываниях, я снова выдернул сочащийся член. Сперма закапала на одеяло между её ног.
— Встреча была коротка, — вздохнула Алёна, садясь на кровати. Молча одела трусы.
— А мне что, теперь сухой ходить?
— Ты же мокрая, — пробовал отшутиться я.
— Вот спасибо, — она брезгливо посмотрела на мою мокрую фитюльку, съёжившеюся ещё больше под её взглядом. Кажется, она и правда обиделась. Она всё больше поднимала голос и в голосе её появились скандальные нотки.
— Хоть на вокзале себя предлагай, — она расправила юбку. — Я уже две недели нетраханная! — вдруг взвизгнула Алёна.
Кажется, она затевала настоящий скандал. Она металась по комнате, собирая свою одежду. Не сдерживаясь, выкрикивала оскорбления. Щёки её тряслись и лицо пошло пятнами. По статусу мне такого не полагалось, и я смотрел на неё с отвращением. Она поняла, что переборщила и побежала за мной на кухню:
— Ну, Игорё-ок... не сердись... Мне сегодня очень хотелось... Ты наверное устал, работаешь по ночам. Я тоже устала, мне к мужу надо поехать. Не пишет совсем... Всё-таки муж... Ну не дуйся: ты у меня для души. И не только, — она коснулась меня грудью. — Орехи, сгущёнка и постельный режим. В понедельник проверю. Сделаю спермограмму, — пообещала она с порога.
В понедельник она не пришла, во вторник тоже. Появилась она только в среду, с заплаканными глазами. Зайдём ко мне? — шепнул я на перемене. Она отрицательно помотала головой и, опустив глаза, вышла из комнаты. Как выяснилось позже, в те дни Алёна узнала, что у её мужа, служившего на Дальнем Востоке, родился ребёнок от другой женщины.
10
Я быстро вернулся в девственность и снова боялся смотреть женщинам в глаза. Мне казалось, что все они знают о моей мужской несостоятельности. Весь мой небольшой, но всё же имевшийся, сексуальный опыт был перечёркнут двумя неудачными близостями — мстительное Ирочкино влагалище выжало меня как лимон. Ирочка, сучка, — я по-прежнему называл её Ирочкой, вкладывая в это ласково произносимое имя всю свою ненависть, — что ты со мной наделала? Ты меня покалечила! Ты надругалась надо мной! Это ты меня лишила невинности, а затем и мужской силы. Вспоминалось, как первый раз, усаживаясь ко мне на колени, она со знанием дела вильнула бёдрами, выказывая неожиданную сноровку (этот эпизод вспоминался мне особенно часто). Ты и совратила меня! Ты же первая сняла трусики! Я даже не думал. Я только хотел потрогать! И ведь верно: не сними она трусиков так поспешно, прояви хоть малейшее нежелание, неизвестно, как бы всё обернулось. Теперь я всё больше становился уверен, что Ирочка мне досталась не девственницей.
Глядя на бёдра женщин, я оценивал, на сколько меня хватит в постели. Оценки были неутешительны: я не способен был удовлетворить ни одну из них, даже самую узкобёдрую и нетребовательную.
Я бродил по весеннему березняку, по зарослям, и ветки хлестали меня по лицу. Я вспоминал своих одноклассниц. Одноклассницы обсуждали мальчиков. Я не котировался, девочки называли меня импотентом. «Импотент», — говорила одна, возмущённо выкатывая глаза, и презрительно поджимая губки.
— Почему импотент? — спрашивала другая.
— Танька его попробовала — он к ней домой приходил. Ничего не смог.
— Чего ничего?
— Чего-чего... Удовольствие ей доставить.
— У него не стоит, — добавляла третья.
Спрашивавшая смущённо фыркала и посматривала с сочувственным любопытством — до этого я ей немножко нравился. Девочки брезгливо косились. Девочки мечтали об отборных самцах. Подобными фантазиями я баловался ещё в школе. Я тоже мечтал — о сладких унижениях. Я и сам о себе был не высокого мнения. Я подолгу простаивал перед зеркалом, то так, то эдак прикладывая линейку к возбуждённому члену, оборачивал его маминым сантиметром, замеряя окружность, неизменно получая самые средние, общераспространенные результаты, но всё равно был уверен, что большинство одноклассников превосходят меня не только выносливостью и силой, но и размером своих достоинств. Мне даже хотелось этого. Мысль о собственной несостоятельности доставляла мне наслаждение. Это конечно была игра, но подобные игры до добра не доводят.
Из ниоткуда опять явились маленькие, самопальные календарики, купленные по случаю у глухонемых, со страничек которых разнузданные бабёнки, приветственно вскинув ногу, сверкали мохнатыми п..дами. Позже появились засаленные колоды. Я до сих пор помню лица карточных красоток с подписанными карандашом именами: Инга, Наташа, Жанна, Люба, Оля, Марина, Даша, Женя — самые любимые, отобранные отдельно. Инга — светская дама с великолепными дойками, в томной позе, с закатившимися от страсти глазами, Марина — урловая девка с припухшей п..дой, Люба — дерзкая баба — б..дь с обвислыми сиськами, Даша — утончённая девушка в красивом белье, нежная и застенчивая, с замысловатой причёской и стыдливо опущенными глазами, — сама скромность, и лишь широкие бёдра выдают в ней похотливую самку. Нежная пышка с распутными глазками, а следом за ней, похожая на львицу, матёрая баба с роскошными формами. А потом озорная девчонка в маленьких трусиках, — одна из самых любимых, — тоненькая и задорная, подбоченившаяся, с бритвой-кулоном и маленькими грудями.
Летом я был на практике, на степном юге, жил в общежитии и местный алкаш, набивавшийся мне в друзья, показывал девятиклассницу, жившую неподалёку и часто крутившуюся у общежития, — голенастую девку с глазами навыкате, слывшую непревзойдённой е..ицей. Е..тся! — говорил он, указывая на неё глазами. — И в рот берёт! Сосёт! — подбадривал он меня, подталкивая локтём, — хочешь, познакомлю? Девчонка посматривала на нас с любопытством. Я трепетал знакомства, избегал непрошеного приятеля, уходил в степь, чтобы никого не видеть. После обеда сидел на ставке, разглядывал девок на пляже — попадались хорошенькие, особенно одна — в пёстром купальнике, ладная, с милым, свеженьким личиком и вишнёвыми глазками. И я подолгу смотрел на неё и её подружку, белолицую, с косой, уложенной вокруг головы, похожую на породистую коровку, с деловитым лицом и не по возрасту развитым выменем. Позже я видел свою красавицу у автовокзала, в компании местных хлопцев. Встретился с ней взглядом, заглянул в её тёмные глазки, бойко глянувшие из-под косой чёлочки. Мысленно, нежно провёл рукой по упитанной заднице, взглядом потрогал дивчину за титьки. Но темноглазая вишенка была, разумеется, не для меня.
Вечером в парке, сквозь дырки в ограде, смотрел на шеренги, стоящих на танцплощадке, девчонок, — в боевой амуниции, выставивших штыки грудей, словно готовящихся к атаке. Возбуждённый зрелищем, бежал в темноте по парку за белой юбкой, глядя как покачиваются ягодицы её хозяйки, но подойти не решился. Пялился на хорошенькую повариху в столовой.
