О моем отце

Мое отношение к отцу было довольно необычным. В детстве я почему-то не могла называть его папой. Если я хотела ему что-либо сказать, то без прямого обращения сразу переходила к теме. Таким образом я часто попадала в неловкую ситуацию, например, в случае, когда мне приходилось звать его издалека. Но и мой брат Яша, который был на два года старше меня, также не называл отца папой, обращаясь к нему просто на «ты». Может быть, я его невольно в этом копировала?

Вообще мы, дети, по-разному обращались к родителям. К отцу трое младших (включая меня) говорили «ты», к матери «вы».

Только повзрослев, я смогла пересилить себя и называть отца «папа», но с фамильярного «ты» я перешла на вежливое «вы».

Все это наверняка заинтересовало бы любого психолога. Сама же я понимаю эту определенную дистанцию между мной и отцом следующим образом. Да, она без сомнения имела место. Но дело в том, что она была не единственная, существовала еще одна, более широкая — между мной и матерью. Мама не делала попыток преодолеть ее, пойти мне навстречу, поддержать меня. От отца как бы исходили время от времени лучики тепла, но я ... Я, находясь между ними, желала видеть и чувствовать их с другой, с материнской стороны. Я убеждена, если бы мама протянула мне руку, обняла меня и сказала: «Я с тобой, моя дочь! Я готова помочь тебе во всем. Ты можешь доверить мне все свои заботы и печали»... если бы она это сделала, тогда и меньшая дистанция к моему отцу исчезла бы сама собой. Тогда я, возможно, была бы более счастливым ребенком.

Когда меня спрашивали, кого я люблю больше — папу или маму (такие вопросы в то время задавали детям), я всегда отвечала, что люблю обоих. Однако втайне я признавалась сама себе, что люблю маму больше. Хотя это был отец, который по мере возможности уделял нам свое время, он читал нам из Библии, рассказывал сказки, играл с нами. Мама в этом не участвовала. Может быть, моя любовь к ней заключала ещё и тоску по её вниманию?

Вспоминая отца времен моего детства, я вижу его постоянно чем-либо занимающимся. Он был человек с разносторонними способностями, и, хотя колхозная работа требовала от него большую часть времени и сил, он и в свободное время не сидел, сложа руки.

Я любила наблюдать за тем, с какой любовью он реставрировал старые немецкие библии, как он осторожно подклеивал тонкой папиросной бумагой подорванные страницы, как заново переплетал книжный блок. Для этого он использовал специальный, им самим сконструированный станок. Неравномерные края блока он подрезал под прессом острым ножом и покрывал срезы красной краской. Напоследок он аккуратно вклеивал блок в переплет, и готовая книга вновь помещалась под пресс. Результат меня неизменно впечатлял — Библия выглядела как новая и приятно пахла кожей и краской. Но один недостаток у нее все же был — на обложке и корешке отсутствовала общепринятая для Библий, тисненная золотом надпись; ведь простыми средствами это сделать было невозможно.

Библии для реставрации отцу приносили не только из нашей деревни, но и из окрестных сел, жители которых были в большинстве своем немецкой национальности.
У верующих немцев не было возможности легально покупать новые Библии. В атеистической стране их не публиковали даже на русском, не говоря уже о других языках. Иногда их ввозили контрабандой из заграницы, но большинство Библий, напечатанных на старонемецком языке, были привезены поселенцами с их родины еще в 17–18 веках. Они передавались из поколения в поколение и со временем неизбежно ветшали. Когда книга приходила в состояние, в котором ею больше нельзя было пользоваться, тогда на сцену вступал переплетчик-любитель Яков Яковлевич Шиц.

Также отец помогал соседям в забое скота и обработке мяса, при строительных работах, мастерил маслобойки по заказу или деревянную отделку для домов.
Также он помогал соседям в забое скота и обработке мяса, при строительных работах, мастерил маслобойки по заказу или деревянную отделку для домов.

