Голубой берег

     Голубой берег


     Даниил Альтерман


В Душанбе конец августа. Мне тринадцать лет. Я сижу в прогретой солнцем отцовской машине. Это густого сливового цвета новенькая «девятка». Сижу на переднем сиденье. Мои руки находятся на одетых в чехол подлокотниках, горячих настолько, чтобы сильно согревать мою кожу, но при этом не обжигать. Внутри салона множество солнечных пятен и зайчиков. Машина тарахтит и утробно урчит, двигатель включен. Я жду, пока отец сделает последнюю ходку в нашу квартиру и принесёт последние, необходимые для поездки аксессуары. Наконец, он появляется, я вижу через ветровое стекло его подтянутую фигуру. Он заходит за машину, открывает багажник, проверяет, что ничто не забыто. В багажнике – газовая горелка, канистра с горючим, канистра с водой, раскладные стулья, запас пищи, термосы с горячим кофе и средство против комаров. Крышка багажника хлопает и надёжно закрывается. Всё готово к путешествию. Отец садится за руль, машина трогается с места, между её открытых окон возникает небольшой сквозняк, развеивающий накопившийся в салоне жар. Я пребываю в прекрасном настроении, мы едем к Мазуровым, и скоро я увижу Свету. 

Наша дружба с семьёй Мазуровых началась как раз с того момента, когда моя детская память стала по-настоящему устойчивой и осознанной. Эта дружба и общение охватили собой весь период с 1985-го по 1992-ой годы.
Связь эта не была случайной или незначащей – напротив – она была насыщенной и максимально периодичной. Попеременно, каждую неделю, мы посещали друг друга в наших домах, где происходило разрозненное и не связанное одно с другим общение взрослых и детей. Детей было, с нашей стороны, двое мальчишек, я и мой младший брат Димка, и две девчонки со стороны Мазурова Вити, старшая – Света и младшая Вика.
Об этой дружбе между нашими семьями, о наших общих выездах на природу за пределы столицы на наших «железных конях» на многокилометровые дистанции я и хочу рассказать по тем воспоминаниям, которые оставили по себе эти годы.

Постоянным временем для встреч были дни выходные. И, хотя взаимные посещения длились до поздней ночи, мы никогда не оставались друг у друга ночевать. Это правило было нарушено только однажды, за несколько месяцев до нашего общего бегства из Таджикистана, в разгар начавшейся гражданской войны, когда несколько ночей подряд мы ночевали у Вити.
А пока Душанбе был мирным и по-своему процветающим городом.

Когда я вспоминаю, какие игры забавляли нас, детей, то могу вспомнить только до умопомрачения однообразную и бесконечную игру в прятки, в которую мы умудрялись играть вчетвером в замкнутом пространстве детской комнаты, когда Мазуровы навещали нас. Недостающую для полноценной игры территорию восполняло наше детское воображение.

Иногда мама устраивала нам сеансы просмотра диафильмов, и тогда моя комната превращалась в маленький импровизированный кинозал. Мама затемняла комнату при помощи плотной шторы, если это был день, или просто выключала свет, если это был вечер. Поверх одного из настенных ковров натягивалась большая белая простыня, на которую при помощи металлического проектора, в который заряжалась плёнка, выводилось изображение цветных слайдов. И пока мама зачитывала в темноте надписи внизу очередного слайда, я украдкой посматривал в сторону Светы, на её сосредоточенное лицо, которое то погружалось в сумрак комнаты, то освещалась рассеянным светом работающего проектора.

Помню, как несколько недель подряд мы развлекались также выжиганием по дереву, с помощью маленького электрического приборчика, на конце которого находилась широкая нить накаливания. И тогда моя комната наполнялось приятным запахом жжёной фанеры. Я видел, что это занятие Свете по-настоящему нравится, и Димка тоже не мог скрыть своего удовольствия и восторга.

У Мазуровых, кроме обширного, плоского частного дома, был также большой приусадебный участок. Наше детское время здесь проходило в более разнообразных занятиях и поэтому текло незаметнее.
Огромная дополнительная площадь и простор для действия будоражили,
и мы играли в свои игры более увлечённо и бурно, чем это происходило у нас. Участок двора был наполнен разными видами заботливо выращенных фруктовых деревьев, были здесь и плодоносящие виноградники и даже садовая малина, к которой было подведено искусственное орошение. За сбором фруктов и ягод у нас пролетали целые часы. Ободранные, покрытые пылью и грязью мы спускались с виноградников и деревьев, подбегали к деревянным столам, за которыми сидели родители, налету схватывали шампуры с нанизанным на них горячим мясом, после чего набегу его съедали. Сочные, спелые дыни и арбузы были неотъемлемой частью наших застолий. Сладкая мякоть быстро гасила вызванную мясным жиром жажду.

Мой отец был главным заводилой и зачинщиком всех взрослых разговоров, исполнителем культурной программы. Пройдут годы, и Света, вспоминая эти застолья, скажет, что её родители были зеваками и потребителями словесных зрелищ, которыми их обильно потчевал мой отец. Мазуровы уважали отца, но при этом относились к нему с юмором. Между делом, взрослая компания потихоньку и с нарастающей частотой прикладывалась к водочке, и опьяневшая и повеселевшая Мила – мама Светы, густо и громко хохоча в ответ на очередную шутку отца, уже кричала на весь двор: «Лёнчик! Я от тебя торчу!!!»
Здесь же, из подслушанных взрослых разговоров, я узнал, что мой отец, ещё до знакомства с моей мамой, служил военным врачом в Афганистане, где ему приходилось торговать наркотиками. Отец не любил говорить на эту тему,
потому что там, в Афганистане, он, как говорится, насмотрелся всякого. 

Вика была значительно младше Светы, и при первом же рассмотрении, оказалась ничем непримечательным сереньким существом, одним из множества посредственных детей. Димка, Света и я знали, что Вика дурочка,
но никогда не высказывали это вслух. Для Вити Света была падчерицей, и его отношение к ней было нейтральным, а иногда – безразличным, во всяком случае, Света не получала от него душевного тепла. Вика была любимицей отца, да и внимание матери тоже самым естественным образом было сконцентрировано на младшей из дочерей. Так что Света пребывала в отчуждении по отношению к родителям, хотя очень любила мать.
Так что общие детские игры становились для Светы утешением, той отдушиной, в которой она могла забыться и отрешиться от своего одиночества. В школе у Светы не было друзей, как не было у неё постоянного, равномерно питающего социума.

Света была старше меня на полтора года, и поначалу эта разница возрастов не замечалась. Но Света взрослела, и наши сборища становились для неё скучноватыми, а со временем – всё более скучными. Она уже не сновала вместе с нами по дому и по двору, а погружалась в нашем присутствии в чтение какой-нибудь книги.
Мне вспоминается большая комната, в которой наша малолетняя свора весело возится с электрическим поездком, Света сидит рядом на стуле, опустив лицо в книгу, её русые волосы спадают на лоб и покрывают страницы. В углу в вполсилы бурчит неисправный телевизор, по экрану которого бегут чёрные полосы. Света щурится, ей не хватает света лампы. Тут же мягко шуршит самодельный, собранный Витиными руками калорифер.

