Лев и кошки

                Посвящаю няне, бабе Саше, Александре.

   В сердце своем он всегда чувствовал огромное, рыцарственное желание всем помогать. С самого детства, как себя помнил. Его звали Лёвушка, Лев по-взрослому. Лёвушкой его ласково называла любимая бабушка.
   Собственная внешность всегда казалась ему странной. Не то, чтобы он не любил свое отражение в зеркале. Но уж больно оно соответствовало его имени. Особенно, когда вырос. Крупный, высокий, с большими руками и ногами, широким скуластым лицом и огромной шевелюрой густых вьющихся волос, которые по моде того времени он почти не стриг. Они так и выглядели – львиной гривой. Густые бакенбарды, если бы он их не брил, тоже курчавились. Пухлый, крупный рот, широкий, даже негроидный нос, добрые глаза за очками. Родинка над губой. Только лев он был совершенно не злой и не суровый, а мягкий, медлительный, расслабленный  и мечтательный. О таких говорят: тюфяк. Очки в семье носил только он один. Потому что так, как он любил читать, не любил никто. Бабушка диву давалась, глядя на него. Библиотеки дома не было. Пустая четырехкомнатная угловая квартира в блочной девятиэтажке на третьем этаже. Мебели мало, поэтому как-то особенно много воздуха. На холодильнике в кухне – разлапистый, вечно цветущий декабрист. В спальне родителей на трельяже с зеркалами, которые можно поворачивать, – мамины духи с синей грушей-распылителем. Никаких ковров, половиков. Только шторы на окнах, легкие, трепещущие на ветру. Окна выходили на детский сад и раскидистые ивы, под которыми любила сидеть на лавке его бабушка. Сторона солнечная, южная, поэтому все пространство залито теплыми, ласкающими лучами: как расплавленное золото, и в них танцует смешная пыль. За книжками он ходил в библиотеку. Когда подрос, начал собирать книги сам. Купил себе обширный шкаф для них. Его комната была самой крайней, ближе всего к входной двери, небольшой и уютной.
   Наверное, каждый понимает, что родиться можно единственным способом, а умереть – тысячами. Огромная милость в том, что человек не знает своего часа наверняка, не знает и как уйдет. Книги рассказали ему много не только интересного, но и страшного. Когда читал Джека Лондона, всеми силами был на стороне отчаянных людей, рискующих жизнью в дебрях Аляски и вечных снегов. Он придумывал множество способов, как можно было бы спасти их… Неужели он не смог бы отпугнуть волчью стаю, окажись он там? Фантазия его работала лихорадочно. Что уж говорить о «Последнем из могикан»! Он всегда хотел изменить концовку. В уме он переписывал ее много раз. Как же так, с Ункасом род прекратится? Как же все обычаи могикан, вся культура охоты, обращения с природой, взаимопроникновения с ней, прошедшая из рода в род сквозь века? Это больно, слишком больно.  Он снимал очки и протирал уставшие глаза. Он – тоже единственный мужчина в семье, кроме отца, продолжатель фамилии. В Великую Отечественную войну погибли братья его деда, не оставив своего продолжения. В воображении Лёвы Ункас и прекрасная Кора не погибли, а жили вместе в любви, в двух мирах своих культур. Она выучила его язык, он показал ей голоса птиц, рассказал о тайнописи следов на траве. Она подарила ему детей… Мальчики были похожи на отца. Они выросли и продолжили род с благодарностью и почитанием предков. Прекрасные, мудрые, сильные люди. Он представлял их детально, в чертах и красках.
   Отец Лёвушки был кадровым военным. Дослужился до полковника. И до этих четырехкомнатных хором. Мама работала на заводе в отделе кадров. Заводов в городе много, но до их тихого и зеленого микрорайона промышленная грязь не долетала. Роза ветров с северо-запада, с полей, речки и леса в далеком далеке.
