Пехота

            Меня провожали две пары глаз: серые глаза жены, сердитые и упрекающие и коричневые, беспокойно – ласковые  глаза собаки. Я ехал туда, где замерла в   оцепенении тихая и печальная осень. Она повисла над утренним затоном первыми холодами и паутиной на кустах.
           Расплывчатый рассвет медленно заполнял пространство, окуривая  берега лёгким туманом, отчего деревья казались оторванными от земли. Они парили над водой в оцепенении и задумчивости.

           Есть места на земле, куда тянет и влечёт неведомая сила, где время останавливается, где забываешь обо всём. Природа здесь покорна и тиха. Пахнет свежескошенным сеном, а полоса разнотравья вдоль берега благоухает и цветёт всеми цветами позднего лета. Хорошо было на душе! Ещё вчера зелёные осины вдруг вспыхнули рыжими факелами, напоминая о недолговечности нашего бытия. Жизнь - это миг. Его нельзя прожить в шумном городе среди смрада, гари и суеты, среди машин и дымящих труб, в окружении свалок и мусорных баков.

          Поплавок из гусиного пера своей неподвижностью наводил тоску. Тянуло в сон, но тут случилось чудо. С замиранием сердца я смотрел, как поплавок вздрогнул и медленно пошел под воду. Запоздалая подсечка и на конце лески туго заходила сильная рыба. Начало есть. Появилась надежда, что улов сегодня не последний.   Осторожно клюёт крупная рыба. Сначала поплавок вздрагивает, словно оживая, потом косо и резко уходит под воду. И вот удилище в дугу, леска звенит и рассекает воду, невидимая, но крупная рыба отчаянно сопротивляется, стараясь уйти в спасительные заросли камыша. В этот момент главное удержать сильную и упорную рыбу на тонюсеньком поводке (на толстую леску линя не возьмёшь), не дать ему свободы в движениях, почувствовать ту грань, за которой  обрыв лески неминуем. Но вот золотистый линь плавником режет воду уже ближе к берегу, теперь удержать, дать схватить чистого воздуха, не спеша подвести подсак.
        Пришлось изрядно повозиться, прежде чем килограммовый линь в тёмном золоте чешуи оказался на траве, изгибаясь и пружиня всем телом. Теперь отдышаться, успокоить трепещущее сердце. Всё же рыбалка это особенное чувство, даже не знаю с чем сравнить. Наверное, как в романе Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества», молодой парень на вопрос что он испытал ночью с  женщиной, ответил: «Это землетрясение».
 
Не успел я нарадоваться долгожданному одиночеству, как послышались шаги и  удивленный, простуженный голос произнёс: «Иду себе и думаю, не занял  ли кто моё место»? Затем бодро поздоровался и добавил: «Шучу, шучу,  не подумайте плохо. Как успехи?» Я кивнул на садок: «Грех обижаться, немного поймал». Рыбак достал сигарету, прикурив, сказал: «Я вчера здесь рыбачил, прикормил малость. Вы вот на транспорте, а я как та пехота на своих двоих. Выхожу вроде рано. Пока доплетусь, зорька и кончается. Линь он привередливый, рыбаков ранних любит. У меня в голове защёлкал калькулятор. Это получается, до затона от города пятнадцать полных километров, обратно тоже пятнадцать, итого тридцать.

          Итак каждый день. Вот это действительно - пехота! Рыбак меня заинтересовал. Ему явно было далеко за шестьдесят, роста обычного среднего, плечи большие сильные,  черты лица простые и крупные. Массивный подбородок говорил о незаурядной воле, в целом лицо было добродушное.
          Он отошел метров на десять, снял с плеч старенький рюкзак и извлёк из него небольшой, раскладной стульчик.  Рыбак был явно городской, всё у него было аккуратно и бережно: в чехле два удилища и две подставки под них, приманки в коробочках и баночках, небольшой садок и литровый термос с чаем. Петр Савельевич, так звали рыбака, не делал ни одного лишнего движения:  он развёл прикормку в пластиковой баночке, долго мял её руками, затем прикормил, стараясь не шуметь, долго насаживал червя и наконец, осторожно забросил снасть между лопухами лилий, подтянул поплавок пока тот не встал немного в наклон.
          Старик снова закурил сел на стульчик и ушел в себя. Он всё делал не спеша, даже курил медленно, как-бы смакуя. Затянувшись, задерживал дым в себе и медленно выпускал его через нос. Минут через десять старик перебросил удочку немного дальше и снова замер, но вдруг приподнялся и сделал резкую подсечку. По удилищу было видно, что трофей был не из мелких. У меня клёв прекратился, оставалась незавидная роль наблюдателя.

