Академия жизни очное отделение. книга первая

               
 Вместо  Предисловия:  ГОДА  МОИ
(Слова  и  музыка  Василия  Гурковского)
==
Я  в  жизнь  свою, как  в  зеркало  смотрю,
Себя  ведь  и  захочешь -не  обманешь.
За  все, что  пережил, судьбу  благодарю,
Хвалю, какая  есть, другою  ты  не  станешь.
               ПРИПЕВ:
Года, года.      Летят - летят,
Семнадцать. Тридцать, потом –шестьдесят…
Поймать  бы  вас, назад  вернуть,
И  снова  тот  же  выбрать  путь……

== На  сколько  серий  можно  растянуть,
Трагедий. Детективов  и  комедий.
Обычную  судьбу и  мой  по  жизни  путь,
До  нынешних  времен. Надеюсь -не последних!
                ПРИПЕВ:
==Прошли  года -как  смог  так  и  прожил,
Колодцы  рыл. Пахал. Косил  и  строил.
На  несколько  садов  деревьев  насадил,
Детей  и  внуков  в  свет, я выпустил  достойных!
               ПРИПЕВ:
==Я  в  жизнь  свою, как  в  зеркало  смотрю,
Себя  ведь  и  захочешь-  не  обманешь.
За  все, что  пережил, судьбу  благодарю
Хвалю, какая  есть, другою  ты  не  станешь….
               ПРИПЕВ:


               




                АКАДЕМИЯ ЖИЗНИ
                (Очное  отделение)

                Книга     первая
Василий  Гурковский. Академия  жизни(очное  отделение). Книга –первая.
Рассказы  из  серии «Были  из  нашей  жизни». 2003  год.  500  экз.               
                Тирасполь. Литера.
               

                НАЧАЛО


«Дык, говоришь, и тракторист, и комбайнер? — язвительно допрашивает меня бригадир. — Наверное, и дипломы у тибе есть?» — продолжает он, переминая пальцами направление из отдела кадров МТС.
«Есть, свидетельства», — мрачно отвечаю я и протягиваю ему две сереньких книжечки. Издевательский тон и ироническая ухмылка на лице бригадира выводили меня из себя, но я всеми силами старался сдержаться и, что называется, показаться. Так хотелось работать самостоятельно, не бегать в помощниках-подносчиках. Именно для этого всю зиму проучился. Прошлый сезон был на уборке помощником комбайнера, а когда узнал, что открываются курсы трактористов и комбайнеров при МТС, то записался сразу в обе группы. Мало того, пошел на зиму кочегаром в общежитие, где проходили занятия, чтобы все было при месте. Занимался и работал практически сутками. Закончил с отличием оба курса, получил свидетельства и, наконец, направление в бригаду №2 колхоза им. Буденного — «на должность тракториста». Так было сказано в направлении. Я с трудом добрался на попутном тракторе за 18 километров в село Джусалы, где размещался указанный колхоз, нашел в мастерской бригадира — и вот теперь он надо мной издевается.
«Ды хто он такой, этот Голубь? — продолжает выступать бригадир, рассматривая подпись начальника отдела кадров на направлении. — Для мине- ён сват — Тимошкин шурин, с поля — ветер, с заду — дым.И чиго ён как раз тибе прислал?»
«Не знаю, — отвечаю я, — он сказал, что от вас была заявка на трех трактористов, вот меня и направили».
«Дык я ж давал заявку на трактористов, а ни на тибе, — бросает в сердцах Иван Рубцов, так звали бригадира. — Ну, куды я тибе дену? Да, было три места. Одного человека на новый ДТ, я нашел, осталось два этих самых места, да не про тибе. Колесник — СТЗ, ще довоенный, уже зиму стоит, да Ахмед на С-60, тоже довоенном, уже почти год сам отдувается. Ты знаешь, что такое ЧТЗ С-60?» «Видел». «Вот то-то и оно, што «видел», — опять в сердцах говорит Рубцов. — Ну, да ладно, пойдешь пока на ремонт, а там поглядим, куды тибе опридилим».
Бригадир не знал, что мне в августе будет только пятнадцать, что в отделе кадров, в связи с катастрофической нехваткой механизаторов, значительным поступлением новой техники и очень серьезными задачами по освоению новых земель по зоне нашей МТС уже в текущем году, мне просто приписали в личный листок два года. Благо, паспортов на селе в то время не выдавали, метрического свидетельства у меня не было, а большую массу архивных документов, в том числе и по году моего рождения, унесла война. Так что сверять данные было не с чем, да и никто в этом заинтересован не был. Пацан на вид крепенький, трактор и комбайн знает, курсы прошел, сезон отработал, что еще надо. Дописали пару лет в трудовую книжку,как  было  указано  в  комсомольской  путевке, выданной  в  Кишиневе, чтобы с профкомом не было проблем — и за работу, молодой механизатор.
Сегодня иногда смотришь на 16—17-летних ребят — и своих, и чужих — и видишь, насколько они инфантильны или не подготовлены к самостоятельной жизни. Никому и в голову не придет вверить кому-то из них трактор, тем более комбайн. Вспоминаю, как встретил свое пятнадцатилетие за штурвалом комбайна, и никак не могу даже представить себе кого-то из нынешних сверстников в этой роли. Настолько изменилось время, и изменились люди. Не могу делать какие-либо выводы, лучше стало или хуже, просто фиксирую ситуацию, было — стало.
Так вот, ничего этого, тем более будущего, бригадир тогда не знал, а то не посмотрел бы ни на направления, ни на мои «дипломы» и просто не стал бы со мной разговаривать.
Ну и, слава Богу, что не знал.
Через колхозного бригадира полевой бригады, Рубцов нашел мне в селе угол. Напротив колхозного двора жила семья немцев — выселенцев с Украины. Муж с женой лет за тридцать и мальчик-дошкольник.
Полевой бригадир в моем присутствии довел до сведения хозяйки условия моего постояльства. Я буду у них ночевать, они мне будут варить еду и стирать постель. За это хозяйке станут начислять по полтора трудодня в день. Продукты можно брать за мой счет в колхозной кладовой. Время проживания — сколько будет надо.
С этого момента, собственно, и началась моя самостоятельная жизнь. Днем я вместе с другими механизаторами нашей бригады готовил к посевной технику, а ночевать приходил на квартиру.

 Дом у Байеров (такой была фамилия моих хозяев) был, как и большинство сельских домов того времени, обычной глинобитной мазанкой без крыши, имел стандартную для степных буранных мест форму буквы «г», где стойку представлял сам дом, а перекладину — сарай для животных и птицы. Сараи в тех местах обязательно соединялись внутренней дверью с домом, чтобы во время снежных заносов не было проблем по уходу за скотом. Временами, в снежные зимы, такие мазанки задувало полностью, и не раз, блуждая в буран, въезжали на крыши-потолки и проваливались внутрь, как трактора, так и конные сани.
До пятидесятых годов большинство домов в старых степных селах были однообразными и небольшими — в две, максимум, три комнаты. Отапливались одной печью, хорошо утеплялись, так как морозы за сорок градусов, да еще с ветром, там были не в диковинку. Стояли   в селах (в каждом по-разному) по несколько домов под крышами, как правило, жестяными. В таких домах в прежние времена жили наиболее богатые из сельчан. Еще до войны,  такие  дома были реквизированы, и в них разместились конторы да учреждения. А если какие и использовались под жилье, то, как казенные квартиры.
В доме моих хозяев было всего две комнаты. Одна, поменьше, служила кухней-столовой-гостиной. В другой, побольше, собственно и жили хозяева. Мне выделили деревянный топчан на кухне. Днем он использовался как скамейка, а после ужина и мытья посуды на него стелили постель. Хозяева уходили к себе, а я оставался на ночь один. Словами этого не объяснить. Человеку надо вначале сделать очень плохо, а потом чуть-чуть улучшить ситуацию, и он будет доволен. Так и у меня. После общежития, где в одной комнате с тобой, живут еще десять храпящих и гремящих по ночам,разновозрастных мужиков, где воздух насыщен парами пота, перегара, запахами хрустящих портянок и взвешенных неароматизированных частиц, до такой степени, что хоть нарезай его пластами; где по ночам на голову падает невысохшая с осени штукатурка и ни один вечер, тем более в выходной, не обходится без драк, скандалов-выяснений, где по утрам в коридоре очередь к однососковому умывальнику, замерзшему наполовину, а без очереди можно умыться только снегом, где ни за что ни про что можно получить по голове пустой бутылкой или еще чем-то в полумраке длиннющего коридора, освещаемого одной тридпативаттной лампочкой и то лишь до двенадцати ночи, тихая кухня казалась мне райской обителью.

После обычных общежитейских «прелестей» тишина и спокойствие в «моей» комнате несколько первых дней даже не давали мне спать. Потом привык, зато появилось другое.
В первый же день хозяйка пошла в колхозную кладовую,получить для меня продукты. Как оказалось, кроме муки и соли, из съестного больше ничего. Столовой в колхозе не было, из приезжих — один я, люди в поле не работали, значит, и скот на мясо для хозяйственных нужд зимой почти не забивали.
Рядом с нашим домом находился небольшой магазин, там можно было купить какие-нибудь мерзлые консервы, но я зиму проучился, да еще проработал три месяца кочегаром, где зарплата еще ниже, чем на ремонте, так что денег у меня даже на курево, не хватало, что уж там говорить о дополнительном питании. Поэтому уже со второго дня пришлось перейти на супержестокую для моего растущего организма диету: хозяйка с утра варила мне трехлитровый казан постных бесформенных галушек. Вода, соль — и  в этом растворе - галушки, без зажарки. Варила один раз. Вталкивал в себя эти галушки утром, продолжал есть в обед и доедал вечером .И так каждый день.
Я не хочу обидеть всех немцев. Многие из тех, с кем пришлось жить, работать и дружить, не были «жмотами». Но мои хозяева, к сожалению, заслужили такое определение.
Через неделю я стал почти членом семьи — утром чистил печь, вывозил навоз из сарая, убирал снег, если заметало, за километр ходил по воду, с  двумя  ведрами  на  коромысле, рубил дрова, то есть, делал все то, что мог бы делать один из членов семьи, к примеру, старший сын. Но ни разу, подчеркиваю, ни разу они не пригласили меня за стол. Кушали они тоже не так уж шикарно, но борщ, часто с мясом, соления, молоко, сметана были у них всегда.
Самым непонятным и обидным для меня было то, что когда они рассаживались за столом, я тоже находился в кухне и сидел рядом на топчане. Они ели, не замечая меня. Потом муж с сыном уходили, и тогда хозяйка накладывала мне мои галушки. Так продолжалось все время, пока я у них квартировал. Мою помощь по хозяйству они принимали как должное, не требующее какой-либо благодарности. Хозяин даже контролировал мою работу, правда, не делая никаких замечаний.
Позже появилась еще одна проблема. Был уже март, стало теплеть, поутихли бураны, и мои хозяева по воскресеньям начали ходить за 12

километров в бывшую свою резервацию, на рудник Батамшинский, молиться. Организовалась там какая-то секта, появился молельный дом. Да пусть бы ходили хоть в три секты, какое мне дело. Но. Не знаю, какие там у них ценности были, и не знаю, за кого они меня принимали, но, уходя с утра молиться, они запирали дверь на замок, оставляя меня на улице.
В первый раз ушли часов в десять. Я взял гармонь, пришли несколько ребят и девчат, поиграли, поговорили. Все хорошо. К обеду начало подтаивать, но после двух-трех часов потянуло холодом. Молодежь разошлась по домам обедать и греться, а мне-то идти некуда. Какая там гармонь — пальцы и на руках, и на ногах сводит! Даже ненавистных галушек не похлебаешь — замок. Хозяева пришли часов в пять, когда уже стемнело.
На следующий выходной — опять -то же, и на следующий — так же. И хотя я стал брать с собой на улицу хлеб, это не улучшало ситуацию — по выходным я оставался голодным и промерзал насквозь. Не хотелось говорить бригадиру — думал, скоро уже выйдем в поле, буду жить в бригаде, и все эти «концерты» закончатся. Однако весна затягивалась, уже было начало апреля, а холод не уходил .И меня, наконец, прорвало.
После четвертого молитвенного похода, я решил пожалеть себя и прекратить эти издевательства.
Жил я в квартирантах уже больше месяца, знал, где и что находится. По утрам, управляясь со скотом, набирал в закроме зерно и видел запасы сельских «деликатесов» моих хозяев. Над зерном вдоль стены висело восемь копченых окороков, задрапированных в марлю, а снизу на полке стояли десятка полтора кувшинов и банок со сметаной. Лампочки в закроме не было, свет едва проникал через вмазанное в стену стекло размером с ладонь, так что там и в самый светлый день царил полумрак. После месячной «галушкиной» диеты и пыток холодом по выходным ,я стал все внимательнее поглядывать и на окорока, и на кувшины.
В один из очередных выходных, когда все мое существо буквально застыло, я решился. Дверь дома — на замке, а дверь сарая — на крючке, изнутри. Ножом открыл крючок, закрывающий изнутри дверь сарая, зашел в дом, немного отошел от холода и направился в закром. Выбрал в дальнем углу окорок, отрезал приличный кусок, налил кружку сметаны из кувшина, долил туда молока из неполной

банки, очень оперативно все это оприходовал, полежал на топчане, а примерно за полчаса до обычного возвращения хозяев таким же путем вышел с гармошкой на улицу. И сразу показалось, что и жизнь хороша, и жить хорошо. Пришла к вечеру молодежь, даже потанцевали. Я и не заметил, когда появились хозяева, играл, пока меня не позвали на те самые злополучные галушки. Кстати, с тех пор, я галушки, а также клецки и прочая, не кушаю — я их видеть не могу. Так они меня достали.
Ну, а тогда, после моей первой вылазки в закром, в монотонной жизни появилось разнообразие. Каждое утро, ухаживая за скотом, я попутно отрезал кусок окорока, брал с собой хлеб и на обед не приходил. И зачем мне были те клейкие галушки, когда я имел кое-что получше. …..
К счастью, подходило к концу мое квартирование. Вот-вот бригада должна выйти в поле, и на вопросы хозяйки, почему не хожу на обед, я каждый раз находил какие-то отговорки. Так продолжалось еще некоторое время, но за две недели окорок закончился. Остались от него только темно-коричневая шкура, чистая белая кость и марля.
Для придания окороку видимой формы пришлось приладить несколько деревянных палочек-распорок. Обернутый марлей муляж внешне был очень похож на то, что раньше значилось окороком. По моим расчетам, очередь для его использования должна была подойти примерно к осени. Значит, время еще оставалось...
Хотя я заработал в этой семье не на один окорок, но этот случай преследовал и смущал меня долгие годы, пока, наконец, благополучно не завершился. Мы к этому еще вернемся, в конце этой были.
А в тот год, в середине апреля, мы, наконец-то, вышли в поле. Слава Богу, закончились унижения, переохлаждения и «галушкины» диеты. Настала пора определиться и с моим местом работы.
Как-то утром бригадир подозвал меня и повел на смотрины. «Вот они стоят, как раз рядом, наши гвардийцы: один колесник — СТЗ, другой — ЧТЗ, С-60, — показал рукой бригадир. — Мы их тут подлатали немного за зиму, будут робить». Возле гусеничного С-60 кружился чеченец Ахмед, парень лет тридцати, под два метра ростом, с иссиня-черной щетиной на лице и разбойничьим внешним видом. Мы с ним уже познакомились во время ремонта сельхозмашин. Ахмед, увидев меня с бригадиром, приветливо закричал: «Слушай, Василь, давай ко мне напарником, машина звер, еще на фронте тащила
болшой пушка. А как поворачивает на месте! Пилотку земли в люк, где фрикцион, высыпешь, так он, как молодой крутится!»
«Ды ладно, ладно, Ахмед, — осадил его Рубцов, — не пойдеть ён к тебе, и ты знаешь почему. А ну, заведи свой тягач, пусть пацан посмотрит, как это делается» — добавил он.
Ахмед проверил, выключена ли коробка передач, взял с площадки довольно приличный лом и пошел с левой стороны заводить свой трактор.
Чтобы читатель представил себе эту технику, дам небольшую характеристику. Трактор Челябинского завода «С-60» был первым из серии тяжелых тракторов класса пятитонников. Имел четырехцилиндровый двигатель, работающий на лигроине — это горючее между керосином и бензином. Без кабины. Прямо возле тракториста, с левой стороны, крепилась двухсотлитровая бак-бочка с тем самым лигроином. Ходовая часть у этого трактора и система управления были удачными и практически неизменными переходили потом в другие модификации — уже дизельный С-65, затем С-80, С-100, и даже Т-130.
Но была у этого трактора одна (кроме прочих) очень неприятная особенность — он заводился ломом. Да, обыкновенным металлическим ломом Прямо в метре от сиденья тракториста находился открытый огромный маховик с отверстиями под лом. Тракторист вкладывал его и резким движением проворачивал маховик. Новых таких тракторов я не видел, а те, которые пришлось, никогда с первого рывка не заводились. Иногда приходилось десятки раз рвать руки и сбивать пальцы, пока двигатель, наконец, начинал реветь. Нередко, в силу различных причин, двигатель «бил назад», тогда лом, вырываясь из рук, летел смертоносным оружием в противоположную сторону, и горе было тому, кто вдруг мог оказаться на его пути. Как ни старался Ахмед показать мне класс при заводке, именно в этот раз лом у него из рук вырвало. Минут десять стоял он, сцепив руки и корчась от боли. При таком рывке руки сильно «сушит», это трудно объяснить, и пока сам не почувствуешь, — не поймешь.
Бригадир посмотрел на меня и понял, что больше ничего объяснять не надо. Помолчав, сказал; «Иди, принимай колесник, заправь его, цепляй конную повозку и езжай в бригаду».
Так я стал трактористом, полноправным членом тракторной бригады. «Стальной конь» мне достался уникальный даже по тем временам. В стране их выпускали два завода — Сталинградский (СТЗ)  и
Харьковский (ХТЗ). Первый работал, как правило, на Восток, второй — на западную часть СССР. Трактора обоих заводов были идентичны — из сплошного металла. Все узлы, колеса, рулевое управление и даже сидение для тракториста на жесткой прогибающейся стальной пластине — все было металлическое. Узлы и агрегаты были простыми, грубо связанными между собой, довольно крепкими и надежными. Двигатель был керосиновый и имел очень существенный недостаток — его шатунные и коренные подшипники были заливными, баббитовыми. Если снову это не было особо заметно, то на моем тракторе, который был на 5 лет старше меня, независимо от вида выполненных работ, приходилось через два дня на третий, обязательно делать «перетяжку». То есть, слить масло, снять поддон картера (чугун-ный на 32-х болтах), затем головки шатунов и убрать специальные латунные прокладки — одну, две и более, где сколько надо, на ощупь, при визуально-ручной проверке плотности посадки шатуна на шейку коленчатого вала. Если поленишься или прозеваешь, хоть на один день или на один стук двигателя — все, работа заканчивалась: в шатуне набивался эллипс, появлялся стук, и двигатель выходил из строя. Надо было или двигатель вести в МТС, или буксировать туда трактор — для заливки, шлифовки и подгонки шатунов. Это уже была целая история, и потеря массы времени. Процедура «перетяжки» была несложная, но препротивная своей частой периодичностью, грязью и необходимостью.
Сколько бы по времени не сливал масло из двигателя, все равно, когда снимешь тяжелый поддон, а затем головки шатунов, противное горячее черное, как нефть, масло,игольчатыми струйками затекает тебе то в глаза, то в уши, то в волоса и т. д. Пока сделаешь перетяжку — весь в масле. Летом еще ничего — можно раздеться, тело легче помыть, а в другие времена года это была хоть и не главная, но проблема. Кабины трактор не имел, а мой «пенсионер» вообще ничего не имел — ни генератора, ни фар освещения, просто более -менее оформленная груда металла.
Заводился, естественно, рукояткой. Конечно, это не лом, как на С-60, но приятного тоже было мало. Я, к примеру, делал это так. Для облегчения запуска двигателя каждый из четырех цилиндров имел специальные заливные краники, туда из бутылки заливался бензин, чтобы ускорить и усилить возгорание горючей смеси. Проворачиваю заводную рукоятку под «сжатие», где-то на положение под 45;, за-

тем на свои сапоги одеваю обрезанные по передок сапоги Ахмеда (они были размера 45—46, я их подобрал в мастерской при выезде в поле), потом обеими ногами становлюсь на заводную рукоятку и делаю резкий толчок вниз. Если повезет, — двигатель зачихает, выпустит серию черных колец и заведется. Если не повезет, — получу при отдаче по ногам, или по чему-нибудь выше, или, что еще более неприятно, — отлечу метра на три. Тогда стараюсь быстро подняться, тихонько всплакнуть, чтобы никто не видел, и снова — бензин в краники, ручку на «сжатие», и все по новой, пока не заведу. А что делать — ты тракторист, хозяин трактора, не будешь же каждый раз звать кого-то. Бывало, Ахмед подойдет, чем-то я ему приглянулся, рванет ручкой снизу два-три раза, заведет и молча уйдет. Но это было редко. А так я старался не глушить двигатель целый день, да и некогда было его глушить.
Первая моя работа была примитивно проста, это если со стороны, конечно, смотреть. На одном из бригадных участков из нескольких полей, так называемых «кутов», работали три посевных агрегата, это три гусеничных трактора и девять сеялок. Бригадир поставил передо мной простую задачу — обеспечить подвоз семенного зерна к двум агрегатам, а третий агрегат обеспечивали на паре волов с такой же, как у меня повозкой, двое чеченцев среднего возраста — Аслан и Махмуд. Технология у них и у меня была примерно одинакова. Машина привозила семенное зерно из склада на полевой стан, ссыпалось оно на утрамбованную площадку по видам культур и сортам. Я должен был загрузить ведром повозку с наращенными бортами, чтоб хватило на дозаправку трех сеялок одного агрегата, подвезти семена за 2—3 километра и помочь сеяльщикам быстро пересыпать их в сеялки, потом так же быстро уехать назад, опять же засыпать, привезти уже ко второму агрегату и начать все сначала.
Рабочий день и у меня, и у моих коллег-чеченцев продолжался 24 часа в сутки. Задачи вроде бы одинаковы, но разница между нами была большая. И не только в том, что они вдвоем в два раза меньше меня грузили и выгружали зерна, а в том, что у меня был еще трактор. Они нагрузят зерно, ложатся в повозку и спят, пока волы не привезут к месту работы. Трактор с сеялками подъедет, их разбудят, и все нормально. Мой же конь, сам не ездил, этой грудой металла надо было управлять, делать ему технический уход при пересменах (агрегаты, работали по 12 часов и менялись утром и вечером в

семь часов), на которые отпускалось по часу времени, каждый третий день делать перетяжку, о чем я уже говорил, и так далее. Темными ночами, мои коллеги-семеновозы, полагаясь на интуицию своих волов, так же спали при переездах туда-сюда, как и белым днем, а мне, без света, в кромешной тьме, по буграм и балкам надо было довезти неустойчивую повозку с зерном и, не дай Бог, его просыпать. Вначале я заикнулся бригадиру, когда же, мол, спать буду. Он, не раздумывая, выдал: «Ишо молодой, спать будешь на пенсии, подумаешь- какой-то месяц помотаешься, ничего с тобой не сделается. А спать будешь, пока агрегаты будешь ждать».
Ко всему привыкает человек. За время моей первой посевной я научился спать по 5—15 минут, мгновенно засыпая и мгновенно просыпаясь. Вначале, тело гудело от круглосуточной беготни с полными зерном ведрами, но постепенно втянулся в это однообразие. Иногда в обед, когда не надо было делать перетяжку, даже играл на гармошке по нескольку минут, ублажая своих коллег-чеченцев, страстно почему-то любивших русские песни, бригадную повариху и сторожа, старого оренбургского казака — деда Ивана Синицу.
За месяц мы отсеялись, без особых неприятностей. Был, правда, случай, когда я чуть не рассорился с Асланом и Махмудом, но все обошлось. В принципе мы мирно сосуществовали, но, честно говоря, был один момент, который меня раздражал. Дело в том, что уже после пересмены, перед заходом солнца, они стелили на одном и том же месте, у старого сурчиного холма, одеяло и молились, довольно долго. Я ничего не имел против, но в связи с этим нарушался общий ритм работы в поле, и мне приходилось делать лишний рейс в повышенном скоростном режиме. Пока они молились, «их» агрегат приходилось обслуживать мне. Посевная ждать не могла. Чеченцы относились ко мне, как к пацану, и считали мое старание в порядке вещей. Я тоже старался не придавать этим вечерним издержкам особое значение, но однажды они молились очень уж долго. Не знаю почему, но я уже сделал два рейса, весь, как говорится был в «мыле», а они все еще стояли на коленях. Проезжая мимо, я несколько раз специально «прогазовал» двигателем, чтобы хоть чем-то им досадить, и поехал дальше.
Ответ последовал уже ночью. Они подобрали момент, когда я ждал агрегат и, естественно, спал на зерне в повозке (тогда еще зерно не протравливали перед высевом). Собрали целую кучу сухого ку-

рая (перекати-поле), сложили его у повозки, рядом с моей головой, подожгли и поехали дальше. Курай горит как порох. Столб огня поднялся в два раза выше повозки. Я очнулся — огонь, с испугу прыгнул прямо в костер, загорелись мазутные брюки. Хотя быстро все потушил, но было очень неприятно. Сидел на пашне и слышал удаляющийся прямо-таки животный смех «воловиков».
В принципе, «долг платежом красен». Где-то перед утром, часа в четыре, когда от бессонницы голова раскалывается, смотрю, спят мои «коллеги». Один вол лежит, другой стоит, а братья (а они таки были братьями) спят в повозке на зерне. Я остановился, с помощью монтировки с трудом поднял лежащего вола и заставил их идти вперед. Метров через пятьсот дорога, огибая поле, выходила прямо к степной плотине, с помощью которой сберегалась до осени талая вода. Обычно возле плотин делались стоянки для скота. Волы на плотину не повернули, они просто вошли вместе с повозкой и зерном в воду, остановились, попили и остались так стоять до утра.
Утром один из ездовых очнулся, сонный сполз с повозки и, очутившись по одно место в воде, с перепугу заорал не своим голосом. Второй от этого рева вскочил и вывалился на другую сторону. Упал плашмя в воду и начал орать, что, мол, тонет, так как не умеет плавать. Ну и так далее. Все это выяснилось гораздо позже из их же рассказов. А в то утро и до самого обеда ,я был не рад, что это сделал, так как мне пришлось отдуваться за все и обеспечить работу всех трех агрегатов. Хорошо, трактористы выделили по одному сеяльщику, чтобы быстрее грузить зерно, и мы вышли из этого положения.
Никто не знал, куда подевалась повозка с братьями. А часов в восемь, мы как раз заканчивали пересменку, в приятных апрельских лучах восходящего солнца, можно было наблюдать если не идиллическую, то уж очень милую для моего сердца картину: из-за бугра выбежала пара огромных волов в ярме, без повозки, а за ними бежали и лупили их, чем попало, братья-семеновозы. Они гнали их еще километров семь до колхозного двора и часа через два вернулись, но уже с другими волами. Всю вину за нарушение рабочего цикла они возложили на волов и рассказали, что и как получилось (по их версии). Я тоже выразил сожаление по поводу случившегося, а они поблагодарили меня за то, что выручил их с подвозкой зерна. На этом данный инцидент был исчерпан.
Но жизнь в бригаде продолжалась. После окончания основной посевной кампании, по ночам уже не работали. Вечером все уезжали домой, оставались только мы с дедом Иваном. В бригаде мне нравилось. Это тебе не квартира у Байеров. Постоянно свежие газеты, батарейное радио, приличное питание, которое для нас с дедом было усиленным, так как лучшее из того, что оставалось за день, кухарка, племянница деда, оставляла нам на ночь. После первого месяца изнурительной работы, с переходом на выполнение отдельных поручений бригадира, я чувствовал себя прекрасно. Не омрачало мое состояние и косвенное напоминание об уничтоженном окороке — в бригаде появился новый водовоз, и им оказался небезызвестный дядя Вася (так звали по-русски моего прежнего хозяина Байера). «Раз он молчит, — думал я, — значит до «моего» окорока очередь не дошла. Ну и хорошо».
Сторож, дед Синица, потомственный оренбургский казак, принимал участие еще в русско-японской войне 1904 года, затем в — первой мировой и гражданской войнах. Перед глазами у него прошло очень многое. Конечно, он, рядовой казак, воспринимал и передавал все события с точки зрения своего уровня, но мне было интересно его слушать по вечерам, когда мы оставались одни. Иногда он повторялся, но я его не перебивал, а старался слушать, даже думая о своем. С ним мы ставили и проверяли капканы на сурков и лисиц, дискутировали по поводу отдельных газетных статей, которые я ему читал. В общем, весь май жили, как дед с внуком. Даже первую в своей жизни оплеуху я получил именно от деда Ивана.
Проверяли мы как-то капканы. Хитрые сурки не попадались, а в одном оказался еще живой хорек. Ему прижало задние лапы, и когда дед попытался разжать капкан, зверек ухватил его за средний палец. Дед взвыл от боли и закричал: «Робы шоныбудь, бо вже сылы нэма тэрпить». Я, долго не думая, достал перочинный нож и резанул по челюсти хорька с обеих сторон, снял его с пальца и тут же получил от деда оплеуху за то, что испортил шкурку. Я и не мог по-другому, хорь извивался, как змея, ну и напоролся боком на нож.
В общем, жизнь у меня вроде бы начала налаживаться. Конечно, в бригаде было скучновато, но я с удовольствием работал, много читал — всю поступающую к нам прессу до последней строчки, слушал радио, радовался за наш кишиневский «Буревестник», который уверенно играл в классе «Б» и даже в тот год стал там победителем.

Все вроде было нормально, но однажды, где-то к середине мая, бригадир говорит: «Цепляй сегодня плуг двухкорпусной и пойдешь в распоряжение полевого бригадира, ён хоча картошку коло бригады посадить, для нас же».
Картошку для нужд бригады решили посадить на пяти гектарах рядом с полевым станом. Привезли целую бригаду женщин-чеченок разных возрастов и машину картофеля на посадку. Женщины перебирали картофель, который был прямо из подвала, да еще гнилой наполовину. Крупные картофелины по приказу полевого бригадира разрезали на несколько частей — «на глазок», а клубни помельче -сажали после каждого моего прохода двухкорпусным плугом. Середина мая, тепло, рядом с пашней по целине море разноцветных тюльпанов, работа несложная, что еще надо молодому трактористу! Но смотрю, что-то с некоторыми женщинами странное происходит — сажают, сажают, а потом подбирают ведро самого крупного картофеля, высыпают в борозду и втыкают какую-то палочку. Странная технология посадки, ну, бригадир-то рядом, может, так и положено, по наивности думал я. На том и остановились мои размышления. К концу дня посадка была закончена.
Вечером того же дня я остался в бригаде один, дед Иван что-то занемог и уехал в село, а больше никто и никогда не оставался на ночь в бригаде. Тишина, техника стоит, тепло, при свете керосинового фонаря лежу в будке — читаю.
Только стемнело, слышу — мотоцикл где-то гудит рядом. Полевой стан был довольно далеко от автомобильной трассы, поэтому в бригаду мог заехать или заблудившийся, или кто-то специально. Вышел из будки. Мотоцикл подъехал к картофельному полю, недалеко от полевого стана и остановился. По звуку это был ИЖ-49, один из первых послевоенных советских мотоциклов, довольно простой, но мощный и удобный для пользования. Звук его двигателя с другим не перепутаешь. На таком мотоцикле ездил на работу наш Ахмед, вызывая у меня хорошую зависть. С мотоцикла слезли двое мужчин и направились к картофельному полю. Я не мог сперва понять, что они хотят делать, но через несколько минут все стало ясно. Стало ясно, зачем женщины днем высыпали в борозду картошку и ставили палочки, как бы отмечая место.
Два мотоциклиста, видимо хорошо зная, где, что и как;, с помощью электрических фонариков быстро находили палочки-знаки, вы-
гребали картофель и буквально минут за десять, набрав пару мешков, отъехали. При развороте луч света от мотоциклетной фары осветил меня, стоящего у входа в будку, на мгновение на мне остановился, и мотоцикл двинулся дальше. Через время «сборщики» подъехали еще раз, а потом еще, но уже с другой стороны поля. Я не спал, потому что обещал деду Ивану подменить его и охранять бригадное имущество, ведь на полевом стане много чего находилось. Охрана полей в мою «компетенцию» не входила. Да и какой я был охранник! Такой же, как и семидесятилетний дед Иван. Раньше охранников ставили не для охраны, а чтобы было в случае чего, на кого вину свалить.
Прошло недели две. На картофельном поле появились всходы. Так как поле было рядом с полевым станом, то все, в том числе и бригадиры, колхозный и от МТС, Рубцов, поняли, что картофеля нам не видать. Огромные черные проплешины зияли по всему полю, а там, где картофель взошел, торчали хилые листочки.
Рубцов подождал еще дня два, а потом на очередной утренней летучке с матом напустился на меня: «Ты, профессор, твою мать, что ты тут насажал?» Он понимал, что я тут не при чем, но на ком-то надо было пар выпустить, и он добавил: «Цепляй плуг, быстренько перепаши этот кусок, а потом возьмешь Ахмедову сеялку, и с Асланом засейте пшеницей. А ты на завтра семян привези, там ешо с полмашины осталось на складе», — обратился он уже к полевому бригади-ру. «Та я казав агроному, шо ця картопля нэ зийдэ, а вин — ничого, мол, пойдет. Вот и пишла!» — сокрушался полевой бригадир.
Весь этот разговор слышали члены бригады. Я выполнил приказ Рубцова, и на второй день поле было засеяно пшеницей. На том, как говорится, официальная часть была закончена. Я не знал, кто приезжал за картофелем ночью, только догадывался. Но дня через два, к вечеру, в бригаду на мотоцикле приехал Ахмед. «Садысь», — показал он мне на заднее сидение. «Куда?» «Садысь, тебе говорят!» В бригаде больше никого не было, спорить с Ахмедом, зная коекакие горские обычаи, было бесполезно, и я поехал с ним в село. Как правило, выселенные с Кавказа чеченцы, в большинстве мест их проживания, в Казахстане и Сибири, жили обособленно. В том же селе Джусалы, о котором идет речь, за пересыхающей речкой была целая чеченская улица с двумя рядами бескрышных мазанок. Там жили только чеченцы. Ахмед привез меня к себе домой, усадил на расстеленную на
полу кошму и вышел. В его отсутствие я рассматривал довольно большую светлую комнату. Меня поразило в ней обилие часов. Двое, разных, видимо старинных, висели на стенах, одни, настольные, стояли на окне, другие — на столе. Я сидел на кошме возле спинки большой кровати с панцирной сеткой. На спинке этой кровати, прямо у меня за спиной, висели на желтой цепочке красивые карманные часы. Я взялся за них, чтобы повернуть к свету и лучше рассмотреть. В это время в комнату вошел с деревянным подносом Ахмед. На подносе были вареное мясо, хлеб, соль и бутылка водки с одной рюмкой. «Что, нравытся?» — спросил Ахмед, показывая на часы. «Я просто хотел посмотреть», — смутился я. «Раз нравытся — бэри», — прогремел Ахмед, снимая часы с кровати. «Да не надо, зачем?» — пытался протестовать я. «Бэри, тебе говорят» — опять пробасил хозяин и положил их рядом со мной. Налил мне рюмку водки, сам не стал ни пить, ни есть и предложил покушать, как он выразился, «очень хорошее мясо». Мясо было конское, холодное, но кушать было можно. Я выпил рюмку, немного поел и поблагодарил. «Еще пить будэшь?» — спросил Ахмед. Я сказал, что нет, и кушать тоже больше не хочу. «Тогда раздевайся и ложись на кровать, здесь спать будэшь» — приказал Ахмед и унес поднос.
Ну, думаю, только этого мне не хватало. Никто не знает, где я и как меня искать. Да и кому я в принципе нужен. Зашел Ахмед: «Ты чего не раздеваешься?» «Мне надо в бригаду, — сказал я, ни на что не надеясь, — я деду Ивану слово дал, в бригаде же никого нет». Ахмед был из понятливых. «Тогда поехали», — бросил он мне. Пока доехали к полевому стану, совсем стемнело. Ахмед высадил меня и уехал, ни слова не сказав больше, а я обошел полевой стан, зашел в будку и до утра читал книжку, так как заснуть не мог — в голову лезли всякие мысли. Немного жалко было подаренных Ахмедом часов, которые так на кошме и остались. Забыл я их просто.
Через несколько дней, вечером Ахмед приехал опять, уже вдвоем с братом. «Василь, — медленно проговорил Ахмед, — дай мне свой трактор, хотим съездить на нем на 305-й разъезд, дэло есть». «Да вон он стоит вместе с повозкой — я как раз сегодня перетяжку сделал, заводи и езжай», — говорю.
Они уехали, а я влез на крышу будки, забросил туда постель и устроился на ночлег. Там одному безопасней, и сверху все видно. Рядом со мной огромный гаечный тракторный ключ, как оружие обороны, так

что можно быть спокойным. ДОЛГО не спал, уже не от беспокойства, а от интереса: дело в том, что назавтра вызывали в МТС. По рации передали, что пришла партия самоходных комбайнов, сажать на них особо некого, с людьми в то время было и так не густо вообще, а с комбайнерами тем более. Диспетчер МТС сказал по рации, что приказом я перевожусь во 1-ю бригаду колхоза «Красное поле», вместе со мной туда направляют новый самоходный комбайн, так как там ни одного такого нет и даже прокосы делают сенокосилками. А так как до уборки осталось меньше двух месяцев, то я буду пока работать на  других  работах и одновременно готовить к уборке комбайн. Он хоть и с завода, но работы с ним еще много. Лежу и думаю: «Вот три с лишнем месяца прожил в этом колхозе, уже привык... Даже к этой груде черного металла, моему мучителю-трактору и то привык. А дед Иван, как же он без меня теперь будет? Мы с ним, как родные, дед с внуком стали». Он напоминал мне чем-то моего деда Гаврю, оставшегося в Слободзее. Такой же степенный, неторопливый, ответственный и вообще хороший.
Слегка попереживал за то, что отдал трактор Ахмеду на ночь, ведь я еще не сдал его по акту. Ну, Ахмед парень серьезный, — подумал я, засыпая. Проснулся от выпавшей перед восходом солнца росы. Первым делом — где трактор? Стоит он, миленький, на своем месте, вместе с повозкой, значит, все нормально.
Утром я передал помощнику бригадира трактор, поблагодарил всех за помощь, так как каждый из трактористов, да и бригадир, никогда от меня не отворачивались, кто крутнет, кто толкнет, кто покажет, кто подскажет, кто пошутит или в чем-то поддержит. Плакала, глядя на мой узелок с вещами (а все мое было при мне) пожилая повариха .Слава Богу, что не было деда Ивана, я не знаю, как бы мы с ним расставались. Перед самым моим уходом на трассу подошел помощник бригадира. Там, говорит, в повозке книга лежала, наверное, твоя, забери. Книга была библиотечная, из МТС, толстая такая, «Фрегат «Паллада». Я ее понемногу читал месяца три. Сунул книгу в сумку, а сам думаю: «Как же книга в повозке оказалась, ведь Ахмед брал трактор вместе с повозкой, а книга была в будке?».
Еще больше я удивился, когда уже в общежитии МТС, сдавая книгу в библиотеку, чтобы не тащить с собой в другое село, машинально полистал ее (нет ли там старых писем) и обнаружил в середине аккуратно сложенную большую еще 50-х годов, сторублевку...

Года через два, когда чеченцам разрешили выезд на Кавказ, я встретил на вокзале в Орске младшего брата Ахмеда, он с семьей уезжал в Чечню. Разговорились, Ахмед, оказывается, со стариками уехал раньше, все чеченцы до единого из Джусалы выехали. И брат разоткровенничался. Когда брали у меня трактор, вчетвером действительно ездили на 305-й разъезд. Из Орска на Кандагач шла одна колея, и поезда разъезжались только на таких специальных «разъездах». Так вот, за 20 минут, пока поезд стоял в ожидании встречного, они успели снять с нового комбайна «С-6» двигатель (хороший был двигатель, с приводным шкивом, хоть воду качай, хоть пилораму включай или еще что-то подсоединяй и работай). До утра эта четверка успела продать двигатель одному из колхозов соседнего района за 2000 рублей, а к утру трактор вернулся на место. Скорее всего, вложенная в книгу сторублевка была моей «долей».
Во всей этой обычной жизненной истории было еще и продолжение.
В 1967 году, райцентр нашего Ленинского тогда района, перенесли в поселок Батамшинский. В силу необходимости, я, уже главный экономист и парторг колхоза, был вынужден ездить туда очень часто. И каждый раз мой путь пролегал через село Джусалы. Оно как раз стояло между селом, где я жил, и райцентром. И всякий раз я проезжал мимо дома тех Байеров, где квартировал много лет назад, в период моих первых самостоятельных рабочих шагов. И каждый раз меня мучила мысль о злосчастном окороке, уничтоженном по нужде в то далекое время.
Как-то я все-таки решился к ним заехать. Хозяина не было дома. Поседевшей хозяйке я почти полчаса объяснял, кто я такой, пока она с трудом меня вспомнила, как будто у них были сотни квартирантов. Я понял, что заводить разговор с такой «памятливой» хозяйкой о случае многолетней давности — бесполезно. Она не пригласила меня в дом, и я не стал больше задерживаться. Правда, через некоторое время, в случайной беседе с племянником моих Байеров, Вильгельмом, который работал агрономом в одном из колхозов нашего района, мы заговорили о его родне из села Джусалы. Я спросил, не слышал ли он что-либо о пропавшем окороке, может, какой-то разговор был. Вильгельм сказал, что слышал о чем-то подобном много лет назад. У дяди крысы или хорьки полностью съели один окорок. Только шкура и кость остались. (Наверное, мои палочки-распорки к осе
ни выпали при сжатии кожи). У меня отлегло от сердца. Значит, на мне обвинение не висит. Ну, и ладно. Может, это и было справедливым завершением того мелкого случая.

СТРИЖКА ОВЕЦ
Наверное, все знают, что такое шерсть, не только с биологической стороны, но и с товарной, то есть материальной. Хотя в наше синтетическое время трудно определить, что есть что, но люди, несмотря на блеск и «несминаемость» синтетики, хорошо понимают, что лучше натурального продукта никакая химия ничего не произведет. И опять возвращаются в повседневный обиход такие понятия, как «чистый хлопок», «чистая шерсть».
Совсем недавно не престижные «крестьянские» ткани из хлопка, льноволокна и шерсти стали вдруг супермодными, а изделия из них супердорогими. Ничего удивительного в этом нет. Природное тянется к природному. Основным источником сырья для производства шерстяных тканей является овечья шерсть.
Раньше вряд ли можно было найти село или хутор, вокруг которого не паслись бы овцы. А сегодня это животное во многих селах стало экзотическим.
Не будет овец — не будет и шерсти. При возрастающем спросе шерсть придется закупать. А ведь еще шесть-семь лет назад шерсть некуда было девать, некому было ее сдать на обработку. Умышленно сделали шерсть никому вроде бы не нужной. Загубили овцеводство как отрасль, обеспечив работой и рынком сбыта фермеров Австралии, Германии, Польши и других стран. Кое-кто на этом, как всегда, нажился, а попробуй теперь восстанови целую отрасль!
Овцеводство — одно из самых неприхотливых направлений, и в наших краях овец можно содержать почти круглый год на подножном корме. Отрасль многопланового использования, от которой можно получить шерсть, молоко, мясо, овчину и даже материалы для сувенирного производства.
Хорошие овцы — достаток в доме или хозяйстве. Если на костюм уходит до трех килограммов шерсти, то есть такие овцы, руно которых может обеспечить выработку ткани для 4—5 и даже более костюмов. Конечно, если кто-то думает, что шерсть растет на овце сама по себе и можно ее стричь как купоны и набивать карманы, то он здорово ошибается.
У людей, которые собственно и выращивают шерсть, то есть у чабанов, очень нелегкая жизнь. Круглый год, в любую погоду, чабан один на один с ситуацией и почти всегда вне дома, часто без горячей пищи. А вокруг отар постоянно крутятся и обычные, и двуногие волки, а еще холода, болезни, а зимой окот надо принимать, следить за каждым ягненком и маткой, кормить-поить целый год, пока вырастет шерсть, затем суметь ее аккуратно и максимально полно снять и сдать на реализацию. И нельзя чабану «зевать» ни на одной из стадий, будь то окот или сдача шерсти. Во всем годичном цикле очень много желающих его обойти, обмануть и за его счет нажиться.
В общем, прежде чем трансформироваться в костюм или вязаную кофту, шерсти необходимо пройти очень длинный и трудный — как эволюционный, так и материализованный путь. В овцеводстве, как и во всех сельскохозяйственных отраслях, связанных с выращиванием продукции, важнейшим технологическим звеном является уборка урожая, то бишь снятие (стрижка) шерсти. Это очень важное звено, и от его качественного исполнения зависят результаты деятельности целого года, а иногда и всего хозяйства, если оно специализируется на выращивании овец
Сегодня не так много людей знает, откуда и как появляется шерсть и сколько труда надо вложить, чтобы на прилавке появилось шерстяное изделие.
Мне в своей жизни приходилось не раз участвовать в стрижке овец в разных ипостасях, но расскажу только об участии в самой первой стрижке. Она была своего рода классической для тех мест, где я работал, и по ней можно судить обо всех подобных мероприятиях в этой отрасли.
Если в наших краях, где в хозяйствах в лучшие годы было максимум до тысячи голов овец, и снятие шерсти не привлекало всеобщее внимание на фоне других, основных забот, то чтобы остричь многомиллионное казахстанское овцепоголовье, надо было организовывать серьезную кампанию. Эта работа курировалась на правительственном уровне. Организовывались специальные звенья-агрегаты, укомплектовывались необходимой техникой и оборудованием, тарой, транспортом, запасными частями и многим другим. По каждой зоне МТС стригальные агрегаты комплектовались в таком количестве, чтобы в течение трех, максимум четырех недель остричь все имеющееся у о-служиваемых колхозов овцепоголовье.

Стандартный типовой стригальный агрегат состоял из двенадцати специальных машинок с электромоторами и гибкими валами привода, небольшой передвижной электростанции с двухцилиндровым двигателем, одного-двух специальных дисков-точил для заточки ножей машинок. В комплект входили также брезентовый навес и разборные столы для стрижки. Но обычно агрегат разворачивали в помещении овцефермы, сбивали временные столы и развешивали в два ряда машинки.
МТС укомплектовывал только основной обслуживающий состав агрегата. В него входили четверо — начальник, моторист, точильщик и наладчик. Каждый имел свои обязанности, но практически все делали то, что надо было в определенный момент делать.
Непосредственно «стригалей», то есть овечьих парикмахеров, выделяло хозяйство. Практически работала целая бригада — двенадцать стригалей, минимум двое подавальщиков овец, учетчик шерсти, двое упаковщиков, да чабаны той отары, которую остригают, а еще ветсанитары, заведующий фермой или бригадир и т. д.
Дело в том, что овцу не спрашивают, как ее постричь и какую сделать прическу. Не приглашают в кресло. Куда там! Ее надо поймать, силой подтащить к столу, поднять, положить, специально связать три ноги и только потом начать стричь. А она не желает этого делать с самого начала. Дергается, кувыркается, ревет, как будто ее режут, и бьет ногами. А есть овцы и по 60—70 килограммов, так может двинуть, что надолго запомнится. Овцы, как и люди, все разные, бывают и очень беспокойные, отсюда бесчисленное количество порезов, даже отрезаний, особенно ног. 25 голов — норма на одного стригаля в смену. Хорошие мастера стригут по 50 и больше, а новички, тем более с эмоциями, больше режут, чем стригут, только успевают ветработники обрабатывать раны или дорезать раненых животных.
Как правило, агрегаты от МТС укомплектовывались из комбайнеров. Эта своеобразная рабочая каста в межсезонье всегда была на подхвате. Где прорыв или какое-то разовое мероприятие, — их туда и направляли.
В первую мою стрижку я попал в агрегат земляков. Все четверо были из Молдавии. И хотя среди нас были два белоруса, один украинец и я — русский, нас все равно называли молдаванами, и мы это принимали как должное.
Возглавлял агрегат Николай Воронежский, как раз тот украинец. Он был хороший комбайнер, весельчак и мастер на все руки. Но, как и у большинства мастеров, был у него один серьезный изъян. Как выпьет, а было это хоть редко, но метко, то становится неуправляемым Глаза у него стекленели, и горе было тому, кто вставал у него на пути. Боялись его и чужие, и свои, «земляки-молдаване». Трезвый — лучше не бывает, а как выпьет — все. Для него норма выпить — это когда больше нечего пить, в радиусе километра Конечно, сказались и фронт, и плен, и лагерь в Сибири после возвращения из плена, ранения и контузии. Таких, как он, в те времена хватало. Он знал хо-рошо моего отца и относился ко мне, как к сыну. Если он поднимал бучу в общежитии, то всегда звали меня для успокоения, конечно, не силой, а самим присутствием и часто гармошкой. Какой бы он ни был пьяный, как меня увидит, начинает плакать и обычно: «Заграй, Васыль, шось таке наше, хохляцкэ». От него не отделаешься, пока не уснет под музыку.
Так вот, в первый раз на стрижку  овец,я попал в его команду. вначале нас послали в один из колхозов своей зоны. Через реку Урал, напротив этого колхоза — город Орск Оренбургской области. Председатель ежегодно нанимал стригалей из города — были у него постоянные люди, и они за десять дней остригли до 4—5 тысяч овец. Одно удовольствие было смотреть, как работают мастера. Неважно, что они стригут овец, а не людей, овцы выходят из-под их рук, как из парикмахерской — ровно постриженные, без порезов, и лежат смирно, чувствуют уверенную руку мастера
И вот в последний день, председатель хотел нас отблагодарить. Но начал это делать еще с утра, считая, что дело уже сделано. Николай не пил две недели, а тут сорвался. Пока мы ходили на Урал купаться после демонтажа и погрузки оборудования, он добавил еще и разогнал всех жителей маленького аула, включая и самого председателя. Естественно, тот по рации пожаловался в МТС. Санкции последовали мгновенно.
Нас, как первыми закончивших стрижку, хотели поощрить и заменить, оставив в МТС для подготовки новых комбайнов, но вместо этого направили на «помощь» в самый южный, полупустынный район нашей области, под Аральское море, где совхозы занимали площади, равные или превышающие всю Молдавию. Где, кроме верблюжьей колючки и саксаула по балкам, ничего не растет. Где в июле +50°С, а песок +70°С. Где воду привозят раз в неделю и пьют только кипяченой.
Как раз пришел приказ из области послать от нашей МТС один агрегат. Руководство МТС, жалея людей, тянуло время, а тут мы подвернулись...
Николая освободили от должности начальника, а он настоял, что-бы поставили меня, хотя я им всем троим, годился в сыновья. «Команда» согласилась с ним, в первую очередь потому, что на начальнике «висело» не столько руководство, сколько ответственность и канитель. Надо вести учет, отчетность, пусть даже примитивную, ходить добиваться, договариваться и т. д.
Дали нам машину — «Техпомощь». Я как раз права получил, да еще у двоих они были, так что дополнительный водитель не понадобился. От нас до того района — около пятисот километров. Два дня по пескам добирались. Ехали только ночью, хорошо, что хоть в городе проводника дали, а то мы бы и в Каракалпакию заехали.
Приехали на место на третью ночь. Правду говорят, что лучше один раз увидеть... То, что мы увидели утром, было впечатляющим, даже для бывшего военнопленного-лагерника Николая.
С десяток бескрышных мазанок, с осыпающимися стенами из дерна, да столько же высоких юрт — вот и весь поселок. Контора совхоза — в большом полевом вагоне. Это обычный двадцатитонный вагон на полозьях. Такие вагоны были почти во всех целинных бригадах тех времен.
Ночью было довольно прохладно, а часам к девяти утра уже дышать было нечем Директор совхоза и районный зоотехник встретили нас приветливо, показали подготовленное место в довольно неплохой по сравнению с жилыми домами, саманной овечьей кошаре. Я еще подумал: «Откуда они саман возили?»
В общем, начало было хорошее. Мы до вечера обустроились. Развесили и подсоединили машинки, опробовали двигатель, проверили напряжение, работу машинок, с таким расчетом, чтобы назавтра часов с 4-х начать. С вечера подогнали первую отару поближе, короче, все сделали, как надо.
Утром привели десяток женщин-казашек. Все в основном среднего возраста. Когда включили машинки, завибрировали гибкие валы, — половина из них в страхе разбежалась. Встали за машинки мы четверо, директор и зоотехники, районный и совхозный. Начали показывать, успокаивать, уговаривать. С трудом до одиннадцати дня остригли первую сотню  овец. Дальше работать было нельзя. Воздух — как возле

доменной печи. Вдохнул, и все пересыхает во рту. И вода теплая в деревянной многолетней бочке. Голов двадцать овец серьезно поранили. Большого курдючного барана так «постригли», что пришлось дорезать. Его нам на обед сварили.
И вот начались местные особенности. Оказалось, что в совхозе не только нет хлеба, но и ни грамма муки. Обещали подвезти, но почему-то не успели. Когда в 50-градусную жару тебе предлагают горячее мясо курдючного барана, без теста и картофеля, тем более без лука и специй, то это уже не еда, а наказание.
Николай тут же озвучил старую украинскую пословицу: «Дурнэ сало бэз хлиба», — и ушел спать в кошару. Первые два дня мы доедали продукты, что взяли из дому. А затем, что хочешь, то и де-лай, — мяса полно, а в горло не лезет. Ночью пробовали остужать, а утром кушать — еще хуже.
Директор, понимая наше состояние, поселил нас к главному зоотехнику, молодому еще, лет тридцати, парню. Они жили с женой в большой юрте. Нам поставили юрту рядом
На один день даже крупу какую-то нашли. Но хлеба так и не было. Где-то на четвертый день, когда мы уже начали пропитываться бараньим салом, жена зоотехника на ужин подала нам сухие просяные лепешки. Она, оказывается, целый день толкла в деревянной ступе просо, чтобы доставить нам хоть какое-то удовольствие. Мы воспрянули духом, но следующий день принес полнейшее разочарование. Мы вставали в половине четвертого. Я проснулся от каких-то хлопков, как будто кто-то в ладошки хлопает. Слышу шепот Николая: «Васыль, а ну подывысь сюда!» Я откинул полог юрты, взглянул туда, куда он показывал, и обомлел .Полог соседней юрты был широко откинут. Там на камнях, над горящими саксаульными ветками, стоял довольно большой керамический сосуд. Рядом с ним, тоже на камне, сидела жена зоотехника. Перед ней в миске — желто-серая масса подобия теста из толченого проса. Она набирала в пригоршни это «тесто», придавала ему округлую форму, а затем на внутренней стороне своего бедра, натренированными шлепками «раскатывала» то тесто в лепешку. Потом одну за другой как бы «приклеивала» к внутренней стенке сосуда, прогретого на огне. Как только лепешка подсыхала — она отваливалась и падала на дно, то есть была готова к употреблению.

Лучше бы я этого не видел. Когда мы сели пить чай, двое наших коллег с удовольствием поедали лепешки, а нам с Николаем они как-то не шли... Правда, через неделю подвезли муку и даже мешок хлеба. Так что жизнь наша пошла на улучшение.
Запомнилось и еще одно событие. Казалось бы, в таких условиях ничто живое жить не может, но в этой полупустыне, особенно по ночам, чего только не выползало. И змеи, и черепахи, и всякие паукообразные существа. Николай как-то пристроился спать на крыше совхозной конторы, то есть того самого полевого вагона. Обычно он раньше всех поднимался и будил нас, а его будила холодная утренняя роса. Но однажды я проснулся раньше. Лежу, жду его побудку. Нет и нет. Уже половина пятого — нет. Что-то не то, чувствую. Пошел к вагону. Поднялся по лестнице, уже так красиво солнце поднимается, и вижу не менее красивую картину. Николай лежит на спине, по грудь укрытый одеялом. Лежит и смотрит прямо перед собой. А недалеко от его носа, прямо на груди, застыла неподвижно (наверное, пригрелась и заснула) многоногая, довольно крупная... фаланга. Николай, не дыша, лежит и на нее смотрит, боясь пошевелиться.
Я быстро слез, взял в юрте веник, поднялся опять и смахнул эту гадость на землю. Говорят, что фаланга не ядовита, только кусает больно, но кто его знает...
«Знаеш, Васыль, я як видкрыв глаза, так и забув за всэ. Дэсь ще с пивчитвэртого лыжу и боюсь дыхнуть. Ще як ты додумався пидняться до мэнэ? Ни, хай будэ духота, що хочеш, тильки нэ та зараза».
Наша командировка в тот совхоз продолжалась двадцать пять дней. Хорошо, что район стригалей подкинул, а то мы десять тысяч овец, наверное, до осени не остригли бы. Я молчал, а наши коллеги еще не раз вспоминали Николаю его дебош в колхозе, из-за которого мы из лучших, стали худшими и прожили месяц в пустыне. На что Николай беззлобно философски отвечал: «Цэ вам на мисяць — и то важко, а як же там люды викамы жывуть и ничого».
А ведь так оно и есть. Сколько только в Казахстане, да и республиках Средней Азии, таких мест? И везде живут люди, что-то делают, что-то выращивают, а мы, в большинстве своем, и не знаем, какой ценой добывается тот же килограмм шерсти, стараемся любым путем уничтожить свое, вековое, в угоду чьим-то конъюнктурным интересам. И разве только о шерсти идет речь? Уже нет кроликов и нет пчел, нет рыбы и коконов, нет лошадей, овец и птицы. Что на очереди?
Так что, надевая что-то шерстяное, знайте, что шерсть на фабрике не производится... Ее растить надо!

