Впечатления детства в творчестве Лермонтова

Детские и отроческие впечатления играют большую роль в формировании личности любого человека, а творческой личности в особенности. Ярчайшим примером этого являются произведения Михаила Лермонтова, особенно ранние, которые носят исповедальный и во многом автобиографический характер. В них родимыми пятнами рассыпаны следы важных для поэта событий, чувств, картин и размышлений зари его жизни, ставших источниками художественных образов и сюжетов.

«Песня матери моей»

«Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал: её не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал её, она бы произвела прежнее действие. Её певала мне покойная мать», — писал М.Ю. Лермонтов в 1830 году. Будучи музыкально одарённым ребёнком, он через всю жизнь пронёс это дорогое воспоминание о песне матери, повлиявшее на его творчество.

В драме «Странный человек» (1831) старая служанка Аннушка рассказывает о детстве Владимира Арбенина: «А бывало, помню (ему ещё было три года), бывало, барыня посадит его на колена к себе и начнёт играть на фортепьянах что-нибудь жалкое. Глядь, а у дитяти слёзы по щекам так и катятся!..» Здесь передано не просто чувство сопереживания матери, а душевного единения с нею. Ребёнок и мать здесь как бы одно существо, и эти детские слёзы были слезами счастья и любви.
Воспоминание о незабвенной песне, слов которой Михаил по малолетству не запомнил, а может быть, и не понимал ещё, легло в основу образов нескольких произведений. В стихотворении «Кавказ» (1830) юный поэт писал:
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал,
Люблю я Кавказ.

В стихотворении «Булевар» (1830) нежное воспоминание о прелестной женской головке сравнивается с дорогим для Лермонтова детским воспоминанием:
Как некий сон младенческих ночей
Или как песня матери моей.

В ранней поэме «Последний сын вольности» так описывается красота младой Леды:
Как песня юности, жива,
Как птица вольности, резва,
Как вспоминание детей,
Мила и грустию своей…

В поэме «Измаил-Бей» (1832) мотив грустной женской песни и связанных с нею детских воспоминаний звучит дважды. В первый раз речь идёт о песне черкешенки для своего мужа:
Меж тем сидит его жена
С работой в сакле одиноко,
И песню грустную она
Поёт о родине далёкой;
И облака родных небес
В мечтаньях видит уж черкес!
Второй раз речь идёт о песне Селима, которую он хочет спеть Измаил-Бею:
Она печальна, но другой
Я не слыхал в стране родной.
Её певала мать родная
Над колыбелию моей.
Ты, слушая, забудешь муки,
И на глаза навеют звуки
Все сновиденья детских дней!

Самое прекрасное художественное воплощение мотив материнской песни обрёл в стихотворении «Ангел» (1831), где она возвышается до ангельского пения:
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз;
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.

И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

Хотя песня Марии Михайловны Лермонтовой была грустной, у поэта осталось о ней счастливое и трогательное детское воспоминание.


«Ужасная судьба отца и сына…»

Следующее по времени впечатление детства у Лермонтова являлось трагическим. Ему было 2 года и 4 месяца, когда от чахотки скончалась его молодая мать Мария Михайловна. И болезненный маленький мальчик запомнил её погребение! Вот как оно описано в юношеской поэме «Сашка»:
Он был дитя, когда в тесовый гроб
Его родную с пеньем уложили.
Он помнил, что над нею чёрный поп
Читал большую книгу, что кадили,
И прочее... и что, закрыв весь лоб
Большим платком, отец стоял в молчанье.
И что когда последнее лобзанье
Ему велели матери отдать,
То стал он громко плакать и кричать...

Сиротство мальчика усугубилось конфликтом между любимыми им и любящими его самыми родными людьми — отцом Юрием Петровичем Лермонтовым и бабушкой Елизаветой Алексеевной Арсеньевой. Главным объектом спора был сам ребёнок, которого бабушка желала воспитывать при себе и составила духовное завещание, по которому внук полностью лишался наследства и всякой помощи с её стороны, если отец до 16-летия сына заберёт его у неё. Юрий Петрович, не имевший достаточных средств на лечение и образование Михаила, вынужден был подчиниться. Он время от времени навещал горячо любимого сына, болезненно переживавшего разлуку с ним. Вот строки горестной черновой редакции стихотворения 1831 года «Пусть я кого-нибудь люблю…», написанные после смерти отца:

Я сын страданья. Мой отец
Не знал покоя под конец.
В слезах угасла мать моя;
От них остался только я,
Ненужный член в пиру людском,
Младая ветвь на пне сухом…