          У соседа клевало. В течение получаса он достал ещё трёх хороших линей при этом выкурил  две сигареты и выпил чашку чая. Он полностью ушел в рыбалку, меня не замечал вовсе, только один раз посмотрел в мою сторону и как–бы сочувствуя, посоветовал: «Попробуйте червя на дно положить, поплавок в наклон будет. Линь он, как и карась, с самого дна берёт». Век живи – век учись. У старика было, чему поучиться. Он, то корочку пожуёт и подкинет, то мнет что–то в руке, потом сделает шарик и бросит к самому поплавку, потом замрёт неподвижно, прищурит глаза и вот она поклёвка. Мои поплавки отдыхали, на одном сидела сонная стрекоза и приводила себя в порядок: складывала прозрачные крылышки, потом раскрывала своё оперенье веером, раскачиваясь и  любуясь своим отражением в воде. Стрекозу я узнал сразу, по огромным глазам, это та, про которую Иван Андреевич Крылов написал «Лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза».

Первый луч солнца растопил остатки утра. Туман  чистыми каплями повис и замер на кустах, на ветвях тальника, на камыше и прибрежной траве. Захлебываясь от нахлынувшего света, оживало и просыпалось всё живое. От стайки шустрых окуньков брызнули по сторонам мальки, важная кряква вывела своё семейство пять пушистых комочков, но я ей не понравился. Она бесстрашно проплыла мимо меня и  тут же, сердито крякая, увела утят в камыши. Последний утёнок успел  клюнуть мой поплавок и поспешил скрыться в траве. На сухом дереве чистил клюв дятел. Он настраивал свой инструмент и явно чего–то ждал.

Зорька переходила в день, явилось солнце, весёлое и доброе. Осенний день не удержишь, нет такой силы. Он выплеснет свои краски на холодную  воду, тронет нежным теплом кусты тальника и прибрежный камыш. Заиграют тысячи бриллиантовых капель на листочках, на каждой травинке  по маленькой росинки. Наверное, это и есть великое колдовство раннего утра,  сокровенная тайна всего живого, тайна жизни, тайна пробуждения, отсюда и рождается музыка: пение птиц, шум воды, шелест листьев над головой, капли росы на траве. Как можно жить без всего этого? От-бросить это всё, а что останется? Под эту мелодию забываешься. Словно в тихом и светлом сне на душе становится спокойно, легко и беззаботно.
Клёва не было. Посидев ещё полчаса, я смотал снасти и переехал к основному  руслу реки, километрах в трёх от затона. День разгорался, ветра почти не было, лишь лёгкая зыбь беспокоила воду. В отличие от затона здесь был простор. Осенью всегда хочется дожить до весны и обострённо чувствуется беспомощность перед стремительно несущимся временем. Хотя, на мой взгляд, старость это ощущение, ведь можно и в сорок чувствовать себя древним старцем. Никто не запретит смотреть часами на бегущую воду и думать о вечном.
        Можно и в семьдесят просто лежать на траве, окунувшись в тишину и безмолвие, смотреть в бездонное небо и редкие облака, лететь вместе с ними туда, где замыкается круг бытия, где река сливается с небом и начинается уже другая, неземная жизнь. 
        Уставшее солнце скатилось за горизонт, незаметно подкрался вечер. Осенние сумерки торопливы.  Я натаскал сухих дров, набрал в котелок воды и развёл костёр. Рыбацкая уха не любит ничего лишнего, в котелке картошка и чёрный перец горошек. Когда забулькало, закипело, опустил окуней, немного позже линя и подживил костерок. Золотом блеснули пятаки жира, закрутился рыбий хоровод. Вот он аромат, который не передать словами. Добавил лук, лаврушку и, сняв котелок с огня, плеснул грамм пятьдесят сорокоградусной. Всё, теперь главное не спешить, дать ухе настояться минут десять.

        Послышались шаги и, в свете костра появился знакомый рыбак. Рыбак рыбаку всегда рад. «И вы с ночёвкой?» - удивлённо воскликнул Петр Савельевич.  «Милости прошу, к нашему шалашу» - шуткой ответил я. «Не помешаю я вам?» - засомневался рыбак. «Присаживайтесь поближе, ухи полный котелок, какие здесь условности» - успокоил его я.
 
