Поэт Владимир Гальской-уроженец Орловской губернии

Владимир Львович Гальской [2(15).03.1908 - 12.06.1961], поэт. Родился в имении Золотарёво Мценского уезда Орловской губернии. В 1917 поступил в одну из гимназий г. Орла. С 10-летнего возраста у Гальского  начался период странствий: Киев, Полтава, Новороссийск, Белград, Берлин, Вена. В 1947 году переехал в Касабланку (Морокко), где работал в разных строительных компаниях. Здесь и оборвалась его жизнь. Истоки рода потомственных дворян Гальских — на севере. В их Череповецком имении Горка на берегу р. Шексны, ныне образован историко-этнографический музей «Усадьба Гальских». Южная семейная ветвь связана с Воронежом и Орлом. В 1992 была издана книга стихотворений Гальского «Путь усталости». (Вологда. Грифон). (Писатели Орловского края XX века. Хрестоматия, 2001. — С. 654).

(Бельский Александр. Орловский энциклопедический словарь, 2009. - С.115).



Клуб Вологжан Ступени

Творчество В.Л.Гальского, поэта "незамеченного" поколения первой волны эмиграции, чей скитальческий путь пролёг от орловских просторов - через всю Европу - до Африки, почти неизвестно в России. Его стихотворения, опубликованные под одной обложкой с признанными мастерами слова - А.М.Ремизовым, Д.С. Мережковским, З.Н. Гиппиус, М. А. Алдановым и другими - были рассеяны в периодике русского зарубежья 1930-50-х годов ( "Русские записки", "Возрождение", "Грани":) и в коллективных сборниках: "Литературная среда" (Белград, 1936), "Стихи" (Мюнхен, 1947) и других.  В 1992 году сын поэта, Константин Владимирович Гальской, воплощая нереализованный замысел отца, издал (по сохранившемуся авторскому плану) книгу стихотворений "Путь усталости" (Вологда: Грифон).
Истоки рода потомственных дворян Гальских - на севере. В их череповецком имении Горка на берегу реки Шексны ныне образован историко-этнографический музей "Усадьба Гальских". Южная семейная ветвь связана с Воронежем и Орлом. К.В. Гальской во вступительной статье к книге "Путь усталости", восстанавливая  родословную, отмечал: "Мой отец, Владимир Львович Гальской, родился 2 (15) марта 1908 г. в имении Золотарево Мценского уезда Орловской губернии. Его родители, Лев Ионович и Александра Владимировна, урождённая Багговут, вели молочное хозяйство, поставлявшее молоко и молочные продукты в Орёл. Владимир Гальской младший из трёх детей:Раннее детство прошло в имении, а в 1913 году последовал переезд в Орёл в связи с поступлением старшего брата, Льва Львовича, в гимназию. С этого времени семья жила зимой в Орле, а лето проводила в усадьбе. Осенью 1917 года Владимир Львович поступает в одну из гимназий города Орла". Примечательно, что  старожилы села Золотарёво (ныне Залегощенский район)  помнят усадьбу Гальских и их владельцев. Революционные события заставили    семью покинуть обжитый край. С десятилетнего возраста у будущего поэта начался период странствий: Киев, Полтава, Новороссийск, Белград, Берлин, Вена:  В 1947 году В.Л. Гальской переехал в Касабланку (Марокко), где работал в разных строительных компаниях. На африканской земле в начале 60-х годов оборвалась его жизнь.
Поэзия В.Л.Гальского приоткрывает кровоточащую доныне трагедию страны, культуры и изгнанников-скитальцев на катастрофическом витке истории. Его стихотворения, зачастую характеризующиеся художественной безыскусностью, - искренний взгляд эмигранта на мир сытости и пошлости, порыв-поиск духовных ориентиров и осознание невосполнимых утрат. Лейтмотив творчества - память о  потерянной родине. Стихотворные строки поэта-земляка хранят узнаваемые образы-детали народного быта, родового имения и русской природы, сочетающиеся с инонациональными реалиями.