Когда в 16-летнем возрасте Михаил Юрьевич ознакомился с завещанием бабушки, когда узнал подробности спровоцированного ею конфликта с отцом и некоторых событий времени своего детства, он пережил тяжёлое душевное потрясение, которое отражено в драме «Люди и страсти». Историю своему племяннику Юрию Волину рассказывает персонаж драмы Василий Михайлович: «За месяц перед смертью твоей матери (ещё тебе было три года), когда она сделалась очень больна, то начала подозревать Марфу Ивановну в коварстве и умоляла её перед богом дать ей обещание любить Николая Михалыча как родного сына, она говорила ей: “Маменька, он меня любил, как только муж может любить свою супругу, замените ему меня… Я чувствую, что умираю”. Тут слова её пресеклись, она смотрела на тебя, молчаливый живой взгляд показывал, что она хочет сказать что-то насчёт тебя… но речь снова прерывалась на устах покойницы. Наконец-то она вытребовала обещание старухи… и скоро уснула вечным сном… Твоя бабушка была огорчена ужасно, так же, как и отец твой, весь дом был в смущении и слезах. Приехал брат старухи Павел Иваныч и многие другие родственники усопшей.
Вот Павел Иваныч и повёл твоего отца для рассеяния погулять и говорит ему, что Марфа Ивановна желает воспитать тебя до тех пор, пока тебе нужна матушка, что она умоляет его всем священным в свете сделать эту жертву. Отец твой согласился оставить тебя у больной бабушки и, будучи в расстроенных обстоятельствах, уехал <…>.
Через три месяца Николай Михалыч приезжает сюда, чтоб тебя видеть, — приезжает — и слышит ответы робкие, двусмысленные от слуг, спрашивает тебя — говорят, нет… он вообразил, что ты умер, ибо как вообразить, что тебя увезли на время в другую деревню. Брат сделался болен, душа его терзалась худым предчувствием. Ты с бабушкой приезжаешь, наконец… и что же? она охладела совсем к нему. Имение, которое Марфа Ивановна ему подарила при жизни дочери и для которого он не хотел сделать акта, полагаясь на честное слово, казано совсем уже не в его распоряжении! Он уезжает и через полгода снова здесь является. <…> бабушка твоя тотчас послала курьера к Павлу Иванычу, и он на другой день приезда брата прискакал. Николай Михалыч стал ему говорить, что слово не сдержано, что его отчуждают от имения, что он здесь насчёт сына как посторонний, что это ни на что не похоже. Но этот иезуит снова уговорил его легко, потому что отец твой благородный человек и судит всех по доброте души своей.
И перед отъездом брат согласился оставить тебя у бабушки до шестнадцати лет, с тем, чтобы насчёт твоего воспитания относились к нему во всём. Но второе обещание так же дурно сдержано было, как первое. <…>.
Марфа Ивановна в то же лето поехала в губернский город и сделала акт, какой акт? Сам ад вдохнул в неё эту мысль, она уничтожила честное слово, почла отца — отца твоего за ничто, и вот короткое содержанье: “Если я умру, то брат Павел Иваныч опекуном именью, если сей умрёт, то свекору препоручаю это. Если же Николай Михалыч возьмёт сына своего к себе, то я лишаю его наследства навсегда”… Вот почему ты здесь живёшь, благородный отец твой не хотел делать истории, писать государю и лишать тебя состояния…»

Суть конфликта в драме передана вполне достоверно. Однако Юрий Петрович Лермонтов всё равно сыграл очень большую роль в воспитании сына, между ними возникли понимание и духовная общность, о чём свидетельствуют такие строки Лермонтова:

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Подтверждение этому есть и в завещании Ю.П. Лермонтова, подписанном им 28 января 1831 года и обращённом к сыну: «Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишён был утешения жить вместе с тобою. Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоём ко мне ничего не потерял».


«Вокруг родные всё места…»

Впечатления о своей малой родине — имении Тарханы и окрестностях — отразились в нескольких произведениях великого поэта, но ярче всего — в стихотворении 1840 года «Как часто, пёстрою толпою окружён….», где красота и благодатная тишина родных мест противопоставляются суете, бездушию и двуличию большого света:

И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, — памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребёнком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;

Зелёной сетью трав подёрнут спящий пруд,
А за прудом село дымится — и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею тёмную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и жёлтые листы
Шумят под робкими шагами.

И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин —
Я долгие часы просиживал один,
И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
Цветёт на влажной их пустыне.