Не менее интересно мне было смотреть, как он строгал в своей мастерской доски и обрабатывал их с помощью различных инструментов. В мастерской так приятно пахло деревом и свежими стружками; особенно я радовалась, если отец разрешал мне выискивать из обрезков всякие чурочки, а иногда он даже специально нарезал для меня кубики различных форм. Это было настоящим подарком для меня в то бедное игрушками время.

Да, наш отец был неутомим и всегда в движении. Все, что выходило из-под его рук, было прекрасной и солидной работой. Даже в каллиграфии он был неповторим. К каждой деревенской свадьбе или погребению выбирались из библии подходящие изречения и отец переносил их красивым готическом шрифтом на большие листы бумаги или белое сукно. Руководство колхоза закрывало на это глаза, невозможно же было запрещать людям проведение обрядов.

Отец никогда не наказывал меня и, тем более, не поднимал на меня руку (если не считать нескольких, вполне заслуженных, шлепков по заднице, историю которых я расскажу в другой раз). Напротив, я была его любимицей, и он считал меня самой трудолюбивой дочерью. Согласиться я с этим не могу. Конечно, я делала все, что мне поручали по дому, во дворе или в колхозе, но не из-за собственного усердия, а потому, что была в определенной степени обязана.

Когда к нам приходили гости, отец часто просил у меня школьный дневник и гордо демонстрировал мои пятерки и четверки. Но я должна замегить, что родители никогда не проверяли мои домашние задания. Как, когда и сделала ли я их вообще, их не волновало. Время от времени отец просматривал записи в моем дневнике, но не более того. Мама же и этим не интересовалась.

Лишь однажды я была свидетельницей отцовского гнева, направленного на моего брата. Яше было лет двенадцать, а мне соответственно около десяти. Мы оба находились в гостиной, когда отец неожиданно возник в дверях. В руке он держал окурок. Грозным взглядом он тут же зафиксировал сына: «Это ты курил?!»

Яков младший, от испуга потерявший дар речи, отрицательно покачал головой.

«Кто же еще, кроме тебя, мог курить у нас в уборной?!»

«Это был не я, правда!», теперь уже громко возразил мой брат.

«Не лги!». Отец внезапно вытянул ремень из своих брюк и хлестнул им Яшу по спине ...

Словно парализованная, я молча наблюдала эту сцену, не в силах, что-либо предпринять. Хотя я могла и даже должна была вмешаться...

Да, мой дорогой брат, я все еще чувствую себя виноватой, когда вспоминаю о том, как отец тебя ни за что, ни про что так жестоко наказал. Ты действительно не курил — это я... я пробовала сигарету в нашем туалетном домике, и мало того, потом еще и бездумно бросила окурок прямо на пол.

Я сомневаюсь, что ты когда-нибудь прочтешь эти строки, слишком отдалился ты от меня, своей сестры. Но если ты их все же прочтешь, то может быть, поймешь, что происходящее настолько меня потрясло, что лишило способности действовать. Второе мое оправдание — я все же была еще ребенком.

«Но для курения ты была достаточно взрослой?», слышу я в голове твой голос, полный сарказма.

Что мне на это ответить? Конечно, я знала, что детям курить нельзя. Но мне почему-то нравился запах сигаретного дыма, и было так приятно, когда после глубокой затяжки у меня начинала кружиться голова.