Бездорожье
(из поэмы)

Не проклинайте ж нас, отцы и деды.
Мы ваша плоть и кровь, но мы не вы.
Мы не горели в чаянье победы
И не теряли в бегстве головы.
Мы тоже помним, но иная память
Растет и ширится в живых сердцах.
Она горит и ширится как пламя,
И сыплет ранний пепел на висках.
Мы всюду лишние. Нам все чужое:
Готический торжественный собор,
И небо юга слишком голубое,
И Запада величье и позор.
И в этом мире затхло-изобильном
Мы никогда покоя не найдем,
Пока не мстителем, а блудным сыном
Войдем опять в опустошенный дом.
Тогда из хаоса разъединенья
Согласно русская польется  речь,
Вновь процветут заглохшие селенья
И в мирный серп перекуется меч.
Мы не хотим России вахт-парадов,
Колонных зал, мундиров, эполет,
Нам падшего величия не надо,
Но вне Руси нам места в мире нет.
Белград, 1936.

                *  *  *
Все ново, шляпы, платья, лица.
Но всюду кроется обман,
Напрасно в воздухе струится
Весенний, солнечный дурман.

Здесь город, потерявший тело,
Ощерясь ребрами стропил,
В обломках зданий закоптелых
Свою судьбу похоронил.

Здесь запах тленья, запах прели,
Все разливается, гниет!
Здесь страстью смятые постели.
Лишь чувств казенных эшафот!

Здесь замер в жилах жизни трепет,
Здесь улицы -  ряды гробов.
И оскорбительна, как в склепе,
Чечетка дамских каблуков.
Мюнхен, 1946.

Голландия
Лугов необозримые просторы,
Пестрят коров несчетные стада,
Глядятся керамичные соборы
В каналы, где цветет вода.

В портах, где спят морей Левиафаны,
Замки лабазов крепки и стары:
Сюда, потомкам славных капитанов,
Приносит Индия свои дары.

Спокойный отдых сытых Нидерландов
Не потревожит ни война, ни бунт,
И барабаны громкие брабантов
На смотр ночной уже не призовут.

Лишь на гербе старинного портала,
Нелепо-грозный нидерландский лев
Косится зло, с раздвоенного жала
Не в силах расплескать бессильный гнев.
Мюнхен, 1945.

      *   *    *

Безобразной, измятой гирляндой
В небе виснет чугунный балкон,
Нежно пахнет старинной лавандой
Под ногами разбитый флакон.
Символ в нем и нелепая шутка, -
Сердце Вены в осколках лежит.
Ветер в пляске стремительно жуткой
Снег стеклянный метет и кружит,
Смертным воплем завыла сирена
Над собраньем амуров и нимф,
И беспопомощно-пышная Вена
Превращается в призрачный миф.
Мишура с древних стен облетела,
Старомодный, тяжелый наряд.
Кирпичи, как немытое тело,
Из лохмотьев фасадов глядят.
Запыленный орел Арсенала
Всхолил перья израненных крыл,
В грозных клювах шевелятся жала,
В горле клекот предсмертный застыл.
Элегантность поправшие Вены,
Заменившие ситцем атлас,
Из разбитых витрин манекены
Ширят дыры невидящих глаз.
Все непрочно здесь. Хрупко и бренно,
Декорация, карточный дом.

 

Звериная карусель

В неподвижном беге карусели
Фауна плененная плывет.
В венском вальсе кружатся газели,
Страусы, верблюды, кашалот.

Королевские слоны Сиама
Пышнобедрых горничных несут,
Утомил давно гиппопотама
Непосильный, повседневный труд.

Хочется разрушить эти скрепы,
Задушить фальшивящий орган,
Балаган скрипучий и нелепый
Заменить простором диких стран.