В середине 1830-х годов в отрывке неоконченной повести «Я хочу рассказать вам…» в отдельных элементах описания усадьбы Арбениных проступают детские воспоминания Лермонтова о родных местах: «От барского дома по скату горы до самой реки расстилался фруктовый сад. С балкона видны были дымящиеся села луговой стороны, синеющие степи и жёлтые нивы… Барский дом был похож на все барские дома: деревянный, с мезонином, выкрашенный жёлтой краской, а двор обстроен был одноэтажными длинными флигелями, сараями, конюшнями и обведён валом… среди двора красовались качели…»

Память Лермонтова с детства хранила не только виды родных мест, но и сцены народной жизни, будни и праздники крестьян и дворян, песни, предания и многое другое. Впечатления о кулачных боях в Тарханах между командами крестьянских парней и молодых мужчин наряду с историческими источниками легли в основу сцены поединка купца Калашникова с Кирибеевичем в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».

Однако не все воспоминания о родном крае были позитивными. Видел Михаил и тяготы крепостнического быта, и жестокость, и насилие, и несправедливость. Это нашло отражение в его ранних драмах «Странный человек», «Люди и страсти», повести «Вадим», стихотворении «Жалобы турка»:
Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
Там за утехами несётся укоризна,
Там стонет человек от рабства и цепей!..
Друг! этот край... моя отчизна!

В душе поэта преобладали всё же милые сердцу образы родной природы. В одном из самых первых стихотворений «Осень» в 1828 году Лермонтов писал:
Листья в поле пожелтели,
И кружатся, и летят;
Лишь в бору поникши ели
Зелень мрачную хранят.
Под нависшею скалою
Уж не любит меж цветов
Пахарь отдыхать порою
От полуденных трудов.
Зверь отважный поневоле
Скрыться где-нибудь спешит.
Ночью месяц тускл и поле
Сквозь туман лишь серебрит...

Любуясь знакомыми видами с раннего возраста, Михаил любил фантазировать, у него формировалось лирическое восприятие мира. «Когда я ещё мал был, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг неё; будто рыцари, сопровождающие Армиду в её замок, полные ревности и беспокойства», — писал он в 1830 году. Это впечатление легло в основу поэтического образа в ранней поэме «Испанцы»:

Взгляни опять: подобная Армиде
Под дымкою сребристой мглы ночной,
Она идёт в волшебный замок свой.
Вокруг неё и следом тучки
Теснятся, будто рыцари-вожди,
Горящие любовью; и когда
Чело их обращается к прекрасной,
Оно блестит, когда же отвернут
К соперникам, то ревность и досада
Его нахмурят тотчас — посмотри,
Как шлемы их чернеются, как перья
Колеблются на шлемах…

«Сказки про волжских разбойников»

В отрывке «Я хочу рассказать вам…» (из неоконченной повести) Михаил Лермонтов так пишет о детстве Александра Арбенина: «Зимой горничные девушки приходили шить и вязать в детскую, во-первых, потому что няне Саши было поручено женское хозяйство, а во-вторых, чтоб потешать маленького барчонка. Саше было с ними очень весело. Они его ласкали и целовали наперерыв, рассказывали ему сказки про волжских разбойников, и его воображение наполнялось чудесами дикой храбрости и картинами мрачными и понятиями противуобщественными. Он разлюбил игрушки и начал мечтать. <…> Он воображал себя волжским разбойником среди синих и студёных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах при звуке песен, подсвистов волжской бури».

Несомненно, это автобиографические строки. В детстве будущий поэт увлекался народными сказаниями о волжских разбойниках, наводивших ужас на купцов и путешественников, грабивших их, а порой и жестоко расправлявшихся с ними и тем самым наносивших вред государству. По сути, эти разбойники были пиратами, хотя в России их так не называли. В народе о них слагали легенды и песни как о поборниках воли, романтизировали их личности, представляя некими народными заступниками, удалыми молодцами, которые грабили только богатых, а бедных не трогали, заступались за них. Больше всего сказаний слагалось о славном атамане Степане (Стеньке) Разине, который представал в них благородным разбойником, подобным Робин Гуду.
В юности Лермонтов сполна отдал дань разбойничьим мотивам в ранней повести «Вадим», в стихотворениях «Атаман» (1831), «Воля» (1831), «Преступник» (1829), поэме «Корсар» (1828). По содержанию и напевности эти произведения близки к народным песням о благородных разбойниках, стилизованы под них. Стихотворение «Атаман» начинается так:

Горе тебе, город Казань,
Едет толпа удальцов
Сбирать невольную дань
С твоих беззаботных купцов.

Вдоль по Волге широкой
На лодке плывут;
И вёслами дружными плещут,
И песни поют.