Моё половое созревание шло полным ходом. Я уже приходил к Мазуровым,
не для того, чтобы поиграть и позабавиться, но скорее для того, чтобы позаглядываться на ножки Светы, на золотистые ворсинки волос на девственной бело-розовой коже. К Свете я испытывал нежность, но это не было полностью сексуальным чувством, я восхищался тем, какие сложные вещи её интересовали.
Однажды я заглянул в заглавие книги, которую читала Света. Это была «Сага о Форсайтах». Мне это ни о чём не говорило. Я попробовал читать, но это оказалось непролазно тяжело. А ещё Света серьёзно увлекалась творчеством Цоя. Она пыталась приобщить к нему родителей, но сказалась разобщённость поколений, и песни Цоя не получили одобрения у старших. Это были песни о жестокой пошлости мира, о неприкаянности обычного человека.
Я, по младости лет, не мог понимать текстов и подтекстов песен Цоя. Когда он погиб в дорожной аварии, для Светы это стало настоящей трагедией. Его песни не были навороченными, как песни Высоцкого, но в них было не меньше, а может быть и больше правды о жизни.
Мама Светы – Мила, была учителем немецкого и преподавала его для старшеклассников в средней школе.

Витя был технарём, хотя правильнее и более безошибочно, его нужно назвать техническим гением. Я не знаю, где и как он приобретал свои знания, но скорее всего его уровень владения всем, что связано с механикой, был выражением и воплощением каких-то врождённых талантов. У него возникали идеи, и он делал изобретения. В его запорожце «родной» была только металлическая обшивка. Все остальные основные части и детали машины, начиная с двигателя, были заменены, подогнаны друг под друга и приведены в действие его золотыми руками. За счёт чего запорожец приобрёл скорость, тягу и манёвренность гоночного автомобиля.

Во дворе Витиного дома находилась рампа с технической ямой, к которой было подведено электричество, и которая кишела всяческими ключами и механизмами. Когда в машине отца случалась поломка, её загоняли на эту рампу, и Витя в считанные часы устранял любую неисправность. Мы – малышня садились на корточки возле ямы и с любопытством наблюдали, как Витя управляется со своими ключами и аппаратами. Здесь, впервые, от взрослых мужчин я услышал такие слова, как «пальчики» и «карданный вал».               

Отцовский жигули девятой модели мог состязаться с Витиным запорожцем только потому, что был последним писком советского машиностроения, и всё равно, он ломался и выходил из строя чаще, чем Витин рукотворный «киборг».

К тому же в Советском Союзе владение даже не очень дорогим имуществом вызывало у окружающих зависть и злобу. Поэтому, по утрам иногда мы обнаруживали на гладкой обшивке нашей машины глубокие царапины, нанесённые не то гвоздём, не то куском стекла. Эти царапины приходилось закрашивать в авторемонтных мастерских. Однажды нам прокололи шину.
У девятки не было своего гаража, и она оставалась на ночь под окнами
нашей квартиры. Справиться с нападками анонимных вредителей помогла установленная на машине сигнализация, которая производила бешеный шум
включающейся на полную мощность сирены. Но и это не решало проблемы полностью. Витину машину никто и никогда не трогал, эта марка считалась воистину народным средством передвижения. Тогда как сливовая девятка последней модели, в Душанбе второй половины восьмидесятых годов, была вычурностью и коробила совесть и мышление советских граждан.

Наши путешествия делились на две категории. На частые короткометражные выезды на загородные территории и на более редкие, но гораздо более продолжительные поездки. Тогда мы отъезжали очень далеко от города, забирались в самое чрево таджикских гор, облюбовывали для ночлега какое-нибудь случайное ущелье и разбивали свой палаточный лагерь. Большая часть Таджикистана испещрена горами и горными системами. Если у въезда в ущелье мы обнаруживали достаточно широкую грунтовую дорогу, это значило, что, с большой долей вероятности, ущелье – живое и населено людьми. А когда мы находили высокогорное таджикское поселение, то могли рассчитывать даже на крышу над головой в ночное время. Таджики были неизменно дружелюбны и гостеприимны.

Мы – дети, садясь в машину, никогда не знали, в какой точке Таджикистана окажемся, как не знали, что нам заготовили родители и что мы увидим.
Во время однодневных заездов мы воздерживались от посещения массивных гор и выбирали для прогулки холмистую местность на природной периферии столицы. Холмистые площади простирались на многие километры, а сами холмы образовывали прерывистые, волнистые линии, которые были преддверием более высоких холмов, а ближе к горизонту переходили в скалы.

Машины родителей ехали быстро, попеременно обгоняя друг друга на дороге. Поравнявшись одна с другой, машины обменивались бодрыми гудками сигнальных подушек, после чего одна из машин уходила в отрыв.
Такая езда наперегонки делала поездку более интересной и азартной. В конце концов, запорожец Вити уходил далеко вперёд и занимал ведущую, направляющую позицию, в которой Витя выполнял роль вожака, так как ориентировался на местности лучше моего отца.

Основное количество поездок происходило весной, до того, как наступала изнурительная жара, или в конце лета, когда эта жара спадала.
Мы были заядлыми грибниками и, здесь на холмах, петляя наугад по их склонам, занимались сбором сморчков. Таджики сбором грибов и их приготовлением никогда не занимались, и поэтому, когда мы показывали им свой улов, они искренно удивлялись нашей причуде. Иногда мы возвращались в город с багажниками, до отказа набитыми грибами, и тогда большую их часть приходилось раздавать или выбрасывать. Такое количество грибов становилось невозможно ни приготовить, ни обработать.

В мае в горах зацветали цветы, и холмы по ходу нашего движения нежили взгляд россыпями цветущих маков и тюльпанов. Из своих щелей выползали и скользили между цветами безобидные ужи, которых я поначалу боялся, но вскоре перестал, научившись узнавать их по жёлтому пятну на головах.

В одну из поездок Витя в специальном прицепе доставил на холмы и продемонстрировал нам своё детище. Им оказался крупный мотоцикл. Это не был мотоцикл в прямом значении слова. К ободам его колёс были приварены металлические шипы, а зазоры между шипами были покрыты кусками резиновой шины. Каждый шип являл собой правильный конус и имел в основании сантиметров тридцать ширины.
Вынув эту штуковину, у которой не было названия, из прицепа, Витя установил её на шипы, которые сразу мягко вошли в землю. Окинув нас взглядом, озарённым улыбкой гордости, изобретатель лихо уселся на свой мотоцикл, включил двигатель и нажал газ. Машина сорвалась с места
и, треща, стала уносить от нас своего седока.
Крутящиеся шипы уверенно вгрызались в глиняную почву, распарывая её и выворачивая. Каждый шип поднимал и отваливал собой влажный пласт, вычерчивая и создавая на зелёной поверхности холма длинный коричневый шов, который был похож на вереницу из кротовых ям, или на след, оставляемый гусеницей танка. 
Мотоцикл, удаляясь от ближайшего поля зрения, превратился в маленькую подвижную точку, скачущую на фоне холмов, которая пропадала, когда мотоцикл скрывался за очередной возвышенностью. Наконец, точка стала увеличиваться в размерах и двигаться к нам, пока Витя не остановил возле нас машину. Отхохотавшись истерическим смехом, он схватил меня за талию, посадил на заднее сиденье мотоцикла, сел на него сам и, приказал мне крепко обнять и держаться за его спину. Мотоцикл взревел и начал взмывать по восходящему склону ближайшего холма. Разрываемый нашими телами воздух вздувал наши одежды, и я почувствовал, как меня вместе с моим сиденьем на ухабах подбрасывает вверх.
Из-за набранной инерции движения, мотоцикл взлетал над гребнем каждого холма и повисал над ним на полторы секунды. После чего шлёпался на нисходящий склон и продолжал двигаться с двойным ускорением. Несмотря на большую скорость, движение казалось уверенным, и было ощущение того,
что шипы цепко держат землю. При этом езда создавала чувство свободного, стремительного, ничем не скованного полёта. Это было похоже на запущенную с огромной скоростью карусель. Когда, после второго пробега, Витя снова подкатил и остановил мотоцикл у асфальтовой дороги, где нас ожидали зрители, на меня сразу посыпались вопросы. Но от восторга я не мог произнести ни слова.