   Еще была младшая сестренка Жаннка. Она именно Жаннка, а никакая не Жаннет и не Джейн. Мама кричала ей с балкона: «Жа-а-на!». Ужасная вертихвостка. Совсем они не похожи. Она – вся каштановая, теплого оттенка прелой листвы. Волосы, ресницы, брови и даже веснушки. Все кремово-коричневое, совершенно не русское, какое-то ирландское. Глаза не просто зелёные – зеленющие, русалочьи. Училась всего-то в седьмом классе, когда он застал ее за предосудительным похищением маминой туши для ресниц. Тушь - ленинградская, твердая, с пластмассовой, жесткой щеточкой. Жаннка плевала на нее, чтобы размазать краску. Ресницы – как у куклы. Он ругался, стыдил ее, но рассказывать родителям не собирался. У маленького зеркала в ванной стояла близко, вытаращивала глаза, а ресницы, густые, начернённые донельзя, казалось, были готовы достать до небес. Убегала гулять. Лёвушка грозил ей кулаком напоследок. Но она знала, что он беззлобный. Искренне не понимала, как можно так сидеть: часами, уткнувшись в книгу. И никакого толка от Лёвки в собирании щавеля, из которого бабушка готовит такие удивительные кушанья. Только щурится своими близорукими глазами. Читать надо меньше!
   Для него это было самым изысканным, самым заветным удовольствием. Особенно, когда оставался дома один, или даже с бабушкой, когда она что-то тихонько готовила. Вся ее жизнь – на кухне. Семья - пять человек. Она вообще может приготовить что угодно, даже если продуктов мало. Как у нее получается? Говорит, что жизнь была трудная, безжалостный голод в Поволжье, смерть вокруг, война. Какую травку собрать – всегда знала. Не было бы засухи, выживем.
   Лёвушка забирался на диван-кровать с ногами, садился посредине, по-турецки, обкладывался подушками с коридорной прихожей. Они были плоские и мягкие. И покрывало вокруг ног. Иногда – на плечи. Рядом ставил тарелку с печеньем «Юбилейным», молоко или воду. Ах, как вкусно хрустеть, глотая страницы приключений! Чувствовал себя, как падишах во дворце. В уютности его комнаты была особая прелесть уединения. Особенно утром, когда солнце всходило над пустырем и кооперативным пятиэтажным домом. Оно заливало теплым золотом всю комнату. Книга в руках в такие моменты свободного лета – это роскошь. Он жил не для чтения, как думали все домашние. Он жил чтением. Он жил внутри каждой книги, каждого поворота сюжета. Погружался в происходящее, чувствовал себя участником событий! Поэтому, когда книга оканчивалась, его еще долго преследовало чувство глубокой потери. Полного опустошения. Тут было два выхода: либо начать перечитывать сразу же с самого начала, либо броситься в новое приключение с новой книгой. Жюль Верн с его капитаном Немо «Двадцать тысяч лье под водой», Фенимор Купер весь, не только «Последний из могикан», Майн Рид «Всадник без головы», Стивенсон «Остров сокровищ», Александр Дюма-отец, весь, весь, особенно – «Граф Монте-Кристо», которого он перечитал раз пять, впрочем, как и «Трех мушкетеров», возвращаясь иногда к самым любимым местам. «Базен, смотревший на своего господина и ничего не понимавший в этой перемене, меланхолически уронил яичницу в шпинат, а шпинат на паркет. – Благодарю, д`Артаньян! – вскричал Арамис в полном исступлении. – Ей пришлось вернуться в Тур. Она мне не изменила, она по-прежнему меня любит!».  Дружба и любовь – две главные ценности жизни под прекрасным соусом ароматных приключений семнадцатого века. Он, как Д`Артаньян, чувствовал себя поочередно влюбленным в госпожу Бонасье, Миледи, Кэт и даже в королеву Франции! Думал: какие они, подвески герцога Бэкингема? Сибарит и гурман, он мог мечтать часами о той жизни, которая его ждет, когда он вырастет. Пока баба Саша не звала к столу.