На каком-то степном полустанке, по дороге к Азовскому морю, стоя в очереди за билетами, глазел на, сидящую в кассе, полненькую, светленькую кудряшечку, с лопающимся под белой кружевной блузкой, бюстом. Крепкая, беленькая, завитая как барашек, с кнопками-сосками, торчащими сквозь одежду, она равнодушно выстукивала билеты, и я представлял её после смены, в одной из ближайших мазанок, любовником или мужем заваленную на тахту, в домашнем халате, распахнувшиеся полы которого, открывали её мясистые ляжки. Ночевал я на станции на скамейке, всю ночь вдыхая запах степи и думая о кассирше, а утром опять появилась она, теперь уже в синей форменной блузке. Эти форменные, полувоенные блузки делают женские формы особенно крепкими и заманчивыми, и уезжая, я с сожалением оглядывался на станционное здание, в котором навсегда оставалось столь выдающееся устройство для размножения.
В сентябре покупал тыквы: дорога лежала мимо училища, и я заранее предвкушал, как увижу толпящихся пэтэушниц. Волновался, глядя на них — загорелых, накрашенных, в мини-юбках. Желтели липы. Дорожки в скверах покрывались листвой.
Осенью встретил Алёну: она шла на работу вся расфуфыренная, с неимоверно задранным бюстом, и кончики её сисек подпрыгивали вразнобой, отдельно от всего остального. Зрелище было невыносимое, но со мной она даже не поздоровалась.
Снова ходил в школу на встречу выпускников. Видел Аню. Какой-то парень с хищным лицом, наверное бывший одноклассник, целовал её у порога школы. Плотоядно улыбаясь, он обнимал её за полную талию и я почти физически ощущал, как затвердели его поджавшиеся яички. Улыбалась и Аня, снисходительно подставляя щёку, по её гладкому виду и снисходительному лицу было видно, что она это тоже знает, и яичек этих перепробовала не одну пару. Распахнувшийся плащ открывал её, обтянутую свитером, грудь. Прежде напоминавшие купола древнерусских соборов, груди её слегка приосели и стали похожи на виноградные грозди. Чувствовалось, что кто-то усиленно занимается массажем её молочных желёз, и я с удовлетворением отметил, что взрослостью тела теперь она явно превосходит грузинку, — в душе я всегда отдавал предпочтение Ане. Аня была в ажиотаже и даже не подошла ко мне: кивнула издали, стоя в компании парней из более позднего выпуска. Сбывались уничижительные фантазии — хорошеньких сучек покрывали породистые самцы, а я как всегда был отвергнут. В тот вечер я был уверен, что с ней переспали все старшеклассники, и не дала она только мне. Удушаемый похотью и бессилием, я допоздна бродил по бесприютным осенним бульварам, сворачивал в переулки, заходил во дворы. В одном из дворов, на втором этаже тускло светилось окно, из окна доносились крики. Сердце заколотилось, я весь превратился в слух. Стучала кровать, девушка вскрикивала в такт ударам; стук учащался, и она начинала кричать пронзительно и непрерывно. Продолжалось это немыслимо долго, я стоял уже минут сорок, а концу этому не предвиделось. После коротких пауз они начинали снова, яростно стучала кровать, девушка заходилась от крика и наслаждения. По голосу было слышно, что она совсем юная. Наверно, молоденькая овуляшка, — зачнёт сегодня, — подумал я, изнемогая от зависти. Ни одна из моих партнёрш никогда так пронзительно не кричала. Не дождавшись конца, я, понурившись, уходил прочь, и крики её преследовали меня до самого дома. Я приходил туда несколько вечеров подряд, но все окна были погашены, и из дома доносился только надсадный кашель.
В декабре ездил в Воронеж. Вечером, закончив дела, ходил по центральной улице за статной бабёнкой средних лет. Морозило, искрились сугробы, и блики фонарей на её чёрной, кожаной шубе, подчеркивали заманчивые выпуклости её тела. Бабёнка рассматривала витрины. Оглянувшись, она поощрительно улыбнулась, но до поезда оставалось меньше часа, его спасительное отправление избавило меня от сомнений, и она благополучно потерялась в толпе.
Новый Год я встречал загородом, в компании двух девиц — так получилось. Таня — знакомая с раннего детства, никогда мне не нравилась; подружка её была ничего, но уж очень глаза ястребиные. Таня была накануне развода, ругала мужчин сволочами, подружка поддакивала. «К тебе это конечно не относится», — моя, сама собой разумеющаяся порядочность, была навроде печати некачественности, которую я тут же подтвердил. Отпраздновав, мы улеглись: Таня у себя, а я с подругой в гостиной. Раздеваясь в темноте, она сверкнула белым бюстгальтером. Я долго ворочался в темноте, прислушиваясь к дыханию девушки. Пристать или нет? Или пойти к Татьяне — угостить девок спермой. Татьяна, наверно бы, тоже была не против. О её муже — зубном враче, даже не удосужившимся забрать её из абортария, напоминала, лишь висящая в прихожей, гитара. Может, конечно, ей и нельзя после чистки, но хотя бы поласкаться. Хотя вряд ли раззадоренная Татьяна, несмотря на недавний аборт, ограничилась бы только ласками. Я тихо оделся и вышел из дома. Новогодняя ночь была дождливой. Дождь стекал с ледяных ёлок, я ходил по обледеневшим дорожкам и думал о двух девках в пустом доме, к которым я не посмел прикоснуться. Но что я мог предложить им? Испачкать им спермой мохнатые лобки, опозориться перед обеими? Неужели называя меня порядочным, они догадывались о моём бессилии? Подобно бабелевскому Лютову, вымаливавшему простейшее из умений — убить человека, я вымаливал у небес другое простейшее из умений — в..бать женщину. Небеса глухо молчали. Сперма покидала меня прежде, чем могла что-либо почувствовать самая непритязательная из девушек.
Утром доедали салаты. Большая, белая грудь Татьяны выглядывала из небрежно застёгнутой кофточки. Я отводил глаза, было тошно и унизительно. «Импотент!» — мне явственно слышался голос моей одноклассницы и виделись её возмущённо выпученные глаза, хотя она этого никогда мне не говорила. Подруга убирала посуду, переглядываясь с Таней, поигрывала ястребиными глазами. Я провожал её; жила она неподалёку и, махнув рукой, скрылась в каком-то туманном проулке. Вздохнув с облегчением, я пошёл на станцию. Пахло мокрой сосной, верхушки деревьев скрывались в тумане. Послепраздничная Москва тоскливо светилась новогодними огоньками, огоньки отражались в лужах.
Стал подумывать о проститутках, (а почему бы и нет, для поправки здоровья), но я робел проституток, лимитчиц и всех прочих, кого с детства, как бы он не хорохорился, побаивается мальчик из хорошей семьи. С детства мне помнились разговоры о коварных лимитчицах, охочих до московской прописки, пользующихся неопытностью интеллигентных московских мальчиков, заманивающих их в постель, рожающих детей и завладевающих жилплощадью, а после, несчастных московских мальчиков, за ненадобностью, выкидывающих на помойку и быстро заменяющих их расторопными земляками. И бедные московские мальчики пропадают, спиваются, живут на вокзалах...
Вокзалов я не боялся, но страхи жили помимо меня. Она прицепилась ко мне в одном из дворов на Кропоткинской: беременная, подвыпившая девчонка нежно прижималась ко мне бедром, вкрадчиво заглядывала в глаза, прелагала продолжить знакомство у неё на квартире, а я, замирая от страха, нащупывал непослушными ногами путь к отступлению, и лишь появление её знакомого — забулдыги, выползшего из подвала и отвлекшего её внимание, позволила мне беспрепятственно улизнуть.