Горе тебе, русская земля,
Атаман между ними сидит;
Хоть его лихая семья,
Как волны, шумна, — он молчит;

И краса молодая,
Как саван бледна,
Перед ним стоит на коленах.
И молвит она…

Сюжет стихотворения, скорее всего, навеян легендой о том, как после разгрома персидского флота вольными казаками Разина к нему попала в плен персидская княжна, которая стала его любовницей,  а затем в безумном порыве была им утоплена — принесена в жертву реке Волге в знак благодарности за добытые (дарованные рекой) богатства. Юный Лермонтов мог быть также знаком с этой легендой по публикации выдержек из записок голландского путешественника Яна Стрейса, опубликованных в журнале «Северный Архив» в 1824 году. Интересно, что та же публикация легла в основу стихотворения А.С. Пушкина «Песни о Стеньке Разине», сочинённого в Михайловском в 1824 году. Юный Лермонтов не мог быть знаком ни с этим стихотворением, поскольку оно было впервые опубликовано только в 1881 году, ни с известной «народной» песней «Из-за острова на стрежень…», написанной Дмитрием Садовниковым через много лет после гибели великого поэта.

В цитированном выше стихотворении Лермонтова сюжет заметно изменён: атаман топит девушку за измену, а потом не может её забыть. Тема измены в 1831-1832 годах являлась животрепещущей для юного поэта в связи с его увлечением Наталией Фёдоровной Ивановой, которой он посвятил большой цикл стихотворений.

В народной песне «Разин остаётся один…», которую Лермонтов мог слышать в детстве, есть такие слова:
Ах вы, милые сотоварищи!
Похороните меня, добра молодца,
Промежду трёх дорог — первой Питерской,
Другой Владимирской, третьей Киевской.
<…>
В головах поставьте чуден-дивен крест,
<…>
Кто ни йдёт, кто ни едет мимо молодца,
Мимо молодца, всяк помолится:
Что не вор ли лежит тут, не разбойничек,
Тут лежит-то Стенька Разин-сын!

В «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и купца Калашникова» есть строки о могиле казнённого удалого купца, очевидно перекликающиеся с приведённым выше отрывком:

Схоронили его за Москва-рекой
На чистом поле промеж трёх дорог:
Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,
И бугор земли сырой тут насыпали,
И кленовый крест тут поставили,
<…>
И проходят мимо люди добрые:
Пройдёт стар человек — перекрестится,
Пройдёт молодец — приосанится;
Пройдёт девица — пригорюнится,
А пройдут гусляры — споют песенку.

В детстве Лермонтов слышал народные песни не только о волжских разбойниках и Степане Разине, но и о борьбе с монголо-татарами, о русских полонянках в татарском плену. Одна из таких песен «Что в поле за пыль пылит…» записана им в 1830 или 1831 году.


«Люблю я Кавказ!»

Неизгладимые и очень важные впечатления детства и раннего отрочества остались у Лермонтова от поездок на Кавказ с целью лечения. Там будущий поэт видел много прекрасного, интересного, незабываемого, слышал сказания горцев, их легенды и песни, был свидетелем ярких праздников, узнал и о жестоких обычаях и распрях, о трагических и славных событиях кавказских войн. Поэт полюбил эту землю, проникся симпатией народам Кавказа. Впечатления, полученные на Кавказе в детстве, нашли отражение в очень многих произведениях Лермонтова. Самый первый его поэтический опыт — поэма «Черкесы» — начинается с описания вечера в горах:

Уж в горах солнце исчезает,
В долинах всюду мёртвый сон,
Заря, блистая, угасает,
Вдали гудит протяжный звон,
Покрыто мглой туманно поле,
Зарница блещет в небесах,
В долинах стад не видно боле,
Лишь серны скачут на холмах.

Кавказ — это место действия ранних поэм Лермонтова «Кавказский пленник», «Каллы», «Аул Бастунджи», «Беглец» и поэмы «Демон». Поэт несколько раз писал о своей любви к Кавказу в связи с воспоминаниями детства:

Тебе, Кавказ, — суровый царь земли —
Я снова посвящаю стих небрежной:
Как сына, ты его благослови
И осени вершиной белоснежной!
От ранних лет кипит в моей крови
Твой жар и бурь твоих порыв мятежной;
На севере в стране тебе чужой
Я сердцем твой, — всегда и всюду твой!..
<…>
Над детской головой моей венцом
Свивались облака твои седые; —
Когда по ним катался гром,
И, пробудясь от сна, как часовые,
Пещеры откликалися кругом,
Я понимал их звуки роковые,
Я в край надзвёздный пылкою душой
Летал на колеснице громовой!..
Аул Бастунджи. Посвящение. 1831

Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой:
Они меня в младенчестве носили
И к небесам пустыни приучили.
И долго мне мечталось с этих пор
Всё небо юга да утёсы гор.
< …>
Как я любил, Кавказ мой величавый,
Твоих сынов воинственные нравы,
Твоих небес прозрачную лазурь
И чудный вой мгновенных, громких бурь…
Измаил-Бей. 1832

Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство моё; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе…
1832

Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный.
Как сына, ты его благослови
И осени вершиной белоснежной.
Ещё ребёнком, чуждый и любви,
И дум честолюбивых, я беспечно
Бродил в твоих ущельях, — грозный, вечный,
Угрюмый великан, меня носил
Ты бережно, как пестун, юных сил
Хранитель верный…
Посвящение к поэме «Демон». 1838

К другим кавказским впечатлениям относятся песни и сказания, праздники, мирная будничная жизнь и рассказы о военных действиях терских казаков, нашедшие отражение в поэмах «Черкесы», «Кавказский пленник», «Аул Бастунджи», «Казачья колыбельная» и других.

В 1825 году на Кавказе 10-летний Лермонтов встретил свою первую детскую любовь. Вот как он писал об этом прекрасном чувстве спустя пять лет: «Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тётушки, кузины. — К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я её видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но её образ и теперь ещё хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. — Один раз, я помню, я вбежал в комнату: она была тут и играла с кузиною в куклы: моё сердце затрепетало, ноги подкосились. — Я тогда ни об чём ещё не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь <…> Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринуждённость — нет; с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. Горы кавказские для меня священны...». И это впечатление ёмко и лаконично выражено в стихотворении «Кавказ»:

Я счастлив был с вами, ущелия гор;
Пять лет пронеслось: всё тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!..


«И деву чудную любил я…»

Михаил Лермонтов воспитывался в православной вере, в детстве и отрочестве посещал храмы в Тарханах, Чембаре и окрестностях, паломничал с бабушкой в Нижнеломовский, Киево-Печерский и другие монастыри. Этот опыт нашёл отражение в его творчестве. Так, юношеская повесть «Вадим» начинается с картины монастыря перед службой: «День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне; монахи и служки ходили взад и вперёд по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные чёрные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность. Под дымной пеленою ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным; богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба ещё не началась».

В поэме «Сашка» есть описание божницы с освящённой вербой:
Свеча горела трепетным огнём,
И часто, вспыхнув, луч её мгновенный
Вдруг обливал и потолок, и стены.
В углу переднем фольга образов
Тогда меняла тысячу цветов,
И верба, наклонённая над ними,
Блистала вдруг листами золотыми.

Стены детской комнаты в Тарханах были жёлтыми, в красном углу находился образ Пресвятой Богородицы «Споручница грешных». Связанные с этим впечатления отчётливо видны в стихотворении «Первая любовь», написанном в 1830–1831 годах:

В ребячестве моём тоску любови знойной
Уж стал я понимать душою беспокойной;
На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
При свете трепетном лампады образной,
Воображением, предчувствием томимый,
Я предавал свой ум мечте непобедимой.
Я видел женский лик, он хладен был как лёд,
И очи — этот взор в груди моей живёт;
Как совесть, душу он хранит от преступлений;
Он след единственный младенческих видений...
И деву чудную любил я, как любить
Не мог ещё с тех пор, не стану, может быть.
Когда же улетал мой призрак драгоценный,
Я в одиночестве кидал свой взгляд смущенный
На стены жёлтые, и мнилось, тени с них
Сходили медленно до самых ног моих.
И мрачно, как они, воспоминанье было

О том, что лишь мечта, и между тем так мило.
Вряд ли эти стихи, несмотря на их название, можно отнести к 9-летней белокурой девочке с голубыми глазами, которую 10-летний отрок Михаил полюбил на Кавказе. Речь здесь идёт о совсем другой любви. Скорее всего, «женский лик» — это строгий образ Богоматери, оживающий в душе мальчика, тоскующего о своей земной рано умершей матери — «призраке драгоценном».

Нет сомнения, что с малых лет Лермонтов знал наизусть одну из основных христианских молитв: «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою, Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила душ наших». Её и в наши дни учат все дети, воспитывающиеся в христианстве. Эту молитву верующие читают в трудных обстоятельствах жизни и для укрепления веры. Возможно, именно эта хорошо известная с детства молитва имеется в виду в стихотворении Лермонтова «Молитва» (1839):

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная
Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко...