   Бальзак, Ги де Мопассан и Золя с их романтикой и страшной прозой любви и жизни. Лёвушка обожал Эдгара Алана По, Теодора Драйзера и его «Сестру Керри», Конан Дойла со знаменитым Шерлоком Холмсом, Джека Лондона и всю библиотеку фантастики. Казанцев заставлял его часами рассматривать фотографии в его книгах с убедительными доказательствами инопланетного присутствия на Земле за много веков до нашей цивилизации. Конечно, среди индейцев Америки! Огромные рисунки пустыни Наска, видные только с самолета, эти взлетно-посадочные полосы, настоящие фотографии во вклейках, рисунок космического корабля, зашифрованный в ритуальном рисунке американских индейцев, модель индейской «пчелы», которая показала прекрасные лётные качества в аэродинамической трубе. Ох, как много чудес на свете! Он все, все непременно их поймёт и узнает. И откроет новое, своё! Он поедет в пустыню Наска, заберётся во все загадочные пещеры, откопает старинные клады. Вообще, Лёвушка любил все красивое. Будь то изгиб березовой ветки, рисунок в книге, выполненный будто бы в технике старого офорта, запах страниц новой книжки с только что проставленным штампом библиотеки или даже те отношения между людьми, которые он находил в книгах. Эти отношения были особенными, такими, о которых можно мечтать. Александр Грин и его «Алые паруса». Отец Лёвы говорил, что девочкам эту повесть читать нельзя… Нечего себе фантазировать! Жаннке он не даст читать «Ассоль». Потому что это формирует у девочки неправильное ожидание жизни. Вот книги о борьбе – пожалуйста. О подвиге, силе характера и стойкости. «Четвертая высота» Елены Ильиной, повести Аркадия Гайдара, подвиги комсомольцев на войне: вот что надо девочкам!
      Иногда под ногами попадалась соседская девчушка лет четырех. Бабушка подрабатывала, присматривая за ней. «Несадовский» ребенок, вечно болеющий и немного испуганный. Она была очень тиха, эта кроха. По правде сказать, Лёва ее и не замечал. Бабушка посадит ее в зале за стол, она и рисует весь день напролет. Баба Саша говорила, что таких спокойных детей она в жизни не видела, таких - она может десять смотреть за раз. Мама девчушке давала с собой сосиски, но та их терпеть не могла, зато обожала бабушкины щи и тончайшие блины. Еще его дразнили: «невеста твоя растёт». Какая еще невеста? Замухрышка мелкая, лет на десять младше его. Карина. С Жаннкой пусть играет. И смотрит номера Олега Попова по черно-белому телевизору. Закрывал дверь в свою комнату. Потому что бабушка поворачивала колесико радиоприемника громче. Алла Пугачева мощно, горестно и театрально смеялась с динамике: «Ар-ле-кино, Аллекино! Нужно быть смешным для всех! Ар-ле-кино, Арлекино! Есть одна награда – смех».
   Серость советской жизни его не устраивала. Даже тетрадки и то у всех одинаковые – зелёные. Ручки, стёрки и карандаши – как две капли воды у соседа по парте. Учебники, даже истории, – скука смертная. Все картинки в них смотрены-пересмотрены едва не до дыр. Старался не замечать этой гадкой ржавости каждого дня в школе. Потому что знал: дома его ждут приключения. Никакой двор не заменит ему книг. Что родители говорят? Учись хорошо, будешь работать головой, а не руками. Денег меньше, зато престижа больше. И времени. Не к семи утра на завод, а к девяти. Красота!
   Он никак не мог взять в толк, чем одно лучше другого. Все равно каждое утро, как раб. Каждое утро похоже на предыдущее: в толкучке автобуса. Продуктовый заказ на новый год и отпуск двадцать два рабочих дня. В месиве тел на пляжах Крыма. А еще в отпуск надо выкопать бабуле картошку. Ту, что через дорогу на Ленинградской, на пустыре. Это что, жизнь?