На пустынном ярмарочном поле,
Ночью, непосильный бег прервав,
Безнадежно думает о воле
Клетчатый оседланный жираф.

И, пробравшись к спящей карусели,
Прислонясь к картонному плечу,
Я, как зверь, неведающий цели,
К вольности утраченной лечу.

         *   *   *
Е.М. А.
Мы шли в тот хрусткий, зимний вечер
Пустынной улицей, одни.
И тускло теплились, как свечи,
Над сонным городом огни.
Мы были странно раздвоены
И каждый думал о своем  -
О чем-то давнем, затаенном,
А рядом плыл за домом дом.
Менялись улицы, кварталы,
Хрустел под каблуком ледок,
И ты смотрела так устало
На мой седеющий висок.
Была мучительно спокойна
Твоя безвольная рука.
Слова твои легко и стройно
Ко мне текли издалека.
И лишь в подъезда черной тени,
Нарушив слов и мыслей ток,
Волнующим прикосновением
Обжег ладони холодок.
Белград, 1940.

           *   *    *
Е.К.
Уйти в тот лес с тобою на закате,
Где стынет желтым бисером смола,
Где на сосне распятый пестрый дятел
Долбит упрямо киноварь ствола.

Уйти, забыть о том, что близко где-то
О городе вздыхают поезда,
И поглядеть, как в паутине веток
Запутается первая звезда.

Когда тускнеют в сумерках просеки
И тени бег стремителен и кос,
Искать губами трепетные веки,
Зарыться в россыпи янтарные волос.

Чтоб ласки эти как слова звенели,
Текли, сплетаясь в прихотливый строй,
Чтоб им в ответ в твоем покорном теле
Звучал, как гимн, мой стих глухонемой.

И в час, когда отходит день к покою,
И сытые к домам бредут стада,
Под пологом ветвей, на вялой хвое,
В твоих руках растаять навсегда.
Мюнхен, 1946.

У печки
Пылает печь и рушатся поленья,
Пушистой обрастая сединой.
Прижавши голову к твоим коленям,
Я убаюкан жаркой тишиной.
И снится полдень, луг нарядно пестрый,
Серебряно звенящий сенокос,
И запах трав, таинственный и острый,
В дыханье чудится твоих волос.
Скользят лучи, нет не лучи, а руки.
Касаются в спокойной ласке лба,
И гаснут дни, недели затхлой скуки,
Постыдная, безлюбая гульба.
В полудремоте трепетны и глухи,
Как ветерки в овсах, шуршат слова.
В печи кружатся огненные мухи
И расцветают пламенем дрова.

               *  *   *
В.А.С.
Губ твоих румяных зрелый мед
Береги для радостных и чистых,
Но топи во мне неверья лед
Тусклым блеском глаз твоих лучистых.

Ласковая, боль мою уйми,
Слов не трать ненужных укоризны.
Просто в руки голову возьми,
Убаюкай песнями отчизны.

Память стран чужих и городов
Бременем тяжелым горбит плечи.
Эту пыль и сор пустых годов
Только ветер родины размечет.

Расскажи, какая там весна,
Так же ли голубоглазы дети,
Так же ли страны моей леса
Дышат дремной сыростью столетий?

Я давно и здесь и там чужой,
Я боюсь уйти из мира лишним,
Руку дай - за времени межой
Страшно нищим встать перед Всевышним.
Берлин, 1943.

* * *
Там, где пальмы протянули к небу
Руки в апельсиновой заре,
Северная пленница Магреба,
Вишня распустилась в январе.
Ей в саду тропическом не место,
И она печальна и бледна,
Тихо вянет белою невестой,
Тщетно ожидая жениха.
Здесь весной не прилетают птицы,
Не ломают реки талый лед,
Здесь на вешний праздник не кружится
Лентою цветистый хоровод.
Здесь лучей у солнца слишком много,
Слишком много сини в небесах,
И родного, ласкового Бога
Не заметит призрачный Аллах.
Касабланка, 1948.