«Певец знавал любви живые упоенья…»

Любовь к прелестной девочке, которую Лермонтов впервые пережил на Кавказе, осталась в его душе прекрасным воспоминанием. Через два года любовное чувство посетило будущего поэта вновь, о чём он сделал автобиографическую запись в 1830 году: «Я однажды (3 года назад) украл у одной девушки, которой было 17 лет, и потому безнадёжно любимой мною, бисерный синий снурок; он и теперь у меня хранится. Кто хочет узнать имя девушки, пускай спросит у двоюродной сестры моей. — Как я был глуп!..». Имеется также приписка к стихотворению 1829 года «К Гению», дающее основание соотнести его с этим чувством «Напоминание о том, что было в ефремовской деревне в 1827 году — где я во второй раз полюбил 12 лет — и поныне люблю». Скорее всего, строки этого стихотворения относятся к Агафье Столыпиной, «кузине» (на самом деле двоюродной тёте) Лермонтова, которая была пятью годами старше него:

Но ты забыла, друг, когда порой ночной
Мы на балконе там сидели. Как немой,
Смотрел я на тебя с обычною печалью.
Не помнишь ты тот миг, как я, под длинной шалью
Сокрывши голову, на грудь твою склонял —
И был ответом вздох, твою я руку жал —
И был ответом взгляд и страстный, и стыдливый!
И месяц был один свидетель молчаливый
Последних и невинных радостей моих!
Их пламень на груди моей давно затих!..
Но, милая, зачем, как год прошёл разлуки,
Как я почти забыл и радости, и муки,
Желаешь ты опять привлечь меня к себе?
Забудь мою любовь! Покорна будь судьбе!

К этим же впечатлениям с большой долей вероятности можно отнести и надпись на листе с наброском «Моё завещание»: «Про дерево, где я сидел с А.С.». Речь в наброске идёт о яблоне. Стихотворение на этот сюжет было написано в 1830 году и получило название «Дерево»:

Давно ли с зеленью радушной
Передо мной стояло ты,
И я коре твоей послушной
Вверял любимые мечты;
Лишь год назад два талисмана
Светилися в тени твоей,
И ниже замысла обмана
Не скрылося в душе детей!..
Детей — о! да, я был ребёнок! —
Промчался лёгкой страсти сон;
Дремоты флёр был слишком тонок —
В единый миг прорвался он.
И деревцо с моей любовью
Погибло, чтобы вновь не цвесть;
Я жизнь его купил бы кровью, —
Но как переменить, что есть?..

Вряд ли памятная Лермонтову яблоня действительно засохла, скорее всего, это лишь поэтический образ увядшего юного чувства.

«Моя душа, я помню, с детских лет чудесного искала»

В стихотворении «1831-го июня 11 дня» Лермонтов писал:
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил;
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями. Но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачён.

В этих строках заметен след детского впечатления будущего поэта, о котором известно из его автобиографической записи: «Я помню один сон; когда я был ещё 8 лет, он сильно подействовал на мою душу. В те же лета я один раз ехал в грозу куда-то; и помню облако, которое небольшое, как бы оторванный клочок чёрного плаща, быстро неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу».
Мотив чудесного сна встречается во многих произведениях Лермонтова, в том числе цитированных выше. Наиболее ярко он выражен в мистическом стихотворении 1830 года «Сон».

Впечатление о быстро летящем чёрном облаке, вероятно, легло в основу сравнения в поэме «Демон» (редакция 1831г.):

Но что ж? Ему не воскресать
Для нежных чувств. Так, если мчится
По небу летнему порой
Отрывок тучи громовой
И луч случайно отразится
На сумрачных краях, она
Тот блеск мгновенный презирает
И путь неверный продолжает,
Хладна, как прежде, и темна.

В несколько отредактированном виде такое сравнение вошло во все более поздние редакции поэмы. В редакции 1833-1834 годов имеется следующей  образ:
В борьбе с летучим ураганом,

Одетый молньей и туманом,
Он дико мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное — забыть!

Ещё более точное сравнение включено поэтом в редакции поэмы «Демон» 1838–1839 годов:

Так ранней утренней порой
Отрывок тучи громовой,
В лазурной вышине чернея,
Один, нигде пристать не смея,
Летит без цели и следа
Бог весть откуда и куда!

К области чудесного можно отнести и предсказание судьбы поэта, о котором он сделал заметку в 1830 году: «Ещё сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей бабушке. Дай бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».
Переживание и размышление на этот счёт отражены в пророческом стихотворении 1832 года:

Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или бог — или никто!


«Мой демон»

Обращение к теме поэмы «Демон» неслучайно у Лермонтова, оно стало плодом его раздумий и духовных исканий ещё в отрочестве, о чём свидетельствует 2-я строфа стихотворения «1831-го июня 11 дня»:
Как часто силой мысли в краткий час

Я жил века и жизнию иной
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! всё было ад иль небо в них.

Отроческие и юношеские духовные искания поэта отразились в стихотворении «Мой демон», сочинённом в 1830–1831 годах:
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.

