Липовый Рай

Интернат, в котором учились мы с Владимиром, состоял из двух школ: восьмилетней для одарённых детей-сирот и физико-математической, набор в которую проходил для старшеклассников на конкурсной основе. Эта школа была широко известна в стране, и желающих учиться в ней набиралось человек восемь-десять на место.
Интернат находился в восьми километрах от города. Несколько зданий санаторно-курортного комплекса передали вначале шестидесятых министерству образования, и в них поместили интернат, а к нашему приезду построили учебный трёхэтажный корпус.
Располагался он в сосновом бору в пятистах метрах от берега Волги, так что воздух был изумительный, янтарный, и, когда мы ездили на экскурсии в город, у всех наших ребят кружилась голова и начинались тошнотворные рвоты. Мы в городе кашляли, отхаркивались, некоторые девочки даже падали в обморок, теряли сознание и приходили в себя только по возвращении домой, «к родным пенатам», – вот каким был у нас прекрасный ядрёный воздух!
Лес вокруг смешанный: от Горьковской трассы до нашего интерната простирался сосновый, а далее до самого берега Волги – лиственный, а на территории самого учебного заведения росли в большинстве своём липы, поэтому территория и называлась «Липовым Раем». С воспитателем часто мы выходили по грибы и ягоды, но собирали не только дары природы, но и множество детских приключений. Ходили ещё с воспитателем на рыбалку, но это было очень редко, потому что директор школы, Вениамин Яковлевич Ольховский, опасался, как бы кто не утонул из нас: на берегу находилась лесоторговая база, и мы, вопреки всем запретам, соблазнялись прыгать на плоты лесного сплава и там удить хорошенькую рыбу: лещей, окуней, краснопёрок…
И вот к нашему приезду в интернат ребята встретили Владимира с розыгрышем. Они ждали двух новичков: кроме Владимира, ещё и Серёжу Киселёва, и решили блеснуть своими научными познаниями, заранее вызубрив заумные вопросы и ответы.
– Интересно, как складывается механизм возникновения большинства предельных закономерностей, – отчеканил вызубренную фразу Илья Ватрушкин, как только Владимир вошёл в комнату с чемоданчиком в руках.
– Механизм возникновения большинства предельных закономерностей может быть до конца понят лишь в связи с теорией случайных процессов, – продолжил задумчиво Саша Антонов, делая вид, что не замечает появления моего брата. – В ряде физических и химических исследований, насколько тебе известно, Илья, в нашей лаборатории возникла потребность, наряду с одномерными и многомерными случайными величинами, рассматривать случайные процессы, то есть процессы, для которых определена вероятность того или иного их течения.
Владимир поставил чемоданчик на пол и замер с превеликим любопытством, слушая заумные словечки ребят. Было заметно, что мальчики, находившиеся в комнате, а их было пять человек, с большим усилием подавляют в себе еле сдерживаемый смех.
– Да, я припоминаю, – Илья принял важную осанку, – примером случайного процесса может служить координата частицы, совершающей броуновское движение.
– В теории вероятностей случайный процесс рассматривают обычно как однопараметрическое семейство случайных величин, – включился в разговор Владимир, и огорошил ребят своими познаниями. – В подавляющем числе приложений параметр является временем, но этим параметром может быть и точка пространства, и тогда обычно говорят о случайной функции. В том случае, когда параметр пробегает целочисленные значения, случайная функция называется случайной последовательностью.
И тут Илья Ватрушкин только-только обратил внимание на Владимира, повернулся к нему, как солдат, цокнув каблуком ботинка, и, улыбнувшись, представился:
– Меня зовут Илья, а Вас?
– Владимир.
– Приятно познакомиться с толковым человеком.
Все ребята поскакивали дружно со своих мест и представились по отдельности Владимиру, с нескрываемым восторгом пожимая ему руку.
Так началось восхождение моего брата Владимира по лестнице тщеславия.
Все учителя нашей школы восхищались им, чуть ли не боготворили. И это не удивительно, потому что вундеркиндов с подобным феноменальным мышлением встретишь редко. В истории человечества их перечесть разве что по пальцам. Из музыкантов в первую очередь называют величайшего Моцарта, выступавшего с первыми своими концертами в три года и запоминавшего с точностью до ноты целые симфонии. Также в трёхлетнем возрасте проявился талант у Чарльза Всели: услышав на улице тот или иной мотив или мелодию, он мчался домой и всё услышанное тут же воспроизводил на клавесине – при этом Чарльз никогда не учился музыке. Шопен впервые дебютировал перед публикой в восьмилетнем возрасте. Вебер был назначен дирижёром оперного оркестра в семнадцать лет. Штраус и Гайдн сочиняли музыку с шести лет. Из учёных естественных наук рано проявил себя великий французский физик и математик Ампер – он был жадным книгочеем и спустя много лет мог почти дословно пересказать многотомное издание энциклопедии. В свои одиннадцать лет он уже решал сложные задачи по «Аналитической механике» Лагранжа. Немецкий математик, физик и астроном Карл Фридрих Гаусс в двухлетнем возрасте поправил своего отца, неправильно рассчитавшего зарплату нескольким рабочим, произведя этот подсчёт в уме. Вскоре мальчик превратился в своём родном городке Брауншвейг в местную знаменитость и благодаря нескольким дворянам-меценатам смог посещать школу, вполне успешно справляясь с разнообразными и сложными заданиями. В один прекрасный день учитель математики попросил Карла не утруждать себя посещением его уроков, потому что он не может научить мальчика ничему, чего бы тот ещё не знал. Подобное же происходило и с Владимиром: все учебники пятого класса он знал наизусть, а задачи по алгебре и геометрии им были решены в летние каникулы.
Учителя расхваливали моего брата, а Сергей Леонидович, молоденький учитель математики, второй год работавший в интернате после окончания физмата, раззадорился на своих уроках, опрашивая Владимира, и забыл о существовании других учеников. Директор школы, возмутившийся этим вопиющим фактом, вызвал Сергея Леонидовича на ковёр, и у них состоялся нелицеприятный разговор, перешедший впоследствии в дружественный. Когда Сергей Леонидович в своё оправдание говорил, что мой брат якобы из другой планеты и его заслушаешься, у предприимчивого директора школы родился чудовищный план. Он вспомнил историю о некоем Зере Колберне, жившем в США в девятнадцатом столетии, отец у него столярничал, и жили они постоянно в нужде. Однажды пятилетний Зера сидел в отцовской лавке, играл со стружкою и от нечего делать проговаривал вслух таблицу умножения. И тут папаша услышал его и понял, что у Зеры – феноменальные способности. Мистер Колберн решает разжиться и начинает возить мальчика по окружным ярмаркам. Толпы собравшихся людей задают малышу архисложные задачи. Например, когда у мальчика спрашивали, каков квадратный корень из 106929, Зера отвечал раньше, чем стенограф успевал написать на бумаге цифры: 327. А каков кубический корень из 268336125? Ни секунды не думая, мальчик отвечал: 645. На Зеру обратили внимание учителя. Один колледж предложил дать ему бесплатное математическое образование, но папаша Колберн отказался. Бостонский университет сделал такое же предложение и ещё присовокупил к этому 5000 долларов, и снова отец не отдал мальчика на обучение. Мистер Колберн был чудовищно жаден и с малышом отправился в турне по Европе. Зера приносил ему огромный доход – несоизмеримо больший, нежели столярное дело. И потому старик отвергал предложение за предложением о бесплатном образовании Зеры, в том числе он отверг предложение известного химика Макинтоша, горевшего желанием взять мальчика к себе в ученики. Алчность отца подразумевала, что ему должны просто давать деньги: все без исключения предложения об обучении сына он отвергал и доигрался. Бездарно используя талант Зеры, папаша загубил феноменальные способности своего сына, и уже к восемнадцати годам Зера не мог извлекать корни из многозначных чисел и превратился в обыкновенного человека. И вот у Вениамина Яковлевича родилась подобная же идея, как и у мистера Колберна. В голове у Ольховского было множество проектов, и для их осуществления необходимо было финансирование. Государственное обеспечение было недостаточным – человеку всегда хочется всего и сразу. Во-первых, первоочередным проектом был для него зимний сад, который он собирался насадить в вестибюле нового учебного здания, – этот проект сейчас бы назвали «ноу-хау» и представлялся по тем временам неописуемо сказочным; и, во-вторых, необходимо было срочно организовать в интернате внутреннюю телефонную сеть для оперативной педагогической работы, – летом Вениамин Яковлевич попал впросак с неожиданным приездом второго секретаря обкома Романа Семёновича Киселёва, папы Серёжи Киселёва, «золотого мальчика» интерната. «Золотых мальчиков» у нас было несколько. Тогда Роман Семёнович поймал у проходного интерната праздно шатающихся мальчиков, построил их на плацу и заставил маршировать, а Вениамину Яковлевичу пришлось краснеть за своих питомцев, тогда-то и родилась у него идея организовать внутреннюю телефонную сеть. Но главным проектом Вениамина Яковлевича была идея построить рай на земле. В некотором роде Вениамина Яковлевича сочли бы за сумасшедшего, если бы его не знала и не любила большая часть педагогов области. Вениамин Яковлевич буквально грезил о светлом будущем человечества. Он искренне верил, что в скором времени, лет этак через десять-двадцать, на земле наступит рай, всеобщее благоденствие человечества, обеспеченное новой общественно-экономической формацией, коммунизмом. И хотя эта идея была не нова, но её Вениамин Яковлевич выстрадал своею жизнью, и не просто выстрадал – эта идея была смыслом его жизни, потому что сам он выбился в люди из простых смертных, так сказать, вышел из грязи в князи.