В ВОЛЧЬЕЙ ОСАДЕ
Осень пятьдесят седьмого года начиналась для меня неплохо, даже можно сказать — хорошо. Числа десятого сентября закончили уборку, несколько дней ушло на сдачу и постановку комбайна (мы их ставили на центральный машинный двор МТС), и я снова вернулся в свою бригаду, где почти три месяца мой напарник работал на тракторе один. Две-три смены ушло на акклиматизацию, и началась монотонная вспашка зяби.
Трактор ДТ-54 хорошо тянул четырехкорпусный плуг, но что такое четыре корпуса — это всего 1,4 метра захвата за один проход. И вот бороздишь такой полоской бесконечное (длиной в 2, 3 или 4 километра) поле, глотаешь понемножку пыль, вокруг все гремит, ты один, иногда несколько тракторов пашут в соседних загонках — и вот так туда-сюда ходишь и днем, и ночью. Вроде и скучновато, но если не вспашем, то и урожая не будет. В этом движущая сила и оправдание такой довольно-таки нудноватой работы, как пахота.
Хорошо, хоть голова свободна — думай, мечтай, вспоминай, только не теряй контроль за всем происходящим Здесь все профессионально до автоматизма — руки-ноги держат управление, боковым зрением контролируются приборы, а голова работает совсем в другом направлении: хочешь — пой (в уме, конечно), хочешь — мечтай, о чем угодно, или вспоминай хорошее.
В конце сентября меня вдруг вызвали в контору МТС, где сказали, что я, оказывается, занял первое место среди молодых механизаторов области и поеду на областной слет. Вручили медаль, а на слете — грамоту обкома комсомола и путевку на выставку в Москву. В начале октября мы большой группой выехали в столицу. Путевка была на 10 дней. Я четыре дня побыл на выставке, потом отпросился у нашего руководителя, чтобы съездить домой, в Слободзею. Он разрешил, но с условием, чтобы к отъезду делегации домой я был в гостинице, так как билеты уже заказаны, и ехать будем все вместе.
Так я попал на три дня в Слободзею, увидел родных. Причем успел на проводы   земляка-соседа  -Коли Димитренко в армию (я не раз вспоминал его в сво-
их рассказах). Как раз я ехал в автобусе с вокзала, а он возвращался из города с продуктами для торжественных проводов. Колька тут же в автобусе по простоте души своей ляпнул, как бы, между прочим, новость, что, мол, один знакомый мне человек выходит замуж. Он не знал, конечно, что этот знакомый регулярно писал мне три года письма, что, собственно, я из-за него и домой из Москвы вырвался. Я промолчал, ехать в Слободзею мне расхотелось. Но три дня отбыл, Кольку проводил и уехал.
Была середина октября, когда я снова появился в бригаде, полный впечатлений — и хороших, и не очень. Бригадир, Константин Исаакович Пономаренко, встретил меня довольно радостно: «Слухай, Васыль, мы як раз собыраемся  станом  пэрэизжать, далэко, аж пид Шандашу. Получилы тут, понимаеш, новый трахтор, «Белорус», МТЗ-2 называеться, уже днив дэсять стоить, ныхто нэ хоче на нього сидать. Мабуть бояться. Вин бигае дуже швыдко. Пока твий напарнык,Генка його гнав зо станции, ледве доихав, боявся пэрэвэрнуться. От ждалы тэбэ. Ты в нас комбайнэр-самоходчик, так можэ попробуеш»?
Я пошел, посмотрел на новый красный трактор, без кабины, завел его пускачем и сразу согласился, еще не зная, что я буду на нем делать. Мне понравилась работа двигателя, после моего трактора это был звук легковой машины. Проехался, познакомился с инструкцией и принял трактор по акту.
Но любая для меня новость чаще всего оказывалась пакостью. Так оказалось и на этот раз. Меня послали для обкатки попахать огороды людям. И где-то с неделю я жил неплохо. Октябрь пошел на убыль. Скоро зима. Погода вот-вот испортится, а мой «конь» без кабины, так что надо было спешить закончить все огороды для желающих колхозников и ехать в МТС. Зимой я жил на центральной усадьбе и работал на ремонте техники.
Но хорошее не бывает долгим. Как-то утром приезжает на мотоцикле бригадир и зовет ехать за ним. Приезжаем на полевой стан, туда, где я принимал трактор, где-то километрах в трех-четырех от урочища Майстренко. Стоит там одна небольшая деревянная будка на колесах, и никого нет.
«Слухай сюда, — начал бригадир, — бачиш, яки хмари, вот-вот щось будэ, можэ и сниг пидэ. А нам той восточный кут трэба допахать. Хлопци тут спишылы, та пооставлялы таки «балалайки», що мэнэ за ных до самой вэсны   агрономы  дергать будуть. Я нэ став вжэ их гонять, бо
воны на тих огрихах потиряють багато часу, а там ще тры поля таких стоять! Тоби на цьому лисопэти лэгче крутыця. Два-тры дни, и всэ раскрутыш. А потим зачипиш будку, вкинэш бочку и до нас прыидэш. Там в будки мы оставылы видро картошкы, мьясо, та пару буханок хлиба. Хватэ тоби. Ты проидь вси поля цьго кута, продывысь, дэ, шо и як, а потим начинай».
Пономаренко уехал. Я уныло осмотрелся. Будка стояла на бугре. Черные тучи почти касались ее крыши. Было темно, сыро, зябко и пустынно. Зашел в будку. Она была небольшая, обитая толстой фанерой.
Две булки домашнего хлеба, большая эмалированная миска, миска алюминиевая, ложка, целая баранья туша, ведро с картошкой в бумажном ящике килограммов на 10—12, радиоприемник батарейный, два матраца, одеяло, подушка. И все. На улице котел, установленный на камнях, с крышкой и бочка литров на 200 с водой. Отдельно -  бочка  с  дизтопливом.Вот и все мое хозяйство.
До села — 18 км, до железнодорожной станции — 16, до урочища Майстренко около 4-х. Там есть 2—3 избушки-мазанки. Живут две семьи казахов. Была раньше небольшая овцеферма — сейчас нету. Такое у меня местоположение. До обеда я объехал все поля, огрехов, так называемых «балалаек» мне оставили массу, особенно в дальних концах полей. Чувствую, придется мне здесь вертеться не два дня, как обещал бригадир. Ну что делать? Теперь все зависит от меня самого. Солярки мне тоже оставили с полбочки. Все есть. Только пахать надо.
Решил начинать с еды. Перечистил сразу всю картошку, разобрал половину туши бараньей и сварил в котле сразу все. Выложил в эмалированную миску, вымыл котел и сварил в нем чай. Дело в том, что котел у меня был один, так что основную еду я сварил сразу на весь срок пребывания, а чай буду варить по три раза в день, так что котел должен быть всегда чистым, под кипяток.
Проделав все подготовительные работы, я плотно поел и поехал разделывать те неприятные «балалайки». Вернулся поздно. Подогрел в котле воду до кипения (топливо — земля, политая соляркой), разбавил в миске застывшую картошку, поел, попил чай, посидел у огня. Жутковато. Кругом степь, абсолютная темень. Сижу у котла, подливаю горючее. Греюсь. На улице — около нуля, ночью еще холоднее. Пошел в будку. Света нет, надо будет коптилку сделать. Укрылся одеялом и матрацем и заснул.

Так я жил и работал пять дней. В последний день, как ни старался, закончил работу только к вечеру. Пока поел — стало темно. Куда ехать с будкой? Ее и днем надо везти только первой скоростью.
Решил все перенести на утро. Зашел в будку и приготовился спать. Что-то беспокоило, непонятно что. Как будто кто-то рядом присутствует. Засветил коптилку (фитиль из одеяла, солярка и старый поршень) — никого нет, а спать не могу. Посмотрел на часы. «Кама», купил в Москве, красивые со светящимся циферблатом — десять вечера. Казалось бы, устал, замерз — согревайся и спи, но не могу, что-то мешает. Проверил крючок на дверях — все в норме. Опять пытался заснуть, но, увы.
Что-то было рядом, невидимое и очень плохое. Что? Я лежал и терялся в догадках, отгоняя дурные мысли. Из самых неприятных событий я мог предполагать наихудшее: кто-то угонит трактор, а будку обольет соляркой и подожжет. Что-то будет, я всем своим существом чуял это. Не стал зажигать коптилку, чтобы не показывать себя в окно. Окно, правда, было небольшое, наполовину, где не было стекол, забитое толью, но все же.
И тогда началось... Где-то рядом. Сперва мне показалось, что прямо в будке раздался раздирающий тишину вой. Высокий, надрывный и убийственный какой-то своей отчаянной жестокостью. Мне он показался беспрерывным Волк был не один, снаружи затаилась своеобразная группа «захвата» из нескольких зверей. Ошеломленный, я только несколько минут спустя вспомнил, что половину бараньей туши еще в первый день поднял в мешке на крышу будки — там холоднее, накрыл какой-то жестью и прижал гусеничным траком.
Их привлекло мясо. Я еще не слышал, чтоб где-то волки нападали на полевые станы. До этого несколько раз встречался с ними и в степи, и в селе, но пока Бог миловал.
Да, их привлекло мясо, не я же их интересую и не трактор. Успокаивая себя, начал вспоминать «волчьи» истории — свои и чужие, но в голову ничего не шло. Ночной «концерт», если можно было так назвать волчий вой, продолжался до утра, жаль, что не на чем было записать его. Это стоило послушать. И лучше, конечно, в записи. На смену абсолютно чернильной ночи, с трудом пришел холодный, пасмурный и неизвестный день.
«Дурак, — думал я, — не мог вчера уехать. И почему эти «гости» не могли прийти завтра?». Под утро меня затрясла другая мысль: «А

ведь когда я грел чай у котла, волки были где-то совсем рядом! И когда я потушил огонь и шел эти 10 метров к будке, они меня видели! А я их уже тогда почувствовал, но не понял, в чем дело. А ведь могло быть...». И тут понеслось. Картины, одна мрачнее другой, мелькали в голове». «Ну, — говорю себе, — успокойся, придет скоро день, и они уйдут».
В окно полился серый свет, вой прекратился и я, незаметно для себя, все-таки заснул, скорее, просто забылся. Часа через два в голове как будто что-то взорвалось — вскочил, не пойму, где я и что со мной. Через минуту освоился, подошел к окну, не зная, на что надеяться. И сразу отпрянул. Метрах в десяти от будки осталась небольшая кучка соломы, а на ней — две серо-бурые морды. Лежат, головы на лапах, лениво смотрят в мою сторону. Вряд ли меня в окно увидели, но сюда смотрят.
Подошел к двери, там щели между досками миллиметров в пять, — хорошо видно, как два волка «играют» с крышкой от котла. Та крышка за сезон впитала в себя запах не одной тонны мяса, пропитана им и соком насквозь, вот они и забавляются ею, всю погрызли на щепки. Четырех увидел, а сколько их всего? В ответ на этот немой вопрос, прямо под будкой началась какая-то драка, за что, не знаю, и сколько было дерущихся — тоже. Как собаки дрались, только более озверело, что ли, безжалостно.
Я понял, что звери уходить не собираются. А у меня в будке ничего — ни пищи, ни воды, ни курева (я тогда курил). Одно радио на больших батареях, которые «сели» еще в июле и гармонь, которая всегда со мной. Но играть мне как-то не хотелось, натощак и при такой публике.
Волки не уходят, так как чувствуют себя в безопасности. А если они не уйдут вообще? И когда кто-нибудь вспомнит обо мне? Сегодня пятница, до понедельника вряд ли кому в голову придет меня искать. А до понедельника дожить надо — и без еды, и без воды, да еще в фанерной будке.
Черт его знает, что у этих зверей в голове. Весь день волки меняли позиции, но не уходили. К вечеру они оживились или забеспокоились и начали царапать стены и пол будки. Они поднимались на задние лапы, и так как будка была от земли где-то в пределах метра, то доставали до фанерных стен и когтями обдирали их. То же самое проделывали и с досками пола, что меня беспокоило больше всего. Что там тех досок — 25 миллиметров!

Но днем не выли — и то хорошо. Дрались клубками, рычали, но не выли.
Самой страшной была вторая ночь. Прямо с вечера, часов с семи, начался штурм Здесь было все: и лязганье зубами, и обдирание стен, и вой, и драки. Все это шло беспрерывно. Психическая атака. Я сам стал, как зверь, за эти сутки, и только разум удерживал меня, чтобы не выскочить с топором в эту темень. Меня охватило отчаяние, и я не знал, что делать. Особенно донимали вой и царапанье по металлическим частям будки, колесам, раме.
И тут, как бы не показалось это сегодня глупым, я вспомнил о гармошке. Нашел ее в темноте, сел на нары и запел. И, что вы думаете, я начал? «Наверх вы, товарищи, все по местам». Не зря меня потом во флот призвали. Да, это был именно «Варяг». Потом я еще много песен спел — и современных, и народных на русском и украинском языках. Дошло до того, что пропел гимн Молдавской ССР — естественно, на молдавском, он по-другому и не пелся, и пионерскую песню «Пэшим войос пе каля ынсорите».
Наверное, я пел в каком-то экстазе, потому что вдруг остановился... от тишины за окном. Ни воя, ни раздирающего царапанья не было. Я сидел в абсолютной темноте на нарах, держал в руках гармонь, а в ушах звенела тишина. Абсолютная. «Ага, — думаю, — не понравилось! Или наоборот, понравилось! Так нате вам еще!»
Я снова начал, сперва лихорадочно, а потом все более спокойно играть и петь. Спел зверям несколько, наверное, сотен частушек, причем в натуре, не стесняясь выражений. Если бы волки понимали наш язык, они бы падали со смеху, а женские особи от стыда, конечно, поуходили. Я не знаю, сколько времени играл.Вначале мне было жарко, затем начал бить озноб. Наконец, я лег в «постель», не раздеваясь, укрылся матрацем и в этой дикой тишине заснул. Снились мне Москва, Слободзея и что-то еще приятное. Но в конце привиделось нечто ужасное: огромный красный волк лупит какой-то медвежьей лапой по фанере и кричит: «Бала (пацан, мальчик — по-казахски) открой, бала, открой...»
Я размежил глаза, был уже день. Кто-то бил по двери и кричал: «Бала, открой!». Не сразу понял, что к чему, потом отошел немного, снял крючок. Открываю дверь — слава Богу!
Прямо перед дверью, верхом на черном жеребце- сам Утеген, хозяин аула на урочище Майстренко. Легендарный Утеген, который в

прошлом году убил 50 волков и получил машину «Победа» за сданные шкуры. За одну шкуру волка тогда платили 500 рублей. Утеген брал волков без ружья. Его бешеный, обученный с детства жеребец, если видел волка, обязательно догонял его и забивал передними ногами. Утеген помогал ему толстенной камчой (плетью) с вплетенным на конце свинцовым шаром.
И вот эта легендарная личность рядом со мной! «Я тут тебе малахай (лисья шапка-треух) привез, был в Анастасьевка, там сказали — ты здесь был, долго нет. Холодно в картуз. Бери малахай. Тут еще маржа (жена) шуджук (конская колбаса) и кумыс тебе передал, бери, — важно выдавил из себя Утеген и добавил, — давай, цепляй етот будка, все грузим и поедем к нам, шайку попьем. А у тебя, вижу, гости были», — и он показал камчой на подранные стены будки и щепки от крышки котла «Так это от тебя они гуляли, я одного взял», поперек седла позади седока был перекинут крупный волк, забитый, видимо, конем и хозяином.
«Какой у него голос, — не к месту подумал я про волка, — возможно, это он был запевалой среди моих незваных гостей?»
Мы подцепили к трактору будку, погрузили котел, бочки, и я поехал сзади Утегена к нему домой, хотя мне было нужно в обратную сторону.
На Майстренко меня радушно встретили жены Утегена, старая и молодая (под видом племянницы у него тогда жила), напоили, накормили, дали на дорогу мяса и крута (сыра) и выпроводили. И все благодарили, благодарили.
Чтобы у читателя не возник вопрос, почему они меня так благодарили, в том числе и Утеген, когда вроде бы должен я их (его) бла-годарить за спасение. Это была давняя история. За пару лет до этих «волчьих» событий, я, как обычно, до уборки работал на тракторе. Как-то летом приехал в понедельник, после Троицы, в бригаду. Весь разбитый — мы в районе в волейбол играли, потом обмывали победу, потом я на своем уникальном однопедальном велосипеде 18 километров добирался до бригады. Ночь не спал. Думал: «Договорюсь со сменщиком, пусть до обеда поработает». А он оказался вообще не способным ни к чему. Что делать, пошел к трактору. Подходит Пономаренко (бригадир): «Я бачу шо тоби важко, так е така добра робота сьогодни. Там хлопци залеж хотилы пахать, ще з вийны нэ пахана, а на ней курай такый за стильки рокив сбывся, шо нэ можуть

ничого зробыть. Плугы забываются враз, хоч зубамы выгрызай з ных той бурьян. Быры сцэпку своих борон, чипляй их на трос от волокуши и изжай туда, будэш стягувать и зразу палыть. Мы так ужэ робылы. Чисто як у хати получаеться. Там у тэбэ, правда, Генка трубку потиряв от бензобачка до пускача. Цэ чипуха, хай тэбэ Клим Питько товкнэ на С-80, завыдэш и до вэчира нэ глушы! Давай с Богом. А щоб вэсэлишэ тоби було, дам прыцэпщика-практыканта».
Так  я и сделал. Завели меня буксиром, подцепил на трос сцепку борон в одну плашку (один ряд), и поехали поджигать. Конечно, зрелище! Идет трактор, метров 30 трос, затем сцепки с боронами, и гора курая (перекати-поля) горит! Как подует ветер в сторону трактора, так не надо на сковородку сажать. Сложности особой нет, только жарко и очень опасно.
Смотрю я на практиканта из училища, это как раз был сын «племянницы» Утегена — Уразбай. Такой юркий парнишка, почти мой ровесник. Я ему говорю: «Ты на тракторе ездить умеешь»? «Конечно, — отвечает, — уже год проучился, скоро экзамены и все». «Тогда, — говорю, — езжай до конца загона. А я несколько минут посплю, не могу, жарко, не спал, тяжело. А на краю — разбуди, я развернусь, и снова поедешь». Он с удовольствием поменялся со мной местами и запел какую-то песню по-казахски. Я осмотрелся кругом, вроде все нормально, и мгновенно заснул. Не знаю, сколько минут я проспал, но что-то подбросило меня. Очнулся — трактор стоит заглуш;нный, Уразбая нет, кругом огонь. Язык пламени выбивается из-под радиатора.
Первая мысль была мгновенной: «У меня же нет трубки  бензобака,, не заведу!» Прыгаю из кабины. «Бежать! Куда? А трактор?» В голове одно, а руки делают все сами: в стеклянном отстойнике есть бензин, снял отстойник, в кармане сложенная под табак газета, из нее — кулек, и в штуцер карбюратора. Туда же залил бензин. Выключил скорость, трактор заглох на скорости. Бендекс пускача вниз, выключил муфту. Шнура — нет. Ремень с брюк, резкий рывок — взревел пускач, через секунду завелся горячий и уже горящий двигатель.
В кабину. Надо сдать назад, ослабить трос. Не выходит палец прицепной серьги, там вместо обычного стоит палец гусеничный. Выбил его. Трос в руку толщиной, резко сжимается, бьет по ногам. Падаю. Горю. Нет сил встать. Доползаю до кабины. Не знаю, как влез. Включаю пятую скорость — и с места влево, на уже чистое поле.
Вышел на чистое, трактор горит, бегу рядом, на ходу монтировками, чем попало, сбиваю с него   горящий  бурьян. Через несколько минут потушил, успокоился и тогда вспомнил про Уразбая. А он стоит на другой стороне балки, я туда не могу перебраться, догнал бы, точно задушил. Оказалось, что когда он подцеплял трос, потерял заводской палец от прицепной серьги и вставил, что попалось под руку. Новый палец нагребал под себя курай до тех пор, пока не забился весь низ под трактором. Бурьяном выжало рычаг муфты сцепления, и трактор сам остановился.
Уразбай есть Уразбай. Вместо того чтобы меня разбудить, он заглушил трактор и убежал. Ветром огонь подогнало к трактору, еще минута-другая, и я бы эти строки не писал. Но есть Бог на свете, не допустил.
Я никому об этом не сказал, а Уразбай больше в бригаде не появился. Я уже и забывать стал об этом, но гора с горой не сходятся, а люди...
На следующий год МТС отправила меня в другую бригаду, в другом колхозе. В середине марта я еще с одним трактористом ,  выехал к новому месту работы. МТС могла направлять механизаторов в любую бригаду своей зоны. Конечно, живущих в селах семейных трактористов и комбайнеров никто не посылал на постоянную работу в другие села, а нас «незамужних» — посылали.
Выехали мы с попутным трактором С-80, вез он цистерну с горючим. Все было нормально. Снег таял, наст проваливался, по дорогам — снежная каша.
Нам не повезло. Сразу за селом трактор провалился с обрыва, уперся носом вертикально в дно  балки - и заглох. Левее, метров через двести, другой трактор поменьше (ДТ-54) пытался переехать эту же балку в более пологом месте. Сзади у него были прицеплены большие пароконные сани, лежали какие-то ящики, колеса, стояло человек 5—6 людей. Трактор готовился к переезду, тракторист снимал ремень вентилятора, так как глубина воды или вернее снежной каши была приличной.
Мы закричали, чтобы нас подождали, они услышали. Каково же было мое удивление, когда за рычагами трактора я увидел... Уразбая! Он тоже меня узнал, но как выяснилось, не сразу. Мы прыгнули в сани. Надо было переехать две протоки. В первой сани вошли в воду (кашу) и мы стояли в ней почти по пояс Затем трактор поднялся на твердое место и начал медленно опускаться во вто-
рую протоку. Судя по тому, как он вертикально «клевал» носом вниз, там было глубоко. Сани, прикрепленные к трактору, вздыбились, все, кто в них находился, разом вывалились на твердое место. Я же стоял, вцепившись в прут, стягивающий полозья саней. Трактор начал подъем и меня утопило вместе с санями. И в этот момент увидел, как что-то темное выпало из кабины.
Я судорожно ждал развязки. Трактор почти вертикально потихоньку поднимался вверх, вот-вот собираясь опрокинуться назад, на кабину, на сани, значит, и на меня. Я уже не мог отпустить руки и с ужасом ждал, не зная, чего. «Та-та-та», — захлебывался двигатель, но все-таки преодолел обрыв. Там под низом был камень — это спасло и меня, и трактор. Он упал на гусеницы, со страшной силой подбросив сани со мной вместе вверх, но я все равно удержался.
Трактор пошел вперед по снежному насту, но... в кабине никого не было. Оказалось, что Уразбай, когда начал подниматься на обрыв, испугался и выпрыгнул из кабины. А так как глубина там была по шею, то он нырнул в это  снежное месиво и там остался.
Что делать? Трактор едет сам, а Уразбай под водой. Бросаю сани. Снимаю полупальто и прыгаю за Уразбаем. Достаю его, с трудом вытаскиваю к людям на перемычку. Они там с ним занимаются, а я опять прыгаю в воду, перебираюсь через глубокую ямищу, выбираюсь на обрыв и бегу за трактором..
Я много раз по молодости бегал по разным причинам, но тот бег по проваливающемуся насту я запомнил навсегда. Я бежал и плакал, от бессилия. А трактор, потихоньку, на первой скорости шел себе, да шел. Догнал я его на середине поля. Упал в сани, а еще надо попасть в кабину, по насту это не так просто.
Чтобы не утомлять читателя, скажу — развернулся я, снова нырял в ту яму, забрал людей и снова чуть ниже переехал ту чертову, так называемую «широкую» балку. Доехал до соседнего села. Взяли водки, растерли Уразбая и меня, а утром наши пути разошлись.
Вот так Уразбай чуть не спалил меня, а я ему не дал утонуть. Поэтому долгое время и благодарили меня его родственники. Поэтому судьба, наверное, и послала Утегена мне на выручку.
Долг всегда платежом красен, далее если ты не всегда понимаешь это.

ПРИЦЕПЩИКИ
Прицепщик — не профессия, это человек, работающий на каком-либо прицепном орудии — плуге, сеялке, косилке, копнителе и т. п. Можно сказать даже «работавший», так как с каждым годом все меньше и меньше выходят в поле агрегаты с прицепными орудиями, а все больше с гидравлическими и электронными приспособлениями, объединяющими и контролирующими многие рабочие процессы. То есть, работа прицепщика постепенно растворяется и за ненужностью исчезает. Но при нашей, отечественной «автоматизации», при которой, как говорят украинцы, — «нажымаеш кнопку и спына мокра», и сегодня на ряде механизированных работ прицепщики используются, как раньше. А в былые времена они использовались на большинстве работ, не сложных по содержанию, но почти всегда пыльных, грязных и малооплачиваемых.
И трактористам было не сладко, так как вся наша техника вплоть до сегодняшнего дня, далека от совершенства, но попробуйте посидеть на плуге сзади работающего трактора хотя бы день! Из-под гусениц беспрерывно, тем более при движении против ветра, выбрасываются не просто клубы пыли, а целые комья земли, обогащенные остатками прошлогодней растительности. Короче говоря, сзади трактора, что бы он за собой не тянул — плуг, сеялку, сенокосилку и т. п., всегда образовывался своеобразный «микроад», внутри которого, за три трудодня в день, находился прицепщик. Но это, когда агрегат работает. А когда стоит — прицепщик должен смазывать, подтягивать, приносить, относить, ставить сигнальные вешки, чистить, мыть, регулировать, подменять и делать еще десятки разных дел, поручаемых ему трактористом. Он был и прислугой, и мальчиком для битья.
Прицепщиками работали или молодые люди, которые впоследствии учились и становились трактористами, или люди среднего возраста, не имевшие элементарного образования, да и не желавшие его иметь.
Пик востребованности этой категории работников пришелся на период, предшествующий появлению гидравлических приспособлений и навесных сельхозорудий. Тракторов стали выпускать много, при-
 
цепной техники тоже, и прицепщик стал дефицитом. Гораздо легче было найти тракториста, чем прицепщика. Уровень образованности в селе повысился, никто уже не желал глотать пыль и быть прислугой за полставки. Постепенно появилась проблема с заполнением прицепных мест, туда начали посылать проштрафившихся трактористов, но это качественно снижало статус настоящего прицепщика и порождало массу ненужных конфликтов между действующими трактористами и штрафниками-прицепщиками.
Особенно эта проблема стала острой в тех местах, куда большим потоком поступала новая техника, а людей было мало.
Я начинал работать в Казахстане, в период освоения новых земель. Техника туда в первые годы поступала прямо с заводов в больших количествах. Там в те годы постоянно не хватало трактористов, комбайнеров, водителей и т. п. Что же говорить о прицепщиках!
Конечно, мы пытались как-то выходить из такой ситуации, что-то конструировали и приспосабливали, но таким образом решалась только часть проблем. В бригадах прицепщиков не хватало, они были тогда в большой цене, и каждый тракторист пытался их как-то заполучить.
Мне практически никогда не улыбалось счастье иметь помощника-прицепщика. Молодым обычно их не выделяли, а те несколько человек, что числились в наличии — были местные и работали со своими родителями, родственниками или просто знакомыми односельчанами. Нам, приезжим, их уже не доставалось. А если и доставалось, то тоже из числа заезжих студентов, наемных рабочих и т. п. Но это было очень редко и, как будет показано ниже, — не всегда хорошо.
Если честно сказать, то прицепщик нужен был трактористу не столько для того, чтобы быть на прицепе, а для того, чтобы хоть час-два в сутки подмениться. Тяжело одному работать сутками, какую бы работу не выполнял. А мы работали, и давали хлеб. Много хлеба.
Мне никогда не везло с прицепщиками, в одной из былей я рассказывал, как меня чуть не сжег в тракторе  практикант, но после очередной серии неприятностей с этой публикой, зарекся вообще иметь с ними дело.
Приведу случай, происшедший со мной в одном колхозе. Наверное, я первым в истории рассказываю просто о прицепщиках. Шел пятьдесят шестой год, работал я в одной из бригад колхоза им. Чапаева Отдел кадров нами, приезжими, ежегодно закрывал кадровые проблемы по хозяйствам зоны МТС. Местные механизаторы жили  и
работали в своих селах, молодежь училась и заполняла возникающие вакансии, при получении новой техники или увольнении по каким-либо причинам В селах шла внутренняя кадровая ротация, а значительное количество приезжих жило на центральной усадьбе МТС. Ежегодно их перебрасывали в те бригады, по разным колхозам, где возникали кадровые проблемы.
Я в предыдущий год начинал трактористом в колхозе Буденного, затем был переведен одновременно на комбайн и трактор в колхоз «Красное поле». Зимой мы занимались ремонтом, доставкой техники и запасных частей, а летом шли туда, куда было надо. Колхозы зоны нашей МТС располагались веером с лучами по 18—20 км вокруг центральной усадьбы, так что практически не было разницы, куда пошлют.
В колхоз Чапаева я прибыл уже с определенным опытом работы, и, как в предыдущем колхозе, был одним из самых «энерговооруженных». Трактор и самоходный комбайн. Начало моей механизаторской деятельности совпало с периодом расцвета прицепных зерновых комбайнов. Самоходный С-4, в то время советский первенец, был далеко не совершенным и использовался в основном  при обкосах  полей и прокосов загонок, для прохода прицепных комбайнов.
В уборку я комбайном прокашивал на весь колхоз загонки, затем садился на трактор и буксировал прицепной комбайн. Когда комбайн стоял по разным причинам и по ночам, приходилось прицеплять плуг и пахать зябь. Сменщика мне не дали, так как комбайн работал по 18—19 часов, и не было смысла делать замену на 3—4 часа, тем более что еще техуход занимал до часа времени.
Должен признаться, что, несмотря на врожденную патриотичность, очень не хотелось после жаркого и пыльного дня идти в ночь пахать зябь. Утром с 6-ти опять же под комбайн. А дремать за рычагами, когда комбайн сзади косит, — нельзя.
Бригадир тоже понимал это, а все равно просил, если есть малейшая возможность — пахать ночью. Зябь-то поднимать надо, сроки уходят. В такие моменты я всегда в ответ просил на ночь прицепщика, но, как правило, не получал.
В пятьдесят шестом году в Казахстане был неплохой урожай зерновых. За обещание выложить на союзный стол миллиард пудов зерна Брежнева взяли из Алма-Аты в Москву, не дождавшись итогов уборки.
Под тот же миллиард начала поступать дополнительно сельхоз-
— 163 —
техника, эшелонами шли укомплектованные водителями автомобили из воинских частей, впервые на целине появились студенты. К нам в бригаду попала группа будущих культработников из украинского города Проскурова (ныне Ивано-Франковск). Они работали на зернотоке, разгружали-погружали машины, очищали зерно веялками и т. п. Что интересно, все будущие культработники были девчатами. Парень — всего один. Будущий вокалист, довольно высокого роста, он очень неуютно чувствовал себя с веником на току среди девчат и постоянно просил нашего бригадира дать ему какую-нибудь другую работу, хоть прицепщика, но только не «подметалы».
Бригадир никак не решался, но однажды после дождя, когда и косить было нельзя, да и на току было мокро, он дал мне этого «артиста» в прицепщики, наказав мне при этом воспользоваться случаем и до вечера разбить освобожденное от соломы большое поле на загонки, так как в ночь выйдут пахать все трактора бригады.
Мы с Павлом (так звали студента) очень оперативно разбили поле на загонки. Высокий сам по себе, да еще с палкой-вехой в руках, Павло смотрелся идеальным ориентиром для меня при разбивке загонок. Его было видно с одного конца поля на другой.
В одном месте борозда попала прямо на старинный колодец, вырытый в балке еще на заре освоения этих степей. Колодец выделялся вросшим в землю бетонным кольцом, вокруг которого было выложено что-то вроде отмостки из крупных камней.
Я запомнил это  место  и, чтобы не иметь лишних проблем ночью, занял для себя загонку, где-то третью от той, где находился колодец. Пахота — дело хоть и необходимое, но довольно нудное и пыльное, не говоря уже о том, что шумное. В принципе, к реву тракторного двигателя привыкаешь и просто не замечаешь его, а вот однообразие и пыль — донимают. Часов до трех ночи все шло хорошо. Тепло, двери кабины сложены, двигатель ночью лучше тянет, Павло беспрерывно поет украинские песни, стараясь перекричать рев двигателя. Иногда это ему удается. В общем, все хорошо. Но так как он ночью и днем спал, а я работал, то часам к четырем мне стало трудно осознавать, что вокруг происходит. Начал приходить сон, и я все чаще «клевал» носом по рычагам. А Павло все пел ….
«Слушай, Павло, — говорю ему, — ты когда-нибудь на тракторе ездил?» «А як же, — отвечает, — я ж из сэла, а батько мэнэ вжэ ро-

кив пьять бэрэ з собою у полэ, на трахтор». «Ты видишь, я не могу больше, уже месяц скоро без нормального сна. Давай поспим хотя бы с час, а потом продолжим». «Та ни, давайтэ я пройду до краю, та вас разбуджу, там развэрнэтэсь и опьять я поиду. Я цэ вмию». Ну, думаю, давай посмотрим.
Мы поменялись местами, он положил свои длинные руки на оба рычага поворотов, тронулся с места и опять запел. Я несколько минут наблюдал за ним, как он орудует рычагами, как будто хором дирижирует, послушал его песни и незаметно... отключился.
Проснулся от непривычной и явно неуместной тишины. Темень, прохладно, невдалеке слева и справа мирно поблескивая фарами, гудят трактора в загонках, где-то рядом подают сигналы сверчки. И никого...
«Павло», — закричал я в темноту, не понимая, что происходит. «А-а-а», — откуда-то издалека послышался стон-голос. Я передвинулся вправо, на место тракториста, так как голос слышался с той стороны, достал спички, сложил вместе несколько штук, чиркнул о коробку и от неожиданности отпрянул назад.
Прямо передо мной (сантиметров восемьдесят от правой гусеницы) серело бетонное кольцо, и зияла дыра колодца. И именно из его глубины исходил тот стон. «А-а-а, рятуйтэ»! «Павло, — промелькнуло в голове, — как он туда попал? Живой»?
Посветил спичками — ничего не видно. Кричу «Павло, ты там?» «Тут, я, тут, рятуйтэ мэнэ, бо по голови якись жабы та жукы лазють!»
Я сделал из тряпки факел, намочил его в солярке, зажег, стало виднее. Картина впечатляющая — на дне заброшенного колодца, по шею в воде, весь увешанный чем-то непонятным, перепуганный насмерть, стоял несчастный прицепщик-студент, опираясь локтями о заплесневелые камни ствола колодца, и беспрерывно кричал: «Рятуйтэ, рятуйтэ!»
Быстро снял проволоку, с помощью которой опускали-поднимали плуг, и подал ему. Павло ухватился одной рукой за проволоку с таким отчаяньем, что чуть и меня не стащил к себе. Что делать? До его головы от меня где-то три метра, да сам он около двух, да еще мокрый. Мне эту пятиметровую «гирлянду» на проволоке не поднять, тем более что в данном случае на его перепуганное тело не действовала никакая выталкивающая сила, скорее наоборот, действовала затягивающая.
«Подожди, — говорю, — я ребят позову» «Ни, ны кидайтэ мэнэ, бо я помру», — вопил он, царапая камни. Я все-таки пошел к бли-

жайшему трактору. Сняли еще одну проволоку и втроем еле-еле вытащили моего прицепщика, клацающего зубами от страха и холода, обвешанного всем тем, что накопилось за многие годы в заброшенном колодце. Я завез его на полевой стан. Собрал у ребят кое-какую одежду, помог умыться и устроил спать в нашей будке. Слава Богу, что его сокурсники уже спали, а то им было бы, что рассказывать по приезде домой, в Проскуров.
Утром я поехал разобраться, как; получилось, что, работая на две загонки левее, мы оказались там, где был колодец. Провести «следственный эксперимент» было просто. На желтом стерневом фоне все было написано языком плуга и гусениц трактора.
Павло пел, пока я бодрствовал рядом, а как только я заснул, он, даже не проехав до середины загона, тоже задремал, и трактор пошел пахать сам. По закону сопротивления почвы и логике жизни, трактор всегда как бы пытается выйти влево, то есть из борозды. Неуправляемый, он и ушел влево, постепенно увеличивая угол ухода. Пересек одну, вторую загонку. При переходе через очередную борозду его сильно качнуло. Павло очнулся, увидел, что трактор уходит из бо-розды, выровнял его и пошел пахать уже по другой загонке, именно по той, где находился колодец. Проехав немного, снова задремал. Трактор затянул плуг на окружающие колодец камни и заглох. Павло проснулся, не поняв в чем дело, выскочил из кабины и... попал через кольцо в колодец.
Я никому ничего не сказал, но к обеду об инциденте знала вся бригада. И тут выяснилось, что за неделю, пока Павло ходил в прицепщиках, он успел с одним трактористом свернуть в рулон сцепку чужих борон и затащить их на посеянное поле, с другим — забросить плуг почти на кабину, а со мной — упасть в колодец.
Во всех случаях все могло закончиться гораздо хуже и не только для него, но (за неимением людей) эти случаи хранились как бригадная тайна. Я даже в душе сожалел, что отказался от услуг Павла, все-таки живое что-то с тобой в кабине всю ночь присутствует. Но дня через два Павло, это ходящее несчастье для всей бригады, сделал то, что удержать в тайне не удалось.
Его взял на ночь один местный тракторист. Пахали рядом с селом, и он пошел домой за куревом. Павло его заменил, и вот что из этого вышло. Пахали «гуськом», два  трактора-один за одним. Павло шел сзади. В приципе — это не сложно, следи за бороздой и соблюдай дистанцию. Все

было хорошо до тех пор, пока не заснул тракторист переднего трактора. Он на конце поля перепахал дорогу, затем поле с молодой капустой и остановился лишь в озере за овощным клином. Павло, подремывая, ориентируясь на борозду, так и шел за ним по всему пути, пока не выехал на плуг стоящего впереди в воде трактора. Опять же, к счастью, его двигатель заглох сам.
Узнав об этом, я перестал сожалеть о том, что у меня нет пр-цепщика. Я внутренне понял, что если хочешь жить — лучше работать самому.
Конечно, это мое личное мнение, тем более мнение из тех лет, когда я думал, что мне не будет износу, и мог работать без подмены сколько угодно. Скорее всего, оно субъективно, и нельзя по отдельным случаям и по случайным людям, судить обо всей миллионной раньше армии прицепщиков. Не буду повторять, как тяжела и как необходима эта работа Работа, без которой не было бы хлеба, да и многого другого на нашем столе.
Слава тебе, простой прицепщик!
Мужской СТРИПТИЗ
Есть такая простая полевая работа — снегозадержание. В сухих степных зонах на нее обращают особое внимание, так как если ее не проводить вовсе или делать не вовремя, весь снег сдует в балки, и зимней влаги полю не видать. А весны там сухие, да и лето тоже. Так что зацепить снег надо обязательно — в начале или хотя бы в первой половине зимы. Если есть снег, конечно.
В принципе работа не сложная. Трактор ДТ легко тянет на пятой передаче так называемый «снегопах». Это две вертикальные спаренные металлические ленты, пересекающиеся спереди. При проходе агрегат образует снежный «бугорок». С покрытого такими бугорками поля снег уже не сдувается, а, наоборот, постепенно заполняя пространство между ними, закрывает поле целиком. Основная проблема при снегозадержании, как ни странно, — зима. Тем более, такая холодная, как в Казахстане.
Расскажу один случай, прямо связанный с этой простой работой. Было это более полвека назад. Группе из восьми трактористов при четырех тракторах было поручено закрыть снег на нескольких дальних от колхозной усадьбы полях. Так как посевные площади у колхоза превышали по размерам территорию любого молдавского района, то гонять трактора на снегозадержание из села при коротком световом дне было неразумно, и наша группа переезжала с места на место. С нами была стандартная целинная передвижная будка — обычный двухосный вагон на полозьях, цистерна с горючим и бочка моторного масла. Вообще-то, бригадная будка была не просто обыкновенным вагоном без колес. Их специально выпускали для размещения полевых передвижных бригад. В ней слева находилась клетушка для бригадира, в центре — микрокухня, справа — жилая комната в 8 вагонных полок.
При площадях в десятки тысяч гектаров бесполезно было строить капитальные полевые станы. Они были только там, где оборудовались механизированные зернотока, капитальные кухни и комнаты отдыха. Но для отдаленных полей или разовых работ использовались

передвижные полевые вагоны. Да и мы на одном месте долго не задерживались. Посеяли, вспахали или убрали в одном «куту» — перебазировались дальше. И так весь полевой сезон.
Место, куда мы переехали в этот раз, находилось в центре нескольких полей, и, судя на нашей производительности, работы там было дня на три-четыре. Это по расчетам наших командиров. Исходя из них, нам оставили хлеба, сахара, мяса и масла — поставили задачу и отправились на другие участки.
Старшего у нас не назначали из-за принципа, так как все восемь были примерно одинакового возраста — от 17 до 19 лет. На каждом тракторе — по два тракториста Специально для подмены. Дело в том, что если выезжать на работу из села, то можно делать скидку на погоду — при морозе больше 25 градусов или сильном буране оставались дома. А когда ты постоянно в поле, то на погоду уже не смотришь — не будешь же сидеть и ждать ее. Это хорошо понимали и мы, поэтому работали практически каждый день, стараясь быстрее закончить, чтобы заскочить на день-два в село, отогреться, помыться и ехать дальше.
Несмотря на простоту задания, работать в тех условиях, какие доставались нам, было сложно. Тракторы типа ДТ (54, 74) никакого обогрева не имели. Дребезжащая не утепленная кабина продувалась так, что в ней было холоднее, чем на улице. При морозе более 20 градусов в кабине долго не выдержишь. Раз в полчаса выскакиваешь на ходу и бежишь рядом с гусеницей. А иногда, чтобы пощекотать себе нервы, бегаешь вокруг несущегося на пятой скорости трактора. Слегка разогревшись, на ходу взбираешься в кабину.
Сменный период — 2 часа. Ровно через это время подъезжаешь к будке, меняешься с напарником — он в кабину и на поле, ты в будку к печке. В углу спальной комнаты была установлена заводская чугунная печка-буржуйка Ни дров, ни угля у нас не было, поэтому ложили на печную решетку жестянку, в нее насыпали землю, обливали соляром и поджигали. Печка почти всегда была красной от жара, так как стены вагона, хоть и специального назначения, не были расчитаны на зимнее время и промерзали насквозь.
У одного парня в первую ночь даже волосы за ночь примерзли к стене — поленился повернуться головой к теплу. Печка, конечно, тоже была проблемой. Плеснешь соляркой — горит минут пять и постепенно нагревается докрасна. Если не плеснешь, — все, печка мертва, и будка мгновенно остывает.
Нашлись как-то у нас Кулибины, приспособили бочку солярки на крыше, от нее трубку медную с краном провели к печке. Днем, пока все бодрствовали, горело нормально. А ночью трубка разогрелась и загорелась во всю длину — чуть будку не спалили, да сами не изжарились. Снова перешли на проверенный способ: плеснул — горит. Весь вопрос в том, кто плескать будет? Днем, кто ближе, тот и подливает, а ночью все проснутся и лежат, замерзают, но встать и подлить солярки никто не хочет. Когда температура станет минусовой, кого-то «нечаянно» толкнут. График дежурств ничего не давал, поэтому искали всевозможные способы, чтобы поддерживать огонь.
Первые два дня на новом месте были морозными, но тихими, поэтому долгими зимними ночами ходили за 4 километра к железнодорожному разъезду и тащили оттуда сломанные деревянные щиты, которые в свое время служили для целей снегозадержания. Делалось это добровольно. Две пары играют в карты, две пары наблюдают. Пара, проигравшая три раза, отправляется за щитами, затем цикл продолжается.
У меня первые дни на новом месте начались с неприятностей. Традиционно во время полевых работ я собирал свои промасленные брюки и пиджаки, нанизывал их на проволоку и опускал в цистерну с дизтопливом «откисать». Потом я их отжимал в ведре с бензином и окончательно полоскал водой. За несколько дней до этого я как раз и опустил все свои вещи в цистерну. Думал, завершим работу, приедем в село — и там закончу стирку. Но случилось непредвиденное. Где-то на третий день наше центральное МТСовское начальство, связавшись с бригадиром, прислало откуда-то трактор, который утащил нашу цистерну с горючим в другой колхоз. Уехали все мои «откисавшие» вещи. Я как раз был в поле, а больше никто об этом не знал, так как загрязнять цистерну подобными вещами запрещалось.
Но то, что пропали мои вещи, было лишь цветочками. Получив информацию, что мы сегодня-завтра здесь все закончим, забравший цистерну ,практически оставил нас без горючего, без работы, да и без тепла, как выяснилось позже.
Дело в том, что из-за холода заправлялись только тогда, когда баки пустели. Заливать ведром солярку на морозе — мало приятного, поэтому мы растягивали межзаправочные сроки до максимума.
Трактористу, увозившему цистерну, надо было нас хотя бы предупредить, чтобы мы заправились. Нам же предстояло не только за-

кончить поля, но и перегнать трактора за 20 километров. Вечером, узнав о цистерне, никто кроме меня, не расстроился. Был обычный коллективный ужин, и все шло, как обычно.
Я проснулся часов в шесть, спали мы, не раздеваясь, слез с полки, надел бушлат, растопил печь. Что-то непонятное угнетало. Стало как-то теплей, тихо и абсолютно темно. Лег, полежал еще часа два — темно. Уже восемь — темно. Стало не по себе. Разбудил напарника, Генку. Слушай, говорю, девятый час, а темно, нам же выезжать надо.
Генка встал, оделся, пошел к двери и толкнул ее ногой. Дверь отозвалась каким-то необычным глухим звуком Засветили фонарь и поняли, что мы закупорены снегом до крыши, а может, и выше. Вечерняя поземка, видимо, переросла в буран.
Ну, бывает. Это не вызвало у нас особого беспокойства. Начали искать способ выйти на улицу. Выдавили окно в бригадирской комнате, пробились через снег наружу. Открывшуюся картину надо было видеть! Наша будка представляла собой огромный снежный холм с двухметровой шапкой. Трактора мы оставили в ряд возле будки. Куда там! И они были погребены под одним огромным сугробом. А у нас на всех одна штыковая пожарная лопата.
Кое-как откопали то место на крыше, где у нас в мешке хранилось мясо. Ни мяса, ни мешка Или лисы, или волки поработали, когда снежный покров сравнялся с крышей. А буран рвал и метал. Темень, как ночью. Мороз, снег, ветер, рвущийся в разных направлениях.
Мы с Генкой влезли обратно в будку и объяснили ребятам ситуацию. Веселого было мало. Горючего практически нет, из еды — одна булка хлеба на восьмерых, граммов двести масла, да с килограмм сахара и пачка чая. Общество решило, что ничего страшного нет, буран до вечера стихнет, утром откопаемся, заведем хотя бы один трактор и поедем в село. Съели половину того, что было, и залегли спать, надеясь, что утро вечера мудренее.
А страшный буран бушевал восемь дней... На шестой у нас кончилось горючее. Что можно было слить из больших тракторных и малых бензиновых бачков для пусковых двигателей, было слито и сожжено в печке. Были у нас большой алюминиевый чайник, да кастрюля на ведро воды. Она не помещалась на маленькой печке с торчащей вертикально трубой, поэтому кипятили воду в чайнике, а в кастрюлю набирали снег и ставили рядом с печкой — так он быстрее превращался в воду.

Несколько дней мы только на воде и жили. По возрасту, повторяю, мы были примерно одинаковы. Все восемь ребят — из разных мест Союза, и если соединить наши родные края по карте условной линией, то получилась бы красивая дуга: от моего Тирасполя через Хмельницкий, Гомель, Москву, Владимир, Горький и до Алма-Аты. Из-под Алма-Аты был у нас Сашка Бондарев, округлый такой парнишка, с полукитайским лицом, гибкий, как гуттаперча, хитрый и изобретательный. Он где-то лет с двенадцати несколько сроков скитался по лагерям и тюрьмам, имел определенный опыт общения, но не был озлобленным и жестоким, а остался таким, каким создала его природа. В раннем детстве скитался по восточным детдомам, а так; как жизнь там была не лучше лагерной, то больше предпочитал последнюю. Пришел он к нам в бригаду недавно, летом. Прибыл с новым трактором из МТС, раньше работал в другом колхозе.
Ребята встретили его настороженно, как блатного, но после одного случая сразу признали. Дня через два после его появления двое ребят полезли в его трактор (новый все-таки!) с целью изъятия какого-то нужного инструмента. Их крики разбудили ночью всю бригаду. Один из «грабителей» залез рукой в ящик для инструмента, (а   ящик  был высоким, где-то полметра), нащупал там какой-то жгут или кабель и подумал, что это новый заводной шнур для пускача. Но когда он вышел на лунный свет, — в его руках извивались несколько небольших змей.
«Вор» заорал так, что все подумали о самом худшем — кого-то убили. Ну, утром посмеялись, а воровство в бригаде как рукой сняло. А то бывало так: потеряет кто-то, к примеру, ходовой ключ и старается украсть его у другого, а другой у третьего и т. д. Потом очередь опять дойдет до первого. И снова воровство идет по кругу. Так могло продолжаться до тех пор, пока кто-нибудь из трактористов или сам бригадир, не выпишет такой ключ, или что-то другое на складе, привезет в бригаду и разорвет воровское кольцо.
Сашка ничем особым не отличался, иногда «чифирил» потихоньку, ловил, как сегодня говорят, «кайф» и тогда мог что-то выкинуть. Соберет несколько степных гадюк, вырос-то он в Средней Азии, умел с ними обращаться, заложит за пазуху, а потом подойдет к полевому стану, обычно во время приема пищи, вытащит из-за пазухи клубок и бросит под стол. Вся бригада — врассыпную. А он хохочет: «Да они же безопасные, я им жала повырывал». Это не очень нас убеждало, змея есть змея, поэтому Сашку потом догоняли и учили уму-разуму.
 
Так вот, в то время, когда мы были замурованы под снегом, без пищи и курева, а потом и без тепла, моральной опорой для всех стали балагур Сашка и моя гармонь, с которой я никогда не расставался.
Рациональный Сашка на второй же день заточения сам предложил, и сам разделил на восемь частей остатки хлеба, масла и сахара. Как степной житель, он знал, что буран может дуть и неделю и десять дней, поэтому предупредил, что нам рассчитывать надо только на самих себя и на то, что у нас осталось. Он же заявил, что главное — у нас есть вода, значит, жить будем.
На кухне были сложены какие-то пустые мешки, из которых мы вытряхнули еще с килограмм перлово-мучно-макаронной смеси и также поделили сразу на восемь частей. Сашка предложил крупу не варить, а жевать со снегом, запивая кипятком, так же поступать и с сахаром. А чай, его вожделенный напиток, он тоже разделил на восемь частей, но никому не дал. Каждый день мы закручивали в носовой платок одну из порций, и окунали этот узелок в свои кружки в течение дня. К вечеру цвета уже не было, но все равно это было лучше, чем   просто  вода .
Фонарь у нас погас. Отрыли окна с одной стороны, их мгновенно занесло снегом. Мы отрывали в другом месте, и так целый день. Ночью шли истории и анекдоты. Все, что кто знал, было выложено на алтарь поддержки. Некоторые ребята первые дни ругали начальство, бригадное и МТСовское, и обещали им всякие кары. На это Сашка однажды заметил, что надо сперва выжить, затем отсюда выбраться, а уж потом разбираться с кем-либо. Ведь они просто не знают, где мы и что с нами.
Обидно, конечно, — в нескольких километрах железная дорога, до МТС где-то 10—12 километров. Жизнь рядом, а не достанешь. Идти пешком в такую погоду нельзя — верная смерть, а трактора наши с пустыми баками, да и куда сейчас проедешь?
И ребята не сдавались. Мы перепели под гармонь все, что знали, по десятку раз. Старались, чем угодно, убить время, играли в карты, загадывали загадки, делали, что только могли, чтобы отвлечь себя от плохих мыслей. Особенно тяжело стало на восьмой день, когда топить нечем было. Не помогали борьба и физзарядка, никто не вылезал из-под одеял, да и одежонка у нас была скорее осенняя, чем для такой зимы.

Дело могло кончиться нервным срывом — если не у всех, так у некоторых. И тут опять Сашка выручил. На глазах изумленных ребят он начал раздеваться. Догола. Такой своеобразный мужской стриптиз. Обычно он ходил весь застегнутый в любую погоду, а тут разделся перед всеми. Когда в будке ледник, ты лежишь под кучей тряпок, а тут перед тобой стоит голый и улыбается, это действует.
Сашка начал принимать различные позы, поворачиваясь медленно кругом и показывая себя. А показывать было что. За годы отсидки в разных лагерях ему покрыли татуировками все тело, кроме лица. Все, что у него торчало, тоже было покрыто довольно высококвалифицированными рисунками со смыслом, в каждом его месте и в движении. На конце того, что бывает только у мужчин, красовалась жирная зеленая муха, поверх которой овалом было написано «цэ-цэ». Это было так неожиданно, что ребята начали вскакивать с полок, подходить к Сашке поближе, чтобы рассмотреть его прелести в деталях. Творилось что-то непонятное, хохот, крики, объятия, толчки, а он стоял почти синий, маленький такой колобок, и улыбался.
В это время в будку ввалились наш бригадир и механик МТС по нашей зоне. «Ты, дывысь, — заорал бригадир, набрасывая тулуп на Сашку, — мы тут мешки прывэзлы шоб кости собырать, а БОНЫ тута ****ством занимаються!»
Потом занесли два термоса с пищей и чаем, ящик водки. Когда мы вышли наверх, буран поутих, кругом горы снега, а рядом работал тяжелый трактор С-80 (без кабины). Он нам привез и жизнь, и цистерну с горючим.
Мы рассказали бригадиру, что не закончили отрезок одного поля. «Та якэ там полэ, якэ снигозадержание, — загремел бригадир, — тут стильки снигу накыдало, що до мая мисяця нэ стае. Поидым до сэла. Слава Богу, слава Богу, шо так обийшлось. Спасыби, хлопци, а то я думав, шо всэ. Та ще якый мудак дав команду от вас цыстэрну забрать. Правда, я йи сам утянув з другого колхоза, ну всэ-таки... Ну, вжэ ныважно. Важно, шо вы е!».
Всякое бывало при самой обычной работе. И горели, и тонули, и переворачивались. И в большинстве случаев здорово работали.
Я буду помнить всегда тех ребят, с кем довелось работать и делить что-то, как правило, трудное. Но само дело того стоило. Мы не знали, что делали политики, мы знали свою работу и выполняли ее.

СВЕЖЕЕ РЕШЕНИЕ
Говорят по жизни, чтоб подружиться, надо сперва здорово разругаться. Могу подтвердить это одним фактом из моей жизни. Было это в пятьдесят пятом году где-то в конце сентября. Уборка уже закончилась, комбайны ушли, машины тоже. Началась унылая темная осень. В степи, особенно в большой, масштабной, весело, когда что-то там растет, да еще весной, когда зелень и цветы появляются. А вообще — это когда много людей на поле: в посевную, сенокос, уборку. А как опустеют поля, и начинается монотонная, долговременная вспашка зяби, скучновато становится в полевой бригаде, и только технологическая необходимость пахоты с целью рыхления и захоронения растительных остатков, а с ними возбудителей болезней, заставляет, иногда стиснув зубы, пахать, пахать и пахать.
По ночам уже заморозки. В полевой будке холодно, пахота идет в две смены.
Упрощенный цикл жизни: двенадцать часов в борозде — двенадцать сон и отдых. Никаких просветов, неделю — в ночь, неделю — в день. И так, примерно, месяца два, а то и больше, смотря по погоде. К этому времени батареи у приемника уже сели, электроэнергии в бригаде нет, так что связь с внешним миром только через диспетчера МТС, да газеты привозят раз в неделю. Где-то раз в десять дней меняем место полевого стана. Там и заправка, и кухня, и жилье. Все передвигаемое. Слишком большие расстояния, чтобы стоять на одном месте и гонять гусеничные трактора за десятки километров. Магазин только в селе за двадцать километров. Да и чем туда попадешь? Основная масса работающих — приезжая безлошадная молодежь.
Вот примерно такая картинка рабочей ситуации была в тот момент, о котором и пойдет рассказ.
Где-то, повторяю, в конце сентября, к нам в бригаду кассир МТС привезла зарплату за уборку. Ребята получили в большинстве своем солидные для рабочего уровня деньги — по 2,5—4 тысячи рублей. Это была главная зарплата сезона.