В поэме «Сказка для детей» (1840) Лермонтов писал о том, как
…воображал
Врага святых и чистых побуждений.
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ. Меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася — и этот дикий бред

Преследовал мой разум много лет...
Поэта с отрочества привлекала тема борьбы божественного и демонического начал за души людей. Над поэмой «Демон» Лермонтов работал почти всю свою творческую жизнь — с 1829 по 1839 год. Может быть, на сюжет этой поэмы оказала некоторое влияние тарханская легенда о летающем змее, которую поэт наверняка слышал в детстве. Легенда повествует о том, как к овдовевшей крестьянке, грезившей горячо любимым покойным мужем, повадился летать змей-искуситель, представавший перед несчастной женщиной в образе её супруга. Вдова начала таять, сохнуть, забросила хозяйство, детей, не ходила в храм, даже днём предаваясь утешительным видениям милого мужа. На выручку к ней пришли смелые односельчанки, окурившие избу травой, отгоняющей злых духов, и читавшие молитвы. Ночуя в её доме, женщины положили вдову на печь вместе с ребёнком, ангел которого должен был защитить и мать. И змей не смог проникнуть в избу, как ни старался. Наутро на углу остался его кровавый след, который исчез в солнечных лучах. У Лермонтова влюблённый Демон тоже оставляет материальный след. Этот фрагмент появляется в редакции 1833–1834 годов и остаётся в окончательном тексте:

Тоску любви, её волненье
Постигнул Демон в первый раз;
Он хочет в страхе удалиться…
Его крыло не шевелится!
И, чудо! Из померкших глаз
Слеза тяжёлая катится…
Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!..


«Да, были схватки боевые…»

В детстве М.Ю. Лермонтова окружали люди, непосредственно причастные к воинской славе России, защищавшие родную землю в различных военных походах и во время Отечественной войны 1812 года. Это и братья бабушки Александр, Афанасий и Дмитрий Алексеевичи Столыпины, отец Юрий Петрович Лермонтов, двоюродный дед Григорий Васильевич Арсеньев, дядя Павел Петрович Шан-Гирей, тарханские крестьяне, участвовавшие в ополчении в 1812–1813 годах. Михаил слышал их рассказы о славе русского оружия и воинских подвигах. Детские военные игры в Тарханах на специально вырытых потешных траншеях тоже были очень значимым впечатлением детства, способствовали патриотическому настрою юного поэта, как и крестьянские песни о событиях Отечественной войны 1812 года. В 1829 году Лермонтов написал стихотворение «Война»:

Зажглась, друзья мои, война;
И развились знамёна чести;
Трубой заветною она
Манит в поля кровавой мести!
Простите, шумные пиры,
Хвалы достойные напевы,
И Вакха милые дары,
Святая Русь и красны девы!
Забуду я тебя, любовь,
Сует и юности отравы,
И полечу, свободный, вновь
Ловить венок небренной славы!

В 1832 году Лермонтов сочинил напевные стихи «Два великана» о событиях 1812 года и «Поле Бородина», часть которого он использовал в своём шедевре «Бородино» в 1837 году, написанном накануне празднования 25-летия судьбоносного сражения. Строки из этого стихотворения давно стали хрестоматийными:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спалённая пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, ещё какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!

— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы…

Битва описана с позиции офицера-артиллериста. Это даёт основание предположить, что прототипами «дяди» могли быть участвовавшие в Бородинском сражении Афанасий и Дмитрий Столыпины, двоюродные деды поэта, офицеры-артиллеристы в отставке. Их Лермонтов называл дядями, потому что они были лишь немногим старше его отца. Впрочем, все образы стихотворения обобщённые, да и слышать и читать воспоминания о Бородине поэт мог не только в детстве и отрочестве, но и позже. Это касается и погибшего в бою полковника, который «рождён был хватом» и который обратился к подчинённым с призывом:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умрёмте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
Похожие призывы на Бородинском поле звучали из уст разных командиров, но наиболее близки к ним слова генерала Д.С. Дохтурова, принявшего командование 2-й Западной армией после ранения П.И. Багратиона, которого также можно считать одним из прототипов героя стихотворения «Бородино». За сына генерала Дохтурова Петра Дмитриевича в середине 1830-х годов вышла замуж «кузина» поэта Агафья Столыпина, которой он увлекался в отрочестве.

Впоследствии Лермонтов, восхищавшийся подвигами предшествующих поколений, сам не раз проявлял воинскую доблесть в боях, когда служил на Кавказе.


«Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын…»

Михаил Лермонтов родился и был крещён в Москве, затем на некоторое время приезжал с бабушкой в пятилетнем возрасте, но глубокие впечатления о Первопрестольной получил только в отрочестве и юности, когда переехал туда из Тархан для подготовки к поступлению в Благородный пансион. Юный поэт много гулял по Москве, знакомился с её историей и достопримечательностями. В широко известных строках из поэмы «Сашка» Лермонтов талантливо передал не только величие города и гордость его славной древней и новейшей историей, но и живые личные впечатления:

Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын,
Как русский, — сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!
Вселенная замолкла... Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.

Ты жив!.. Ты жив, и каждый камень твой —
Заветное преданье поколений.
Бывало, я у башни угловой
Сижу в тени, и солнца луч осенний
Играет с мохом в трещине сырой,
И из гнезда, прикрытого карнизом,
Касатки вылетают, верхом, низом
Кружатся, вьются, чуждые людей.
И я, так полный волею страстей,
Завидовал их жизни безызвестной,
Как упованье вольной поднебесной.

Свои воспоминания о Москве Лермонтов мастерски описал в 1834 году в сочинении «Панорама Москвы», когда учился в петербургской Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Процитируем из этого сочинения фрагменты заключительной части, которые по содержанию близки к приведённым выше строкам из поэмы «Сашка»: «На западе, за длинной башней, где живут и могут жить одни ласточки (ибо она, будучи построена после французов, не имеет внутри ни потолков, ни лестниц, и стены её распёрты крестообразно поставленными брусьями), возвышаются арки каменного моста, который дугою перегибается с одного берега на другой… Что сравнить с этим Кремлём, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?.. Он алтарь России, на нём должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества... Давно ли, как баснословный феникс, он возродился из пылающего своего праха?!»


«Люблю отчизну я…»

В зрелом творчестве Лермонтова есть замечательные произведения, в которых отразилась совокупность его впечатлений, полученных в разном возрасте, в разных местах и обстоятельствах, например «Герой нашего времени». Другой очевидный пример этого — стихотворение 1841 года «Родина» («Люблю отчизну я, но странною любовью!»). В нём говорится о поэтическом чувстве любви к Родине, в основе которого лежит не её военная слава, не предания старины, а милые сердцу пейзажи и сцены народной жизни, знакомые поэту с раннего детства:

Люблю дымок спалённой жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь жёлтой нивы
Чету белеющих берёз.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

В стихотворении 1837 года «Когда волнуется желтеющая нива…» оживают проникнутые чувством любви и восхищения виды средней полосы России, которыми поэт любовался и в детстве в Пензенской губернии, и в отрочестве в Московской и других центральных губерниях, и позже во время своих путешествий. Заканчивается это стихотворение простыми и одновременно возвышенными, такими лермонтовскими строками, навеянными милыми сердцу картинами Родины:
Т
огда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога!..

Библиография

1. Кольян Т.Н. Наследство М.Ю. Лермонтова в Тарханах, или Ещё раз об автобиографической основе драмы «Menschen und Leidenschaften» // Лермонтов. Тайны рождения, жизни и смерти: Сборник статей / Сост. и ред. Д.А. Алексеев. — М.: Древлехранилище, 2014. — С. 75–90.
2. Купцова Н.Е. Сказки о волжских разбойниках и их возможное влияние на сценарий жизни М.Ю. Лермонтова // Лермонтов. Тайны рождения, жизни и смерти: Сборник статей / Сост. и ред. Д.А. Алексеев. — М.: Древлехранилище, 2014. — С. 96–113.
3. Лайне С.В. О богоборческих мотивах в творчестве М.Ю. Лермонтова (некоторые аспекты проблемы) // Тарханский вестник. Лермонтово Пензенской обл.: Государственный Лермонтовский музей-заповедник «Тарханы», 2015. — Вып. 27. — С. 67–71.
4. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: В 10 т. — М.: Воскресение, 2001.
5. Лобова Т.М. Феноменология детства в творчестве М.Ю. Лермонтова: дис. … канд. филол. наук: 10.01.01. — Екатеринбург, 2008. РГБ ОД. 61 09-10/219.
6. Сахаров А.А., Сухова Н.В. О проблеме прототипов героев стихотворения М.Ю. Лермонтова «Бородино» // Тарханский вестник. Лермонтово Пензенской обл.: Государственный Лермонтовский музей-заповедник «Тарханы», 2012. — Вып. 25. — С. 89–106.
7. Сахаров А.А. «При свете трепетном лампады образной…» // Сахаров А.А. Путь к Лермонтову. Исследования, версии, находки. — Коломна: Инлайт, 2014. — С. 13–22.
8. Фролов П.А. Лермонтовские Тарханы. — Старый Оскол: Тонкие наукоёмкие технологии, 2005.

Иллюстрация Хадж-Шейхмус Елены. 12 лет. Одинцовский г.о. Московской обл.