Мне нравилось открывать подпорченность, червоточинку в порядочных девушках — лёгкая гнильца меня волновала, но перед откровенной вульгарностью я пасовал. Разврата я конечно боялся. Хотелось разврата ненастоящего, понарошку — разврата дошкольников, показывающих друг другу свои пиписьки. Дежуря на новогодних дискотеках, не снимая повязки дружинника, танцевал с девчонками. Выбирал самых юных, напоминающих Аню, крепкотелых толстушек, с плотненькими, выразительными фигурками. Приглашал их по несколько раз, но знакомиться не пытался. Во время танца молчал, нюхал их волосы, прикасался к застёжкам бюстгальтеров, а после провожал их взглядом в толпе, и они, обернувшись, отвечали мне разочарованными, недоумевающими взглядами. Чаще вспоминал Аню, — а ведь она мне так и не дала. За всю жизнь ни одной путной бабы: Ирочка-сучка, гордая Лена со сросшимися бровями и жирная, удушливая свиноматка — вот и весь мой улов. Всем бабы как бабы, а мне как всегда отбросы.
На какой-то сонной вечеринке познакомился с двумя пэтэушницами — вроде тех, на которых я пялился по дороге за тыквами, и одна из них, страшненькая, прыщавая, но с такими лениво-округлыми, избалованными формами, словно сохранившимися из прошлой жизни, где была она, наверно, обитательницей гарема, и душными, благоухающими ночами, ублажала своим телом султана или иного любителя восточных сладостей, танцуя со мной, лениво перебирала широкими бёдрами, просвечивающими сквозь, протёртые до дыр, расползающиеся джинсы, томно гнусавила и улыбалась слащавой улыбкой, но уж больно была глупа и противна её прыщавая морда и страх опозориться пересилил. Чувствуя слабость в гениталиях и обиду во всём теле, я долго бродил по вечерним улицам, вспоминая прикосновения её бёдер.
Тянулась зима, хороших новостей ждать было неоткуда. На эскалаторах я подсчитывал женщин с симпатичными лицами. Симпатичных лиц попадалось мало. Из дворников я ушёл и вечерами лежал на кровати, уткнувшись носом в зелёный плед, вернувшийся вместе со мной из подвала, стараясь различить запахи Ирочки и Алёны, но сколько я не принюхивался, ничего кроме запаха старой шерсти не чувствовал.
Кончился оцепенелый февраль. В марте начало припекать. Весеннее солнце слепило глаза и по двору прохаживались девочки-подростки в распахнутых куртках, выставив груди, обтянутые трикотажными кофточками. Девочки ловили чужие взгляды, незаметно скашивали глаза и довольно смотрели перед собой: «Вот у нас какие! Что? Очень хочется?» Я возвращался домой, доставал колоду, — с карт всё также приветливо улыбались бумажные шлюхи. Моя коллекция пополнилась сценами, появились целые порнографические повествования в фотографиях, на одной из которых, какой-то несчастный очкарик, пытаясь овладеть девушкой и не справившись с возбуждением, с перекошенным лицом и закатившимися глазами, извергался на её приподнятый зад и выгнутую поясницу. А девушка, стоящая раком, — красивая, с восточным лицом, обернувшись, презрительно смотрела на горе-любовника, понапрасну забрызгавшего ей ягодицы.
Другая история повествовала о совращении неискушённого парня, маменькиного сыночка с интеллигентным лицом, целой компанией молоденьких девушек. И одна из них, — полненькая, чуть постарше, опытная и бойкая, с лукавым лицом, распахнув на груди халат, доводила его до кондиции. Оставив мужчину поверженным, истекающим семенем, они уходили, покачивая бёдрами, поигрывая женской силой, предводительствуемые всё той же толстушкой, на ходу запахивающей халат и прячущей своё победоносное оружие. Не всякий мог устоять перед этим оружием. Часами я жадно рассматривал лица смущённых самцов, не сумевших выполнить мужской долг, поверженных женщинами, обессиленных, жалких, лежащих с помятыми яйцами и мокрыми животами. Фотографии возбуждали и утешали, я был не один со своими проблемами — непреодолимая женская сила торжествовала повсюду.
На ещё одной серии фотографий, пожилая бабёнка, опорожнив своего ровесника, торжествующе смеялась, показывая мокрую руку, а он, в изнеможении, смущённо рассматривал крошечную лужицу спермы в её ладони. Предыдущие фотографии посвящены были их чинному знакомству, закончившемуся в постели явной победой женщины.
Всё чаще волнующие меня, женщины оказывались ровесницами моей матери. Особенно волновала ленивая стать немолодой, белокурой продавщицы из художественного салона, и я ездил смотреть на неё, сношал её взглядом и представлял, как она в подсобке распутничает с молодыми художниками.
Стоя на пристани в Ленинграде, в ожидании метеора, не отрываясь, смотрел на немолодую шведскую пару: он — лысоватый, румяный, крепкий, из тех властителей жизни, на которых, так элегантно сидят двубортные пиджаки, а она — блондинка в позднем соку, с растрёпанными волосами и лицом не спеша увядающей ****и. Они, почему-то, показались мне шведами и хорошо смотрелись на фоне Невы.
Девочка лет восьми-девяти, ответившая мне на улице ****ским взглядом, напомнила заманяшек детства с распущенными, не шибко расчёсанными волосами. Иной раз посмотришь на такую соплюшку, да и сам устыдишься собственных мыслей, до того взволнует её причёска — густые, распущенные волосы, растрёпанные по-взрослому, и гладкие ножки, и упоительно круглящийся задик, и все эти перетяжечки на боках под платьем. Однажды в каком-то захолустном городке, в ожидании автобуса, я битый час не мог оторвать глаз от девочки лет одиннадцати, кувыркавшейся на детской площадке. У неё и сисечек ещё не было, но была она соблазнительней любой взрослой женщины.
В апреле я опять по традиции ездил в Питер. О встрече с Леной даже думать было противно, но ночью, маясь на полке под стук колёс, она мне представилась в тесных джинсах и облегающей кофточке, с приподнятой и увеличенной бюстгальтером грудью, и новая встреча стала казаться не столь уж и невозможной.
Утром, спрятавшись за телефонную будку, я стоял на её троллейбусной остановке. Я узнал её по подпрыгивающей походке. Выйдя из своей подворотни, она переходила улицу, глядя на приближающейся троллейбус, и сразу меня увидела. Вытянув шею, она тревожно всматривалась в меня, словно увидела привидение. Я юркнул за будку. Проехал троллейбус, выждав какое-то время, я высунул нос, но тут же отдёрнул его обратно, снова встретившись с ней глазами. Она стояла в толпе, неотрывно глядя на будку. Её занесло в троллейбус, двери закрылись, и уже не прячась и испытывая злорадство, я, не спеша, пошёл вслед за удаляющимся троллейбусом. Мелочное, мстительное чувство к Лене преследовало меня всю жизнь. Я мстил ей сросшиеся брови, за маленькую грудь, за метёлочку на переносице, за сказанные однажды запальчивые слова. Ни на секунду не забывая, что она — девушка гордая, я старался незаметно её унизить, ненароком сделать ей неприятно, и до сих пор не испытываю раскаяния.
