Снег на Рейне

Оглавление

От автора . . . . . . . . .
Глава I. Она . . . . . . . .
Глава II. Новая жизнь! . . . . . . .
Глава III. Искушение . . . . . . .
Глава IV. Дамоклов меч . . . . . .
Глава V. Vox humana . . . . . . .
Глава VI. Бегство . . . . . . . .
Глава VII. Любовь есть?! . . . . . .
Глава VIII. Он . . . . . . . .
Глава IX. Елисейские поля . . . . . .
Глава X. Случайности…
Глава XI. Они
Глава XII. Снег на Рейне
Эпилог

    Уважаемые читатели!
    Прежде всего СЕРДЕЧНО БЛАГОДАРЮ вас за то, что проявили интерес к моему роману. Я постаралась сделать всё, чтобы вам было не скучно, а уж как оно получилось, судить вам! Спасибо тем, кто осилит его до конца, продираясь сквозь хитросплетения сюжета, а также тем, кто, прочитав пару страниц и поняв, что это «долгая песня», просмотрит по диагонали или прочитает только первые строки. СПАСИБО ВАМ! Хочу также предупредить — не искать сходства событий и персонажей с реальной жизнью. Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны.
Желаю приятного чтения!
С дружеским приветом,
Лариса Кеффель-Наумова


Глава I
Она

…Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Арсений Тарковский


    Мать в очередной раз гладила отцу «выходную» красную рубаху. Была пятница. Отец собирался на гулянку. Мать это знала и не сопротивлялась. Она русская, муж эстонец. Жили они в Тарту. Лилька сидела в углу, нахмурившись. Две недели назад ей исполнилось шесть лет. Была она рослой, темноволосой девочкой, с зеленоватыми, с золотыми крапинками глазами, несколько вытянутыми к вискам, и вздёрнутым вместе с верхней губой носиком. Стандартное платье, купленное на её возраст в детском магазине, всегда выглядело на ней немного коротким, юбка не могла прикрыть чересчур длинные, как у цапли, ножки. Мать всё время надшивала или надвязывала рюшки из другого, более-менее подходящего материала или ниток. Особо выбирать не приходилось.
    Отец, когда бывал пьяным, а бывал во хмелю он частенько, орал матери: «Забери своего бастарда! Нагуляла!» Лилька не понимала, кто это такой — «бастард», и где мама гуляла? Она была очень похожа на отца — двухметрового великана: эстонская рослая порода и материн тёмный окрас. Мама, наоборот, была небольшого роста, миниатюрная, с тёмными, чуть подвивающимися роскошными волосами, с которыми она не могла совладать, и Лилька каждое утро была свидетельницей мучений матери, собирающей эту роскошную гриву на затылке в хвост. На последнем обороте она не вытаскивала до конца волосы из-под резинки. Получалась такая чудесная причёска — «пальма». Мать перехватывала эту роскошь модной заколкой, и Лильке казалось, что её мама похожа на всех эстонских, польских и других моделей, которых она видела в журналах мод с выкройками, что лежали на журнальном столике в гостиной. Мать шила себе и знакомым.

— Мам, мам! — галдела Лилька. — Ты сошьёшь мне принцессино платье? Такое — из розового тюля?
    У матери, в этот момент подкалывающей что-то, во рту были булавки:
— Сосью! Сосью! Только остань! — шепелявила мать.
— А когда? — не унималась Лилька.
— Когда за тобой приедет прекрасный принц! — мать наконец выбрала изо рта все булавки.
— А он приедет? — сомневалась Лилька.
— Конечно! — улыбалась мать. — В своё время. Когда вырастешь.

    Девочка радостно прыгала вокруг матери, которая наконец-то закончила причёсываться.
— А теперь подушись «Красной Москвой»! Ну пожалуйста!
    Мать вытаскивала из коробки флакон, присев перед трельяжем, и, томно откинув красивую голову, душилась сама и стеклянной пробкой проводила за ухом и по шее вертевшейся рядом дочки, верещавшей от восторга, — вдруг, в порыве молодой искрящейся радости, вскакивала, и вдвоём, взявшись за руки, они минуту или две кружились, хохоча до слёз.