Нелёгкое Вениаминово детство, связанное с тем, что Россию будоражили в начале двадцатого столетия страшные катаклизмы: войны и революции, было омрачено ещё и нелепой смертью отца: папочка отправился на рыбалку на озеро и по дороге провалился в заброшенный колодец. Вытащили его из колодца только на следующее утро, когда мимо проходило деревенское стадо и пастухи обнаружили его. Не шутка – простоять целый день и ночь в колодце по колено в воде – это сказалось на здоровье: отец заболел водянкой и умер. Мамочка болезненно пережила смерть отца: впала в уныние, спилась и умерла от пьянства через четыре года. У Вениамина была ещё сестрёнка Аня. Вениамину исполнилось на тот момент десять, а сестрёнке шесть. Голодные, они блуждали на колхозном поле и выковыривали из-под земли гнилые плоды картофеля, чтобы кушать. Зимою в доме стало невыносимо холодно, и сироты перебрались на скотный двор. Там, в сторожке, топилась печь, и было тепло. Сторож Павел Михайлович отпаивал Веню отваром пижмы, когда у мальчика разболелся живот, а когда Веня сильно ушиб ногу, забрал малышей к себе домой. Марфа Семёновна, супруга Павла Михайловича, как своих родных, приняла ребят в свой дом, а ногу Вениамина, распухшую от ушиба, вылечила полынью. Сначала крошила траву на кухонной доске, потом распаривала её и накладывала на ушибленное место, перевязывая рану бинтом. Боль как рукой сняло. Вениамин и Аня, обретши новых родителей, в благодарность за внимание и заботу старались быть послушными во всём и в школе учились на круглые пятёрки. Вениамин рано усвоил, что выбиться в люди может он только сам. В Казанском университете высокого, худенького, стройного юношу в очках, с красивым продолговатым лицом, с чёрной, как смоль, густой волнистой шевелюрой, полюбили все преподаватели и студенты. Ему не стоило особого труда закончить физико-математический факультет с отличием, потому что выделялся искромётным интеллектом, эрудицией и глубоким знанием жизни. После окончания университета он пытался поступить в аспирантуру, но помешал «пятый пункт»* – в графе национальность написал «еврей», хотя вполне мог написать «чуваш», указав национальность своих приёмных родителей, Павла Михайловича и Марфы Семёновны. Вениамину Яковлевичу было принципиально важно сохранить и свою национальность, и свою фамилию, потому что не раз он слышал в интеллигентских кругах в свой адрес жестокие слова – «безродный космополит». Это определение звучало едко и больно. Во время Великой Отечественной войны Вениамин Ольховский в должности лейтенанта служил при штабе округа, а по окончании войны устроился учителем в вечернюю школу, через год его пригласили в элитную школу мальчиков, добрая половина из которых были сыновьями именитых родителей. Учителя и чиновники, посещавшие его уроки, восхищались тем, как он вёл свой предмет: быстрый темп и беглые опросы учеников, отвечавших бойко, правильно и раскованно поистине всех изумляли. Вениамин Яковлевич любил задавать и каверзные вопросы, приучая детей мыслить. Учителя заметили, что он одну и ту же тему в разных классах раскрывал по-новому, не повторяя методических приёмов. Вскоре за Вениамином Яковлевичем Ольховским закрепилась добрая слава новатора и экспериментатора. О нём писали в газетах, его награждали и повсюду почитали, а в 1964 году назначили директором нашего интерната. Был он уже не стройным юношей, а солидным полноватым человеком, но с такою же, как и прежде, густою шевелюрой с проседью на висках и с такою же, как и прежде, обворожительною улыбкой. Время от времени Вениамин Яковлевич снимал от усталости свои очки, и в утомлённом взгляде его читалась прежняя пытливость, энергия и неподдельный интерес к людям, с которыми он беседовал.
В этом солидном возрасте, занимая пост руководителя интерната, Вениамин Яковлевич всё чаще и чаще вспоминал свои прошлые быстро пролетевшие годы. Он думал о том, как удачно сложилась его судьба вопреки всем объективным обстоятельствам жизни: во-первых, он был евреем, во-вторых, сиротою, а в-третьих, близорук и слаб здоровьем. И ещё он думал, что пережил непростые времена: две мировые войны, революцию, гражданскую войну, репрессии, голод, разруху после гражданской войны и разруху после Великой Отечественной войны. И, несмотря на эти чудовищные обстоятельства, он выжил и не просто выжил, а стал знаменитым человеком на всю необъятную великую родину. Если бы он жил, например, в Германии, его бы как еврея давно сожгли в газовых камерах, а в России он реализовался как человек. И всё это, как думал Ольховский, благодаря мудрой политики коммунистической партии Советского Союза. Вениамин Яковлевич перечитал и Маркса, и Ленина и проникся идеей о высшем счастье человечества: все люди равны и каждый имеет право на достойную личную жизнь.
Когда Сергей Леонидович выходил из кабинета, Ольховский остановил его в дверях и попросил вернуться. Как часто бывало с ним в последнее время, он устало снял свои очки, достал из кармана платочек и тщательно протёр линзы.
– Я скажу Вам, кто мне доложил о вашем непрофессиональном отношении к урокам, – проговорил он, одевая очки и пытливо всматриваясь в молодого учителя.
Для Сергея Леонидовича эти слова были столь неожиданными, что он оторопел от сказанного метром.
– Кто? – спросил он глухо, словно испугался, что его кто-то услышит.
– Новенький ваш, Сергей Киселёв.
– Сергей Киселёв?! – молодой учитель качнулся на стуле, выражая полное своё недоумение.
– Да, Сергей Киселёв, сын второго секретаря обкома, – ответил Вениамин Яковлевич, довольный произведенным эффектом.
– Сын второго секретаря?! А я-то думал, что это всё время его привозят и увозят на чёрной Волге!
– И ведь он прав, Сергей Леонидович. Он пришёл к нам учиться, получать знания, а не наблюдать за тем, как учится Ардашников.
– Исправлюсь, Вениамин Яковлевич. Виноват.