Снова всё зацвело, и запах сирени мешался с запахом овулирующих женщин. Я ходил в темноте между домами и чувствовал этот, доносившийся из каждого окна, запах. Я снова часами простаивал у окна с театральным биноклем в руках, силясь сквозь занавески разглядеть раздевающихся женщин. Женщины стелили постель и уходили на кухню, и я с замиранием сердца смотрел на пустые освещённые комнаты в предвкушении главного, но окна гасли и главное не начиналось. В центре жило старьё и я с завистью смотрел на разноцветные огни новостроек. За каждым окном мне мерещились крепкоскулые лимитчицы в полупрозрачном белье, жаждущие московской прописки, сидящие на кривеньких членах интеллигентных московских мальчиков, выцеживающие из них чахлое столичное семя и проращивающие его в своих деревенских утробах. И заносчивые московские мамы — хранительницы очага и квадратных метров, оказавшись бессильными перед короткими юбками этих чудовищ, проклинали доверчивость сыновей и оплакивали квадратные метры, с ужасом взирая на быстро вспухающие животы своих рязанских, калужских, казанских невесток, — или откуда они там ещё приезжают? Да хоть из Парижа, в Москве всё равно лимитчица, — горько сказала заплаканная, подвыпившая девица в тесной нейлоновой блузке, на коленки которой я пялился на вечерней троллейбусной остановке. Она уехала на последнем троллейбусе — том самом, что возит печали по кругу. Множились сословные обиды, но сладострастные законы природы неумолимо перемешивали сословия. Сыпал ночной фонтан, дрожали огни на реке, густо пахло жасмином. По улицам ходили весенние девушки, сквозь тонкие юбки просвечивали очертания нежных девичьих попок. В тёмном сквере у Новокузнецкой пэтэушницы сосались с курсантами.
Дома я опять доставал колоду, раскладывал порнографические пасьянсы. Выпадали дамы с большими молочными железами, заговорщицки улыбались. Я гадал по складкам на их боках, как некогда гадал по складкам Аниного школьного платья. В каждой полненькой, крепкотелой девчонке с распущенными волосами мне мерещилась Аня. То махала она мне рукой, сидя в скверике возле церкви, где однажды я действительно видел её вместе с подружкой, — счастливую, только что сдавшую экзамен, в тесном ситцевом платье, то выходила она из арки неподалёку от школы, улыбающаяся, полноногая, в мини-юбке, всем своим видом приглашающая возлечь на неё, обещающая райские наслаждения и утоление всех печалей.
А потом наступило лето. Стояла жара, по утрам я лежал в полусне, распластанный под простынёй, и только член, как червяк, пошевеливался на каких-то неведомых баб. Катя, Оля, Маша, — перебирал я в памяти имена девушек, перекатывая их языком, точно пробовал на ощупь их груди и задницы. Тянуло на пляж, к воде; вспомнилось, как ещё с Ирочкой, случайно занесённые на пляж, мы сидели рядом с компанией молоденьких девушек, и одна из них, ничего из себя не представляющая в одежде, раздевшись, поразила меня бесподобным выменем. Ирочка была без купальника и сидела одетая, морщилась и старалась не смотреть на девчонку. Может съездить в Серебряный Бор — на пляж, посидеть на выжженном склоне, посмотреть, как девки трясут грудями. И обязательно найдётся одна, загорающая без лифчика, без стеснения выходящая из воды с мокрыми, подпрыгивающими соскам. И такая конечно нашлась...
Бесконечная поездка через весь город. Немолодая, холёная стерва в коротком, махровом платьице, едущая в троллейбусе. Большегрудая, с красивыми, ухоженными ногами, она стояла, держась за поручень, и мне виделся кончик её груди, остальное было закрыто локтём. Опусти руку, пожалуйста, — мысленно молил я её. Качнув на прощанье грудью, она сошла у вокзала. И снова пустынные кварталы, пустые воскресные остановки, девушки в тёмных очках, заунывная песнь троллейбуса. И наконец Серебряный Бор — блеск излучин, выгнутые спины мостов за лесом, дачи, парящиеся на солнцепёке.
Она сидела совсем рядом, в большой компании, темноволосая, очень хорошенькая, и без лифчика. Я украдкой смотрел на прыгающие, вздёрнутые соски. Моргал, не мог насмотреться. Поражался хладнокровию сидящих рядом парней. У девки стоячая грудь, не зря она лифчик сняла, а зад, как перевёрнутое сердечко! Бывают же такие — не зря поехал!
Берег пустел, вечерело. Тени от сосен легли на дорогу. Тянуло шашлыком, старые дачи парились в жарком мареве. Веяло стародачной счастливой жизнью. Пройтись по Тверской, посмотреть на цыпочек? А позже сидел на Пушкинской, жадно смотрел на голоногих девчонок, чувствуя, что вся эта благодать проплывает мимо, что возвращаюсь в понапрасну пустую квартиру. Сердце скребло от неудовлетворённости и обиды, и не в силах успокоиться, долго ещё ходил по бульварам. А вернувшись домой, жадно пил воду из-под крана, чтобы заглушить одиночество. Душная ночь пузырилась потными женскими ягодицами, вспучивалась липкими грудями, сон натягивал постромки бюстгальтеров, высокие девичьи голоса щекотали крайнюю плоть. Летняя ночь обещала блаженство, девчонок в ночной духоте хватали за толстые задницы, перед глазами плыла пляжная нимфа. С кем бы теперь потрахаться? — перебирал я в памяти знакомых девушек и, не найдя никого, вытащил из стола засаленную колоду и быстро согрешил с одной из бумажных распутниц, опустошив себя на расстеленную салфетку.
Утром я позвонил Светке. Мы встретились в тот же день. Застигнутые закатом, мы целовались в ельнике. Жила она загородом и виделись мы не часто. Я был не в восторге от её внешности, но с ней было легко, и она была симпатичней многих. Светка — толстая, в меру благообразная, но что-то подсказывало, что она изобретательна в постели. Ночевал я у Светки, и она обошлась со мной так по-дружески, что всё получилось само собой. Злые Ирочкины чары были сняты. Ах, Светка — светлый человек! Ты вылечила меня, ты развеяла злые чары, а я тебе изменил с немолодой, белокурой ****ью.
11
Она работала со мной на одном этаже — дама с умопомрачительным бюстом. Белокурая, с серыми выпуклыми глазами, с замысловато-небрежной причёской и без капли добропорядочности на лице. Звали её Галя — Галина Михална. Гала, — как обращался к ней наш начальник, стараясь придать своему голосу задушевные нотки и особую теплоту, но голос его при этом становился заискивающим. Было ей лет под сорок, и я замечал и немолодую веснушчатую спину с чувственным бугорком на загривке, и крылышки под лопатками, и лифчик, застёгнутый выше них, но это нисколько не умаляло моего вожделения. Её заточенные, словно, гранёные груди, закованные в армированный бюстгальтер, как стенобитное орудие убийственно торчали из кофточки. Эти роскошные конуса искривляли пространство, сила, заключённая в них, волнами расходилась по помещению, повергая в смятение всю мою эндокринную систему. Когда постукивая каблукам и гордо откинув белокурую голову, с напряжённой спиной, проносила она свой бюст по коридору, мне казалось, что я чувствую мокрые, бугрящиеся стенки её влагалища. Но самое главное — это её глаза: бесстыдство из них так и пёрло. Ещё у неё был сын-младшеклассник и деревенская толстушка-мама, с такими же выпуклыми и бесстыжими глазами. Работала она в отделе снабжения, и к ней приходили командировочные. Я слышал, как она с ними смеётся, называя себя старой бабой. Хотелось её страшно.
— Стерва, — жаловался на неё в курилке пожилой командировочный — мужичок из Воронежа, — злая, обидчивая, шуток не понимает.
— Зато бюст какой!
— Это да, — согласился командировочный.