За лето пообносились, надо было что-то прикупить из одежды, да и просто приобрести товары первой необходимости, включая курево. Бригадир пообещал повезти всех в город, но после завершения вспашки зяби. Когда это будет, никто не знал. Погода — то мороз, то снег, то дождь.
В день, когда получили деньги, у многих ребят в бригаде появилась масса сиюминутных желаний, Деньги жгли руки, но не согревали душу... Сделали крайним меня, так как я был в бригаде самый «колесный», кроме гусеничного трактора имел еще самоходный комбайн. Он остался в бригаде потому, что последним я убирал просо, это была самая поздняя культура. Комбайн  я не перегонял  в МТС, ожидая, пока дорогу окончательно подморозит.
Осенний день короткий. Пока искали транспортный выход, стемнело. Всей бригадой буквально насели на меня: заводи, мол, комбайн и съездим в село Шандашу, она хоть и в соседней Оренбургской области, но напрямую к ней километров 12—15.
Мне никак не хотелось гнать комбайн по бездорожью, да еще ночью, да еще без света. Я поснимал все фары, так как готовил комбайн на сдачу в МТС, да  и  чтобы  не  своровали.
Но когда уговоры достигли апогея, пришлось приладить одну фару спереди, отцепить копнитель и поехать. На комбайне места хватает. Человек двадцать — весь наличный состав бригады облепили все площадки и угольники.
Часа два добирались. Хорошо, луна вышла. Она растворила тучи и служила ориентиром. Дороги не было, пассажиров бросало из стороны в сторону, но никто не жаловался, сами напросились.
Заехали в Шандашу. Полтора десятка мазанок трудно было назвать селом. Размещалось там отделение одного из оренбургских совхозов. Нам нужен был магазин. Как такового, его в селе не было. Просто один из хозяев, держал подобие ларька на дому. Там были собраны ходовые товары первой необходимости продовольственного и промышленного назначения.
Дом был большой, хотя и без крыши, выглядел довольно солидно на фоне других мазанок. Мощные окованные металлом двери, крепкие ставни на окнах.
Время — где-то около полуночи. Заборов никаких не было. Я подъ-ехал комбайном прямо ко входу со стороны двора. Ребята высыпали на землю и буквально облепили дом. Через несколько минут там за-
горелся свет. Но на все просьбы открыть дверь и продать что-нибудь, хотя бы курево, ответ был один — приходите утром. Хозяина, видимо, напугало количество и нервозность ночных посетителей. Наверное, уже имел опыт встреч с лихими людьми. Кругом степь, разные по ней люди ходили во все времена.
После 30—40 минут уговоров, расстроенные механизаторы перешли к угрозам и обещаниям применить любые способы воздействия. Обидно было добраться до цели и не добиться желаемого. Я сидел за штурвалом комбайна, двигатель работал, так что не слышал перепалку ребят с хозяином, но видел, как они метались вокруг дома туда-сюда, а двери не открывались. Некоторые горячие головы начали искать на комбайне лом, чтобы ломать дверь. Пошел уже второй час осады. Хозяин, как после выяснилось, стоял с ружьем у двери и был настроен очень решительно.
Я равнодушно смотрел на все эти действия, а потом обратил внимание на то, что метрах в пятнадцати от дома находился огород, большая часть которого была в колдобинах после выкопанного картофеля, а на второй чернели какие-то стебли. Спрыгнул на землю и пошел посмотреть, что там растет. Оказалось, подсолнечник. Шляпки — с малюсенькое блюдце, почернели от дождей и морозов. Шириной полоса была метров шесть и длиной метров пятьдесят.
Пока я возвращался к комбайну, в голове уже созрело решение. Хоть и жалко было загрязнять уже очищенную молотилку, но взял инструмент, быстро поднял мотовило жатки (сейчас это легко сделать через гидравлику, а раньше приходилось все регулировать вручную). Отжал до предела деки подбарабанья, чтобы не сильно дробить перестоявшие подсолнечные шляпки, ослабил ремень вентилятора молотилки, развернулся и... начал косить подсолнечник. Да что там косить, прошел туда и обратно за каких-то пятнадцать минут. Набрал почти бункер смеси семян и дробленых стеблей и подъехал левым бортом прямо к двери.
Как рассказывали после ребята, они сами сперва ничего не поняли. Хозяин дома раньше их увидел и почувствовал то, что я хочу сделать, и начал буквально бесноваться, обзывать нас разными словами, обещая поднять против нас всех, кого можно — и милицию, и органы власти, и родственников.
Подъехав к дому, я открыл заслонку зернового бункера. У нынешних комбайнов для выгрузки зерна имеется специальный выгрузной

шнек, а в первых выпусках, на бункере была просто заслонка, которая поднималась и опускалась специальным рычагом.
Поднял ее и высыпал прямо перед входной дверью целую гору подсолнечной смеси. Думаю, если бы я не скосил ту полоску, хозяева до весны молотили палками те сморщенные шляпки или просто оставили их до весны, а потом сожгли.
Надо сказать, что хозяин был из настоящих, крепких и понятливых мужиков. Он сразу оценил мой жест и открыл дверь. В итоге я получил от него благодарность и два литра «московской» водки за работу, а изголодавшиеся и возбужденные ребята отоварились по полной программе, практически опустошив магазин и обеспечив хозяину полугодовую выручку.
Так благополучно завершилась эта простая жизненная история. Но жизнь продолжалась. И еще несколько лет, до тех пор, пока я не ушел в армию, хозяин шандашинского магазина считал меня своим; и если кому-то что-то из ребят было надо, даже из других бригад, упомянув мое имя, они в любое время могли купить то, что хотели, и что имелось в наличии, даже иногда в долг.
Так встретившиеся случайно на жизненном пути люди иногда из ярых противников превращаются в хороших друзей. Но это только тогда, когда все замешано на хорошей основе и взаимопонимании.
—


ДВОЕ СУТОК КОМАНДИРА ВЗВОДА


Начало шестьдесят второго года. Еще впереди были летний бунт шахтеров в Новочеркасске, осенний кризис в Карибском море, повышение в зиму цен на сливочное масло (с 2,80 до 3,50 руб.), а также проблемы с хлебом, мукой и прочими производными от зерна. А в начале весны все вроде бы было нормально, люди трудились, ждали и на что-то надеялись.
Я тогда служил командиром взвода в одной из инженерных частей, специализирующейся в основном на строительстве и оборудовании ракетных баз и точек, но выполнявшей иногда и другие разовые поручения командования. Часть наша была небольшая (500—600 чело-век), мобильная, больше года-двух на одном месте не задерживалась в силу своей специфики. В то время, о котором пойдет речь, мы выполняли одну важную работу для Криворожской дивизии, которая готовилась к генеральной проверке и нуждалась в кое-каких модернизационных преобразованиях.
Во взводе у меня были отличные ребята, костяк составляли бывшие шахтеры из Луганской области, были и из других мест Союза, но, повторяю, ребята были, что надо, во всех отношениях, взвод жил одной семьей в сорок человек и постоянно лидировал по всем показателям — как в пределах нашей части, так и в масштабе всего округа. Ко всему прочему, я был еще и комсоргом роты, а с уходом комсорга части (освобожденного) на учебу, на меня навалилась вся ком-сомольская работа части.
Как раз в это время проходила окружная комсомольская конфе-ренция. В силу ранее сказанного, меня избрали на нее делегатом Вторым от нашей части был Коля Панченко, сержант, командир отделения из моего взвода. Сейчас это может показаться невероятным, но тогда на конференции я, как командир одного из лучших взводов Киевского военного округа, попал в президиум, три дня просидел рядом и даже общался с довольно известными в стране людьми. Я сидел во втором ряду. Прямо передо мной — непоседливый, юркий герой Сталинграда генерал-полковник А.И. Родимцев, дважды Герой Советского
 Союза. Правее — невозмутимый, не проронивший за эти три дня ни слова — А.И. Покрышкин, трижды Герой. Левее сидел П.К. Кошевой — генерал-полковник, командовавший в то время округом .
В первом ряду, что ни фамилия, то знаменитость. В такой обстановке как-то очищаешься и поднимаешься даже в своих глазах. За-бываешь, как из года в год наша часть живет в палатках, где зимой волосы примерзают к брезенту, а под подушками прячутся мыши, летом нечем дышать, а весной и осенью все полы, тумбочки и сапоги завалены лягушками. И это в части, которая день и ночь что-то строит, а себя обустроить не может, не успевает при перемене мест.
Короче говоря, после такой «зарядки» я поехал в Тирасполь. Когда замполит, майор Истомин, выписывал мне командировочное удостоверение, я попросил у него разрешения на несколько дней заехать в Слободзею. Там у меня семья, на дворе весна, может, чем-то помогу. Майор ко мне хорошо относился и дал срок в 10 дней: три дня, мол, будет конференция, пару дней на дорогу туда-сюда, а пять дней для нелегальной побывки дома.
Стандартно предупредил, что командировка у меня в Киев, а не в Молдавию, поэтому если вдруг кто задержит, выкрутишься сам, но лучше не создавать себе проблем. Все прошло нормально, и к указанному сроку я был в Кривом Роге. Дома побывал, но того, что планировал, — не сделал, так как несколько дней шел дождь, и на огороде грязь никто не месил. Но крайней мере дома побывал, и то хорошо.
С собой в часть я вез чемодан с «гостинцами», в том числе литров десять доброго домашнего вина. Этот проклятый мною чемодан я тащил ночью часа четыре через весь растянутый на много километров шахтерский город, и где-то часов в шесть утра был на КПП дивизии. Там от дежурного узнал ошеломляющую новость: пока я отсутствовал, наша часть по какому-то срочному приказу, покинула территорию дивизии и куда-то уехала. Для меня это известие было убийственным — денег ни копейки, знакомых никого. Куда ехать, не знаю. Плюс бессонная ночь и «протаскивание» через весь город «гостинцев».
«Все уехали?» — спрашиваю у дежурного. «Вроде бы все». Ну, куда мне деваться? «Знаешь, — говорю дежурному, — здесь недалеко от КПП, в недостроенном бассейне, мы оборудовали комнату под ротную каптерку. Там были нары, может, что-то осталось Я пойду посплю, а там видно будет». Дал дежурному бутылку вина, и он даже помог мне донести вещи до стройки. Уже рассветало, измученное
тело болезненно гудело, в голове рой мыслей — как быть дальше? И вдруг — о, радость! На втором этаже долгостроящегося бассейна, из трубы, которая выходила из установленной нами в каптерке печки-«буржуйки», шел дым. Значит, кто-то там есть! Часть наша три дня как уехала, не мог же огонь гореть в печи все это время.
Я сказал об этом дежурному. Он ответил, что, возможно, кто-то из солдат дивизии балуется. Рядом за забором был кирпичный завод, там круглосуточно смены работают, много девчат, так что все может быть... Ну, что будет, то будет, стучу в массивную из грубых горбылей дверь. И тут вторая радость — слышу хриплый голос старшины нашей роты Коваленко: «Якый там ... домыться?» Неприятный голос неприятного старшины был для меня бальзамной музыкой. Раз наши здесь, значит, будем жить. Я поблагодарил дежурного, и он ушел довольный, что избавился от дополнительных проблем со мной. Раскрылась дверь, в проеме — старшина в трусах, со свечкой в руке. Посветил на меня: «А, цэ ты, Вася, ну, слава Богу, а я тэбэ жду, жду, уже тры дни тут сам дурию».
Старшина рассказал, что на второй день после моего уезда, поступила команда срочно переезжать в другое место, где-то в район города Коростеня, какое-то срочное дело. В течение трех дней три роты и первый взвод (мой взвод) нашей роты вместе со штабом уехали, а два взвода нашей роты, восемьдесят человек, оставили на месяц, чтобы закончить отдельные монтажные работы. Командир нашей роты теперь сам хозяин, имеет чистые бланки отпускных билетов, командировочных удостоверений, записок об арестовании, увольнительных и маршрутных листов и, чувствуя себя командиром части, последние три дня в ее расположении не показывается. Живет вместе с замполитом в городе, у каких-то женщин. Пьют там, и на том их служба обрывается. Командиров 2-го и 3-го взводов нет в наличии — один не приехал из отпуска, второй лежит в госпитале. Старшина за пятерых отдувается, и дошел до истерики (по его словам).
Все это он мне выложил в течение получаса, пока мы с ним и каптерщиком (моим тезкой) завтракали, чем Бог послал. А так; как он послал через меня много гостинцев, то мы их и попробовали. Домашнее вино из Слободзеи старшине понравилось с первой кружки, и он, опрокидывая в себя очередную, крякал и говорил: «Да, давно я нэ пыв такого доброго вына!»
После трех или четырех бутылок я сказал, что больше не могу и лягу немного отдохну, а потом пойду искать способы уехать вслед за нашей частью к своему взводу. И тут Коваленко взмолился: «Вася, я тэбэ ждав, як того архангэла. Мэни надо, кров из носа, до дому поихаты, в Полтаву. Жинка письмо прыслала. Е там проблэмы. Я на пару днив съизжу. Бо я тут скоро здурию». (Наша часть формировалась в Полтаве, поэтому основная масса офицеров и сверхсрочников имели там семьи). Мы с Коваленко уже пару лет вместе служили, и я не мог его не выручить, только спросил: «А как же командир, отпустит?» «Та пишов вин в однэ мисто, я ж тоби кажу, шо я ны иого, ны замполита уже тры дни нэ бачив, с того дня, як штаб уихав!» — простонал старшина. Ну что делать? «Ты когда хочешь ехать?» — спрашиваю. «А прямо зараз, а то ще ти ... заявлються, тоди вже нэ уйду!»
Он оделся, взял с собой два полных вещмешка с чем-то, а так как до автостанции путь был не близкий, то попросил меня проводить. По дороге он все клял нашего командира роты, «который за пьянкой и бабами забув за всэ». На станции мы около часа ждали автобус на Днепропетровск, а чтобы не терять время, растроганный старшина пригласил меня в привокзальное кафе обмыть его отъезд. Сопротивляться было бесполезно, хотя мне хотелось быстрее посадить его в автобус и распрощаться. Сделал я это лишь через полчаса, предварительно обцелованный и обслюнявленный отъезжающим в самовольный отпуск старшиной.
Вернувшись на территорию дивизии, я отправился в роту. Мы квартировали на втором этаже одной из казарм. Была суббота. До обеда — рабочий день. После обеда — баня. Нашел каптерщика (это вроде как заведующий ротным складом), дал задание готовить смену белья, прошелся по казарме. Кругом грязь, койки не заправлены, на тумбочках местами нет дверей. Нет даже дневального — заходи и выноси, что хочешь. Дежурный по роте, оказывается, пошел на почту, а единственный дневальный — спит. Я его поднял, заставил убираться, а сам зашел в ротную канцелярию, чтобы осмотреться и составить план дальнейших действий в новой для меня должности — ответственного за все.
В это время зазвонил телефон. Ну, кто мне может звонить? Взял трубку. Дежурный по дивизии передает приказ генерала, командира дивизии — командиру роты срочно явиться к нему. Я сказал, что ни командира, ни замполита нет, и положил трубку. На улице пошел
дождь, я сидел и размышлял над ситуацией, но минут через десять после звонка в канцелярию буквально влетел капитан — дежурный по дивизии. Узнав, что я здесь всего один, он сказал, что, как начальник гарнизона, командир дивизии приказал доставить ему старшего прикомандированной, как он выразился, «банды». Штаб дивизии — через большой плац. Пришлось подчиниться и пойти. Зашел — доложил. «Кто ты такой?» — заорал генерал. Я доложил еще раз. «А где командир роты?» Я говорю: «Не знаю». «Врешь!» Я точно не знаю и объясняю, почему. «Вот что, слушай меня внимательно, — начал генерал, — у меня завтра начинается инспекторская проверка. Приезжает Чистяков, главный инспектор Советской Армии, а ваши бандиты разложили уже всю дивизию, живут на центральной территории, ходят грязные, без погон, никому чести не отдают и никого не признают. Дурной пример заразителен, и уже наши солдаты начинают делать то же самое. Дальше я терпеть такое не намерен, поэтому сейчас к вам подойдут машины, грузитесь, и чтоб до вечера духу вашего здесь не было! Переедете в казарму разведроты на берегу Ингульца, а они переедут на ваше место. И смотри у меня!»
Я вернулся в казарму. Дело шло к обеду. Начали подъезжать с работы солдаты. Обед, баня. Восемьдесят ребят, которые быстро привыкли к безвластию в роте. Нет ни одного командира, один старшина, да и тому все стало не нужны. Солдаты удивились, что я делаю в роте в то время, когда взвод уехал. И сперва не очень-то оперативно старались исполнять мои требования. Но это недопонимание было быстро устранено. К двум часам пришли машины под погрузку. Я занялся ее организацией, что было не так просто, так как две трети личного состава улизнули в город, а те, что остались, домывались в бане и меняли белье. Нет необходимости рассказывать, как удалось со второго этажа под проливным дождем, да за короткое время перебросить все ротные и личные вещи. Но к двенадцати ночи я все же привез последнюю машину и зашел в наше новое ротное жилище. Это была старинная, еще с царских времен, казарма с метровыми каменными стенами, как после выяснилось, бывшая конюшня. А с послевоенных времен в ней квартировала вольнолюбивая и элитная рота дивизионной разведки.
Отпустив последнюю машину, я вошел в казарму. И тут случилось невероятное. Проходя по темному коридору, я услышал голос нашего командира роты, капитана Трофименко. По словам старшины, он уже
три дня не был в роте. О том, что мы переезжаем и куда, он знать не мог, в самом переезде не участвовал, как же он здесь оказался? Я нащупал дверь, откуда доносился голос ротного, толкнул — закрыто. Постучал. Голос капитана: «А ну, открой». Дверь распахнулась. Моему взору предстала довольно экзотическая картина: на полу небольшой пустой, без мебели, комнаты лежали семь человек. Пятеро чужих заросших грязных солдат, как выяснилось — грузин, не знаю, из какой части, и два наших «героя-командира» — капитан Трофименко и замполит роты, старший лейтенант Седов.
Раскрыв от удивления опухшие от многодневной пьянки глаза, капитан закричал: «Вася, ты откуда? Это мой лучший командир взвода», — обратился он в сторону собутыльников-солдат.
Рядом лежала наполовину пустая кислородная подушка с грузинской чачей (виноградная водка, довольно крепкая). «Налей ему», — обратился капитан к старшему на вид, заросшему солдату. Тот протянул мне кружку чачи и кусок маринованного огурца. Больше ничего съестного на полу, устланном какими-то агитационными плакатами, не было. Я ровно сутки назад вышел из вагона поезда, день был довольно сложный, обстоятельства свалились на меня всякими пакостями, одно за другим, поэтому, выпив залпом кружку чачи и откусив огурец, я напустился на капитана, высказал за минуту все, что о нем думал, и вышел из комнаты.
Вышел на воздух. Дождь, наконец, перестал. Постояв несколько минут, снова вошел в казарму. В коридоре полумрак. В самой казарме, разбитой на отдельные боксы еще в бытность ее конюшней, горела всего одна лампочка, от мокрых постелей шел пар. Хотел быстро пройти коридор, но сделать это оказалось непросто. Меня, оказывается, ждали. Ждали те пятеро солдат, что пили с капитаном. Пьяные, они обиделись, что я обругал их друга, капитана, ну, и решили наказать. Они отсекли меня от казармы и от выхода, окружив, постепенно оттесняли в угол. Посредине, с чем-то блестящим в руке, двигался старший. Я видел только их фигуры и слышал его голос «Ти на кто потянул»? «Ну, — думаю, — только этого мне еще не хватало за день!»
А ведь дело дрянь. Их пятеро, ребята здоровые. Пьяные и чужие. Речка рядом Никто еще меня здесь не видел. Так что всего можно ожидать. Потихоньку отступаю в угол. Полукольцо сжимается. Шутить здесь никто не собирается. «Успокойся, успокойся». Да куда тут успокоиться! Здесь могут успокоить навеки. И за что?

Когда они приблизились метра на полтора — решение рке было принято. Я мгновенно уперся одной ногой в угол, оттолкнулся и прыгнул горизонтально земле. Еще в школе по прыжкам с места мне не было равных.
Старший из подонков от моего удара головой отлетел на несколько метров в конец коридора и отключился, а я проскочил в казарму. Несколько ребят, к счастью не спали, разбирали вещи. Почуяв неладное, выскочили мне навстречу. Кто-то поднял еще несколько наших ребят. События развивались ускоренно, как в комедийном кино. Очнулся и поднялся сбитый мною солдат. Как раз в это мгновение из комнаты вышел капитан. И тут же получил удар от «пострадавшего» грузина. Он не понял в темноте, кто его ударил, и напал на «друга»-капитана. «Вася, — закричал капитан, — меня убивают». «А, — думаю, — вспомнил и обо мне»! Ну, ладно, те пятеро были сметены буквально за несколько минут, и больше я их в жизни не видел. Поблагодарив ребят, хотел, наконец, пойти спать, но не тут-то было. Оклемавшийся капитан вместе с замполитом, начали ходить по боксам, выяснять, как рота оказалась здесь без приказа командира и т. д. Если кто-то из солдат огрызался, замполит хлестал его подобранной где-то резиновой оболочкой от кабеля, а капитан, отвешивая тумаки направо и налево, демонстрируя знание русских матерных оборотов, одновременно раздавал подписанные командиром части бланки отпускных билетов, увольнительных и командировочных удостоверений. Кстати, восемь солдат, заполнив бланки, укатили на второй день в отпуск, предварительно, как после выяснилось, поставив капитану «магарыч», в виде трехлитровых банок самогона. Такой, видимо, была такса. Мы еще вернемся к этому вопросу, но чуть попозже.
Мне пришлось вмешаться. Забрав у капитана «балетку» (маленький чемоданчик с ротными документами), я буквально силой выпроводил их в ту комнату, где они пили, дал пару матрацев и уложил обоих спать. Организовав дежурство, пошел на основную территорию, в нашу каптерку. Каптерщик ждал меня там. Мы проверили, что и где из вещей ротного осталось на этой территории. Все имущество перевезли туда, куда нас определили, а тяжеленный сейф кое-как перетащили в каптерку. Сделали сверку по ротным спискам, вроде бы все нормально. Я налил по кружке вина, так как мои вещи были в каптерке, и хотел лечь спать. Но было уже начало пятого, рассветало, и я решил, что не стоит мучиться зря. Пошел в нашу бывшую казар-
му, еще раз все осмотрел, там же побрился, умылся и к шести часам прибыл к новому месту расположения.
Решил поднять ребят часов в семь. Пусть отдохнут после такой ночи. Дежурный по роте доложил, что капитан с замполитом в пять часов встали. Капитану было плохо, он искал санинструктора, которого накануне два раза «опоясал» шлангом и облаготельствовал отпускным билетом. Естественно, тот ночью ушел на вокзал и уехал домой на 10 дней. Капитан озверел и сказал, что он сделает из него сливной бачок, потом пошел отбирать отпускные билеты у тех, кто еще не уехал. Утихомирившись, капитан с замполитом ушли в город. Куда — неизвестно. «Ну, и, слава Богу, меньше проблем роте достанется», — подумал я.
В семь поднял роту, за час собрали койки, навели порядок в боксах, приготовились идти на основную территорию завтракать. Я их построил, пересчитал. Пятерых не хватает. Командиры отделений сообщают, что их и вечером не было. Наитие подсказывает — что-то сейчас произойдет, а что — не знаю, но неприятное. На всякий случай обошел казарму. С другой стороны тоже был вход, там какие-то прикомандированные жили, связисты или монтажники. Я попросил у их командира пять человек, как будто чувствовал какую-то проверку. И точно. Не успела рота тронуться на завтрак, как со стороны дивизии показалась серо-зеленая туча, движущаяся в сторону нашей «новой» казармы. По мере приближения меня все больше охватывала противная дрожь. Туча состояла из нескольких десятков генералов и офицеров. Посредине шел командир дивизии с каким-то незнакомым генерал-полковником. Рядом вышагивали начштаба дивизии, зам. по строевой и т. д. Короче, весь генералитет и штаб вместе с главным военным инспектором министерства обороны. Они стремительно приближались, рота стояла и ждала моей команды. Я молча смотрел на процессию и лихорадочно искал в голове причину столь представительного визита. Не находил А в том, что они шли именно к нам, я уже не сомневался. Повернул роту направо, доложил старшему по званию, генералу Чистякову. Прерывая меня, он разъяренно спросил: «Все здесь?» — и пошел к строю. Я подтвердил, что все мои 72 человека в строю, 8 в отпуске.
Минут двадцать инспектор обходил роту, вглядывался в лица, затем спросил у командира дивизии: «А где твой автобат?» «В лагере», — ответил генерал. «А еще кто есть в твоем гарнизоне?» Командир

дивизии извивался перед инспектором и пытался уверить того, что это (какую-то пакость) сделали солдаты не его дивизии.
«А еще есть инженерные части?» — спросил Чистяков. «В Апостолово», — ответил комдив. «Поедем в Апостолово», — бросил инспектор и сел в подошедшую «Волгу». Командир дивизии посмотрел на меня, как немецкий комендант города на пойманного диверсанта-партизана и с матами тоже сел в машину. Они уехали, а я повел роту на завтрак.
Как выяснилось позже, причина посещения нас столь высоким начальством была довольно прозаична. На рассвете московская инспекция вместе с командованием дивизии выехала в лагеря, чтобы к подъему быть там. Впереди шла двадцать первая «Волга» командира дивизии. На переднем сидении — Чистяков, а три местных генерала — сзади. В это же самое время один из наших солдат, весело погулявший всю ночь у девчат на кирпичном заводе, с очумелой от пьянки и бессонья головой, двигался в сторону нашего нового расположения. Заметив в тумане движущуюся «Волгу» и приняв ее за такси, он начал останавливать. Водитель, увидев солдата, — притормозил, мало ли что впереди. Наш боевик небрежно открыл правую переднюю дверь и так же небрежно произнес: «А ну, вылазь к ... матери!» Потом пьяный разглядел три звезды на генеральском погоне, сразу отрезвел и, закрыв дверцу, бросился бежать. Очнувшись, за ним бросились три местных генерала. Но у них были разные весовые категории. Солдат с перепугу просидел весь день в ремонтируемой печи кирпичного завода. А оскорбленный Чистяков, запомнивший его лицо, искал по всей дивизии. Погон у солдата не было, но висела одна петлица с эмблемой автомобильных войск.
Пришли с завтрака. Каптерщик подбегает: «Командир, там старшину нашего привезли, побитый весь, в каптерке лежит». Бегу на ту территорию — в каптерке старшина Коваленко, губы разбиты, один глаз черный, двух зубов нету. «Вася, — стонет старшина, — побылы мэнэ патрули-сволочи в Днепропетровски, забралы всэ и докумэнты. Ты иды, найды их».
Документы я нашел у коменданта города. Он рассказал, что старшина по дороге в Днепропетровск заснул и никак не хотел выходить из автобуса, подрался с водителем. Тот позвал патруль. Он и с патрульными начал драку. Ну, его успокоили. Переночевал в комендатуре, а утром с оказией вернули в дивизию.

Он уже «освежился» из моих запасов и хотел спать. «Лежи здесь и не высовывайся, я сам во всем разберусь, тебя никто не видел, и ладно», — сказал я и опять поплелся в казарму. Сводил роту на обед. Вдруг вижу, на подходе к казарме — пятиместный ГАЗ-69. Подхожу — подполковник, начальник политотдела дивизии. Злой, аж слюна брызжет. «Это твой?» — спра-шивает и вытаскивает из машины нашего очередного самовольщика. «Мой», — говорю.
Подполковник как понес! «Меня, фронтовика-разведчика, этот пьяный гад остановил на мосту, открыл дверцу и говорит: «Ты, салага-лейтенант, добрось меня до дивизии...» Мой сын старше него, а он залил глаза так, что уже подполковника от лейтенанта не отличает!» Ну, я пообещал применить к этому «гаду» самые жестокие кары, и на этом мы с комиссаром расстались. Солдаты разошлись по казарме отдыхать, а я присел на врытый у казармы в землю газовый баллон и задумался: «Ну, что же еще? Что? Давайте еще что-то!»
Накаркал. В четыре часа дня прилетел на машине дежурный по дивизии. Вручает мне приказ начальника гарнизона, то есть того же комдива: «Роте отправиться в расположение своей части. В 20.00 на станцию Кривой Рог будут поданы три товарных вагона. Два под личный состав и один под имущество. Отправление в 24.00». Дежурный, язвительно улыбаясь, добавил устно: «Генерал сказал, что найдет способ застрелить тебя, если ты не уберешь отсюда свою банду до полуночи. Машины будут в шесть часов», — и уехал.
Не буду утомлять читателя рассказом о том, как я доставлял и грузил в вагон вещи, как собирал по городу отпущенных в увольнение солдат, как получал сухой паек и т. д. Главное, к 23.30 все было собрано и погружено, включая побитого старшину. Не было только командиров и восьми солдат, уехавших в отпуск. Ждали отправки. И как всегда — неожиданность. На каком-то самосвале появился наш капитан. Обрюзгший, грязный, мятый, он сразу начал орать, проверять, ну и т. д. Сгрузил с машины несколько бутылей самогонки. Ровно в полночь мы тронулись в путь.
Солдаты ехали в двух оборудованных нарами вагонах, капитан, старшина, я и каптерщик — в вагоне с имуществом. Вагон был забит до крыши. Мы с каптерщиком расположились наверху на матрацах, капитан со старшиной — на пятачке, возле двери. Они вдвоем, втемную, сделали два «хет-трика», то есть оприходовали трехлитровую банку самогона и трехлитровую банку тушенки. Ребята они были малорослые, но объемные, места для их размещения было мало,
—поэтому они сами не спали, да и нам не давали. А я уже и спать не хотел. Лежал и думал: «Веселое у меня возвращение из отпуска получилось. Двое суток вроде бы старался, но везде остался виноват. Может, лучше было бы опоздать на эти два дня? Ну, что бы мне было? И все же интересно, а что бы без меня здесь было?»
Мои мысли на рассвете прервал рев капитана: «Ты, алкоголик раздолбанный, где мой ботинок, как я теперь перед личным составом покажусь? А ну, разувайсь!» (Нога капитана на ходу просунулась в приоткрытую дверь, и ботинок с нее слетел. А может, и снял кто-то.)
«Ну, — думаю, — служба продолжается!»
СИЛА ПРИМЕРА
Расхожие выражения — «командиры впереди» и «делай, как я» имеют очень глубокий смысл не только в общечеловеческом, но и вообще в общебиологическом, в общежизненном, что ли, плане. Все живое, в силу эволюционности   и цикличности развития, нуждается в примере, учебе, организации, руководстве и управлении. Так устроена жизнь. Существование и необходимость сегодняшних лидеров, будь то президенты, руководители или командиры всех ступеней — все это уходит корнями в тех же вожаков муравьиных, звериных или птичьих стай, первобытных племен и т. п.
Даже «окультуренные» домашние животные (отара овец, табуны лошадей, гурт скота) без лидера-вожака становятся неуправляемыми и беспокойными. Кстати, в отличие от нас, людей, животные или птицы не признают вожаком слабого, трусливого или глупого сородича.
Ну, это все философское, а в жизни, повторяю, сила примера лидера любого ранга имеет и будет всегда иметь значение, пока будут жить на земле хотя бы двое людей. Я никогда не соглашусь с заявлениями скептиков, особенно нынешних, что, так как все развалилось, то и люди разложились, и никаким примером или воспитанием их не проймешь. Кто так заявляет, независимо от его уровня, или глупый или враг. Человек — это самый дорогой, но и самый «высо-коподатливый» к обработке материал. В силу наличия разума и при умелом (человеческом) к нему отношении, можно очень оперативно, даже мгновенно, изменить практически любую жизненную ситуацию с его участием И сделать это может только человек-лидер, один или несколько. В этом случае необходимы ум, желание, воля и полезная целенаправленность.
Расскажу случай из жизни, характеризующий вышесказанное. Было это в шестьдесят втором году. Я служил в армии, в инженерных во-йсках, был командиром взвода. В одной из прежних былей я рассказывал о том, как, пока был в командировке, наша войсковая часть и в том числе взвод, которым я командовал, переехали в Коростень. Оставшиеся два взвода нашей роты должны были завершить мон-
тажные работы для Криворожской дивизии в течение месяца. Но в силу определенных обстоятельств были в течение нескольких часов буквально выдворены с территории дивизии начальником гарнизона. Что там случилось, читатель уже знает из рассказа «Двое суток ко-мандира взвода». А новая быль является как бы его продолжением.
Итак, после недельных мытарств по железным дорогам Украины, мы прибыли на станцию Ушомир, в нескольких километрах от крупного железнодорожного узла Коростень, что в Житомирской области. Нет необходимости рассказывать, как мы ехали эти семь дней. Но все-таки... Командир роты, капитан Трофименко, и старшина роты Коваленко, вливая в себя ежедневно трехлитровую (на двоих) банку самогона, уничтожили треть сухого пайка роты, и два дня нечем было кормить личный состав. В предпоследний день, когда мы более суток стояли на станции Казатин, ждали пока наши три вагона присоединят к какому-либо попутному составу, я договорился с руководством станции о разгрузке десяти вагонов щебня и пяти вагонов угля. За полученные деньги мы два дня кормились всей ротой. Причем, нехватку продовольствия я объяснил солдатам тем, что сухой паек нам дали на пять дней, а эта чертова железная дорога везет нас целую неделю. Не мог же я сказать им, что капитан со старшиной, закусывая солдатской тушенкой, выбирали из трехкилограммовых банок только мясо, а жир и желе вместе с банкой выбрасывали. А одна банка — это пятнадцать порций.
Побитый, в синяках и одном ботинке, старшина не выходил из вагона на всем пути следования, выскакивая только по ночам по естественным надобностям. Капитан несколько раз выбирался на воздух, подходил к вагонам с солдатами, но, кроме матов, угроз и обещаний с ними разделаться, от него нельзя было ничего услышать.
Как бы то ни было — мы доехали. Было начало апреля. День такой чудесный, трава молодая блестит на солнце.
Небритые, мятые, полуголодные солдаты с радостью высыпали на рампу. Нас ждали командир и замполит. Стояло несколько грузовых машин. Я подошел к замполиту, майору Истомину, хотел доложить, все-таки почти три недели не виделись, но он махнул рукой: «Ладно-ладно, мы в курсе. Мне звонил из Кривого Рога начальник политотдела дивизии, мы с ним давно знакомы, рассказал многое. Ты — молодец, не посрамил честь политработников, да и меня не подвел. Садись в мою машину, по дороге поговорим. А с ротой есть кому за-
няться. Командиры 2-го и 3-го взводов тоже приехали, еще раньше вас. Твои ребята работают, передавали тебе привет. Ждут. Да и мы тебя ждали...» Чувствовал, что Истомин что-то не договаривает, ну да ладно, главное — эти девять дней кошмара позади.
Приехали в часть. Хотел сразу пойти к ребятам на стройку, но замполит сказал: «Ты пойди пока обустройся сам, найди свои вещи, определись с местом, пообедай, а потом приходи в штаб, командир хочет с тобой поговорить». Я не стал ничего выяснять, но опять появилась та проклятая дрожь. Чувствую, что опять что-то недоговаривает. Самая лучшая для меня новость — это когда нет новостей. Всегда, как новость — так какая-нибудь пакость.
Предчувствия оправдались. После обеда, побритый, помытый и выглаженный, я явился к командиру. Подполковник Забуга Петр Васильевич был неплохим командиром, хотя и шестым у нас по счету за время моей службы. Он не был дипломатом. Он был простым, грубоватым и по-крестьянски прямым.
Поэтому сходу заявил: «Ты чув про таку Валентину Гаганову?» Я сразу понял, куда он клонит, и сказал, что слышал и читал об этой женщине, как она из передовой бригады перешла руководить в отстающую.
«Так тут понимаеш, такэ дило, — начал «петлять» дальше командир части, — там, дэ вы сьогодни сгружалысь, може бачив, ветка идэ вливо, вона идэ на нафтабазу, военну, що в лиси. И на цией же ветки, коло сэла Веселовки, тилько с другой стороны, УНР (управление начальника работ) организовало ЦМС (центральный материальный склад). Там собираеця всэ, шо надо для всих строек цього куста. Цэ як сэрцэ. Бэз материалив нэма стройкы. Мы туда возылы на роботу одын взвод с трэтеи роты. Взводный там молодый лейтэнант, ты його нэ знаеш, вин тильки прыйшов з училища. Пацан нэ плохый, но та банда, ты их знаеш, его нэ празнуе. Як в сэло заявляюця — пьють, всэ продають — цэмэнт, лис, звестку, та всэ пидряд. А робыты — нэ роблють. Всю ветку забылы вагонамы! Стоять дэсь с двадцять тильки с цэмэнтом, та ще штук тридцять, с чим хочеш. Вжэ дивать нэма куда, отчипляють в Ушомири, а на нафтабази горюче кинчаеця, а завэзты не можуть! Мы тут с замполитом подумалы-подумалы, твий взвод работае як ти часы с добрым мэханизмом — тильки в нужный час заводь, так можэ тэбэ туды послать?»

«С моим взводом?» — спросил я. «Та ни, твои тож яки мастера! А на роботы по складу и ти бандюги способни. Тильки як их заставыть?» — вопросом на вопрос ответил Забуга.
Посмотрел на обоих и понял, что они собственно давно все решили, но играют со мной в патриотизм, зная, что я соглашусь. Соглашусь по судьбе, так как спокойная, размеренная, зарегламентированная жизнь и я — это очень далекие друг от друга и несовместимые понятия.
«Мы думаем, — заговорил уже замполит, — что лучше будет, если ты со взводом поселишься прямо там, возле склада. Потому что перевозка со всеми подготовками занимает часа три в день, еду в обед мы все равно возим, в общем, одни проблемы. А если будете там, можно это время лучше на работу использовать. Я думаю, ты сумеешь их организовать. Того лейтенанта там оставлять нельзя. Мы ему дадим твой взвод, и пусть учится. А ты и из тех сделаешь что-нибудь путевое. Будешь там за начальника сельского гарнизона. Учить, что и как, тебя не надо. Возьмешь из клуба баян и радиолу, чтобы не скучно было. Я распоряжусь. Еду будем возить три раза в день. У тебя будут два автокрана — МАЗ «К-61» и ЗИЛ «АК-75», два самосвала и одна машина для людей. Она будет доставлять еду, возить в баню, ну и так, куда надо будет, — в санчасть, белье заменить. Взвод — тридцать пять человек, все из тех, «обменных», есть разные ребята, да сам увидишь».
«А когда все это?» — спрашиваю с какой-то непонятной надеж-дой. «Сьогодни! Зараз! — отбросил все церемонии Забуга, — ще пару днив, и мэнэ за цэй чортив ЦМС в Кыив вызвуть!» Я сказал, что все понял, и спросил, с чего начинать. Забуга ответил, что приказ у начальника штаба. «Зайди к нему, и вместе идите в третью роту, объявите приказ «той банде», а после собирайте вещи и грузитесь на вечер, чтобы часам к восьми утра уже быть на складе. Завтра суббота, обустроитесь, и сразу за работу. Немедленно, так как УНР платит бешеные деньги за простой почти двух составов, да и вообще надо сверхсрочно освободить ветку на спецнефтебазу».
Здесь необходимо сделать, как говорят сегодня, «рекламную паузу» по поводу того, почему командир называл тот взвод, да и всю третью роту «бандой». А дело было так. Когда наша сформированная в Полтаве часть переехала в город Ахтырку Сумской области, а затем на время в Кривой Рог, на месте ее дислокации в Полтаве, в порядке эксперимента (тогда тоже были эксперименты!) образовали новую во-

йсковую часть, куда со всего Киевского военного округа собрали весь «цвет» или точнее всю плесень, всех тех, кого надо было отправлять в дисциплинарный батальон или тюрьму — пьяниц, дебоширов, воров, постоянных самовольщиков и т. д. Все они служили по третьему году — «старики», и чтобы не снижать общие окружные показатели и не «рассовывать» их по тюрьмам и дисбатам, решили собрать вместе, в один строительный батальон, и общими усилиями как-нибудь «дотянуть» их до увольнения в запас, то есть до осени.
Затея оказалась напрасной. Собранные из разных родов войск, они носили каждый свои эмблемы, с первых дней пропили все обмундирование и ходили, кто в чем — в кедах, спортивных костюмах, небритые, немытые, никем не управляемые. Две роты из них сделали механизированными, дали новые машины, другую стройтехнику, а две — чисто строительными. Те, кто получил технику, — днями под разными предлогами стояли на ремонте и «обслуживании», а по ночам «калымили», то есть зарабатывали левые деньги.
Строительные роты жили два месяца примерно так: утром старшина приоткрывал дверь и кричал: «Рота, подъем!» Затем быстро закрывал, так как солдаты бросали в ответ все, что попадало под руку, — сапоги, кружки. Старшина, не желая рисковать, захлопывал дверь и сразу уходил, считая свою миссию на сегодня исполненной. Дальше все шло по одинаковому сценарию — один из бригады (или провинившийся, или проигравшийся, или по очереди, не суть важно) часов в девять вставал и шел в столовую. Там он брал чайник с чаем, сахар, хлеб и масло на бригаду (отделение). Если была рыба или мясо, то брал их и нес в казарму. К его приходу все вставали и на койках и тумбочках пили чай с бутербродами. Потом одевались, умывались и к часу шли на обед. Каждый сам по себе. После обеда сверяли график, кому сегодня идти в город, так как комплектов гражданской одежды было человек на 15—20. Те, кому подходила очередь, — срочно одевались и уходили, а остальные опять заваливались на кровати до ужина, находясь в приятном предчувствии очередного — завтрашнего или послезавтрашнего выхода в город.
Вот так они и жили два первых месяца шестьдесят второго года. Стройбаты были на хозрасчете, то есть все — и обслуживание, и питание, и белье, и даже баня и другие услуги для них были платными. Учитывая их двухмесячное бездействие, каждому из них в арифметической прогрессии стали предъявлять долг перед Родиной, в са-

мом реальном денежном смысле. Счет пошел на сотни рублей. Батальон стал разносчиком заразы — не управляемой и, на этой основе, преступной вольности.
Об этом периоде их жизни можно было написать немало умеренно детективных историй, но у меня цель только рекламная, так что не будем вдаваться в детализацию этого процесса разложения. Скажу только, что часть наиболее предприимчивых солдат переженилась на полтавчанках, часть устроилась на работу на мясокомбинат (он был рядом, за забором), часть на станцию грузчиками и т. д.
Естественно, слухи о провале эксперимента дошли и до Киева. В Полтаву срочно выехал заместитель командующего округом по строительству и расквартированию войск, генерал-лейтенант Зайцев. Первым, кого он встретил на проходной, был экзотически выряженный солдат, в кедах, в оранжевой куртке дорожного рабочего, в клетчатой фуражке и с рыжей по контуру лица «прибалтийской» бородой. Он тут же протянул генералу руку и сказал: «Ты, наверное, большой начальник, так глянь, в чем я хожу, — и показал на рваные кеды, которые подобрал на мусорке. — Это что за армия?» Генерал, почерневший от возмущения, не стал даже заходить в штаб, развернулся и уехал в Киев. Через день появился приказ о расформировании «экс-периментальной» части. Но командование не собиралось возвращать этот сброд по месту прежней службы, а тем более, отправлять в дисбаты. Было принято решение о замене. То есть, к примеру, у нашей части взяли целую роту осенью призванных молодых солдат, а вместо них дали роту из «экспериментальной» части. И таким путем провели реорганизацию, переложив все проблемы до осени на наши плечи.
Наша третья рота была на 90% укомплектована, как сказал Забуга, из тех «обменных бандитов». Когда мы стояли в Кривом Роге, я был в составе группы командиров, выезжавших во главе с начальником штаба в Полтаву по обмену. Нам дали 100 человек, мы их вместе с командованием той «экспериментальной» части пять дней «отлавливали» по всей Полтаве. Троих не нашли, а девяносто семь все же доставили к себе в расположение.
Переброска их из Полтавы в Кривой Рог достойна отдельной по-вести. Скажу только одно: пока мы их везли, наша, уменьшенная на 100 человек часть, тщательно готовилась к встрече и, конечно, достойно встретила «стариков-новобранцев». Их пропустили «сквозь строй» в буквальном смысле, раздев догола, отобрав все тельняшки, свитера,

куртки, кеды, кастеты, ножи и т. д. Их вежливо-принудительно постригли, побрили, помыли и переодели, а потом уже покормили организованным торжественным обедом Расселили, выдали новое белье. Но упорядоченная стадность для них уже была дикостью, и в первую же ночь две трети из них ушли в самоволку, в чужой город.
Я так пространно прокомментировал суть командирского слова «банда», чтобы читателю стало ясно, с каким контингентом мне предстояло иметь дело в командировке на ЦМС.
Майор Истомин, понимая мое состояние, похлопал по плечу и с заметным сожалением сказал: «Ты прекрасно понимаешь, что другого выхода у нас нет. Или мы запускаем склад в работу, или «запустят» в работу нас с командиром. Думаю, выбирать не из чего. Постарайся, Вася. Эта братва уже месяц как у нас, но пока толку никакого. Отрывать специалистов от такой важной стройки мы не можем, так что надеемся на тебя. В случае чего — поддержим. Я на тебя надеюсь. Посмотри, там не все отпетые подонки, но будь осторожен. Они здесь неуправляемы, в части, а что будет там? Действуй по обстановке».
«Сколько труда вложил в своих ребят, — думал я, — мечтал довести их до дембеля, так нет, все с начала. Да еще какого начала. Начала без видимого конца».
Часа в четыре меня представили взводу. Их командир, лейтенантик из Москвы, чуть не упал от радости, когда услышал, что ему дают мой взвод, а его — переходит ко мне. Солдаты, видевшие меня только при их транспортировке из Полтавы и практически не знавшие, скептически меня разглядывали, не слушая, что я им объяснял. У меня это традиционно — из-за трудностей с речью. Меня всегда принимали вначале без особого восторга. Всегда, где бы я ни появлялся. Зато рас-ставались всегда с другими чувствами. Я это знал и не обращал внимания на их иронию и скептицизм. Разберемся.
На следующий день с утра мы были на складе. Метрах в 200 от склада, буквально между предпоследним и последним домами по крайней улице села Веселовки, в зарослях орешника я выбрал место для расположения взвода. «Окопались», поставили три палатки, по количеству отделений, расчистили площадку для построения и для «столовой». Затем я их построил, что им было в диковинку, и сказал, что мы отныне живем здесь, никто никуда без моего разрешения не уходит. Будем работать на складе и делать то, что надо. От имени
командира части назначил новых командиров отделений. Я присмотрелся к ребятам и подобрал в каждом отделении вместо «авторитетов» других командиров.
Сделал я это намеренно, даже не поговорив предварительно с кандидатами, чтобы увидеть реакцию бывших командиров. Они отнеслись к «разжалованию» довольно спокойно, видимо уверенные в том, что все это блеф, и победа все равно будет за ними.
Привезли обед. После обеда я повел всех на склад знакомиться и с заведующим, и с фронтом работ. А он был действительно впечатляющим! Двадцать вагонов цемента, три небольших с известью-пушенкой, вагон алебастра ,Лес, битум в рулонах, доски, какие-то станки, окна, двери. Два состава на всем перегоне. Заведующий, подполковник в отставке, чуть не плачет; «Давай, командир, выручай, строители скоро просто убьют меня, все стройки стоят, а это же не простые стройки. И главное — цемент, цемент! В сбитый из горбылей цементный склад вмещается 1200 тонн, он пуст со дня его постройки. Грузились с колес, а вот уже две недели все стоит. Ваши неделю ездили, пропили пять окон, несколько дверей, машину цемента, а ничего не сгрузили. Делайте что-нибудь!»
Прошлись по территории — чего там только нет! Все разбросано. Некому работать — один завскладом, да трое сторожей. Я спросил, сколько стоит выгрузка вагона цемента рассыпного. «Восемнадцать рублей», — ответил заведующий. «И все?» «Да. И все». Не густо, но такие расценки. Вагоны — по 60 тонн. Пошел в палатку, начал думать. Собрал ребят, объяснил ситуацию. «На цемент не пойдем», — заявили в ответ. Тем более, они знали, что на станции Ушо-мир, в двух километрах от склада, сельпо платит за вагон по 100 рублей в мешках, а тут россыпью за 18! «А если и нам по 100 будут платить — разгрузим?» «А хоть по пятьсот — выгружайте сами, нам дорога жизнь, и плевать на все наши накопившиеся долги перед государством».
На том переговоры закончились. Но что-то надо было делать. Что? Когда беседовал с завскладом, по его обильному склеротическому румянцу на лице понял, что ничто человеческое ему не чуждо, и решил с ним посоветоваться.
Но до этого постучался в крайний дом. Жили там в то время Белошицкие, Петр и Ольга, с двумя детьми. Познакомились. Я достал три рубля и говорю: «Тетя Оля, мне надо с одним человеком пере-
говорить, если можно — у вас. Надо найти три бутылки самогонки, на всякий случай. «Та нэхай будэ, нэхай прыходять», — согласилась приветливая хозяйка. Тогда я пошел к завскладом Обсудили ситуацию, и я пригласил его в гости. Он пришел.
После трехчасовой беседы под самогон, мы согласовали калькуляцию на разгрузку вагона цемента. Подогнали расценку под действующую на станции — в 100 рублей. Я все-таки имел уже определенное строительное образование, так что калькуляция была сделана на хорошем квалифицированном уровне. В процесс входила не только разгрузка, но и троекратное перемещение (перекидка) по складу, которое имело место, но в расценку не входило, перелопачивание, где-то около пяти-шести видов работ. Разработав, расписав и сделав все необходимые калькуляционные расчеты по цементу, извести и алебастру, мы добавили еще по бутылке, тем более что тетя Оля принесла неплохую закуску, и, довольные друг другом, разошлись.
Я снова собрал взвод и объявил новые расценки на разгрузку. В ответ получил то же, что и раньше — «Лес, доски, мешки будем выгружать, а цемент и известь — ни за что, ни за какие деньги». На том день закончился. Правда, к ужину выписали на складе доски на нары, столы, скамейки и уже ужинали, как люди, — на столах, а не на корточках.
Вечерело. Завтра Пасха. Со стороны станции Ушомир доносится колокольный звон. Там рядом, за станцией, село Белошичиха, ныне Щорсовка. Там церковь, а в Веселовке ее нет. Завтра будут святить пасхи. Это все я узнал, пока был у тети Оли. Она как раз пасхи пекла и яйца красила, пока мы там с завскладом калькуляцией занимались.
Кстати, позже я уже более детально выяснил, что в бывшем селе Белошичиха все коренные жители носят фамилию Белошицкие. И я впоследствии встречал людей с такой фамилией — и только выходцев из того села. А теперь село называется Щорсовка, так как именно там погиб герой гражданской войны, легендарный начдив Николай Щорс. Как раз с колокольни той церкви, с которой сейчас шел предпасхальный звон,   вроде  бы пулеметной очередью его достали.
Я сидел у нового длинного стола, и в голове вместе с историей крутилась мысль: «Что делать? Как: быть завтра?» Пасха — это великолепно, но я должен завтра дать цемент во что бы то ни стало. Но как? Как; заставить мою публику войти в вагон с горячим цементом после трех месяцев бездельничанья и на третьем году службы?»
 
Снова пошел на территорию склада, осмотрел коробку под цемент, поговорил со сторожем, спросил, как вообще до сих пор выгружали цемент. «Ставили, — сказал он, — сходные доски и возили тачкой в конец склада. А ваши пробовали выгружать и ссыпали сразу у двери. Один вагон за неделю выгрузили, ворота закрыли сами себе, так что второй уже некуда было ссыпать. На том разгрузки закончились. Солдаты занялись обменом цемента на водку, как говорят у строителей, делали раствор «один к трем», то есть одно ведро цемента меняли на три бутылки самогона. Все поперепивались, лейтенанта не слушали. Вот и затоварили всю ветку вагонами».
Смотрю я на стоящие вагоны и думаю-думаю, ищу какой-то вы-ход. Должно же что-то придти в голову. Вагоны вверху, склад внизу. А что если стаскивать цемент в склад, а не возить его тачкой по доске? Сделать желоб и чем-то стягивать по нему цемент.
Уже темнело. Пошел к палаткам, собрал своих новых командиров-помощников.
Интересная команда помощников у меня подобралась! Собственно, я их так и подобрал. Полный интернационал. Один отделенный командир Маркус — немец, из Казахстана, земляк значит, я ведь из Казахстана в армию ушел. Второй — молдаванин Вызий, земляк по рождению моему. Ну, а третий, Ляхтмяэ — эстонец. Мне он приглянулся какой-то твердой невозмутимостью и внешней надежностью, что и подтвердилось позже.
Поделился с ними своей идеей по поводу цемента. На удивление, они меня сразу поддержали и начали предлагать различные варианты. Мы не знали, как оно будет на деле, но теоретически определились, подстроив всю технологию под нас четверых. Решили до 8 часов, то есть пока привезут завтрак, приготовить все и после завтрака — начать. Вроде должно получиться, а там посмотрим.
Я спал в ту ночь плохо. Часов в пять встал, побрился и, отойдя от палаток, начал делать зарядку. Гантели у меня всегда с собой, жгут резиновый вместо эспандера. Ну, и растягиваю себе. Вдруг слышу буквально рядом — дикие женские вопли. Побежал на голос, мало ли что, а вопли еще сильнее, и в разные стороны расходятся. Оказалось, что основная дорога на Щорсовку, то есть к церкви, шла мимо наших палаток. Сегодня — Пасха. Женщины, увидев в полумраке голого (в трусах), разбрасывающего руки, наверное, вспомнили Иисуса, его распятие и все, что угодно. По всему селу разнеслась весть, «що в
кущах на краю сэла, щось жывэ». Не все узнали за первый день, что мы здесь поселились, поэтому, кто шел раньше, чем я встал, те прошли в церковь святить пасхи и яйца, а кто меня увидел позже, получили испорченный праздник. Ну, пусть Бог меня простит, я не хотел этого. А тем более, меня впереди ждала очень тяжелая неизвестность.
Как договорились, в семь часов мы вчетвером пошли на склад. Заведующий уже ждал. Я ему объяснил идею, он скептически покачал головой, но дал досок, два листа железа оцинкованного и инструмент. За час мы сбили желоб, ломами подкатили вагон под разгрузку — дверь в дверь со складом, установили желоб на кронштейн у двери внизу, закрепили его проволокой, чтоб не упал (потом мы сделали в кузнице специальные угловые шины). Технология предполагала следующее: открываем вагон, лопатами отбрасываем цемент от щита ограждения у двери, затем специальной доской размером 1 м х 30 см стягиваем цемент. Доска имеет проволочный «прицеп» — две тяги сходятся впереди вместе. Там, где тяги сходятся, — палка-качалка на две руки, за нее двое тянут доску. Сзади к доске прибиты два бруска-стояка, там работает третий член «агрегата». Его функции — переставлять доску и нажимать на нее ногой, прижимая к полу. И, наконец, четвертый участник лопатой разрыхляет слежавшийся после погрузки и перевозки горячий цемент, иначе доску в него не вгонишь. Приготовив все необходимое и пройдя еще раз мысленно весь технологический процесс, мы пошли завтракать.
Я на всю жизнь запомнил этот чудесный воскресный пасхальный день. Тепло, солнце, изумрудная трава и... цемент!
Тетя Оля принесла нам с десяток освященных пасочек и по «крашенке» на каждого. «Разговевшись» и оперативно расправившись с привезенным завтраком, я еще раз обратился к солдатам с предложением пойти на разгрузку. В ответ то же самое: «Мы не смертники, глотать цемент, да еще на Пасху». Я не стал уговаривать, и мы, четыре командира, пошли «на цемент».
Наверное, лица наши не озарялись в тот момент радостными улыбками. Разделись до трусов, одели респираторы и распределились. Мы с Ляхтмяэ, как самые «тянущие», взялись за тягу, Вызий встал за доску, а Маркус — за лопату. Это, конечно, надо было видеть. Действительно рациональная организация труда, ни одного лишнего движения — тяжело всем, «сачковать» не получится, так как весь цикл доведен до абсолютного совершенства, насколько это возможно при такой тяжелой и примитивной работе.