– Я и не сомневаюсь, что Вы исправитесь. Помните, что все мы рождаемся вундеркиндами, но объективные обстоятельства, неправильное воспитание, отсутствие должного образования сводят на нет все природные задатки, заложенные в человеке. Помните, что к каждому нашему ученику необходимо проявлять внимание, потому что мы приглашаем необычных, одарённых детей. Наша задача – развивать способности детишек… Если говорить образно – мы, как мастера музыкальных инструментов, должны уметь настраивать струны души, при помощи которых можно было бы играть на рояле духовной гармонии человека. Расскажу Вам о своём первом учителе математики Емельяне Модестовиче. В нашем классе учился Евгений Прохоров, сын председателя колхоза. И вот Емельян Модестович заискивал перед этим сыночком, ходил перед ним чуть ли не на цыпочках. «Женечка, посмотрите, пожалуйста», «Женечка, не забудьте», «Женечка, Вы большая умница», – любимые фразы Емельяна Модестовича. А меня это глубоко задевало – я как будто и не существовал для нашего учителя математики. Я прилежно выполнял все домашние задания, зубрил все правила и формулы, подолгу засиживался за учебниками по алгебре и геометрии, но Емельян Модестович смотрел на меня как на человека второго сорта. Я думал, как не учи этого барского сыночка, он всё равно останется болваном. Уязвлённый в своём самолюбии и вопиющей несправедливостью, я был страшно обижен, бывали минуты, что я просто ненавидел Емельяна Модестовича, которого, однако, и любил, и боготворил. Иногда, конечно, я понимал, что наш учитель – мудрый политик: председатель колхоза нам и школу новую построил и в полном ассортименте обеспечивал школьную кухню продуктами питания, но страшная досада, что меня не замечают, несправедливые оценки лишь только подливали масла в огонь. Я старался изо всех сил и окончил школу с отличием. По прошествии многих лет мудрость моего перового учителя стала очевидной: и Прохоров, и я стали математиками, но в отличие от меня Прохоров – ныне известный доктор математических наук, профессор, академик. Только сейчас понимаю, насколько Евгений Модестович был тонким психологом и насколько далеко смотрел вперёд. Он раскрыл в нас обоих математические способности и нашёл верные педагогические решения для развития наших дарований. Хочу сказать, Сергей Леонидович, что к каждому ребёнку необходимо относиться внимательно, с любовью, тогда успехи будут очевидны.
– Спасибо Вам за советы, Вениамин Яковлевич. Было интересно послушать Вас, – поблагодарил директора Сергей Леонидович и вежливо откланялся.
А Вениамин Яковлевич в свою очередь подумал: «Молодо – зелено, но молодёжь – наше будущее».
На следующий день Вениамин Яковлевич посетил урок пятиклашек, сгорая от нетерпения посмотреть на моего брата. И произошло следующее: директор был не просто очарован, а потрясён – Владимир слагал, вычитал, умножал, делил и вычислял квадратные и кубические корни мгновенно, совершенно не раздумывая над сложными заданиями. «Этот фрукт похлеще Зеры Колберна», – думал Ольховский, взволнованный увиденным чудом. Как опытный психолог и педагог, повидавший немало в этой жизни, он сообразил, что у Владимира вскоре появятся завистники и своим личным приказом выделил отдельную комнату для проживания маленькому гению; а по просьбе Владимира в эту же комнату чуть позже поселили и меня, потому что я нисколько не мешал брату, а, напротив, моё присутствие помогало ему лучше сосредоточиться над своими размышлениями и чтением книг.
Через неделю в кабинет Вениамина Яковлевича вбежала испуганная секретарша и тревожно выпалила:
– Роман Семёнович Киселёв приехал! Стоит на «плацу», ругается!
– Ничего не понимаю. Надежда Семёновна, сядьте, успокойтесь! – недоуменно прокричал Ольховский и побледнел от испуга, передавшегося ему по цепной реакции от секретарши. – Кто приехал и кто ругается? Вот, выпейте из графина водички!
– Спасибо, Вениамин Яковлевич, – секретарша вежливо отказалась от воды и попыталась говорить спокойно. – Приехал папа Серёжи Киселёва. Посмотрите, пожалуйста, в окно.
– Приехал папа Серёжи Кисёлева?! – Ольховский вскочил со своего стула, как ошпаренный, и повернулся к окну. – Как нутром чувствовал, что гром грянет среди ясного неба! Доигрался Сергей Леонидович! Надежда Семёновна, пулей в столовую! Пусть повара готовят на три персоны!
Если высокий чиновник приезжает внезапно, значит, жди беды. На «плацу» Роман Семёнович снова, как и летом, построил перед собою по стойке смирно четырёх мальчиков из восьмого класса и яростно жестикулировал перед ними руками. Где он их разыскал? Таким образом, обычно, отчитывают глубоко провинившихся детишек. Рядом навытяжку стояли завхоз интерната и незнакомый чиновник с кожаной папкой в руках и подобострастно слушали Киселёва. Вся общественность области знала, за какие достоинства первый секретарь обкома назначил его своим помощником: за его басистый командирский голос, поэтому при каждом удобном случае Киселёв рявкал на своих подчинённых и прочую, как он выражался, «шваль». Вениамин Яковлевич хорошо понимал, в какое попал он глупейшее положение благодаря неопытному учителю Сергею Леонидовичу, наскоро накинул на себя осеннее пальто и выбежал на улицу.
– Моё кредо – забота о благополучии трудового народа, – сходу начал Роман Семёнович, как только директор школы появился на «плацу». – А вы что себе позволяете?!
«Что мы себе позволяем? Откуда я знаю, что у Вас на уме?» – грустно подумал Ольховский.
– Я сразу же был против этого проекта, потому что я точно знаю, что анархия ни к чему не приведёт! – прогремел Роман Семёнович, жестикулируя своими руками и указывая на четырёх понурившихся мальчиков из восьмого класса; он поймал их у проходной, а далее, когда вёл их по аллее к учебному корпусу, подвернулся на пути завхоз; всю эту компанию он построил на «плацу» и отчитывал за разгильдяйство и безалаберность.
Партийный функционер явно измывался над бедным директором школы, но, к чести своей, Ольховский проявил дипломатическую гибкость: снисходительно перетерпел площадную брань Киселёва и ненавязчиво перешёл в контрнаступление, рассказывая о насущных планах школы и новых достижениях своих учеников на различных тематических конкурсах и олимпиадах. Вениамин Яковлевич показал новый учебный корпус; прошлись они по нескольким кабинетам, здание было просторное, добротное – кругом все блестело, сияло, пахло свежей краской; и после, как бы между делом, Вениамин Яковлевич рассказал о будущем зимнем саде, который он планировал насадить в вестибюле в следующем году. Этот проект выглядел фантастическим и восхитил Романа Семёновича. Так на мажорной ноте они пошли смотреть любимое детище Ольховского – «станцию юных техников». Территория этой станции была огорожена металлическим забором, окрашенным в зелёный цвет. Как талантливый психолог Вениамин Яковлевич знал, что наиважнейшему делу необходимо придать особый статус, поэтому и огородил станцию, чтобы ребята почувствовали её значимость. При входе на станцию необходимо было нажать на кнопку, и ворота автоматически раздвигались, причём, придумывали всё это сами учащиеся школы; и далее открывался просторный заасфальтированный двор, на котором стояли, как новенькие, два белорусских трактора МТЗ. Ребята сами в течение четырёх лет собирали трактора из деталей, которые снабженцы интерната находили на различных промышленных и кооперативных хозяйствах. Двухэтажные здания станции с трёх сторон окаймляли двор, тут располагались и гаражные боксы, на которых ворота открывались также автоматически при помощи кнопки, и автомастерская, и механический цех, в котором работало два токаря-мастера, стажирующих старшеклассников на станках, а также мастерские юных техников, приспособленные для ремонта бытовой техники, и столярная мастерская, руководимая всеми любимым Кузмичом, усатым седовласым дядечкой лет пятидесяти. Роман Семёнович остался доволен увиденным, и в столовой за обедом папа Серёжи Киселёва и директор Ольховский повели между собою уже дружескую беседу. После обеда в прекрасном расположении духа они отправились в пятый класс. Учитель математики Сергей Леонидович после пяти уроков, обязательных по школьной программе, вёл факультативные занятия по своему предмету. Факультативные занятия по математике и физике проводились в интернате регулярно, потому что нас готовили к будущим инженерным специальностям. Иногда мы с перерывами для прогулок на свежем воздухе занимались в учебных классах до позднего вечера. Когда же высокопоставленные чиновники вошли в класс, дети дружно встали со своих мест; и Роман Семёнович кивком головы поприветствовал своего сына. Вениамин Яковлевич представил классу важных гостей, и ребята зааплодировали.