Я частенько стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку её шагов. К неудовольствию женщин, курил на лестничной площадке: дверь туалета выходила на лестницу, и я слышал, как она мочится. Мы сухо здоровались, она проходила мимо, глядя перед собой. За пол года общались всего несколько раз, да и то совсем коротко, но мне хватало и этого. Работа меня тяготила, и единственной отдушиной служили эти коридорные встречи. Как и прежде в школу, на работу я ходил подкормить свою голодную похоть.
Не то чтобы я был так неудовлетворён семейной жизнью: я был о себе не особо высокого мнения, трезво оценивал свои силы и не претендовал на слишком многое, и ради спокойствия, даже готов был довольствоваться фантазиями. Всему виной было моё воображение, в угоду похоти то заостряющее кончики и углы, удлиняющее овалы, то закругляющее линии, утяжеляющее женские формы и придающее несвойственную им крепость. Неправильные формы волновали меня сильнее, чем классические. Классическая красота не казалась мне чувственной, куда больше волновала выразительная неправильность тела. Не зря удлинённые, не столь полные груди моей одноклассницы, несомненно свидетельствовавшие о каком-то дефекте в развитии молочных желёз, казались мне лучше приспособленными для любви и будоражили меня больше, чем классическая, голливудская грудь ленинградской Наташки.
Как-то под вечер, когда уже все разошлись, хлопнула дверь.
— Кайданский! — услышал я её голос. Кайданский есть? — звала она главного инженера.
— Наверно нет. Ушёл уже, — я вышел навстречу.
— Понятно. А ты что один? Чего так поздно?
— Да поздно пришёл. Доделать надо, — на самом деле я уже не работал, просто досиживал своё время, просматривая порнографические брошюрки, в то время в изобилии продававшиеся на развалах.
— А-а, — она повернулась, чтоб уходить.
— Может, чайку? — догадался я, — у нас торт в холодильнике.
— Торт? Какой торт? — она оживилась. Чего ты тут чертишь? — заглянула она за кульман. — Всё равно ничего не понимаю. Ладно, ставь чайник. За чашкой своей схожу.
Её долго не было и я уже было подумал, что она не придет. Но минут через десять хлопнула дверь:
— Закипел?
Мы сидели у меня в закутке, за кульманом: она на стуле, а я на столе, чуть выше, и смотрел на её белокурую голову и вырез кофты. Сквозь искривлённое, истончившееся пространство я чувствовал близость её грудей. Она ела торт и смеялась, бесстыдно поглядывая на меня. То и дело она лезла за вырез и невзначай поправляла спадающую бретельку. Меня начало мелко трясти. Она заиграла хищно подведёнными глазами:
— Да не дрожи ты так, не съем я тебя, — она отщипнула кусочек торта и поднесла к моему лицу. — Вкусно? — она зачерпнула новую порцию. Я облизывал её пальцы, — я бы облизал её всю. — Так вкуснее, — она засмеялась, дыша мне в лицо тёплым бисквитом. Кусочки торта перекочёвывали из её губ в мои. Мы целовались сладкими от торта губами, поскрипывал армированный бюстгальтер, груди её переполнили мои руки.
— Ну, дорвался. Не оторви. Сейчас молоко пойдёт, — она опять засмеялась. Она всё время смеялась — такая хохотушка. — Ты точно один? Дверь закрой на цепочку, — она деловито взялась за блузку.
Когда я вернулся, она уже вынимала трусы из-под юбки. Мы ещё полизались минутку.
— Готов? — усмехнулась она, проведя мне рукой по ширинке и, задрав юбку, легла грудью на стол. Впервые в жизни я оказался в хватком влагалище рожавшей, многоопытной женщины. Это было не похоже на дудки моих нерожавших, гладкоствольных подружек, ну разве что на позднюю Ирочку. Показалось, что я не выдержу и минуты. Но я удержался разок-другой и притерпелся.
— Не вздумай кончать, — процедила она, оглянувшись.
Чтобы не кончить, я представлял себе закуток у Курского.
— Не части... Ноги пошире расставь, — то и дело командовала она, в перерывах глухо постанывая. Не веря в происходящее, я ощупывал её старую спину. Моя мечта лежала распластанная среди чертежей, и я, удивляясь обыденности места, не сочетающегося с подобными радостями, звонко шлёпал лобком по её ягодицам. Я потянулся к застёжке бюстгальтера, но она недовольно мотнула плечами, — «успеешь, оставь на сладкое». Она выпрямилась, неохотно выпуская меня из влагалища. Бросив одежду на пол, подложила её мне под голову, мокрыми пальцами подправила член, устраиваясь поудобней, и сделав несколько пробных движений, словно примериваясь к седлу, не спеша задвигала тазом.
Временами она едва шевелила бёдрами, словно в мокрых тисках, сжимая мою головку — совсем как Ирочка, правда цели у них были разные: чувствуя, что дело идёт к развязке, она расслабляла свои тиски и выпускала меня из себя, пережидая мои сухие конвульсии. Груди её просачивались у меня между пальцами. Снять бюстгальтер она так и не разрешила, — «и так с тебя хватит», — и я впился в мякоть её грудей сквозь кожуру бюстгальтера.
— Не дои... Подними колени..., — красная и растрёпанная, она сосредоточенно двигала туловищем, точно затачивала карандаш. Сочтя его достаточно острым, привстала на корточки, запрыгала, точно вприсядку, мелко затряслась на кончике члена, а потом сразу села на полную глубину, повалилась на меня грудью, замерла, только вздрагивали бёдра и толчками прибывала, хлынувшая из неё, смазка. Меня обдало её смазкой — аж в паху всё слиплось.
— Ты ещё нет? — осведомилась она, слезая с меня, и оглядываясь кругом в поисках подходящего места для продолжения. — Может в кресле? — в приоткрытую дверь виднелось просторное, шестиколёсное кресло начальника. Взгляд её упал на мой, прижатый к животу, член.
— А ты ревнивый...
— Откуда ты знаешь?
— Да уж знаю... По шляпке — она у тебя такая…
Оставшись довольной увиденным, она улыбнулась ему, как ребёнку, и, щекоча волосами, прильнула к моему животу.
От счастья за нас, с настенных календарей улыбались японки в купальниках, в окне проплывали летние облака. Борясь с искушением кончить ей в рот, я разглядывал силуэты облаков и деревьев. Она опустила меня в последний момент, пересела на край стола, раздвинула ноги, приоткрыла соски, и слегка притянула к себе за мошонку. Этот бесстыдный, хозяйский жест решил мою участь. Я ещё был полон решимости войти в неё, но семя уже устремилось на выход.
Я знатно извергся, залил ей весь живот. Она только охнула по-бабьи, но тут же совладала с собой, и, соскочив со стола, уклонилась от семени. Сперма брызгала как из спринцовки. Я окропил чертежи и бумаги, стул, кульман, а семя всё выплёскивалась из меня нескончаемым потоком, густо покрывая пол брызгами.
— На женский эскадрон хватит, — она присвистнула, оглядев себя. Меня передернуло, и новые сгустки семени опять начали выдавливаться из члена.
— С ума сойти... Тебе что, целый год жена не давала? — натянув мне крайнюю плоть, она сцеживала последние капли.
— Просто... очень... тебя хотелось...
— А-а... Где тут у вас умыться? Вытри тут всё, — она поскользнулась на сперме. — Сказал
бы давно, а то всё молчит и смотрит, — голая по пояс, она обмывалась, свесив груди над раковиной. Блузка висела на ручке двери. У меня захватило дух от этого зрелища, я полез было снова к ней, но она отстранила меня локтём:
— Хорошего понемножку. Чай, не в последний раз...