Вначале было трудно и неинтересно, тянешь доску по полу пустого склада, цемент разливается как вода по сторонам и к концу — доска пустая. Но постепенно образовывается след — и уже по нему гребемся и гребемся. После первого часа пришлось сбросить все — и респираторы, и трусы. Остались одни резиновые сапоги.
Рядом, за вагоном, свежая зеленая трава, чистый воздух, яркое солнце. Амфитеатром по бугру разлегся весь мой взвод, снисходительно улыбаясь, в ожидании того, что мы не выдержим и оставим все к чертовой матери. Но жребий был брошен, и мы, двигаясь в сплошном цементном дыму, абсолютно нагие, с цементным раствором на всех мокрых местах, ничего не видя, кроме серого «волочильного» пути, по которому, как лошади с завязанными глазами, раз за разом тащили доску. Пот заливал глаза (первый раз!), дышать было очень трудно, сапоги нагревались, как на сковородке, а мы тянули и тянули раз за разом И... до обеда закончили первый вагон. За пять часов!
Как рассказал в обед завскладом — в самый разгар нашей работы приезжал начальник УНР полковник Болховской. Ехал он сюда, что-бы «раздраконить» всех, кто попадется, но когда увидел в цементном аду нас, голых, с болтающимися и напыленными отдельными конечностями, он сел на траву, потом упал на спину и минут пятнадцать катался по ней, все показывал пальцем на вагон и кричал: «Нет, ты посмотри на них! Ты когда-нибудь видел что-либо подобное?»
Он не стал меня трогать и уехал просто пораженный. Приехал позже, не поверив отчету о ходе разгрузки вагонов. Но это было уже во вторник.
А в тот памятный пасхальный день мы до часу дня зачистили вагон, поставили на место щиты и откатили. Дальше нам нужна была помощь в передвижке вагонов — мы не могли толкать вчетвером весь состав.
Вы видели, как в старых фильмах выходили наверх шахтеры-стахановцы? Вот так, неторопливо, с достоинством, шли тогда от склада к палаткам мы. Не успел я открыть рот, как подбегает Ваня Ротт, тоже немец-земляк: «Командир, мы уже пообедали, можно попросить от вашего имени доски и инструмент, чтоб желоба сделать?» «Иди, скажи, что я распорядился», — бросил удивленно я. И они (все!) ушли.
Мы почти час обедали и отдыхали, а когда вернулись на склад, там шло настоящее сражение. У девяти ворот склада из десяти в наличии — стояли вагоны. Восемь «четверок» осваивали наши действия. Они

даже нам установили вагон и приладили желоб. Имея уже сноровку и проложенный след, мы за четыре часа выгрузили второй вагон.
Рядом с нашими кустами был небольшой естественный пруд, а метров за сто — большое, тоже естественное, озеро, там местный колхоз выращивал гусей и уток. Так что, было, где мыться и купаться.
Вечером подвели итоги — 10 вагонов цемента и первая заработанная тысяча рублей!.
Как рассказывал потом Ваня Ротт, когда они поняли, что мы до обеда вагон закончим, то кое-кого из ребят заело: «Как это так? Это же грабеж! Они могут до вечера еще вагон сделать, и у них будет по полтиннику на брата! Так не пойдет! Мы тоже пойдем с обеда». И тогда они поделились на четверки, и за три месяца впервые вышли на работу, добровольно! На второй день, в понедельник, мы разделались с цементом, выгрузив оставшиеся десять вагонов и еще три вагона извести, а это было еще похлеще цемента. Она разъедает все, где есть влага. Как сказал один из моих многочисленных «нацменов»: «Ой, очень плохой известия».
Да, известие о приходе вагонов с негашеной известью нас никогда не радовало, но и тут нашли облегчающий выход: мы сделали подъезды с другой стороны железнодорожной насыпи так, чтобы кузов самосвала подходил прямо под двери вагона. И той же доской выгребали двадцатитонник с известью за 3 часа.
Делали сразу две работы — и сгружали, и грузили на машины. И не важно, что мы зарабатывали больше, главное — по времени ребята дышали и известью, и цементом в несколько раз меньше, а это для человека в таком деле самое важное.
Во вторник, к обеду, подъехали начальник УНР с нашим командиром части. Болховской не поверил телефонному отчету завскладом о том, что с цементом и известью в вагонах покончено, пустые вагоны отправлены, идет разгрузка досок, окон, дверей и т. п.
Да что такое окна-двери по сравнению с цементом и известью! Ребята их выгружали играючи и с удовольствием, как на разминке.
«Ты шо, здурив!», — закричал, увидев меня Забута, — ты шо, их быв?» «Да нет, — говорю, — они знают, что я два года назад выиграл первенство по боксу, но до боев дело не дошло».
«Сынок, — растрогался Волховский, — ты даже не понимаешь, что ты сделал для управления. Я видел, как он пример показывал здесь на Пасху, — повернулся он, смеясь, к Забуге, — это было зрелище! Я
 
буду всю жизнь про ту картину рассказывать. Но все равно, как ты за два дня разделался с тем, что здесь было, — я не могу поверить, и никогда бы не поверил бы, если бы сам не увидел», — опять повернулся он ко мне.
В течение первой недели мы полностью очистили ветку от вагонов и вошли в ритм складской жизни — принимали и выгружали вагоны, грузили машины. Все проблемы со складом были для управления сняты. Я никого не заставлял и не агитировал, пришлось даже сдерживать процесс в какой-то мере — спрос на вагоны во взводе здорово повысился. Командиры отделений или их посыльные еще до рассвета отправлялись за два километра на станцию Ушомир и на всех товарных вагонах огромными буквами мелом выводили (на всякий случай) «занято», отделение такое-то.
Основная масса тех вагонов уезжала в разные концы страны, но те, что попадали к нам на склад (святое дело!), доставались тем, кто вагон пометил, без всякого спора.
О моем семимесячном пребывании на посту «начальника Веселовского гарнизона» можно написать не одну повесть, но я рассказал всего лишь об одном эпизоде, характеризующем силу личного примера, даже для так называемых «бандитов».
В заключение хочу сказать, что с первого месяца и до увольнения в запас, наш взвод (уже этот) занимал постоянно лидирующее место и в части, и в УНР. А когда, уже в августе того же 62-го года, в День строителя, я привез взвод на торжественное собрание и, подведя строй к трибуне, где расположился президиум с почетными гостями, доложил о прибытии на праздник, видавший виды Забуга, забыв, где он находится и с кем, удивленно воскликнул вместе с матом, естественно: «Ны ... соби!» Потом опомнился, позвал меня в президиум и спросил, показывая на взвод: «Дэ цэ ты взяв?» Он имел в виду новую темно-зеленую диагоналевую форму, хромовые сапоги и новенькие фуражки, все пошитое по специальному заказу коростеньскими мастерами. «Пошил», — говорю.
«Дывысь, — шептал Забуга на ухо секретарю горкома партии, — вин с цэю шайкою бувших бандитов вже пьятый мисяць живэ сам у Весэловци, и ты бачиш, яких куркулив з ных зробыв!» А «куркули», как небо и земля, отличающиеся от других взводов части, получали премии, подарки, грамоты и счастливо улыбались. Когда дошла очередь до эстонца Ляхтмяэ, я взглянул на него и вспомнил прежне-

го Ляхтмяэ (а это был именно он), который первым встретил в Полтаве генерала Зайцева и показывал ему рваные кеды. Еще вспомнил, как в первый наш день в Веселовке, когда я его представил как командира отделения, он посмотрел на село и сказал: «Фи, никакой сифилисасии нету!» Но никогда я не забуду и тот пасхальный день, когда мы с ним, обливаясь потом, тянули вдвоем ту «цементную» доску. Получая грамоту, Гарри (так его звали) забыл от волнения все русские слова, и что-то сказал по-эстонски. Наверное, благодарил. Глаза его светились. Позже спросил: «Что ты мне сказал?» Он ответил: «Я, честно сказат, не помню».
И еще. Когда мы после праздника вернулись домой, Ляхтмяэ сказал при всех возбужденных ребятах: «Снаешь, комантир, что такое комунисм? Это кохта я шиву в Веселофка. Рапотаю, кохта хочу и сколко хочу. Рапотаю мнохо и никто меня не саставляет, сам так хочу. Хорошо кушаю, мнохо оттыхаю и нихто не ситит мне на шея».
Может, так оно и есть. Ну и ладно.
Не знаю теперь, где мои «бандиты», в каких «странах», а я их каждого помню. Возможно, и они меня...

СЛУЧАЙ В РЕСТОРАНЕ
Великий наш юморист, ныне покойный Тимошенко (Тарапунька), как-то сказал, просто так, по-хорошему, даже без тени национализма или чего-либо подобного, как украинец, впитавший с молоком матери особое мнение своего народа к бывшему османскому игу: «В Турции хорошо — народывся, зразу — турок, а у нас — надо ще закинчить дэсять классив, та институт...»
Из этого шутливого определения можно сделать простой вывод — никакая, даже самая высокая образованность, не меняет заложенной в человеке природой сути; и наличие образования для подлых людей лишь дает им возможность скрывать свою сущность, которая рано или поздно выходит наружу.
Быль, которую хочу представить читателю, вполне обыденная, мелко-штриховая, но в то же время — классическая. Около  шестидесяти лет назад довелось мне заниматься с молодежью. Был я освобожденным комсоргом войсковой части с правами райкома. В те далекие годы, за четверть века до развала Союза, когда будущие реформаторы еще ходили в начальные классы, когда идеи создания различных национально-идеологических фронтов в наших братских республиках еще только проходили согласование в различных структурах за океаном, а о внедрении и воплощении в жизнь таких идей не могло быть и речи, комсомолу и молодежи уделялось довольно много вни-мания. Естественно, и кадрам, работающим с молодежью, в первую очередь, «низовым» комсомольским организаторам.
Зная очень многих ребят по совместной работе, могу сказать, что в подавляющем большинстве комсорги, особенно военные, были настоящим цветом армейской молодежи. Толковые, веселые, разносторонне развитые, спортсмены, музыканты, певцы — словом, одаренные люди. Они умели работать с армейской молодежью, их любили и уважали. Авторитет комсорга создавался им самим, а потом уже поддерживался командованием.
Конечно, и в армейском комсомоле, и среди политработников, как и на гражданке, попадались «скользящие» конъюнктурщики, чьи-то

сынки и «блатные» знакомые, которых буквально «протаскивали» по всем ступеням комсомольско-партийной иерархической лестницы, чтобы потом можно было козырять их «последовательным» интеллектуально-идеологическим и трудовым ростом. Таких в комсомоле не любили, откровенно ненавидели, а так как их было мало, то старались просто не замечать. Но они там-таки были, шли отдельной кастой, с ними негласно специально работали, напрямую или через жен, знакомых девушек, друзей. Их готовили. Из них потом выходили президенты, премьеры и прочие временщики, перестройщики-развальщики. Но в те времена, о которых пойдет речь, они еще были только благодатной средой, для которой был приготовлен вирус будущей величайшей катастрофы великой страны.
Политработников тогда неплохо учили. Учили всему понемногу. Учили политике, учили пропаганде, учили организационно-методической работе. Раз в два-три месяца комсоргов и замполитов собирали на надельные семинары в округ, информировали обо всех новостях и новшествах, включая политику, проверяли на сдачу тестов и зачетов, военную и физическую подготовку.
То есть, система была отлажена. Страна в то время собиралась через каких-нибудь 20 лет жить при коммунизме, американцев до смерти напугали вынырнувшие у их берегов наши атомные подводные лодки, Хрущев бил кулаком по трибуне в ООН и кричал: «Вы там не У-кайте, а то мы вас как; укнем!» В общем, как раз в этот период нас с замполитом, майором Истоминым, вызвали в округ на очередной семинар.
Он проходил в окружном Доме офицеров, во Львове. Поселили нас в военной гостинице «Варшавская». Довольно шикарная по тем временам, она как бы завершала весь исторический комплекс зданий на львовском «Бродвее» — улице Адама Мицкевича, которая тянется от оперного театра до упора в эту самую гостиницу.
На семинаре Истомин встретил товарища, с которым пять лет вместе служил и который когда-то пришел из училища командиром взвода в батальон нашего майора. Был он лет на десять моложе, но теперь уже носил погоны подполковника, став начальником какого-то кустового политотдела. Его отчим был генералом, и мать своими всевозможными связями открывала любые двери. На семинаре мы сидели вместе — майор с подполковником, а я рядом с капитаном, его помощником по комсомолу. Познакомились. Высокий, симпатичный
внешне, подполковник мне сразу не понравился. И, оказалось, не зря. Наши знакомые остановились у каких-то родственников в новом микрорайоне, поэтому договорились вечером отметить встречу в гостиничном ресторане. Настоял на этом подполковник, Истомину пришлось согласиться. Нам с капитаном — тоже.
Хороший ресторан в гостинице «Варшавской». Услужливые лысовато-прилизанные поляки-официанты. Изысканная кухня. Отличная музыка и солисты. Русско-украинские песни. Все шло, как надо. Мы заказали ужин, официант принес графин с коньяком. По рюмке выпили. Разливал подполковник. Он сразу взял инициативу в свои руки, без конца шутил, задевал соседей за ближайшими столи- ками, задергал официанта при выборе блюд, ну, в общем, был хозяином стола. И, наконец, после второй рюмки он достал из кармана спичечный коробок и вынул из него, как оказалось позже, высушенную заранее муху. Разлив в рюмки коньяк, он на наших глазах, приклеил муху изнутри к стенке своей наполненной рюмки. Мы с Истоминым растерянно смотрели на его действия, не понимая, что все это значит. А дальше события развивались, видимо, по давно отшлифованному и проверенному сценарию.
«Человек! Официант!» — заорал на весь зал подполковник. Официант подлетел мгновенно. «Проше пана?» «Ты шо, пся крев, по сбиркам работаешь? Сливаешь недопитое и подаешь опять?» — заорал с высоты своего роста подполковник. «Та як можно, проше пана, як можно, коньяк с буфэту», — растерянно лепетал маленький официант. «Директора сюда!» — гремел подполковник. Через минуту появился директор. Наш «борец за чистоту» тут же сунул ему под нос какое-то удостоверение, то ли члена комиссии по военной торговле, то ли еще чего-то, такие люди всегда чего-то члены, и напустился на директора.
Тот взял рюмку с коньяком и мухой, вылил коньяк в фужер и попытался вытряхнуть муху из рюмки. Но безуспешно, муха приклеилась к стенке рюмки намертво. В этом и был весь подлый расчет. «Свежая» муха или плавала бы или легко отделялась, эта же была, как приварена. Стараясь затушить инцидент, директор попросил нас всех перейти в специальный номер и там разобраться во всем происшедшем.
Когда переходили в отдельную комнату, я сказал майору, что не могу все это видеть, и пойду наверх, в нашу комнату. Истомин попросил меня остаться, потому что наш подполковник может наделать больших глупостей, а он этого допустить не может. Гости, мол,

пришли к нему и, какие бы они ни были, отвечает за ситуацию он, Истомин. Что делать, пришлось идти «разбираться».
Мы впятером «разбирались» с инцидентом по мухе до полуночи. Попутно разобрались с пятью бутылками лучшего по тем временам коньяка «KB» и всеми изысканнейшими блюдами ресторана. Протокол, естественно, писать не стали. Директор даже прослезился, познакомившись с такой объективной комиссией, и на прощанье сунул подполковнику в карманы плаща еще две бутылки «KB».
Только высочайшая порядочность и врожденный интеллект ,сдерживали Истомина от плевка или еще лучше, удара в лицо, своему бывшему сослуживцу. А тот, выйдя на улицу, начал хвалиться тем, что этот прием уже использовал во многих городах и всегда его кормили и поили на халяву.
Пьяный, как и его начальник, капитан ,горячо ему поддакивал и напоминал, где и когда проходили аналогичные выходки. Мы пошли провожать эту веселую пару. Мне было жалко смотреть на Истомина: он мучился в душе и никак не мог сделать то, что явно хотел сделать. А вместо этого мы шли по каким-то темным улицам Львова, провожая двух подонков. В одном месте нужно было перейти по пешеходному мосту через глубокую впадину, по дну которой проходила же-лезнодорожная ветка. На мосту мы что-то вдруг заговорили о невесомости, о космонавтах, о Валентине Терешковой (она как раз полетела в те дни). И вдруг Истомин сказал подполковнику: «Слушай, давай на спор, на пару коньяков, я сейчас на перилах моста стойку на руках сделаю». Тут мне стало плохо. Говорю: «Федор Васильевич, какая стойка, после ресторана, на темном мосту, высота до железнодо-рожного полотна метров 25, не меньше, перила качаются, Вы что?» «Ты лучше подержи фуражку и китель», — ответил майор.
Перспектива увидеть летящего вниз майора заинтересовала даже наших, невменяемых доселе партнеров. Они подошли к нам и, сцепившись, раскачивались рядом. Истомин снял китель и фуражку и через несколько секунд, уже фиксировал стойку на перилах.
Это, конечно, надо было видеть. После нескольких секунд в стойке, он разбросил ноги по обе стороны перил, покачался, играя нам на нервах, и красиво перевалился на мост. Одевшись, он подошел к оцепеневшим от увиденного «партнерам», мгновенно изъял из карманов плаща подполковника две бутылки «KB» (спор — есть спор), протянул их мне и брезгливо процедил сквозь зубы: «Мразь». Затем добавил: «Пошли, Вася».

Ночью я почти не спал. Часов в пять утра вышел на балкон, а когда вернулся в комнату, слышу, майор смеется: «Что, Василек, заставил тебя вчера понервничать? Конечно, если бы я разбился, тебя бы и обвинили. Но я и не собирался разбиваться. Ты думал, майор старый, рыхлый, да? А я до войны был чемпионом Вооруженных Сил по акробатике, кое-что еще осталось. Просто не мог больше выдержать. В ресторане не хотел поднимать скандал и терять честь офицерскую. Ты уж прости меня за этих подонков. Я и не предполагал, какие могут выходить подонки из маменькиных сынков и всяких там «блатных». Слышал много, а сам с такой гадостью первый раз столкнулся. Ну, ничего, переживем». Не  пережили...



                ПОДЛОСТЬ


Жили-были на свете два человека. Оба — военные. Один — полковник, другой — генерал. И жить бы им, как говорится, да поживать, да чинов и добра наживать, ан, нет — не получилось. Скорее — не захотели. Гордыня заела, да та же подленькая сущность наружу проявилась. Ну, если бы не проявилась, то не было бы и этой были. Не узнали бы об этом люди даже через столько лет, если бы не пересеклись наши пути-дороги.
А дело было так. В одном украинском городе, в престижном военном доме, на одной лестничной клетке, в двух, переоборудованных под пятикомнатные квартирах, жили две семьи, одна — полковника, начальника кустового политотдела, другая — генерала, командира дивизии.
Их военные пути не пересекались, так как служили они в разных родах войск, один — в инженерно-строительных, второй — в ПВО. У них были общие интересы только вне службы. Ну, во-первых, они были соседями по квартирам, дружили семьями, часто просто так ходили друг к другу на чарку водки или что-то вкусное (в те времена с едой было не все просто), а главное, что их объединяло — это охота и рыбалка. О, эти наши национальные особенности охоты и рыбалки! Вряд ли, где в мире так, как у нас во время охоты и рыбалки, решается или подготавливается масса текущих вопросов, вплоть до кадровых.
Все, конечно, зависит от уровня участников, их возможностей, степени их порядочности или деградации. Но все равно, братство на охоте в нашей стране всегда было особым видом отношений, в процессе которых заинтересованными людьми решались многие вопросы, абсолютно не связанные с охотой, как таковой.
Но двое охотников, о которых идет речь, не вмещались в вышеуказанные правила. Высокомерные эгоисты по характеру, они охотились только вдвоем, только по ночам, только на машине и только в одном месте — на запасном аэродроме, покрытом металлической сеткой и заросшем в рост человека бурьяном. Особенно любили непогожие сырые ночи, когда обычные охотники, не желая месить доколенную грязь, сидят дома.
Если у обычных охотников в графике для охоты одна треть времени (а у кого-то и половина) уходит на разборы, итоги и поглощение всего взятого из дома, то наши охотники делали все наоборот: сперва, со дня, «заряжались» основательно сами, затем заряжали свое табельное оружие и только в ночь выезжали на охоту.
Сама охота занимала не более трех часов, но, с учетом всех транспортных и других издержек, на нее уходила вся ночь. Но что это была за охота! Полковник, напомню, был начальником нашего кустового политотдела. Я же — комсоргом ближайшей к политотделу войсковой части. Когда помощник начальника политотдела по комсомолу ушел в академию, пока искали замену, я несколько месяцев параллельно занимался всей нашей комсомольской зоной и был в курсе всех политотдельских событий.
Всего один раз довелось участвовать и в знаменитой «камерной» охоте. Только тогда я понял, почему у начальника политотдела за год сменилось восемь солдат-водителей, причем большинство из-за аварий и тяжелых травм. Ребята шли на любые ухищрения, лишь бы не возить полковника.
Картина для боевика — темная сырая ночь, по бывшему летному полю, где сухая трава выше капота машины, со скоростью 70 кило-метров в час мчится ГАЗ-69, без тента, лобовое стекло лежит на капоте, я — за рулем, давлю на газ, ветер в лицо, машина со страшным треском утюжит многолетнюю траву, руки оцепенели на руле, едешь вслепую, а в голове: «Вдруг — яма или какая-то запчасть, да мало ли что может валяться на старом (с войны) запасном аэродроме!»
«Не дрейфь, комсомолец!» — орет в ухо полковник. Он левой рукой вращает открученную фару поиска, а в правой держит пистолет. Генерал стоит в кузове справа, одной рукой держится за боковое сиденье, в другой — тоже пистолет. Так и катим с одного конца летного поля в другой, пока где-нибудь на полянке, где ничего не растет, не высветим несчастного зайца или лису. Тогда держись голова водителя — выстрелы хлопают один за другим... При мне убили трех зайцев, о других случаях — только слышал...

Как-то раз, где-то в конце октября, часов в одиннадцать ночи, меня через посыльного вызвал начальник политотдела и сказал: «Слушай меня внимательно. Приближается годовщина Октября, по поруче-
нию Главпура (главное политическое управление Советской Армии) проводится разовая проверка специальных частей, их охраны и т. п. Проверки будут внезапными, всякими способами, включая каверзные. Вот тебе мое удостоверение, по телосложению мы схожи. Бери мою машину, езжай на такую-то точку, постарайся пройти все зоны. Я знаю, что ты там бывал, и знаешь, в принципе, где что стоит. Но ни ты, ни я и никто другой посторонний, не знают, где будет в момент посещения находиться передвижная электростанция. Ты должен, ты просто обязан указать мне место работающей электроустановки. Есть слухи, что у этого дивизиона не все гладко с охраной и дисциплиной. Если же у них все будет в порядке, и тебя задержат — скажешь, идет проверка бдительности, и я тебя специально послал. Когда бы ни приехал, явись ко мне, я буду ждать».
Выйдя из квартиры полковника, я завел стоящую во дворе, знакомую мне по «охоте» машину и поехал на точку. Почти 90 километров лесом. Мелкий, холодный, противный дождь. Промозглая погода, только для проведения проверок и переброски диверсантов. Темень, жуть. Что-то не вязалось во всем этом Почему нашему политотделу доверили проверить ракетную точку чужого ведомства? В чем здесь дело? Я был в армии уже достаточно долгое время и кое-что понимал, но в данном случае — полная неясность. Почему полковник дал мне свое удостоверение? Что это, игра или какая-то пакость?
Я хорошо знал инженерно-строительную часть базы, на которую ехал. Я знал стандартную систему ее охраны. Ловчая сеть, между ней и забором под электротоком по периметру ходят часовые, визуально наблюдая друг друга. За забором — еще один забор из путаной колючей проволоки. Три зоны, три КПП. Первая — жилая и управленческая (штаб, казармы и т. п.), вторая — техника, орудия и третья — ракеты под арочными холмами. Мне надо идти через все КПП, с чужим удостоверением. Но как? Я знал, что с тех пор, как в армию начали брать девушек, они часто вместе с коллегами-солдатами уходили с базы в самоволку, по очереди, отключая по договоренности электроэнергию, расшивая на стыках ловчую сеть, ублажая часовых и т. д. Но так это они, изнутри! А как же я попаду в третью зону!? Снаружи!
Размышляя таким образом, кляня близость своей части к политот-делу и все, что с этим связано, я добрался до съезда с трассы на базу. Машину оставил в лесу, метров за 200 от КПП и пошел!

Когда шел туда, был какой-то азарт, типа охотничьего. Ну, что тут такого страшного? Да-да, нет-нет. Зашел на первый КПП. В дежурной комнате двое ребят, как говорят сегодня, кавказской национальности, играют в нарды. В комнате отдыха спали несколько солдат. И все. Я поднял небольшой деревянный барьер, опустил его на место и пошел по устланной бетонными плитами дороге в сторону КПП ко второй зоне. В дежурке — никого, через раскрытую дверь видно двоих солдат за шахматной доской. На КПП третьей зоны, закрыв лицо книгой, в дежурке мирно храпел старший сержант с повязкой, а в комнате отдыха было темно и тихо. Вошел в зону, по звуку опре-делил, где находится электростанция. Близко подходить не стал, боялся, что у станции может быть дополнительный часовой. Но саму станцию увидел и ее тип определил. Затем все повторилось, только в обратном порядке — ничего за 10 минут не изменилось. Я вышел за территорию базы — метрах в тридцати от КПП, на столбе, то загоралась, то гасла лампочка.
Не доходя до столба, я свернул в лес, и мне вдруг стало не по себе. Как молния, сверкнула мысль: «Тебя подставили! Тебя подставили!» Лихорадочно достал полковничье удостоверение. Так и есть — всего один «краб» (штамп), дающий право войти только в первую зону. «Краба» второй зоны и спецвкладыша третьей — не было, да и не могло быть. Любой часовой на КПП мог меня расстрелять и получить за это — минимум отпуск. Ноги у меня стали ватными. Идти по лесу было нельзя — грязь по колено, а выходить опять на освещенную «бетонку» — не было сил. Отдышался, рывок, и через 15—20 секунд — у машины...
В три тридцать я был у полковника, он что-то писал, на столе — полупустая бутылка коньяка. Я нарисовал план базы, указал время и место работы электростанции, описал спящего на третьем посту сержанта. Задав несколько вопросов, полковник меня отпустил часа в четыре. Я пришел на службу к обеду. Дежурный по штабу сказал: «Тебя искал и просил зайти майор, зам начальника политотдела по партийной работе». То, что он рассказал, повергло меня в шок гораздо больший, чем ожидание автоматной очереди от часового!
Оказалось, наш полковник послал нарочного в Киев с донесением о безобразиях, творящихся в хозяйстве его соседа-генерала. Того срочно вызвали в Киев, а к обеду он уже был в Москве. По слухам, ему грозит отставка, разжалование до рядового, лишение наград, ис-

ключение из партии. Командира того злополучного дивизиона арестовали, им занимается особый отдел округа. Наш полковник тоже в Москве, когда будет — неизвестно.
Мы с майором давно знали друг друга, и он раскрыл мне истинную причину случившегося. В начале года сосед-генерал, за рюмкой, сказал нашему полковнику, что в лесу, в каком-то дивизионе, он запустил рыбу-сеголетка, и осенью они будут с рыбой. Насолят, навялят. Пришла осень. Как-то полковник спросил генерала: «Ну, как там с рыбой?» Генерал сказал, что рыба заболела и погибла, а воду спустили. На том все и кончилось. Но однажды жена полковника, как обычно, зашла к соседке-генеральше. Та на кухне чистит рыбу и жалуется, что муж привез две корзины, и теперь она не знает, что с ней делать. Жена полковника полдня убила, помогая чистить рыбу. И даже принесла домой несколько карасей. Ни первая, ни вторая жены не знали о разговорах и взаимоотношениях своих мужей. Естественно, жена полковника, угощая мужа рыбой, рассказала, где ее взяла, и сколько ее там было. Тогда то, подлое, что в нем всегда присутствовало, но не проявлялось, сразу выстрелило, и полковник решил отомстить. Каким образом — вы уже знаете.

Месяца через два, от того  же  майора, я узнал, что за попавшего в неприятность генерала вступился  кто-то из  высокопоставленных его  солуживцев-фронтовиков  и  он отделался только тем, что ушел в отставку, сохранив все привилегии. Вот такая рыба...

ОРДЕНОНОСЕЦ
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно, — сказал поэт. Классика жизни. Если звезды-гении просто рождаются, и общество рано или поздно соглашается с этим, то звезды «зажигаемые» кем-то искусственно, как правило, служат для достижения каких-то политико-идеологических, пропагандистских или коммерческих целей. Это вполне естественно и объяснимо. Раз «надо», значит, зажгут, сожгут или потушат. Звезды-люди или «люди-звезды», как хотите, тоже бывают разные. Даже искусственно зажженные.
Одни сверкают какими-то своими гранями, шлифуются и совершенствуются всю свою жизнь, озаряя достойное их пространство. Они действительно «светят». Другие, «конъюнктурно-ширпотребные», к сожалению, их сегодня — абсолютное большинство, лишь отражают свет. Как только лишаются лучей искусственного внимания, мгновенно «тухнут» и исчезают с небосклона общества. Не все яркие лич-ности способны подать себя достойным образом, потому часто рас-творяются в серой массе, так до конца и не раскрыв своих способ-ностей или достоинств.
Расскажу одну быль, в виде иллюстрации к уже сказанному. В молодости довелось мне заниматься армейским комсомолом. Нам, комсоргам-организаторам, в те времена ржаветь не давали ни в идеологическом, ни в физическом плане.
Партия, а предметно — наш кустовой политотдел, постоянно требовала поиска новых форм пропагандистско-воспитательной работы. В силу этого, мне пришла в голову мысль устроить встречу комсомольцев войсковой части, где я был освобожденным комсоргом, с одним участником гражданской войны, проживающим недалеко от места нашего расположения.
Нашел я его через Коростеньский горрайвоенкомат. Познакомились. Уговорил принять участие во встрече с нашим коллективом. Он был простым колхозником-пенсионером, имел орден Красного Знамени, где-то из первой тысячи, но, несмотря на определенную известность у себя в селе и районе, был немногословен и замкнут.

Встречу  мы организовали солидную. Сколотили в лесу деревянную сцену, смастерили скамейки практически для всего личного состава части, пригласили гостей из Коростеня, к территории которого были временно приписаны. Организационно все вроде бы было нормально. Но, к сожалению, встреча не удалась.
Когда я, в порядке вступления, рассказал о нем, как: о ветеране еще гражданской войны, особо подчеркнув, что он получил свой орден, именно в 18 лет, и передал ему слово, дед просто сидел и молчал. Я начал задавать наводящие вопросы, надеясь как-то расшевелить его сознание и память, но получилось еще хуже. На вопрос, к примеру, участвовал ли он в обороне Коростеня, он ответил: «Да, да, було. Мы як раз заляглы по-над Ужом (речкой), а ти, бисови билополяки, як выскочилы на своих тачанках, чи що, та як вжарылы по нас з кулымэтив, а мы — тикать!»
И сколько бы раз он не начинал говорить, все время заканчивал одним — «а мы — тикать». Когда я спросил, а за что он получил орден Красного Знамени, то в ответ снова услышал: «Да, було, було. Мы як тикалы, я биг мымо хаты, дэ штаб стояв. Бачу, якась така красыва кожана сумка валяиця, я ии схопыв, так и таскав аж до самого Малына (городок на востоке от Коростеня). А там нас зибралы, тих, хто прыбиг, построилы. Командыр наш побачив у мэнэ сумку, так зрадив, бо в нэи чи якись докумэнты, чи можэ якись его вэщи булы, нэ знаю». «Ты, — каже, — герой!» «И дэсь через врэмя мэни пэрэд строем ордэн вручив».
Солдаты наши вначале смешки выдавали, а после этого уже не могли сдерживать настоящего смеха. Дело принимало серьезный оборот.
У орденоносца, простого восемнадцатилетнего сельского парня, попавшего в непонятное для него горнило гражданской войны, в памяти сохранилось лишь те моменты, когда ему было плохо, то есть когда он «тикав».
Для выравнивания ситуации пришлось вступать нашему замполиту и секретарю местного райкома комсомола, который рассказал о жизни этого ветерана уже после гражданской войны. Но у всех остался неприятный осадок — я уже не раз пожалел, что нашел на свою голову такого героя-ветерана.
Через некоторое время первый секретарь райкома комсомола, с которым нас связывали довольно дружеские отношения, оказал мне помощь в заглаживании того неприятного как для нашей части, таки всего района инцидента. Он попросил в выходной собрать личный состав и привез к нам еще одного ветерана, уже Великой Отечественной войны, какого-то подполковника-отставника из Коростеня.
Чувствовалось, что, скорее всего, тот подполковник воевал всю войну где-нибудь в военторгах Алма-Аты или Ташкента, но он сразу же овладел аудиторией и нарассказывал столько, как будто бы вел репортаж непосредственно из районов боевых действий, причем сразу всех фронтов.
Я могу и сейчас с уверенностью сказать, что если бы кто-то его спросил тогда на встрече, какого калибра, к примеру, был пулемет в том дзоте, который закрыл собой Александр Матросов, он бы назвал его (калибр), не задумываясь, и все бы в это поверили. Как и охотно, подчеркиваю, охотно, верили всему тому, что он говорил. С людьми говорить еще и уметь надо.
Вот такие две встречи, полярные по сути и по психологическому воздействию.
С тех пор во всей моей последующей партайно-комсомольской жизни я очень осторожно относился к подобным воспитательным мероприятиям. Боялся, чтобы не навредить в поисках нового тому, что уже есть. Сегодня изменились времена и нравы, появились новые звезды, даже целые «фабрики звезд», но «сотворенные кумиры» никогда не заменят звезд настоящих, а они таки у нас были, есть, да и наверняка будут.
ЗАГЛАДА
Неисповедимы пути Господни и непредсказуемы судьбы людские. И не всегда человек волен сам распоряжаться своей судьбой — чаще судьба им распоряжается. Или, как говорят, «играет им».
Бывают такие повороты, такие взлеты и падения, что ни сам человек, ни окружающие его люди не могут объяснить, ни сразу, ни после, почему что-то так случилось.
Люди, как живые существа стадного типа, в принципе, легко управляемы и направляемы. Они имеют тенденцию молиться на идолов, независимо от их происхождения, на кого-то равняться и с кем-то сравниваться. При этом одни равняются, а других равняют...
Были у нас люди, на кого хотелось равняться и на кого равняли. Парадоксом жизни тех времен как раз и было то, что в большинстве случаев равняли на тех, на кого не хотелось равняться. Их обычно выпячивали и «раскручивали», причем это не политика была такая, а ее искаженное исполнение. «Выколупают» где-то в глубинке какого-нибудь «феномена-идола» и начинают его выставлять на съездах-конференциях до тех пор, пока какая-нибудь другая приближенная особа, где-нибудь во время застолья, охоты или рыбалки, не выставит на показ уже своего «феномена», и так далее. Причем все это, как правило, делалось не ради дела, даже не ради самого идола, а лишь для того, чтобы укрепить позиции того или иного уездного «властелина-колупателя» и хоть на ступеньку или на короткое время приблизить его к кормилу власти.
Вообще-то, и сами «идолы» тоже бывали разные. Одни, попав в такое течение, старались еще лучше работать и показать себя, стесняясь свалившегося на них внимания, другие, а их было, к сожалению, большинство, с огромным удовольствием купались в лучах славы, считая, что они избранные, а остальной люд просто обязан их боготворить даже за сам факт их появления на свет. Часто они так зарывались, что забывали своих хозяев- конъюнктурщиков и пытались по их головам их же и обойти. Как правило, на этом их карьеры обрывались, но наиболее нахальные, работая локтями,
достигали очень больших высот.
Мне довелось в жизни слышать и видеть таких людей, с одним из них, вернее одной из них, я познакомился поближе. Причем при довольно странных обстоятельствах ,— в начале шестидесятых годов. Это была Надежда Григорьевна Заглада, семидесятичетырехлетняя звеньевая одного из колхозов Черняховского района Житомирской области.
В последние годы правления Н.С. Хрущева ее фамилия не сходила со страниц газет, лент хроники. Эта сухонькая женщина с крепкими руками и железной волей, которую, как и миллионы других крестьянок, никто не замечал, может быть, так и осталась бы неизвестной, если бы кто-то ее не вытолкнул на политическую поверхность. Она взяла не красотой и даже не производственными показателями, хотя у ее звена они были довольно высокие среди свекловодов. Она в основном взяла... возрастом. Попала как раз в струю пенсионной реформы. Руководство страны прямо умилялось, когда Заглада, выступая с трибун съездов и совещаний, говорила: «Робыть надо! Гляньтэ на мэнэ. Семьдесят чотыри роки, а я роблю ланковою (звеньевой) ще з вийны, и ничого. А сыдять дома молодыци, нэ хотять робыть у поли, що ж цэ такэ?»
Опираясь на поддержку таких «энтузиастов», Хрущев узаконил идею повышения пенсионного возраста на 5 лет, мужчин — с 65 лет, женщин — с 60. Тут же заработала пропагандистская машина.
Помню, в шестьдесят третьем, в Харьковском цирке, перед началом представления на арену вышли шесть молодых ребят в ливреях работников арены, принесли большой канат — и давай тянуть его три на три. Никак. Тут выходит один седой плотный мужчина и говорит: «Ото давайтэ, вы вси на той кинэць, а я тут сам потягну». Взялись шестеро за один конец, а он за второй их всех опрокинул. Ребята подошли к нему, хлопают по плечам, спрашивают: «Вы шо борец, чи штангист?» А он улыбается: «Ни, я пенсионер».
Общими усилиями таки заставили многих пенсионеров снова выйти на работу, хотя пенсионер пенсионеру рознь. А те, первые пенсионеры, после всех войн, репрессий и разрух, в большинстве своем еле дожили до пенсии. А Заглада в свои годы, ну, что сделаешь, такой ее природа создала, играла своей сапой в поле, как нынешний киношный ниньзя фехтовальным мечом.
Я тогда работал в комсомоле и, конечно, слышал про эту женщину и ее работу. В городе Черняхове, расположенном к северу от Жи-

томира, прямо в центре было смонтировано огромное  нарисованное  панно, где в кулуарах Кремлевского Дворца съездов Никита Сергеевич стоял рядом с Надеждой Григорьевной в окружении цэковской свиты. Панно это висело несколько лет, пока Хрущева «не ушли».
Часто, проезжая мимо, я в принципе равнодушно смотрел на панно, оно было написано не особо чисто, как картина, но всем было ясно, что раз в центре маленький, толстый и лысый — значит, Хрущев, а раз старенькая женщина рядом с ним, тем более в Черняхове, значит, Заглада.
Я к чему это веду? К тому, что в лицо ее до нашего знакомства, практически не знал. Как-то раз зашел в Житомире в аптеку, недалеко от центральной площади. В те времена друг против друга там стояли два обкома партии — промышленный и сельскохозяйственный. Поэтому аптека была довольно приличная для тех времен. Мне нужна была какая-то мелочь. По аптекам я тогда ходил редко. Обилие лекарств в той аптеке просто привлекло внимание. Заходит какая-то старушка, осматривается, достает из хозяйственной сумки довольно большую бумагу и что-то в ней рассматривает. Через пару минут поворачивается ко мне: «Слухай, сынок, пидийды сюда, тут наш фершал щось напысав, нэ пийму дэ начало, а дэ кинэць?» Я подошел, посмотрел длинный список лекарств , сказал женщине, где, что и как, и посоветовал обратиться к аптекарю.
По ту сторону прилавка возвышалась в единственном числе мощная, с орлиным носом и высокомерно-брезгливым видом, вся увешанная золотом, аптекарша. Осторожно, двумя пальцами она взяла протянутую старушкой бумагу-заявку и мгновенно, не читая, выдала: «У нас ничего этого нет!»
«Дочка, та нэ можэ буты, глянь, скильки у вас тут усего, — пыталась убедить та хозяйку аптеки, — а в нас даже иоду чи бинта нэ знайдэш». «Слушай, бабка, иди отсюда, я тебе сказала, что ничего этого нет! — горой нависла над старушкой аптекарша, — ты хочешь, чтоб я милицию вызвала?»
На шум вышел заведующий, с такими же габаритами и таким же внешним видом. Узнав в чем дело, он вмешался в диалог и не очень торжественно выпроводил посетительницу на улицу. Та упиралась, а когда поняла, что бесполезно на такую публику тратить силы, вышла из аптеки, напоследок бросив: «Ну, трутни, я вам покажу!» «Да-

вай, давай, проваливай, потом покажешь», — подтолкнул ее аптекарь.
Помните, как в той песне: «Мгновенья раздают, кому позор, кому — бессмертье...» Если бы тот отъевшийся на государственных лекарствах аптекарь знал, на кого он кричал, он бы проглотил язык и задушил бы аптекаршу, скорее всего — родственницу, ибо посторонние в таких местах не работали. Но он этого не знал, величественно закрыв дверь, вернулся в аптеку и ушел в ее глубины.
Однако события начали развиваться совсем неожиданно и в очень ускоренном темпе. Я только вышел из аптеки, как увидел опять ту же женщину, возвращающуюся в аптеку в сопровождении двух крепких молодых ребят. Надо было видеть белые, искаженные от страха и одновременно угодливо-масленые лица аптечных работников. Они буквально стелились перед бабушкой, как-то незаметно выхватили у нее тот злополучный список, через каких-то полчаса сами вынесли и по-грузили два больших ящика на стоявшую у входа грузовую машину.
Растерянно смотрю и ничего не понимаю. За 30—40 минут такие перемены. Пока грузили лекарства, я подошел к водителю и спросил, кто эта женщина. «Так тож Заглада Надежда Григорьевна, из нашего колхоза. Люди попросили ее, как депутата, помочь получить лекарства для нашей аптеки, а то наш аптекарь уже два раза со мной приезжал, и ничего не дали, все только обещали». Заглада поехала сама, а когда и ее выпроводили, она зашла в обком партии, он в минуте ходьбы, оттуда позвонили в аптеку, дали двух ребят, а дальше все пошло уже по другому сценарию.
Воспользовавшись случаем, я подошел к этой суперизвестной в то время женщине, сказал, что работаю в армейском комсомоле, и попросил ее приехать к нам в часть, встретиться с комсомольцами. Она тут же отреагировала по-своему: «А ты вызы их сюда, до мэнэ на полэ. Хай побачуть, як буряк солодким сахаром становыться. Можэ на кого из моих дивчат прыдывляться, а то я их тильки гоняю и ничого воны, бидни, нэ бачуть, однэ сонцэ, сапу, та длиннэ-длиннэ, як собачя писня, полэ».
В конце концов, я ее уговорил, и в один из выходных вечеров привез ее в часть на встречу. Думаю, что и мне, и всем присутствующим эта встреча запомнилась навсегда. Это не было шоу или встреча с суперзвездой. Это была встреча с простым Человеком. Пусть даже малограмотным в общем плане, но высокообразованным в жизненном, главный девиз которого: «Робить, диты, робить добрэ, и всэ у вас будэ

и за душою, и на столи, и в кармани».
Да, она, конечно, была не простой женщиной, жесткой, даже амбициозной, но она РАБОТАЛА, созидала, не по обязанности, а по состоянию души. И за это можно простить то, что, возможно, и было наносным. Поэтому на таких людей хотелось равняться, они хоть и попадали в лучи навязанной славы, но были того достойны.
Потом я еще несколько раз встречался с Надеждой Григорьевной, но уже на каких-то общих мероприятиях. А в дальнейшем случилось, как всегда в те времена: ушел Хрущев, и нам запретили общаться со всеми, кто был при нем в фаворе. Такие люди сразу стали вне политики, а все контакты с ними расценивались как аполитичные.
Так у нас было всегда. Уходит вождь — все его друзья мгновенно переводятся (не переходят!) в разряд врагов нового вождя. Это одно из основных отличий любого тоталитарного режима. При этом любой хороший человек преподносится обществу совсем в другом цвете. Не избежала этого и Заглада. А потом ее просто забыли.


БОЦМАН БУГАЙ
Жизнь армии, прежней советской и нынешней, базируется на трех основных опорах — оперативно-строевом, инженерно-вооруженческом и тыловом обеспечении. В принципе, равные по степени воздействия на жизнеобеспечение армии в общем плане, эти основные направления в разные времена имеют разное значение. В военный период выходят вперед два первых направления, а в мирное время и особенно в нынешнее, основная масса проблем приходится на тыловые службы, то есть на хозяйственно-бытовое направление.
Разве даже в тяжелейшие прежние времена кто-то посмел бы отключить от электроэнергии какую-нибудь военную базу или просто военный городок? Уже через несколько часов и виновные в этом, и невиновные были бы жестоко наказаны. А сейчас можно делать все, рынок! Не заплатил — отключают все: электроэнергию, тепло, воду, транспорт, что угодно. Это сегодня солдаты и их командиры недокармливаются, недообмундировываются, живут в недостойных условиях. И раньше тыловое обеспечение шло по остаточному принципу, но тогда хоть оставалось что-то, а сегодня армия вообще финансируется по остаточному принципу, что уж тут говорить о хозяйственном обеспечении!
И все же, несмотря на всю «остаточность» обеспечения этого направления, тыловые службы и их работники всегда жили лучше, чем строевики или политработники. Что есть, то есть — и никуда от этого не денешься.
Во всей этой интендантско-хозяйственной братии, от идеологов-руководителей до всевозможных исполнителей, заведующих складами, пекарнями, столовыми, прачечными и подобными образованиями, наиболее многочисленным был, да и остается пока, институт старшин — рот, батарей, боцманов кораблей и приравненных к ним категорий.
Старшина в подразделении — это, прежде всего, хозяин во всем: и в обеспечении, и в порядке, и во внешнем виде солдат, и в дисциплине. Иногда даже трудно определить, кого уважают больше, ко-мандира или старшину, который всегда рядом, все и всех видит, все

и всех знает и до всего ему есть дело. Естественно, уважение начинается с какой-то боязни. Как в семье, отца уважаешь, не только по тому, что любишь, а еще и по тому, что боишься. Он может и пряник дать, и шлепнуть, если заработаешь. Так и старшина.
В прежние времена старшины и боцманы были, в подавляющем большинстве, сверхсрочниками и служили на этих должностях многие годы. И это было правильно. За много лет хороший старшина узнавал все необходимое, чтобы обеспечить своему подразделению нормальную жизнь, сводил до минимума какие-то неизбежные потери и старался делать все возможное и невозможное в вопросах своей компетенции.
Старшине по воинским уставам предоставлялись довольно приличные права по воздействию на личный состав. Он мог дать увольнение на сутки, наказывать нарядами вне очереди и даже сажать на гауптвахту.
Короче говоря, действующая в армии система обеспечивала старшине серьезные полномочия и соответствующий официальный авторитет. Все остальное зависело от самих старшин. Люди, конечно, они были разные, по всем параметрам, но подавляющее большинство их, прежних старшин и боцманов, были «служаками» в лучшем понимании этого слова, как сказали бы сегодня, «службоголиками». Они именно служили, другое дело, как у кого получалось.
За время службы в армии (и курсантом, и командиром взвода, и комсоргом войсковой части) мне довелось общаться и работать со многими из них. По-разному складывались наши отношения, но в целом я благодарен им всем без исключения за то, что они были вообще, и за отношение ко мне, в частности.
А начало было положено еще в учебном отряде, в первые месяцы курсантской службы.
Я первый раз попал в наряд по роте где-то через месяц после при-хода на учебу. Дежурным был наш командир смены, а мы, трое курсантов, должны были сутки «дневалить». Задачи дневального не так обширны, но в школе все было очень строго и четко исполнялось по уставу. Один дневальный час-два стоит, другой бодрствует, следит за порядком и выполняет поручения дежурного, третий отдыхает. Каждый час или два идет ротация, один сменяет другого.
Когда пришла моя очередь «бодрствовать», дежурный послал меня убрать и помыть пол в ротной «каптерке». Приберись, мол, пока боц-
мана нет. Старшиной нашей учебной роты тогда был главстаршина Бугай. Он много лет служил боцманом на кораблях Балтийского флота, затем был списан на берег за чрезмерное увлечение спиртными напитками. А так как ему оставалось пару лет до пенсии — его направили старшиной учебной роты.
Был он небольшого роста, с лунообразным лиловым лицом, хриплым голосом и лексиконом в структуре один-два-три, то есть одно нормальное слово у него чередовалось с двумя-тремя многоэтажными матами. Отзывался только на обращение «боцман».
В роте его побаивались, так как недостающие до пенсии годы он сумел-таки дослужить при школе, и теперь практически никого не боялся, мог выкинуть, что угодно. Особенно его боялись курсанты, боялись просто, так как какой-то видимой жестокостью Бугай не отличался. Его грубая, но беззлобная шумливость, скорее всего, и была причиной курсантской, и не только, боязни. Да и непредсказуемость тоже.
Поправив висящие в каптерке бушлаты,  я  помыл пол, протер, где надо, пыль и хотел уже уйти, но заметил наполовину заполненную корзину для бумаг и вернулся. Приподняв старинную резную деревянную урну-корзину, увидел в углу бутылку из-под чернил (согласно этикетке). Она была на 0,8 литра, темно-зеленая, и внутри что-то плескалось. Сверху была свернутая из газетной бумаги измазанная чернилами пробка.
Чертово мое любопытство! Вынул пробку, понюхал — на чернила не похоже. Постоял немного, снова понюхал — пахнет, как ром. Был тогда в продаже румынский ром по 27 с полтиной за поллитра .Я его как раз по пути в армию пробовал, поэтому понял, что это такое, по запаху.
В те времена, а дело было в пятьдесят девятом году, бытовая химия у нас находилась в зачаточном состоянии, каких-либо жидкостей для мойки, стирки практически не было, так что содержимое бутылки явно смахивало не на какую-нибудь отраву, а на обыкновенный ром. Ну, ром так ром, закрой и уходи. Куда там! Я взял на столе у Бугая кружку и налил в нее из бутылки то, что в ней было, где-то на палец. Снова понюхал, лизнул языком — таки ром! Выпил то, что налил, постоял, думал — не упаду ли. Ничего, нормально. Закрыл бутылку и хотел выйти из каптерки. Нет, опять вернулся, налил половину кружки, выпил, поставил бутылку на место, ополоснул из графина кружку, вылил в стоявший в углу фикус, закрыл дверь и отдал ключ дежурному.

Часа через два, отстояв «навеселе» у тумбочки (все-таки больше месяца не выходили за территорию школы), лег отдыхать. Не успел заснуть — слышу рев боцмана: «Дежурный, мать перемать, хто мыв пол в каптерки?!» «Курсант Гурковский», — ответил подбежавший дежурный. «А ну давай сюды, мать перемать, того курсанта!»
Несмотря на то, что я уже не был «пацаном», пять лет отработал самостоятельно, что-то уже в жизни видел, внутри у меня все сжалось, и не из-за боязни, а из чувства определенной вины. Дежурный подошел меня будить, не понимая причину злости боцмана, но я, опередив его, встал, поправил обмундирование и пошел в каптерку, ожидая любого поворота событий, вплоть до рукоприкладства.
Зашел, доложил. На удивление, Бугай изучающее на меня посмотрел, как будто впервые видел, и просто спросил, показывая в угол, где стояла корзина для бумаг: «Брав?» «Брал», — тут же ответил я. «Положи на мисто!». «А як же я положу, — перешел я на украинский, — в мэнэ ны погон, ны удостоверения ще ныма». «А гроши е?» «Е», — отвечаю. «Ты зараз стоиш, чи отдыхаеш?» «Отдыхаю». «Так вот, пока будэш «бодрствовать», сбигаеш в магазин, тут близько, я тоби маршрутный лыст на почту на два часы выпышу и на КПП провэду. Поняв»? «Так точно, все понял», — ответил я, и через десять минут мы с ним были на КПП, а еще через полчаса я принес в каптерку две бутылки рома.
Как выяснилось, бурная реакция боцмана при его возвращении в каптерку после моей «уборки» стала следствием того, что я, дважды отпив из бутылки, практически ее опустошил. Через толстую зеленую бутылку в полумраке каптерки мне трудно было точно определить, сколько там оставалось рома. Бугай, войдя, первым делом взялся за бутылку, зная, что там и сколько, но выжал всего несколько капель.
Когда я вернулся с литром рома, Бугай прямо при мне вылил содержимое двух бутылок в старую бутылку-чернильницу, а то, что не вошло — в кружку, предварительно поделив остаток на две части. Сперва выпил сам. Потом еще раз внимательно посмотрел на меня и, вылив в кружку остаток, протянул мне: «Давай». Я выпил. Бугай налил себе еще, уже из бутылки. «Ну, ты даеш!, — он заулыбался. — Трэтий рик стоить пэ «чарныло» на глазах у всих, и нихто ще нэ брав в руки! За цэ давай еще по дэсять капиль!» Мы с ним еще понемногу выпили, и я ушел «бодрствовать».

Где-то через пару дней под вечер меня вызывает боцман. «Пидэш сегодни зи мною».
Вечером он провел меня через КПП, и мы пошли в город. По дороге я купил   две бутылки водки, пару банок консервов.
Шли в темноте долго, по каким-то закоулкам. Наконец, вышли на окраину. Темно, сплошь железнодорожные пути, и на них товарные вагоны, наспех оборудованные под жилье. Мне показалось, что их тысячи. Стояли они, видно, не один год.
Возле некоторых палисадники разбиты, наверное, что-то сажали летом. Еще через некоторое время подошли к обычному снаружи вагону. Постучали. Открывается дверь, сноп света изнутри, какая-то женщина равнодушно встречает: «А, это ты! — входи».
Заходим. Резкий контраст между теменью на улице и ярким светом от мощной лампы. В углу горит обложенная кирпичом печка-буржуйка.
Все стены в фотографиях, вырезках из журналов, вышивках, самодельных ковриках. Вагонные полки в два яруса. И девчата, человек десять — не меньше. Та, которая нам открыла, как: после выяснилось, была бригадиром этой женской путейской бригады. Ей, наверное, не было и тридцати, но мне показалось, что ей лет двести! Просто, когда тебе девятнадцать, уже тридцатилетние кажутся дряхлыми старухами. По внешнему виду она смахивала на Нюрку из известного фильма, которая «приторговывала марафетиком». Бригадир с боцманом уединились за ширмой, отделявшей небольшое пространство от остальной территории вагонной комнаты.
Меня обступили члены бригады: «О, молодой курсантик!» Все они были молодые, но уже «провальцованные» жизнью и без, как говорят сегодня, всяких ограничительных комплексов. Слава Богу, что их было много, поэтому, ощупав меня и обнюхав, успокоились и сели за единственный стол играть в лото. В эту игру играют или нищие, просто для ощущения удачи, хоть какой-то, или богатые — от нечего делать. Все шло нормально, как в семейной обстановке. За ширмой слышалось цоканье стаканов, так как две бутылки водки, которые я принес, забрала бригадир.
Часа через два она выглянула из-за занавески: «А ну, ты, салага, иди сюда, забери этого козла, зачем он мне такой нужен!» Я подошел к занавеске — на топчане, в углу, полулежа, храпел боцман. «Может, пусть он немного поспит, а потом пойдет?» — предложил я.

«Да пошел он, мне спать негде, и на работу рано, а с него какой толк! — взъярилась бригадир, опрокидывая боцмана к выходу. — Давай вываливайся!»
Бугай свалился набок, что-то замычал, но не проснулся. Выпитый за пару часов литр давал себя знать. Я попробовал его встряхивать и поднимать — бесполезно. «Ты спускайся вниз, а мы тебе его свалим», — решила бригадир. Так они и сделали. Хорошо, что у входной лестницы было всего четыре или пять ступенек. Бугай мешком скатился на мерзлую землю, зашевелился и начал что-то бормотать вперемежку с матами. После игры в лото при ярком свете — абсолютная темень и девяностокилограммовый мешок в форме боцмана Бугая. Слишком резкая перемена, но идти-то надо. А куда! Еще когда нас выпроваживали, я спросил бригадира, куда идти, она махнула рукой назад и сказала: «Обойдешь вагончик, и шуруй все время вниз, а там кого-то спросишь». С трудом повесив на себя боцмана, я поплелся, обходя вагоны и палисадники вниз, как советовала старшая. Если бы это был просто мешок, я бы с ним легко справился. Куда там, этот «мешок» упирался, обмякал, постоянно лез драться, крыл во весь голос меня и весь окружающий темный мир матами и кричал: «Хто ты такий, куды ты мэнэ тянэш?» И опять — в драку, и опять — мать перемать. Не знаю, сколько мы шли, но, в конце концов, вышли к городу, на освещенные улицы.
Было уже за полночь, прохожих практически не было, а те, что попадались, когда я их спрашивал, как пройти к нашей школе, с испугу шарахались подальше. Бугай орал, и по городу я старался идти по теневым местам, не желая наткнуться на патруль или милицию, а то и просто на какого-то военного. В центре я узнал баню, куда нас по субботам водили, и уже сориентировался, где мы, и куда двигать дальше. Подошли к нашей школе. Ну, на КПП я ж Бугая не понесу. Пошел в обход забора — искать удобное, вернее чистое место. Дело в том, что весь двухметровый кирпичный забор сверху был утыкан битым стеклом, и переваливать боцмана через него было чревато. А с другой стороны территории забор вообще был металлический — пики такие острые.
Нашел место, где забор или ремонтировали, или меняли что-то под ним — метра два стекла сверху не было. Стал готовиться к переброске Бугая на территорию школы. И ему, и мне позарез необходимо было быть там. Он, бессемейный, при школе жил, а я служил, да еще только второй месяц.

Вроде все было — и необходимость, и возможность. Я тогда активно занимался спортом, на тренировках толкал 140-килограммовую штангу и вырывал 100 килограммов любой одной рукой. Казалось, что там девяностокилограммовый боцман! Но, нет. Этот извивающийся, затем обмякающий, постоянно пытающийся меня ударить, беспрерывно изрыгающий маты «объект» перевалить через забор оказалось просто невозможно. Что я только ни делал — подлезал под него, пытаясь приподнять, ставил его стоя, пытался перевернуть через забор как ваньку-встаньку и т. д. Бесполезно. Наконец, собрав всю свою скорее не силу, а злость, я таки перевалил Бугая через забор. Он мягко шмякнулся с той стороны на землю. Хорошо, что асфальтовый плац не подходил вплотную к забору — его отделяла двухметровая цветочная полоса. На нее, хоть и мерзлую, он и упал.
Я, оббежав территорию, перелез через хозяйственные ворота и через минут пять был на своей койке. Лег, не раздеваясь, чтобы не привлекать внимание.
Прошло минут двадцать, мне было не до сна — никак отойти не мог от «прогулочного вечера». И тут вдруг — тревога! Завыла сирена. Тревоги бывают разные. Дежурный по роте объявил, что тревога пожарная. При такой тревоге к каждому курсанту приписан штатный инструмент. У кого — ведро, у кого — топор. У меня был приписан багор. Так как я лежал одетым, то и выскочил на построение первым, прихватив свой багор. Обычно, при прежних учебных тревогах, спросонья я не раз доставлял окружающим неприятности своим багром, а на этот раз я стоял в гордом одиночестве, держа багор, как копье, и поджидая остальных, за что был на утро, отмечен зам. командира нашего взвода.
Но пока построились, дали отбой, и все разошлись спать дальше. Я чувствовал, что тревога как-то связана с нами, но спросить было не у кого. Утром выяснилось, правда, негласно, следующее. Бугай, когда упал на территорию школы, очнулся и пополз через освещенный плац в сторону строений — как раз между водонапорной башней и последней казармой. Часовой сторожевого поста, из курсантов, охраняя башню, задремал, а когда открыл глаза, то увидел, что к нему ползет человек. Испугался, из оружия у него был только нож, ну, и нажал на кнопку вызова караула. Начальник караула, увидев, что сигнал от столовой, подумал, что загорелось что-то, и объявил пожарную тревогу. Ну, и завертелось. А боцман тем временем дополз до ямы, куда

излишняя вода сбрасывается  из  водонапорной  башни, и окунулся туда головой. Мог и навсегда нырнуть, да часовой, узнав его при свете, вытащил.
Прибежал начальник караула, друг нашего боцмана, и отвел его домой. На этом неприятности того дня закончились. На следующий день старшины у нас не было, вроде как заболел. А еще через день прошел слух, что Бугай выходит на пенсию, давно, мол, собирался и, наконец, решился.
Через пару дней построили роту, и капитан первого ранга, начальник школы, объявил Бугаю благодарность и поблагодарил за службу. Прощаясь, боцман отдельно подошел ко мне: «Спасибо, Васыль, ты добрый пацан». «Счастливо тоби, Мыкола», — ответил я, и мы обнялись, просто так, как люди, знающие друг друга. Он уехал домой, куда-то на Украину.
Появился у нас новый старшина. Не знаю, что ему сказал Бугай, но ко мне у него было особое расположение. И когда месяца через четыре, наш командир смены ушел на учебу, на удивление всем, именно новый старшина- вышел с инициативой дать возможность мне подготовиться и сдать экстерном экзамены за полный курс учебы, чтобы можно было назначить командиром учебной смены. Что и было сделано. И пришлось мне самому  еще  более  полугода, «доучивать» своих же коллег-курсантов. Получилось так, что за все годы службы в армии, я всего один раз мыл пол, и то в каптерке боцмана Бугая.