Однако, по прошествии первой эйфории, Витя понял, что созданное им средство передвижения не отвечает технике безопасности. Если бы зубцы мотоцикла в своём движении вместо почвы налетели на камень, то всё предприятие стало бы опасным для жизни, чреватым паденьями, переломами костей и в конце концов тяжёлыми травмами. При той сварке и том качестве материала, которые были в распоряжении Вити, невозможно было создать шипы, которые дробили бы любой камень. Кроме того, столкновение с твёрдыми породами могло резко поменять траекторию движения мотоцикла, развернуть и перевернуть его. Изобретение Вити могло стать «гранатой в руках обезьяны». Предприняв ещё несколько инженерных попыток, Витя со временем отказался от своей гениальной идеи, так и оставшейся невоплощённой до конца.

Наступило время очередной большой поездки. Ранним утром мы уселись в наши машины. В тот день, кроме обычной экипировки и оборудования, в багажники были погружены также туристические палатки. Мы двинулись на восток, в сторону Орджоникидзеабада. После гражданской войны он был переименован в Вахдат и был небольшим городом или большим микрорайоном, находившимся на расстоянии тридцати километров от Душанбе. По обе стороны начавшейся дороги простирались огромные хлопковые поля. На их грядах таджички разных возрастов, с перекинутыми через плечо большими тряпичными сумками, были заняты сбором хлопка.
Отец, показывая на них через окно машины, пояснял для детей, что сбор хлопка – это тяжёлый, рабский труд. Что, когда отец и мама были молоды, их как студентов, свозили на эти поля для сезонного сбора хлопка.

Второй деталью дороги, на которую нельзя было не обратить внимание, были высаженные и выращенные вдоль арыков тутовники. Текшая по арыкам вода в достатке обеспечивала корневую систему этих деревьев влагой. Можно было видеть, что большая часть ветвей срублена. Бабочки тутового шелкопряда оставляли в листьях этого дерева свои личинки. Срубленные ветки свозили на специальный завод, на котором, при соблюдении определённого температурного режима, из личинок вырастали маленькие гусеницы. Эти гусеницы с огромной скоростью и прожорливостью начинали поедать листву дерева и быстро достигали своего максимального размера, после чего тутовые шелкопряды начинали плести свои коконы. Коконы эти аккуратно собирали и при помощи особой технологии извлекали из них шёлковую нить. Хлопковая и шёлкодобывающая индустрии в Таджикистане были хорошо развиты и являлись визитной карточкой республики.

Возле кишлаков и колхозов, по обочинам дороги ведущей в горы, а потом обратно в Душанбе, пожилые таджички торговали лепёшками, сваренной горячей кукурузой, кислячкой, которая в России называлась ревенём, и горной травкой с длинными, тонкими, коленчатыми стеблями, чьё местное название звучало, как «тору», а также фруктами. Так что мы без труда пополняли наши съестные припасы во время путешествий. К тому же в любом крупном поселении всегда был свой небольшой продуктовый рынок. Высоко же в горах нас выручала обыкновенная тушёная говядина в консервах.

В Орджоникидзеабаде мы сделали первый привал, позавтракали, и из любопытства решили заглянуть в стоявший неподалёку хозяйственный магазин. За одной из витрин находились эмалевые кастрюли разных размеров. Напротив самой крупной находилась надпись с ценником, гласившая «каструл». Рядом стояли кастрюли поменьше, надписанные соответственно – «каструлька» и «каструльчик». Таджики часто коверкали русские слова и фразы, которые в своём покорёженном виде иногда были настолько смешны, что становились частью нашего семейного словесного обихода. Когда отец говорил вечером: «Моя пошла спать», – все мы знали, что это шутка. Утром он мог сказать: «Мой с кровать не встанет», и мы тоже знали, что это не всерьёз. Мама часто выступала противницей этих шуток. Она считала, что нельзя высмеивать речь людей, для которых русский язык не является родным.
Отсмеявшись, мы вернулись в наши машины и продолжили путь, сменив направление движения на северо-восточное. После Орджоникидзеабада нас ждали два часа непрерывной езды, во время которой мы миновали, не останавливаясь, несколько населённых пунктов, проехав их насквозь.
И так, пока не достигли Рамиткого заповедника с сетью скалистых ущелий, которые были предгорьями Памира.
Обнаружив у въезда в одно из ущелий мелкую горную речку, мы на машинах поднялись вдоль её русла вверх и заглушили двигатели. Изучив речку, мы решили устроить купание. Витя и отец преградили путь воде каменными валунами разных размеров, скатывая и сбрасывая их на дно речки. Речная вода начала быстро скапливаться перед насыпью и через полчаса образовала собой глубокую заводь. В заводи, если и нельзя было плавать, то можно было окунаться в неё всем телом. Этот способ купания изобрели не мы, но постоянно им пользовались. Сюда же в речную воду, для охлаждения, мы положили купленные в дороге дыни и арбузы. Искупавшись и повизжав в холодной воде, приятно разгорячённые мы быстро поели, оделись и покинули ущелье.