        Стояла  осенняя ночь. Тишина и покой как будто природа затаила дыхание. Уютно потрескивал костёр, в кустах шуршали мыши, сонная вода отзывалась быстрой рябью, что - то бухало, похоже, щука вышла на охоту. Само собой мы перешли на «ты», и беседа потекла легко и свободно. На рыбалке нет условностей, здесь всё просто. Выпили по стопочке, Савельич крякнул, понюхал хлеб и сказал: «Должен заметить, что в такой вечер, да под ушицу, не выпить грех». Водка была правильная и делала своё дело, вместе с наваристой ухой и сказочным вечером. После второй Савельич закурил, а после третьей глаза его блеснули молодо и задорно. Само собой потекла беседа, я больше слушал и подживлял наш костёр.

        Петр Савельевич оказался прекрасным рассказчиком. «Однажды, из-за неё родимой, чуть не погиб», - он кивнул на бутылку. В километре отсюда есть хорошая зимовальная яма, там основное русло реки до весны не замерзает. Для нашего брата спиннингиста ничего лучше не придумаешь. Зимний рыбак он больше по затонам на льду сидит, да мелочь таскает на мормышку. Наша рыбалка серьёзней. Спиннинги у нас по три с половиной метра, леска ноль-шесть, до сотни метров блесна летит. Дно знали, как свои пять пальцев. Главное, чтобы припой замерз ,с берега до самой ямы не добросить. С хорошими морозами, как только припой «вставал», начиналась наша зимняя рыбалка. Особенно много было судака, за три – четыре часа рюкзак набивали, а в нём килограмм пятнадцать – двадцать не меньше. Вот и думай.
       Обратная дорога пятнадцать километров, это по снегу в валенках, хорошо, если на трассе кто–то подберёт. Веришь или нет, придёшь до дому, одёжку скинешь, пар от тебя валит, мокрый до нитки. Упадёшь на диван, глаза закроешь, в жизни больше не пойду на эту рыбалку, а дня через три снова река снится, ждёшь, не дождёшься выходного дня.

       Как сейчас помню, тридцать первое января было, новый год значит. Встал утром, холодновато, мороз за двадцать.  Супруга  меня всё по хозяйству: то ковры выбей, то мясо прокрути. Промаялся так до десяти часов, а у самого душа не на месте, не мог же я праздник продрыхнуть. Все же решился. Сбегаю, поймаю рыбки свеженькой к новогоднему столу. Ну и сбегал. Ночью снежок выпал, белый скрипучий, да и морозец крепчал.
       На том заветном месте один рыбачек, вроде меня – неугомонный. Меня увидал, обрадовался. Прилип, как банный лист: «Давай выпьем, праздник сегодня». Выпили мы с ним по одной, да по второй и мороз нам не страшен. Спрашиваю у него: «Как лёд на припое, хороший?». «Хороший»,- говорит- «Но я на край не подходил, побаиваюсь».
       Начал я рыбачить, встал на припой, попрыгал, держит хорошо. До края льда не подхожу метра два. Осторожничал поначалу, а в голове градусы, ещё на метр подошел, держит лёд, совсем осмелел. Помню, три – четыре заброса сделал, лёд подо мной и затрещал. Назад дёрнулся, поскользнулся и всё, ушел в ледяную воду. Стиснуло меня ледяными иглами, вздохнуть не могу, испугался не на шутку. На мне свитер, телогрейка, ватные брюки в ледяной воде как тонна груза, сразу на дно тянет. Ноги в валенках по пуду, пробовал скинуть валенки, не могу и воды уже хлебнул, крикнуть не могу.

       Вцепился руками в край льда, пальцы об лёд порезал, течение так и норовит под лед затащить. Всё, думаю, вот он конец и так по  дурацки, найдут меня весной под коряжником.  Увидел меня рыбак, бежит, держись, кричит, на лёд выходить боится, смотрю, палку тащит. Минут десять бултыхался в ледяной воде, за палку держусь, а сил нет, вылезти не могу, ноги судороги сводят. Кое – как на лёд выполз, рыбак  бегает, дрова собирает, хочет костёр развести.
       Не стал я терять время, разводить огонь, сушить одежду на морозе, за сутки не высохнет. Торопливо вылил воду из валенок, натянул на уже стылые ноги и кинулся бежать по знакомой тропе, пока ещё видимой. Звенящий бег замерзающего человека, мокрая одежда схватывала всё тело ледяной коркой. Широко открытый рот не успевал хватать воздух. Бежал, сколько было сил. Заледеневшие валенки скользили по снежному насту, несколько раз падал, хватал ртом снег.