   Сколько себя Лёва помнил, в доме всегда были кошки. Одна, две, даже три. Рыжие, серые, пятнистые. Муся, Дуся… И непременный Барсик. Их мать держала. Он особо не играл с ними, но иногда они забирались к нему на постель, когда он читал. Баба Саша и вовсе раздражалась от их наглости. Никогда дочь в этом плане не поддерживала. Кошки должны в избе жить, а не в квартире. Вспоминала раннюю юность в Поволжье. Как съели не только кошек в двадцатые… Детей своих берегли. Боялись, что выкрадут. Попробуй, не уследи! Пышным гниющим цветом расползлось людоедство. Молодуха родила мертвое дитя, да скорее, едва живая, поползла его закапывать: боялась, что родные его сварят. Пирожками торговали в большой станице. Да в них детский ноготь нашли… Кто слабее – того в котёл. Землю ели, умирали в муках. Ведь даже рассказать об этом страшно. Да и кому поведаешь? Каринке расскажет, только подрасти ей надо. Вон, глаза какие внимательные: в душу смотрит. Маленькая, а как танцевать любит! Именно выступать! Услышит музыку во дворе, встанет перед всеми бабулями, поклон отвесит и говорит: «Выступает Карина!». Забавная! Особенно «Калинку-малинку» никогда не пропустит. Эх, девчушка… Вырастет – она ее научит блины печь. Еду готовить – дело нехитрое, было бы из чего. А из чего сейчас найти всегда можно: пошлёт детей за щавелем через дорогу – вот тебе и щи. Смотрела на Лёву и думала: «совсем-то он жизни не знает, добрый увалень. Живет, как в тумане, в облаках. И глупостей куча в голове. Всё от книжек». Как-то попробовала рассказать ему про то, что пережила подростком в Поволжье. Даже в войну не было так люто. В книжках он об этом точно не прочтёт. Но он отмахнулся: «Ба, ну, не интересно же. Ужас – и всё».
   Кормить дочкиных кошек – кормила. Но чтобы гладить… Когда пекла свои изумительные блины, кошки всегда крутились под ногами, мешали, выпрашивали.
- Пшли отсюда! – отпихивала аккуратно, без злобы, но и без тени любви. Да, она их не любила. Терпела. Как терпела почти всё в жизни. Это главный урок: терпеть. Сейчас этого не умеют… Раньше терпеть умели. Перетерпишь – и снова можно вздохнуть. Пусть живут, наглые твари.
   Летом кошки гуляли во дворе. Но всегда возвращались. Жрать. Тогда подъезд был с простой длинной деревянной ручкой в стальных ободках, никаких домофонов и в помине не было. Двери настежь. Да что говорить, квартиру тоже особо не запирали. А что у них красть-то? Ключ под ковриком входным лежал, даже Каринка мелкая знала.
   Когда Лёвушка читал про Ассоль, про то, как она ждала свои алые паруса, всегда представлял себя на месте Грея. Всем сердцем понимал: ему такая девушка нужна, как Ассоль. Романтичная и прекрасная. Такая, которая умеет мечтать. Как он. Всегда знал о себе, что он не такой, как все. Большинство людей воспринимают лишь то, что видят их глаза. Дух спит, воображение не развито. Они не способны влюбиться в образ, в мечту, в интеллект. Им дай то, что можно пощупать пятернёй. Если это упруго и красиво, – их всё устраивает. Они не мечтают об алых парусах.