Наступал вечер, через час должно было начать смеркаться, и мы стали искать очередное ущелье, на этот раз для ночлега, пока не нашли наметившуюся грунтовую дорогу у въезда в одно из ущелий. Наполовину поросшая травой   
дорога казалась полудикой, очевидно, ей мало пользовались. Мы заехали на вершину ущелья и стали поспешно разбивать свой палаточный лагерь, так как сумерки наступали стремительно, и нужно было успеть сделать всё до наступления ночной темноты, когда, неожиданно для себя, обнаружили глинобитную хижину недалеко от лагеря. Через некоторое время со стороны хижины к нам навстречу вышел высокий человек в белых одеждах и в белой чалме на голове. Он поздоровался с нами и, обратившись к нам на русском языке, сказал, что его дом всегда открыт для путников, после чего пригласил нас поужинать вместе с его семьёй.
Через пятнадцать минут, одетые поприличнее, мы уже вошли в большую комнату, служившую хозяевам дома столовой и местом для приёма гостей.
Правда, никаких столов и стульев в ней не было. Вместо них по всей площади пола были расстелены мягкие ватные курпачи и жёлтые циновки.
Все расположились на полу вдоль стен, пища принималась здесь в сидячем положении. Супруга хозяина обошла всех с кастрюлей и половником, разливая в керамические миски похлёбку из говядины. Порции были одинаковыми и состояли из жутко пересоленного густого мясного бульона и плавающего в нём кусочка говядины. Я попытался отказаться от этого супа, но отец строго приказал мне съесть всё до дна, чтобы не обидеть принимающую нас семью. Я понял ситуацию и выполнил его просьбу.
Угощение, которым нас потчевали, было не столько признаком крайней нищеты, сколько проявлением небывалой щедрости.
Хозяйка дома была значительно моложе мужа и обращалась к нему робко, полушёпотом, опустив вниз глаза. Она сидела, положив ладони на колени, подавшись телом вперёд, в каком-то бесконечном полупоклоне. Их маленькие дети, которых было трое, тоже были боязливы, молчаливы и покорны. Чувствовалось, что в этом доме право голоса есть только у мужчины. Мы – городские дети, избалованные вниманием, прониклись атмосферой чужого дома и не нарушали своей весёлой обычной для нас болтовнёй общей тишины и молчания. Витя попробовал шутить, но хозяин, лишённый чувства юмора, казался непроницаемо серьёзным и даже мрачным.
На смену супу пришли заварочные чайники, но к чаю не было подано ничего сладкого. В чайниках оказалась вода, которая была налита только взрослым.
Они пригубляли пиалы и морщились. Наконец, мой отец спросил у хозяина, почему водка налита в заварочные чайники.
Хозяин поднёс палец к губам: «Чтобы Худо не заметил». «Худо» – по-таджикски – бог. Религия запрещала таджикам пить спиртные напитки.
После ужина нам предложили остаться в доме на ночь, но мы вежливо отказались, сказав, что у нас уже разбиты палатки. 
Через полчаса мы уже ждали сна, каждый завернувшись в свой спальный мешок. Через щель в створках палатки я мог видеть происходившее снаружи.
Тьма не просматривалась до конца. Исступлённо и тревожно свиристели цикады. В душном воздухе повисла какая-то тяжесть. Внезапно ветер, хлопавший тканью палаточного брезента, стих, и на ущелье, и на палатки сошёл короткий освежающий дождь, после которого дыхание ночи стало прохладным, а потом холодным, и я быстро уснул.
Утром мы обнаружили пасшуюся на травянистом склоне небольшую отару овец. Отара была имуществом хозяина дома, в котором нас принимали вчера.
Витя решил меня подначить и спросил, смогу ли я поймать овцу. Пять минут я носился за овцами, врезаясь в самую гущу стада, в которое они неизменно
сбивались, но ни одной так и не поймал. Стадо расступалось передо мной и тут же за мной смыкалось. Овцы с лёгкостью ускользали от меня, к моей досаде и к радости Вити. Устав и бросив это занятие, я спросил у него, а как же ловят этих овец на самом деле. Мне объяснили, что для этого существует специальный верёвочный аркан.
Вскоре мы собрали наши палатки и двинулись в обратный путь. Вечером того же дня уставшие и довольные мы вернулись в Душанбе.

Мне исполнилось четырнадцать лет. Мы с отцом и Витей, втроём, собрались в новую поездку, в которую, к моему сожалению, не взяли с собой Витиных девчонок. Конечным местом назначения нашего путешествия стал Хаит. Небольшая таджикская деревня в горных высотах Памира, место первозданной природной красоты, граничившее с Киргизией.
Хаит был окутан мрачной славой, из-за произошедшего в нём землетрясения, которое вызвало мощный сель. Сель обрушился на эту деревню и погрёб её под собой. Во время землетрясения под землёй оказались кишлаки Хаит и Хисорак, несколько маленьких кишлаков, погибли тысячи людей, масса скота — лошадей, яков, коров, ишаков и овец.
Было подсчитано, что выход энергии при землетрясении приблизительно соответствовал энергии взрыва водородной бомбы. В этих населённых пунктах мало кто смог спастись. Со временем, деревня Хаит была отстроена заново, на том же месте, где находилась старая, и стала живым надгробным памятником тем, кто остался внизу под огромной толщей глины и камней.
Никогда раньше, ни в одну предыдущую поездку, мы не забирались так далеко. Витя ехал с нами на своём запорожце.


Добраться до Хаита можно было только одним способом, пройдя и миновав опасный горный перевал, названный Голубым Берегом. К Хаиту вела тонкая, многокилометровая нить дороги. Дорога была врезана в скалу и являла собой затяжной утомительный серпантин. В начале перевала подъём был незаметным, постепенным, вкрадчивым, и лишь на очередном повороте можно было увидеть, что дальше серпантин вьющейся волнистой змейкой плавно уходит по скалам вверх.
До самого Хаита дорога граничила с пропастью, которая возникала по правую сторону от корпуса машины и распахивала перед взглядом свои огромные, пугающие объятья. Чем выше мы продвигались, тем глубже становилась бездна под машинами. Иногда колёса проходили в паре метров от обрыва, выстреливая из-под себя, запуская и сбрасывая в него мелкие камни.
   
У водителей существовало правило – при выезде на крутой поворот на петлях серпантина подавать сигнал идущим навстречу, скрытым скалой машинам. Поэтому мы всегда сначала слышали гудок, и лишь потом в поле зрения попадала приближающаяся из-за поворота машина. Поравнявшись на опасном участке дороги, водители резко сбрасывали скорость, потому что любая оплошность, любой непредвиденный занос или отказ тормозов грозили скатом в обрыв.
В начале пути я не чувствовал никакой опасности, но теперь перед каждым новым витком перевала, перед каждым поворотом от ужаса задерживал дыхание. Я не понимал почему и зачем отец подвергает нас такому очевидному риску. Однако манера вождения отца была настолько уверенной,
что эта уверенность передалась и мне, и я отдался в руки судьбы.
Река Девона-су, что переводится на русский, как «дурочка» или «дурная», сопровождала нас от самого подножия перевала до одной из его самых высоких точек, где серпантин переходил в широкий тракт, ведший к Таджикабаду, высокогорьям Памира и Пику Коммунизма. И, если серпантин неуклонно возносился всё выше, ложе реки оставалось широким и плоским, выдерживая один и тот же постоянный уровень течения. Таким образом, с каждым метром, река удалялась от нас, оставаясь глубоко внизу. Направление течения воды было противоположным нашему движению. Вода не была глубокой, скорее мелкой. Её поток распадался на части, которые вскоре снова собирались в одну более мощную струю, и она снова расходилась и собиралась в новый поток. Река была похожа на светло-коричневые распущенные по камням волосы, женские косы и лошадиные гривы.
На узкой обочине дороги, на каждом её километре возникали врытые в землю деревянные шесты и небольшие деревья с повязанными на них яркими разноцветными тряпочками. Чуть реже это были горки из кирпичей. Это было единственное материальное напоминание о людях, чьи машины ушли в пропасть, для которых падение со скалы стало последним, которые нашли здесь свою смерть. Шесты или выращенные в мёртвой почве деревья могли быть всем, что останется от нас, если мы повторим участь людей, чей дерзости не вынесла дикая природа. Сам же Памир был самой высокой горной системой планеты, которая по высоте и зрелищности не уступала Гималаям. 