НАГРАДЫ И НАГРАЖДАЕМЫЕ
Вообще, награды — дело хорошее. Приятно человеку быть отмеченным какой-либо наградой, званием, другими отличиями. В принципе, в плане награждения, особенно ценным должно быть золотое правило: «Заработал — получай». А то уж больно часто у нас во все времена срабатывало другое: «Осуждаем невиновных, поощряем непричастных». Всякое бывало. Да и сейчас продолжается, к большому сожалению.
Вообще, система награждения как; бы зеркально отражает идейно-поощрительную политику государства. И если государство не в состоянии идейно сплачивать своих граждан по причине отсутствия государственной идеологии, отвечающей их (граждан) интересам, оно начинает вести систему разового, дешевого задабривания, раздавать мешками награды и всякие знаки отличия, размывая и искажая саму суть награждения. При таком (безыдейном) подходе сразу появляются на всех жизненных уровнях «липовые» медалисты и герои, академики и генералы.
И тут же многократное снижение уровневых показателей всех направлений нашей жизни. То есть, вышло все наоборот: чем больше, тем хуже.
Что говорить, раньше на весь Советский Союз была одна женщина подполковник, правда, милиции, как-то ее показывали по телевизору все в том же звании. А сегодня даже в районных отделах внутренних дел женщины щеголяют в полковничьих погонах, а уже с уровня области идут одни генералы. А что, повысился общий уровень работы в органах? Все с точностью до наоборот.
Я слышал, что в одном лишь министерстве по чрезвычайным ситуациям Российской Федерации, в принципе не таком уж «силовом», более десятка одних генерал-полковников.
Раньше подобное звание носили люди с уровнем командующих военными округами, и таких людей было буквально единицы. Да дело даже не в количестве, а в качестве — в соответствии с отдачей и здравым смыслом.

Ну, что есть, то есть. Вместе с коммерциализацией общества теряется вообще тот прежний интерес к наградам. Исчезнут коллективные хозяйства, перестроятся государственные предприятия, и уже некому будет давать мешками награды. Хозяин никого на орден представлять не будет, он найдет иные способы поощрения.
Обмануть кого-то на крупную сумму или выиграть, к примеру, миллион, будет престижней, чем получить какой-либо орден. Поверьте, я не кликушествую, я просто объективно смотрю на уже ближайшее будущее, когда награды и знаки отличия будут использоваться для выделения среди равных (политиков, военных и т. п.). Весь же великий трудовой люд при такой деидеологизации, из списков награждаемых просто исчезнет.
Но все-таки цель этой были — не пророчество, а отражение того, что было. Было на нашей памяти и продолжалось многие десятки лет. Историю надо знать, чтобы извлекать из нее полезное и не повторять чужих ошибок. Надо признать, что в прежние времена награды даром не давали. Это, так сказать, «по вертикали». А вот «по горизонтали», то есть между отдельными людьми, распределение наград часто шло субъективно по очень многим причинам — от просрочки времени до личной неприязни или зависти.
Яркий пример — наш председатель колхоза Г.И. Каструбин. Руководитель хозяйства, три пятилетки подряд сдававший по два плана зерна, имевший два ордена Ленина, ордена Октябрьской Революции, Славы и Отечественной войны I степени. Дважды представляемый к Герою Труда, он дважды получал орден Трудового Красного Знамени. Вроде бы и награды, и даже высокие, но они были просто издевательством над этим великим трркеником. Кто-то очень не лю-бил его, русского, рожденного в Казахстане. Что там было? Национальная неприязнь, личные амбиции, зависть, неважно, а вот так над ним издевались. И ничего не скажешь — наградили ведь, не забыли.
В этом «горизонтальном» распределении наград было все, что угодно, в чем вы сейчас и убедитесь. Повторяю, то, о чем я расскажу, — классическое решение подобных вопросов в те времена — и не только в тех местах, где я работал.
В Казахстане тысяча девятьсот шестьдесят шестой год был довольно урожайным. Республика ждала этот урожай десять лет. Первый такой урожай был в пятьдесят шестом. Тогда был сдан государству первый миллиард пудов (около 15 млн тонн) зерна. Но тот миллиард-56
был тоже только на бумаге, так как половина «заготовленного» в глубинке зерна просто пропала, хоть и попала в отчетность. Хлеб был, а сберечь его тогда не сумели, негде было хранить, нечем сушить и т. д.
К урожаю-66 подготовились, конечно, лучше. Построили тока, элеваторы, зернохранилища, подготовились технически и получили большой хлеб. Сдали миллиард пудов уже настоящего зерна.
Я в то время был парторгом колхоза и главным экономистом. Косил на комбайне хлеб, так как просто уже некого было сажать за штурвал. Пришлось и косить, и нормы регулировать, и параллельно пропаганду вести.
После окончания уборочных работ нас собрали в райкоме партии по вопросам предстоящих награждений по итогам года. Наш район высоко котировался в области, и на район «выделили» три   звания Героя, десять орденов Ленина, пятнадцать Трудового Красного Знамени, ну и т. д. Медали не регламентировались, они шли в целом по области.
Как обычно, на все дали сутки. Надо было представить наградные листы по всем кандидатам.
На наш колхоз дали три ордена Ленина и по два ордена всех последующих уровней. Мы в бешеном темпе подготовили  наградные листы. И через день я их повез в район. Принимал Бухарбаев, секретарь райсполкома.
На председателя колхоза в районе готовили наградной лист сами. На двух кандидатов в кавалеры ордена Ленина — бригадира А.П. Синицу и главного агронома И.Т. Лысенко — надо было представить особый наградной лист (высшая награда все-таки!) с фотографией. Но таковых у моих кандидатов не было, и их листы пока отложили в сторону.
А вот наградной лист тракториста Петра Генцеля Бухарбаев сразу схватил: «Он тянет на Героя!» Дело в том, что в районе решили сделать героями одного тракториста, одного бригадира и одну доярку.
Сдал я наградные листы, думаю: «Хорошо хоть Герой свой в колхозе будет, настоящий. А то один есть, из приезжих, так он стыдится носить свою Звезду. Не знаю, почему».
Бухарбаев предупредил, что если не будет фотографий, он заберет у нас ордена Ленина. Я позвонил домой, нашел бригадира Синицу, просил срочно найти фото и привезти в район. И передать это же главному агроному. Синица сел в свою машину, поехал за 150 км в областной центр, сделал пятиминутные фото и завез в район, агронома  - он не нашел.
Где-то в марте-апреле уже следующего года, пришла газета с Указом о награждениях. Попала она в руки сперва главному агроному И.Т. Лысенко. Он позвонил мне и попросил зайти. Вид у него был до предела обиженно-растерянный. Показал газету. Смотрю, где ордена Ленина. Наши двое — Каструбин и Синица. Лысенко нет. На Красного Знамени — Агафонов, опять Лысенко нет. И так  - по всем орденам. А  уж в самом конце, где медали «За трудовое отличие», наши двое — Лысенко и Генцель. Если помните, первого представили на орден Ленина (и он знал об этом!), второго на Героя брали, слава Богу, что он этого не знал.
Лысенко я еще на второй день после сдачи наградных листов, сказал, что без фото на орден Ленина не берут. Он заявил, что меня, мол, и так; знают везде, пройдет и без фото. Вот и прошло на самую низшую награду вместо высшей. Просто их сперва отложили в сторону, а когда появились наградные листы из других хозяйств, в спешке все поделили. И уж в конце все, что осталось, отдали тем, чьи документы раньше отложили.
Кстати, три Героя, вновь испеченных, оказались совсем не героями. Из всех героев-сельхозников, которых я знал, минимум 90% получили их субъективно. Нет, люди работали и здорово работали, но, повторяю, на 90% в АПК герои были «сделаны», иначе очень трудно было выделить их и определить степень их «героизма».
Вместо нашего Петра Генцеля, Героя получил тракторист из колхоза «Большевик», помню, Петром звали. Так у него гектары были приписаны минимум в два раза, Второй Герой был Юрий Труба из колхоза Буденного, также липовый. Как напьется, повесит звезду на полушубок и ходит по магазинам, права качает. Третий Герой — доярка из колхоза Чапаева, неплохая в принципе девушка, так та вообще вышла замуж в другой район и увезла из района Звезду. Так что Герои в тот год вышли неудачные. Но Герои.
Наконец, где-то в июне,  на районном партхозактиве состоялось вручение наград. Мы выехали на двух «газиках», на одном я за рулем, чтобы всех награждаемых разместить. Получили награды. На полпути домой, у села Джусалы, есть родник. Возле него и обмыли ордена-медали.
Половина из награжденных осталась недовольна. Сказалась та пресловутая «горизонтальная» несправедливость, которая всегда присутствовала в таких случаях и всегда была субъективна.
 
О Лысенко и Генцеле я уже говорил. А вот сидят рядом и обмывают награды Дмитрий Агафонов и Николай Грузин. Это напарники, работают на одном тракторе много лет. Показатели практически одинаковые, даже у Грузина чуть выше. Но ему досталась медаль «За трудовую доблесть», а Агафонову орден Трудового Красного Знамени. Что я им мог объяснить, ведь представляли обоих на Знамя? Ну, и так далее.
Пока были трезвые — молчали, а как подвыпили, пошли выяснения. Николай Грузин заплакал и говорит: «Вот прыиду додому, отдам цю мэдаль пацанам, хай клэпають, нэ буду носыть». Выслушал я много в тот день.
Обмыв хорошо все вместе, потом обмыли по каждому отдельно, при развозке домой. Митя Агафонов до того наобмывался, что так и остался спать у меня в машине. Утром жена говорит: «Иди, глянь, что там натворил твой орденоносец, весь палисадник испахал».
Приезжаю на работу, Агафонов уже ждет меня. «Василий Андреевич, не находили дома мой орден? Я залез ночью в ваш палисадник, куда не полезу, кругом стена, так до утра, как по клетке и ползал. Наверное, там и орден потерял. Колодка осталась, а ордена нет.
«Иди, ищи», — говорю. Он, с больной головой, полдня перебирал в палисаднике руками землю, но так и ушел ни с чем, окончательно расстроенный. «Это, — говорит, — Николай Грузин все накаркал».
Где-то дней через пять, я поехал в район. Жара — под сорок. Дай, думаю, заеду к роднику, попью. Всего метров двести от трассы.
Подошел к бетонному кольцу, опустился на руках к воде и уже начал пить. Смотрю, что-то желтеет на дне. Протянул руку — орден Трудового Красного Знамени. Наверное, Дмитрий, когда пил воду, лег грудью на бетонное кольцо, сорвал орден и не заметил его отсутствия.
Сколько было радости, когда я ему доставил потерю. Пришлось обмывать орден еще раз.
Таким было мое первое участие в награждениях. Потом это повторялось не один раз, но я уже имел опыт и не надеялся на судьбу или на районные власти, а проходил весь путь сам. И то, что заслуживали наши колхозники, — все получали, кроме председателя. Но я его и не представлял. Другие представляли, а третьи отклоняли, только, повторяю, из-за личных каких-то амбиций.
А вообще, награды — дело хорошее. И дай нам Бог их получать еще и по «вертикали», и по «горизонтали» — заслуженно и справедливо.


ГОЛОВА
В большинстве случаев, когда произносится слово «голова», сразу возникает ассоциация этого понятия не как с частью тела, а как с чем-то важным, главным, верховенствующим. Например, «городской голова» (в Украине), «хлеб всему голова» (везде), «головная фирма» или предприятие и т. п. Если речь идет о здоровье, то в этом случае голова выступает как часть (командная) организма, как правило, подвергающаяся различным воздействиям и опасностям, приводящим ко всевозможным болезням.
Мы же поведем рассказ о несколько необычной роли этой части живого организма, в чисто потребительском плане. Чтобы излишне не интриговать читателя, скажу прямо, что речь пойдет о ритуалах, вековых традициях отдельных народов, связанных с использованием головы животного, в частности овечьей, так как о подобном использовании головы других животных на всем постсоветском пространстве мне, по крайне мере, слышать не приходилось.
У каждого народа или региона есть свое головное блюдо: в Украине — борщ, в Узбекистане — плов, в Сибири — пельмени, на Кавказе — шашлык и т. д. У казахов, где бы они ни жили, тем более в Казахстане, таким главным национальным блюдом, основным и постоянным, проходящим через все ритуальные и повседневные трапезы, является «бешбармак». В дни рождения и дни поминок, на свадьбах и встречах гостей на любом уровне, а в солидных семьях практически ежедневно, бешбармак присутствует как ритуальная необходимость. Иногда даже в гордом одиночестве, без всяких других блюд, но, повторяю, присутствует обязательно. Если в доме событие или гости, кто бы они ни были — обязательно подается бешбармак. Иначе просто не может быть, так как по-другому быть не может.
В связи с тем, что тема данной были непосредственно связана с этим блюдом и отдельно от него не может быть раскрыта, то давайте немного подробнее познакомимся сперва с бешбармаком, теоретически конечно, а уже потом поговорим о роли головы в этом ритуале, да и не только.

Бешбармак в национальном исполнении — довольно вкусное и высококалорийное блюдо, составленное из простых компонентов — мясо (баранина, говядина, верблюжатина, конина, сайгачатина, даже гусятина, курятина и другие виды птицы, кроме, конечно, свинины), затем тесто, лук и картофель, вода и соль. Вот все, что необходимо для приготовления этого блюда.
Технология приготовления тоже достаточно проста. В большом котле, рассчитанном минимум на баранью тушу, долго варится мясо, до полного отслоения от костей. Параллельно готовится тесто. Затем его раскатывают на тонкие листы и дают слегка подсохнуть, как бы затвердеть. Чистят в пропорции к общей массе картофель и лук, режут на мелкие кусочки. Готовое мясо вынимают из котла, а в бульон закладывают картофель и варят. Затем разрезают листы теста на куски, размером с большое печенье, и тоже варят в том же бульоне.
Как только картофель и тесто будут готовы, их выбирают в большую миску, одну или более — в зависимости от объемов и количества гостей. Бульон сливают отдельно. Затем в миску поверх картофеля и теста накладывают большими кусками мясо, поливают бульоном с луком и подают гостям. Мисок, повторяю, может быть сколько угодно, их располагают так, чтобы каждый гость смог без труда дотянуться хотя бы до одной из них.
Я показал стандартную технологию приготовления и подачи бешбармака. Ритуальная технология, естественно, гораздо богаче, высокочтимее и ответственнее. При ней хозяин режет барана, одного или нескольких, прямо на глазах у прибывших гостей, хотя бы самых важных из них. Кстати, в отличие от молдаван, там никто и никуда не опаздывает, потому что, как я уже сказал, блюдо бывает только одно, и надо заранее позаботиться о месте за дастарханом, условно — столом, так как все это происходит безо всяких столов, на кошме, покрытой клеенкой. Сама кошма расстелена не на полу, а на невысоких (до 20—40 см) нарах, которые занимают от 50 до 90% гостевой комнаты.
Итак, хозяин режет барана, демонстрируя как уважение к гостям, так и свежесть мяса для будущего бешбармака, а гости обязательно моют руки (им сливают из специальных кувшинов) и проходят в гстевую комнату. Естественно, без женщин. Мы на этом остановимся чуть позже.
И пока где-то там начинают варить мясо, гости рассаживаются по-восточному, поджав под себя ноги. Наиболее важные или старшие из них занимают почетные места, где укажет хозяин.
Ритуал продолжает чаепитие. Это, конечно, тема отдельного рассказа, так как чай или чайный ритуал на Востоке тоже очень своеобразный и важный для живущих там людей. К чаю на дастархане появляются масло домашнее в блюдечках, хлеб и сахар, обязательно кусковой или рафинад, но только не «песок». Каждому гостю выделяется кисайка (пиала), и начинается довольно длительный и для не-местных новичков изнурительный процесс чаепития.
Чай разливает хозяйка. У нее под рукой кофейник или миска с кипяченым молоком, заварочный чайник в жаровне с жаром от овечьего кизяка, который очень теплокалорийный и долго держит тепло, и «рабочий» самовар. В другом самоваре, как; правило, электрическом, постоянно готовится очередная партия кипятка. Ее затем по мере необходимости, переливают в «рабочий» самовар, и цикл повторяется. Классическая порция чая — гость подает хозяйке пиалу, она наливает в нее ложку молока, затем крутой хорошей заварки, а уж потом вливает в эту кофейного цвета смесь чуть-чуть кипятка. Все это подает обратно гостю.
Чая в пиале мало, граммов 25-30, не больше. Новичок может выпить за один-два глотка. Но это только новичок. Уважающие себя гости, не спеша, потягивают огненный чай, не спеша, подают пиалу обратно хозяйке, и процесс продолжается. Я всегда удивлялся терпению, умению и, особенно (!) молчаливости, хозяек-казашек. Гостей бывает по нескольку десятков. Каждый из них в среднем раз по 20—30 подаст ей свою пиалу. Иногда одновременно несколько гостей подают. А она успевает всех обслужить, и никогда не перепутает пиалы. Все это молча, без суеты и других «побочных» явлений.
Хозяин в это время разливает гостям что-нибудь горячительное, как правило, водку. Конечно, этот элемент ритуала у мусульман сегодня не очень приветствуется, но я рассказываю, как это было, да и сегодня есть во многих семьях.
Некоторое разнообразие в чаепитие вносит появление промежуточной закуски — «куардака». Это бараньи внутренности (сердце, печень, легкие, почки и т. п.), зажаренные в котле на бараньем же сале. Закуска эта требует быстрого употребления, так как через полчаса застывает и трудно употребляется. После этого опять чай, водка и т. д. Процесс ритуальный очень утомительный. Пока основное мясо сварится, и все приготовится, проходит 4—5 часов. Это время надо высидеть или даже вылежать, так как желающим или пожилым го-
 
стям, которым трудно сидеть, к примеру с 7 вечера до 12 ночи, подают небольшие подушки под локти.
Мне довелось   много раз за 22 года, проведенных на Востоке, участвовать в таких ритуалах, и всегда это проходило утомительно. Но ничего не поделаешь — обычай есть обычай. И, наконец, где-то к 11—12 ночи подают долгожданный бешбармак.
Можно себе представить основную массу гостей после 5-часового предварительного действа. Даже если по рюмке выпить в час и то будет поллитра. А если не по одной...
Надо сказать, что как только подают бешбармак, гости сразу оживляются — сонные просыпаются, лежащие — опять садятся, мутные глаза — светлеют, в общем, ритуальная кульминационность как бы встряхивает всех.
А действие продолжается. В миске, как я уже говорил, снизу картофель, затем нарезанное тесто, сверху большие куски мяса, а венчает все это целая овечья голова — гладко, добела вычищенная и, естественно, сваренная.
Хозяин дома достает специально для этого предназначенный большой складной нож и начинает разрезать большие куски мяса на мелкие. А перед этим он передает голову тому, кто на трапезе считается главным или старшим. Это очень щепетильный и сложный вопрос, и на этом можно нажить большие неприятности.
Ну, допустим, что все хорошо. Хозяин режет мясо, перемешивая все содержимое миски, попутно раздавая гостям отдельные кости с остатками мяса, а тот, кому вручена голова, начинает другое, именно кульминационное действие — он делит голову! Здесь многое зависит, кто этот главный. Секретарь ЦК, обкома, райкома или мулла, или вообще старший по возрасту среди гостей.
Классически происходило все так: отрезает тот «главный» ухо от головы и вручает его «на съедение», к примеру, комсомольскому секретарю или другому молодому, но известному гостю, и говорит «Это ухо тебе за тем, чтобы слушал старших». Вырезанный глаз вручит местному руководителю: «Чтобы все видел», язык — парторгу и т. д.
Распределенная таким образом и почти обрезанная до костей ,го-лова в буквальном смысле бросается или передается в другую комнату, где «пируют» женщины. Для них это большая честь, и там уже идет повторный дележ того, что от головы осталось. Престижными были и берцовые кости, но это уже для «вторых» лиц.

Едят все из миски, руками. Никаких тарелок и вилок. Старший начал кушать, можно остальным. Старший перестал кушать — трапеза закончилась. В конце хозяин просит гостей съесть еще по куску мяса. Тут уж лучше самому взять и съесть, даже если и не хочешь, иначе хозяин по обычаю может взять любой кусок мяса и дать «асату», то есть попросту положить тебе в рот. Попробуй откажись — навлечешь гнев и обиду не только хозяина, но и гостей.
Наличие головы в миске как бы подчеркивает солидность хозяина, его уважение к гостям и особенно к отдельным из них. Отсутствие головы в таких ритуальных событиях считается неуважением, даже оскорблением — со всеми вытекающими...
Мы, не казахи, живущие там, тоже часто варили бешбармак, правда, голову не ставили, и все равно у казахов он всегда был лучше. Умеют они его готовить, на то он и есть — национальное блюдо.
В многонациональных селах острота национальных традиций есте-ственно притуплялась. Многие казахи стали есть далее сало и выращивать свиней, но где-то с семидесятых годов, когда подпольно готовились кадры будущих национальных реформаторов, пошло движение за возрождение всего узконационального, даже если это были и не лучшие традиции.
Мы всегда бросались из крайности в крайность. Когда казахи ели свинину — мулла молчал, а потом резко вдруг: «Не сделаешь обрезание — не разрешим жениться» и т. д. Пошло искусственное, часто искаженное, не возрождение, а «насаждение» многих забытых или трансформированных обычаев. Их начали выпячивать и культивировать к месту и не к месту.
Причем, часто выборочно и конъюнктурно. Что выгодно для избранных — быстрее «возрождать», а что приемлемо и необходимо для всех — не замечать.
Такое отношение к традициям и особенностям, причем неуместное выпячивание одних и принижение других, как правило, приносило, приносит и будет приносить совсем другие результаты. На Востоке правильно говорят: «Возвышая степь — не принизить горы». Любые особенности, в том числе национальные, нельзя выпячивать, ими надо просто жить. Тогда они, эти особенности, никому мешать не будут, а будут по мере необходимости и привлекательности в какой-то мере ассимилироваться. Это уже было и будет, пока живут на земле люди. Перекосы в таких вопросах делать нельзя, как нельзя традиции превращать в фарс.

Расскажу пару случаев из жизни, связанных именно с использованием головы в ритуальных событиях. Знаю я их множество, но приведу два наиболее характерных, участником которых довелось стать самому.
Работал в гараже нашей МТС водитель Темирбаев. Было ему тогда лет под сорок. Выдал он дочь свою старшую замуж в Оренбургскую область, километров за 120 от нашего поселка, ну и решил ее навестить где-то через полгода. Я в то время, а дело было весной пятьдесят восьмого года, возил на ГАЗ-69 главного агронома МТС. Меня до уборки урожая буквально насильно заставили сесть на эту машину, так: как главного агронома никто в гараже или не мог, или не хотел возить.
Подходит Темирбаев ко мне и просит в субботу съездить с ним в гости к дочке. После свадьбы, мол, еще не виделись. Я согласился, естественно, с разрешения агронома. Приехали мы на место часов в 10 вечера, уже стемнело. Дочь Темирбаева и зять очень обрадовались, хорошо встретили, чуть ли не под руки провели отца в дом, усадили в почетный угол. Короче говоря, оказали ему все положенные в таком случае почести и занялись приготовлением ужина. Ну, естественно, поставили варить бешбармак. Зять посетовал, что поздно приехали — его овцы находятся на отгонном пастбище за 20 километров, а там еще карантин, так что баранины не будет. А так как другого мяса в запасе у молодой семьи не было, то зять тут же забил четырех молодых гусей, поставил их варить. Выложили на стол стандартную в таких случаях закуску — масло домашнее, сливки, сухой сыр (крут), хлеб, сахар. Подали чай. Естественно, не обошлось и без водки.
Пошел разговор о житьебытье с обеих сторон. Темирбаев пыжился как и подобает тестю, впервые находящемуся в гостях у зятя, пытался давать какие-то замечания и советы, и пока варилось мясо, успел рюмок пять влить в себя вперемежку с чаем. Все шло хорошо. И, наконец, подали бешбармак. Большую такую эмалированную миску, все-таки четыре гуся. И вот здесь случился один из тех ненужных перекосов.
Раскрасневшийся, напыжившийся Темирбаев, который, по правде говоря, особой популярностью у нас не пользовался, прекрасно зная, что баранины в доме нет и не будет, вдруг, уставившись на миску с мясом, заорал на всю комнату «Бас кайда?» (голова где?), и по-русски добавил матом.
Зять опять же бросился к нему извиняться и дообъяснять ситуацию. Но тесть грубо оттолкнул его и одновременно толкнул ногой миску. Бешбармак проехал по клеенке метра полтора и опрокинулся бы, но я, сидевший в той стороне, успел остановить миску на самом краю. И тогда зять, обрусевший казах (живет в России!), не сдержался и отпустил тестю хорошую оплеуху. Темирбаев, конечно, не ожидал такого, в драку не полез, так как весовая категория зятя примерно в два раза превышала его, а выскочил на улицу с криком: «Василь, поехали домой!» Куда домой, три часа ночи, я хоть и немного, но выпил, а ехать домой через два города — Новотроицк и Орск.
Темирбаев сел в машину, а мы с зятем еще где-то с час занимались бешбармаком. Ни ему — казаху, ни мне — русскому, никакая голова не была нужна, кроме своей.
Где-то часов в пять Темирбаев зло постучал в окно, и мы отпра-ились домой. Насколько я знаю, они потом много лет друг к другу не ездили.
Второй случай приходился уже на расцвет «застойного» периода. Я работал главным бухгалтером колхоза. Дело тоже было летом. Звонит Володя Лысенко, двоюродный брат жены. Он тогда сельпо заведовал. Просит выписать хорошего барана, так как ожидается приезд какого-то гостя по линии Центросоюза из Москвы. Надо встретить. У нас эта болезнь была, да и не скоро видимо уйдет.
На Западе, если в какую-то фирму приезжает гость или делегация, то хозяин или президент встречает, несет сам или фирма все расходы и т. д. А у нас — нет: никто, ни районное, ни областное начальство, никаких расходов не несет. Они ищут крайнего (колхоз, совхоз, сельпо и т. п.) и туда тащат и отдельных гостей, и делегации. И, не дай Бог, что-то не так. Причем, если они без гостей, то едут к своим лизоблюдам, там им и охоту, и рыбалку, и трапезу устроят, да еще кое-что в багажник положат.
А если кто-то приезжает издалека, «сверху», то к «своим» гостей уже не везут по той основной причине, что лизоблюды, кроме этого самого лизоблюдства, как правило, больше ни на что не способны, показатели у них всегда ничтожные, они-то и спасаются только своим угодничеством, а везут туда, где есть что показать и чем похвалиться, не забывая в том числе и себя.
И еще везут к тем, кого не любят, да и где их не особо празднуют в обычной обстановке. А тут — гости! Есть повод.
Наш колхоз был лучшим хозяйством в области, потому все слеты, конференции «гнали» через нас. И большинство гостей тоже. Звонят, к примеру: «Такого-то числа в вашем хозяйстве будет первый секретарь ЦК товарищ Кунаев. Готовьтесь». Готовимся по усиленной программе. А Кунаев (несколько раз, кстати), не доезжая к нашему колхозу километров десять, с так называемой «чапаевской» горы полюбуется полями и уедет. А то, что наготовили, — уничтожит целая свора районного начальства после проводов гостя.
Это так, комментарий к звонку брата жены по поводу приезда гостей.
Мы с ним вместе поехали на отгонную точку, выбрали приличную овцу, килограммов на 60—70, привезли ее в село Лушниковку — это райское место в предгорье Урала. Забили и поставили котел прямо на берегу реки у дома известного чабана Кайрашева.
Все вроде бы нормально, женщины приготовили тесто, картофель и другие компоненты. Мы лежим на траве, подбрасываем дрова под котел и ждем гостей. Солнце уже село, когда из-за горы появился кортеж машин. Шесть или семь. Знали, куда ехать, поставили машины вокруг дома.
Мы с Лысенко двинулись им навстречу. Вдруг Володя как бы споткнулся и резко повернулся ко мне: «Ну, все, Васыль, мэни кинэць!» — с трудом выдохнул он и побежал назад к речке. Я, не поняв в чем дело, за ним.
«Мэни конец, — повторял он беспрерывно. —Я ж думав, шо з Москвы хтось русский приидэ, а там якыйсь чи татарин, чи кыргыз. А я голову в ричку кынув. За ту голову тэпэр з мэнэ голову знимуть!»
Как позже выяснилось, так оно и было. Из Москвы приехал торговый татарин, а по ходу движения к нам к нему «приклеилась» целая чопорно-плебейская рать — трое из Алма-Аты из Казпотребсою-за, пятеро из Облпотребсоюза и человек пятнадцать из нашего ра-потребсоюза. И все мусульмане. Подать мясо такому составу и без головы — равносильно игре с револьвером в «русскую рулетку».
Что делать? Гости моют руки, разминаются. Рассаживаются. Уже темно, а до овечьих отар 20 километров, и голова — в речке!
Оперативно у заведующего фермой нашли два фонаря, и давай буквально ползать по прибрежной тине да прощупывать все кочки. А там чего только нет! Бог, видимо, был на нашей стороне. Нашли мы эту голову. Она вся в грязи и тине. Двумя паяльными лампами осмолили,

почистили и, пока гостей потчевали свежим куардаком, домашним шуджуком (конская жирная колбаса), и казами (мясо на ребре в колбасной упаковке), мы в ведре, под огнем двух паяльных ламп, кое-как сварили, точнее «вымучили» ту голову, и она украсила одну из мисок.
Гость из Москвы, взяв голову в руки, не стал ее разделывать и приговаривать, а передал председателю Казпотребсоюза. Тот минут сорок делил ее с большим апломбом. А я смотрел на ту голову и явственно видел, как ее в грязи и тине ищет Лысенко... И не то, что мясо, мне и чай в рот не шел.
Все закончилось красиво. Мы с Володей ехали домой и обсуждали все, что случилось. Честно говоря, нам даже страшно было думать тогда, что было бы, если...
Здесь уже не обычай, здесь уже что-то большее. Здесь пришили бы все — и политику, и антисоветчину, все, что угодно, тем более что московский гость был еще и кандидатом в члены ЦК. Членом ЦК, но уже республиканского, был и глава Казпотребсоюза. В общем, зацепиться нашли бы за что.
А за что? Из-за головы какого-то барана, которая иногда ценится выше головы человека...
—
КИТАЕЦ

Так уж случилось, но на нашей Земле каждый пятый житель — китаец. И вряд ли найдется в любой стране какой-либо город, большой или маленький, в котором не жили бы китайцы. Хотя бы один. В городе Темире, расположенном в полутораста километрах к югу от областного центра Актюбинска, на границе с полупустыней, на имеющихся в наличии восемь тысяч сборного населения тоже жил один китаец. Был он китайским подданным, жил один, без семьи. Возраста неопределенного, внешне определить возраст китайца трудно. Никто его не трогал — ни власти, ни соседи, даже когда были на то причины. Политика у нас была такая. Уж очень боялись национальных вопросов. Издеваться можно было сколько угодно над российскими людьми, но, не дай Бог, тронуть лиц отдельных национальностей, тем более, иностранных подданных.
Возможно, и не было бы особой необходимости мне писать про этого человека, но в нем, как в капле воды из большого океана, от-разилась вся суть его нации — трудолюбие, деловитость, особенно в торговых делах, нахальная напористость, гибкость и увертливость, бес-компромиссность, отсутствие комплексов, удивительная живучесть, затаенность, малообщительность, очень далекое понятие о совести, нравственности и т. п.
Мне не приходилось жить среди китайцев, поэтому рассказываю об одном из них, не желая никого обидеть или сделать какие-то обобщения. Хотя кое-что я знал о них со слов отца — он закончил войну в Маньчжурии и почти год служил там уже после войны.
Отец рассказывал, что когда русские вошли в Китай, местное население встречало их с благоговением. Первое время, к примеру, идет наш офицер или даже солдат по улице — китаец метров за пятьдесят начинает ему кланяться и беспрерывно повторять: «Капитана, здласти» — их так японцы приучили за время оккупации. Ну, а наши — как наши, подойдут, похлопают по плечу: «Перестань кланяться, мы же с тобой братья». Китайцы это очень быстро усвоили: «Ага, раз мы — братья, то я старший брат», — и многие начали, извините, плевать в нашу сторону.
— Это, кстати, классическое отношение к русской армии в любой стране, куда она входила, потеряв часто сотни и тысячи своих ребят. Пока бьет — уважают. Как поймут твою доброту, начинают плевать и обзывать оккупантом Видно, судьба у нас такая — и раньше, и сегодня.

Итак, китаец в Темире. Это еще конец шестидесятых. Нигде официально не работающий, ничем особо не отличавшийся, он довольно сильно означил свое существование в этом городе. Его знали все. И взрослые, и дети. Главная сфера деятельности — торговля спиртным. Ни много, ни мало. Днем он заготавливал спиртное. Это делалось просто. «Арендовал» у соседа-чеха ишака с небольшой повозкой, ехал на склад горторга и покупал там ежедневно два ящика водки и ящик вина. Это была проверенная им и временем необходимая норма потребления любителей выпить по ночам. Магазины закрывались в 9 часов вечера, и тогда наступало время «Пиня», так звали китайца.
Такса была простой — с 9 вечера до полуночи бутылка московской водки по 2 руб. 87 копеек продавалась за 3.50, а с полуночи и до открытия магазинов — за 5 рублей. Никому никаких льгот не было, кроме милиционеров, дежуривших ночью в РОВД. Им продавали всю ночь по 3 рубля за бутылку.
Я в то время учился там, в сельхозтехникуме и жил на квартире — как раз у соседа-чеха, у которого Пинь ежедневно арендовал ишака. Часто он приходил к нам, и мы беседовали на разные темы. Что меня в нем поражало, так это постоянный поиск новых методов привлечения клиентов и зарабатывания денег.
Он закупил шахматы, шашки, домино, карты, ставил на стол примитивную закуску — огурцы соленые, лук, хлеб и постепенно превратил свой дом в своеобразный мужской клуб. Одни играют в шахматы, проиграл — ставь бутылку, а бутылка рядом, 5 рублей. Другие «режутся» в карты, третьи в домино и т. д. И все играют на водку. Проиграют — давай реванш.
Кто бы ни проиграл, Пинь всегда в выигрыше. Постепенно значительная часть мужского населения города Темира зачастила к Пиню. Многие прямо с работы шли к нему и до глубокой ночи, а то и до утра оставались в «клубе».
В одну из зим «заседания» у Пиня приняли такой масштаб, что вызвали бурю негодования у жен «игроков». Потекли женские делегации в горкомы и обкомы с требованиями остановить разошедшегося китайца. Власти, несмотря на активную защиту Пиня всем муж-
ским населением Темира, сделали ему серьезное внушение, и «клуб» он прикрыл. Но ночная торговля спиртным осталась. Посчитав, что это дело добровольное — торговля ночью по повышенным ценам, а также, что такой вид услуг устраивает население, власти закрыли на него глаза.
А Пинь, по его же словам, зарабатывающий еженощно до 50 рублей (в те времена это большие деньги), был постоянно в поиске новых источников доходов, причем легальных. После бессонных ночей и общения с самой отъявленной местной, да и приезжей, публикой, он всегда до обеда отдыхал, затем заготавливал спиртное на ночь и еще находил время «поторговать», сидя у входа в городскую столовую.
Казалось бы, ну что ему, зарабатывающему в месяц на половину «Запорожца», искать у этой самой столовой? А Пиню нужен был сам процесс. Он гордо сидел на плетеной циновке, перед ним на тряпке лежали несколько луковиц и головок чеснока, по рублю за штуку, пара коробков спичек и еще какая-нибудь мелочь. У него почти никто ничего не покупал, но те, кто знал его ближе, просто подходили поторговаться. Для Пиня это было верхом блаженства. Торговался он настолько отчаянно, что тот шутник, который торговался с ним в порядке хохмы, в конце концов, что-нибудь да покупал.
В общем, если у нас сегодня значительное число людей торгует «с земли» от горя, то Пинь, еще 35 лет назад, так торговал просто для удовлетворения своей коммерческой души.
Дом Пиня стоял перпендикулярно улице, а рядом, уже вдоль улицы, тянулось здание городского детсада. Он устроил свою огромную овчарку в детсад сторожем. Толстая шестимиллиметровая проволока тянулась от крыльца дома Пиня вдоль всего здания детсада, и ночью по ней двигалась на цепи овчарка, принося хозяину ежемесячно 70 рублей зарплаты, получая вдобавок бесплатное питание.
Так он и жил, тот единственный в Темире китаец. Ходил в одном и том же истертом костюме полувоенного покроя, не имея домашних.
Весь город считал его деньги. Все мучились и хотели знать, куда все-таки девает он заработанные ночные тысячи. Были попытки шантажа, запугивания и т. п. Кругом пески, народ всякий передвигается, но Пинь был не так прост, как внешне выглядел. Многие это поняли после одного случая.
На краю города, как я уже говорил, был совхоз-техникум. Как-то раз одна из студенческих групп обмывала серьезный экзамен, и, как
всегда в таких случаях, им показалось мало. Время было уже позднее, магазин закрыт, поэтому решили послать «гонцов» к Пиню. Повыворачивали карманы, насобирали пригоршню мелочи и направили двоих ребят понадежнее за «добавкой». Один из них был наш сосед, студент-выпускник — Кульжанов Сагимбай.
С огромным шишкообразным рогом на лбу, Сагимбай буквально приполз в общежитие лишь к утру и рассказал, что, придя к Пиню, они постучали. Хозяин в то время дверь уже никому не открывал, а вел торговлю достаточно своеобразным способом. Заказчик стучал в дверь и просил водку. Китаец спрашивал: «Белый или класный?», затем открывал в нижней части двери специальную маленькую дверцу и высовывал на улицу совок. Приходящие дожили в него деньги, цена была известна без особой рекламы, Пинь деньги пересчитывал и опять же на совке выставлял на улицу водку или вино.
Сагимбай признался, что мелочи у них набиралось где-то около трех рублей, то есть всего на бутылку отвратительнейшего в те времена вина-пойла «Солнцедар». Но они сказали, что им нужен литр водки и высыпали мелочь на совок. Пинь минут двадцать считал ее и выставил на совке бутылку вина. Студенты решили обыграть китайца — втолкнули вино обратно и заявили, что они дали деньги на литр водки.
Пинь снова пересчитал и снова выставил вино. Заказчики возмутились и снова вернули вино обратно. Они все больше распалялись, били кулаками и ногами по двери, обзывая хозяина различными нелестными словами на двух языках, русском и казахском, и требовали водку.
Так продолжалось около получаса. Китаец затих, и студенты вос-пряли духом, предвкушая победу и похвалу сокурсников. «Ночь была темная, — рассказывал Сагимбай. — Мы уже почти «дожали» Пиня, как вдруг...» В одну секунду происходят три действия одновременно: резко распахивается широкая дверь, в глаза жаждущих студентов бьет сноп яркого света трехсотваттной лампы, одновременно из двух стволов поверх их голов гремят выстрелы. В довершение всего на них прыгает огромная овчарка. «Напарнику моему повезло, — рассказы-вал дальше Сагимбай, — он с перепугу как рванул по улице в сторону степи, так только утром и пришел в город. А я непроизвольно прыгнул — вряд ли какой чемпион мог бы сделать такой прыжок с места. Все было бы хорошо, но рядом с домом Пиня стоял железобетонный столб с приставкой. А я в кромешной тьме попал именно между ними. Столб проскочил, а вот наклоненную приставку — не удалось.

Когда очнулся, чувствую, что лежу, головы вроде бы и нет, отрубили что ли. Но слышу какой-то звериный рык, ужасный. Приоткрываю с трудом глаза, свет из щели под дверью просачивается, и вижу, как овчарка (слава Аллаху, что она на цепи бегала!) вытянула лапу и пытается дотянуться до моей головы. Сантиметров десять еще  осталось. Я застыл весь, хотя и был мокрый от холодного пота, а шевелиться не мог. А она все рычит и тянется к моей голове, царапая мерзлую землю. Через время кое-как откатился в сторону... И вот, дошел до общежития».
Случай этот сразу стал достоянием гласности. Желающих «прощупать» Пиня ни среди студентов, ни среди городских и приезжих «клиентов» больше не было.
А Пинь продолжал жить своей жизнью. Все так же днем отдыхал. Затем заготавливал спиртное на ночь и торговал. И все также пользовался великим уважением у всех, кому было купленного днем мало.
А потом вдруг исчез. Исчез незаметно, как и появился. И что интересно, в опустевший его дом, по слухам, никто не забирался в поисках спрятанных денег или вещей. Может, это было проявлением уважения со стороны тех, кто мог туда залезть, а может, какая-то подспудная боязнь чего-то, но дом долго так и стоял нетронутым, пока не разрушился. Потом его разровняли бульдозером. Осталась только память.

«КОММИВОЯЖЕР»
Считается, что увлечения или, как их еще часто называют, хобби, в жизни людей занимают не главное место. Это что-то вроде процесса удовлетворения духовных потребностей, хотя если вникнуть в суть любого увлечения, то очень часто можно проследить его материальную основу. У рыбака, увлекающегося рыбалкой, вроде бы обожающего сам процесс, тоже подспудно присутствует мысль о пойманной рыбе. У какого-нибудь коллекционера, дрожащими руками достающего из потайного места редкую монету, марку или этикетку, любующегося ею дома под одеялом и пылающего от гордости за обладание ею, всегда присутствует какой-то материальный интерес
К еще большему сожалению, приходится констатировать факт довольно быстрой коммерциализации «хоббизма», то есть ускоренной трансформации духовных увлечений-интересов в чисто материальный интерес
Люди есть люди. И сколько людей — сколько и интересов, хороших и плохих, разных и безобразных. На смену джентльменам по духу пришли «джентльмены удачи» со своими интересами и увлечениями. Часто материальная сторона увлечения настолько превалировала, что просто «втягивала» в себя людей и уже не выпускала, засасывая их все глубже. Увлечение, таким образом, становилось бизнесом, не всегда законным, и превращалось в обычную жажду наживы.
Расскажу об одном таком увлеченном любителе, жизнь которого стала ярким примером никчемности и бесполезности. В принципе хорошего мастерового, поддавшегося на соблазн выгоды от безобидных поначалу увлечений.
Человека звали Федор, по фамилии Карпов. Жил он в городе Орске Оренбургской области, в частном доме, недалеко от Никелькомбината. По национальности — мордвин. Я это узнал из его неоднократных заявлений о том, что мордва — основа России, и что Ленин тоже имел мордовские корни. С молодых лет он работал на одном из Орских заводов, был действительно мастером — «золотые руки», рано вышел на пенсию по горячему цеху. Тогда и пришел расцвет его

увлечениям. Он действительно мог сделать, что угодно, тем более в Орске, где столько различных предприятий и столько возможностей.
Начал он с необычного хобби, но довольно приземленного и практичного. Он сконструировал и собрал уникальный стационарный самогонный аппарат и установил его на кухне. Казалось бы, эка невидаль — аппарат! Да их в Орске сотни, и все уникальные. Но нет. Аппарат Федора, весь из хромированной и нержавеющей стали, имел такие системы фильтрации, сепарирования, дубляжа и отстоя, что ни один ликероводочный завод не мог и мечтать об этом. Самогон, а точнее спирт, выработанный им, на несколько порядков превышал по качеству все подобное, производимое в области и за ее пределами.
Неудачное, прямо скажем, получилось у Карпова хобби. Он увлеченно сделал аппарат, затем еще более увлеченно запустил его в работу, а дальше увлечение столкнулось с необходимостью выбора. Он задумался: если запускать аппарат для себя, то тогда никакого здоровья не хватит, а если привлечь интерес окружающей рабочей среды, которой в Орске полгорода и которая за стакан водки растащит любой завод, любое производство, то тогда дело пойдет. И Федор выбрал второй путь.
И количеством, и качеством продукции своего спиртового цеха он привлек довольно приличную, по меркам заводского поселка, армию любителей выпить, у которых «хобби» было примитивно-простым — похитить с завода заказанную Федором деталь, инструмент или запасную часть и обменять у него же на водку. Карпов знал толк в дефиците, и барахло не принимал. К нему стекалось за бесценок все новое, хромированное, никелированное и кому-то необходимое. Обороты росли, а так как коллекционировать ворованное он не собирался, надо было выходить на рынок и, конечно же, не на орский, где все изделия были известны. Надо было находить сбыт вне города. Врожденная жадность не позволяла привлекать и к рекламе, и к реализации посторонних. И он решил все это делать сам
Поручив сыновьям производство спиртного и обменные операции, Федор занялся коммивояжерством, то есть развозил и предлагал всякую всячину, договаривался о поставках в объеме и ассортименте, а потом уже реализовал все заказанное. В основном он имел дело с колхозами-совхозами соседнего Казахстана и, надо сказать, оказывал им довольно ощутимую помощь, так как хорошие изделия по сантехнике, некоторые инструменты были недоступны сельским жителям в свободной продаже.

Вот тогда мы его и узнали. Он пришел и предложил свой «товар». Из-за острой нужды в нем — мы согласились. И несколько лет поддерживали с ним обменные связи. Приезжал он к нам не часто, всегда по субботам, на автобусе или на машине с сыном, привозил десятка два-три вентилей, кранов, резцов и другие мелочи. Мы с инженером их проверяли, составляли акты на приход, передавали в склад, а Карпову, исходя из пересчета, отпускали мясо, иногда зерно и т. п.
Мы, в принципе, брали то, что нам было крайне необходимо, а отдавали то, что было в избытке, то есть обе стороны- оставались довольны. Но я в этой были хотел показать совсем другое — саму суть трансформации человеческих увлечений, поведать о том, как мастеровой человек, потомственный рабочий, через свое первичное хобби, втянулся совсем в другую жизнь. В нем проснулась доселе неизвестная ни окружению, ни ему самому, врожденная смекалка, переро-дившаяся в корысть на благоприятной почве всеобщей бесконтрольности, вседозволенности и безнаказанности.
Он поднялся на несколько ступеней выше даже в своих глазах и уже смотрел на город, как на свою вотчину. Перестал принимать мелких воришек-несунов, а начал искать, где что плохо лежит в целом по городу. Больше не носил в сумке вентиля, а предлагал уже что-то объемное. Я сперва не придавал значения слухам из других колхозов, что Федор то-то и то-то привез к ним, то какой-то вагон, то троллейбус и т. п. Но когда к нам в колхоз инженер привез от Карпова огромную цистерну с остатками какой-то жидкости, и ее начали за селом разрезать на части, потравив телят, кур и вообще всю живность в ближайших дворах, я понял, что Федор начал нашими руками — не красть, нет, а просто брать все, что бесхозно лежит, где угодно, даже на подсобных территориях заводов. Еще понял, что с такими обменными операциями мы скоро потеряем авторитет и поссоримся с городскими властями Орска.
Надо было найти повод для разрыва. И он подвернулся, даже с неожиданной стороны. Приезжает как-то Федор, уже без мелочей, и говорит: «Есть новый двухосный прицеп, за триста рублей, если хотите — берите».
Меня как осенило. «Стой, — думаю, — на выезде из города у предпоследнего дома улицы, выходящей к старому переезду через реку Орь, несколько месяцев стоит новый прицеп, без переднего правого колеса, камень под передний мост подложен. Не об этом ли прицепе идет речь?»

Несколько раз проезжая мимо, удивлялся, почему хозяин уже год его не забирает. Если воры смотрят, где что плохо лежит, чтобы украсть, то я, как бухгалтер, смотрю, где что плохо лежит,чтобы положить на нужное место.
Чувствую, Карпов именно этот прицеп имеет ввиду. Пообещал поговорить с председателем на эту тему, и мы расстались. Дело было в воскресенье. В понедельник пригласил с утра заведующего гаражом и сказал: «Если машина идет в Орск, то хорошо, а если нет — пошли специально. Возьмис собой запасное колесо от ГАЗ—51, увидишь прицеп на окраине города, поставишьколесо и притянешь прицеп в гараж. Найдется хозяин — отдадим, а если кто-то из целинных совхозов колесо пробил и бросил, то добро пригодится нам».
В тот же день прицеп был в колхозе. А Карпов больше у нас не появился. Когда он увидел, что прицеп исчез, интуитивно понял, кто его прибрал к рукам .
Больше я Федора не видел, но слышал, что взбунтовавшиеся мелкие «поставщики», из-за его противности, то ли дом подожгли, то ли по-другому «нейтрализовали» его, но «обменного» пункта не стало.
Как видите, не всегда трансформация духовного увлечения в более прозаическое, материальное, проходит удачно. Здесь важно вовремя остановится и не переступить ту грань, которая отделяет добро от зла, увлечение от преступления.
—

БОЛЕЛЬЩИКИ


Богат русский язык на выражения и понятия. В этом плане нет ему равных. Скорее всего, если что-то сравнивать, то придется собрать напротив все другие языки мира. Впрочем, сомневаюсь, что они, даже вместе взятые, смогут составить нашему конкуренцию в этом вопросе.
У них на десяток действий или определений — одно слово-понятие, а у нас, наоборот, на каждое действие или определение — по несколько десятков словесных выражений.
Возьмите хотя бы, для примера, одно из «наивысших» ругательств по-немецки — «доннер ветер» (что-то «гром гремит»).
Да разве можно это сравнить с нашими русскими многоэтажными крепкими выражениями, каждое из которых претендент на вечную память!
Так же и с нашим понятием «болельщик». Вдумайтесь, не «переживатель», не «сочувственник», не «защитник», «поклонник» и т. п., а именно — «болельщик». «Я болею, — с гордостью заявляет на весь мир «болельщик», — за такую-то команду!».
Если вникнуть в это движение, то, конечно, станет очевидным, что вопросов здесь масса. Как ни в одном другом движении.
Во-первых, сколько видов спорта, столько и разновидностей болельщиков. Одних привлекает кровожадный кикбоксинг, других расслабляюще короткошортный теннис, третьих — превращенное в ничто фехтование, четвертых — снобистско-высокомерный гольф, пятых
— навально-раздирающее регби, шестых — зрелищно-захватывающие гимнастика и волейбол и т. д. Видов спорта, повторяю, множество, и каждый из них достоин иметь своих поклонников-болельщиков. Но над всем этим многообразием, даже над азартными различными бегами и таким ныне популярнейшим видом, как хоккей с шайбой,
— звездой первой величины сияет ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО — ФУТБОЛ! Скажите, каким указом или приказом, какой командой или насилием, можно в долю секунды заставить взорваться и вскочить одновременно десятки и сотни тысяч людей? А вместе с теми, кто смо
трит футбол по телевизору, — количество одновременно вскакивающих исчисляется многими миллионами.
Не зря все больше и больше спорт, и особенно футбол, начинает переплетаться с политикой. Ведущие политики все чаще используют спортивные арены как оперативную возможность для консолидации общества, возвышения чувства национального достоинства, патриотизма и других целей, то есть пользуются моментом, чтобы наиболее эффективно и с меньшими затратами, манипулировать общественным мнением, направляя его в нужное русло через порыв болельщиков. Конечно, внешне успехи в спорте вроде бы никакого отношения к политике не имеют. Однако...
Итак, о футболе и его болельщиках. Болельщики тоже бывают разные. Я даже иногда затрудняюсь сказать, что труднее — играть в футбол или быть футбольным болельщиком? Вроде бы, о чем говорить? Конечно, играть на поле трудней, чем сидеть и смотреть. Но. Я не помню за долгую «болельщицкую» и футбольную жизнь, чтобы какого-то футболиста, забившего мяч в свои ворота или не забившего пенальти, или удаленного в самый ответственный момент с поля, или вообще что-то небрежно исполнившего, в результате чего противник забил гол, — хватил какой-то удар или еще что-то. А вот как скорая помощь забирала при таких случаях болельщиков, — видел и не раз. Так что, кто знает, кем лучше быть, футболистом, или болельщиком А вообще, они два сапога — пара, при наличии, естественно, обеих ног. Один без другого просто не существует в природе.
Конечно, болельщики тоже бывают разные. Одни знают все и вся — и о футболистах, и о футболе. Они ведут архивы и делают всевозможные подсчеты — если кто-то выиграет, а кто-то проиграет, то будет так-то и так-то. Другие фанатично, до беспамятства болеют за свою команду, не пропускают матчи, где бы их команда ни играла. Третьи болеют поневоле за команду из территориально-административных причин (за команду города, области, республики, страны и т. д.), даже не зная толком спортсменов. И так далее. Некоторые, в современных условиях, болеют уже даже не за команду, а за деньги, которые поставлены в тотализаторе на ту или иную команду.
Но добрая половина болельщиков еще и сегодня болеет за саму игру, участвуя в спектакле под названием «футбол». Они наслаждаются этим прекрасным видом спорта, как зрелищем.

 А зрелища у нас, у людей, после хлеба — на втором месте. На стадионе можно расслабиться, отдохнуть, курить, орать, что угодно — мало того, что свобода, да еще и удовольствие.
Часто, особенно в прежние годы, ходили «на кого-то», то есть на какого-либо выдающегося футболиста, одного-двух, так как обычно в команде сверхлидеров единицы. Как в театр ходят на звезду-артиста, так и на футбол — на звезду-футболиста, ожидая, какой сюрприз он преподнесет сегодня. Кумиры-футболисты тоже знали, что от них ждут, и всегда старались отблагодарить своих почитателей.
Мне, как бывшему футболисту, а ныне болельщику умеренного тол-ка, считаю, здорово повезло, потому что за 65 лет этой «неизлечимой болезни» довелось видеть «вживую» весь цвет нашего (российского, советского) футбола. Довольно длительное время служил и учился в Москве, в процессе службы и работы посетил практически все футбольные регионы бывшей страны, и везде старался побывать на футбольных полях, познакомиться с играющими командами.
В молодости я активно занимался спортом, в том числе и футболом. В том числе потому, что обстоятельства часто диктовали свое. Приходилось делать то, что надо было делать в определенных ситуациях — бокс, штанга, футбол, волейбол, легкая атлетика. Распыляясь, дальше сборных области (футбол), военного округа (волейбол) — выйти не пришлось. Но все равно, прежде чем начать «болеть», — я вначале играл сам. В таком положении лучше чувствуешь ситуацию, более квалифицированно, объективнее и справедливее относишься ко всему, что связано с игрой на поле.
Итак, официально (для себя) я начал «болеть» с 1955 года. Почему именно с того года? Дело в том, что именно тогда кишиневский «Буревестник» занял первое место среди команд класса «Б» и перешел в класс «А». Я тогда работал в Казахстане и, приехав в отпуск, впервые увидел эту команду в Кишиневе. Дело было осенью. «Буревестник» как раз одну за другой «нокаутировал» команды своего класса и уверенно шел к победе. Команда мне очень понравилась, а ее главный нападающий Коротков, стал моим кумиром. Больше команду с названием «Буревестник» не видел, как и не видел в течение 20 последующих лет команды под названием «Молдова», «Авынтул» и «Нистру». Это та же главная команда Молдавской ССР, но с разными названиями, которая раз в 10 лет «влетала» в высшую советскую футбольную лигу и чаще всего больше года там не удерживалась. И все равно я болел за команду Молдавии, хотя жил далеко и
— сам играл еще многие годы, защищая честь совсем других регионов. Болел за земляков. Чтобы более подробно знать молдавские футбольные новости, много лет выписывал газету «Молодежь Молдавии», получал ее в Казахстане через две недели, но все равно, пусть с опозданием, был в курсе событий.
Сколько было радости, когда в начале сезона пятьдесят шестого года дебютировавший в классе «А» «Буревестник» в первом же матче с чемпионом-55, московским «Торпедо», выиграл 3:1! Эта сенсация облетела все центральные газеты. «Советский спорт» вышел с заго-ловком «Команда с одиннадцатью неизвестными!» и пел дифирамбы футболистам из Кишинева В первый же год «Буревестник» занял почетное для себя шестое место в классе «А». Команда лет восемь шла по высшей лиге с переменным успехом. Затем наступила пора перестроек и реформ (в команде), смена тренеров, составов, названий, и только в семьдесят третьем году, уже под названием «Нистру», вместе с одесским «Черноморцем», она снова на один год выскочила в высшую лигу — и снова вылетела.
А я все равно болел за эту команду и переживал за нее. В том же семьдесят третьем я даже не огорчился за также любимую мною команду киевского «Динамо», за которую болел в высшей лиге, пока там не было команды из Молдавии. Киевляне по глупости проиграли «Арарату» кубковый матч в добавочное время, и армяне сделали золотой дубль, то есть стали чемпионами Союза и завоевали кубок. «Ладно, — думал я, — у «Динамо» медалей много, пусть проигрывают, лишь бы «Нистру» вышел в высшую лигу».
Много раз эта команда меня, да и, наверное, многих других поклонников, огорчала, а я все равно за нее «болел». Вернувшись домой в семьдесят шестом, регулярно посещал стадион в Кишиневе, когда шли матчи с «Нистру». Более тридцати лет я был привязан к этой команде, и не могу ответить, почему. В этом, наверное, и суть состояния болельщика.
Я сам себе не могу объяснить, почему в хоккее болею за московский «Спартак», в какой бы ситуации он ни был, а в большом футболе за «Динамо» (Киев). Это необъяснимо, но это факт. Жаль, конечно, что приходится болеть за чужие команды, так как своих в большом футболе пока нет.
И вот, после стольких лет, совсем недавно сижу на стадионе в Тирасполе, смотрю матч «Шериф (Тирасполь) — «Зимбру» (Кишинев)»
— 306 —
и думаю: «На поле команда — в какой-то мере правопреемник той, за которую я многие годы переживал». Ничего не имею к ребятам из «Зимбру», играли они 75 минут неплохо и выигрывали два мяча, но на поле играла чужая для меня команда. Не я в этом виноват, меня и многих, таких, как я, «болельщиков», привели к этому. И сверхплохо, когда вольно или невольно спорт и политика пересекаются.
Но вернемся к непредсказуемой и необъяснимой внутренней сути «болельщика». Даже на примере матча «Шериф»—«Зимбру». Так по-лучилось, что впереди, ниже ряда, где я сидел, расположилась группа болельщиков тираспольского «Тилигула» (судя по названию на их рубашках). При тех моментах, когда кишиневцы забивали голы, они осознанно или инстинктивно, с криком вскакивали и таким образом дружно выражали свою радость. И ничего предосудительного здесь нет. Они болели за себя, за свою команду, хотя тоже тираспольскую. Пока была одна команда — нам было проще, сейчас ряды болельщиков уже начали постепенно расслаиваться на два лагеря.
Но и это еще не главное. Притихший стадион глухо молчал. И вдруг, после полутора таймов довольно неуверенной игры «Шерифа», когда люди начали  уже потихоньку подниматься, наша команда неожиданно совершила маленькое чудо, забив за 15 минут три гола. И тут «сломались» болельщики «Тилигула»: после второго, а тем более третьего гола — они начали орать на весь сектор, абсолютно забыв, что еще недавно симпатизировали гостям.
В этом, наверное, и есть то непонятное внутреннее состояние любого «истинного болельщика», ценителя этой замечательной игры.
Ну, а теперь несколько случаев из моей довольно продолжительной болельщицкой жизни. Как я уже сказал, мне, как болельщику, за эти 65 лет посчастливилось видеть на разных стадионах весь цвет нашего, если хотите, советского футбола. Вратари Хомич и Яшин, Рудаков и Разинский, Дасаев и Маслачанко, братья Чановы и т. д.
А полевые игроки! Отец и сын Федотовы, Войнов и Бышовец, Лобановский и Сабо, Веремеев и Мунтян, Бессонов и Онищенко, Колотов и Буряк, Заваров и Понедельник, Банишевский и Хусаинов, Метревели и Пономарев, Оганесян и Черенков, Воронин и Ворошилов, Стрельцов и Нетто, Шестернев и Кипиани, Чохели, Чивадзе и Гогоберидзе, Тищенко и Численко, Литовченко и Протасов, Малофеев и Блохин, да еще многие-многие наши «звезды».
А из зарубежных видел Пеле и Эйсэбио, Ди Стефано и Платини, Мюллера и Круиффа, Бобби Чарльтона Франца Беккенбауэра и многих других. Это футболисты-легенды, их надо было и стоило видеть. На них шли смотреть люди, каждый раз надеясь увидеть что-то еще невиданное, ибо эти и им подобные мастера не повторялись, они каждый матч выдавали что-то новое, еще более прекрасное. Это были не просто игроки, они были пропагандистами, воспитателями, они сплачивали людей, любителей футбола, на здоровой человеческой основе — и тем останутся в памяти навечно.
Ну, а теперь так, штрихами, кое-что более личное...
Тысяча девятьсот шестидесятый год. Я — командир учебной смены в одном из военных учебных заведений Москвы. В смене (это половина учебного взвода) тридцать пять человек курсантов, одна треть из них — спортсмены. В столице многие, особенно из ЦСКА, «Динамо» и других военизированных обществ, «пересыпаны» по различным военным и гражданским учебным заведениям. Они учатся (как правило, формально), а в основном тренируются, поддерживая свою форму, выступают за свои общества, пока протекает их конституционная обязанность воинской службы. То есть, пока они в армии, — их стараются «держать под рукой» в Москве.
У меня в смене было несколько довольно сильных спортсменов-курсантов, но так как я и сам активно занимался спортом, то мы легко находили общий язык. Ребята, в основном, были порядочные, и проблем особых с ними не было — они и учились, и выступали нормально. Через них, а также через нашего взводного командира капитана Лобанова, тоже москвича и мастера спорта по классической борьбе, я познакомился со многими выдающимися спортсменами из разных обществ.
Так вот, в 1960 году, в конце мая, к нам в Союз должна была приехать футбольная сборная Испании в рамках чемпионата Европы. Москва готовилась к этому матчу. Готовился стадион в Лужниках. Капитан Лобанов договорился с руководством стадиона, что наш взвод поможет убирать снег с трибун, затем мыть и красить скамейки, писать номера мест и т. п. Март и апрель наши курсанты поочередно работали по выходным в Лужниках. За это нам выделили на училище 50 мест. Конечно, самых плохих, вверху на северной трибуне. Но не обманули — выделили!