Обычно гениальных людей называют чудаками, они, как правило, бывают рассеянными и выглядят смешными; и таких чудаков у нас хватало – в интернате кипела творческая атмосфера, проводились диспуты и дискуссии, личная точка зрения и замечательные идеи поощрялись; поэтому Владимира в интернате приняли за своего, а Серёжу Киселёва сторонились: он казался высокомерным, барским сыночком, и только девочки дружили с ним – и, когда в класс вошёл его папочка, он засиял от счастья и аплодировал громче всех.
И вот на этом занятии Серёжа Киселёв снова оказался как бы не у дел. Вениамин Яковлевич попросил Романа Семёновича задать Владимиру какое-нибудь арифметическое задание, и Роман Семёнович задал первое, что пришло на ум: сколько будет двадцать пять умножить на двадцать пять. Весь класс хором ответил: «Шестьсот двадцать пять». И все засмеялись. Это было простое задание, на которое, не раздумывая, мог ответить любой первоклашка.
– Хорошо, – сказал Роман Семёнович. – Тогда ответь мне, братец, сколько будет – восемьсот двадцать пять умножить на шестьсот двадцать три.
– Пятьсот тринадцать тысяч девятьсот семьдесят пять, – тут же, ни секунды не раздумывая, ответил Владимир.
Его ответ проверили на доске, и он оказался правильным. Роман Семёнович задал ещё примеры с разными арифметическими действиями, и Владимир отвечал, как автомат, быстро и правильно.
Киселёв-старший как и все смертные был потрясён увиденным и, когда садился в машину перед своим отъездом, спросил у Ольховского:
– А этот… Как его?
– Ардашников?
– Да, Ардаршников! Ничего себе фрукт!
На праздничное мероприятие, посвящённое 50-летию Великого Октября, Роман Семёнович по просьбе нашего директора прислал журналистов областных и центральных газет. На праздничном концерте Владимир выступил с номером. Вёл программу Сергей Леонидович. Он подзадоривал зрителей, просил их, чтобы они задавали Владимиру различные арифметические действия и сложные математические задания. Фоторепортёры бесцеремонно крутились на сцене, щёлкали фотоаппаратами и фотовспышками. На следующий день Владимир проснулся знаменитым: о нём вышли статьи на полосах различных газет, но, конечно же, все читали о нём в газетах «Труд» и «Комсомольская правда». Через три дня приехали телерепортёры из Шаболовки и сняли передачу о Владимире для первой программы. Владимиру нравилась эта суета вокруг него. Если я в то время получал наслаждение от жонглирования мячом и мог бесконечно играть в футбол, не чувствуя усталости ног, то Владимиру было забавно вычислять в уме различные арифметические действия, он получал от вычислений и запоминаний внутреннее наслаждение. К нам, в Липовый Рай, стали наведываться поклонники Владимира со всех сторон СССР: приезжали из Грузии, Украины и Латвии. Привозили гостинцы и подарки. Сначала мы принимали их, но позже Вениамин Яковлевич распорядился, чтобы все подарки и гостинцы принимал завхоз, потому что их было так много, что мы не успевали даже их просматривать. Появилась одна поклонница из Москвы, пожелавшая усыновить Владимира, но в администрации интерната ей сказали, что у нас живы и здравствуют наши родители; она поверглась в недоумение, почему же мы учимся в интернате для одарённых детей-сирот при живых родителях, не поверила «россказням», как выразилась она, завуча, попросила аудиенции у Ольховского, взяла наш адрес и отправилась к нам в деревню.
Как только эта возмутительница спокойствия отъехала, сразу нахлынула тоска по дому: захотелось повидать и матушку, и батюшку, и братьев, и своих друзей деревенских, но через три дня, как по заказу, приехал отец на рейсовом автобусе, стоял ноябрь месяц – на мотоцикле ездить в гололёд было опасно, да и ветер колючий на дороге свищет. Отец нерешительно обнял нас при встрече и глухо проговорил:
– Мама умерла… в больнице.
Это известие так ошарашило, как будто ударили обухом по голове. Я присел на кровать свою и заплакал.
– Царствия Небесного, мамочка, – сказал Владимир, как взрослый, совершенно спокойно и положил на себя крест.
А я не мог поверить, что мамы уже нет, что она умерла.
– Домой поедем, – сказал отец. – Маму хоронить. Она вчера умерла, и вчера домой привезли её.
Никак не мог поверить словам отца, даже напала странная смешинка, но у меня, скорее всего, началась истерика, а потом и вовсе стало тошнить. Всё казалось, что отец обманывает.
Мама лежала в гробу совершенно умиротворенная и бледная. Врач рассказал отцу, что у неё в последнее время участились приступы головной боли и за месяц до своей смерти она уже не вставала с постели – настолько была обессилена. Люди потоком приходили к нам в дом прощаться с мамой, вставали у гроба, вздыхали, сожалели, кто-то крестился и желал маме Царствия Небесного, а кто-то говорил: «Пусть земля будет пухом». Вообще же приходили к нам не столько прощаться с мамой, а сколько поглазеть на знаменитого моего брата. Имя Владимира гремело уже по всей округе, и в глиняный кувшин, стоявший в горнице для пожертвований, бросали не столько на похороны мамы, а сколько на доброе имя Владимира. Когда отец вечером перед сном вытряхивал деньги из кувшина, там было много и сторублевых советских купюр.
По просьбе Владимира маму хоронили без музыки – в последнее время у нас в деревне стало модно приглашать на похороны клубный духовой оркестр. Отец с каким-то зловещим сарказмом на просьбу Владимира ответил:
– Хозяин – барин.
– И в знаменитых чем-либо, какими бы ни были они когда-либо, для меня нет ничего особенного: Бог не взирает на лице человека, – процитировал Владимир фразу апостола Павла; первое время он сопротивлялся всем искушениям внезапно свалившейся на него славы, но может ли неопытный мальчик противостоять миру?
В день похорон мамы люди шли и шли, и все желали хотя бы глазком взглянуть на своего знаменитого земляка, и удивлялись, что Владимир – маленького роста и простенький с виду: мы с Владимиром были одеты в чёрные болоньевые курточки и в кожаные меховые ушанки, выданные нам в интернате, и выглядели одинаково, как два инкубаторских цыплёнка: один чуть больше, другой чуть меньше.
Обратил я внимание и на то, что Семён, средний брат, родившийся после Петра, стал общаться с нами сдержаннее, словно боялся нас чем-то обидеть или совершить какую-нибудь нелепую ошибку, а блаженный Пётр искренне переживал смерть матери, плакал, когда гроб с её телом осторожно опускали в могилу, потом он ходил во дворе дома, как лунатик, убитый свалившимся на него горем.
Наши встречи со старыми своими друзьями были мимолетными: за хлопотами на похоронах было не до них, да и в скорбные дни совсем играть не хотелось. На следующий день после похорон мы втроём, Пётр, Владимир и я, отправились в церковь на Божественную литургию. Вышли мы рано утром, стояла на улице тьма, но снежная тропинка в поле хорошо проглядывалась. Только теперь я осознал, какая ужасная произошла трагедия: рядом не было ни мамы, ни бабы Веры, соседушки и молитвенницы нашей, а на душе стояла печаль. Хотелось плакать, но быстрая ходьба на морозе придала нам бодрости.
– Володька, Бог заберёт маму в Царствие Небесное? – спросил я брата.
– Ведомы Богу от вечности все дела Его. Надо молиться, брат Андрей.
– А как молиться?
– Господи, яко Благ и Человеколюбец, помилуй новопреставленную матушку нашу Иулию, прости ей грехи вольныя и невольныя и даруй ей Царствия Небеснаго.
В храме обрадовались нашему приходу. Встретили нас, как старых своих друзей, и вместе с тем скорбели:
– Царствия Небеснаго новопреставленной рабе Божией Иулии, вечный покой и вечная память.
А батюшка Михаил сказал, что поминал на Литургии новопреставленную и вчера, в день похорон, совершил по ней заочно чин отпевания.
Мы поблагодарили честного отца.
– Вот, мальчики, даю вам венчик, лист бумаги с разрешительной молитвой и земличку с панихидного стола. Сразу же идите на могилку новопреставленной своей матушки Иулии, Царствия ей Небеснаго, – тут батюшка перекрестился, – земличка рассыпается крестообразно на могилке, – тут батюшка показал, как она рассыпается, – а венчик и молитва либо сжигаются и также рассыпаются, либо закапываются в могильный холм. Усвоили?