Летом перевал был почти безопасным, но осенью и зимой, из-за частых и внезапных осыпей, становился непредсказуемым и коварным. Каждый год на Голубом Берегу гибло множество людей. Среди нашедших здесь последний приют, были даже близкие знакомые отца.
Вдоль дороги были предусмотрены места для остановок. На одной из них, приблизившись к краю обрыва, я заглянул вниз и, глядя на дно пропасти, увидел сначала перегоняемые через реку огромные отары овец, а потом разбросанные тут и там по дну насквозь проржавевшие покорёженные остовы упавших на дно пропасти машин. С огромной высоты овцы казались кукольными, игрушечными. Сама же пропасть была раскатиста и пронзительна, как истошный и дикий вопль ангела.

Вскоре наши машины остановило огромное перегоняемое через перевал стадо овец. Я никогда не видел этих животных в таком количестве. Машины стояли, как вкопанные, среди этой шумной блеющей массы. Вся дорога была запружена тысячами голов скота, который медленно и вяло передвигаясь, обтекал машины со всех сторон. Сначала отец решил переждать, пока эта масса схлынет, но потом понял, что ожидание займёт полчаса времени. Отец вышел из машины и начал разъярённо распихивать, пинать ногами и расталкивать несчастных овец. Занятие оказалось бессмысленным, овцы, расступившись, тут же смыкались за его спиной. Внезапно, в порыве злости, не разобрав, что перед ним находится, отец изо всей силы пнул ногой огромного волкодава. Псина обомлела от такой наглости, если такое можно сказать о собаке, и не набросилась на отца. Он вернулся в машину и положил руки на руль, его пальцы мелко дрожали. Наконец, неистово сигналя, метр за метр, мы миновали эту живую преграду.

Одной из последних вех нашего пути в Хаитское ущелье стало небольшое озерцо, или большая, естественная скважина, заполненная идеально прозрачной водой и имевшая метров пять, шесть в диаметре. От воды шёл приторный сероводородный запах, а со дна скважины, утробно булькая, к её поверхности шли пузыри какого-то газа. Камни и валуны, лежавшие на дне, с колеблющимися на них водорослями, казались такими близкими, будто от них до поверхности оставалось несколько сантиметров. Но отец сказал, что это обман зрения. Я погрузил руку в воду, но до камней, к своему удивлению не дотянулся, а отражение моей руки в воде уродливо исказилось и преломилось, как будто кто-то вывернул мне кость. Вода была очень холодной, градусов, наверно, шести, и Витя стал меня подначивать, мол, слабо искупаться. Я сбросил одежду, направил свои пятки ко дну и резко погрузился в скважину. Через три секунды погружения, я всё ещё не чувствовал дна, и мне это казалось невероятным. Я оттолкнулся руками от воды, чтобы ещё глубже уйти вниз, и лишь тогда нащупал пальцами дно.
Выплыв наружу, я часто и жадно дышал, мне едва хватило воздуха, чтобы произвести свой нырок. Кожа моя была обожжена ледяной водой, и я скакал и прыгал, как сумасшедший, чтобы согреться. Скоро я почувствовал бодрость и свежесть, и мы продолжили путь.

Через несколько километров, минув дорогу на Таджикабад, мы въехали в Хаитское ущелье. Длинная дорога внутри ущелья была каменистой и ухабистой, и вела в зажатый между подошвами высоких гор небольшой кишлак. Мы остановились в центре посёлка и заглушили двигатели. Нам
навстречу вышел хозяин одного из домов, и между взрослыми произошёл короткий обмен рукопожатиями и объятьями. Хозяин жилища, в котором нам предстояло жить, оставил нас на несколько минут во внутреннем дворе дома, после чего позвал и отвёл в большую комнату, где был электрический свет.
Сделав приглашающее движение рукой, он пояснил, что эта комната наша,
и что мы можем в ней располагаться. Здесь было уже свежее бельё, чистые подушки и одеяла.

Утром, проснувшись раньше отца и Вити, я вышел за ворота дома и впервые как следует оглядел место, куда мы прибыли. Воздух был свежайшим, каждый вдох был целебным. Сам посёлок состоял из нескольких десятков домов и оказался поделенным на две части пущенной по арыку небольшой горной речкой, которая снабжала селян водой. За посёлком виднелась гора, чей повёрнутый к посёлку склон являл собой остановившийся и застывший,
до сих пор не поросший зеленью гигантский глиняный оползень. Остальная часть горы, оставшаяся целой, была похожа на поднятый и занесённый в угрожающем жесте загнутый палец или на выросший из земли, нависший над долиной ущелья кривой, уродливый коготь. Землетрясение откололо часть горы и обрушило её вниз, в долину, похоронив Хаит и Хисорак.
 
Люди знали, что повторное землетрясение может произойти всегда, в любую минуту, но продолжали селиться там, где селились их отцы. Так же, как это делали люди, селившиеся на склонах уснувших вулканов.

Человека, у которого мы гостили, звали Мансур. Он и отец знали друг друга давно, ещё с тех пор, когда отец оказался в числе эвакуаторов, работавших среди спасателей. Мансур каким-то образом был обязан отцу, который то ли спас, то ли вылечил его деда. Сам Мансур спасся лишь потому, что был в тот день в отъезде, и землетрясение произошло в его отсутствие. Мой отец был врачом и неизменно встречал радушие у старшего поколения таджиков, которые уважали людей дела.

Тем же утром между хозяином дома и отцом произошёл разговор.
«Леонид, – Мансур обращался к отцу по имени, – традиция требует в честь дорогого гостя зарезать барана. Но вас всего два человека, если не считать пацана, и мне просто негде будет хранить такое количество мяса. Мясо пропадёт. Можно, вместо барана, я зарежу курицу?» 
Отец положил руку ему на плечо, – «Конечно, можно, Мансур».

Через полчаса мы – гости и все домочадцы – собрались во внутреннем дворе хозяйского дома. Старший сын Мансура внёс во двор крупную курицу, держа её за ноги. Курица хлопала крыльями и трепыхалась. Мансур протянул сыну нож. Парнишка оттащил птицу на глиняный скат возле арыка и быстрым движением отсёк курице голову. Из куриного горла хлынула кровь, она хлестала и разбрызгивалась спиралевидной струёй вокруг обезглавленной туши, которая «потеряв голову» носилась по двору. Дети Мансура бегали за ней и пытались её поймать, весело при этом хохоча. Туша вырывалась из хватающих её рук и продолжала бегать. В то же время, отрубленная голова лежала на дне арыка и продолжала бессмысленно моргать. Для собравшихся во дворе всё это было не больше, чем развлечением. Мне это показалось мистическим действием, таким, которое я никогда не забуду.   

Вечером был устроен совместный ужин. Мы и семья Мансура расположились в нашей комнате на курпачах, и нам был подан горячий плов из куриного мяса. Мясо таяло на губах и на языке.