   Баба Саша только головой качала, когда ловила задумчивый и витающий в облаках взгляд внука: пошел бы гулять, что дома сидеть?! Теплынь редкая, весна, а он в книжках…
   Доподлинно известно: это детство длится бесконечно, а потом года, как птицы в полете: пару взмахов крыльями – и исчезли из вида… Лёвушка и не заметил, как ВУЗ окончил. Технический. А куда еще мог он податься? Знакомств нет, конкурс приемлемый только в технари. Читать не перестал. Завел свою библиотеку. Это было непросто в те года, но учило коммерческой смётке. Помогал отец Каринки: он тоже увлекался собиранием редких изданий. Как-то с книгами Лёве подарили статуэтку богини-кошки, кто-то привёз из Египта, – Баст. Памятуя любовь матери к этим орущим и своенравным созданиям, принёс статуэтку ей. Теперь она стоит на самом виду в его комнате, смотрит иглами желтых глаз. Точь-в-точь, как иногда одна из маминых кошек. И тоже чёрная. Странное существо… Сядет, уставится в одну точку. Будто что-то видит наяву… Нет, не говорите чепухи, он уверен, что наблюдает она не пыль в луче света. Он так же смотрит, когда мечтает… и видит перед воображаемым взором героев любимых книг… «Ассоль» он не дождался. Очень мать расстраивалась, что он такую женщину нашел: старше его и с двумя детьми. Проза жизни. Он не жаловался. Мечтать не перестал. Где же его королева Франции, его Миледи, его прекрасная госпожа Бонасье, его Меседес, его Кора?
   Однажды в седьмом классе он заступился за девочку. Её обижали. Но вышло всё так, что смеяться потом стали над ним. Да, её обижали. Но она не обижалась. «Обидчик» связываться с Лёвой не стал: слишком тот был мощным, да и разъярился, даже веснушки стали темными. Обошлось всё парочкой толчков. Девочка Лёву не поблагодарила. Какое еще оскорбление? «Подумаешь, буду я на каждого дурака внимание обращать! А ты молодец, Дон Кихот!» С тех пор его так и звали: Ламанчский. А ее – Дульсинея Тобосская. Она ему не нравилась. Просто обидно стало за неё. Он ей – не нравился тем более. Дурень какой-то, со странностями.
   Три года он жил с Натальей. Она неплохая, вначале он даже влюблён был. Вот только поправилась за последнее время. Ноет, что зарплата у него маленькая. И что всё тратит на книжки… Как-то раз поссорился с ней, ушел домой, к бабушке с матерью. Сел на свой любимый родной диван-кровать, устроился с книжкой: красота. Тишина, спокойно так, уютно. Ноги пледом обмотал. Как в детстве. Не хватает только печенья с молоком.
   Вдруг услышал крики в коридоре. Орал сосед старый. На его мать! Вспомнил, что она рассказывала: конфликт давно с ним. Что кошки их ссут на коврик перед его дверью. Мать что-то истошно кричала ему в ответ. Что они воспитанные у неё, в лоток ходят, на улицу она всегда их выпускала, никогда-ничего! Вдруг она вскрикнула.
   Скатился с дивана-кровати, ноги в пледе запутались. Выскочил. Мать упала, дед толкнул. Ухмылистый. «Если мало – еще поддам!» - в лицо Лёвушке кинул. Тот мать загородил.
  Дед собрался дверь захлопнуть. Лёва не дал, ногу подставил. Было ему так обидно за мать, как в детстве, только больнее.
«Чё надо?» - дед развернулся в пол оборота.
   Какое-то странное движение.
   Он ничего не понял. Увидел алые паруса. Они раздувались на ветру, прекрасные, как закатное небо. Легкий ветер касался его щек и волос. Он искал глазами Ассоль. Он найдёт ее, непременно. Потому что это его корабль с алыми парусами. Странно, что это? Скала? Или угол какой-то… Ящик? Нет, скала, конечно. Горячая, прекрасная Кора ждет его, своего Ункаса. Смотрит на него горящими влюбленными глазами.
   Мать ахнула рядом.