       Сердце стучало бешено. Да что же это делается, господи, помру ведь, упаду и не встану. Километров восемь отмахал, пол пути почти, ног не чувствую, поскользнулся, ударился спиной, сильно  дыхание сбил. Лежу и холода не чувствую, позёмка потянула, а я засыпаю и всё тут. И вдруг представил, как там мои жена, дочка без меня будут, ждут ведь. Поднял меня страх, не дал замёрзнуть, дальше бежал уже не останавливаясь, гремел замёрзшей одеждой до трассы.
        Стою на дороге, объезжают меня машины, ни одна не останавливается, боятся. Потом затормозил Уазик – головастик, водитель помог мне в кабину забраться. Уже в машине отдышался, откашлялся и понял, что мне ещё жить отпущено. Супруга моя слова не сказала, переодела в сухое, ни о чём не спрашивая, поставила на стол бутылку водки, закуску, села на диван и молчит. Помню, выпил полный стакан, съел кружок колбасы, и всё. Одолела меня слабость, провалился в сон на двое суток, а когда проснулся, то даже насморка не было.

Простой рассказ, простые слова, горел наш костёр. Это маленький огонёк необъятного мира вселенной. От рассказа, а может от дыма щипали глаза, было тихо и тепло. Осенняя ночь стояла над затоном и смотрела в его тёмную воду миллионами ярких звёзд. Полночь самое таинственное время на земле, где–то далеко-далеко зарождался рассвет, а мы сидели и не ведали усталости.

В эту волшебную ночь рыбаку было что рассказать. В его невыдуманных рассказах была какая-то  несокрушимая сила простого человека. Он не помнил лица своих родителей, но хорошо запомнил начало войны. В четыре года первый раз увидел виселицы в центре села, как полицаи вывели из дома его отца, а мамка толкнула его в заросли травы и крикнула: «Беги сынок!». Его вырастили совсем чужие люди, хотя у самих нужды и горя было больше чем радости.

        Счастливое детство было только в песнях. Уже взрослым побывал на своей родине в Белоруссии, на том месте, где немцы расстреляли и сожгли дотла его деревню. Долго стоял возле скромного обелиска павшим землякам, мял в руке полевые цветы, смотрел на длинный список погибших, где была и его фамилия. Потом подошел к памятнику погибшим партизанам. Их было немного, но для них не пожалели бронзы, героев у нас любят и помнят. Партизаны устроили засаду на дорогах и убили важного немца. За этого немца расстреляли каждого десятого мужчину в селе. Через несколько дней партизаны убили ещё одного немца. Тогда немцы согнали  жителей деревни в большой амбар, облили бензином и подожгли.
 
         Савельич закурил, с дымом проглотил волну горечи, перехватившей горло. «После войны тяжело было»,- хорошо помню,- «Как ели  картофельные очистки, да что говорить, ели то, что не каждая свинья сожрёт. Война много дел наделала, но верили в будущее и в партию верили. Как жить без веры? В светлое будущее, в коммунизм, в победу демократии верили. Такого врага свалили, теперь жить бы да жить. И вроде, жизнь начала налаживаться, но партия начала великое переселение. Когда целина началась, я школу заканчивал, хорошо помню, как приёмные родители пожитки в узлы собрали. Недели две паровоз пыхтел, Урал перевалили, а после Урала поезд шибче побежал, степи начались.

         После Белорусских лесов непривычно и голо вокруг, глазу зацепиться не за что.  Мы всё глаза проглядели, где земля эта сказочная? Второй день, третий, стучат колёса, ни дерева, ни кустика, редко одинокий разъезд, табун лошадей или отара овец. Выгрузили нас на небольшом разъезде в голой степи, осень была, как сейчас помню «Бабье лето», выгоревшая степь и несколько кустов карагача, в небе косяк журавлей, на юг летят, в ту сторону, откуда мы приехали. Женщины дружно завыли, запричитали, но парторг объявил митинг, произнёс пламенную речь и тут же забил первый кол в сухую землю. Здесь будет колхоз «Путь Ильича», вы первые герои целинники. Первые так первые, а первым всегда тяжелей.  Зиму в землянках жили, лютая выдалась зима. Люди болеть начали, на следующее лето в щитовые бараки заселились, одиноким общежитие, семейным по комнате.