Мансур оказался самым зажиточным и самым авторитетным селянином деревни. Кроме большого поголовья скота, он владел также единственным в деревне хозяйственным магазином. Я познакомился и подружился с его сыновьями, которых было четверо, и провёл за общением с ними, все те полторы недели, что мы находились в Хаите.      
Весь день, с утра и до вечера, мы носились весёлой оравой вместе с детьми из других домов, всячески и по-дурацки себя развлекая. Я приходил домой на обед, возвращался к своим друзьям, и до вечера окунался в новую для меня среду. Таджичата были смуглы, и я, белокожий, говорящий на другом языке,
был для них такой же диковинкой, какой для меня были они, и мы проявляли друг к другу взаимный интерес. Они взяли надо мной доброжелательное шефство. Таджики играли на деньги в мослы, игру, которую я видел в Душанбе, но в которую не умел играть, совершали прогулки на лошадях, устраивая иногда соревновательные скачки. Но, кроме игр, у этих детей существовали свои вполне взрослые обязанности.
Каждое утро подростки выгоняли на выпас, запертый на ночь в ангарах скот. Овцы и коровы разбредались по долине и по склонам гор, и маленькие таджичата между делом и игрой следили за сохранностью доверенного им стада. Поздно вечером скот снова отправляли в загоны, прилегающие к дому Мансура, и до самой глубокой ночи, засыпая, можно было слышать блеяние овец и протяжное, заунывное мычание коров.

Назавтра моё общение с ровесниками продолжилось. Я понял, что если я хочу, чтобы меня понимали, то должен заговорить с ними на таджикском языке. Языковая перемена была такой резкой, плотной и насыщенной, что новая информация, поначалу, не умещалась в мой ум. Казалось, что она его затапливает, и я с панической поспешностью заучивал и запоминал, произнесённые в играх слова. Когда я хотел узнать новое слово, то указывал пальцем на нужный мне предмет, и мои друзья услужливо произносили его таджикское название. Вечером я возвращался домой, выучив несколько десятков существительных, вскоре мой словарный запас обогатился также несколькими важными глаголами, которые я научился спрягать.

Очень быстро я полюбил выезды на природу на лошадях. Старший сын Мансура за два дня помог мне объездить одну норовистую лошадку.
Как-то дети совершили надо мной злую проделку. Меня, наивного и ничего непонимающего, посадили на деревенского ослика, который почувствовав на себе чужого, незнакомого седока начал быстро сбегать вниз по склону одной из деревенских улиц. Набрав скорость, он резко остановился, упёршись копытами в землю, и встал, как вкопанный. Я камнем перелетел через его шею и так и летел несколько метров, пока не шлёпнулся на жёсткую поверхность дороги. По чистой случайности я не покалечился, так как падение пришлось на ягодицы. Таджичата хохотали надо мной до упада.

А ещё, общаясь с таджиками, я заметил одну деталь: у них были безупречно чистые, здоровые, сверкающие белизной зубы. И это – несмотря на то, что они отродясь не знали, что такое зубная паста. Каждый день они вдыхали чистый воздух, ели ничем не загрязнённую пищу. А для ухода за ртом,
просто съедали на ночь кислое зелёное яблоко. 

Ночью в деревне гасили уличные фонари, и тогда перед сном я выходил со двора и шёл в облюбованное мной место, где заваливался спиной в траву
и любовался ночным небом Хаита. В Душанбе я никогда не видел такого неба. В горах оно сияло тысячами звёзд. Звёзды были бессчётными, крупными и похожими на белые виноградины. Они светили так ярко, что глаза от них уставали так же, как они устают от солнца. Я вглядывался в звёздное небо, и оно начинало казаться покачивающимся и подвижным.      То ли у меня кружилась голова от обилия звёзд, то ли звёздная сеть действительно поворачивалась, качалась и вращалась вокруг своей невидимой мировой оси. Светила были так близки, что казалось, будто они могут сорваться со своих мест и с размаху ринуться, упасть и осыпаться в ущелье. То и дело, чертя свой прерывистый след, небо пересекали кометы и метеориты. И только зловещий «коготь» загораживал собой часть звёздного пространства. Видение же ночного космоса потрясало, завораживало и погружало в транс.

Большую часть суток я проводил с детьми. Тогда как старшие мужчины ездили высоко в горы на охоту. Я знал, ещё до Хаита, что папины друзья занимались сезонной охотой на диких кабанов. Они привозили к нам на Душанбинскую квартиру свежую дичь. То, чем они с нами делились, всё, что нам перепадало от чужой добычи, мы жарили и запекали. И тогда на нашем столе появлялась домашняя буженина, нашпигованная чесноком и морковью.
Кабанятина была очень вкусной, и теперь, приехав в Хаит, Витя и отец, впервые, добывали её сами. Помимо ружей в их снаряжении были также охотничьи бинокли, для выслеживания этих животных из особых, иногда многочасовых, засад. Кроме того, они рыбачили, привозя из гор в посёлок
речную и озёрную форель и маринку.

В один из дней они взяли меня с собой в горы, и мы выехали на машинах в соседнее ущелье собирать грибы. Таджики грибов никогда не собирали, и воспринимали эту нашу страсть как непонятную причуду. Мы остановили машины у подъёма одной из гор, на берегу широкой и мелкой горной реки, которая перебирала собой, словно пальцами, каменистое, бугристое дно. По зыбкому склону горы мы вскарабкались на обширное, покрытое разнообразной зеленью плато. Вооружившись длинными деревянными палками, мы начали выискивать в густой траве народившиеся в этом году в огромном количестве грибы. По периметру плато было окружено разросшимися кустами югана, растением,  от которого отец меня сразу предостерёг. Широкие стебли и листы югана местами поднимались над землёй на полтора метра и напоминали собой огромный лесной папоротник. Сок этого растения был ядовитым и вызывал страшные ожоги. Незадачливые туристы с севера, например, из Москвы, решив, что это растение безобидно, и соорудив из него подстилку для загорания, попадали в Душанбинские реанимации со множественными ожогами и нарушением теплообмена. Поэтому, прежде чем пройти через заросли югана, мы отгибали и пригибали его к земле при помощи наших палок.

Таджики промышляли пчеловодством. Пчёлы из разбитых тут и там пасек
собирали нектар из цветов югана. Мёд этот был необычным, и однажды я его отведал. От одной ложки этого мёда у меня повысилась температура, а на лбу выступил горячий пот. Таджики говорили, что этот мёд лечит любые болезни, от обычного гриппа до тяжёлой лихорадки.
         
В горах я часто натыкался на лежащие в траве, вымытые дождями, выжженные солнцем и изъеденные насекомыми до ослепительной белизны рога сайгаков и яков. Но стоило прикоснуться к ним палкой или пнуть ногой,
как они превращались в труху и пыль. Они лежали в горах не одно столетие, и могли нетронутыми пролежать на своём месте ещё столько же.

Я увлёкся прогулкой и сбором грибов и, сойдя с плато на его каменистый скат, потерял из виду старших мужчин и вдруг, к своему ужасу, обнаружил, что перестал слышать их голоса. Я прислушался к окружающим звукам, но тишина вокруг была незыблемой.    
Я хотел вернуться на плато, но оказался отсечён от него густой порослью югана. В испуге и тревоге, я начал метаться влево и вправо по скату, мои ноги проваливались в зыбкий камень и вязли в нём. Я попытался найти глазами оставленные у реки машины, но их тоже нигде не было. Меня охватила паника, всё-таки я был ещё ребёнком, и вероятность остаться в горах одному пугала. Наконец, на склоне соседней горы, я заметил несколько незнакомых людей. Это внесло в моё состояние каплю надежды и немного покоя, я с облегчением понял, что нахожусь здесь не один. На головах встреченных мной людей были остроконечные шапки, похожие на большие бумажные ладьи. Из долетевшей до меня речи я заключил, что люди говорят между собой не по-таджикски. К тому же, я заметил, что они узкоглазы. Это сразу добавило силы возникшему у меня чувству брошенности и опасности. В ту же секунду я услышал громкий выкрик отца, и на краешке плато появилась его фигура.