Да, и позже я время от времени курила, когда представлялась такая возможность, но настоящей курильщицей я так никогда и не стала. Однажды ты даже поймал меня с поличным — помнишь ещё, в сарае? —, но только без слов понимающе ухмыльнулся. Ты не выдал меня родителям и за это я была тебе благодарна. Ты ведь был моим любимым братом. Думаю, ещё и потому, что я инстинктивно сравнивала тебя с другим, с тем, который был намного старше…

Как сильно я скучала по тебе, когда ты находился на военной службе! Как я гордилась тобой, моим братом в шикарной матросской форме, когда ты впервые приехал в отпуск, и все деревенские девчонки оборачивались тебе вслед. Во второй отпуск ты приехал спустя год, по срочному вызову — мама наша лежала при смерти… К сожалению, она уже была в бессознательном состоянии и проститься с тобой так и не смогла, хотя очень ждала тебя…

Я немного отклонилась от темы моего повествования. Ведь речь идет об отце, а не о моем брате, хотя оба они носят одно и то же имя. Все же надеюсь, это отступление не вызовет у читателей большого недовольства. Ведь оно показывает, насколько дорог мне был мой брат…

Но вернемся к Якову старшему. 

Родился Яков Яковлевич Шиц 15 февраля 1915 года в Добром Поле, где он и провел большую часть своей жизни. Село было основано в 1908 году немецкими поселенцами, в числе которых был и его дедушка. Их было несколько семей, прибывших из Таганрога с намерением обосноваться в Сибири. Скупив земли у одного богатого русского офицера, они занялись постройкой домов и возведением собственного хозяйства. Это был тяжелый труд — голую землю превращать в обетованную, но люди помогали друг другу и верили в завтрашний день. Постепенно поселение, которое они назвали в память их деревни в Таганроге Schoenfeld (Доброе Поле), превратилось в маленький, цветущий оазис. Никому из жителей и в дурном сне не виделось то будущее, которое уже скоро стало их страшной реальностью. Хотя революция 1917 года и ее последствия относительно медленно достигли Сибири, остановить это движение было невозможно.

Началось создание колхозов. Люди были вынуждены «на добровольной основе» вступать в них, если не хотели получить «штемпель» кулака.

С властью Сталина пришло время жестоких репрессий. В ходе их, в 1933 году, в Доброе Поле прибыла семья Гетерле, изгнанная из собственного дома в Одесской области. Так 18-летний Яков познакомился со своей будущей женой, 20-летней Идой Гетерле. Они поженились в 1935 году и произвели на свет семерых детей. В 1957 году родилась их последняя дочь — моя сестра Эрна. Между 1935 и 1957 годами лежат более двадцати лет, изобилующие трагическими событиями, включая войну и трудармию, которая была ничем не лучше концлагеря и в которой Яков провел семь долгих лет. Его забрали в ноябре 1942 года, невзирая на то, что дома оставались двое маленьких детей и что жена его носила под сердцем третьего ребенка — Анета родилась в феврале 1943 года. Отпустили отца из лагеря только осенью 1949 года, Анете было к тому времени уже шесть лет. Может это было причиной неприязни ее как своей дочери?…

О своей жизни в лагере отец рассказывал скупо и неохотно, но представить себе гнетущие картины принудительного труда можно и без лишних слов.

После освобождения отец работал в различных местах счетоводом. Последнюю работу по этой должности он принял в 1959 году с нехорошим предчувствием, и оно его, действительно, не обмануло. Ни о чем не подозревая, он был вовлечен в сложные махинации и, в итоге, обвинен в воровстве. Его осудили на восемь лет тюремного заключения за преступление, которое он не совершил. Но на этот раз справедливость все же восторжествовала. Хотя и только через семь, им уже «отсиженных» месяцев, настоящий вор был выявлен и вынужден поменяться с Яковом местом пребывания.

В течение последующих лет отец занимался различными видами деятельности, действовал даже некоторое время «финансовым инспектором». Звучит громко, но работа эта была вовсе не благородного характера — он вынужден был взыскивать налоги с колхозников. Так как он между делом проповедовал слово божье — что являлось запрещенным видом пропаганды — его вскоре со строгим предупреждением уволили.