Она одевала бюстгальтер, изводя меня своей доступностью и будничностью движений, заправляла блузку. Поймав мой голодный взгляд, сказала:
— Ладно, придумаем что-нибудь...
Возвращаясь с работы, я проигрывал в памяти все подробности нашей близости и предвкушал предстоящие наслаждения: чай, не последний раз! Мне казалось, что обещанное телесное счастье наконец наступило — теперь-то я утолю свою жажду! Мне представилась Ирочка, поверженная, в задранных боевых доспехах, с ног до головы залитая семенем, и я почувствовал себя отомщённым.
А на следующий день она ели со мной поздоровалась: я даже засомневался, было ли что-то вчера. Заслышав её шаги, я выскакивал из отдела, но она не обращала на меня никакого внимания. Она мурыжила меня несколько дней, а потом сама подошла в коридоре:
— Коленки с тобой все отшибла, — она приподняла юбку, показывая распухшую коленку. Я вспомнил своё подростковое вожделение — грудастую шпульницу Зинаиду. Та тоже задирала подол, показывая Артамонову свою ногу. Что такое «шпульница» я не знал, и считал это слово синонимом шлюхи. Ох, и сколько же я дрочил на неё! Так вот какая она была! Я поедал её ноги взглядом.
— Что, очень хочешь? Но только не на полу...
Грудастая шпульница Зинаида приглашала меня к себе:
— Торт приносить?
— Вино приноси.
Выходные я провёл в предвкушении. Я так боялся разочаровать её, что, даже отказал жене в близости, хотя понимал, что такого фейерверка больше не получится.
Зажимая подмышкой бутылку вина, я ехал к ней в предчувствии наслаждений. Но вина не понадобилось. Она меня сразу потащила в постель. Я думал — я её разорву. Сначала и впрямь всё пошло неплохо. В своей кремовой распашонке она прыгала на кровати как оглашенная. Но я быстро устал: накатывала слабость, клонило в сон, всё было не так волнительно, как на работе. В общем, оказался не в форме. Даже кончить второй раз не смог.
— Надоело со старой бабой? — она лениво подрачивала мой засыхающий член, ещё пытаясь меня возбудить.
— Может, поспим часок? А после продолжим, — предложил я.
— Ты, что, сюда спать пришёл? — усмехнулась она.
Я испортил ей праздник совокупления. В час ночи, когда закрылось метро, она меня выставила на улицу. Настоящая стерва. Но, может, это было лучше, чем проснуться наутро в незнакомой квартире, рядом с похрапывающей, немолодой бабёнкой. Ночь освежила. Я вспомнил про Ирочку, — не можешь ты с настоящей бабой. Эта самоуничижительная мысль, как всегда, доставила удовольствие. Я опять возбудился. Возвращаясь пешком, представлял, как её трахают командировочные — крепкие мужики, иногда заходившие к ней на работу.
Я заходил к ней ещё раз, надеялся взять реванш, но дело окончилось чаепитием. Галя была серьезна, грустна, задумчива, куталась в шаль, говорила, что можно встретиться, но в другой обстановке, на людях — посмотреть друг на друга чужими глазами — это так стимулирует. Намекала на ресторан и другие доступные развлечения. В общем, больше мы не встречались. Отдел наш переезжал, часть отдела ещё оставалась и я там бывал, видел её как-то на эскалаторе, она меня тоже заметила, кивнула, и её унесло наверх. Пол года спустя острый рецидив похоти погнал меня ранним утром на старое место. В зимних сумерках я шёл за женщиной, напоминавшей её, по проходному двору, но она растворилась в метели.
12
В узком проходе между домами часто встречались красивые девочки. Что-то их сюда приводило. Будь я был насильником, подстерегал бы их именно здесь. Я не был насильником, но сиськи соседских девочек вырастали как на дрожжах. Сиськи, как капустные кочаны, перекатывались под кофточками. Молоденькие, крепкие кочаны — даже пахло свежим капустным листом. Она была самая симпатичная. Везде да найдётся такая девчонка, совсем недавно ещё соплюшка, как вдруг разросшиеся до неприличия прелести, превратят её в роскошную самку. Как подросток, выслеживающий нравящуюся девочку, я угадывал её дорогу домой, старался столкнуться с ней в лифте, провожал взглядом — встреча с ней была праздником. Возвращаясь из отпуска, радовался, что увижу её опять; проходя по двору, смотрел на её окна. По вечерам мы гуляли с собаками. Страсть была, скорей, умозрительная — она годилась мне в дочери.
Были ещё мимолётные вожделения, случайные перепихоны — ни к чему не обязывающие коитусы, пробы пера по обоюдному согласию, не оставляющие ничего, кроме утреннего посторгазменного омерзения; были мелкие, ничем не заканчивающиеся страстишки: из запомнившихся — Лена, сотрудница из отдела, комплекцией и манерами, напоминающая Алёну: жеманная, полная, с большими грудями, некрасивая, но с какой-то волнующей похабщинкой на лице. Морда была у неё чуть шершавенькая — от избытка гормонов, что ли? Была она не такая оплывшая и противная, но не менее душная, чем Алёна. Ядовитая, в общем, бабёнка. Взгляд мой частенько задерживался на её сиськах; она замечала, улыбалась мне; мы вместе ходили обедать, намечалась совместная командировка, но что-то не выгорело, командировка не состоялась, и мы охладели друг к другу. Было это во время моего увлечения Галей, но сравнивать их нечего. Галина Михайловна — престарелая богиня, хранительница греховной похоти и соблазнов, всецело владевшая моим телом, и Лена, слегка щекотавшая своими сиськами моё либидо. Была ещё одна Лена, с другой работы, тоже толстая, крепкотелая, с лицом и манерами базарной торговки, с которой тоже ничем не закончилось. Эти гладкие, уверенные в себе пышки, всегда точно к празднику, всегда с пылу-жару, с деловитыми, подведёнными глазками, почти никогда не испытывали ко мне интереса. Часто полуфригидные, не одолеваемые постельными страстями, они хранили свои холёные тела в сытом покое и сохраняли привлекательность до позднего сока. Повзрослевшие дворовые девочки, с чёлочками и наглыми глазками, по-прежнему не обращали на меня никакого внимания.
Ах, да мало ли было женщин, к которым я прикасался только мысленно, но эти мысленные прикосновения стоили тысячи совокуплений. Самые яркие впечатления связаны вовсе не с е.лей, а с предвкушением е.ли, с предвкушением женщины — одноклассницы или соседки, смазливой кассирши из ближайшего супермаркета или какой-нибудь неизвестной, выхваченной из толпы взглядом, случайной бабёнки, вышагивающей по улице с прыгающими буферами.
Бывало, проснёшься в юности летним, воскресным утром, когда ты один и бесконечный день обещает мечты и безделье, и размышляешь, не сходить ли на тот перекрёсток, на котором когда-то видел сочнозадую девку, в надежде увидеть её опять, а по дороге смотреть на встречных девчонок и представлять их лежащими под собой. Или предаться мечтам о курносых холмиках, обольстительно выступивших из кофточки, маленьких, но ужасно волнующих и обещающих райские наслаждения. Заполучить бы такие холмики, встретить бы где-нибудь их хозяйку, познакомиться с ней поближе, ехать бы с ней куда-нибудь или купаться с ней в дачном пруду, или просто идти под вечер, взявшись за руки, под вспухающими июльскими облаками...