         Поля вокруг заколосились, здание элеватора строить начали. Многие не верили, что в этой степи хлеб будет расти, не взойдёт, сомнения были. Взошла рожь, да ещё какая, низкорослая, несгибаемая, как и люди наши. Нужен был стране наш хлеб. У кого хлеб у того и сила! Меня в бригаду определили, сначала бетонщиком был, потом учеником жестянщика, кем толь-ко не работал. Раньше строитель всё умел: раствор месить, кладку класть, кровлю стелить. Мне больше железо по душе, нравилось, когда из куска жести рождалось ведро или савок, а сколько крыш настелил, счёту нет. Потом уже, когда в город переехал, стал серьёзные конструкции выполнять.

         Стройка кипела: тракторный завод, алюминиевый завод, было, где развернуться. Эх, молодость, всё было как в песне «Любовь, комсомол и весна». Ведь верили в коммунизм, во всеобщее равенство и братство. Нужны были города в степи, нужны были колхозы и, целина была нужна. Пятнадцать лет то в общежитии, то в бараке, ставшим родным домом, на работе с утра до вечера. Придёшь уставший, как собака, тут не до личной жизни. Женился, когда квартиру получил, что за дом без хозяйки, милое создание всё было просто и понятно рядом с ней. Я уже бригадиром был, учеников натаскивал, всю вентиляцию на заводе моя бригада делала. Премии редко перепадали, всё благодарности и почётные грамоты, не баловали нас деньгами, наверно боялись испортить.

        На моих глазах рождались новые города, заводы, платины, степь оживала. Всё здесь строилось впервые на чистом месте. Великая цель казалась реальной и даже с опережением сроков. Сказать по правде, жить стали  неплохо, квартиры давали в новых домах. Придёшь с работы промёрзший, уставший, дома тепло, стол накрыт, телевизор работает, разве это не праздник. Бывало и рюмочку пропустишь, ничего нет слаще для души русской. Сто грамм пьянством не считалось, запой начался в девяностых. Тогда, после застойной перестройки, когда всем было ясно, что всё:  затрещал по швам развитой социализм, хотя с трибун ещё взывали к трудовым подвигам, стало пусто на полках  магазинов, как после войны, снова талоны пошли.  Подлостью нас взяли, бесстыдством, нет против этого оружия.

        Я завод своими руками строил, от начала и до конца, а эти «пройдохи»»... Он замолчал, прикурил очередную сигарету, подложил в костер суковатую палку и уже тише продолжил: «Так хочется верить, просто верить, что жизнь прожита не зря. Мы  верили в то, что земля наша, заводы наши, государство наше, власть рабочих и крестьян. Всё в одночасье рухнуло. А что, власть поменялась. Как правили коммунисты, так и правят, теперь они демократы. Как сказал Черномырдин: «Какую партию не создавай – всё равно КПСС получится».
       Была великая страна, был великий народ. А теперь границы, таможни, погранпосты. Вышли из состава России, путь к процветанию, верной дорогой идёте товарищи – господа! И не один честный депутат не сказал, что из России  невозможно выйти, в какую бы сторону ни шел, она везде будет вокруг тебя.
Лицо его озарилось виноватой улыбкой, но в свете костра глаза его светились непобедимым блеском человека уверенного в своей правоте.  Общение с ним не давило, не требовало сочувствия, наоборот, обезоруживала его откровенность и спокойствие. В душе его не было места для ненависти и зависти,  была  невысказанная боль за свою страну.
 
Закопченный чайник лёг на горячие угли и через минуту заговорил,  потом затянул свою нудную песню. Мир замер в покое и неподвижности. Луна то выплыва-ла из облаков, то снова исчезала. Тени от облаков ложились на тёмную воду, она оживала. Казалось, затон летел в бесконечность, в неведомое пространство. Горя-чий чаёк оживил уставшие головы, вновь потекли мысли о вечном,  о беспомощности нашей перед течением времени.
         Петр Савельич пил чай очень крепкий, я поинтересовался: «Не крепковат на ночь-то, сердечко выдержит?». Он улыбнулся: «Врач разрешил, давление у меня низкое, таким вот балуюсь. Даже на ночь могу чаю выпить и ничего, засыпаю». Костёр потрескивал, где-то вдалеке прозвучал сигнал буксировочного теплохода. Петр Савельевич продолжал: «Здесь, на затоне, у меня свои любимые места, всегда очень тихие и безлюдные. Стараюсь сильно не натаптывать, чтобы не выдать клевые места, после меня не оставалось ни одной соринки. Из товарищей никого уже не осталось.  Те, что на транспорте, давно сами по себе, пехотинцы   вроде меня, уже отбегались, на печках сидят. Один паренёк привязался, возьми, да возьми на рыбалку.