За день до матча по радио объявили, что сборная Испании к нам не приедет, так как фашист-диктатор Франко футболистов в СССР не пустил. Испании тогда засчитали поражение, а мы, возможно благодаря и этому, в том году (единственный пока в футбольной жизни раз!) стали чемпионами Европы.
А на тот день, раз билеты уже были проданы, — назначили матч извечных соперников: «Динамо» (Москва) — «Динамо» (Киев). Погоревали-погоревали болельщики, но, что делать, — пришли и на этот матч, смотреть вместо испанцев на украинцев.
Картина незабываемая. Мы сидим на самом верху, ниже нас на ряд сидят два болельщика-работяги, у них на двоих одна солидная хозяйственная сумка. Конечно, в ней не было гранат, петард и дымовых шашек. Там были просто водка и тюлька в томатном соусе (это потом выяснилось). Внизу — ворота .В воротах — Яшин, в темном свитере и такой же кепке. В его ворота назначается пенальти. К мячу подходит нападающий киевлян Валерий Лобановский. Это много позже он стал большим и невозмутимым, а тогда был худощавый и желто-рыжий, с высоким «коком» (прической). Он явно нервничал. Яшин уже и тогда был Яшин. Стадион встал, так как основная масса болельщиков — москвичи. Работяги, сидящие на ряд ниже нас, лихорадочно расстегнули молнию на своей хозсумке, достали поллитра водки, разлили в два приличных (по 250) стакана, и, держа их в дрожащих руках, все внимание устремили на Лобановского. Позу пантеры перед прыжком принял Яшин. Лобановский без особого разбега небрежно ударил левой, и мяч улетел сантиметров на 70 левее ворот. «Ах!» — вспыхнул стадион и опустился. «Эх!» — выдохнули работяги-болельщики и, глотнув по стакану, тоже опустились на скамейку, занявшись тюлькой.
«Не забиваешь ты, забивают тебе», — вещает жестокий футбольный закон. И точно, через 5—7 минут москвичи забили киевлянам гол. И опять: «Ах!» — вскочил стадион. И опять: «Ха!» — приняли по стакану соседи-работяги. Матч так и закончился — 1:0 в пользу москвичей (кстати, это традиционный счет при встречах  этих команд в Москве за многие годы). В честь победы наши соседи добавили еще по одному стакану и, собрав все, что осталось, в сумку, довольные, «хорошо отдохнувшие», пошли к выходу.
Комментарии к тому удару Лобановского я слышал еще не раз — и через год в Киеве, и через пять в Кишиневе, и через 25(!) в Одес-

се. Вот как сильна, оказывается, обиженная болелыницкая память!
1983 год. Поздняя осень. Легкий морозен. Лужники. Играют сборные СССР и ФРГ. Мне уже сорок четвертый год, а я, как пацанфанат, ловлю Блохина у выхода из раздевалки. Я его считал и считаю футболистом номер один. Было уже совсем темно. Немцев прямо у раздевалки ждал автобус Вижу, как выходят Беккенбауэр, Руммениге, другие «звезды». Но мне они не нужны. Жду Блохина. У меня его фото, где он снят с Суперкубком, и я уже несколько лет никак не могу его поймать, чтобы получить автограф на фото. Один раз пробился к нему в Одессе, так фото с собой не было. Короче, жду. Выходит Блохин, в сером джинсовом костюме, еще влажный после душа Я его останавливаю, прошу автограф, а сзади уже наваливается толпа местных фанатов, человек двести. «Слушай, друг, если я остановлюсь, — говорит на ходу Олег, — они меня растерзают». Он прыгает в оранжевые «Жигули» нападающего «Спартака» и сборной — Гаврилова,  припаркованные   на  лужайке. Едва успели сесть в машину и закрыться, как толпа «фанов» облепила ее, требуя выйти. Никакие уговоры, просьбы и даже ругательства футболистов не помогали. Машину начали даже раскачивать .
Подъехавший милицейский «УАЗ» сдал назад вплотную к «Жигулям», и таким тандемом им удалось разделить толпу «Фанов» и увезти ребят. А я опять не получил автограф. И так до сих пор не получил, но надежды не теряю...
1989 год — август. Торжество по случаю 60-летия Льва Яшина Ажиотаж. Шикарнейшая программа, два матча — сборная ветеранов мира и ветеранов «Динамо», сборная звезд — с нынешним (по тому году) составом «Динамо». Масса разыгрываемых призов — автомобили, спорттовары, даже диковинная тогда японская «Мазда». Фейерверки, показательные выступления. Билет входной — 10 рублей.
По тем временам это было солидно. А перекупщики довели цену до 100 рублей. Билет достать было невозможно. Мне помогли через Генеральный штаб родственники. Я, конечно, «подгадал» командиров-ку так, чтобы успеть на это мероприятие. Несколько дней был занят по работе в ГКНТ (госкомитет по науке и технике). Все было нормально. Погода стояла обычная августовская. Билет в кармане, и ничто не предвещало неприятностей.
И вот на тебе, в день торжества ,с утра резко похолодало, пошел дождь с северным ветром. Зонтика у меня не было, купил какую-то клеенку, натянул на голову и пошел в Госкомитет, чтобы до обеда за-

кончить все дела, ибо начало спортивного праздника было намечено на 14 часов.
Поднимаюсь по бывшей улице Горького к ГКНТ, прохожу мимо главпочтамта, нагнувшись и ничего впереди не видя, ударяю головой в грудь идущего навстречу человека. Подхватываю его за руку, не давая упасть, и поднимаю голову: «Черт возьми — Симонян! Бывший звезда-футболист, ныне тренер». Извиняюсь и уже вслух восклицаю: «Никита Павлович!» А он: «Откуда ты меня знаешь?» «Да кто же вас не знает!» Он хлопает меня по клеенке, и мы расходимся. Он, видимо, ужее шел на «Динамо», я его позже там видел.
И что вы думаете? Дождь лил весь день до пяти часов. Бог, наверное, все-таки был на стороне болельщиков, которых задумали десятикратно наказать «спекулянты» от спорта Кто-то скупил основную массу билетов и поднял цену десятикратно. Но они просчитались, и очень жестоко. На стадион пришли в основном приглашенные! Это был, разместившийся под крытыми трибунами весь спортивный и артистический бомонд Москвы и Союза! Из-за отвратительнейшей погоды две трети стадиона так и остались пустыми. Поэтому прогоревшие круто-деловые люди, чуть ли не насильно, за половину номинала, раздавали входные билеты, но желающих сидеть под проливным дождем, да еще на таком холоде, было мало. Шипели негорящие фейерверки, «скрючивались» от холода футболисты, на поле стояла вода — хоть играй в водное поло. Конечно, там были звезды, тот же Эйсэбио, Бобби Чарльтон, Блохин, но непогода сделала свое черное дело.
Большинство ждало лотерейного розыгрыша. Всем почему-то хотелось выиграть японскую «Мазду», но ее подарили имениннику-Яшину, и весь ажиотаж пропал окончательно. Это яркий пример того, как не надо играть с болельщиками. Их тоже надо беречь и уважать, а не играть на их чувствах и наживаться. Бог, как говорится, все видит.
И, наконец, 2000 год. Довелось мне в марте того года лечиться в Москве, в одном отделении с Сашей Филимоновым, тогда -вратарем Московского «Спартака» и сборной России. Разговорились. Он, оказывается, был хорошо информирован о тираспольском футболе, и выразил сожаление, что наши команды не могут пока принять участие в чемпионатах такого уровня, как, например, российский.
В ответ я от имени всех болельщиков Тирасполя и Приднестровья (хотя они меня на это и не уполномочивали) сказал, что те, кто развалил Советский Союз, заслуживают самого жестокого наказания

уже даже за то, что не дали нашей команде сыграть в высшей лиге Союза в сезоне-92. Мы хорошо помним тот прекрасный 1991-й, когда наш  Тираспольский «Тилигул» вышел в высшую лигу, но в том же году Союз разрушили, и наша радость была превращена в беду.
Ну, что ж, это еще не конец. Я абсолютно убежден, что тираспольские стадионы, не только действующие, но и будущие, более вместительные и модернизированные, еще будут принимать команды самого высокого мирового уровня. Наш край достоин этого, а наши болельщики — тем более.
Поверьте на слово простому, но настоящему болельщику. И «болейте» на здоровье, эта «болезнь» — самая лучшая из болезней.


СЕКРЕТАРЬ ОБКОМА


В последние годы только ленивый не бросил камень в адрес правившей в советские времена компартии. Я не ставлю перед собой задачу говорить о партии, вспомним о людях, из которых эта партия состояла, особенно о тех, кто занимал в ней высокие руководящие посты.
Рядовые члены партии, в большинстве своем, добросовестно работали, часто показывая пример во всем. Основная партийная работа шла на уровне райкома, а уже с областных комитетов, ЦК республик и далее — шла совсем другая работа, с другими подходами, методами и способами. Номенклатурные работники, начиная с областного уровня, подбирались далеко не по качественным показателям и, попав в эту номенклатурную сеть, как правило, из нее не выпускались. Надо было что-то очень уж страшное совершить, чтобы быть из этих кругов изгнанным. Практически такого не случалось: если удары и наносились, то по первым лицам, остальная номенклатурная масса лишь туда-сюда ротировалась внутри своей зоны (области, республики, центра).
Все зависело от людей. Какие люди — такая и организация, такая и партия. Мы это хорошо знаем, так как на наших глазах те, кто раньше рьяно защищал коммунистические идеалы, теперь (опять почему-то оказавшись у власти), столь же решительно их опровергают.
Так получается, что нынешние «избираемо-назначаемые» лидеры ничем не отличаются от прежних «назначаемо-избираемых». Высокомерие, чванство, абсолютное пренебрежение и неуважение к тем, кто ниже их по иерархической лестнице, хамство, отсутствие собственного мнения (ни «да» — ни «нет»), запрограммированная тупость и в то же время — подхалимаж, угодливость к вышестоящим. Все это — классическая характеристика подавляющего большинства крупных партийных функционеров прежних, да и не только прежних, лет.
Мне по жизни не так часто приходилось иметь дело с высоким партийным начальством непосредственно. Так, разовые встречи. Но расскажу одну быль, которую можно считать классическим образцом партийно-производственных отношений.
Я никого не обвиняю. Понятно, что иногда уговаривать некогда, что необходимо и власть употребить. Но разумно.
Было это давно, а запомнилось на всю жизнь. После блестящего тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, когда Казахстан выдал государству, как тогда модно было считать, миллиард пудов зерна, наступил сухой шестьдесят седьмой. Урожая практически не было, все выгорело. Сидим мы вдвоем в кабинете председателя колхоза. Считаем зерно, а что считать — на семена отбить не можем. Полтора центнера с гектара вместе с половой и землей. Дело к вечеру. И тут вдруг, как снег на голову, в кабинет буквально вваливается третий секретарь обкома. Я не буду называть его фамилии. Он и сегодня живет в городе Актюбинске. Раньше первый секретарь обкома занимался общими вопросами, второй — идеологией, третий — сельским хозяйством, четвертый — всем остальным.
Поздоровавшись, секретарь сразу набросился на председателя: «Сколько сдали хлеба государству?» Каструбин посмотрел на него и говорит: «Да что там сдавать, на семена отобрать не можем, а еще скот кормить, да и людям что-то дать надо». Секретарь вскочил: «Семена, люди — это не ваша забота! Немедленно начинайте возить зерно на элеватор!»
«А чья ж это забота, если не наша? — спокойно говорит председатель, — Вы же людям хлеба не дадите».
«Вы — кулак! — буквально закричал секретарь. — Зажимаете зерно в кулак (он показал, как мы его зажимаем), а то, что между пальцами капает (он снова показал), оставляете государству!»
«Да у нас и зажимать-то нечего, я же вам показываю все наличие зерна — и на бумаге, и в натуре», — не выдержал Каструбин.
«Я буду звонить Журину! (В то время первый секретарь обкома). Где телефон?»
Аппарат был у нас еще довоенный. С вращающейся ручкой. Секретарь начал с остервенением эту ручку крутить. Телефон молчал. После пятого или шестого захода он вдруг ожил и голосом старшего брата моей жены — Петра (ныне покойного) сказал: «Телефон не работает, обрыв, я сейчас на линии, постараюсь скоро исправить».
Секретарь еще более энергично закрутил ручку телефона. Через время Петр отозвался.
«Дайте мне Актюбинск!» — заорал секретарь. «Ты, шо, не пони-мешь, шо линия оборвана», — закричал ему в ответ Петро. «Ты зна-

ешь, что я (называет фамилию) секретарь обкома? Немедленно соедини меня с Актюбинском!»
«Ты шо, кыргыз, чи турок? — обиделся Петро, — не понимаешь по-русски, что обрыв?»
Телефон у него полевой, мощный, и ругань заполнила весь кабинет председателя. Нам было неудобно, секретарь из темно-коричневого стал синим от злости, и снова завертел ручку телефона. Аппарат молчал. Тогда за ручку взялся я. Минут через пять Петро, не дожидаясь вопроса, вылил на меня ведро матов, но, услышав мой голос, успокоился. Я попросил его, как угодно, соединить меня с нашим бывшим райцентром Ленинским, чтоб через него выйти на область.
Уже ради меня Петро сделал все, что мог, и с Ленинским соединил Я передал трубку секретарю обкома. Он яростно схватил ее и тут же приказал набрать обком партии. Телефонистка сказала, что Актюбинск занят.
«Кем занят? — позеленел секретарь обкома. «Нашим первым секретарем райкома», — испуганно ответила телефонистка. «Рассоединить!» — заорал секретарь обкома. «Не могу, меня с работы выгонят», — умоляла телефонистка.
В конце концов, соединили его с обкомом партии. К счастью для нас, первого секретаря уже не было. И вот тогда секретарь обкома пошел в разнос. Позвонил начальнику связи области — тот в отпуске. Заместителя начальника, женщину, нашли уже дома Он над ней измывался минут сорок, обещая все кары небесные по приезде. Бедная женщина получила за всех.
Секретарь даже забыл, зачем приезжал. Не попрощавшись, он выскочил из кабинета и уехал. Шофер нашего председателя потом рассказал, что водитель секретаря обкома три часа, выпятив губу, просидел в машине, ни с кем не общаясь, а когда секретарь вышел из конторы и сел в машину, рванул с места и погнал машину, как на пожар.
Через неделю на нашу почту пришло грозное письмо из области с требованием самым жестоким образом наказать связиста, но так как начальником отделения связи была его жена, то наказание закончилось простой отпиской.
Вот такая зарисовка из жизни тех лет.
Всякие были люди, всякие руководители, а нам просто надо было работать — несмотря ни на что.

НЕ МОЖЕШЬ - НЕ БЕРИСЬ
За миллионы лет становления жизни на земле живые организмы прошли различные эволюционные этапы. И хотя ученые продолжают спорить, кто от кого произошел, к примеру: человек от обезьяны или наоборот, что было первичным: курица или яйцо, что-то все равно было вначале, а все, что мы сегодня видим, — уже продукты той же длительной эволюции, которая продолжается и будет продолжаться, с учетом меняющихся условий и обстоятельств.
В отличие от всех других представителей животного мира, человек, как наиболее удачный продукт той самой эволюции, давно научился влиять на ее ход, искусственно ускоряя происходящие процессы, путем селекции и других методов. Дикие животные, птицы, рыбы проходили этапы эволюционного развития многие тысячи лет, совершенствуясь и сохраняясь. Домашних же животных человек приручал и «подправлял» под свои потребности. И, надо сказать, у него это получалось. На выведение новых пород уходило уже во много раз меньше времени, чем на естественное развитие. Появилось искусственное осеменение, клонирование и т. п. Потренировавшись на животных, человек начал переносить те же подходы на самое себя. Недалеко то время, когда, используя клетки какого-то кумира, спортсмена или артиста, а может, бандита или диктатора, поклонники будут заказывать его клоновые копии.
Наука в этом деле здорово преуспела. Но это где-то, не у нас Мы же, наоборот, до такой степени запустили работу по воспроизводству, что скоро по улицам наших сел будут ходить не коровы, а какие-то другие разновидности крупного рогатого скота, типа «яков» или еще чего-то другого, более неприглядного. Известно, что яки для своей зоны (горный Тибет) — незаменимые и универсальные животные, от которых живущие там люди получают молоко, мясо и шерсть, а также используют для транспортных и других работ. Этих животных создала сама природа, приспособив к суровым горным условиям.
Они довольно неприглядны на вид — голова быка, хвост лошадиный, туловище под овцу и т. д. Но так как у нас в настоящее вре-

мя идет эволюция наоборот, то есть абсолютно отсутствует селекционная и осталась без внимания племенная работа, то естественным следствием всего этого хозяйственного безобразия очень быстро станет вырождение нашего (теперь уже, в основном, частного) стада и появление животных более безобразных, чем те же яки.
Раньше, когда система племенного воспроизводства была централизована и отлажена, управлялась и контролировалась, когда закупался, производился и применялся лучший семенной материал, совсем другими были как животные, так и показатели производства и качества продукции. Естественно, во всех этих процессах работали подготовленные специалисты. Те же техники по искусственному осеменению, с которых в первые годы применения этого новшества всем селом смеялись, намекая на то, что все телята в стаде будут на них похожи, постепенно заняли свою нишу и заявили о себе более чем достойно, через стопроцентный приплод, сохранение породности и т. п.
Конечно, люди есть люди, одни работают по призванию, другие по необходимости. Мне в свое время доводилось встречаться с такой категорией людей в процессе работы. И иногда, когда видел, как они обращаются с животными, трудно было понять, кто с кем больше, извините, по-скотски обращается.
О, если бы коровы умели говорить, они бы многое нам, людям, поведали. И о тех, кто их кормит, кто осеменяет, да и доит.
Никому и в голову не приходит мысль о том, почему премии получают осеменаторы и доярки, а не сами коровы..? Ведь не доярки молоко производят. За что же их, собственно говоря, поощрять?
Да, наверное, это просто норма нашей жизни такая: кто доит, тот и живет, а кого доят, тому всегда плохо, и он всегда виноват. Это так, кстати.
Честно говоря, я никогда не читал ничего о «человеческой» составляющей в различных отраслях, отдельных действиях, тем более, о применении метода искусственного осеменения. И, скорее всего, вряд ли когда обратился бы к этой теме, если бы не недавний случай, о котором чуть позже.
А первое мое поверхностное знакомство с методом осеменения произошло случайно и при необычных обстоятельствах.
Декабрь шестьдесят третьего года. Ночь. Мы, замполит нашей войсковой части майор Истомин, замполит одной из наших рот старший лейтенант Рыбаков и я, освобожденный комсорг, едем из Житомира

в Коростень, в расположение своей части. Едем с заседания партийной комиссии кустового политотдела, где нам «влепили» по строгому выговору «за низкий уровень идейно-воспитательной работы». Один солдат толкнул другого, тот не удержался, ударился головой о койку, потом лег и... ушел из жизни. Ну, ЧП на всю армию! Наши фамилии мелькали из доклада в доклад месяца три, пока очередное происшествие,в другом месте, не заслонило нас и не отодвинуло на другой план. Партийная комиссия тогда была последней «разборочной» инстанцией, после ее решения внимание к нам терялось. Мы, естественно, «обмыли» завершение наших мытарств в центральном ресторане Житомира и облегченные, поехали домой. Машина была типа «скорой помощи» на шасси ГАЗ-51. Замполит сидел в кабине, мы с Рыбаковым — в будке «скорой». Был у нас еще и попутчик, старшина той же роты, где служил Рыбаков. Ездил он по своим личным делам в Житомир, ну, и на обратном пути присоединился.
Рафаил Зиневич, так его звали, был из чешских евреев, переселившихся в Россию еще в годы больших «столыпинских» реформ. По специальности он был ветеринарным фельдшером и до прихода к нам в часть много лет работал в колхозах Коростеньского и других районов.
Среднего роста, довольно упитаный, любил поесть, выпить и особенно поговорить. Пока мы с Рыбаковым переваривали события последних месяцев и отходили от каверзных вопросов отставников — членов парткомиссии, Зиневич, не обремененный такими заботами, без умолку болтал, рассказывая различные эпизоды из своей ветеринарной жизни. Краем уха я слушал его истории о том, как он поставлял полудохлый скот в рестораны и на мясокомбинаты, как подменял мясо и живой скот, как занимался во многих местах искусственным осеменением и т. п.
Мы рассеянно слушали его рассказы, думая каждый о своем, но когда Зиневич затронул тему осеменения, интеллигента-москвича Рыбакова это оторвало от мыслей и заинтересовало.
«Слушай, Рафаил, — сказал он, — что это такое «искусственное осеменение»? Как вообще это делается?» «Та цэ плевое дило, — тут же выдал Зиневич. — Бэрэш симя (он показал, как он берет тремя пальцами правой руки это самое семя), ложиш його сюды (он сделал язык трубочкой и показал сложенными пальцами правой руки, куда именно в эту трубочку ложится семя), тыпэр хватаешь вивцю двумя рукамы за задни ногы, раздвыгаишь их (он показал это жестом)

и робыш так: «ПлЮ» (ОН показал языком, как делается это «плю», наклонившись вперед). И всэ зроблено, плюй дали».
«Ты что! — захлебывающимся голосом буквально застонал ничего не подозревавший Рыбаков. — И что, каждой овце - языком?!» Было видно, что ему сейчас станет плохо. Да и ресторан давал о себе знать.
«А ты як думав, — невозмутимо ответил Зиневич, — шо цилу отару одним плювком? Ни, цэ дило индивидуальнэ. Надо робыть кажду вивцю». Побелевший Рыбаков вскочил; «Да я такую работу... Остановите машину!» Он лихорадочно начал нажимать сигнальную кнопку связи с кабиной, одновременно распуская галстук на рубашке и буквально задыхаясь.
Через некоторое время машина остановилась. Рыбаков вывалился из будки в снег. Дальше все пошло по непонятному сценарию. Машина вдруг тронулась и поехала с еще большей скоростью, чем до этого. Несмотря на наши с Зиневичем звонки в кабину, крики и свист, машина остановилась лишь в расположении части, оставив Рыбакова в снежном ночном лесу за 30 километров от дома. Как оказалось, сигнальная кнопка не работала, а машина останавливалась, чтобы на узкой трассе пропустить встречную. Возвращаться было бесполезно, так как Рыбаков за это время много раз мог уехать на попутных, где его теперь искать. Ну, посмеялись, посетовали и на том забыли. Таким было мое первое «причащение» к этой необычной теме — осеменению.
Второй раз я вплотную столкнулся с ней и с людьми, которые этим делом занимаются, рке после армии, работая в колхозе.
 Председатель колхоза Г.И. Каструбин все 365 дней в году начинал свой рабочий день в пять утра — с обхода или объезда колхозных ферм. Часть из них была на центральной усадьбе, в двух смежных селах — Григорьевке и Преображеновке, часть находилась за 12 километров, в Лушниковке, ну а овцы и табунные лошади — в трех аулах урочища Бугумбай, за 30 километров.
Каструбин, выезжая на отгонные точки, часто брал меня с собой в разные времена года.
Как-то поздней осенью вечером звонит: «Поедем утром, часов в шесть, в Лушниковку, посмотрим, как идет осеменение овец, да и молочную ферму заодно поглядим».
Хорошо перед рассветом в зимней степи! Удобные одноконные сани, крепкий испытанный жеребец в приличной сбруе, мороз под

двадцать пять, легкая поземка, скрип снега под полозьями, ровная быстрая рысь коня, отрывочная беседа. Приезжаем на овцеферму. Семь часов утра, темно еще. Встречает нас у входа Петро Горобец, ветеринарный фельдшер, охранник по совместительству. Он вместе со своими сыновьями, как он их называл «слесарями-гинекологами», как раз и занимался в то время искусственным осеменением.
Здороваемся. От Горобца несет устойчивым спиртовым запахом, явно не вчерашним. Каструбин тут же спрашивает: «Дядько Петро (так его все звали), где вы уже успели заправиться, магазин не работает еще, запаса у вас в жизни не было, Николай Нода (главный вет-врач, тоже жил в Лушниковке) заранее спирт не дает, так где же вы в такую рань смогли похмелиться?»
«Ты як той пацан, Ионович, — заулыбался Горобец, — а ну иды сюды». Зашли в маленькую комнатку при кошаре. На старом обшарпанном столе стояла литровая банка, наполненная на одну треть какой-то жидкостью, в которой находились десятка полтора длинных стеклянных пипеток-трубочек. Как после выяснилось, трубки были инструментом для осеменения овец, а в банке — спиртовой раствор, в котором эти инструменты стерилизовались.
Пока мы несколько секунд осваивались в полутемной комнате, Горобец правой рукой приподнял над столом банку, левой рукой сгреб и вынул из нее все трубки и мгновенно влил в себя ее содержимое, успев при этом аппетитно крякнуть и выдохнуть: «О цэ так!»
Выскакивая, я чуть не столкнул стоящего в дверях председателя. Мы не стали ничего выяснять и спрашивать, а просто поехали на молочную ферму. Все было понятно без слов. С тех пор вера моя в эту категорию работников здорово пошатнулась, но больше близких контактов с ними не было, так, все больше по материальной части — что-то помочь, купить, достать и т. п. А ближе, детальнее — не приходилось.
Как-то далее подзабывать стал в последние годы о деталях и проблемах, связанных с тем же осеменением. Но жизнь опять напомнила, И скажу вам, самым неожиданным способом. Некоторое время назад я участвовал в предвыборной кампании. На сходе избирателей мне вдруг задали вопрос «А вы коров осеменять умеете?» Смотрю на женщину, задавшую вопрос, и в компьютерном темпе думаю: «Что это, провокация или невежество? Какая связь у представительного органа с искусственным осеменением?» В первый раз отшутился, заявив, что с людьми я еще кое-как могу разобраться, а вот с ко-
ровами — не приходилось, но если это надо, чтобы быть избранником народа — научусь.
Но когда мне снова и снова стали задавать подобные вопросы, я понял, что это не провокация и не невежество, а обычный материализованный конкретный интерес. Одна учительница прямо сказала: «А у нас есть кандидат, который может это делать, уже осеменяет, причем, обещает осеменять наших коров бесплатно».
Многое хотел я сказать той женщине, но посмотрел на нее и всех окружавших ее коллег и не сказал ничего. Я понял, что ни мой полувековой опыт работы, ни мой интеллект и менталитет, ни знание жизни, которому нельзя научить, не прожив ее, и ничто другое, что во мне было и есть полезное для всех, в том числе для этой женщины, сегодня не нужно. Все просто: тысяча коров, тысяча хозяек — минимум тысяча голосов в поддержку. Вот и вся пропаганда и агитация.
А что будет дальше — уже никого не интересует. Вот такими мы стали теперь прагматиками-однодневками. Говорю об этом с горечью, потому что знаю, о чем говорю. И дело не во мне, а в самом Деле.
Ну, да ладно, имеем тех, кто имеет, или получили то, что хотели. Много лет назад, еще при Союзе, в «Днестровской правде», на первое апреля, я опубликовал вот эти несколько строк. «Одно и то же выражение на трех языках звучит так:
— Едем дас зайне (по-немецки);
— Дурних учуть, а умних репресирують и мучуть (по-украински);
— Каждому свое (по-русски)».

Я тогда не знал, что скоро развалится СССР, и мы придем к нынешней «демократизированной» жизни, но и сейчас повторяю все это безо всякого сарказма.Как факт.
Такие вот мелкие истории из нашей эволюции, в том числе эволюции наоборот — от «симменталов» до яков и от людей — к их клонам-копиям.
И хотя естественное лучше искусственного, будущим кандидатам в различные выборные органы власти, в том числе высшие, не мешает поинтересоваться у каких-нибудь оракулов, какие специальности будут востребованы при формировании этих органов в будущем.
Тогда легче будет трансформировать выгодное искусственное в бесполезное естественное. И все же, как говорят на Руси: «Не можешь — не берись!»
—
ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ ГРАНИЦЫ, ИЛИ... ПУТЕШЕСТВИЕ НА ТОТ СВЕТ
Действительно, все познается в сравнении. И лучше самому раз увидеть, чем от кого-то сто раз услышать.
Из средств массовой информации, из бесед с людьми при рабочих контактах, из писем родственников и знакомых со всех концов бывшего Союза у меня складывались определенные представления о положении дел и жизни людей в том или ином регионе. Иногда приходилось делать некоторые обобщения, выдавать кому-то предложения и советы.
Но все это было в какой-то степени односторонне, так как источники информации, как правило, не всегда объективны, особенно, если эта самая объективность кого-то не устраивает.
Естественно, любого человека волнуют события, происходящие в местах, хорошо ему знакомых, волнуют судьбы близких ему людей. Пропуская через себя такую информацию, невозможно оставаться равнодушным. Хочется вникнуть в суть происходящих процессов, может быть, на что-то повлиять, кому-то помочь.
В том году, несмотря на все проблемы, решился побывать с семьей на моей второй родине — в Казахстане, где оставил двадцать два лучших года своей жизни. Побывать не только потому, что хотелось увидеть все своими глазами, а потому, что чувствовал — уже скоро не к кому будет ехать, так как родные и близкие нам люди (а жена и дети мои родились там), товарищи и просто знакомые, в силу того, о чем будет сказано ниже, скоро разлетятся по разным местам, и увидеть их — как всех вместе, так и каждого в отдельности, будет просто невозможно.
Двадцать один год назад я вернулся в Слободзею, а последний раз был в тех краях в восемьдесят третьем, то есть совсем еще в другие времена, в другом измерении, что ли.
В познавательную поездку в наше время лучше ехать поездом. Туда решили ехать «низом»: Киев—Харьков—Саратов—Оренбург—Актю-бинск. Обратно — «верхом», через Самару наМоскву.
 
О восьми днях пути можно написать огромную повесть, но в этой статье речь будет идти совсем о другом. Отмечу только, что когда в Киеве делали пересадку с фирменного поезда «Молдова» на тоже «столичный» поезд «Киев—Акмола» (Акмола сегодня — северная столица Казахстана), то я узнал вагоны, в которых ехал на целину в пятьдесят четвертом. Конечно, это злая шутка, но поверьте, она недалека от истины.
Не только все наши республики стали суверенными государствами, «суверенными» являются и их поезда. По пути следования в них творится все, что угодно, но никто в других республиках-странах в эти дела не вмешивается. Нет единого железнодорожного контроля, как было раньше, со всеми последствиями. Главные принципы поездных бригад из Средней Азии — «Денги давай» и «Не хочешь — не езди». Добиться чего-то у них невозможно, так как работает вся система в одной связке: снизу — доверху.
На российских станциях, контролирующие железнодорожные органы снимают с линии и судят проводников за одного безбилетного пассажира, а рядом стоят или проносятся «суверенные» поезда, где половина пассажиров — без билетов, где, простите, туалеты и проходы загружены дынями и мешками, где за весь рейс ни разу не убирается, а уж об элементарных услугах и говорить нечего.
Ну что ж, приходится отнести все это к издержкам реформации транспортной системы, и когда-то они исчезнут.
Для меня не это было главным. Волновало то, что происходит это в знакомых до боли местах. Предчувствовал что-то плохое и непонятное. Однако то, что произошло на самом деле, превзошло все ожидания.
В последние годы много говорят о предстоящем конце света. Так вот, нам довелось увидеть начало того самого конца. И особо не радует философский вывод, согласно которому конец чего-либо является началом опять же чеголибо другого.
Не дай Бог, никому, тем более нам в Приднестровье, такого «начала».
Расскажу все по порядку без особых комментариев, пусть сами читатели примеряют ситуацию в бывшей братской республике к нашим условиям и делают выводы.
Место, о котором пойдет речь, расположено на северо-востоке Актюбинской области. До июля текущего года наш район назывался Ленинским. Район — зерновой, с развитым животноводством (это
 
в прежние годы). Типичные для большей части северного Казахстана — средние черноземы, недостаток влаги, крупные зерновые хозяйства, неплохо обустроенные в социальном плане села и поселки.
Основные виды продукции — зерно, молоко, мясо, шерсть. Колхоз «Передовик», в котором я проработал более двух десятков лет, — не самое крупное хозяйство в районе, всего 35000 га земли. Были в районе хозяйства в 2—3 раза, а в других — ив 5—6 раз больше по площади. Однако, производя в год стабильно до 20000—25000 тонн зерна, значительное количество различных видов животноводческой продукции, хозяйство имело высочайший рейтинг в масштабе всего Казах-стана, не говоря уже об области. И все это благодаря высокой культуре земледелия, развитой сельской инфраструктуре, разумной организации труда и искусству управления всеми сельскими процессами.
Около тридцати лет колхозом руководил ныне, к сожалению, покойный Григорий Ионович Каструбин. Это был настоящий хозяин, никогда не ставивший личные интересы выше интересов села — не колхоза, а именно села.
И был он не лизоблюдом и «байским угодником». Наоборот, его нещадно били в разные годы — и за нераспаханную целину, и за мн-голетние травы, и за чистые пары.
Колхоз и его строптивого председателя всегда хвалили сквозь зубы, нельзя было не хвалить, но старались это делать как можно непригляднее.
Вот вам факт: имея два ордена Ленина и орден Октябрьской Революции, председатель колхоза, продававшего две пятилетки подряд самое большое количество зерна в абсолютном исчислении, получил подряд два ордена Трудового Красного Знамени в то время, когда его все разы представляли к званию Героя Социалистического Труда.
Так рассчитывались с «неугодным» руководителем власть предержащие и таки свели его в могилу, не дав дожить до пенсии. Памятником ему остались колхоз и село Григорьевка (по-казахски, Ащелисай — сухая балка).
В этом селе все было лучшее в районе — Дом культуры, школа, детсад, столовая, родниковый водопровод, мастерские, асфальтированные дороги внутри села и до железнодорожной станции Ащелисайская (7 км), три мощных механизированных и заасфальтированных зернотока, два прекрасных зарыбленных водохранилища зеркалом более 200 га, позволяющих вести орошаемое земледелие, доброт-

ные жилые дома, магазины, масса зелени. Люди чувствовали защиту во всем — как работающие, так и пенсионеры.
Жить в Ащелисае, по тем временам и местам, было престижно. Купить ряд лет назад даже землянку в этом селе было проблемой.
Само село по целинным меркам — «старое». Основано в начале века переселенцами с Украины и России, в период «столыпинских» земельных реформ. К пятидесятым годам обрело свое лицо. Люди жили обычной сельской жизнью тех мест. Сложились определенные отношения и традиции.
С началом освоения целинных земель в пятьдесят четвертом—пятьдесят седьмом годах, жизнь этого и других сел резко изменилась. Появилась масса приезжих людей со всех концов Союза, поступала различная техника, оборудование и т. п. И, естественно, были резко расширены пахотные земли.
В нашем колхозе за эти годы площади под пашней увеличились в пять раз. Из государственных земельных фондов были выделены боль-шие площади под окультуривание. Расширялись существующие колхозы и совхозы, образовывались новые хозяйства.
К семидесятым годам основные процессы освоения и обустройства были завершены. Уже не ссыпали зерно в бурты под открытым небом. На территории нашего колхоза при железнодорожной станции, появился элеватор на 75000 тонн, с современным сушильным обо-рудованием. Обустраивалось внутриобластное и внутрихозяйственное дорожное хозяйство. В селе, на базе бывшей МТС, появился крупный авторемонтный завод законченного цикла, один из трех заводов такого типа на всю республику.
Появилась в селе и крупная автобаза, снявшая все транспортные проблемы района. Село, как и другие в районе, зажило более современной жизнью. Росло благосостояние людей. Дети разлетались по Союзу на учебу, на работу. Не было проблем с тем, чтобы приехать домой в гости с любого конца страны, или родителям поехать к детям.
Самое главное, что все это благополучие базировалось на стабильном производстве. Для подавляющего большинства людей главным источником жизни были труд и, конечно, его оплата. Мы не ломали голову над проблемами о том, где брать дрова и уголь, сено, солому, зернофураж для личного скота, не думали о транспорте, связи, воде. Об этом беспокоился колхоз.

Люди знали, что все блага растут из земли, и старались хорошо работать. Работали не только на совесть, но и с какой-то внутренней радостью. И это не просто слова. Я уже говорил, что основные производственные и социальные объекты села были лучшими, чем в окружающих селах.
Такими были и люди. Если специалист — так высочайшего класса. Да что специалист — столяры и кузнецы, сварщики и токари, доярки, комбайнеры были действительно мастерами своего дела и лучшими в районе.
И они не просто стихийно появлялись в хозяйстве. У хорошего руководителя всегда подбираются хорошие кадры. Он находил к каждому свой подход, без тени панибратства, и всегда помнил о силе лич-ного примера. 365 дней в году с пяти утра председатель был на ра-боте, всегда знал, что, где, почему и как. Да и совесть человеческая у него всегда стояла на первом плане.
На таких руководителях всегда держалось любое село. Он сам не ездил ни за чем. Он управлял — организовывал производство, отдавая делу всего себя. И за ним шли люди. И уважали, и любили. Боялись те, кому иногда чего-то не хотелось делать. Потому что он как доверял, так и проверял.
И несмотря на климатические условия, зависть, оскорбительное отношение властей разных рангов, колхоз и село в преддверии пере-строечных времен жили полнокровной жизнью.
Таким я его оставил в семьдесят шестом, таким последний раз видел в восемьдесят третьем...
Длинную зарисовку о жизни нашего села в те годы я сделал специально, чтобы было с чем сравнить жизнь сегодняшнюю. Везде сегодня плохо, но есть такие места, где людям живется чуть ли не хуже всех. И, к сожалению, в обширный список этих мест попало и наше село.
За две недели пребывания в области я добросовестно ознакомился с сегодняшней жизнью многих сел — как нашего, так и других районов. Похожая везде ситуация: где хуже, где лучше, в зависимости от того, кто персонально руководит непосредственно происходящими процессами.
Перемены начали ощущаться уже на подъезде к селу. И не только в том, что по так называемой трассе межреспубликанского значения вместо асфальта — заросли травы и ямы по пояс. Ночью это как-то не бросалось в глаза. Поражала абсолютная темень. По знакомым пе-

ревалам уже должен был бы виден поселок — раньше его за пять километров было видно. Спрашиваю: «Что, лампочки освещения сняли?» Сестра жены спокойно отвечает: «Просто нет света. Нам его включают на несколько часов, и не знаешь, когда включат, а когда выклю-ат. Это уже давно. Мы привыкли. Зажжем лампу, и все нормально».
С рассветом вышел на улицу. Наискосок — наш бывший дом. Хозяин выгоняет коров. Шутя, спрашиваю: «Может, продашь дом обратно?» Он, далеко не шутя, отвечает: «Да бери его даром .Мы в нем все равно не живем. Пойди посмотри на улицы. Уже в половине домов никто не живет. Одни разрушены, другие разобраны, третьи просто стоят пустыми и тоже разрушаются сами по себе».
Действительно, поселок представляет собой жуткую картину: развалины домов, заросшие огороды и улицы, засохший парк. Все как в кошмарном сне. Не веришь своим глазам.
На месте прекрасных полевых станов, комплекса зданий сельпо, школы — курганы мусора, зияет пустыми глазницами окон уничтоженный ремзавод, вместо машин на автобазе — пустота и примитивная ферма.
Вокруг — тысячегектарные незасеянные поля. Некоторые пустуют уже по нескольку лет, и там вечным ковром закрепилось перекати-поле. В бывшем нашем колхозе в прошлом году практически не пахали, а весной посеяли 50% по стерне без всякой обработки. Что-то растет вперемежку с сорняками.
Год для региона был настолько благоприятный, что даже глубокие старики такого не помнят. Если бы такую погоду да в те, нормальные времена, завалили бы страну хлебом на 2—3 года. Не только многолетние травы — ковыль вымахал в пояс!
В прежние годы выкашивали каждую балочку, собирая корма, а сейчас травостой — на 3 года корму, да никто не косит. Нечем, да и не для кого. Животноводство уничтожено. Из 2000 голов крупного рогатого скота в кооперативе осталось 200 голов, из 600 дойных коров — 100, из десяти отар овец — одна.
Раньше, если карантинная инспекция находила на территории хозяйства хотя бы одно растение сорнополевого подсолнечника, вводили карантин, и начинались серьезные неприятности: колхоз лишали права на сортовые и семенные надбавки и т. п. А уж о неприятностях, которые ждали руководителей, агрономов, бригадиров, и говорить не стоит.

Сегодня примерно треть полей занята этой «культурой», очень коварной и опасной. А так как никто косить сорняк не будет, тем более защищаться от него, то скоро с этим злом бороться будет сверх трудно.
Дикая картина: колоссальные таможенные чертоги, возведенные на границе России и Казахстана, а к ним с обеих сторон примыкают невспаханные поля, полностью заросшие карантинными сорняками, на борьбу с которыми у суверенных стран нет средств...
Едешь мимо полей и думаешь: зачем мы в те годы здесь замерзали, горели, не досыпали, не доедали. Работали без смены и без помощников. Мне довелось в своей жизни десять сезонов выводить в поле комбайны, и почти всегда в одиночку. Кто знает, тот поймет, что такое по 20 часов в день, одному, в течение полутора-двух месяцев убирать хлеб.
Мы и строили себе все сами, и ремонтировали, мы пахали и сеяли. Зимой  бывало, замерзали в бураны, перевозя зерно и все необходимое.
Известно, что только в Казахстане было освоено более 30 миллионов гектаров земли. Не распахано, а именно освоено, ведь надо было все это обустроить. Сколько было построено производственных объектов, жилья, дорог, элеваторов, объектов соцкультбыта, линий электропередач!.
Для чего же это все было? Для чего мы столько лет обирали остальные республики, в первую очередь, ту же Россию, того же российского крестьянина? Ведь он, вечно ограбляемый, был раз в 10 менее энерговооруженный и жил во много раз хуже крестьян целинных районов, да и своих коллег в других республиках.
Понятно — хотели быстрой отдачи, скорого хлеба. Но если бы все эти огромные средства направили в центральные районы России и Украины, — наверное, была бы вечная отдача.
А так — все пошло прахом. На бытовом уровне, с молчаливого одобрения властей, витает простое объяснение всем происходящим на селе процессам. «Зачем нам проблемы с зерновым хозяйством? Технику надо восстанавливать, дороги. Зачем? Чтобы кормить зерном других? Обойдутся. Мы вернемся к прежней нашей жизни, будем заниматься животноводством, другими традиционными видами деятельности, без особых проблем. А зерно купим. Много нам не надо. А золота, нефти и других богатств у нас хватает. Те, кто к нам приехал, — уедут. (А это почти половина населения). Нам нет дела, что с ними будет дальше, это их проблемы. Даже с теми, кому неку-
да ехать, — не будет проблем, они просто постепенно исчезнут. Условия жизни ускорят этот процесс». Примерно такова всеобщая негласная установка на селе.
И люди действительно «исчезают». Одних уж нет, а те далече...
Уезжают, кто куда может, в основном, в Россию, в соседние области, потому что на дальние переезды нет средств. Отдают за бесценок дома или просто бросают их, забирают самое нужное и уезжают.
Страшно, когда живешь в доме, где родился твой дед, а дом уже не твой. Когда знаешь, что все равно будешь вынужден его оставить, — не хочется даже гвоздя забить. Надежда умирает последней. Так она уже умерла для большинства из них.
7 из 10 семей собирается покинуть село уже в течение осени— зимы. На это тоже непросто решиться. Один мой знакомый продал дом за три с половиной миллиона российских рублей, а за перевоз вещей на автомобиле в соседнюю Оренбургскую область заплатил пять миллионов.
Спрос рождает новые цены. В местах переселения, в той же Оренбургской области, куда бегут отовсюду — от Таджикистана до Актюбинска, цены на дома подскочили во много раз. Купить их в состоянии очень не многие беженцы.
Что же происходит? Почему люди вынуждены, не считаясь ни с чем, все бросать и уезжать куда-нибудь?!
Ничего случайного не бывает, все имеет свои причины.
Негласная установка или направляемое желание вернуться к старому укладу жизни, активизация незаметного горизонтального национального давления на бытовом уровне, всеобщие и региональные ошибки реформаторства и преступное их использование, искусственное грубое насаждение «хозяев» на селе, не считаясь с обстоятельствами и интересами основной массы людей, в том числе коренных жителей, — все это и породило хаос.
Мне довелось после второй мировой войны видеть уничтоженные заводы. Помню взорванный купол нашего Тираспольского драмтеатра. Свежи в памяти поврежденные предприятия в Бендерах, но такого откровенного варварства, какое учинили «переустроители» в моем селе, — не видел. Именно варварства, иначе это не назовешь, потому что никакой войной и интересами государства здесь и не пахнет.
Действовал в Ащелисае авторемонтный завод. Уникальные станки (более 30 единиц), некоторые с программным управлением, мощное

предприятие с конвейерами и спецприспособлениями, складами запчастей, разными модулями, котельной, электростанцией, автопарком, админзданием и многим другим. Работало на нем  около 200 человек. Треть семей села много лет связывала с предприятием свою жизнь. Для них это был главный источник существования. Контингент работающих — высококвалифицированные специалисты — и все «некоренные». Подчеркиваю слово «некоренные», потому что, как было уже сказано, село образовано переселенцами. И собственно, трудно сказать, кто все-таки коренной, а кто нет. И вот по чьей-то злой воле или по ошибке — завод уничтожен, а люди выброшены на улицу.
Конечно, раньше до такой дикости никто бы не додумался, а сегодня способов сколько угодно, один из которых — «договорная» приватизация.
Этапы развала данного предприятия элементарно просты. Сперва образовали акционерное общество «Авторемонт», а так как все АО, образованные в последние годы на базе госпредприятий, как правило, абсолютно не учитывают интересы рабочих и на 80% противоправны, то это акционерное общество быстро сделали банкротом и продали с аукциона. Естественно, весь процесс был искусно разыгран. Перед развалом АО, его директор в 20 метрах от заводского забора, открыл частный магазин запасных частей для машин тех же марок, которые ремонтировались на заводе. Естественно, туда был переправлен весь дефицит. Ему разрешили это сделать. Это входило в общий план уничтожения завода.
А сам завод купил кто-то из областного центра, Рабочие (акционеры липовые!) узнали об этом последними и были поставлены перед фактом.
Купили завод за 200000 теньге (2600 долларов), в то время как любой станок из 30, имеющихся в наличии, стоил в 4—5 раз больше этой суммы, не говоря уже обо всем остальном. Реальная цена — в 1000 раз выше!
Хозяин даже не приехал глянуть на дело рук своих, а просто прислал уполномоченных, забрал семь единиц отличной ходовой техники, продал один «КамАЗ», многократно окупил этим все свои затраты и пропал. Ему больше ничего не надо. И стоят корпуса завода, и растаскивают дети медь из двигателей станков, а запасные части (новые!) сдают на металлолом — валяются они по заводу всюду и есть еще на разбитых стеллажах склада.
Ощущение такое, что упала нейтронная бомба, людей убило, а материальная часть осталась. В разбитых уникальных станках — наполовину прошлифованные коленчатые валы и другие детали. Вроде бы замерло все на ходу.
Как печать времени, на огромном прессе надпись: «Испытан 20 апреля 1985 года! Следующее испытание — в 1991 году!» Символические годы, не правда ли?
Завод мертв, и никто его теперь не восстановит, даже неизвестно, кто все это будет убирать. А ведь обманутые и выброшенные на улицу люди остались... Но забота о них не входила в чьи-то планы. В итоге, большинство из этих людей — уже в пути, ищут, куда податься.
В бывших колхозах и особенно совхозах идут похожие процессы. Сперва видимость акционирования, затем все идет с молотка. Я хорошо знал совхоз «Кудуксайский» соседнего с нами района. Крепкое было хозяйство, с территорией, равной ПМР. Смотрю в газете объявление: в числе многих этот совхоз (уже АО!) продается по голландской системе торгов. Стартовая цена — 80 миллионов теньге (1 млн долларов), минимальная цена — 100 тысяч теньге (1320 долларов!). Заранее известно, кто купит совхоз. Явно, что не рабочие совхоза, которые четыре года не получают зарплату.
Да и кто им позволит купить! Все объекты поделены заранее. Естественно, купит новорожденный бай, за бесценок. Сам он будет жить где-то в городе, хозяйство уничтожит, пашню загонит в залежь и будет разводить скот чужими руками, создавая себе благополучие.
Газеты пестрят объявлениями об аукционах и тендерах. Продают все — клубы и совхозы, детсады, библиотеки и сельские больницы, базы снабжения и ремонтные предприятия. Сами того не подозревая, объявители делают в объявлениях ошибки, но, к сожалению, они из жизни. Пишут: продается, к примеру, школа, детсад, больница и т. п. Не помещение больницы, а именно «больница», «детсад», то есть там уже никогда не будет больницы или детсада. Так оно и есть. Сегодня в районе из 90 детсадов остались — 3. Пока.
Да дело не в самой приватизации, а в искажении ее сути, правовых беспределах и тому подобных явлениях. Неразумность всегда вредна и отталкивающа, что и случилось с нашим ремзаводом.
Колхозы также прошли интересную, с точки зрения обмена опытом, трансформацию. По надуманной методике поделили между работающими землю, а при определении имущественных паев добави- 
ли к ним и пенсионеров. Образовали производственный кооператив, возглавляет который почему-то директор, а не председатель. Сразу же вежливо предложили написать заявления о передаче всех земельных и имущественных паев в доверительное управление директору.
Теперь этот директор (частный хозяин) самостоятельно управляет всем и вся. Вроде бы формально у него ничего собственного нет, кроме своих земельного и имущественного паев, которые могут быть гораздо меньше, чем у колхозников с солидным стажем, а на самом деле это есть искусственно выращенный хозяин всего, что было в бывшем колхозе.
Никто (!) не вправе его контролировать внутри так называемого кооператива (заветная мечта многих руководителей в АПК!). Нет никаких ревкомиссий и госконтроля! Практически все осталось, как прежде — тот же колхоз, те же бригады, только уже с частным хозяином и абсолютно бесправными членами кооператива.
По положению, которого не читали даже специалисты, не то что рядовые работники, в кооперативе должны появляться и даже распределяться дивиденды. Наивные люди! Четвертый год не получают зарплату, дали как-то аванс к выборам президента, и все, а они еще надеются на прибыль!
Производство упало в десять раз в сопоставимых ценах. Долгов — десятки миллионов теньге. Какие дивиденды могут появиться? Не получая зарплату по нескольку лет, люди практически кредитуют хозяина. А он, в основном через бартер, а также за счет специальных кредитов или инвесторов, расширяет свою личную собственность. И это имеет место во всех кооперативах. Такова сама идея.
Формально говорят — кооператив такой-то купил автобазу или там 50% акций элеватора. А на самом деле, это хозяин купил все себе, используя возможности кооператива. Все приращенное имущество — это его личная собственность.
По тому же положению ему в порядке оплаты выдается 1/100 валовой продукции кооператива, которую он имеет право использовать на выкуп паев у других членов кооператива, своего или чужого. У него самого и его теперь уже наемных работников — очень разные возможности.
Член кооператива, не получающий зарплату, не в состоянии конкурировать с хозяином, у которого гарантированная оплата и вся власть. Он, естественно, будет отдавать ему свои паи, чтобы выжить.

Уже сегодня посредники предлагают за 1 га паевой земли по 350—400 теньге, то есть чуть больше литра водки. Хозяин за средства тех же членов кооператива, мягко и быстро скупит у них же основную массу паев, в первую очередь земельных, имущество никуда не денется, просто износится и все. И тогда он уже станет настоящим баем. Вся система работает на это. Любые понятия этики, порядочности и законности здесь неуместны. Тем более, если скажешь лишнее слово, можешь иметь большие неприятности, особенно, если ты «нездешний».
Со стороны все это хорошо видно. Упрощенно можно сделать, может быть, слегка утрированный вывод: «некоренным» руководителям сельхозпроизводства дают понять, что их миссия временная. Мол, хоть вы вроде и «наши», но функция ваша — развалить колхоз (совхоз), хапнуть, сколько можно унести, и поскорее исчезнуть. При этом не надо бояться — никто не тронет. Мы — хозяева этой страны, мы диктуем, кто нам сегодня нужен.
А «коренным» говорят прямо: ты тоже завали коллективное хозяйство, бери себе и постарайся подобрать все, что остается после тех, кто исчезает. Ты — хозяин, тебе здесь жить. У тебя будет село или несколько, у тебя будет земля. Работай, содержи нас, вышестоящих, и все станет так, как было, и на века.
Возможно, они и правы по-своему. Такая политика требует соответствующих исполнителей. Но, как уже было сказано, не всем это подходит. Внешне такое впечатление, что по району, да и по всей области, прошли смерч или орда завоевателей. Все, что попадалось на пути, — старались уничтожить. Телеграфную линию из Орска в Актюбинск кто-то купил, и за зиму столбы распилили на доски и дрова. Теперь связи нет.
Вторую железнодорожную колею из Орска на Кандагач, с величайшим трудом не так давно построенную, разобрали. Разобрали и продали на металлолом! Посчитали, что раньше ветка была нужна Союзу, а сейчас не нужна, ведь Союза нет.
Да ведь уже построили, запустили, да чего же ее демонтировать?! Ну, хотя бы старую колею сняли, так нет, именно новую уничтожили.
Можно до бесконечности приводить примеры явного пренебрежения к людям, людскому труду, природе, месту проживания, но что из этого? Процесс разрушения идет, и он необратим.