Мы согласно кивнули головами.
– Владимир, читай по матушке новопреставленной Псалтирь все эти сорок дней, – сказал отец Михаил, провожая нас. – Тебе нужно учиться на священника в Духовной семинарии. В Троице-Сергеевой Лавре находится резиденция Патриарха всея Руси, и там, даст Бог, увидишь Святейшего. Ты хорошо знаешь Библию, читаешь на старославянском, помнишь все слова наизусть.
– Спаси Вас, Господи, батюшка. Я буду стараться.
На следующий день мы вернулись в интернат, и там нас ждал импозантный гость, приехавший из Москвы.
Директор интерната вызвал нас к себе на собеседование.
Кабинет Вениамина Яковлевича, украшенный полированной мебелью из натурального шпона и чёрной кожи, нас шокировал своим изяществом и блеском: впервые мы оказались в таком шикарном просторном помещении и замерли как деревенщина в смущении. Ольховский сидел за письменным столом, облокотившись на кожаный бювар правым локтем и развернувшись вполоборота в сторону своего собеседника, вальяжно сидевшего на мягком кожаном диване. Они о чём-то оживлённо беседовали.
– А вот и мальчики! – воскликнул Вениамин Яковлевич, как только увидел нас; он безудержно смеялся над чем-то забавным, когда мы вошли.
– Ты представляешь, я подарил ей розу, – говорил сочным бархатным голосом лощёный молодой человек, лет тридцати трёх – тридцати пяти, плотного сложения, коротко постриженный, смуглый, похожий на цыгана.
Вениамин Яковлевич вдруг нахмурился и утомлённо произнёс:
– Вот мальчики приехали. Вот – Владимир Ардашников.
– А-а! Боже мой, да это же лапоть, сама святая простота! – бесцеремонно воскликнул гость, нисколько не стесняясь в выражениях.
– Мальчики, познакомьтесь, пожалуйста, с Михаилом Анатольевичем Смолиным, заведующим художественно-постановочной частью при Москонцерте. Он приехал, Владимир, к нам с предложением.
Михаил Анатольевич ловко поднялся с дивана и со смеющимися глазами отпустил в нашу сторону лёгкий реверанс, а Вениамин Яковлевич печально спросил:
– Ну как вы, мальчики, съездили? Знаю, знаю, не говорите. Какая жалость! Искренне скорблю.
– Светлое лицо. Правда, вид неотёсанный. Этакий Ванька Жуков с письмом на деревню дедушке.
– Этот Ванька любому фору даст в сто очков, – попытался вступиться за нас Ольховский.
– Ничего, отштукатурим его и оденем, причешем и сделаем из него холёного жеребёночка, – Смолин засмеялся, довольный удачно подвернувшимся сравнением.
– Мишенька, мы же не в цирке, веди себя подобающе. Они уже не маленькие дети и всё прекрасно понимают.
Хотя Вениамин Яковлевич и Михаил Анатольевич разговаривали друг с другом, как близкие люди, но в действительности это было не так: Смолин со всеми людьми вёл себя непринужденно и слыл балагуром. Он, как и наш директор интерната, пробивал себе дорогу сам. Отец его, бедный еврей, был музыкантом, играл на ударных инструментах в театре «Ромэн», и там его старший сын Мишенька впервые вышел на сцену с цыганскими мальчиками и выиграл конкурс. На мальчика обратил внимание директор театра знаменитый Николай Сличенко и предложил ему детскую роль в спектакле «Мариана Пинеда» по пьесе Федерико Гарсии Лорки. Мишенька был безумно счастлив. Но вскоре отец его умер. Мама нигде не работала, жили они бедно, и в шестнадцать лет Михаил Анатольевич как старший из братьев устраивается продавцом на работу в обувной магазин, где и обнаруживаются у него коммерческие способности: в магазине на Красной Пресне обувь стоила на три рубля дешевле, он скупал её там и продавал у себя. Но однажды Мишенька в «Вечёрке» прочитал объявление, что в Театр Эстрады набирают молодых одарённых артистов. Мишенька танцует на конкурсе, и популярный артист Рыкунин говорит ему: «Цыган, идите сюда». – «Я не цыган», – отвечает Мишенька. – «Ну, всё равно, какая разница. Мне понравился Ваш цыганский танец». Так Мишенька устраивается в студию, а хореографию там преподаёт сам Борис Сичкин, его несравненный кумир! Михаил Анатольевич понимает, что эстрада – его стихия. Начинает он простым рабочим по перемещению музыкальных инструментов у знаменитого мима Бориса Амарантова, – (на «Ке-ля-ля» Амарантова зрители шли толпами), – изучает все тонкости организации эстрадного искусства, и вот его приглашают в хореографический ансамбль «Сувенир» заведующим художественно-постановочной частью, в «Сувенире» он развивает бурную деятельность и становится известным в светских кругах администратором. С Вениамином Яковлевичем познакомились они через московскую диаспору евреев.
– Прошу прощения, Вениамин Яковлевич. Владимир стоит на пороге своей безграничной славы, и на всю мою дребедень ему начхать. Так что ли, Ванька Жуков, будущий наш Ломоносов? – снова со смеющимися глазами произнёс Михаил Анатольевич.
– Всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава, и цвет её опал, – произнёс Владимир застенчиво.
Оба взрослых человека округлили свои глаза, выражая полное своё недоумение.
– Сдаётся мне, Вениамин Яковлевич, что Владимир – наш человек. Ну-ка, признавайтесь, деточки, часом вы не евреи?
– Я слышал, Мишенька, что у Владимира – феноменальная память. Мальчик запоминает исключительно всё, что слышит и читает. Мне рассказывали об этом коллеги, но за рутиной повседневных дел у меня вылетело это совершенно из головы. Можно и это использовать на концертах.
– Мне кажется, нам достаточно и одних вычислений, от одних десятизначных цифр у меня уже стоят круги перед глазами.
– Честно признаться, Мишенька, на душе тревожно, как всё это пройдёт. Сможет ли Владимир справиться с нагрузками на гастролях, выдержит ли его психика?
– Но тур у нас будет недолгим: восемь дней на время зимних каникул.
– Я бы никогда не осмелился на этот проект, если бы не стояла передо мною такая острая нужда. В голове столько планов, а средств, как всегда, не хватает.
– Вениамин Яковлевич, я буду внимательно следить за его состоянием: если появятся какие-то симптомы, я немедленно вам сообщу.
– Знаете, Мишенька, я давно уже понял, деньги – зло на земле. Когда наступит коммунизм, деньги упразднятся. В них уже не будет смысла.
Эти люди разговаривали между собою о чём-то странном и недоступном для нас. Их циничные бархатные голоса, непривычная обстановка с шикарной изящной мебелью и навалившаяся внезапная усталость, связанная с похоронами нашей матери, ложились неимоверным грузом на моё детское сознание, и я глупо заплакал, как маленькое дитя. Взрослые люди вскочили со своих мест. Вениамин Яковлевич взял меня на руки и начал успокаивать.
– Они же приехали с похорон, – сказал Вениамин Яковлевич. – А мы тут развели… дребедень.
– А кто у них умер? – спросил Михаил Анатольевич.
– Так… У них умерла мама… Отец написал в заявлении, что у них умерла мама.
– Почему она умерла, Вы знаете?
– Нет. Откуда мне знать? Я же не всевидящее око, – Вениамин Яковлевич нажал на кнопку пульта и попросил секретаршу принести чай.
– Владимир, – Михаил Анатольевич обратился к моему брату, – у вас умерла мама?
– Да, – сказал Владимир. – Мы только что вернулись с похорон.
– Как звали вашу маму?
– Юля.
– Красивое имя. Наверное, и мама была красивой?
Я не в силах сдерживать себя разревелся вдрызг.
– Андрей-Андрюшенька, ну, успокойся, мама твоя на Небесах, – Вениамин Яковлевич говорил мягким, ласковым голосом и гладил меня по спине.
– Вы действительно верите в Небеса? – спросил Михаил Анатольевич.