Уже по дороге домой, в автомобильной тряске, я спросил у него, кем были эти люди, которых я встретил в горах. И отец объяснил мне, что это были киргизы, что они населяют соседние с Хаитским ущелья. Позже я узнал, что, если политические и географические границы Памира более или менее определены, то его этнические границы размыты, и на таджикском Памире испокон века селились и селятся киргизы, узбеки, а также множество малых народностей, составляющих культурное и языковое разнообразие Памирской горной системы. К тому же киргизская граница действительно пролегала в нескольких километрах к северу от Хаитского ущелья.

На следующий день, после обеда, Витя демонстративно вынул из багажника своего запорожца две бутылки водки и поставил их в проточную воду арыка, чтобы они охладились. Так как арык находился прямо напротив ворот хозяйского дома, Мансур заметил эту манипуляцию с бутылками. Он подошёл к своим гостям и обратился к ним с короткой наставительной речью: «Мужики, наш нравственный закон запрещает нам распивать алкогольные напитки. В пять часов вечера вся мужская половина деревни отправится в молельный дом, для вечерней молитвы. В это время вы можете выехать за пределы деревни и распить свою водку там».
    
К середине второй недели пребывания в Хаите я уже сносно понимал разговорную таджикскую речь и сам мог на ней объясниться, но по возвращении в Душанбе все новые знания быстро выветрились из моей головы. Я учился в русскоязычной школе, у меня не было друзей таджиков,
не было благоприятной среды общения, которая была необходима для поддержания и развития моих языковых навыков.

Наконец, наступил день, когда мы произвели небольшие сборы, чтобы покинуть деревню. Забросив в багажник завёрнутую в тряпки тушку убитого кабана, мы стали прощаться с Мансуром. Прощание было тёплым, Мансур несколько раз обнял Витю и отца, потрепал меня рукой по голове. Потом спросил: «Мужики, вам горючего на обратный путь хватит?» 
Отец всплеснул руками, сказал, что горючее на нуле, и что придётся заправиться в попутных кишлаках или перекупить горючее втридорога у дальнобойщиков. Мансур предложил: «Леонид, из ущелья к серпантину ведут две параллельные дороги. Вы остановите свои машины на нижней, так, чтобы они оказались прямо под моей цистерной с горючим, я перекину вам шланг, и вы заполните свои баки до предела».

Заполнив свои бензобаки до отказа, мы тронулись в путь. Через несколько минут мы снова были на серпантине Голубого Берега. Обратная дорога оказалась менее опасной, чем подъём, несмотря на то, что из-за спуска инерция нашего движения была больше. Теперь, вместо пропасти, по правую сторону от корпуса машины шла плотная стена скальной породы. Девона-су осталась глубоко слева и почти не просматривалась. В какой-то момент рельеф стены резко изменился, скала сделалась совершенно отвесной и стала напоминать собой изъеденную глубокими морщинами старческую красно-коричневую скулу. Мы миновали предупредительный металлический щиток, который гласил, что подача сигнала категорически запрещена из-за опасности камнепадов. Неожиданно Витя на несколько секунд утопил в руле подушку сигнала, и пропасть огласилась множащим эхо машинным рёвом.
Для Вити это было чем-то вроде шутки или игры, которая мне не показалась смешной, и даже напротив, испугала. Исполинская скула сыпанула на крышу машины небольшую горсть песка и мелких камней.

Спустившись к подножию перевала, мы стали свидетелями необычной картины. По почти отвесной поверхности скалы, которую мы медленно миновали, передвигалось семейство винторогих козлов. Около десяти особей одновременно. Этот вид парнокопытных населяет крутые склоны ущелий, скалы и обрывы на высоте от 500 до 3500 метров, питаясь травой и листьями. Название данного вида произошло от формы рогов, закручивающихся наподобие штопора или винта. Их рога похожи на правильную, сужающуюся к острию спираль. У самцов на шее и груди подвес из тёмных волос. Окраска шерсти обычно рыжевато-серая. Длина тела до 1,7 м, высота в холке 90 см., у самцов рога достигают 1,5 м и более.
Некоторые формы винторогого козла находится под угрозой исчезновения, и занесены в Красную книгу Таджикистана. Мы с изумлением наблюдали,
с какой лёгкостью и грациозностью эти животные перемещаются по небольшим каменным уступам скалы, перепрыгивая с одного на другой, с почти невероятной резвостью, и повисая в своих прыжках над пустым пространством пропасти. Во главе семейства, прокладывая путь, шёл самец,
а за ним двигались несколько самок, с выводком безрогих козлят, которые несмотря на свои мелкие размеры, вслед за взрослыми, уже выделывали такие же опасные и изумительные пируэты. Эти прерывистые скачки, напоминали скорее ничем не скованный птичий полёт.      

 
В Гарме мы сделали первую небольшую остановку. Старшие оставили меня одного в машине, а сами отправились на находившийся неподалёку базар. Вскоре отец вернулся, сунул мне в руки горячую лепёшку и снова удалился. Пока я уминал горячий хлеб, к машине подбежал таджичёнок,
и сунув голову в салон машины через приспущенное мной стекло, внимательно меня рассмотрел. По его взгляду я сразу понял, что от этого мальчишки можно ожидать любой выходки. Я разломил свою лепёшку пополам и одну половину протянул незнакомцу. Тот взял хлеб, огляделся вокруг, снова посмотрел на меня и смачно плюнул мне в лицо, так, что его слюна застряла в моих волосах. Он бросился в сторону от машины и скрылся.

Когда взрослые вернулись, то не сразу поверили в правдоподобие моего пересказа случившегося. Отец и Витя, видимо, почувствовали какую-то досаду. Между ними произошёл короткий разговор, в котором они недоумевали по поводу того, что горные таджики продолжают привечать нас своим гостеприимством, тогда как таджики низинные, живущие в городах, начали нас недолюбливать или даже откровенно ненавидеть. Эта разнузданная неприязнь в основном исходила от молодого поколения таджиков. Перестройка была в своём разгаре, в обществе наметился политический и культурный разброд и разлад.
Отторжение советской власти, которая таджикам дала так много, и агрессивное национальное самосознание развивались и цвели махровым цветом. Даже я, будучи подростком, ощущал всё это на своей шкуре.
В Душанбе я учился в русскоязычной школе, которая соседствовала со школой таджикской, где всё преподавание происходило на таджикском языке, и между школами велась нескончаемая вражда между русскими и таджиками.

По той же дороге, какой мы ехали в Хаит, только в обратном направлении, мы спустились вниз по Голубому Берегу, сделали привал в Оби-Гарме, и так двигались дальше, покрывая километры, пока не достигли Файзабада, а после него города Вахдат, который всё ещё назывался Орджоникидзеабадом. Сразу за ним шёл широкий бетонный мост, который пересекал крупную реку Кафирниган, чьё название на таджикском языке значило «изменчивая» или «неверная». Бурлящая, всклокоченная вода подскакивала на камнях и напоминала собой заломленные руки, выпростанные пятерни и вскинутые, взлохмаченные головы тонущих.