Все те, кого я посетил в районе, в большинстве своем скоро разлетятся, кто куда. Разлетятся, стиснув зубы, со слезами на глазах и с откровенной ненавистью и проклятиями ко всем этим перестройщикам и реформаторам.
Поверьте, такие же проклятья и тем же людям, с пожеланием им всего наихудшего, что есть в этом мире, я слышал везде: от Закарпатья до Новосибирска, от Петербурга до Тирасполя. Кто-то все равно их услышит, эти проклятья, рано или поздно.
И еще один штрих ко всему написанному.
Почти в то же самое время в нашем районе побывал депутат казахского парламента, а перед ним область посетил президент. Приведу дословно слова этого депутата, сказанные за четыре дня до моего приезда: «.Я рад, что глава государства высоко оценил реформы, идущие в области». «...И, конечно, действия местных органов власти во многом способствовали достигнутому успеху». Он также привел в пример созданные в селах производственные кооперативы, в которых радует высокая активность тружеников. И... «Люди теперь не ждут милостей и указаний «сверху». Они работают и решают возникшие проблемы на месте, самостоятельно...» («Актюбинский вестник», №81, 84, июль 1997 года).
Как они решают, было показано выше.
Некоторые горячие головы предлагают и нам похожий путь в никуда, опять же подспудно имея в виду интересы отдельных лиц — в противовес интересам всего сельского населения и агропромышленного комплекса в целом.
Предлагаю читателям, особенно жителям сел, очень внимательно подумать, прежде чем что-то предпринимать в плане реформации. Не зная броду, не надо лезть в воду. Примеры, которые я вам привел, доказывают, что часто именно инертность и равнодушие приводят к катастрофе.
Можно и нужно делать все, но разумно и не с чужой подачи. Как говорится, — никто не даст нам избавленья...
 
ОЧЕРЕДЬ


Слово-то какое в русском языке — «пулеметно-убивающее», его так и хочется произносить в растяжку, длинно: о-че-ре-дь. Наверное, потому, что у нас всегда очереди были длинными и долгими, хоть за хлебом, хоть за водкой, хоть за автомобилем или стиральной машиной. Не могли мы без очереди.
И все было у нас не так, как у людей. В других странах очереди только на биржах труда были, за всем остальным чего им было стоять: все, что необходимо, можно купить, где угодно и сколько угодно, были бы деньги. Поэтому там люди и стояли в очередь за работой, чтобы заработать деньги — других проблем в этом направлении у них не было. У нас, повторяю, наоборот, проще всего было устроиться на работу, а уж как кто работал и что производил, не столь важно.
Зарплату получали, даже гарантированную, как в нашем несчастном сельском хозяйстве, а купить на нее было нечего. Не стыковались два основных экономических понятия — зарплата и производство, точнее производительность.
За свою жизнь в каких только очередях мне не довелось стоять! От хлебных всенощных в голодные сороковые, до автомобильных в семидесятые-восьмидесятые. Дела «очередные» доходили иногда до откровенного идиотизма или просто необъяснимого маразма. Очередь, к примеру, на автомобили, курировал райком партии, на уровне первых лиц.
Вот я, работник аппарата районного звена, добросовестно отработавший на разных участках 25—30 лет, стою в районной очереди на автомобиль, и чем дольше стою, тем дальше отодвигается моя очередь. Раз в четыре-пять лет пытаюсь напомнить тем, кто распределяет, что, мол, пора и на меня внимание обратить. А в ответ всегда стандартное: «А что скажут люди?» А те «люди» уже по три машины поменяли, и ничего, никакая совесть их не мучает. А меня мучает от того, что я такой несознательный. Потом опять три-четыре года проходит, снова обращаюсь, и опять меня стыдят за несознательность.
В общем, перестоял я много очередей, как и все другие наши несчастные люди. И за сахаром, и за пивом-водкой, и за чем угодно, так как у нас всегда чего-то не хватало. По этому поводу один старик-казах как-то в разговоре очень мудрую фактуру выдал. «Эх, — говорит, — неромно живом, шай есть, сахар нету, сахар есть, шай нету, а вот брат мине ромно живет — ни сахара, ни шая нету!»
К сожалению, мы сейчас уже близки именно к такому уровню жизни. И очередей поубавилось. Все можно купить, те же автомобили, бери — не хочу, вернее не могу, так как все есть, да чужое, а деньги нужны наши, а их как раз и нет, по разным причинам.
Но задача данной были об очередях — показать, как мы бестолково жили раньше, сами себя загоняли в эти позорные очереди, теряя лицо страны перед всем миром. Достаточно вспомнить московские винно-водочные очереди восемьдесят шестого-седьмого годов. По правде говоря, жаль, что люди в те времена так и не растерзали хотя бы одного из бывших антиалкогольных идеологов-перестройщиков. Может, другим неповадно было. А вообще-то мы еще долго без очередей просто жить не сможем, и сегодня их порождаем, где только можем, правда, уже больше на чиновничьем уровне. Ну, никак они не хотят расставаться с таким источником дохода, каким всегда являлась очередь.
С точки зрения материализованной философии, нашу людскую очередь можно представить себе в виде кабеля сверхвысокого напряжения, обращаться с которым надо с особой осторожностью, соблюдая все меры безопасности.
Тронуть любую нашу очередь могут только очень недальновидные люди. Это классика. Расскажу несколько случаев из жизни, просто для иллюстрации.
В конце шестидесятых годов прошлого уже века довелось мне учиться в Москве в институте. Позвонил один земляк, сказал, что будет на выставке достижений народного хозяйства и хотел бы пообщаться. Встретились мы в его номере в привыставочной гостинице «Ярославская», потом погуляли по Москве. Помню, купили ему домой упаковку стирального порошка «Лотос» и уже шли от метро к гостинице. Был теплый весенний день. Снег интенсивно таял, в зимней одежде уже стало жарко. Между корпусами гостиниц «Ярославская» и «Золотой колос», был деревянный, довольно старый по виду, пивной ларек. Земляк говорит: «Давай, по кружке пива выпьем. Жар-
ко!» Подошли. Он встал в очередь, а я отошел немного в сторону с его ящиком «Лотоса» и просто наблюдал за очередью. А она, очередь, состоявшая из возбужденных жаждущих мужиков, была чем-то похожа на виляющую хвостом змею, которая головой упиралась в ларек и как бы всасывала в себя то, что в нем было. Наэлектризованная до предела, она не терпела резкого слова, тем более действия, замедляющего ее продвижение к заветному окошку, где жонглировал бокалами некто Боря — огромный, с лиловым лицом, усыпанным разно-размерными болячками.
Многие из состава очереди, скорее всего, были завсегдатаями этого ларька. Они нервно подбадривали Борю, стараясь как-то ускорить процесс и быстрее получить вожделенную кружку с пивом. Со стороны я почти физически чувствовал наэлектризованность очереди и чего-то ждал, сам не понимая чего. Дождался. К мужикам, стоящим где-то в середине очереди, подошел изрядно помятый средних лет мужчина, с маленькой собачкой на руках. Он имел неосторожность тронуть очередь: мол, пропустите вперед, а то собачку вроде как кормить или лечить надо, что-то в этом роде.
Очередь тут же сжалась: «Это ребенок, что ли?» Любителя собак тут же выбросили в самый конец. Тот опустил собаку на снег и грустно держал ее на поводке. Но очередь уже не могла просто так успокоиться. Впереди мужика с собакой, стоял молодой парень, держа за руку девочку лет пяти. Она обернулась и хотела погладить злополучную виновницу скандала. Но собачонка оказалась неприветливой, и ухватила зубами   её   за варежку. Девочка, естественно, испугалась и закричала во весь голос. Очереди этого только и надо было. Отец девочки, наверное, футболистом был. Резко развернувшись, он размахнулся и так двинул по собачке правой ногой, что она вместе с поводком перелетела на другую сторону неширокой в том месте проезжей части улицы. Очередь словно сломалась и вскоре закольцевалась вокруг того неразумного владельца собаки. С криками: «Дай и хозяину!» — самые ретивые пустили в ход кулаки. Все это действие заняло минуту, не более.
Но очередь помнила главную свою задачу, и, выбросив нарушителя вслед за собакой, снова все свое внимание перенесла на ларек, на Борю и вожделенную пивную струю.
Через пять минут опять сбой. Опять завиляла хвостом очередь. Какой-то мужчина, явно не местный, взяв в руки две кружки пива, 
вдруг в сердцах заявил продавцу: что ж ты, мол, одну пену гонишь! И здесь случилось уже чисто московское, столичное.
Услышав обвинения в свой адрес, Боря озверел, высунул из окошка свои огромные волосатые руки, схватил недовольного покупателя за воротник полупальто-«москвички», притянул к окошку и громовым голосом заорал: «Ах, ты..., наверное, ростовский, да я тебя... Ты знаешь, что я подполковник милиции в отставке (да, в Москве не только подполковники могут торговать пивом). Ребята, держите этого козла, пока я выйду!» И понеслось. «Боря, — умоляла очередь, — брось его и наливай». Но не тут-то было.
Несчастный покупатель, притянутый лицом к окошку, уже не рад был тому пиву и, скорее всего, проклинал день, когда его послали в Москву на выставку. Но дело было сделано. Очередь оторвала его от Бори и буквально вышвырнула из своей зоны.
Хорошо, что подошла очередь моего земляка Мы выпили по бокалу пива, обсудили ситуацию и на всю жизнь зареклись трогать наши очереди, любые, за чем бы они ни стояли.
Никогда нельзя вступать в конфликт с нашей очередью. Это достаточно полно характеризует еще один случай.
В далекие теперь семидесятые годы, в той же Москве, в виде экс-перимента, давали в магазинах спиртное с 11 утра до семи вечера Ну, с утра как с утра, а вечером перед этими злосчастными семью часами, как правило, в магазине было битком — и  в основном мужики. Кому-то не хватило, кто-то не успел. Но очередь в это время была всегда.
Помню, после занятий заходим в магазин, взять что-то на ужин. Полагали, что после семи в магазине никого не будет. И вот картина. Без пяти семь. Очередь — человек двадцать, а один наш классический аспирант, в огромных очках, стоит первым с целой сеткой пустых бутылок. Когда он начал их, не спеша, выкладывать, очередь не выдержала и взорвалась. Какой-то огромный заросший работяга, подбежал с криком к тому аспиранту-сдатчику: «Ты что, гад, издеваешься, не видишь, без пяти семь!». Сгреб его в охапку и вместе с бутылками отшвырнул в сторону. Очередь благодарно охнула и осуждающе смотрела, как аспирант искал очки и собирал свою посуду.
Мы сами породили этот позор, приучились к нему и уже не могли без него жить. Скучно, когда нет очередей, когда нет оснований брать взятки на всех уровнях за «внеочередное» обслуживание.

К сожалению, наш менталитет еще долгое время будет, даже подспудно, требовать очередей. Скорее всего, мы будем их придумывать, даже если стоять незачем будет, и не будет необходимости терять время и человеческое достоинство. Но лучше не стоит этого делать.
Очень бы хотелось, чтобы наши будущие поколения знали только понятие «очередность» — без этого в жизни не обойтись, и никогда не знали очередей, тех, в которых выстаивали мы. Дай-то Бог!

СОБРАНИЯ


Помните, как в старом анекдоте на вопрос парторга, почему вы не были на последнем партийном собрании, один «вынужденный» коммунист ответил: «Если бы оно было последнее, я бы пришел». А ведь так оно раньше и было. Причем, к сожалению, во всех наших ведущих массово-политических организациях (компартия, комсомол, профсоюз и даже у пионеров) собрания всегда были проблемными явлениями в их жизни.
Когда в стране множество партий и движений, объединяющих людей по интересам, у которых нет глобальных целей в масштабе страны, тем более всего мира, то это пережить можно, но, когда партия власти одна, когда небольшое количество людей-партийцев «беспокоится» о судьбах миллионов и диктует им определенные, порой необъяснимые с любой точки зрения, условия, «заставляет жить так, а не иначе», тогда это ложится на массы людей тяжелым бременем и вызывает обратную, чаще всего негативную реакцию.
Забота под давлением не радовала людей, потому что она с годами превращалась просто в давление. Формализм партийно-комсомольских собраний, которые «единогласно» одобряли различные решения или действия центральных органов, действовал отталкивающе и дезорга-низующе. И если еще на партийных собраниях, в силу разных причин, явку с трудом можно было обеспечить, то на комсомольских и других собраниях явка была основной проблемой. И это предопределило развал наших бывших ведущих политических организаций. За них все решали сверху. Первички, то есть основа основ любой организации, были по большому счету бесправны и безынициативны. А раз они ничего сами не решали, то и на собрания коммунисты и комсомольцы ходили без особого энтузиазма. Особенно это ощущалось в селах, тем более в отдаленных глубинных селах и хуторах.
Не по иронии судьбы, а по причине интенсивной урбанизации городов, постепенно высасывающих из села все лучшее и молодое, далекие таежные села гораздо реже поддавались различным разрушительным процессам, чем деревни и села оживленных центральных районов России, Украины и Белоруссии.

Не надо далеко ходить за примерами. Мы хорошо знаем, своими глазами видели, как за последние 50—60 лет,значительная часть сельского населения соседней Одесской области, далеко не последней по всем показателям в масштабе бывшего Союза, перебежала к нам, в Приднестровье — как в города, так и села, оставив после себя руины и заброшенные поля. И никакими собраниями, обещаниями и светлым будущим их миграцию остановить не удалось.
Так вот о собраниях. В каких только из  них,мне, да и всем нам, не довелось участвовать в свое время! Разных уровней и в разных организациях. И все они были идейно схожи, что в Москве, что в каком-то хуторе. Отличались лишь подготовкой, обстановкой, местом и качеством проведения — в зависимости от уровня исполнителей. А соль (то, что выпадало в осадок души) всегда была одинаковой. «Надо» — значит надо.
В качестве примера приведу случай о проведении комсомольского собрания в одном полесском селе в шестидесятые годы. Подобных собраний на моих глазах прошло сотни, но выбрал я именно это, классическое, по всем, как говорится, законам жанра и со всеми обычно действующими лицами.
Был я в то время освобожденным комсоргом войсковой части. Комитет был на правах райкома комсомола. Как-то поздней осенью звонит первый секретарь Коростеньского райкома комсомола, У нас с ним наладились хорошие рабочие контакты. «Слушай, — говорит,
— помоги нам провести собрание в одном дальнем селе. Три недели не можем организовать там отчеты и выборы. Приходят каждый раз пять-десять человек, и все. Одно хозяйство на район осталось, и ни как из-за него отчетно-выборную кампанию не закончим. У тебя, я знаю, есть что-то вроде концертной бригады. Может, концертом народ соберем. Помоги, пожалуйста».
У нас действительно была такая оперативная группа. Я туда собрал всех, кого в армии называют «бездельниками», — клубных работников, медиков, киномехаников, библиотекарей.
Естественно, на эти должности набирались ребята или с музыкальным образованием или просто умеющие петь, играть, танцевать, читать. Постепенно сформировалась довольно приличная агитбригада, завоевавшая популярность не только в пределах зоны действия кустового политотдела, а это три центральных области Украины, но и за их пределами.

Мы давали в среднем по 30—40 концертов в год и принимали нас одинаково тепло как в войсковых частях зоны, так и на заводах, в колхозах.
Секретарь райкома это знал, поэтому и обратился ко мне. Был в составе нашей агитбригады один солдат по фамилии Шитиков. Его отец, полковник, руководил чуть ли не главным военным оркестром округа. Шитиков через него напечатал в Киеве довольно привлекательную афишу, на которой была изображена группа военных с музыкальными инструментами, сверху, по овалу — яркая надпись: «Выступает ансамбль песни и пляски Советской Армии». И все. Какой и откуда ансамбль, было неизвестно, но смотрелось солидно. Шитиков привез пятьсот экземпляров таких афиш, так что в плане рекламы у нас проблем никогда не было. Естественно, главной нашей рекламой были сами концерты, которые мы могли вести столько, сколько надо, — час, два, четыре.
Пообещав в тот раз помочь провести собрание, я выехал «на объект» за пару дней до объявленного дня. Глубокая осень Полесья. Дорога только до половины расстояния. Дальше — болото. Такая бревенчатая топь. Зимой подмерзнет, но райком до зимы ждать не может, — секретарю за срыв кампании голову снимут, да и не только комсомольскому.
Ехали на тягаче. Село бедное. Разбросанное семейными хуторками по два-три дома на огромной, по меркам села, территории. Длинный деревянный, пустой, черный внутри и снаружи клуб, со скамейками по периметру зала. Нет электричества. Кругом непролазная грязь. Зашел в контору. Женщина, председатель колхоза, парторг — тоже женщина и парень, кандидат в секретари комитета комсомола. Старый секретарь, скоро год, как сбежал в город, а нового никак избрать, то есть узаконить, не могут. В общем, познакомились. Определились, как и что. Развесили несколько афиш по стенам, столбам, деревьям и уехали.
В день собрания, а его наметили на восемь вечера, наша агитбригада была возле клуба где-то часа в четыре. Мы выбрали возвышенное место метрах в пятнадцати от клуба, под роскошной одинокой раскидистой сосной, и заиграли. Вживую, так как не имели усилительной аппаратуры. Впрочем, она была бы бесполезна, так как в селе не было электроэнергии. До клуба еще линию не дотянули.

Играли мы на всех наших инструментах одновременно, где-то часов пять. Музыка растекалась по лесу, а в обратную сторону, к клубу, все это время стекались люди. Шли все подряд, старые и малые, комсомольцы, члены партии и «несоюзная» молодежь. Каждый со своей скамеечкой, стулом или табуреткой. Место возле клуба освещали фары тягача .Свет в кромешной осенней темноте служил ориентиром.
Часам к десяти поток людей иссяк, и нас пригласили в зал. Это надо было видеть! Разновеликие скамейки и табуретки, разновозрастные люди, впервые за много лет собранные в одном месте, практически всем селом Несколько керосиновых ламп висели на стенах, одна на сцене, на столе для президиума. Полумрак, шум, дым табачный дышать не дает.
Наконец, на сцену поднимается первый секретарь райкома комсомола и спрашивает в зал: «Ну, шо, вси, билыпе никого нэма на вулыци?» «Нэма», — отвечает заведующая клубом «Тоди запырайтэ двэри. Начинаем загальни комсомольски збори!» .Завклубом закрыла единственные двери на ключ и тут же у двери встала.
По залу пронесся недовольный ропот, но потом поднялся какой-то старик, видимо из местных авторитетов, и крикнул: «Ну, а концэрт будэ, чи ни?» «Будэ», — ответил секретарь райкома. «Тоди мы остаемся», — успокоил себя и остальных старик и сел на место.
Собрание началось в одиннадцать часов ночи. Все процедурные отчетно-выборные вопросы закончили к часу. Основная масса зала спала, даже храпела. Отдельные очаги участвовали в решении поднятых вопросов и даже поднимали руки в знак одобрения и утверждения.
Во втором часу ночи мы начали концерт, зал оживился и довольно тепло принимал уставших артистов. Сказывались и полдня игры на сырой улице. Пока на сцене шел концерт, за кулисами, на длинном столе, за которым перед этим сидел президиум, благодарные хозяева выставили «магарыч».
Сегодня это звучит грустно, смешно и стыдно, но тогда колхоз выставил на стол ведро соленых огурцов, три или четыре четвертины соленого свиного сала, два суперчерных ржаных каравая хлеба, с десяток луковиц и двадцатилитровую канистру свекольного самогона. Мои артисты, при смене очередного номера, незаметно заскакивали за кулисы, «причащались» от даров колхозных и снова выходили на сцену. Концерт закончился часа в четыре. Основная масса людей разошлась.

Новый комсорг колхоза, от имени оставшейся молодежи, попросил сыграть несколько танцев, так как большая часть его комсомольцев еще ни разу не собиралась вместе. Что делать? Да шести утра поиграли, чем заработали еще большую благодарность, и с рассветом, наконец, выехали домой, в расположение части.
Я привел эту быль вовсе не для того, чтобы показать, что было плохим, а что хорошим. Это просто фотография того, что было. Мы так жили, и довольно-таки долго. И хотя очень много и тогда было хорошего, мы только теперь это понимаем, с высоты прожитых лет и нового восприятия жизни.
Уроки прошлого не должны быть забыты, и все хорошее обязательно должно быть востребовано.


ВЫСТРЕЛ


Судьба играет человеком, а человек играет на трубе, — гласит народная мудрость. И ведь правда, что предопределено человеку его судьбой, то и сбудется. И не обойти это, и не объехать. Мы, к сожалению, лишь исполнители, и нам не дано знать, что, когда и где с нами случится. Наверное, это и хорошо, иначе скучновато было бы жить на свете. А так, сколько людей, столько и судеб. Есть люди, которые необдуманно или по неосторожности совершат какой-либо проступок и всю жизнь мучаются с позорным пятном, другие совершают проступки или преступления регулярно, и никакие угрызения совести их не мучают. Да и общество привыкает и как бы смиряется с такими явлениями.
«Одно пятно — пятно, много пятен — расцветка». Этот мой афоризм многолетней давности, к сожалению, верен. И в наше время тем более.
И все-таки о судьбе. История, которую я хочу рассказать, случилась в семидесятых годах прошлого века на наших глазах. Действительно, знал бы, где упадешь...
Недалеко от нашего села была небольшая железнодорожная станция. Прежде это был разъезд, которые чередуются на любой одноколейной дороге, а с развитием прилегающей зоны его расширили до масштабов небольшой станции.
Жила там семья Петровых. Крепкая, зажиточная, многодетная и своеобразно обособленная от станционного пролетариата, прозябавшего в примитивных общежитиях-квартирах и перебивавшегося с хлеба на воду. Дед с бабкой, сын с женой, внуки взрослые.
Разговор пойдет о сыне. Было ему тогда где-то сорок с небольшим. Его активности и деловитости можно было только завидовать.
При всех советских ограничениях тех лет,он умудрялся работать на пяти должностях и везде преуспевал. В одном из совхозов нашего района он был экспедитором и завскладом, в школе вел уроки труда, кем-то работал на элеваторе, а также курировал службу охраны, как на станции, так и отрезке пути. Вопросы охраны перевозимых гру-

зов уже тогда стояли довольно серьезно. По нашей ветке шло большое количество товаров из стран Дальнего Востока (Японии, Китая, Монголии). Основная их масса проходила через станцию Орск Оренбургской области,на Среднюю Азию. Товары из вагонов и особенно контейнеров, по пути их следования через степи и полупусты-ни Казахстана, не то что воровали, а просто безнаказанно брали на всех перегонах. По степям ездили японские мотоциклы и мотороллеры без номеров, растекалась бытовая техника, всевозможная одежда, обувь, продукты.
Транспортная милиция была бессильна в борьбе с этим злом, а местные милиционеры упорно не замечали ничего и не вмешивались, стараясь доказать, что грабители в их районе не проживают, да и не действуют. Поэтому был внедрен определенный институт дополнительной полувоенизированной охраны на перегонах, больше для визуального контроля.
Одним из таких «надсмотрщиков» и был Алексей Петров. К моменту действия, о котором пойдет речь, он был весьма заметной фигурой не только на территории нашего сельсовета, но и далеко за его пределами. Наладил деловые и личные связи со многими нужными людьми, в том числе и с наделенными властью. Ему везде оказывали должный прием, он мог, что угодно достать, на что угодно повлиять. Первая легковая машина на станции, естественно, тоже появилась у него.
В общем, устроился он неплохо и уверовал в свою исключительность, неуязвимость и непотопляемость. Может быть, так оно и было бы. Но, видимо, за какие-то жизненные «пятна» судьба вдруг повернулась к нему совсем по-другому.
Летним жарким днем, когда в семье Петровых широко отмечали какое-то событие, со станции прибежал посыльный и сообщил, что на перегоне от триста третьего разъезда, какие-то люди вскрывают на платформах контейнеры. Алексей, уже подогретый выпитым, быстро завел машину и помчался вдоль железной дороги навстречу товарняку. Действительно, на одной из платформ несколько человек копошились у вскрытого контейнера. Остановив машину, Петров схватил малокалиберную винтовку и побежал к проходящему поезду. Грабители работали на платформе в конце поезда. Увидев бегущего вдоль насыпи человека с винтовкой, они бросили все то, что вытащили из контейнера, быстро спрыгнули с поезда в противоположную от Петрова
сторону и побеждали в степь. После выяснилось, что их было пятеро, четыре парня по 16—17 лет и девушка того же возраста.
Петров подождал, пока проедет поезд, и выскочил на рельсы. Группа ребят была уже метров за сто от него. Он закричал, чтобы они остановились, и выстрелил, не прицельно, а просто в их сторону. Он не понял сразу, что случилось. Не понял, что стволом винтовки уже водил не он, а его судьба. Он только позже осознал, что за эти доли секунды, когда нажимал на курок, жизнь его навсегда изменилась, причем в ужасную и страшную сторону. Тот выстрел практически поставил на нем крест.
Так вышло, что пуля, выпущенная бесприцельно, попала в одного из ребят и перебила сердечную аорту. Парень скончался через несколько секунд. Петров привез и его, и остальных ребят в наше село, в больницу. Там только констатировали смерть одного и шоковое состояние у всех остальных, включая самого Петрова. Ребят забрали родственники из Орска, а его взяли под стражу.
Многолико и коварно лицо судьбы. Петров, еще продолжая верить в свою неуязвимость, вначале попытался использовать все свои связи, вплоть до самых высших по областным меркам. Но не тут-то было. Ни деньги, на подарки, ни напоминания об оказанных услугах, ничего не могли сделать или изменить. Все его «друзья» довольно дружно от него отвернулись, как будто никогда и не знали. Ничего не дали и попытки подкупа родителей погибшего и свидетелей.
У нас всегда так было — или все, или ничего. Конечно, деньги делали свое дело, заседание суда многократно откладывалось и переносилось в разные места. Даже я попал в народные заседатели на одно из несостоявшихся в нашем селе заседание суда, но, несмотря на все предпринимаемые им меры, ему было предъявлено обвинение сразу по нескольким статьям — незаконное хранение оружия, непреднамеренное убийство и т. д.
После почти года мытарств Петрова таки судили, дали четыре года усиленного режима. И вот тут начался тот период, когда он проклял не только тот выстрел, но и всю свою не очень чистую жизнь.
Дело в том, что судили его за непреднамеренное убийство, а убийцы в тюрьмах вроде как в авторитетах ходят. Но будущие коллеги — «зэки» расценили его поступок несколько иначе. Он для них был просто убийца-охранник, то есть «мент», враг.
Не успели его привезти в первую тюрьму, как там  уже все о нем знали и отнеслись, как к врагу. Над ним надругались и вообще не считали за человека. Сколько потом не меняли место пребывания, всюду тюремная почта опережала   его прибытие, и везде его встречали как врага, со всеми вытекающими отношениями.
Четыре года такой жизни превратили человека в ничто. И то, что от него вернулось домой, даже отдаленно не напоминало его прежнего.
Действительно, от воли до неволи и всего-то полшага... А в его случае — всего доли секунды...
Жаль человека, какой бы он ни был. И все же никогда не надо играть с судьбой, тем более, со своей. Бог, он все видит, только мы об этом не всегда помним.
-
-


ПИРОЖКИ
Из всех многочисленных видов продукции традиционной русской кухни наиболее достойным претендентом на восхваление и преклонение, скорее всего, являются пирожки. Да, обыкновенные русские пирожки.
Сегодня у нас на каждом шагу торгуют гамбургерами и хот-догами, а что такое тот же хот-дог? Даже если учитывать странное «собачье» название (хот-дог в переводе на русский означает «горячая собака»), это чисто животная пища или наполнитель из клетчатки. И когда мы читаем в рекламе «горячий хот-дог», то здесь верно только то, что он горячий. А так — это недельной давности булочка и многолетней давности мороженая мыльная сосиска, быстро подогретые в микроволновой печи с добавлением каких-то специй. И все. Пища для тех, кто желает разрыхлить и разрушить свой организм. Не я так думаю, а об этом свидетельствует общеизвестная западная статистика. Уже почти в половине стран, где особенно модна такая «пища на скорую руку», люди страдают от избыточного веса. Да пусть себе едят те хот-доги и пиццы, нам-то какое дело. Просто не надо слепо перенимать то, без чего можно обойтись.
Так вот, о пирожках. Конечно, пироги и что-то подобное пекут и любят во всем мире. И все же. За свою жизнь мне довелось побывать во многих местах и бывшего Союза, и за рубежом. И пусть простят меня кулинары — как наши, так и зарубежные, но никто из них даже близко не мог сравниться в выпечке пирожков с мастерами одного города. Поверьте мне на слово, а миллионы счастливчиков, пробовавших те пирожки, подтвердят мои слова.
Есть такой город Орск, в Оренбургской области. Крупный промышленный центр южного Урала. Чего только там не производят! От никеля до холодильников, от вооружения до изделий из яшмы.
В Орске был один из крупнейших в Союзе мясокомбинатов, где ежедневно забивались тысячи голов скота. К этому городу вели специально выделенные скотопрогонные трассы по территории Казахстана и России, по которым беспрерывно подгоняли овец и другую жив-
— 359 —
ность. Орский мясокомбинат обеспечивал многие регионы своей продукцией и покрывал нужды спецпотребителей. Так подробно об этом рассказываю, чтобы стало понятно — пирожки в этом городе было из чего делать.
В небольшой примитивной пекарне, рядом с рынком в старом городе и размещалось производство чудо-пирожков с ливером. Обыкновенных пирожков с ливером. Но что это были за пирожки! Если в наше коммерческое время, пирожок представляет собой обертку из теста, толщиной в палец, внутри которой, как бы для анализа, может быть мазок из начинки, то орские пирожки тех лет представляли собой, наоборот, начинку, то есть свежий душистый фарш, завернутый в тончайшую пленку из теста, сквозь которую просматривалось содержимое пирожка, Этот обжигающий небольшой комочек,  буквально таял во рту. Он воспринимался организмом как лекарство, как что-то очень потребное и полезное. Особенно в морозные зимние дни.
Производство пирожков работало, как и рынок, практически ежедневно. Технология была проста — тесто из муки высокотвердых оренбургских пшениц (из наших такого, конечно, не приготовишь!), свежайший, поступающий в день забоя ливер для фарша. Все это обваривается в говяжьем жире, выкладывается в специальные термоса на колесах и прямо с пылужару вывозится на улицу. Торгуют сразу с нескольких таких термосов с семи утра до трех часов дня. Людей всегда много, берут пирожки кульками, стоят в очередях недолго. Продавец меняет опустевший термос на полный, в течение пяти минут. В пределах целого квартала распространяется запах здоровой пищи.
С этого можно смеяться, но мы, приезжавшие часто в город, покупали пирожков минимум на рубль в расчете на человека. Пирожок стоил четыре копейки, и на рубль получался кулек с 25 пирожками. Мы замечали это только тогда, когда кульки пустели.
Таких пирожков можно было скушать бессчетное количество, тем более нам, молодым, здоровым в те времена, ребятам. Можно было брать их с собой. Но уже через час они остывали и теряли аромат и сочность, требовали разогрева, но это было уже не то. Хотя и разогретые, они ни в какое сравнение не шли бы с нынешней аналогичной продукцией, тем более, пресловутыми хот-догами.
Память об орских пирожках тех времен навсегда осталась. Уверен, что у каждого, кто хотя бы раз их отведал. Они были произведением высшей житейской пробы. В них синтезировались и высочай- 
шая по качеству мука, и свежий здоровый фарш, и уральская вода, а главное — частички души замечательных женщин, готовивших такое простое чудо. Повторяю, нигде больше я таких пирожков не видел и не пробовал.
К сожалению, будучи в Орске несколько лет назад, тех пирожков уже не нашел. Есть, но не такие, как и везде, коммерционные, с тестом в палец и мазком от фарша или мяса. И тоже хот-доги на каждом шагу. Вроде бы все, как раньше, та же сильная мука, та же вода, и мясокомбинат на месте, хоть и с пятикратно меньшими объемами, а пирожков тех нет. Может быть, потому, что ушли прежние мастера-кулинары, может быть, по другим причинам, но нет. Возможно, сыграла свою роль реклама, нам ведь, хоть гадость, лишь бы импортная, которую по пять раз на час хвалят все средства массовой информации. Возможно, мы такими неразборчивыми стали, больше ценим престиж и имидж, чем натуральную жизнь. Жаль, конечно, но что поделаешь. Возможно, когда-то все-таки поймем, что для нас хорошо, а что плохо. И попробуем еще настоящих русских, наших ,пирожков. Хотя «на вкус и цвет товарищей нет», но сегодняшние наши новшества в этом направлении, к сожалению, больше работают на «цвет», и только.


ЧАСТУШКИ


Напевы, какие-то короткие песенки есть у многих народов, но такого явления, как частушка, кроме русского народа, не имеет никто. Пусть простят меня и занимающие вроде бы первое место в мире по песенному творчеству итальянцы, и вроде бы вторые, родные мне, украинцы, но факт — есть факт.
Частушка — простое и гениальное, причем законченное и понятное всем произведение из четырех строк — русское достояние.
Как говорила моя бабушка Маня: «Дав Бог, та щей кынув!» По отношению к частушке: спел, как прилепил. Ни добавить, ни убавить.
Частушки — история и душа народа. И какие бы там новшества не появлялись на наших сценах, с песнями из трех слов и набором программной компьютерной музыки, частушка жила и будет жить, пока живы Россия и народ русский. Это неразделимо и неуничтожаемо, ибо вечно.
Середина пятидесятых. Сколько молодых людей буквально из всех республик и областей приехали на освоение новых земель Сибири и Казахстана! Каждый привозил не только умение работать, но и умение петь, играть, организовывать что-то. Шла ускоренная национальная и культурная ассимиляция. Немцы женились на русских и украинках, белорусы на казашках и немках. Все это сближало, объединяло, устраняло недопонимание и не выставляло приоритетов в каких-то национальных вопросах.
С высоты уже прожитых лет могу с абсолютной уверенностью сказать, что на основном, первичном уровне, среди людей никогда не было вопросов, связанных с национальной принадлежностью. Да, ходили анекдоты и песни, рассказы и басни, но, кроме всеобщего добродушного смеха, они никогда ничего другого не вызывали. Потому что замешаны были на добром и воспроизводились не целенаправленно, чтобы кого-то обидеть, а для всех.
Именно ребята из российских областей (Воронежской, Рязанской, Владимирской, Горьковской и других) привезли с собой на целину частушку, сразу пленив ею всех — как приезжих, так и местных жителей.

В моей родной Слободзее частушки были не менее популяры, чем в российских селах, поэтому мне, как гармонисту, в те времена не составляло труда аккомпанировать любому частушечному направлению. Ведь частушки бывают разные — веселые и грустные, девчоночьи и женские, мужские и стариковские. Используются при этом десятки мелодий. Каждая область или даже район, часто имели свою интерпретацию известной мелодии или вообще свою мелодию. В большинстве своем, частушки были веселые и лирические.
Люди их любили, особенно местные, им это было диковинно и интересно. И они с нетерпением ожидали наши импровизированные концерты. Не часто, пару раз в месяц, по рации шло сообщение в нашу бригаду: «Передайте Гурковскому, чтоб в эту субботу приехал в МТС, в баню». Это означало, что молодежь нашей центральной усадьбы хочет потанцевать. Мы запрягали бригадную кобылицу в обычный тарантас, а так как в основном ребята были приезжие, то грузились почти все на это транспортное средство, прицепившись, кто, где мог. Двое-трое размещались верхом на кобыле и шагом добирались за 18 километров в Ащелисай, на центральную усадьбу МТС. У меня было два гармоники — одну, купленную вскладчину, я держал в общежитии, вторая, МТСовская, была в бригаде для совершенствования. Мы подъезжали к общежитию, забирали гармонь и ребят, из тех, кто работал здесь, на месте, и ехали к клубу.
Вечерело. В клубе обычно в это время начиналось кино. Фильмы мы почти не смотрели: сперва шли в баню, а потом хотелось просто по-общаться, да еще ублажить местную публику, которая с нетерпением (мы это хорошо знали), ждала наших частушек. Обычно мы выстраивались в шеренгу человек в двадцать-двадцать пять: шли почти вполовину центральной улицы — от клуба до северного окончания ее, и пели. Туда и обратно — километра три. Так как мы шли, не спеша, то как раз успевали вернуться к клубу до конца сеанса.
В темные безлунные ночи зрителей-слушателей не было видно. Они стояли практически у каждого дома, ловили каждое слово. Смею заверить, там было, что услышать. Жаль только, что не хлопали. Неудобно, видимо, было. В светлые лунные ночи они тоже выходили, но стыдливо прятались в затененных местах.
Если частушку исполнять без купюр, то есть, такой, как она была рождена, то много чего можно было услышать. Но ребята старались подбирать то, что можно было петь на грани моральной допустимости, и это им удавалось.

Я всегда шел с гармошкой посредине. Справа — всегда Вася Самоделкин, коренной окающий волжанин, слева — всегда Виктор Морозов, парень из гармошечного города Шуя. Они были заводилами всего шествия. Они начинали, они заканчивали, они заполняли паузы при случайных сбоях.
Порядок был простой. Самоделкин, к примеру, начинает. Спел частушку — за ним тот, кто от него справа, и так — до конца шеренги. Как только спел последний, вступает Виктор, идущий слева от меня. За ним все, кто слева, по очереди. Закончили — опять идем вправо.
Чего только там не услышишь. Я знал сотни частушек разных стилей, так как играл беспрерывно и не по одному разу. Иногда ребята импровизировали и делили частушку на две части. Запевает Само-делкин: «Меня милка попросила не бросать, пока есть сила», а Морозов подхватывает: «Да не брошу, не боись, смотри с другим не завались!» И так далее.
Такие концерты были редкостью — хорошо, если в одном месте на всю область. Просто нам повезло, что ребята собрались веселые, певучие, один к одному. Да и были они совсем другими. Ну, не без того, чтоб после бани сто граммов выпить, чтобы горло для частушек очистить, да чтоб смелее пелось. За все наши молодые годы в селе не было ни поножовщины, ни других серьезных случаев, тем более грабежей или разбоев, хотя почти половина приезжих, так или иначе, пришла условно-досрочно освобожденной. Не могли они ничего противоправного сделать, потому, что мы им этого не позволяли. Да и они сами, понимая, что к чему, шли за нами — и те же частушки пели, и на работе старались. А условия там не приднестровские — суровые. Поэтому — работа, музыка и песня, частушка. Пели от души, по-доброму, потому и слушали нас люди. Может быть, нажать кнопку магнитофона и проще, но мы — живые люди, и лучше было слушать музыку живую, тем более творить ее.
После нашего вечерне-ночного прохода по улице в клубе убирались скамейки. Я играл танцевальные мелодии, пока в полночь не гасили свет. Местные расходились по домам, а мы шли на конебазу МТС, запрягали свою кобылу и, уставшие, но довольные, тем же путем возвращались в бригаду, оживленно обсуждая прошедшие действия и события, постепенно затихая-засыпая.
Кобыла часа через три, сама привозила нас в бригаду, и на этом наш частушечный десант завершался. А вскоре мы уже заводили трак-
тора и выходили в поле. Удовлетворенные ребята знали, что их будут ждать в очередные приезды, поэтому каждый готовился по-своему, старался вспомнить или просто обновить свой репертуар, я «шлифовал» пальцы на гармошке, то есть мы жили, и хотели жить. Может быть, и не все получалось, но мы так жили, и не жалеем, а гордимся теми годами, считая их непотерянными. И то, что частушка живет в народе и поныне, лишь подтверждает это.


МАРТЫН МАРТЫНОВИЧ


Думаю, эту быль можно было бы озаглавить «Просто люди», но я решил не обезличивать ситуацию и рассказать об обычном хорошем человеке, с кем надолго свела судьба. Мартын Мартынович Шотт в то время, о котором идет рассказ, работал со мной в бухгалтерии колхоза. Я — главным бухгалтером, он — моим заместителем. Мне было под тридцать, ему — за шестьдесят. Он работал в колхозе бухгалтером еще с войны, с того времени, как их, немцев, привезли с Украины. Он и там работал бухгалтером колхоза еще до войны.
До того, как меня заставили стать главным бухгалтером, я работал экономистом и сталкивался с Мартыном Мартыновичем постольку, поскольку это было необходимо по работе. Конфликтов у нас не возникало. Знал я его еще до армии, в основном по разным смешным случаям, и все. У нас же как;? Обычное рабочее трудолюбие и исполнительность не замечаются, а любой промах сразу высвечивается и информационно размножается.
У Шотта была хорошая семья. Жена у него давно умерла, оставив дочь Веру и двух сыновей — Ивана и Петра, работавших в колхозе водителями. Он женился на местной украинке, у которой тоже было двое сыновей, Михаил и Петр. Кроме ребят, в семье росла и совместная уже дочь — Лида. Дети жили дружно, хорошо работали, потом переженились, поотделялись. Осталась со стариками только младшая дочь. Шотт, для удобства я буду называть его «дедом», считал работу в колхозе главной своей обязанностью. Этим и жил. Имел он определенные физические недостатки, проблемы были с руками — плохо поднимались, а так: все было нормально.
Первый раз я о нем услышал, еще работая в МТС. Ходил по селу такой полуанекдот. Дед одним из первых в селе купил «Москвич-407», сел за руль, сыновья завели машину, он тронулся и сразу же врезался в угол собственного дома. Тут же напустился на старшего сына: «Мишка, блат, (было у него такое сорное русское слово, употреблял его к месту и не к месту), зачем поставил руль на Херсон (село там недалеко было такое), не видишь, что дом стоит?»

С тех пор машина замерла возле дома на много лет, как сберкнижка — он и сам не ездил, и никому не давал. По характеру был сверхскупой, если не сказать больше, сверхвспыльчивый и сверхобидчивый, как и многие люди с какими-то физическими недостатками. Домашних своих часто доводил до ответных реакций, особенно пока все жили вместе. А когда дети разошлись по своим домам, то для вида с ним соглашались, а сами делали так, как им было нужно. Хотя относились к нему уважительно, несмотря на срывы.
На работу он приходил в шесть утра, шесть дней в неделю. Как заместитель главного, выписывал доверенности и другие приходно-расходные документы. Каждый, кто брал доверенности и ехал по разным местам, обязательно получал у деда заказ что-то привезти. Отъезжающие между собой договаривались, кто совершит ту или иную по-купку, стараясь исполнить поручение, чтобы не обидеть деда Несмотря на его несносный, в общем-то, характер, все относились к нему достаточно уважительно.
А работники бухгалтерии старались его меньше задевать, чтобы не вляпаться в какую-то неприятность, потому что дед хоть и был физически не опасен, но мог наговорить, что угодно и при ком угодно.
Туговато у него было со слухом, а он, хотя и носил слуховой аппарат, постоянно делал вид, что не слышит, особенно, когда к нему обращались или о нем говорили. Один раз он все-таки разоблачил себя. Кто-то из женщин рассказал смешную историю. Все, кто были в бухгалтерии, дружно захохотали. Дед сидел невозмутимо, а когда все уже отсмеялись, вдруг ни с того ни с сего зашелся  смехом. Просто до него чуть позже дошла суть рассказанной истории. С тех пор девчата начали опасаться говорить о нем и при нем.
Его младшая дочь Лида окончила школу бухгалтеров. Мы взяли ее на работу кассиром. Колхозная контора была старая, еще времен коллективизации. Бухгалтерия занимала одну большую комнату. Здесь же находилась и касса. В колхозе тогда были трудодни, наличности в кассе — немного, поэтому кассир тоже располагался вместе с бухгалтерами.
Ее отчеты принимал и подписывал я, заместитель разносил их по бухгалтерским книгам и регистрам. Если ему что-то было непонятно, он через всю бухгалтерию кричал своей восемнадцатилетней дочке: «Ты, блат, что ты тут написал?». Сгорающая от стыда кассир, молча выходила в коридор отдышаться, а потом уже подходила к нему

на разбирательство. Многократно я просил его не клеить это слово ко всем, и все бесполезно.
Первый конфликт между нами возник из-за мелочи. Дед почти всегда приходил в бухгалтерию первым. Пока я схожу на утреннюю планерку в гараж, он готовит доверенности, выписывает ордера, накладные. Потом мы приходим, подписываем. Один раз подхожу к бухгалтерии, слышу грохот какой-то. Захожу — обомлел сразу.
Только вчера я привез новый полированный сервант и выбросил еще довоенные полки  для  документов.. Только вчера разместили там все бухгалтерские книги. А сегодня наш дед забивает в торцевую стенку серванта стодвадпатимиллиметровый гвоздь. Забивает его круглой килограммовой гирей, у него ничего не получается, гвоздь уже согнулся, а он по нему лупит и по-русски ругается.
«Мартын Мартынович, что вы делаете?» — закричал я и забрал у него гирю. «А, блат», — отмахнулся он от меня и, измученный, сел.
Причиной такого безжалостного обращения с новой мебелью стало то, что мы загородили сервантом его «вешалку», огромный такой крюк, куда он вешал полушубок. Его он носил девять месяцев в году, не признавая ни весны, ни осени. На воротнике полушубка торчала вертикально огромная кожаная петля. Дед подходил спиной к торчащему из стены крюку, одевал на него петлю-вешалку и выскальзывал из полушубка. Одеваясь, он все проделывал в обратном порядке. Сделал я ему крюк еще шикарнее, приладил рядом со столом, и на этом инцидент был исчерпан.
Все бы ничего. Но с каждым годом объем работы колхозной бухгалтерии значительно возрастал. Шли новая техника и запасные части к ней, расширялось строительство. Дед постепенно становился тормозом учетного процесса .Дело еще было в том, что из-за неразвитости рук, писал он в одну сплошную строчку, без заглавных букв и знаков препинания. При возрастающем объеме и увеличении всех видов отчетности это становилось проблемой. Дело доходило до анекдотизма.
При проведении годовой инвентаризации, председатель комиссии Володя Клевако, он же председатель ревизионной комиссии колхоза, попросил деда, чтобы он приготовил инвентаризационную опись по складу запасных частей. Тот подготовил. Среди прочих материалов в списках значился самокал, это материал для токарных резцов, сродни победиту.

Клевако — человек, не лишенный юмора, но когда подписывал ведомость, споткнулся на слове «самокал». Пришли к деду. «Что это, мол, за слово «самокал?» «Вы, блат, дураки, — тут же парировал Шотт, — не самокал, а самопал, не видишь, что ли?» Клевако покрутил-покрутил ведомость в руках и, не зная, как поступить дальше, вместо слова «самопал», написал «ружье». Ну, откуда в наше время самопалы на колхозном складе объявились?
Пришли на склад. Кладовщик Володя Бойко говорит: «Вы шо, ребята, у мэнэ николы на склади ружья нэ було. Идить, разбырайтэсь».
Комиссия опять к Шотту нет, мол, на складе ни самопалов, ни ружей. Когда дед взрывался, то его язык опережал разум «Вы, что, блат, все там дураки? — закричал он, — не самопал, блат, а само-свал!» «Та який же самосвал на складе запчастей?» — пытался возразить Клевако. Дед пошел вразнос, начал показывать членам комиссии дули с обеих рук, плеваться.
Это было последней каплей. Клевако подал докладную, председатель вызвал меня. Что было делать? Другой уже сам давно бы ушел. Шесть лет как на пенсии. Но у него не было иной жизни, кроме работы. Я прекрасно понимал это и чисто из этических соображений не принимал решения, постепенно снимая с деда нагрузку и принимая ее на себя. Я все-таки ждал, что он сам уйдет. Но он не собирался этого делать. И тогда я вынужден был обратиться к своему районному начальству с просьбой провести у нас переаттестацию бухгалтерских работников. Через день из района получили телефонограмму, в которой говорилось, что тогда-то у нас будет переаттестация, готовьтесь.
Узнав об этом, Шотт внимательно посмотрел на меня и сказал: «Ну, ты хорош, блат, что, хочешь меня выгнать?» И на другой день больше на работу не пришел. Первое время мы даже скучали за ним, потом пришли новые люди, и все встало на свои места.
Казалось бы, инвалид первой группы, дети все работают, что еще надо, а он полвека практически ежедневно шел на работу, и не отсиживал часы, а, исходя из своих возможностей, выдавал по максимуму. Таким он и остался в нашей памяти. А то, что характер был такой, так разве это самое главное?

КАКОЙ СЕГОДНЯ ПРАЗДНИК?
(Юмореска)


Такое-то небольшое углубление вместо окопа. Я, безоружный, лежу в нем, ожидая нападения противника. Шум и крики наступающих усиливаются. Наконец, показалась и начала стремительно приближаться толпа вооруженных людей, как оказалось позже, женщин из какого-то спецназа ,С засученными до локтей рукавами черных гимнастерок, снайперскими винтовками наперевес, рас-красневшимися возбужденными лицами и с дорогими сигаретами в зубах. Когда они черным облаком пронеслись надо мной, показались танки. Они приблизились с таким ужасающим дребезжанием, скрежетом и лязгом, что я прижался к ледяной земле, пытался втиснуться в нее, раствориться, исчезнуть. Но когда головной танк достиг меня, и зализанная передняя часть его гусеницы нависла над моей головой, чтобы через секунду сделать из нее мокрое пятно, — я проснулся...
Лучше бы меня танк раздавил! Телом я не управлял, голову сковали десятки раскаленных металлических обручей, во рту было суше, чем в пустыне Сахара в полдень, а по моим иссохшимся, с глубокими трещинами губам можно было подумать, что еще сохранились на земле комнаты пыток.
Через несколько секунд я все-таки убедился, что остатки жизни во мне сохранились, и что я лежу на полу своей собственной кухни, головой к холодильнику, к его тыловой части, там, где находится компрессор. Это его лихорадочная тряска перед отключением и разбудила меня. Имея за плечами определенный опыт и с верой в презумпцию невиновности «лежачего не бьют», я постепенно начал возвращаться из небытия в реальность.
Почему я лежу на полу в кухне — тут все было понятно. Непонятно, какой сегодня день. Судя по моему состоянию, праздник. Но какой? Ответ мог быть только двузначный: или Новый год, или 8 Марта. Почему так? Да потому, что у нас на работе все многочисленные праздники отмечают более сдержанно, а эти два, Новый год и 8 Мар-

та — как наваждение какое-то. Все доходят до «высшей» меры или «нормы». А какая у наших людей норма? Когда больше нету, выпивки, разумеется. Тут уж, кто кого: или мы меру, или она нас!
Судя по цветам на столе и отсутствию крови (на Новый год, падая здесь же в кухне, я сломал руку о свой подарок — набор кастрюль), сегодня было 8 Марта .
Легкий стыд на мгновенье смутил мою душу. Который год обещаю жене 7 марта просто придти домой, без ничего, хотя бы трезвым и — никак. С тех пор, как пошел на работу в этот чертов магазин, ни одного Нового года, ни женского дня, ни разу толком не встретили.
Вот и опять. Лежу, слушаю. В своей комнате теща храпит, этот ужасный звук ни с чем не перепутаешь. Жива, значит. Ну, раз теща спит, значит, все в квартире нормально. Сын у нас уже взрослый, отдельно живет, а мы в двух комнатах -втроем перебиваемся: я, жена да теща — как непереходящее красное знамя, на вечном хранении. И чего она меня так не любит?
Пока я на заводе работал, еще как-то ко мне относилась, а в последние десять лет, когда из-за зарплаты в магазин грузчиком перешел, — вообще житья не стало. Все грузчик да грузчик! А потом началось — принеси то, достань это! Да принести не трудно, но как взял какой-то деликатес, тут же заведующая: «Распишись тут, распишись там». Несколько раз за месяц распишусь — а в конце высчитывают, и получать нечего. Опять скандал. Пока приносишь — незаметно, а как зарплаты нет — теща первая свару закатывает.
Слегка повернулся на другой бок, на вытяжке над плитой часы полседьмого показывают.
На столе в банке с водой два вялых цветка стоят. Неужели я их принес? Я же эти калы не перевариваю! Рядом, на скатерти, какие-то мятые деньги разбросаны. Это жена, наверное, карманы мои проверяла, знала ведь, что зарплату должны к празднику дать. И что там, интересно, осталось? Рублей десять-пятнадцать, не больше. Мало того, что удержали за все, так еще к женскому празднику подчистили. Специально и зарплату всегда подгадывают к седьмому числу, чтобы, как говорится, полную зачистку сделать.
Представьте себе, на работе нас мужиков: я да Гриня, грузчики-предпенсионеры, да трое охранников, помоложе, а женщин, еще молодых, двадцать пять, не считая заведующей — а она по способностям, возможностям, запасам и габаритам -за весь коллектив потянет.

Вот и попробуй тут обеспечить их цветами, да подарками при таком соотношении. Хозяин, конечно, что-то на праздник подкинет, но все равно основная масса проблем всегда на наши головы сваливается. И не только в материальном плане.
Девчата у нас, в принципе, хорошие, веселые, да и не все замужем. Они пока не выпьют, — гляди и радуйся, а как попробуют чего-нибудь крепенького, да разных видов и сортов, то от них можно ждать, чего угодно.
Хозяин, хотя и моложе нас, но человек солидный. Пока он непосильным трудом собирал капитал на свои десять магазинов, то заработал себе попутно и язву, и геморрой, и гайморит, и печень, и поджелудочную. Все, что угодно, у него теперь есть, кроме зубов. Так он на праздник появится, поздравит всех, выпьет воды минеральной и тихонько исчезнет, ему еще в другие точки надо. Пока он есть, девчата тише воды, а как только уйдет, собственно праздник и начинается. И с каждой рюмкой все интереснее. Видели по телевизору «Фабрику звезд»? Так вот, у нас еще похлеще, только в роли звезд, чаще всего мы с Гриней выступаем. Для девчат это вроде как развлекательная программа, а для нас двоих — тесты на выживание. Охранники в стороне — они как бы на службе, а на нас все действие обыгрывается. И уйти не уйдешь, заведующая мигом через день выставит. Вот и играем в такие игры. Девчата нам внимание — и белые танцы, и тосты, и платочки с поцелуями. Тут с ума сойти можно. И не пить нельзя, и не петь нельзя, да, собственно, ничего нельзя, и все можно. Причем, когда какие-то индивидуальные торжества (дни рождения и т. п.), то размах, конечно, небольшой, а когда праздники общие, да еще на халяву, как говорится, то тут нашему коллективу равных нет. Особенно тяжело в так называемые сплошные выходные. Не знаю, кто их там придумывает. Под себя что ли? Они, может, и отдыхают, даже куда-то выезжают на природу, или еще куда. А мы-то в магазине работаем и каждый выходной, как обиженные, отмечаем. Ничего, втянулись. Так я, токарь-карусельщик шестого разряда, и Гриня, мой бывший мастер цеха, — и живем. А иногда и на полу, как сегодня, лежим. Стыдно, конечно, но, что есть, — то есть.
Думал встать и идти к жене в спальню, поздравить, но не успел, теща вошла, переступила через меня по пути в туалет. Лежу, похрапываю, прикидываюсь. А они уже в нашей комнате разговаривают. Теща шипит: «Принес твой кал два кала — цветка, это он мне напом-
нить, что пора, мол, уходить». Жена, умница, меня защищает: «Мам, да это же он нам с тобой по цветку принес, где-то ночью цветы искал. Да и денег у него, видимо, мало осталось, все на работе пришлось израсходовать. Ты же знаешь, сколько там у них женщин, по пять на каждого».
И тут мне так стало жалко жену, так захотелось встать, подойти, обнять и извиниться... Но, во-первых, я был не уверен, что встану, а во-вторых, знал, какая будет реакция у тещи. «Нет, — думаю, буду держать марку, пусть переступают через меня, я выдержу. Может, даст Бог, теща куда-то уйдет, а там...»
Позвонил телефон. Оказалось, сын звонит снизу из автомата. Сейчас поднимутся к нам — он, невестка и внук. Из-за невестки пришлось жене с тещей перетаскивать меня из кухни в спальню. На вопрос внука: «Где дед?», жена (ох, умница!) сказала, что я дежурил до шести утра и теперь отдыхаю. А я лежал и в одиннадцатый раз за последние десять лет давал себе железную клятву на следующее 8 Марта сделать жене настоящий праздник! Я ее (клятву) повторял, как восточное заклинание, беспрерывно, пока вдруг не вспомнил, что всего через два месяца придет месяц май, что во второй его половине у жены будет день рождения, но перед этим опять надо пережить полмесяца праздников, выходных... И на меня снова поехали танки....