Последние 13 лет до пенсии Яков Яковлевич Шиц отвечал за разделение молока. Официально он опять же титуловался довольно-таки амбициозно — «заведующий сливкоотделением». В простонародье же его называли молоканщиком. Внутри молоканки, пристроенной к ферме, было сумрачно и холодно. В одном помещении находился электрический сепаратор, который делил молоко на сливки и так называемый обрат. Сливки разливались в 40-литровые фляги. Обрат служил пойлом для телят. Фляги со сливками и оставшимся молоком вывозились раз в день для последующей обработки на молочный завод в районный центр Москаленки. До вывоза их содержимое, конечно, надо было сохранять свежим. Поскольку холодильников такого объема в те годы не было, отец поднимал и ставил эти тяжелые фляги в большую жестяную ванну, которая находилась во втором, меньшего размера, помещении. Сколько фляг в нее помещалось, я не могу сказать с определенностью — вероятно, от восьми до десяти. Затем он обкладывал их льдом, куски которого откалывал ломом от «айсберга» и транспортировал тачкой. (Этот отлитый в зимнее время айсберг находился во дворе фермы и был летом защищен от тепла толстой соломенной «шубой»).

Обычно мама помогала отцу в его работе, но время от времени он брал с собой кого-нибудь из нас, дочерей. Довольно часто эта доля выпадала мне, хотя большого желания у меня к такому труду не было. Я терпеть не могла холод в темных помещениях, еще меньше многочисленные, жирные части сепаратора, которые я должна была мыть в большом тазу, не говоря уже об ордах откормленных мух в летнее время. В молоканке они находили себе пропитания более, чем достаточно.

Когда  я думаю о последних годах жизни моего отца, то вижу его в его квартире в Хемере (Hemer) – осенью 1993 г. он переехал со своей второй женой в Германию (мама наша умерла еще в 1971 году)... Вижу, как он сидит за кухонным столом, склонившись над тетрадью, с шариковой ручкой в руке. Да, мой отец обнаружил в себе на склоне лет, ко всем, уже имеющимся у него способностям, еще одну — писательство. В его возрасте этот талант уже не имел возможности развиться, но он все, что мог, вложил в эту последнюю свою деятельность и был неутомим, пока слабость не одолела его окончательно.

Писал он на немецком языке, сначала от руки, позже на старой пишущей машинке, таким образом он изготовлял копию за копией. В качестве бумаги он использовал разнятые общие тетради, которые он потом заново переплетал. Получались многочисленные книжки, которые он раздаривал родственникам и друзьям.

Так как отец был баптистом, он чувствовал себя призванным, рассматривать события прошлого с религиозной точки зрения. В соответствии с этим он дал своим записям такой заголовок: «Духовная жизнь в России: Опыт христиан с 1908 по 1993 годы». Хотя это было абсолютно несущественно, верили люди в Бога или нет. Государственная, четко организованная машина репрессий настигала каждого, везде и всюду. В массовом порядке.

Я искренне преклоняюсь перед целеустремленностью моего отца в его желании оставить ближним последнее дело рук своих. И я владею экземпляром его рукописи. Невзирая на то, что текст местами по-детски наивен и изобилует ошибками всякого рода, само содержание его меня в высшей степени трогает...

Поддавшись внезапному импульсу, я беру в руки эту самодельную книжку, раскрываю ее и читаю:

«Однажды, вернувшись после работы в камеру, я прилег на нары и тайком раскрыл библию. Внезапно передо мной возникли два охранника и один строго спросил: «Что это ты читаешь?»
Вот и случилось то, чего я так боялся. От неожиданности мой язык вместо того, чтобы что-то соврать и как-то выкрутиться, выдал святую правду: «Библию». «Библию? Но ведь это строго запрещено!» Как можно спокойнее я возразил: «А разве было бы лучше, если бы я пил или курил, принимал наркотики или играл в карты?»
Второй охранник без слов вытянул фолиант из моих рук, и я подумал: «Теперь я вижу мою библию в последний раз!» Но он только повертел ее, полистал страницы и также молча возвратил мне ее. Невыразимая радость охватила меня! Теперь я могу читать мою библию без всякого опасения! С этого дня она открыто лежала в изголовье моих нар... Если бы я стал отрицать и лгать, если бы я сказал, что читаю книгу, а не библию, тогда Бог отвернулся бы от меня...»