    Отец привёз мать к себе, в Эстонию, после армии. Он служил в Шуе, под Иваново, а Иваново, как известно, — город невест. Там и познакомился с ней на танцах, в увольнительной. Эта девушка показалась ему на брызгающей разноцветными фонариками танцплощадке, в ритмичных звуках музыки до того красивой, что всё никак не решался подойти — только краснел, опускал глаза и топтался около круга, как стоялый конь. На ней была полупрозрачная нейлоновая блуза, на осиной талии стянута летящая, пёстрая юбка, туфли-лодочки... Цыганка, как звал её отец, этакая Эсмеральда с блестящим великолепием смоляных волос, рассыпавшихся по плечам! А она не могла оторвать взгляд от нездешнего великана, совсем не похожего на русских парней — высокого застенчивого исполина, с будто выгоревшими от солнца волосами.
— Ну иди! Пригласи его! — пихали её подружки, и она подошла.
    Служивый, при виде которого вдруг так тревожно забилось сердце девушки, оказался эстонцем из Тарту (в Шуе его, за диковинную манеру коверкать слова, прозвали «иностранец»). Где эта Эстония? Какая это страна? Никто в ней не был.
    В одиннадцатом веке дружина киевского князя Ярослава Мудрого присоединила часть земель эстов к Киевской Руси. Князь основал на этих землях город Юрьев, то бишь Тарту. Кому только не принадлежал город! Времена тогда были неспокойные. Продвинутые правители удовлетворяли свои гендерные амбиции в войнах: на полях сражений, в осадах и штурмах городов-крепостей, к каковым и принадлежал Тарту. Ох и швыряло его! От новгородцев — к ливонцам, от суетных поляков — к воинственным шведам. Повидал городок на своём веку — мало не покажется! Жители сей «цитадели», судя по всему, так и не отошли от постоянных пертурбаций бытия и сознания и до сих пор находятся как бы в перманентном удивлении от того, что с ними произошло. О глубокомысленности и неторопливости мышления эстонцев ходят легенды.
    Солдата с солнечными волосами и хрустально-голубыми глазами, обжигающими холодноватым взглядом, с густыми светлыми ресницами под белёсыми, словно выгоревшими, бровями, звали Айвар. Наверняка в его крови соединились и новгородцы, и поляки, — но прежде всего, как потом уже смекнула Ирина — так звали шуйскую Эсмеральду, — любители выпить! Но это было потом. А сначала была любовь, они уходили далеко в луга и целовались, целовались... Ирину провожали как за границу. Гуляли три дня.

    Мать Айвара, Пирет, встретила невестку неласково. Всё время на эстонском что-то сердито бурчала, показывая головой в сторону Ирины — мол, привёз, «свою» не мог взять! Там, в России, Айвар был с ней другим: нежным, добрым, приносил ей луговые цветы, бабочек в банке. Один раз Ирина пришла на свидание, а он открыл банку — и бабочки разлетелись: лимонницы, павлиний глаз, шоколадницы, капустницы... Ирина замерла от восторга! Но здесь, в Тарту, всё изменилось. Появились старые друзья, с которыми он работал в порту: грубые, немногословные, они смотрели на Ирэну, как они её называли на эстонский манер, как на чужую — русскую, и при случае высмеивали Айвара, настраивали против молодой жены. Она была уже беременна и, стиснув зубы, терпела грубость и отчуждённость мужа. Он стал часто выпивать. Когда родилась дочка, лучше не стало. Айвар хотел сына.
Запах раскалённого утюга напомнил Лильке, что отец опять уходит. Мама весь вечер будет плакать. Лильке тяжело было видеть, как мать страдает. Схватив любимого мишку, поверенного во всех её горестях, она незаметно выскользнула на улицу. За дровяным сараем её остановил сосед. Спросил, что случилось, почему она такая грустная? Стал утешать: гладил по волосам, что-то говорил мягким вкрадчивым голосом. Лилька не могла понять, почему эти вроде бы нежные прикосновения так ей неприятны! Незаметно он подвёл её к сараю и, тяжело дыша на неё перегаром, стал залезать ей в трусы. Лилька хихикала — было щекотно, но потом стало неприятно и даже больно. Она попыталась вырваться, а палец соседа всё пытался проникнуть внутрь Лильки.
— Что с тобой?
Девочка прибежала потная, расхристанная. Мать опять плакала. Лилька нахмурилась.
— Ничего.
— А что ты такая?
— По дровам лазила...