                СВАТОВСТВО   ПО  СЛУЧАЮ
               

Среди  многих  видов  человеческой  деятельности, Сватовство, как  занятие, появилось  несколько  позже  основных  элементарных  человеческих  действий. В  первобытном  обществе, никто не  приглашал  и  не  посылал  сватов  к  избраннице, да  и  семьи  в  настоящем  понятии  -  не  было.  Каждый  находил   себе  подругу  жизни  сам -  убеждал, отнимал, отбивал, ну, как  у  кого  получалось. Даже  с  появлением  семейных  отношений – все,  в  начале,  так  же  и  продолжалось. Шел  натуральный  отбор, без  постороннего  вмешательства  и  помощи.
По  мере  развития  человеческого  общества, повышения  его  материального  благосостояния  и  новых, более цивилизованных  отношений  между  мужчиной  и  женщиной, постепенно  возникла  необходимость  в  этом  самом  Сватовстве, когда  для  определенного  знакомства, более  детальной  информации  и  конкретных  предложений  по   образованию  новых  семей, начали  использовать   отдельных  людей, именно   на  этом  направлении – специализирующихся. Причем  -открыто  и, в  большинстве  случаев-  за  вознаграждение.
Сватовство  стало  не  службой  или  работой, а  скорее-  призванием, понятно, что  не  для всех  людей  подряд,  а  только  обладающих    необходимыми  для  этого  качествами.
Сваты, а   чаще  всего –«свахи», и  в  наше  просвещенное  время, все  так  же  живут  среди  нас, независимо  -  это  город  или  малая  деревня  и  так  же  занимаются  своим  делом, как  и  много  веков  назад. Меняются  только обстоятельства, внешние  декорации  и  возможности    «соединяемых»  супружеских  пар, а  сам  принцип   и  действо, остаются   прежними. По  крайней  мере,  так  было  до  сих  пор, до  «современных» легализованных  кое-где, однополых  браков. Пока  не  слышал, чтобы  посылали  сватов  при  таких  «браках». Но  мы  доказали, что  умеем  делать  сенсации (читай-деньги)  и  на  таком  деликатном  вопросе, как  сватовство.  Так  что  все  еще  возможно  и  в  этом  направлении….
Сегодня   наши  телевизионные  свахи, своей  «осведомленностью», беспринципностью   и  своим  жизненным  примером, похоже - работают  на  то, чтобы  человеку, посмотревшему  их  бесконечные  передачи, независимо  от  пола  и  возраста, -  навсегда  расхотелось    жениться  или  выходить  замуж.
Ну- это  сегодня, и  лично  меня    все  эти  игры  по «сватовству», не  смущают  и  не  трогают. Просто  вспомнил   отдельные  моменты  из  своей  жизни, где  и  мне  пришлось  выступать  в  роли  Свата. Причем -  не  абстрактного, а  самого  что  ни  есть  настоящего  и  решил  поделиться  с  читателем  этими  воспоминаниями.  Слава  Богу, что  у  меня  за  прошедшее  время, набралось  только  три    таких  случая, потому  и  назвал  этот  материал –Сватовство  по  случаю.
Сразу  скажу – что  я  вовсе  не  «сват»  уже  по  своей  натуре, но  жизнь  непредсказуема и  иногда  приходится  делать  не  только  то, что  не  умеешь, но  и то, что  тебе  абсолютно  не  нравится.
Не  по  своей  воле, но  сватом  мне  довелось  стать  впервые, еще  в  молодые  годы, когда  сам    был  еще  неженатым.
Дело  было  в  одном  из  поселков  Казахстана. Появился  у  нас  в  МТС  (машинно-тракторной станции),  новый  работник. Уже  целинная  волна  прошла,  группами   к  нам  в  поселок  уже  никого  организованно  не  направляли, но  люди  продолжали  прибывать  из  разных  мест, уже  как  бы  сами  по  себе.  Как-то  появился - молодой  парень, прибыл  из  какого-то    дальнего  совхоза   соседнего  района  и  был  принят  на  работу  в  нашу  МТС. Как  раз  начинался  ремонт  техники  и  его  определили   работать  на    мойку  деталей. Был  такой  специальный  агрегат  в  углу  мастерской, для  мойки  крупных  деталей – блоков цилиндров  двигателей, корпусов  коробок  перемены  передач  и  т.п.. Неприятная, надо  сказать, работа, особенно  в  зимнее  время, сыро, грязно, но  парень  согласился. Благодаря,    в  том  числе,  и этому, ему  выделили  отдельную  комнатку  в  доме, при  конюшне   МТС   и  он  там  жил. Был  доволен, что  не  поселили  в  общежитии, где  в  комнатах  -  по 8-10  человек,   -было  всегда  шумно, грязно  и  небезопасно,  и - даже  гордился  своим  местом  проживания.
Познакомились  мы  с  ним  не  только, как  коллеги  по  работе. Как-то  услышав  его  разговор  с  кем-то, я  понял, что  он  -  из  Молдавии, специфический  акцент   молдаванина  не  спутаешь  с  другим.  Он  был  очень  доволен, когда  мы  перекинулись  несколькими  фразами  по-молдавски. Я  понимал  довольно  сносно    этот  язык, но  не  имел  практики  общения.  С  тех  пор -он  чаще  всего  обращался  ко  мне  по-молдавски, наверное  это  было  ему  приятно, других  земляков  у  него  давно  рядом  не  было, я в  ответ  говорил по-русски  и  оба  друг  друга  понимали.  Он  был  на  несколько  лет  старше  меня, но  все  время, сколько  он  жил  в  нашем  поселке – все  называли  его  так, как  он  представился  в  первый  раз – Ваня. По  другому  его  никто  не  знал, тем  более  по  фамилии  (Спыну), которую  знал  только    кассир  МТС, который  выдавал   нам  зарплату. По  характеру, Ваня  был– необщителен, кроме  меня,     знакомых,   тем  более  друзей, у  него  не  было. После  получения  зарплаты  - никогда  не  спешил  в  столовую  обмыть  ее  (зарплату), да  и  вообще  редко  ходил    туда  обедать – готовил  себе  еду  сам, по  месту  проживания, на  маленькой  электроплитке, не  пил, не  курил  и  экономил  на  всем; в  мужских  компаниях  не  участвовал  и  считался  среди  коллег, более, чем  скупым.
Я  не  был, да  и  не  мог  быть  ему  другом, по  сути. У  меня  были  свои  друзья-товарищи, как  из  местных  ребят, так  и  приезжих, жил  я  и  работал  в  МТС, уже  несколько  лет, все  меня  знали  и  это  благоприятно  сказывалось, пусть  и  косвенно, но  - осязаемо,  и на  жизни  Вани.. Именно  я  выпросил  у  заведующего  мастерской, ему  отдельную комнату, которая  любому  показалась  бы  раем, после  жизни  в нашем  общежитии,  в  то  время . Именно, благодаря  мне, как  земляку  Вани, он  был  огражден  от  всех  ненужных (вполне  возможных)  неприятностей, как  на  работе, так  и  вне  её, ведь  люди, особенно  приезжие, тоже  были  разные, от  первых  добровольцев- целинников, до  условно-досрочно  освобожденных  из  мест, не   столь  отдаленных….
Как-то  раз я встретил  в  магазине  сторожа –казаха,  работавшего  на  нашей (при  МТС) конюшне, который  поделился  новостью, что  недавно  привез  на  санях   из  сельского  магазина    обновку  для  Вани – и  помог  тому  занести  её  ему  в  комнату.  Сторож  так  широко  разве  руки  и  с  благоговением  сказал : «  Такой  болшой  ЖАЩИК (Ящик), в  фанера, наверно -красивый!». «Жащик», как  после  выяснилось,  оказался  одной  из  последних  моделей  советских  радиоприемников- радиол  тех  лет, о  которой  мечтала тогда любая  семья   и  не  только  в  деревне.
Через  пару  дней, Ваня  позвал  меня  к  себе  домой, как  я  подумал -скорее  всего, чтобы  похвастаться  столь  дорогой  покупкой. Да, в  маленькой  комнате, где  стояла   кровать, небольшой  старинный  стол  и  табуретка  с  электроплиткой, добавилась  еще  одна  табуретка, с  подставкой – обрезком  доски, на  которой  гордо  сверкал  тот  самый  приемник.  Ваня  тут  же  продемонстрировал  его  возможности. По  удобству  управления, чистоте  звука  и  общему  внешнему  виду, он, конечно, выгодно  отличался  от  тех  приемников, которые  я  видел  до  этого.
Я  смотрел  и  думал –к  чему  эта  показная  роскошь  в  этой низенькой древней  комнате, в  доме   при  конюшне, но  скоро  все  стало  понятно. И стало  понятно , зачем  он  меня  пригласил  к  себе  и  даже   выставил  «чекушку» - бутылку  в 250  граммов, обычной  водки, вместе  с  двумя  банками  хороших  консервов, тогда  они  были  у  нас  в изобилии.  Оказалось-  Ваня  намерен  Жениться!.За  трапезой –выяснилось,-  он  меня  пригласил, чтобы  я  выступил  в  роли… свата!  Мол,  тебя  все  здесь  знают  и  быстрее  поверят  в  серьезность  моих  намерений.  Добавил, что  получил  несколько  писем  из  Молдавии. Там  у  них  большая  семья, в  селе  на  берегу  реки  Прут, одних  только  сестер –четверо, в  колхозе  заработки  низкие, молодежь –разъезжается. Из  всего  им  наговоренного, я  понял, что  возвращаться  домой  он  не  собирается, по  той  причине, что  там  ему  делать  в настоящее  время -нечего  и  никто  его  не  ждет. А  в  конце -  он  признался, что  решил  жениться  и  пожить  пока  здесь, в  нашем  поселке, подзаработать  денег, ну  а  там-  как  жизнь  покажет.
Он  даже  назвал    девушку, которая  ему  нравится,  и  он  хотел  бы  сделать  ей  предложение. Только  сам    это  сделать  не  может, не  то, чтобы  стесняется, а  просто –не  может  и  все. Боится, что  не  получится  и   что    может  все  испортить. Поэтому  он  просит  -меня  помочь  в  этом  деликатном  деле.
Я  знал  эту  девушку, она  работала  в  нашей  ремонтной  мастерской, ежедневно  видел  её, знал, где  она  живет, ну  и  другие  мелочи, достаточные  для  характеристики  посторонней незамужней  женщины. Но, когда  Ваня  попросил  меня  выступить  в  роли  свата –вначале  растерялся.  Мне  на  самом  деле  тогда   шел  всего  восемнадцатый  год  и  просить  руки  за  старшего   парня,  у  старшей  девушки, -  для  меня  было  необычно  и  не  совсем  удобно, с  разных  сторон….
Но  -пришлось  согласиться, земляк  все-таки, кто  ему  поможет.  Договорились  мы  с  ним  провести  это  мероприятие (сватовство), в  ближайшую  субботу. Я  выяснил, что  потенциальная  невеста, живет  в  семейном  общежитии, расположенном  сразу  за  забором  вокруг  МТС, живет    не  одна, а  еще  с  тремя  подругами  в  одной  комнате. Это  нас  устраивало, так,  как  ей  тоже, наверное, хотелось  бы  покинуть  стены  общежития, хотя  и  семейного.
В  намеченную  субботу, готовились  как  на  битву. Сходили  в  баню. Приоделись  соответственно, Ваня   взял  бутылку  водки,  полкило  шоколадных  конфет,  и   мы отправились  на  договорные  смотрины. Ночь  выдалась  холодная, снегу  по  дороге  было  мало, но  сильный разносторонний ветер,  с  верховой  снежной  россыпью, обещал  в  ночь  настоящий  неуправляемый  буран. Идти  было  не  далеко, метров  двести, по  той  же  улице где  жил  Ваня, да  и  я –тоже.
Общежитие, куда  мы  пришли, стояло  на  краю  села, имело  пять  самостоятельных  помещений – с  южного  входа  был  тамбур, потом  коридор  и три   больших  комнаты  по  обеим  сторонам, где  жили  по  нескольку  человек. Еще   одна  комната  была  приспособлена  под  общее  пользование, там  была  кухня, места  для  стирки  и  глажки  и  разделочный  стол. С  северного  входа –была  автономная  двухкомнатная  квартира, в  ней  проживала  семья  какого-то  инженера  МТС. Нас  интересовал  южный  вход. Зашли  в  коридор. Там -относительно  тепло, по  обеим  сторонам –стоят  две  широких  деревянных  лавки. Я  заранее  выяснил, что  наш «объект»  внимания  проживает  во  второй  комнате, слева  по  ходу. Слава  Богу, что  в  коридоре  в  этот  момент  никого  не  было. Подождав  пока    растает  снег  на  куртке, я  пошел  к  дверям    нужной  комнаты, попросив  Ваню  посидеть  пока  на  лавке, а  минут  через  15-20, зайти  за  мной  в  ту  комнату, куда  я  войду. Сверили  время , и  я  отправился…исполнять  принятые  на  себя  обязанности  Свата. Заранее  мы  ни  с  кем  не  договаривались, о  том, что  вечером  придем  в  гости, побоялись, что  заранее  откажут, поэтому  -  решили  поставить всех перед  фактом.
Я постучал, вошел  в  комнату, поздоровался, снял  шапку. В  комнате - тепло, даже  жарко. В  холодных  наших  краях, в  той  же  Сибири, северном  Казахстане, это  обычное  дело: на  улице  лютый  холод, а  в  домах   чаще  всего - очень  тепло. Тем  более  - тепло  сухое, приятное  и  быстро  усваиваемое  телом. Девчата – все  в  легкой  открытой  одежде, сидят  за  столом, играют  в  карты, два  на  два. Где-то  с  пару  минут- немая  сцена….Они  гостей  не  ожидали, а  если  бы  и  ожидали, то  кого  угодно, только  не  меня, тем  более  в  такое  время  и  в  такую  погоду.
Под  удивленным  и  выжидательным  прицелом  четырех  пар  женских  глаз, мне  было  не  до  рассматривания  обстановки  в  незнакомом  для  меня  месте. Успел  только  увидеть  и  убедиться, что  интересующий  нас  с  Ваней  объект,- та  девушка, ради  которой  мы  сюда  пришли,( звали  её  Маша), сидит  лицом  ко  мне  по  другую  сторону  стола. По  эту  сторону, спиной  ко  мне,  сидела  старшая  из  девушек, проживающих  в  комнате, звали  её  Лида. Когда  я  вошел, она  вместе  со  стулом, развернулась  ко  мне  и  буквально  впилась  глазами  в  мое  лицо, не  в  состоянии  быстро  понять  причину  моего  появления. Никто  не  проронил  ни  слова. Затянувшуюся  немую  сцену, прервала  та  же  старшая –Лида. Она  встала  со  стула , распахнула  свои  пухлые  руки, сделала  шаг  мне  навстречу  и  нараспев, почти  прошептала: «Боже! Вот  это  предновогодний  подарок!, Василек, а  ты , случайно, не  перепутал   наши  общежития, А?!».
Дело  в  том, что  я  жил  через  дорогу  от  них, наискосок, в  похожем  семейном  общежитии, причем  наша  квартира, была  угловая  и  выходила  в  сторону  их  дома. Кроме  того, я  ежедневно  и  не  один  раз  в  день, ходил  брать  воду  из  скважины, находящейся  сразу  за  их  домом. Естественно, девчата  знали  обо  мне  все, что  им  было  интересно. Знали, где  работаю - летом  и  зимой, знали, что  я  баянист-гармонист  и  играю   в  клубе  на  танцах  после  демонстрации  кино, знали  девушку, с  которой  я  дружу, знали   и   другие, связанные  со  мной,  бытовые  мелочи. То  есть- ничего  нового  (для  них), о  себе, я  не  мог  им  сообщить, в  принципе. Тогда- зачем  я  к  ним  пришел?!. Этот  вопрос  читался  во  всех  девичьих  глазах, но  никто  его  не  задавал.
В  комнате – был  один  гласный  хозяин – Лида. Девчата , между  собой  называли  её  -«Свекруха», наверное, были  на  то  основания. Лида  была  небольшого  роста, вся  такая  пухленькая, как  детская  резиновая  игрушка, в  меру  накаченная, без  излишеств. Была  хорошим  токарем, обладала  быстрым  аналитическим  умом  и  острым  языком. Её  боялись  не  только  женщины, но  и  многие  мужчины, работающие  в  МТС. Всем  было  известно, что  она  отсидела  несколько  лет  за  то, что  плеснула  наглой  сопернице  в  лицо, серной  кислотой  и  от  неё вполне  возможно  было  ожидать  всего, чего  угодно. Была  у  неё  еще  одна  физическая  особенность, которая  бросалась  в  глаза  сразу  при  встрече. Причем  эта  «особенность», как  правило, замечалась  раньше  всего  основного –лица, фигуры  и  т.д.. У  Лиды -  была  не  то, что  мощная, а  -наимощнейшая  Грудь, по  размерам  далеко  превышающая  трехлитровые  банки, которая  так,  настойчиво,  буквально  просилась  наружу, затмевая  собой  все остальные  выступающие  органы. Лида  не  стеснялась  такого  добра, пыталась  как-то  её  прикрывать  и  прятать, но  это  было  не  так  просто, особенно- в  теплое  время  года. Грудь , как  многократно  усиленный  магнит, притягивал  не  только   завистливые  взоры  малоразмерных  в  этом  плане  женщин, но  и  руки  многих  мужчин, даже  не  любвеобильных  ловеласов. И  очень  многие  из  них, попытавшиеся  или  дотронувшиеся  до  этого  пышного  образования, без  согласия  его  хозяйки, были  не  только  физически  ею  наказаны, но  и  публично  опозорены.
Так  вот, эта  самая  Лида, помогла  мне  снять  куртку-«москвичку», пригласила  сесть  на  её  стул  и   спросила: «Чай  будешь?», сняв  этим  обращением   возникшее  напряжение. Я  с  радостью – согласился. Тогда  Лида  села  на  кровать, бросив  в  сторону  девчат: «Давайте  почаевничаем, не  каждый  день  у  нас  гости  приходят!». Все  три  девушки  встали  и  начали  приготовления – кто  чайник, электроплитку, кто  кружки,  кто  заварку.  На  столе  появилось домашнее   сливочное  масло, отливающий  стеклянной  голубизной, колотый  кусками, сахар, большой  заварочный  чайник, самодельные  сухарики  и  другие,  уместные  в  таком  случае  мелочи, даже  домашние  сливки  откуда-то  достали….
Пока  девчата  суетились, Лида  взяла  стул  и  подсела  поближе  ко  мне. «Так  что  тебя, Василек, все-таки  привело  к  нам, не  просто  же  ты   почаевать  зашел?»- начала  она. Сказала  так  просто, по-домашнему, по-доброму, я  даже  не  предполагал, что  что-то  подобное  услышу  от  такой  женщины, уже  серьезно  «провальцованной»  жизнью.  Мне  как-то  сразу  стало  так  легко  и  просто, что  я  ей  рассказал   о  цели   моего  прихода. Сказал, что  пришел  по  просьбе  земляка, сватать   одну  из живущих  в  этой  комнате, девчат, а  именно- Машу. Рассказал  вкратце  о  Ване, моем  земляке, конечно  же -подчеркивая  его  положительные  стороны.  Лида  задавала  отдельные  вопросы, на  которые  я  старался  дать  наиболее  понятные  ответы.  Она  прекрасно  знала  моего  земляка, так же, как  знала  и  всех  неженатых  приезжих (и  не  только)  мужчин, как  работающих  в  МТС, но  и  вообще –живущих  в  нашем  поселке. Выясняя  отдельные  моменты, она  просто  уточняла  и  сверяла  мои  сведения, с  тем, что  знала  сама.
Когда  девушки  все  приготовили  к  чаепитию  и  сели  за  стол, одной  из  них  пришлось   сидеть  на  табуретке, освободив её  от  электроплитки, Лида  объяснила  цель  моего  появления, но  сразу  не  сказала, кого  я  пришел  сватать , решив  проверить  всех  троих  девчат  на  отношение  к   варианту  замужества, а  потом –перейти  к  конкретным  предложениям  и  по  жениху, и  по  потенциальной  невесте.
Мы  довольно  долго  чаевали, говорили  о  разных  вопросах  текущей  жизни   в МТС  и  селе,  потом  постепенно  разговор  перешел  о  Ване, как  о   готовом  реальном  женихе, которому  неплохо  было  бы  подыскать  пару. О возможной   невесте  разговор  так  и  не  шел, Лида  специально  не  объявляла  ничего  об  этом, ну, а  я -тем  более.
Мы  просидели  уже  около  часа, а  Ваня  -так  и  не  появился  в  комнате, как  мы  с  ним  договорились. Обстановка  уже  сложилась  так, что  ему  как  раз  было  и  в  пору, и  к  месту -  появиться.  Девчата  не  знали, что  он  тоже  пришел и  что  ждет  в  коридоре.
И  тут  Лида  спросила: «Ну  а  сам  жених-то  где?  Мы  же  не  можем  без  него  принять  какое-то  разумное  решение!». Пришлось  признаться, что  Ваня  ждет  в  коридоре, так  мы  с  ним  договорились, но  он  давно  должен  был  зайти!
Все  вместе, -не  сговариваясь, встали  и  вышли  в  коридор. На широкой  деревянной скамейке, полусидел-полулежал  Ион  Спыну, собственной  персоной  и  довольно  похрапывал. Из  левого  кармана  его   куртки, торчало,  залитое  сургучом, горлышко  бутылки  водки «Московской», а  рядом  на  скамейке  лежал  бумажный  пакет  с  конфетами. Девчата прыснули  со  смеху, а  Лида  вынула   бутылку, чтоб  не  упала  при  его  пробуждении, передала  её  Маше, добавила  еще   кулек  с  конфетами  и  сказала: «Отнеси  это  в  комнату, а  то  кто-то  из  жильцов  увидит, по  всему  поселку  разговоры  пойдут. Подумают, что  Ваня  пьяный  пришел  и  заснул  в  чужом  доме. Может  быть, он  тебе  принес  это  угощение, Маша, ты  случайно  с  ним  не  договаривалась?». Маша  обиженно  фыркнула,  отнесла  водку  и  конфеты  в  комнату  и  вернулась в коридор,  к  остальным. Лида  начала  потихоньку  будить  «жениха». Он  не  хотел  просыпаться, тем  более  вставать. Придя  в  себя, никак  не  мог  понять – где  он  и  что  с  ним. Увидев  меня –успокоился  и  спросил (по-молдавски)- «ну  что  там –все  готово?». Лида  попросила  меня  перевести  его  вопрос дословно, что  я  и  сделал, куда  было  деваться  в  такой  момент. Ваня  поднялся, надеясь, что  его  теперь  пригласят  в  комнату  и  даже  направился  в  ту  сторону, но  на  его  пути  уже  стояла  мощная  защитная  стенка  из  четырех  девчат, с  выдвинутой  вперед  «свекрухой»-Лидой, которая  пошла  на  него  своей  грудью, приговаривая: «Иди, Ваня, иди!  Нам  женихи  нужны, даже  очень, но  не  такие  спящие, в  самый  неподходящий  момент!  Ищи  дальше, в  поселке  девчат  много, может  кому-то  и  такого  хватит, но  мы  как-то  обойдемся!. А  ты, Вася, извини, что  так  вышло, да  в  будущем  не  соглашайся  на  такие  спаривания. А, если  будешь  иметь  кого-то, подходящего, -то  милости  просим, в  любое  время!».
Через  минуту, мы  с  Ваней,  были  на  пронизывающем  северном  ветру  с  мелким  снегом. Распарившийся  во  время  сна  Ваня, зябко  ежился, скорее  всего,  не  осознавая  полностью  того, что  произошло. Да  и  я  себя  чувствовал  прескверно, поэтому  не  стал  провожать  его  домой  и,  напротив  нашего  дома, который, как  я  уже  сказал-  был  наискосок  через  дорогу, мы  с  ним  расстались.
На  другой  день, Ваня  подошел  ко  мне  на  работе  и   пожаловался, что, пока  он  спал  вчера,  в  том  коридоре, кто-то  «прибрал»  от  него  бутылку  водки  и  конфеты. Нас-то  он  всех  видел, без  верхней  одежды, поэтому   подозрение  в  краже, ни  на  девчат, ни  на  меня,  не  распространялось. Тем  более, что  мы  вместе  шли  домой  и  с  пустыми  руками. Надо  сказать, что  об  этом  инциденте, кроме  девчат  и  нас  с  Ваней, так  никто  и  никогда  не  узнал. Совсем  другими  были  люди  и  их  взаимоотношения.
После    первой попытки  сватовства, имея  уже  в  памяти  тот  зимний  вечер, мне  не  приходилось  выступать  в  роли  Свата, Думал, что –  это -навсегда. Но  зря  думал, жизнь  продолжалась  и  это  неблагодарное (для  меня)  действо, снова  нашло  меня, в  том  же  Казахстане, где-то  лет  через  пятнадцать.
Работал  я  тогда  главным  бухгалтером  колхоза, уступив  свою  прежнюю  должность - главного  экономиста, другому специалисту, прибывшего  в  колхоз  по  распределению  из  Алма-Ата. Мы  с  ним    вместе  работали, по-хорошему  сдружились  и  потом –многие  десятки  лет, уже  находясь  далеко  друг  от  друга, поддерживали  хорошие, почти  родственные  отношения. У  него  появилась  своя  семья, причем  обошлось  без  моих  «сватовских»  услуг, я  его  и  семью,  чем  мог  тогда –поддерживал  и  все  шло  своим  чередом, без  всяких  неожиданностей  и  приключений.
Но, однажды  мой  коллега  и  друг, обратился  ко  мне  с  не  совсем  обычной  просьбой. В  соседнем  с  нами  колхозе, появился  новый  специалист, тоже  экономист. Мой  друг  знал  его. Был  он,  то  ли  родственником, то  ли  учился  с  ним  на  разных  курсах  в  сельхозинституте, неважно, но  они  хорошо  знали  друг  друга.  И  вот  у  того  знакомого, появилась  мысль  о  женитьбе. Молодой, грамотный, симпатичный  парень, казах, присмотрел  себе   девушку-казашку, в  одном  из  совхозных  сел  нашего  района. И  все  бы  ничего, но  обычаи  есть  обычаи, надо  было  хотя  бы  какой, но  представить  подарок(калым)  родителям  невесты.  А  где  его  взять?. Из  родителей-  одна  мать, живут  скромно, в  колхозном  доме; он  всего  второй  год  работает, ну  и  так  далее. А  упускать  такую  невесту-  не  то  что  неохота, а  просто -нельзя ( по  его  мнению). Думал-думал-  и  решил  её (девушку) -  украсть. Да,  именно - украсть….Таких  случаев  в  те  времена  было  сколько  угодно. Полюбятся, договорятся, уведут  невесту, на  какое-то  время  спрячут  где-нибудь  подальше, ну  а  потом – объявятся, упадут  на  колени  перед  родителями  невесты, те  их  простят (куда  деваться!)  и  объявят  официально  об  их  женитьбе. Это  так, в  общих  чертах, но, в  принципе, близко  к  действительности. Главное – для  жениха –гораздо  дешевле  и, как  говорится –на  законных  основаниях, без  ненужных  правовых  проблем  и  их  последствий….
Вот  и  решился  тот  молодой  парень  на  такое  мало приглядное  действие, как  «воровство». Одно  дело  -сказать, даже  решиться  на  такое  действо, другое  дело-  как  его  осуществить….Девушка –это  тебе  не  кошелек, который  можно  втихую вытащить  из  кармана, не  велосипед  и  даже –не  автомобиль. Это  живой  человек. А  еще  отец  у  неё, я  его  хорошо  знал, -  ведущий  специалист  совхоза, довольно  нелюдимый  человек, под  сто  с  лишним  килограммов  весом  и  пудовыми  кулаками….Вообще –и  очень  хочется  и  очень  колется. Но  любовь  взяла  все-таки  верх,  и  он  решил  обратиться  уже  к  нашему  экономисту, своему  старшему  коллеге,  за  помощью. Советы  ему  давать  было   уже   бесполезно, ему  была  нужна  практическая  помощь.
Так  как  у  коллеги-  соседа, не  было  больше  к  кому  обратиться, кроме  как  к  нашему  экономисту, моему другу, то  он  и  начал   агитировать  его, убеждая, что  ничего   необычного  здесь  нет, что  девушка  его  любит  и  согласна  покинуть  дом  таким  образом, независимо  от  любых  противоречий  и,  что  ему  надо  помочь  чисто  технически, то  есть    доставить  её, куда  он  скажет. Все  остальное – это  их  с  девушкой -  заботы  и  действия. Как  после  выяснилось, парень  здорово  лукавил  по  поводу  полного  согласия  девушки  и  отсутствия   любых  препятствий, при  проведении  этого  мероприятия, которое, в  принципе, из  согласованной  шутки, очень  легко  могло  быть  переквалифицировано  в  уголовное  преступление
Мой  друг, хотя  и - казах,  но,  как человек,  не  так  давно    появившийся  в  районе, тоже  не  имел   пока  близких  людей  своей  национальности, которым  можно  было  бы  доверить  такое  дело, поэтому –обратился  ко  мне  и  попросил  поучаствовать  в  этом  мероприятии, чисто  в  качестве  перевозчика (читай -соучастника). Вначале, я  нашел  какой-то  серьезный  повод  отказаться  и надеялся, что  инцидент  исчерпан, но  оказалось, что  сосед-экономист, практически  ежедневно  терзал  моего  друга  по  телефону  и  при  встречах,  и  все  время-  просил, просил  и  просил. Даже, как  после  выяснилось-  несколько  раз   предупреждал, что  может  сделать  с  собой , что  угодно, если  ему  не  помогут  и  если  ему (другу  моему) его  не  жалко- то  пусть  все  то, что  может  случиться – останется  на  его  совести.  Друг  мне  все  эти  просьбы-напоминания  не  доводил, но  когда  терпение  и  у  него  закончилось-  обратился  ко  мне с  той  же  просьбой. Мне  в  этой  истории  выпадала  роль  обычного  «водилы» -сообщника  вора. Все  просто- заехать, вместе  с  моим  другом (в  данном  случае-«свидетелем»)  за  20  километров  в  соседнее  село, забрать  «жениха», потом  отправиться  еще  за  25  километров  в  село, где  жила  девушка, обреченная  быть  «украденной», притаиться  где-то  в  оговоренном  месте, подождать, пока  жених  и  свидетель  её  приведут  к  машине, затем -  отвезти  её  еще  в  одно  село, уже  в  соседней, российской, Оренбургской  области  и  там  оставить. Завезти  обратно  домой  жениха,  и  вернуться  самим  домой. Где-то  рейс  на  150  километров  и  его  необходимо  сделать  пока  темно, естественно, чтобы  никто  и  ничего  не  видел.
Все  просто  и  понятно  в  нормальных  условиях. И  для  меня, как  водителя –тоже. Но  сразу  же  появляются  вопросы, которых  во  много  раз  больше, чем  возможных  ответов. Первый  из  них-  на  чем  ехать?. Ноябрь  месяц, легкий, но  уже  мороз, ехать  долго, дороги  полевые и , после  осенних  дождей, не  в лучшем  состоянии. Обязательно - нужна  легковая  машина, в  грузовой - четырех  не  повезешь. Личных  машин  у  нас  нет  ни  у  кого.  В  колхозе – легковых  машин -раз-два  и  обчелся. Не  возьму  же  я  без  спроса  ночью  машину  председателя, тем  более  на  такое  дело….Машину  главного  агронома – в  зиму  поставили  на  ремонт, главный  инженер  - держит    свой  вездеход- дома.  Пришлось  остановиться  на  машине  парторга,  Москвич-427, с  удлиненным  кузовом, благо  в  то  время  он  был  в  отпуске  где-то  на  Украине. Это  я  так  прикинул  на  всякий  случай. Дело-то  серьезное – зима, люди, ночь  и  все  сопутствующее….
Согласия  пока  не  давал, но  видел  по  состоянию  своего  друга-экономиста, что  он  уже  согласен  был  на  все, лишь  бы  отцепиться  от  своего  знакомого  коллеги. По  его  словам –совершение  акта  «похищения»  приближалось, молодые  ждали, когда  отец  поедет  в командировку  в  город  Актюбинск, на  несколько  дней  и  обстановка  в  доме  будет  благоприятствовать  задуманному.
Пришел, наконец  тот  день, позвонил  сосед-экономист   нашему; они  обговорили  все  нюансы, где, когда  и  что  делать, наш –сообщил  все  это  мне. Была  объявлена  готовность  номер  один….
Я  попросил   колхозного  завгара, проверить   тот  парторговский  Москвич, заправить  и  подготовить  на  меня  путевку, мол,  вызывают  в  райцентр  нас  с  экономистом. После  обеда  вдвоем  выехали, но  не  в  сторону  райцентра, а  заехали  на  железнодорожную  станцию,  в  семи  километрах, позвонили   «жениху», дали  понять, что  выехали  и, чтобы  он  ждал  нас  в  таком-то  месте. После  дождливого  октября, дорогу  подтянуло  морозом  и, где-то  через  полчаса, сосед-жених  уже  находился  рядом  с  нами  в  салоне.  Перекинулись  парой  фраз, уточнили  дальнейшие  действия  и  двинулись  по  темноте  в  совхозный  поселок. Светиться  мне  на  колхозной  машине  не  стоило, поэтому –я  высадил  пассажиров,  не  доезжая  села  метров  двести. Оба  «похитителя»  пошли  в  село, а  я  съехал  с  дороги, благо  ни  грязи, ни  снега  не  было,  притаился  в  небольшой  балке  и  стал  ждать….Сидел  и  думал  о  жизни, как  таковой. Вокруг-  чернильная  темнота, небо  затянуто  тучами, какое-то  неприятное  ощущение  во  всем  теле, хотел  вначале  выйти  из  машины, но  не  стал  демаскировать  стоянку -  откроешь  дверь- свет  в  салоне  загорится.
Вспомнил, как  наш  с  нынешней  моей  женой, брак, регистрировал когда-то председатель  сельсовета. Выписал  он  нам  свидетельство  о  браке, я  ему  налил  полный (250 г)  стакан  водки, он  выпил, понюхал  корочку  хлеба, а  когда  я  налил  ему  второй  стакан- он  поставил  его  на  подоконник, прикрыл  той  корочкой  хлеба  и  произнес: «Цэ – потом». На  том  торжественная  часть  была  закончена. И  -ничего, живем  уже  шестнадцатый  год, даст  Бог  и  еще  будем  жить. В  этом  благородном  сочетании –дело  вовсе  не  в  пышностях, а  в  самой  жизни.
Ожидая, я  конечно  же  не  спал, не  дергался  напрасно  и  не  волновался. Тут  уже- как  будет –так  и  будет. Ждать  пришлось  минут  сорок, что-то  там, видимо,  шло  не  совсем  так, как  планировалось. Но -потом  вдалеке  послышались  голоса, я  включил  на  мгновения  свет  фар, обозначив  место  стоянки  и  стал  вглядываться  в  ту  сторону, откуда  должны  были  появиться  пассажиры.
Начал  переживать- вышла  ли  к  ним  невеста, как  они  встретились  и  нет  ли  за  ними «хвоста». Все  прошло  нормально  и  через  пару  минут, мы  тронулись  на  северо-восток. Меня  удивило, что  у  «невесты»  с  собой  не  было  никаких  узелков  с  одеждой , да  и  вообще- ни  у  кого  и  ничего  в  руках  не  было. Ну, подумал  я  тогда, может  так  и  договаривались, все  будет  там, на  месте. Ехали  нормально, молодые –на  заднем  сидении, мой  друг-  впереди  за  штурмана. Он, оказывается, уже  был  в  том  селе, куда  мы  должны  были  доставить  девушку, то  есть, в  отличии  от  меня, знал   дорогу  и  указывал  направление  движения.
Село, куда  мы  направлялись, находилось  уже  за  пределами  Казахстана, в  соседней, Оренбургской  области. Вначале  ехали  молча, я  объяснял  себе  это  тем, что  все, особенно  молодые, сильно  переволновались  и  теперь, когда  самое  неприятное  было  позади, -просто  отдыхали. Но  все  оказалось  совсем  иначе.  Между  молодыми  слово, за  слово  -началась  настоящая  перепалка. Причем  начал  её  как  раз «жених». Он  что-то  пытался  втолковать   девушке, но, видимо, безрезультатно. Та  начала  вначале  огрызаться, а  потом  они  распалялись  все  громче  и  громче. Разговор  шел  по-казахски, я  практически  ничего  не  понимал, но  по  их  довольно  резким  репликам, в  адрес  друг  друга,  -понял, что  здесь  что-то  не  так  и, скорее  всего- здорово  не  так.
После  уже  выяснилось, что, когда  девушка  начала  дома  собирать  отдельные  вещи, её  за  этим  занятием  застала  мама  и  потребовала  объяснений. Семья  была  солидная, с  длинным  шлейфом  родовых    связей, поэтому  мама  быстро  «расколола»  дочку  и  та  ей  во  всем  призналась.  Хорошо, что  отца  в  тот  день  дома  не  было, а  то  мы  бы  имели  неплохой  материал  для  семейного  сериала, с  погонями, скандалами  и, возможно,  даже  с  драками  и   судебными   разбирательствами. Мама  девушки  поступила  мудро, не   стала  портить   молодым  встречу  в  этот  день, мало  ли  что  еще  может  быть (а  может  уже  и  было!) по  жизни, но  вещи  взять  с  собой  не  разрешила  и, наверное, поставила  дочке  какие-то  условия, о  которых  мы  не  знаем. Скорее  всего,  она  приказала  ей  сообщить  «жениху», что  мама  все  знает, что  дочка  ей  сама  в  этом  призналась, и  что  мама  тут  же по  телефону, примет  меры   даже  через  областные  правоохранительные  органы, где  у  неё  работают  родственники.
В  это  время  мы  уже  пересекли    казахстанско-российскую  границу, проехали  несколько  километров  по  трассе  в  сторону  города  Орска и  свернули  на  проселочную  дорогу, ведущую  в  пункт  нашего  назначения. Наши  молодые  снова  начали  оживленно  спорить  между  собой  и  тут «жених» не  выдержал . Он  попросил  меня  остановить  машину, обошел  её  вокруг, открыл  дверь  возле  меня  и  попросил  выйти  из  машины.
Я  вышел, закрыл  дверь, а  парень  взволнованно  взял  меня  за  руки  и  так  отрешенно  сказал: «Дядя  Вася!  Простите  меня  за  все! Она (он  показал  в  салон) призналась  во  всем  матери! Ну  а  та-  обязательно  сообщит  отцу  и  другим  влиятельным  людям, если  она  сегодня  не  вернется . Я  боюсь!  Они  меня  просто  в  порошок  сотрут! Может -  не  будем  её  никуда  вести, а  отвезем  домой?! Как  вы  считаете?». «Где  ж  ты  раньше  был!»-огрызнулся  я  в  душе  своей,  и  ничего  ему  не  ответил. Зато  сказал  ему  многое, мой  друг, тоже  вышедший  из  кабины, причем -тоже  по-казахски , наверно, «поблагодарил»  коллегу  за  такой  торжественный  вечер. Потом  мы  сели  в  машину, друг  мой  , уже  по-русски  сказал в  сторону  молодых, не  оборачиваясь: «Хорошо, что  вы  во  время  поняли  друг  друга»  и  ко  мне:  «Поехали  домой, Василий  Андреевич, хорошая  поездка  получилась!».
Мы  завезли  домой  несостоявшуюся  невесту, а  «жениха»  домой  завозить  не  стали-  большой  круг пришлось  бы  сделать, он  ночевал  у  своего  коллеги, а  я  поставил  машину  в  гараж –просто –«приехав  из  райцентра».
Шел  домой  из  гаража  и  даже  не  ругал  себя, а  просто  благодарил  Бога, что  так  все  обошлось.  ПЛОХО – но  ХОРОШО.  А  ведь  знал  же, что  сват  из  меня  никакой  еще  по  первому  моему  «Сватовству», но  утешало  то, что  просто  «клиенты»  у  меня  попадались  неудачные….
Не  знал  я  тогда, что  это  еще  не  конец  моих  сватаний  по  случаю. И  что  интересно –все  мои  приключения  в  этом  направлении, всегда  были  связаны  прямо  или  косвенно  -с  Казахстаном.  Даже  в  те  времена, когда  я  там  давно  уже  не  проживал.
В  третий, и  надеюсь  в  последний  раз, мне  пришлось  выступать  в  роли    потенциального  «  свата», в  конце  восьмидесятых  годов. Здесь  можно  смеяться, но, при  всем  моем  отрицательном  отношении  к  сватовству, как  таковому, после  описанных  ранее осечек  в  этом  направлении, признаюсь  публично,  что  в  этот  раз  инициатором  этого  действия, явился  я  сам. Добровольно  и  сознательно.
Так  как  жена  моя  и  все  дети, родились  в  Казахстане, то, естественно, в  той  республике, остались  у  нас  и  некоторые  родственники. У  жены  было  четверо  сестер-братьев, потом  пошли  племянники, их  дети, да  еще  двоюродные -троюродные  родственники, то  есть имелись  таковые  и  сегодня  еще  имеются.
Мы  жили  семьей  в  Тирасполе, несколько  семей  родственников  и  их  друзей,  земляков -казахстанцев, проживали  в  Слободзее, моем  родном  селе.  К  ним  часто  приезжали   уже  их  родственники и  близкие. Так  сложилось, что  когда   приезжали  те  гости, то  обязательным  условием  считалось  посещение  нашей  семьи,  как  определенного  «первопоселенца» и, когда  мы еще жили  в  Слободзее, и  когда  переехали  в  Тирасполь. Причем , к  нам в  гости , каждый  раз, приходили  не  только   приехавшие  на  сегодня  земляки-родственники, а  прибывала  вся  казахстанская  диаспора, проживающая  в  Слободзее  на  тот  момент. Особенно  в  первые  годы, после  того, как  я  из  Казахстана,  вернулся  с  семьей в  Слободзею, у  нас  были,  сплошные,  с  небольшими  перерывами, солидные «торжественные  приемы», со  всеми  вытекающими  последствиями….Это  считалось  в  порядке  вещей, никто  и  никаких  разрешений  не  спрашивал – просто  приходили- и  все, наверное  считая, что  у  нас  все  падает  с  неба. Мы, конечно   же   старались, ну  как  же –не  понравится , -поедут  домой, ославят  на  весь  район  и  т.д..  А  каким  боком  это  нам  выходило –никто  не  знал, да  и  не  хотел  знать.
Так  вот , в  те  времена, приехал  в  гости  из  Казахстана, один  из  племянников  моей  жены. Уже  взрослый  парень, далеко  за  двадцать. Приехал  не  именно  к  нам, а  в  Слободзею, где  уже  несколько  лет  проживала  его  старшая  сестра, с  семьей, ну  и  традиционно, посетили  нас, в  Тирасполе. Потом прибывшие гости  уехали  домой, а  племянник  остался  погостить  у  нас  какое-то  время.
Парень  был  очень  хороший. Работящий, дисциплинированный, здоровый  и  порядочный. Была  у  него  одна  беда:- как-то  патологически  он  боялся  женщин, даже  не  самих  женщин, как  таковых, а  именно  общения  с  ними. Добрый  и  снисходительный  по  характеру, он  был  немногословен, а  в  отношениях  с  женщинами, особенно  посторонними – вообще –молчун. Ни  с  кем  из  девчат  не  дружил  и   не  собирался  выбирать  кого-то  из  них  для  себя, как  спутницу  жизни. Как  ни  старались его  родители  в  этом  направлении, им   очень  нужна  была  помощница  в  доме, а  он  был  старшим  сыном  в  семье, так  у  них  ничего и не  получилось.
Много  раз  и  мы, родственники, пытались  выяснить  у  него  причину  такого негативного  отношения  к  женскому  полу – он  и  сам  не  мог  это  объяснить. «Не  могу. Не  хочу. Не  желаю» – вот  все, что  он  отвечал  на  задаваемые  вопросы  и  предлагаемую  помощь.
И- надо  же  было  мне  тоже  включиться  в  эту  неблагодарную  работу, по  «оказанию  помощи»  родному  племяннику, в   деле  пересмотра  его  отношения  в  женскому  полу!  После   горького  опыта  моих  прежних  «сватаний  по  случаю», я же зарекся  вникать  в  подобные  вопросы. Но –тут  такой  случай. Я  понимал, что  если  он  так  и  уедет  от  нас,  каким  прибыл, то  таким  и  останется, скорее  всего -навсегда. В  далеком  степном  селе, все  окружающие,  давно  привыкли  к  нему, такому  как   он есть  и  никому  там  не  будет  до  него  дела, тем  более  по  этому, пустяковому  для  других  вопросу. Но  я  же –Добрый!  Надо  что-то  придумать, чтобы  помочь  парню, хорошему парню, тем  более –родственнику! И  что  вы  думаете- Придумал!....
Работал  я  тогда  заместителем  генерального  директора  Научно-производственного  объединения  (НПО) «Днестр», что  в  Тирасполе. Базовым  хозяйством  НПО, был  Научно-Исследовательский  институт  орошаемого  Земледелия  и  Овощеводства, первый  НИИ  на  Юго-Западе  СССР, где  я  параллельно  был  заместителем  директора. В  структуре  института  находилась  солидная  лаборатория  экономики, обслуживаемая  специальной  машинно-счетной  станцией. Станция  в  те  времена, работала  на  массивных  перфорационных  машинах  с  бумажными  картами, занимала  несколько  комнат, её  обслуживало  около  двадцати  операторов, все  молодые  девушки  и  все, кроме начальницы  станции,-  незамужние.
Станция  обслуживала  нужды  НПО,  находилась  в  одном  здании  с  управлением  Объединения  и  по  статусу, - ответственность  за  её  работу,  в  итоге, входила  в  мою  компетенцию, как  заместителя  директора  по  экономике. Естественно, я  общался  по  работе  с   начальником  станции  и  ежедневно   видел  многих    девчат-операторов.
У  меня  была  запланирована  встреча  с  коллективом  станции  по  текущим  вопросам, но  появления  гостя-племянника, внесло  изменения, не  только  в   предполагаемые  к  обсуждению  вопросы, но  и  в  сроки  её  проведения. Племянник  находился  у  нас  дома. И  я  решил  познакомить  его  с  девушками –операторами , работающими  на  станции. Это  было    гораздо  удобнее  других  вариантов  поиска  невесты  для  него – девчат –много, собирать  их  специально  не  надо, они  и  так  все  в  одном  месте находятся….
Можно  было  бы  просто  привести   гостя  на  станцию, пройти  по  кабинетам  и  посмотреть  всех «кандидаток» , но  при  работающих  перфораторах  и  такой  массе  людей, -такие  вопросы  не  решаются, поэтому, я  договорился  с  начальником, чтобы  она  составила  мне  список  операторов  и,  сегодня, начиная  с  такого-то  времени, посылала  девушек  ко  мне  в  кабинет, строго  по  одной,   по  второму  экземпляру  списка, по  принципу- одна  выходит –вторая  заходит. Я  буду  с  ними  беседовать  по  несколько  минут, чисто  по  работе, а –потом, в  другое  время, мы  соберемся  уже  всех  вместе, как  договаривались  ранее.
После  обеденного  перерыва, я  сижу в  кабинете, рядом, несколько  в  стороне, сидит  гость-племянник, с  листком  бумаги  в  руках, для  солидности,– и  начинается  прием  операторов  машинно-счетной  станции. Девушки  по  одной  заходят, представляются, садятся  и  отвечают  на  мой  единственный  вопрос –есть  ли  у  них  желание  учиться  дальше  совершенствованию    машинной  обработки  учетных  данных, или  их  интересуют  другие  направления, но  именно  учебы,  и  где –конкретно. Всем  было  обещано  содействие  в  поступлении  на  учебу  и  помощь  в  процессе  её  прохождения. Девушки  охотно  отвечали, я  помечал  себе  их  пожелания  и  отпускал.  В  течении  чуть  больше  часа, мы  побеседовали  со  всеми  операторами, бывшими  на  работе  в  тот  день. Должен  сказать, что  я  сдержал  обещание;     нескольким  из  пожелавших  учиться  дальше уже  в  этом  учебном  году, была  оказана  практическая   помощь  в  поступлении  на  учебу  в  ряд  техникумов. До  этого, у  большинства  из  них  были   лишь курсы  операторов.
Но  это  все –было  вторично  для  того  дня!  Главное – наш  племянник, потенциальный  жених, увидел  целый  огромный  букет  кандидаток  в  невесты. За  эти  несколько  минут (простите  меня  женщины!) бесед  с  каждой  отдельной  девушкой,  тот, кто  за  этим  пришел, мог  бы  заметить  очень  многое –  из внешних  данных, в  том  числе  -лицо,  фигуру, осанку, руки, ноги, глаза. Услышать  речь, даже  почувствовать  что-то из  интеллекта, да  и  многое  другое, сопутствующее….Но  это  только  тот, кто  за  этим  и  пришел….
Когда  «смотрины»  закончились, я  спросил  у племянника: «Ну  как  тебе  наши  девчата  показались?!». Он  ответил, что  еще  не  видел  так  много  хороших  девушек и в  одном  месте. Но  вот  одна  была, он  запомнил  имя-фамилию, - самая  лучшая, по  моему  мнению.
Этим  ответом, он  очень  обрадовал  и  обнадежил  меня. Может  быть,  все-таки  не  зря  я  решился  на  эти  смотрины. Может   быть , все  же  сломает  себя  наш  племянник  в  плане  отношения  к  женскому  полу, да   и  девушка  тоже  будет счастлива, рядом  с  таким  надежным  человеком.  Мне  тоже  понравился  его  выбор. Я  хорошо  знал  ту  девушку, одну  из  двойняшек, живущих в  соседнем  с  нами  доме. Знал  её  родителей, хорошие  были  люди.
Договорились  с  племянником, что  завтра, я  пораньше  приеду  в  Слободзею, привезу  его   сюда, к нам, ну  и  начнем   действовать, чтобы  все, что  задумали  вместе  с  ним – достойно  было  исполнено. Сообщим  сестре, в Слободзею, позвоним  его  родителям, ну  и  так  далее. Племянник  согласился, я  отвез  его  к  автобусной  остановке,  и  он  отправился  в  Слободзею.  Вечером, я  порадовал  новостью  жену, его  родную  тетю и  даже  возгордился  в  душе,  что  хотя  и  с  третьего  раза, но  мое  своеобразное  «сватовство», хоть  пока  и  не  свершилось, но, предпосылки  к  нему  уже  имеются, надо  только  доработать  детали. Уговорили жениха, постараемся  уговорить  и  невесту, тем  более  в  такое  неопределенное  время, как  конец  восьмидесятых….
На  другой  день –пораньше  выехал  в  Слободзею, чтобы  привезти  племянника  до  начала  рабочего  дня. Еду-  на  ходу - строю  планы  на  день. И  тут- первый  неожиданный  удар –племянница  говорит, что  брат, как  только от  вас  приехал  вчера, сразу  собрал  свои   вещи, а  рано  утром-  первым  автобусом  - поехал  в  Тирасполь, вроде  бы  на  поезд.
Я  не  понял, я -  почувствовал, что  он  просто  сбежал. К  нам  он  не  поехал, во  первых –зачем  в  такую  рань. Поезд  на  Москву  идет  в  середине  дня, но  не  будет  же  он  сидеть  полдня  на  вокзале, зная, что  я  могу  его  искать. Значит -будет  бежать  дальше. Так  и  случилось. Я  приехал  на  вокзал  за  полчаса  до  прибытия  поезда  на  Москву, осмотрел  все  закоулки, при  посадке  несколько  раз  прошелся  вдоль  вагонов –племянника  -не  было.  Видимо  уехал  утром  пригородным  поездом  до  узловой  станции Раздельная, а  там  - в  сторону  Москвы, поездов – много….
Через  месяц  пришло  письмо  от  сестры, матери  того  племянника. Благодарили  за  прием  сына, передавали  приветы, а о  каких-либо  девушках  или  невестах –ни  слова….Стоило  огород  городить….
Из  всех  описанных  событий, да  и  других, Похожих, я  сделал  по  жизни  главный  вывод: Людям, таким, как  я, обреченным  творить  Добро, надо  более  сдержанно  относиться  к  его  «творению». Добро  надо  отпускать (дарить) дозировано -малюсенькими  чайными  ложечками, а  не  котловыми  черпаками, потому  что  перекормленные  добром  - часто  начинают  им  давиться  и  оплевывать  своего  дарителя. Помните  об  этом, люди, а  прочитав  этот  невыдуманный  материал, не  пытайтесь  сватать  того, кого  не  надо,  тем  более -  для  того, кому  это  не  надо , и  все  у  вас  будет  нормально.  Но  мы же  ведь  на  ошибках, своих  и  чужих, -не  учимся, а  -чаще - совершаем  -новые!….




СЕРИАЛЫ


Как сказал когда-то наш политический классик — «из всех искусств, для нас важнейшим является кино». И если в его время это было неопровержимо, то с развитием телевидения значение последнего в человеческом обществе возросло неизмеримо. Ежедневная направленная видеопропаганда чего-либо — красивой и легкой жизни, колготок или прокладок, насилия или «разумного» секса, помимо нашей воли втягивает нас в этот «познавательный» процесс. Причем, без различия пола и возраста, убеждений и вероисповедования.
Расхожая демократическая версия: «Пусть смотрят все, что угодно, а потом выбирают то, что им нравится» — нам не совсем подходит. Если в семье мать болеет, а отец не имеет работы, детям не в чем и не с чем идти в школу, а по телевизору показывают их сверстников, раскатывающих на
машинах и ежедневно меняющих наряды, то можно с абсолютной точностью предсказать, что ждет этих и им подобных (наших) детей в будущем.
Как бы то ни было, телевидение сегодня играет главную роль в средствах массовой информации по степени влияния на сознание людей. В какую сторону — это уже не важно, для данного рассказа, в частности.
В конце прошлого (XX) века и в наших программах появились многосерийные телевизионные фильмы, так называемые сериалы. Раньше как было? Одна-две, максимум, четыре серии, и все ясно. А теперь сотни серий, но полной ясности для зрителя так и нет. Причем, не дожидаясь окончания одного сериала, телеканал начинает показ другого или нескольких, вакуумно втягивая нас в очередную сеть примитивных сюжетов. И так — бесконечно.
Сегодня процентов   40-50 телевизионного времени занимают сериалы. Ну, это общеизвестно, и никуда от этого не денешься.
Моя задача — не комментарий нужности или ненужности сериалов, а отношение к ним нас, зрителей. На мой взгляд, главными особенностями сериалов являются их продолжительность и «право». При-

чем никто не принимал никакого решения по узакониванию этого права — ни власти, ни муж там или жена, в семье.
Это право появилось само, как бы упало с неба и обсуждению не подлежало. С появлением у нас в девяностых годах западных (мексиканских, бразильских и т. п.) сериалов, большинство из которых абсолютно пусты по сюжетному, тем более идейному наполнению, появилось и право.
Если бы какая-то хозяйка в течение нескольких сот дней в одно и то же время смотрела разные фильмы, то муж или кто-то старший, обязательно сделал ей замечание-внушение: «Что ж ты ужин не приготовила (не достирала, не доубирала, не домыла детей, не подоила корову и т. п.), а сидишь, кино смотришь!» А вот  сегодня - она бросает все и смотрит годами сериал. Никто даже и не думает делать ей (или ему) замечание! Вот наш менталитет!
Как только появились сериалы — доярки начали оставлять коров, трактористы прекращали пахать. Все бежали к телевизору. Вот что такое — его величество «право». Как всегда, часто все это доходило до абсурда, но отказаться от этого права не хотел никто, скорее всего потому, что перед ним все были равны, богатые и бедные, сельские и городские. Случались как комичные, так и грустные истории, связанные с просмотром этих самых сериалов.
Расскажу для иллюстрации несколько случаев из моей жизни, связанных с этой правовой «болезнью». В девяносто третьем году довелось мне отдыхать в санатории «Шаян» в Закарпатье. Тираспольский завод «Литмаш» имел там свою долю, и купить туда путевку, тем более зимой, не было проблем.
Мне назначили массаж шейной области позвоночника. Массажист — молодая девушка. Один сеанс в то время стоил — 5000 украинских купонов. Я сидел на стуле, положив руки на его спинку. Девушка, стоя позади меня, массажировала шею. Так было по технологии. Но вмешалось одно обстоятельство — сеанс массажа совпал с началом какого-то очень уж лирического сериала. На столе, у которого я сидел, стоял небольшой телевизор «Электроника». Показывал он неважно, это вынуждало напрягать зрение и слух. Видимо, поэтому девушка-массажистка, вся поглощенная сериалом, нет-нет, да и обнимала меня за шею и просто обвисала на мне. Потом спохватывалась, снова работала пальцами, затем снова обнимала.

Не могу сказать, что это было мне неприятно, но я все-таки ходил на массаж, а в коридоре ждала своей очереди, правда, к парню-массажисту, жена... Это продолжалось дня четыре. Но так как для меня не было ни массажа, ни продолжения, пришлось прекратить эту процедуру. А память осталась. О сериале, естественно. …
Второй случай был еще раньше и более прозаичный. Стояли у меня в подвале два новых молочных бидона. Решил помыть и приготовить под муку на зимний период. Поставил у гаража сушить на солнце. И тут жена вспомнила, что в полдень сериал начинается. Кажется, то была «Рабыня Изаура», ее у нас днем показывали. «Давай быстрее, идем, пообедаем, отдохнем, а потом продолжим работу в подвале». Я знал, что ей надо сериал смотреть, но поплелся домой. Через 50 минут, подойдя к гаражу, увидел, что бидонов нет.
«Черт меня дернул через столько лет мыть их именно сегодня», — грустно подумал я, но промолчал. Видно, не все на нашей обособленной территории смотрели сериалы.
Ну да что там бидоны! В одном из совхозов НПО «Днестр», где я раньше работал, в те же годы случилось гораздо худшее. Приезжаю вечером в виноградарскую бригаду. Смотрю, у плантации сидит человек, как после выяснилось, тракторист, и плачет.
Я думал, какое-то семейное горе. А он перестал плакать, зло засмеялся и говорит: «Та кино там жинка хвалыла дуже, многосерийне про любов, чи шо. Так я трактор с лодкой, нагруженый выноградом оставыв, як раз вин заглох на пидьеми, а в мэнэ пускач нэ робэ. Думаю, поиду на лисапети до дому, тут пять минут. Визьму нову свичу, заодно и поим. А там ще то чортовэ кино. В общим, прыихав, нэма ны трактора, ны вынограда. Даже часа не пройшло. Хтось завив с буксиру наверно. Вот так. А до граныци з Украиною пивкиломэтра. И ныхто ничого нэ бачив и нэ знае».
Такие вот истории — и веселые, и грустные. А сериалы плодятся в геометрической прогрессии. Пошли уже и «наши» российские, не менее примитивные, чем зарубежные. Так что, будьте бдительны, люди. Не всегда эфирное время работает с пользой. Не только его смотреть, но и за ним смотреть надо…


                СОДЕРЖАНИЕ


Начало
Стрижка овец В волчьей осаде
 Прицепщики Мужской стриптиз Свежее решение суток командира взвода .............................................................
Сила примера
Случай в ресторане
Подлость
Орденоносец
Заглада
Боцман Бугай
Награды и награждаемые
Голова
«Коммивояжер»
Болельщики
Секретарь обкома
Не можешь — не берись
Хождение за три границы, или... путешествие на тот свет. . . .      

Очередь
Собрания
Выстрел
Пирожки
Частушки
Мартын Мартынович Какой сегодня праздник?
Сватовство  по 
Сериалы