– Мишенька, я, как и Вы, как и многие интеллигентные люди, не верю в Бога и загробную жизнь, в сказки об аде с кипящими котлами и рае с прекрасными садами, но иногда приходят минуты откровений: проникаешь в глубины себя и начинаешь понимать, насколько разум человеческий ограничен. Можем ли мы измерить и вычислить любовь, зависть, ненависть? Если спросить, Мишенька, есть ли у Вас душа, Вы удивитесь такому глупому вопросу, потому что знаете, что она у Вас есть, но можем ли мы её обонять, осязать, видеть, и можем ли твердо утверждать, что после смерти человека, его душа умирает? Гениальный французский философ, физик и математик Блез Паскаль назвал тему о загробной жизни не только жизненной и волнующей, но и бессмертной, и не постеснялся добавить, что равнодушным к этой теме может быть только человек заведомо глупый и крайне бесчувственный.
После этих слов Ольховского я успокоился, и Вениамин Яковлевич посадил меня снова на прежнее место. Вошла в кабинет Надежда Семёновна и поставила рядом с нами поднос, на котором лежали в красивых чашах печенье и шоколадные конфеты.
– Вам чай на четыре чашки? – спросила она Вениамина Яковлевича.
Директор кивнул головою.
– Хорошо, – сказала она улыбчиво и, покачивая бедрами, принесла чай, разлитый на четыре чашки.
Михаил Анатольевич провожал её с нескрываемым восхищением.
– Знаете, Вениамин Яковлевич, а Вы действительно правы: познания человеческие ограничены, хотя мы и бороздим космическое пространство, – продолжил он тему, – О, сколько нам неведомо!
Надежда Семёновна обернулась в дверях и посмотрела на Смолина обворожительно, что не было не замечено директором.
– Расскажу я Вам один забавный анекдотец, – попытался улыбнуться смущённый Ольховский. – Вот умер один знаменитый учёный, и его душа предстала пред Богом. Имевший энциклопедические знания умерший учёный дерзко заявил Богу: – Мы, учёные этой планеты, считаем, что больше не нуждаемся в Боге. Мы постигли все тайны мира и знаем абсолютно всё: мы научились трансплантировать органы тела, создавать новые виды животных и растений, изобретать умные машины, космические корабли. Мы, современные люди, можем творить абсолютно всё, что раньше приписывалось Твоему всемогуществу. – Бог терпеливо слушал зазнавшегося человека и, когда тот закончил свою хвалебную тираду, предложил ему: – Хорошо, проведём небольшое состязание в творчестве и выясним, нуждается ли во Мне человечество или нет. – Отлично, – ответил зазнавшийся человек, – я согласен состязаться с Тобою. Что нужно сделать? – Сотвори первого человека Адама. – Прекрасно! – воскликнул учёный и нагнулся, чтобы зачерпнуть горсть пыли. – Эй, человек, не так быстро! – остановил его Бог. – Ты используй свою собственную пыль, Мою же не трогай!
– Ха-ха-ха, – Мишенька искренно засмеялся и своим жизнерадостным смехом развеял создавшуюся напряжённость. – Забавный анекдотец!
– Я действительно не верю в Бога, но ответьте, пожалуйста, на вопрос, откуда возникла первичная протоматерия, от которой впоследствии развернулась наша необъятная бесконечная вселенная. И не пытайтесь найти ответ на этот вопрос, потому что находится он за пределами человеческого познания. Как произошёл мир, как зародилась жизнь, загадки нашей планеты и человеческой жизни – перед нами стоит много и много нераскрытых вопросов и тайн. Прошу, мальчики, угощайтесь, – Вениамин Яковлевич поставил перед нами конфеты и чай.
– Молю тя, чадо, да воззриши на небо и землю, и вся, яже в них, видящь уразумееши, яко от не сущих сотвори сия Бог, и человечь род тако бысть. Во второй книге Маккавейской сказано, что всё Бог сотворил из ничего, – Владимир проговорил эти слова как бы вскользь, но взрослые переглянулись, удивившись познаниям брата.
– Я знаю ещё один забавный анекдот, – Михаил Анатольевич снова откинулся на спинку дивана и закинул нога на ногу. – Один умный человек спросил попа: «Может ли Всемогущий Бог создать камень, который Сам не сможет поднять?» Думал поп, думал, так и не смог ответить.
И тут Вениамин Яковлевич вдруг засмеялся так, что из глаз его брызнули слёзы. Он смеялся долго и никак не мог остановиться. Наконец, он достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок и вытер им слёзы.
– Простите меня, Мишенька, рассмешили. Остроумная головоломка. Если Бог всемогущ, то, безусловно, да, Он может создать такой камень, – и Ольховский вновь засмеялся. – Логический парадокс, на который нет ответа.
– А где создать этот камень, в космосе или на земле? – спросил Владимир.
Михаил Анатольевич замешкался, а Вениамин Яковлевич снова достал носовой платок и громко высморкался в него.
– Допустим, в космосе, – сказал он.
– Если в космосе, то камень, даже очень большой, в условиях невесомости будет иметь вес равный нулю. И в космосе к тому же нет необходимой точки опоры, чтобы этот камень поднять.
– Так-так, логично. А если создать такой камень на земле?
– В пределах земли нет необходимых условий для создания такого камня. Если камень создать больше земли, то уже не Земля будет притягивать камень, а, наоборот, камень будет притягивать землю. То есть для выполнения этой задачи нет необходимых условий, а, значит, нет и решения.
– Ты справился с решением этой задачи, – сказал Ольховский многозначительно. – Я ставлю тебе круглую пятёрку, но Бога мы озадачили.
– «О, сый Господи Боже! Ты сотворил еси небо и землю крепостию Твоею великою и мышцею Твоею высокою, не утаится от Тебе ничтоже», – сказано в Книге пророка Иеремии, – ответил Владимир. – Бога невозможно озадачить. В пределах человеческого мышления вопрос этот содержит внутреннее противоречие и поэтому в рамках человеческой логики неразрешим. Но логика Бога непостижима. Всемогущий Бог может создать такой камень, он может силой Своего всемогущества ограничить Своё же всемогущество и не поднять этот камень. С другой же стороны, Бог не только всемогущ, но и вездесущ. «Аще утаится кто в сокровенных, и Аз не узрю ли его? рече Господь. Еда небо и землю не Аз наполняю? рече Господь». Бог везде: и в нас, и в камне. Поэтому вопрос этот не имеет никакого смысла.
Михаил Анатольевич и Вениамин Яковлевич снова переглянулись.
– Разумеется, наш человек. Милый маленький друг, часом ты не еврей? – спросил непринужденно Смолин.
– Да чуваш он обыкновенный, – в свою очередь произнёс директор школы.
Было тепло и уютно сидеть в красивой комнате и слушать умную беседу образованных интеллигентных людей, я выпил свой чай и не доел свою шоколадную конфету, положив её на блюдце.
– Но пример, подобный камню, есть – это павший человек, – продолжал размышлять Владимир, увлечённый поставленной перед нами задачей. – Человек жил в раю, ослушался и пал. И Бог не в силах его поднять без желания и выбора самого человека.
– Давайте, закроем эту тему, – вдруг повысил тон Вениамин Яковлевич. – Бог – иллюзия, не более. Можем ли мы Его увидеть? Нет. Можем ли мы его потрогать, пощупать? Нет. Есть ли научные доказательства существования Бога? Общепринятого доказательства нет. Есть множество предположений, откровений, доводов, не подкреплённых точными научными знаниями. Посмотрите, даже верят народы по-разному: языческие племена верят в многобожие, иудеи, христиане, мусульмане в Единого Бога, но и у них разногласия. Суть в том, кто и как себе внушает. А рай же есть мечта человеческая о счастливой жизни в абсолютной гармонии с природой. Но эта мечта осуществима и не является утопией, как полагают некоторые. Я верю – мы построим рай на земле. Посмотрите на этого мальчика, – Ольховский показал на меня. – От сытой жизни он даже конфетку свою не доел. Теперь мы точно знаем, что он, сытый и довольный, не пойдёт воровать конфеты. Он счастлив, он доволен, он сыт, и больше ему ничего не надо. Весь смысл нашей жизни в изобилии. Так что закроем эту тему.