    Невдалеке от центра Тарту жила её бабушка Пирет — мать отца, одна, в частном доме. Совершенно сумасшедшая женщина. Тогда она казалась девочке очень старой, но позже Лилька поняла, что было ей только около шестидесяти. Сумасбродная бабка очень любила всякую живность: голубей, бродячих собак, но особенно крыс, даже дома прикармливала их. Эти малоприятные существа вечно шмыгали по полу. Когда Лильку привозили к бабушке, вечером девочка долго лежала и не могла заснуть, слушая в темноте шуршание этих тварей; она в ужасе подтыкала везде одеяло — и так и забывалась сном с поджатыми ногами, боясь, что крысы отгрызут у неё что-нибудь или укусят.
    Однажды она наливала себе воду на кухне. На плите — старой, дровяной, как из страшных сказок братьев Гримм, — что-то булькало. Вдруг Лилька почувствовала взгляд. Бессознательно обернулась. Недалеко от неё, спокойно, уложив длинный хвост, сидела большая жирная крыса и смотрела на Лильку своими глазками-бусинками, будто изучая её, прикидывая, стоит ли нападать… Крыса была размером с кошку. От ужаса Лилька завизжала, и крыса медленно, как бы нехотя, снялась с места и тяжело, недовольно переваливаясь, засеменила за угол, на прощание осклабившись и вильнув хвостом, как кнутом. Эти хитрые бестии с длинными узкими мордами потом будут преследовать её в кошмарных снах всю жизнь.
    Как-то раз по телевизору Лилька увидела один старый иностранный фильм. Сюжет она не запомнила, но её поразила яркая картинка счастья, общая атмосфера добра, покоя и благополучия. В великолепном доме, с увитыми плющом, большими окнами и выходящей прямо в сад полукруглой террасой, жила счастливая семья. Детки в белых штанишках и платьицах бегали по зелёной лужайке и брызгались из маленького круглого фонтана с чудесной мраморной фигуркой гречанки посередине, а мама и папа пили кофе из изящных чашечек и нежно смотрели друг на друга, сидя за овальным, накрытым к завтраку столом. Почему-то, больше всего поразил маленькую Лильку этот стол: серебро сервировки, поблёскивающее в лучах утреннего солнца, и ослепительно-белая, крахмальная скатерть, которую колыхал лёгкий летний ветерок.
    А дальше, по ходу фильма, — ещё одна сцена томительным несбыточным желанием врезалась в сердце маленькой Лильке: вся семья куда-то шла, родители держали детей за руки, все были нарядно одеты. Мужчина — усатый красавец в сером цилиндре и в сюртуке-визитке, в лаковых штиблетах с тросточкой, всё с той же любовью и восхищением, что и в начале, смотрел на обворожительную красавицу-жену в летнем платье кремового цвета с летящими лентами, кружевами и цветами и шляпой в тон, завязанной сбоку, под подбородком, изящным шёлковым бантом. Лилька, как загипнотизированная, не могла оторвать от экрана взгляд! Так и сидела с открытым от изумления ртом на стуле около телевизора, хотя фильм уже кончился. Неужели это существует на свете?..
— Ты что? — улыбнулась мать. — Уже поздно. Пора спать.
    В эту ночь Лильке снилось, что она принцесса в воздушном розовом платье и идёт куда-то с улыбающимся, похожим на отца великаном, только великан добрый и держит её за руку, чего отец никогда не делал. Отец редко выходил с ними, а если они и шли куда-то вместе — всё равно ничего хорошего не получалось. Всегда случался скандал, потому что он непременно искал, где бы выпить, а Лильке так хотелось идти, взяв их обоих за руки, чтобы все вокруг видели: у неё тоже есть отец, и какая у них счастливая семья!
    Сосед потом ещё долго при случае затаскивал Лильку в сарай, а позже стал зазывать домой: посмотреть котёнка или поесть мороженое. Девочка ничего не говорила матери, но твёрдо решила сбежать отсюда, из этого города, навсегда. Вырваться из этой беспросветной, серой жизни, подальше от постоянных гулянок отца и приставаний соседа. Она чувствовала себя Алисой. Ей казалось, что где-то есть Страна Чудес, где исполнятся все её желания! Поэтому училась хорошо. Была старательной. Какие ж чудеса могут произойти с троечницей?! Да и лучше всего ей было в мире книг и контурных карт.
    Лилита — это было её полное имя — с удовольствием занималась общественной работой: в то время когда остальных учеников, прикреплённых к редколлегии, как ветром сдувало после уроков, она, наоборот, до самого вечера с удовольствием ползала по полу в пионерской комнате, вся обмазанная клеем, прилаживая на ватман вырезанные из журналов картинки и фотографии, рисуя, с высунутым от старания языком, в стенгазету цветы и букеты, сочиняя стихи. Домой идти не хотелось. Старая уборщица каждый раз с ворчанием гремела сзади ключами, запирая за ней, последней, дверь школы…