                *   *    *
От клумбы до балкона пять шагов,
Но сорок лет назад их было двадцать,
И в зелени поблекшей берегов
Давно в ручей успела речка сжаться.

Не рвись назад, не утешайся зря
Нелепой притчею о блудном сыне,
Ведь только в памяти твоей горят
Огни, давно угасшие поныне.

Где б ни был ты, теряя по звену
Свою судьбу от Альп и до Памира,
Ты навсегда останешься в плену
Тобой придуманного в детстве мира.

Ты родину свою унес с собой,
Ее нигде в пути ты не оставил.
Доволен будь везде своей судьбой,
Себя жалеть под солнцем ты не вправе.

Пускай потеряны и родина и дом,
Изгнанникам дано иное счастье:
Во всем величье целостном своем
Мир ощутить, разорванный на части.

                *   *   *
Солнце нежно красит апельсины,
Золотит в саду моем лимон,
Только я совсем иной равнины
Слышу по ночам предсмертный стон.

Там теперь в неумолимой воле
Осень медный обнажила меч,
И, гуляя с ветром в сжатом поле,
Головы цветам срубает с плеч.

Треугольные кроят лоскутья
В полинялом небе журавли,
И, как слезы, зерна сыплют прутья
У межи забытой конопли.

Стелет вечер простыни тумана
Над рекою, поджидая ночь.
И осин кровоточащим ранам
Тщетно солнце силится помочь...

Рядом сын, мой мальчик, ровно дышит;
Может быть, счастливей будет он,
Боже, дай, чтоб память отчей крыши
Не плелась за ним до похорон.
Касабланка, 1950.

Картинки цветными карандашами
1.
Там, за спиной, все спутались пути,
Все города слились в единый город,
И память дряхлая, должно быть, скоро
Вчерашний день назад не возвратит.
Но и теперь в сознании моем
За годами скитаний, войн и бедствий
Встает таким, каким казался в детстве,
Потерянный, но не забытый дом:
Зеленым бархатом лежит газон,
Бегут ко мне пологие ступени,
Залитый солнцем вижу я балкон.
Далеких дней живые лоскуты
На дне души таятся и поныне,
Я бережно храню их как святыни,
Но летописи дней моих листы
Уж не связать. Пронесся ледоход,
Сорвав с реки хрустальные плотины,
И одинокие мерцают льдины
В зеленом сумраке холодных вод...
Когда весны я слышу в сердце зов,
Меня качает мерный бег коляски
По колеям, еще сырым и вязким,
В зеленом пробуждении лугов.
Я пью земли согретой испаренья,
Я слушаю мычанье пестрых стад.
И так по-детски беспредельно рад
Весеннему земли преображенью.
Встречает сад сиреневой волной,
Дом открывает заспанные двери -
Я у себя! Как сладко знать и верить,
Что ты всему тут близкий и родной,
Рожденный здесь. Тут каждый куст знаком,
Тут даже облака как будто ближе,
Они плывут, почти касаясь крыши,
Колеблемые легким ветерком...

                2.
Прошла весна, тяжелый летний зной.
Горчит полынь и наливает колос,
В полях кузнечиков трескучий голос
Не нарушает благостный покой.
Вот мельница, заплатанным крылом
Поникнув, ждет осеннего помола,
И в небе опаленно-голом
Пернатый хищник спит небесным сном.
Как хорошо желтеющей межой
Идти в пыли пушистой и нагретой,
Впитав в себя всю лень, всю радость лета,
Свободною ребяческой душой.
Тепла в реке спокойная вода,
Повыбит луг и дозревают нивы,
Над лошадьми, жующими лениво,
Прозрачным роем вьются овода.