Эта сцена произошла в тюрьме и она иллюстрирует две вещи: глубокую веру отца и его честность. Последнее я, вероятно, унаследовала от него. Первое же со мной совершенно несовместимо. Я, однако, могу понять, что вера ему была опорой в течение всех этих тяжелых лет, давала ему силу и надежду.

Несколько страниц далее я нахожу эти строчки:
«Я знаю одно, и я много об этом думаю: Я хочу у Бога просить прощения, так как не достоин его любви, которую он мне дарит в тяжелых обстоятельствах жизни. Я уверен, что Господь всегда держит защищающие руки надо мной. Слава ему за это. Но я не выполнил то, что обещал ему в трудные времена, а именно — я говорил: за то, что ты мне помогаешь и награждаешь меня своей любовью, я хочу объявить о тебе и твоей любви всем людям. Да, он меня защитил, а я… я остался должником перед Господом, и за это я прошу у него прощения».

В этом месте я должна возразить словам моего отца. Даже если он был уверен, что имел защиту от всевышнего, то что он смог сохранить свое достоинство, не потерять ни при каких обстоятельствах свою человечность и противостоять злу (по-простому выражаясь) — это было его личной заслугой. Он многое испытал, много перетерпел — достаточно уже, если я напомню о семи годах принудительного труда и о времени, проведенном без вины в тюрьме. И, тем не менее, он чувствовал себя виновным перед Богом и считал, что недостоин его любви? Если не он, то кто? Но я не хочу углубляться в религию — это большая, отдельная и, конечно, не простая тема.

Отец в своих мемуарах, к сожалению, очень скупо рассказывает о личной жизни, о детях, о нашей матери. Он также не пишет о том, каким образом он уверовал в Бога, хотя всем в семье известна эта история. Яков не всегда был так благочестив. В начале своего брака он отнюдь не был чужд всему светскому и сравнительно много пил. Одним зимним вечером, еще перед войной, его, пьяного, настигла по дороге домой снежная пурга. Хотя он и нашел укрытие в стоге соломы, но неминуемо замерз бы, если бы старший сын вовремя не нашел его. После этого отец долго болел и его регулярно посещали братья и сестры баптистской общины. О результате этих посещений и соответствующих беседах догадаться совсем несложно. 

Одно обстоятельство из жизни моего отца остается мне непонятным. Речь не о том, что отец, уже через несколько недель после смерти мамы, привел в свой дом новую жену. Нет, в этом я его никогда не упрекнула бы. Он должен был дальше справляться с жизнью, и он справился с ней на свой лад, если можно так выразиться — для него совершенно правильное решение. Я знаю, что он в этой женщине нашел спутницу, с которой был счастлив до последних дней своей жизни. И она (также немка по национальности) прошла через множество страданий, но не потеряла человечности и душевной доброты. Нет, это не новый брак, это нечто иное, что я плохо могу постичь и простить, а именно — тот факт, что он не любил двух своих дочерей; он это им отчетливо демонстрировал при любом удобном случае. Его неприятие их, как своих детей, в какой-то степени уже граничащее с ненавистью, оставило глубокие следы в жизни обеих. Но и эту тему я не хочу здесь затрагивать.

Да, Яков Шиц был не без изъянов. И тем не менее, он заслужил признание своей исключительности — пусть и в форме этого относительно скупого рассказа о нем — признание всего того, что он испытал и создал в своей жизни. Он умер в апреле 2006 года в возрасте 91 года.

Июль 2020 г.

Перевод с немецкого из моей книги: "In der sibirischen Kaelte" ("В сибирском холоде").

На фотографии: мои родители Ида и Яков Шиц.