– Вениамин Яковлевич, ну, зачем Вы прервали этого маленького гения? Он говорил так прекрасно, я впервые слышу вразумительный ответ на этот забавный анекдот, – бархатно пропел Михаил Анатольевич.
Ольховский достал из-под стола чистый лист бумаги и написал что-то размашисто шариковою ручкой, через минуту он показал импозантному гостю написанное крупным почерком печатными буквами слово «жучки» и знак вопроса. Михаил Анатольевич многозначительно кивнул головою и приложил указательный палец к своим губам, а я же смутился, не понимая, что имел ввиду Ольховский под словом «жучки»; но с возрастом уверился в том, что жучки эти, или подслушивающие устройства, были у директора лишь отговоркой от внезапно появившейся щекотливой и небезопасной по тем временам темы и Вениамин Яковлевич попросту отклонился от продолжения разговора, зачинателем которого он сам и явился. В те времена многие чиновники в кулуарных беседах между собою рассказывали о случившемся конфузе в посольстве США, когда американцы случайно обнаружили в своём здании более пятидесяти жучков. При строительстве здания своего посольства они предпринимали повышенные меры предосторожности: охрана тщательно проверяла строительные материалы, неусыпно следила за всеми монтажными работами, чтобы не допустить установку подслушивающих устройств, но смекалистые советские чекисты нашли всё же способ, как установить жучки: они вмонтировали их в несущие конструкции на заводе-изготовителе железобетонных изделий. У этих жучков было ещё одно невероятное свойство: их не могли обнаружить никакие американские металлоискатели. А так, чтобы их найти, попробуй, поковыряйся в железобетонной плите! Возможно, это и подразумевал Вениамин Яковлевич.
С приездом режиссёра-постановщика из Москвы жизнь Владимира существенно переменилась: вечерами он пропадал на своих репетициях, или занимался в спортзале гимнастикой, или ставил голос в музыкальном классе; и если моя напоминала унылую и однообразную, то у Владимира она преобразилась в яркую. Лицо его светилось, когда он пел своё «ма-ме-ми» или прилипал головою и лопатками к стене и стоял в таком положении некоторое время, укрепляя тем самым свою осанку – его существование приобрело некий смысл. Иногда казалось, что он готовит себя в актёры: то становился у зеркала и повторял какую-нибудь фразу по нескольку раз, то жестикулировал руками и корчил свои смешные рожицы.
Однажды, наблюдая за братом у зеркала, я съёрничал:
– Володька, ты похож на мартышку.
– На мартышку?.. – переспросил меня Владимир и задумался. – Знаешь, мне кажется, что я счастливый человек. Наконец-то я встретил настоящего друга.
– Настоящего друга?..
– Александра Ильича, нашего режиссёра.
– Александра Ильича? – моему потрясению не было предела.
Александр Ильич Шляйм называл себя «ровесником века», на тот момент исполнилось ему ровно шестьдесят семь лет! Представляете, шестьдесят семь! Высокий, благообразный, статный, своими изысканными манерами напоминал аристократа, но в общении с Владимиром действительно превращался в мальчишку. «Я балдею!» – кричал он из партера, когда слышал, как Владимир бойко «щёлкает», как орешки, все плюсы, минусы, умножения, деления, извлечения…
Часто к Александру Ильичу из разных уголков страны приезжали известные люди: писатели, художники, музыканты, учёные… Останавливались в санатории на пару дней, и по своему обыкновению наведывались на репетицию, и заводили диспуты на разные темы. Особенно любили потолковать о рае, как только слышали, что Вениамин Яковлевич, наш директор, буквально грезит о светлом будущем человечества.
– Знаете, я восхищаюсь Вениамином Яковлевичем, – говорил по своему обыкновению Александр Ильич своим гостям. – Вот мы смеёмся, шутим, иронизируем, а Вениамин Яковлевич, несмотря на весь наш скепсис, – гвоздь… – Александр Ильич при слове «гвоздь» поднимался с кресла партера, откидывал назад свои седые волосы и цитировал Николая Тихонова:

Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.

Эти строки популярного по тем временам стихотворения звучали как продолжение банкета сарказма над светлыми чаяниями школьного директора, и Вениамину Яковлевичу крепко доставалось. Интеллигенция не верила в построение рая на земле, говорила, что в мире всё бренно, а рай – это вечное блаженство и выдумка мечтателей. Но иногда поднимался из кресел один из гостей, задетый за живое, и напряжённо говорил всем собравшимся в зале:
– Друзья! Вот вы потешаетесь над бедным директором, а я всем сердцем его поддерживаю, потому что знаю, что рай на земле построить можно…
В зале по своему обыкновению шумели, пытались возразить, но Александр Ильич как опытный психолог жестом руки останавливал все разговоры, садился в кресло и с ехидным выражением лица показывал, что принимается слушать.
Раз в актовый зал ввалились подшофе мужчины в компании с опальным политологом Фёдором Бурлацким, бывшим советником Никиты Хрущёва, много шутили и смеялись, говорили главным образом о статье Фёдора Михайловича, опубликованной в «Комсомольской правде», из-за которой он собственно и пострадал, затем переключили внимание на художника Рощина, с неухоженною бородой, в сером засаленном свитере – тоже один из опальных. Александр Ильич его с трудом узнал и страшно ему обрадовался. Рощин рассказал о себе удивительную историю, как он в конце пятидесятых переболел раком лёгких и чудесным образом исцелился, устроившись на реставрационные работы в Троице-Сергиевой Лавре.
– Рано или поздно человечек обратится к Богу, – рассуждал он тихо, но так, что все его слышали. – Помните, что говорил Белинский? «Человечество движется не прямою линией и не зигзагами, а спиральным кругом…» Настанет время, и мы осознаем, что никогда не построим коммунизм без Бога.
– В пределах Садового кольца** уже построили, – сыронизировал кто-то из гостей.
В зале бурно зашумели.
– В пределах Садового кольца? Коммунизм – это справедливое общество людей. А вы посмотрите, кто живёт в пределах Садового кольца! Подхалимы и конъюнктурщики!
– Старый Хрыч там обитает. Сочинилис поэмочку «Мы – не рабы», и на тебе – квартирочка в Жилом доме на площади Восстания. Алкаш несчастный!
Александр Ильич встал со своего кресла и громко произнёс в шутливом тоне:
– Господа, вы не даёте человеку высказаться! Прошу не перебивать!
– У Григория Нисского***, – продолжал также тихо Рощин, – в человеке соединяются несколько природ: материя – вещественное естество; затем природа бесчувственная, свойственная живой растительной природе; далее природа чувственная, присущая животному миру; и над всем этим стоит природа словесная, логосная, то есть Разум. Другими словами, человек фокусирует на себе пути восхождения природ. Если человек движется вверх по Лестнице Восхождения, то вместе с ним восходит и природа, если он падает, то и природа катится вниз. Вы улавливаете, к чему я клоню?
– Кажется, я понимаю. Человек должен стремиться к своему совершенству. Совершенствуясь, человек облагораживает вокруг себя и природу, – сказал впечатлительный Александр Ильич.
– Эта идея не нова. Поэтому и приняли Моральный кодекс, – вставил один из гостей, и все дружно засмеялись, посмотрев на Бурлацкого****.
– Призвание человека превратить землю в рай. Эту миссию не выполнил Адам, но по Максиму Исповеднику***** мы подразумеваем её в деле Христа – нового Адама. Человек должен обожить себя и прославить всех земных тварей. Посмотрите на историю Древней Руси, – продолжал вдохновенно Рощин. – Сколько было святых! И как они преображали вокруг себя мир! К ним приходили звери и птицы, вокруг них строились монастыри и целые города. К Древней Руси присоединялись народы, но эти народы не утрачивали свою самобытную культуру, а лишь обогащались христианской красотой и новизной. Мы должны победить бесстрастием разделение в себе, святой жизнью соединить землю и рай и в таинстве любви соединиться с Богом. В синергии с Богом наше будущее.
Общение с друзьями Александра Ильича впечатляли моего брата, радостная улыбка не сходила с лица его. Иногда возникало чувство, что Владимир действительно живёт в раю: ему оказывали всяческое внимание, его любили и задаривали подарками… Но скоро сказка сказывается… С повторным приездом Смолина в наш интернат разгорелся нешуточный скандал; история вылилась, прямо скажем, в комедию.