И снова приснилась Марина Жукова. Мы ни разу с ней в жизни не разговаривали и я даже забыл, что её звали Марина. Да и не были мы толком знакомы — так, здоровались во дворе, а в школе она и вовсе не удостаивала меня вниманием. Несколько её одноклассниц считались отъявленными ****ями, — она была в их компании, правда, не на первых ролях, но я считал её опытнейшей из развратниц. Во сне старшеклассник Серёжа зажимал её в какой-то квартире, на верхних этажах моего старого дома. Эрекция Серёжи передавалась мне посредством смычка по длинному коридору. Я ничего не видел, но чувствовал её тёплое лоно...
13
Можно подумать, что юность была наполнена одним вожделением. Были ещё поиски смысла жизни, и глобальные переживания, и мучительные платонические влюблённости, и много чего ещё. В юности тебя хватает на всё, и вожделение к одной девушке не мешает испытывать влюблённость в другую. Но это история не о любви, и назвать её можно было бы — «из жизни моей пиписьки».
Странное пристрастие к сравнению городов и женских грудей преследовала меня всю жизнь, доставляя самим процессом почти сексуальное удовольствие. Я и по сей день сравниваю острые груди Иры с виноградными гроздями Ани, непропечённые Ирочкины блины с куполами Наташкиной Аграбы, дыньки-колхозницы с Алёниного развала со стенобитным орудием Гали. Мысленно я сажаю их по очереди к себе на колени: я оглаживаю их груди, словно взвешиваю на ладони. Самые тяжёлые у Алёны. Две пуговицы её блузки расстёгнуто, отстающий край кружевного бюстгальтера открывает полное, волнующееся начало груди, а дальше нежная темнота. Палец мой заползает за вырез, в ложбинку между грудями. Ну, Игорё-ооок, — постанывает Алёна. Она уже давно возбуждена. Алёна, конечно, не сидит на коленях — уж, слишком грузна. Грузна и заносчива, вся исходит своим превосходством. Носопырки задраны вверх: «Я — жена офицера!» Было что-то сугубо физиологическое в наших животных случках, когда, не снимая свитера, она задирала юбку и, раскинув ноги, отдавалась мне на матрасе со снисходительностью недоступно-дорогой шлюхи, из прихоти пользующей мальчишку, а я погружался в неё как в перину, испытывая восторг крепостного холопа, ублажающего похотливую барыню. Ни к кому больше вожделение не сочеталось с такой нравственной неприязнью. Девушки, не вызывающие симпатию, всегда волновали меня сильнее. Вызывающее отвращение в обыденной жизни становилось волнующим, нравственные муки подпитывали физическое наслаждение. Неприязнь возбуждала, застилала глаза, неприязнь избавляла от жалости. Для меня они только самки-соперницы, и жалеть их особенно нечего.
Я их всех недолюбливал: и Ирочку, с которой мы, скрывая взаимное отвращение, упражнялись в половозрелости. И одноклассницу Иру — некрасивую грузинскую девочку со строгим лицом и бесстыдным телом, однажды позволившую мне прикоснуться к своей груди. И Аню, соединившую в себе детскую жажду изобилия с подростковыми грёзами. И старую греховодницу Галю, разминавшую со мной на работе застоявшуюся ****у. А уж про Лену и говорить нечего.
А может, зря я на них возвожу напраслину? Все они были по-своему хороши. Спасибо, что угощали своими сиськами.
На антресолях нашлись фотографии. На одной из них я — лопоухий губошлёп, лежащий в траве, и Ирочка, поставившая на меня ногу. А у Ирочки неплохая фигурка, хотя ей всего тринадцать. Фотография весьма символична: Ирочка победила меня в честном бою, отомстив за поруганную невинность. (Иной раз я люблю высокопарно выразить свои мысли).
А вот и Наташка. Сколько же я всматривался в неё, вытянувшуюся на фотографии, как солдатик; смотрит своими монгольскими глазками-бусинками. Вспомнилось, как однажды распаленная ревностью, не выдержав моих откровенных приставаний к Марине, с горящими от страсти глазами, она повалила меня на кровать, оседлала у всех на глазах, схватила за руки, прижимая к кровати. Я был занят Мариной и не почувствовал ни волнительности момента, ни жаркого, готового принять меня, лона (должно быть, она потекла в ту минуту), ни, просящихся в руку, огромных грудей. Знойная внешность сестёр и примесь восточной крови обещали необычайную страстность: как, должно быть, были счастливы те, под кем лежали они с раскинутыми ногами и мученически искажёнными лицами, как милые японские девушки, по-детски плачущие от наслаждений. Роскошно-грудастые близнецы, неоценённые в своё время, — теперь я думаю о них, как о напрасно непопробованном лакомстве.
Ещё одна встреча на антресолях: несколько фотографий какой-то грудастой и жопастой тётки, сфотографированной в Прибалтике, в кадр попавшей совершенно случайно и ужасно меня волновавшей. Задрав подол и показывая трусы, в платье она заходила в море и приводила в восторг геометрией своей задницы.
Фотографии навеяли воспоминания: как-то на летнем дне рождения я целовался со всеми девочками, обходя стороной только Ирочку, считавшуюся ещё маленькой. Это, конечно, была обида: может, поэтому она не хотела со мной целоваться?
Ирочка уехала заграницу, кажется в Америку или Канаду, оставив в России грехи своей юности, и представляется мне в тёмных стрекозиных очках, героиней голливудского фильма, на зелёной лужайке перед одноэтажным домом или за рулём большого, семейного автомобиля, отвозящей свой выводок в школу. Впрочем, дети её давно уже выросли.
Лена исчезла, никаких следов её нет, и искать её нет никакого желания. Достаточно той нелепой встречи ненастным утром на остановке. Мысль о том, что она могла залететь, до сих пор приводит меня в содрогание. Всю жизнь я испытывал к ней мстительное, недоброе чувство. Будем считать, что Ирочка отомстила мне и за Лену.
Нашлась и Алёнина фотография. Летняя практика, группа девчонок, стоящая у автобуса, — все в ветровках, одетые по-походному, и только она в дурацкой вязаной кофте с двумя огромными пуговицами, с претензией на моду и оригинальность. Мне даже неловко за неё стало. В то время она была на редкость несимпатичной: злая, надутая, обиженная на всех, за то, что ей пришлось поехать на эту глупую практику. Мать, должно быть, не смогла или не захотела освободить её от этой поездки. Вряд ли я тогда на неё смотрел, но подвыпивший однокурсник спрашивал, не хочу ли я её трахнуть. «А отдерёшь?» — спрашивал он, взбалтывая недопитую бормотуху в бутылке, и брался всё устроить. Многие подозревали нас в отношениях. Недавно она мне приснилась: молодая, толстая, засадная, с короткими, крашенными, модно взодранными волосами и болтающимися грудями под свитером, явно без лифчика. Под впечатлением я даже сходил к институту: окрестные дворы помнили колыхания её бюста. Алёна долго работала в институте, — наверняка оставались и люди, помнившие её вместе с матерью, и при желании её можно было бы разыскать, но делать этого не следует, — хороша она только в воспоминаниях.
Про Галю я ничего не знаю. Где она, сколько ей лет и как она выглядит? И на каком подмосковном пляже греет она свою старую спину? Когда-то она обмолвилась, что не прочь торговать на Рижском рынке цветами, и я как-то увидел её в цветочном киоске, но это была не она.
Самые невинные прикосновения к прошлому бывают часто болезненны, — люди, которых ты знал, были там лучше и им лучше остаться в прошлом. Но Аню и Иру я всё-таки повидал — не смог удержаться, к тому же сентиментальное одношкольничество давало для этого формальные основания.