На подъездах к Душанбе меня начало мутить. На вдохе воздух казался горьким и жирным, я чувствовал, как бензиновые пары заполняют мою гортань. Тошнота и отравление были настолько сильными, что отцу приходилось останавливать машину и ждать пока я опорожню желудок.
Так мой организм воспринимал смену чистого горного воздуха на грязный городской. Дело в том, что Душанбе был одним из самых задымлённых и загазованных городов Советского Союза. Город был построен в огромной, окружённой со всех сторон горами котловине. Так что поднимающиеся в небо выхлопы машин и газовые выбросы заводов застаивались, не выдувались и не выветривались. Когда мне приходилось подлетать к Душанбе на самолёте, то облачный покров города всегда был пропитан какой-то копотью и имел чёрный цвет. Если самолёт шёл на посадку, то весь его салон заполнялся запахом гари, и в воздухе безошибочно чувствовались едкие взвеси. Мы жили на центральной улице города, и машины шли мимо наших окон непрерывным потоком, так что у меня не было никакого выбора, как только вдыхать загрязнённый транспортом воздух. Головокружение, тошнота и рвота продолжались три дня. Вся принимаемая мной пища выбрасывалась организмом наружу. Мне хотелось назад, в горы… 


Последней из поездок, которые я отчётливо помню, был выезд на Витину дачу. Весь день мы провозились на грядках его огорода, ухаживая за овощами и ягодами. Вечером, когда мы пробирались на машинах через ущелье в направлении Душанбе, на наших глазах с высокого плато в долину пала отбившаяся от стада, оступившаяся и, наверное, больная корова. Она минут десять стонала, пока не затихла.
В Таджикистане начиналась гражданская война, и в Душанбе давно начались перебои со снабжением города продуктами. Мясо было самым дорогим и самым редким из них. На удачу в Витином багажнике оказался набор из хороших острых ножей. Когда корова перестала дышать, Витя, отец и я принялись её свежевать. Плоть была ещё тёплой и на разрезах отдавала паром. Когда мы вскрыли грудную клетку, то вокруг коровьего сердца, обнаружилась огромная сумка из хрящевой ткани. Я ткнул её ножом, и через сделанный мной надрез на сердечной сумке выступил комковатый густой оранжевый жир, похожий на машинное масло для двигателей. Жир перепачкал собой наши руки и растёкся по другим частям коровьей туши. Когда со стороны ближайшего кишлака к нам стали приближаться три молодых таджика, судя по всему, хозяева павшей скотины, ситуация могла закончиться скандалом. 
Однако в пришедших людях не было ничего враждебного, и через минуту между нами затеялся миролюбивый разговор, который я запомнил отрывочно. Витя говорил: «Вот вы, таджики, ударились в религию,
которая вам ничего не предлагает, кроме рая, которого нет. А мы предлагаем вам построить коммунизм, который, в отличие от рая, построить можно. Да и вообще, чем вам не угодила Советская власть? С её приходом в ваши города и кишлаки пришло электричество, а вы сами стали получать знания и образование… А корову эту отдай нам, вон их у тебя сколько!» Потом разговор перешёл на старшего из таджиков: «У тебя девушка есть?» –  спросил Витя. «Да, есть, – в деревне нашей живёт. Скоро свадьбу играем», – ответил таджик, заулыбался и не удержал скопившуюся под губой слюну. Кусок слюны выпал из его рта и шлёпнулся на его спортивные рейтузы.
«Ты что? – отреагировал Витя. – Как о бабах думать начинаешь, так сразу слюна течёт?» Шутка всем понравилась, и мужчины искренне отсмеялись. Наконец, молодая троица собралась уходить, и уже оборачиваясь через плечо, старший из них сказал: «А корову можете забирать. У нас – коммунизм. К тому же, корова эта неправильно умерла». Он помахал нам рукой, и они удалились.

В тот вечер мы вернулись домой с багажниками, доверху набитыми свежим, отборным мясом, которое составило сорок килограммов чистого веса. Нам также повезло и в том, что у Вити и отца было место, где хранить это мясо.

С семьёй Мазуровых нас связывала крепкая дружба, отношения, проверенные годами, начавшиеся до войны в Таджикистане и продолжившиеся после её окончания. Их дом находился на городской периферии, за железнодорожным вокзалом, поэтому, с началом войны, проживание в нём стало более безопасным, чем в нашем. В городе шли бои, война была страшной, и поэтому мы жались друг к другу. Вместе нам было легче противостоять неизвестности и панике. Однажды мы приехали к ним и заночевали в их доме. Но главы семей в эту ночь не спали, а мы – дети и наши матери, всю ночь сквозь сон слышали доносившийся из слесарных мастерских Вити визг и скрежет обрабатываемого на станках металла. К утру нам показали изготовленное за ночь самодельное огнестрельное оружие, похожее на обрез. Тут же во дворе дома мы его испытали.

Кроме того, по периметру двора мужчины протянули проволоку, по которой пустили ток высокого напряжения. И мы остались у Мазуровых ещё на несколько ночей, в одну из которых сработала электрическая защита и послышался громкий хлопок. Мы выбежали из дома во двор. У ворот лежал труп убитой электричеством кошки. От неё пахло палёным мясом.

Как-то мы приехали к Мазуровым, и нам никто не открыл ворот. Мы долго сигналили, пока не поняли, что наши друзья, бросив дом и хозяйство, уехали в неизвестном направлении, ничего нам не сказав.

Сначала, мама и отец восприняли это анонимное бегство как предательство. Но через полгода в дверях нашей квартиры, как ни в чём не бывало и вполне себе навеселе появился Витя. Он рассказал, что вместе с семьёй бежал в Россию, в Екатеринбург, и что им удалось там закрепиться. Что Витя работает завхозом в фирме, которая сдаёт складские помещения под нужды местной мафии, и таким образом он зарабатывает себе на жизнь. Будущее, однако, показало, что их бегство не было предательством, хотя бы потому, что именно они, первыми и по собственной инициативе, выискали все наши контактные сведения и координаты через интернет спустя несколько лет, после того, как наша семья бежала в Израиль.
В Екатеринбурге Света получила образование и диплом психолога и, с тех пор, начала подвизаться в этой области, в разных качествах, сначала занимаясь частной практикой, а в последние годы перейдя на высокие организаторские посты в государственных структурах и проектах. У Светы семья и двое взрослых детей. Начитанность Светы, великолепное знание русского языка, а также высокое владение речью сослужили ей добрую службу и помогли в построении профессиональной карьеры. Для меня общение с ней до сих пор осталось обогащающим. Семья Мазуровых,
с момента их укоренения в Екатеринбурге, больше не меняла своего места жительства. Изредка Света приезжает в Израиль, чтобы навестить здесь своего родного отца. И тогда мы встречаемся, и с удовольствием за разговором сравниваем наши воспоминания о юности, проведённой в Таджикистане…







Израиль. Хайфа. Октябрь. 2020 г.