После праздничного предновогоднего концерта старшеклассники в спортзале устроили танцы, и мы, первоклашки, забегали в зал от разжигаемого любопытства и глазели, как танцуют старшие. Восьмиклассник Лёша Козлов и его друзья, организовавшие вокально-инструментальный ансамбль «Чиполлино», выдали грандиозное представление на электрогитарах. У Лёши – потрясающий вокал; когда он пел, казалось, что окрылённая душа уплывает в заоблачный мир, где царствуют любовь и безграничное радужное счастье; все девочки визжали, плакали или истерично смеялись.
Но вишенку на торте продемонстрировали импозантный Михаил Анатольевич и грациозная Надежда Семёновна, появившиеся в самый разгар танцев. Они изящно двигались по гладкому полу, как ожившие фарфоровые статуэтки, вальсируя в центре тускло освещённого зала. Все ребята расступились и образовали широкий круг, с большим восхищением созерцая чудо, как будто упавшее с неба. Надежда Семёновна в приталенном сером костюме с красиво причёсанною головкой, откинутою чуточку набок, с обворожительною улыбкой на воспламенённом лице, с искрами разгоревшихся глаз, плавно скользила на высоких каблуках, а Михаил Анатольевич в блестящем смокинге, при галстуке, с прямою линией спины, двигался легко, непринужденно, сверкая лакированными носками туфель, резко разворачивал партнёршу и вёл её в обратную сторону. Когда же музыка стихла и ожившие «статуэтки» замерли, наэлектризованный зал зашелестел рукоплесканием юных ладоней. Когда же наше рукоплескание под крики «Браво!» стало нарастать громче и громче, вдруг в центр круга ворвался Вениамин Яковлевич с огненным испепеляющим взглядом и молниеносно влепил гневную пощёчину Михаилу Анатольевичу, а затем скорыми шагами удалился. Всё произошло неожиданно и страшно! Танцующий зал в недоумении замер. Эта как снег на голову свалившаяся пощёчина ещё долго звучала в моих ушах. Первая пришла в себя Надежда Семёновна, побледневшая как мел. Она как-то странно взвизгнула и последовала за Вениамином Яковлевичем, торопливо стуча каблуками. За нею уже вразвалочку, держась за щеку, отправился униженный и оскорблённый Михаил Анатольевич.
На следующий день рано утром Ольховский вызвал Владимира в кабинет, но с Владимиром последовал и я. С нами с каменным лицом разговаривал только Смолин. Он сухо сообщил, что гастроли отменяются, а режиссёр Александр Ильич уже вылетел в Москву на самолёте.
Когда же мы вышли из кабинета, группа мальчиков и Лёша встретили нас в холле. Они стояли у кожаного топчана, по бокам которого росли в деревянных кадушках два пышных фикуса – первенцы райской мечты Вениамина Яковлевича, несостоявшегося зимнего сада.
– Ардашников, можно Вас на минуточку? – красивым голосом произнёс всеобщий любимец интерната.
По коридору пробежали мальчики из первого класса, мои закадычные друзья. «Куда они помчались?» – подумал я, но мне, честно признаться, было не до них, моё сердце затрепетало, как маленькая птичка, вот-вот готовая вылететь из гнезда, когда с нами заговорил наш всеобщий кумир – Лёша Козлов.
– Мальчики, Смолин у директора? Вы Смолина не видели? – спросил нас расстроенный чем-то Лёша. – Представляете, я только что влетаю к Надежде Семёновне, и секрет-шуршит мне говорит: «С глаз моих долой, Ошенька! Ты мне уже надел!»
Тут мальчики, стоявшие рядом с Лёшей, засмеялись:
– Надел?
– Что надел?
– Трусики на голову.
– Надоел! – встрял я нелепо – никто же не спрашивал меня.
– Недодел, – передразнили меня мальчики и снова засмеялись.
И я засмеялся вместе с ними, показавшимися мне такими забавными.
– Да, Смолин у директора, – ответил нехотя Владимир.
– О чём вы говорили, если не секрет?
– Гастроли отменяются, кажется. Ничего не понимаю.
– Поймёшь, когда поздно будет, – сказал белобрысый мальчик, чуть повыше ростом Лёши, и снова все ребята засмеялись.
– Выжмут, как помойную тряпку.
Мы веселились некоторое время, и перед тем, как разойтись по классам, Лёша пригласил нас прийти после ужина к ним в студию на репетицию.
Весь последующий день я сгорал от нетерпения в ожидании той минуты, когда снова услышу пение Лёши, но Владимиру перед самым ужином вдруг расхотелось идти на репетицию. В компании весельчаков-музыкантов он чувствовал себя неуютно. А я же, влюблённый в Лёшу, закатил истерику.
– Андрюшенька, – утешал меня брат, – они городские, а мы деревенские. Мы будем среди них чужими.
– Не будем! – плакал я навзрыд. – Они весёлые! – в эту минуту я ненавидел своего брата и впервые в своей жизни ему прекословил, впервые в глазах моих его непререкаемый авторитет был подорван: как он мог отказаться от приглашения и общения с Лёшей, неужели я не услышу… не услышу волшебной музыки «Чиполлино» и чудного пения всеобщего кумира?
– Если ты не пойдёшь на репетицию, я порежу себе руку, – заявил я в отчаянии, сам не понимая, что лепечу.
Я кипел, страдал, плакал и не слышал, о чём говорит мне Владимир, потом вскочил молниеносно со своей кровати, на которой лежал, всхлипывая в подушку, открыл ящик своей тумбочки, схватил стальные ножницы, раскрыл их и занёс лезвие над своею рукой.
Владимир побледнел, встал передо мною на колени и сказал:
– Хорошо. Я пойду на репетицию, но ты пообещай мне, что будешь читать Псалтирь вместе со мною.

* «Пятый пункт» – выражение, употребляемое в переносном смысле, означающее указание в документах национальности как факта принадлежности к определённой этнической общности. В СССР графа номер 5 для указания национальности была в формуляре Личного листка по учёту кадров паспортных органов МВД СССР, на основании которого оформлялся паспорт, а также в таких же листках отделов и управлений кадров всех государственных организаций.

** Садовое кольцо – круговая магистральная улица в центре Москвы.

*** Григорий Нисский (ок. 335-394 гг.) – христианский богослов и философ, епископ г. Ниссы, почитается в лике святителей.

**** По утверждению политолога Ф.М. Бурлацкого, Моральный кодекс строителя коммунизма был написан при следующих обстоятельствах: «Дело было в Подмосковье, на бывшей даче Горького. Шёл 1961 год. С группой консультантов ЦК КПСС я работал над программой партии – с начала и до конца. Нашей группой руководил секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарёв, а непосредственную работу осуществлял его зам – Елизар Ильич Кусков, прекрасной души человек, остро пишущий и тонко чувствующий слово журналист.
Как-то утром, после крепкой вечерней пьянки, мы сидели в беседке и чаёвничали. Елизар мне и говорит:
– Знаешь, Фёдор, позвонил «наш» (так он звал Пономарёва) и говорит: «Никита Сергеевич Хрущёв просмотрел всё, что вы написали, и советует быстро придумать моральный кодекс коммунистов. Желательно в течение трёх часов его переправить в Москву».
И мы стали фантазировать. Один говорит «мир», другой – «свобода», третий – «солидарность»… Я сказал, что нужно исходить не только из коммунистических постулатов, но и также из заповедей Моисея, Христа, тогда всё действительно «ляжет» на общественное сознание. Это был сознательный акт включения в коммунистическую идеологию религиозных элементов. Буквально часа за полтора мы сочинили такой текст, который в Президиуме ЦК прошёл на «ура».
 
***** Максим Исповедник (580-662 гг.) – христианский монах, богослов и философ, прославлен в лике преподобных.


Рецензии
какое дивное драматичное произведение!

Франц Ирилокин   28.03.2021 22:49     Заявить о нарушении
Благодарю, Франц.

Александр Данилов   29.03.2021 11:31   Заявить о нарушении