   Искал, искал глазами Кору. Он же видел её. Вот здесь, на скале. Мешок картошки в ящике бабушка всегда хранила: память о голодной жизни. Как совсем без запасов? Ункас поможет ему… Или он сам – Ункас? Да, он – «последний из могикан», отважный Ункас. Нет, стоп. Последним остался его отец… Все-таки жаль, что казнили Миледи. Нельзя казнить красивых женщин, даже преступниц. Что-то накрывает его, он тонет… Может, он погружается в глубины океана с капитаном Немо? Тогда где же чудесные морские создания вокруг? А может, он – Эдмон Дантес, он летит вниз головой в мешке, бежав из страшной тюрьмы замка Ив, погружается в мрачную холодную пучину вод… Как же ему выбраться… Вода проникла в мешок, еще несколько секунд - и он задохнётся. Трудно дышать. Ему нужен нож – распороть мешковину… Вот же он. Только он не может дотянуться. Кто-то кричит рядом… Он хотел позвать ее… «Кора»… Но не смог… Он не в силах двинуть рукой, он замерзает… Какой страшный рассказ у Джека Лондона – «Любовь к жизни»… У Мопассана роман с похожим названием… «Жизнь». Наверное, он на Аляске, так холодно… Никогда не мог для себя решить, кого больше любит: Майн Рида? Фенимора Купера? «Всадник без головы». Или «Голова без всадника»? «Коу!» - кто это его зовёт? Окрик старого друга? Он ничего не чувствует. Будет вечно скакать в этом седле, укрытый попоной… Так интересно лететь над пустыней Наска и созерцать с высоты птичьего полета эти странные письмена величиной с пять футбольных полей. Наконец-то он увидел это чудо, о котором мечтал с детства. Алые, алые паруса… Закат гаснет. Неужели?
   «Скорая» не успела. Лёва лежал в луже крови уже без дыхания. Над ним причитала, кричала мать. Баба Саша с белым лицом гладила Лёвушку по пушистым волосам. Рука ее была лёгкой, как ветерок.
   Удар в сонную артерию был молниеносным и точным. Старый зэк церемониться не стал. Что ему терять? Кашлял кровью уже давно. Что это такое – знал. Кошки больше не будут ссать на его коврик. Жизнь.
   Статуэтку эту жуткую кошачью баба Саша выбросила с третьего этажа сразу после гибели Лёвушки. Смотрела на разбитые черепки внизу. Теперь точно знала: ненавидит кошек. Незадолго до рокового дня заметила нечто странное: у черной их кошки, похожей на статуэтку, появилась родинка над губой. Точно такая, как у Лёвушки. Кошка эта и забрала его жизнь. Таково было ее внутреннее чувство. Стала эта тварь чем-то похожей на него, чтобы смерть спутала к ней дорогу. Да, это чепуху она говорит. Просто она старая, не соображает уже. «Не слушай меня, девочка».
   «Он не мог бы сейчас жить. – Махнула взглядом куда-то за окно. – Жестокие все. Я не жалуюсь. Мне и так хорошо. А он не смог бы. Жили трудно… А справедливость была! А сейчас… Всё есть. Правды нет».
   Баба Саша много позже говорила Карине, что в Бога она не верит. Не верит еще с юности, с двадцатых, с голода в Поволжье, что унёс полсемьи, что заставлял людей терять человеческий облик. Молитв её Он не слышал. А теперь не верит и подавно. Не надо ей носить просфоры из церкви. И за здравие – не надо. Ей девяносто семь. Дочь обижала. А она - слабая. Видел бы Лёвушка. Однажды так дочери и сказала. Он бы её в обиду никому не дал, он бы ходил за ней, она знает. Сейчас таких, как он, просто нет. Нескладного и доброго, живого и тёплого, грустного романтика, она не видит его сейчас, скажем, открывающим дверь. Просто потому, что сейчас его не может быть, в этом тяжком воздухе существования. Поэтому он и остался в ушедших днях… Там его место. В тех годах, когда в распахнутом настежь подъезде не было кодового замка, по радио звучало: «Ар-ле-кино!» и лавка во дворе была теплой от солнца, в весёлых пятнах света, укрытой подросшими, раскидистыми ивами. Слишком долго она жила на свете. Видела то, что видеть нельзя. Тело стало маленьким, как у ребенка. Не надо плакать. Она вот не умеет. Это свечи плачут… Не надо за неё молиться. Она не боится. Бога нет.