                3.
Короче дни, час осени пробил,
Пятнают зелень кровью георгины,
И лиственниц желтеющих вершины
Уж осыпают желтый шорох игл.
Крадется ночь по комнатам пустым,
За окнами холодный сумрак стынет,
Еловых шишек, тлеющих в камине,
Медлителен ароматичный дым.
Шуршат журнала желтые листы,
Уютен угол старого дивана,
А дождь все льет, упорно, неустанно,
И тонут вещи в сумерках густых...
Нет на полу знакомого ковра,
На всем безжизненной уборки глянец.
Каникулы окончены, пора
Мне в городе надеть на спину ранец.
А дом, закрытый плотно на засов,
Заснет, сомкнув дремотно веки ставень,
И будет чист вокруг разбег снегов,
И галок лед в холодном небе плавен.
Когда ж зазеленеет снова сад,
И солнце выпьет луж весенних сырость,
Я радостно вернусь сюда назад,
И кто-то скажет: как Володя вырос!

                Воскресенье
Дни прозрачные под солнцем тают,
Кружится блаженно голова,
На пригорках робко прорастает
Изумрудным ежиком трава.
Скоро светлой ночью Воскресенья
По полям, седым от вешних рос,
Пронесет Свое благословенье
Радостный, прощающий Христос.
На заре, над дремою затона,
Может быть, увидят рыбаки
Снежное сияние хитона,
Взлет благословляющей руки.
В трепете пасхальных перезвонов,
Славословя Бога и хваля,
Пурпуром торжественных пионов
Влажная покроется земля.
И тогда, в весеннем озаренье,
Распахнется небо надо мной
Благостным  и ясным откровеньем,
В вечность уходящей глубиной.

                *   *   *

Сначала родина, потом семья-
Все кануло, все ускользнуло в Лету.
И вот теперь я обречен по свету
Влачить останки самого себя.

Но все-таки во мне еще живет
Высокое и ясное сознанье:
Все радости, всю скорбь Господь дает,
И не по силам нету испытанья.

Сядь у руин, как Иов на навоз.
Гноящие скрепя упорно раны,
Молись, чтоб не иссяк источник слез,
И пой страданью своему осанны.

Чтобы во тьме к тебе грядущих дней,
В твой душе спокойно-примиренной,
Затеплился лампадой тихий свет,
Над холмиком мечты несовершенной.
Касабланка, 1959.

Элегия
Я о многом хочу навсегда позабыть и не помнить:
Как сияли газоны от лунного блеска росы,
И о том, как за парком ночами стонали гармони,
И вели перекличку ночную дворовые псы.
Я хочу полюбить этот душащий каменный город,
Где я только пришлец из чужой непонятной страны,
Полюбить фонари, мостовые, фасады, заборы,
И чахоточный лик городской худосочной весны.
Но смогу ль до конца эту жизнь ощутить и понять я ,
За убогое счастье сурового Бога хваля,
Чтоб не мучил костюм из лавчонки готового платья,
И дешевенький галстук мне шею не жал, как петля!
Иль уже до конца в этом мире расчетливой скуки
Проживу и умру, как ненужный дворянский поэт,
И весеннею ночью, под сонного города звуки,
Я к виску своему, не спеша, поднесу пистолет.
Будет лучше мне там, на пологой кладбищенской горке.
Белым пухом могилу осыплют весной тополя.
Будет суслик свистать, серым столбиком ставши у норки,
И, как в солнечном детстве, опять будут близки поля.

***
Светлане Коссовской
Кажется, не долго ждать осталось
Всем Тобой обещанного дня, -
Дня, когда предельная усталось
В мир покоя приведет меня.

Подвига достоин в жизни не был,
Подвиг только избранных удел.
На земле не всем хватает хлеба,
Не на всех хватает чистых дел.

Но быть может все-таки достойны,
Свой бесславный завершая путь,
Жизнью искалеченные воины
В дверь Твою войти и отдохнуть?

Печатается по изд.:
Гальской В.Л. Путь усталости. - Вологда: Грифон,1992.

(Материал из Интернет-сайта.