        Здесь недалеко озерцо хорошее, карасёвое, ну и взял его этим летом, парень вроде не плохой. Хорошо мы с ним порыбачили и карась хороший. Дня через три прихожу на это озеро, понять ничего не могу, вода, как в помойном ведре, мутная и вонючая, кое-где рыбная мелочь кверху брюхом. Как раз пастух подъехал на лошади, закурить попросил. Закурили, он и рассказывает: «Приехали два парня на велосипедах, удочек нет только сачки, бросили в озеро пакет карбида и стали ждать. Вода забурлила, закипела, как молоко стала. Собрали пацаны рыбу, что покрупней и уехали, так вот бывает. Пастух удивился: «Как они есть её будут? Отравятся». «Нет»- говорю -«Эти есть её не будут, продадут, им деньги нужны на наркоту». Застал я те времена, когда порядок  был, браконьерства на реке не было, на затонах бригады стояли круглый год, у них план был, рыбу сдавали государству. Если какой чужак, да ещё с сетями, бока намнут, да ещё окунут, чтобы неповадно было. Нет сейчас хозяина на реке, жадность людей обуяла, забыли люди, что не только брать, но и отдавать надо».

        Петр Савельевич вздохнул и с грустью вымолвил: «Эх, здесь  бы  избушку срубить, жить бы, поживать,  ничего больше не надо». Уснули мы уже под утро, сном спокойным и крепким, что бы с первыми лучами осеннего солнца, вновь радоваться жизни и запоздалому бабьему лету.

        Возвращались вечером. Дорогу теснили кусты и заросли шиповника, листва этих кустов: желтая, оранжевая, красная  предавала берегам неземной волшебный оттенок. Не хотелось уезжать от тишины и покоя. Пройдет неделя, другая и оборвёт ветер последние желтые листья, зарядят осенние дожди. Всё станет хмурым и серым. Кто-то из писателей сравнил осень с женщиной, красивой и недоступной, сорви с неё платье и сразу померкнет, станет серой и некрасивой.

И снова унылая дорога, полоса асфальта, обратный путь. Приближался вечер. Сразу за поворотом открывается город: серый бетон домов, ровные трещины улиц. зелёные глаза светофоров и красные угли фона-рей. Всё, западня захлопнулась, серый город неумолимо надвигался, неся с собой тревогу и печаль.

PS. На десять лет связала нас рыбацкая дружба.  Десять лет всего лишь миг космического времени. Я не встречал человека, который так трепетно относился к природе. Петр Савельевич не скрывал, что родство и общение с природой это была самая надёжная радость в его жизни. В его изношенном, старом теле сохранилось доброе сердце и чистая, ранимая душа.
        В ожидании какого чуда, в дождь и в снег, летом и зимой бредёт человек с рюкзаком на плечах, ночует у костра, кормит комаров, мокнет под дождём? А где ещё можно услышать вершину ночной тишины, увидеть краткий миг зарождающегося утра? Для рыбака это и есть Божественное чудо! Когда в лугах печально кричат ночные птицы и белая звезда горит над древним зато-ном, когда сердце наполнено истинной радостью, глубоким удовлетворением и покоем. Всего этого не узнаешь пока не останешься один на один с природой, пока не почувствуешь её силу и величие.

Этой весной, как всегда, звоню Петру Савельевичу: «Вставай же, друг мой, собирай  рюкзак, пора проведать клевые места». Телефон молчал тревожными длинными гудками. Потом отозвался усталым и безнадёжным женским голосом: «Папа умер. Вчера». Ушел старый пехотинец, ушел туда, где ждут дела уже неземные.
         Душа его как тень, как лёгкий дымок пролетит по деревьям и травам, мимо тихого омута с поваленным деревом, распустит рябь на тихой воде, покружит, облетит все места много раз исхоженными его ногами. Прикоснётся к каждому кусту, каждому дерев-цу, которые выросли на его глазах, остановится у под-точенной водой вербы, прижмётся к тёплому от солнца стволу, замрёт от этой красоты и улетит от земли в далёкий цветущий мир.