Аню я нашёл в Интернете. Фотография была маленькая и тёмная — толком не разглядеть, знакомый силуэт и только, остальное доделало воображение. Мне даже показалось, что я был когда-то в неё влюблён, но это, конечно, была иллюзия — ничего, кроме похоти, я к ней не испытывал. Желание её тела преследовало меня как тень, и некуда было скрыться от этого солнцепёка. Когда бессмыслица жизни одолевала особенно, я вспоминал о пышногрудой восьмикласснице (в памяти она так и осталась восьмиклассницей), как о райском оазисе в дебрях Москвы, уголке, где сбываются все желания.
Я написал ей трогательное письмо и она долго не могла меня вспомнить. Несколько лет я поздравлял её с праздниками, и её коротенькие ответы, всегда поначалу обрадованные и засыхающие к концу, волновали меня, как школьника, стоящего в дверях и надеющегося, что протискивающиеся одноклассницы заденут его своей грудью. Наконец мы увиделись: я не сразу узнал её в маленькой, щуплой женщине, поджидающей меня на ступеньках метро. Манерно прищурившись и закусив губу, она высматривала кого-то в толпе. При виде меня в глазах её мелькнуло разочарование, как будто она ожидала увидеть кого-то другого. Первое впечатление обмануло, не такая уж она была маленькая и щуплая, но девичья пухлость с неё сошла, оставив самое коренное, вострушечье — именно то, что когда-то отпугивало. Передо мной стояла ширококостная слободская баба, мосластая и поджарая, с длинным носом и беспокойными, ищущими глазами. Минут через пять мы сидели в кофейне и жалобы потекли рекой. Она говорила о бросившем её муже, о разделе имущества и квартирной тяжбе, о детях, оставшихся у неё на руках, возмущённо заглядывая мне в глаза и требуя, как и прежде, подтверждения своей правоты, и вся её жизнь представилась мне в виде выметенного коридора с пожарным щитом и кладовкой, в которой хранятся совки и щётки. Её тело, предназначавшееся для наслаждений, стало вместилищем бабьих забот; в глазах её не было ни покоя, ни утешенья, — только бабьи страхи, дежурные хлопоты и жажда мелочной справедливости.
Анечка, где твои груди? — сочувственно кивая, думал я о своём, — ну ладно, они опали. Всё понятно: ты кормила детей. Но где твои бёдра, от которых мутился рассудок? Где твоя пышная попа? Куда подевалась? Куда всё девается? Пропадает? Остаётся в памяти? Но и память не вечна. И мне показалось, что мётлы в подсобке скорбно кивнули нечесаными головами.
— А я тебе правда нравилась? — вдруг спросила она.
— Волновала ужасно. Своим женским обилием, статью такой — деревенской. Ничего, что я так говорю?
— Что ты. Очень приятно! Я-то себя считала страшненькой, — она расплылась от удовольствия, и мне показалось, что швабры в её кладовке прислушиваются к разговору.
Я медленно подбирал слова, чтобы не обидеть её — брошенную и вислогрудую, растерявшую по дороге все свои богатства.
— Ты всегда с подружкой ходила. Я и лицо её позабыл. Помню, что красивая была девочка. Только ты её затмевала. Ты мне всех затмевала. Ты была образцом соблазна, эталоном женского естества. Причёска твоя — смотреть на неё спокойно не мог. Она и теперь такая.
Глаза у неё становились всё более недоверчивые. И смотрела она с укоризной, будто я трогал её за коленки.
— Ой, мне за дочкой бежать! — вдруг спохватилась она.
— Беги конечно. Я расплачусь и тоже пойду.
И вот её уже нет. Остался запах её духов, да несколько крошек сочника — несколько крошек юности, сметаемых со стола официанткой.
Старая похоть, как старая любовь: я, по-прежнему, поздравляю её с праздниками и она отвечает мне, соединяя фразы длинными многоточиями, похожими на мелкие пуговички белых нейлоновых блузок, которых она никогда не носила.
Ира, в отличие от Ани, не только не растеряла, но и приумножила свои богатства. Она сама себя поперёк шире, и груди торчат из безразмерного балахона, как буфера магистрального электровоза. Правда, лежат они на животе. Дело тут не в грудях, они по-прежнему высоки и длинны, как гидроцилиндры шагающего экскаватора (я долго не мог подобрать сравнение). Дело тут в животе. Сладкие взгляды, сладкий запах духов, сладкие вздохи о минувшем отпуске, разговоры о похудании. И тот же самый вопрос, молчаливо заданный взглядом, — а я тебе правда нравилась? Мне нравились твои сиськи, — так и рвалось у меня с языка, но я удержался и только грустно кивнул, изображая горечь, постигших меня за это время, разочарований. (Бывают же люди, неизменно провоцирующие нас на фальшь). Она вздохнула, — не обо мне, конечно. А так, обо всём несбывшемся. На секунду мне померещилось, будто немолодая, обрюзгшая грузинка, запрыгнув ко мне на колени, елозит мохнатым лоном по моему плохо стоящему члену. Но видение тут же исчезло: она выходила из комнаты, и сквозь складки платья я ясно видел её погибшее тело.
Сентиментальная встреча у одноклассницы. Добродетельные, запятидесятилетние женщины, соревнующиеся в сентиментальности. Почти все они добродетельны, почувствовав холод осени.
Я выбрался из духоты прошлого. Стоял ноябрь, но вечер был теплым, и оранжевые ореолы фонарей просвечивали сквозь полуосыпавшиеся деревья. Дождя не было, но асфальт искрился от сырости. И мне вдруг захотелось снега — сухого, колючего, чтобы как в юности, подняв воротник солдатского полушубка и думая о грудастых бабах, идти в библиотеку, в надежде увидеть там Аню или ещё одну девочку, не упомянутую в этой истории (не упомянешь же всех), изводившую меня своим истинным или мнимым распутством, — несомненно мою богиню, причём из верховных, пьедестал для которой ещё предстоит воздвигнуть. А если их там не будет, то хотя бы поглазеть на буфера молодых библиотекарш, накопить впечатлений, а после возлечь на покорную и ни в чём неповинную Ирочку и выплеснуть в неё всю накопившуюся, неудовлетворённую похоть юности. Ах, наверно, доведись нам увидеться снова, и закончись наша встреча постелью, она бы со мной расправилась с той же лёгкостью, что и прежде. В сексуальном поединке с Ирочкой, я бы опять потерпел поражение.
Окраинная станция метро, струи позёмки. Метель за высокими окнами вестибюля. Я отряхиваю снежную перхоть, я обиваю ботинки о мокрые плиты. Шум уходящего поезда, тёплый ветер из подземелья. Я спускаюсь по эскалатору, по привычке глядя на женщин. Симпатичных по-прежнему мало. Короткая юбка и полные ноги. И спустя пол века при виде девчонки в короткой юбке, мне хочется посмотреть её трусики. Нет, я больше не смотрю на девчонок. Я вглядываюсь в лица своих ровесниц и ищу в их глазах сочувствие. Прошли времена, когда я бродил по улицам и, глядя на встречных девчонок, представлял их лежащими под собой. Когда был готов часами охотиться за какой-нибудь большегрудой, лишь для того, чтобы взглядом замерить её округлости. Или заглядывал на тот перекрёсток, где видел однажды сочнозадую девку, в надежде увидеть её опять. А много ли человеку надо: вдохновиться сисями красивой женщины или порадоваться ягодицам какой-нибудь девушки, одним своим видом, придающими смысл человеческой жизни.
Мои запоздалые богини
© Copyright: Юрий Бугква, 2020
Свидетельство о публикации №220091600706
Свидетельство о публикации №220091600706
Рецензии