    Настали девяностые. Советский Союз стремительно начал разваливаться на составные части. Прибалты первыми стали рваться прочь. Национализм в Эстонии к тому времени зашкаливал. От всего этого хаоса и неразберихи, которые происходили со страной, Лилька совершенно одурела. Как-то она прочитала объявление в газете: в Германии, в немецкую семью требовалась нянька детям. Обещали визу, проживание и учёбу: au-рair-Maedchen*, или, иначе, Kindermaedchen*. Так она теперь будет называться! В школе Лилька как раз учила немецкий. Недолго думая, она написала по указанному в газете адресу. Рассказала, что закончила школу, знает неплохо язык, располагает к себе детей и легко ладит с ними. Добавила, что хотела бы учиться в Германии. Немцы, видимо, обрадовались и молниеносно прислали положительный ответ, а затем и приглашение. Сомнения отпали. Лилька в одну ночь, поплакав для порядка, приняла решение и — в буквальном смысле — сбежала! До последнего не говорила ничего матери. Знала, что не пустит.
    Когда самолёт взмыл в небо, взяв курс на Франкфурт, она вдруг с жалостью вспомнила растерянные глаза матери и всю её беспомощную фигурку в проёме открытой двери. Тряхнула головой, отгоняя воспоминания, всё пыталась сглотнуть предательский ком в горле. Нет! Не сейчас! Она не хочет об этом думать!!! Закончилось её безрадостное детство, и все несчастья пусть останутся в прошлом. Впереди её ждёт новая прекрасная жизнь!




Глава II
Новая жизнь!


    Германия поначалу показалась ей раем: именно той землёй обетованной, о которой грезила она на своём топчанчике в углу, в Тарту, горестно слушая, как в соседней комнате громко ругались отец с матерью. «У меня всё будет по-другому, — думала Лилька, крепко прижимая к себе своего единственного друга, медвежонка. У меня будет красивый, умный, добрый муж, чудесные дети, просторная столовая, большой стол с крахмальной скатертью, уютный дом и много друзей! Мы будем путешествовать, путешествовать. Я увижу весь мир...» С этими мыслями она благополучно засыпала. Медведь был грязно-розового цвета. Когда мать однажды попыталась постирать его, Лилька не смогла заснуть и, прокравшись, схватила ещё не высохшего медведя. Так с мокрым и уснула.
    Лилита попала, как ей сначала показалось, именно в такую идеальную, семью: дом, двое детей-близнецов — мальчик и девочка, хозяева — воспитанные образованные немцы. Муж — работник банка, жена — врач в глазной клинике. Хозяйские дети были довольно противные, но послушные. У обоих были густые белые волосы и водянистые холодные голубые глаза. Лилита на удивление быстро научилась справляться с детьми. Родители давали близнецам задание: дети делали уроки, Лилька проверяла ошибки. Близнецы пытались её подловить, но Лилька важно брала орфографический словарь или учебник грамматики и показывала, тыкала носом. Киндеры недовольно сопели, потому что Лилька всегда оказывалась права. Не зря же в школе по немецкому у неё было «отлично». Один Бог знает, почему ей легко давался этот гортанный, малосимпатичный и трудный в произношении язык... Дети зауважали Лильку, стали слушаться её беспрекословно и ходили за ней, как хвостики. Дети — жестокие существа. Впрочем, это лишь маленькая модель взрослого мира. В них ещё видно то, что потом, во взрослом состоянии, уходит внутрь. Уважают только сильного, умного. Уважают только того, перед кем отступают, кто одерживает вверх. Кто доказал своё право на место под солнцем.
    Со временем что-то в этой новой благостной обстановке стало её напрягать. Какие-то смутные подозрения тяготили её, она постоянно наталкивалась на нечто непонятное, что пока ещё не проявлялось, но будто витало во всей атмосфере дома и странном поведении его хозяев: лёгкой недосказанности, в том, как они замолкали, прерывая при её появлении оживлённый диалог. Их отношение к ней как к няне детей ничем особо не отличалось от общепринятого в немецком обществе отношения к такого рода персоналу — такое же строгое, но доброжелательно-ровное, вежливое. Немного странной ей показалась кирха, в которую семья ходила по воскресеньям. И в этом, на первый взгляд, тоже не было ничего необычного.
    Лилька была православная. Мать окрестила, отцу было всё равно. У матери был знакомый священник. Такого имени — Лилита или хотя бы Лилия — в святках не оказалось, поэтому при крещении ей дали имя Лия. Власть это все не приветствовала, поэтому священник согласился провести обряд дома. Мать как-то сказала Лильке:
— У тебя ангел на правом плече…
— Где? — пыталась увидеть, своротив голову на сторону, маленькая Лилита.
— Да вот же он! — мать улыбалась, целуя дочкино плечико. — Ты всё ему говори, обо всём проси — он поможет.
Молитве научила: «Ангел мой! Хранитель мой! Храни моё тело, крепи моё сердце! Аминь». Мать водила Лильку в храм настолько часто, насколько получалось. А иногда они уходили и долго гуляли по городу, чтобы не видеть, как дома бесновался пьяный отец. Почти всегда после долгих блужданий ноги их приводили в церковь. Иногда они попадались на глаза матушке Наталье, и она их приглашала в дом. Священник, отец Николай, утешал и успокаивал маму, а девочка играла во всякие незнакомые увлекательные игры с добрыми детишками священника, которые сильно отличались от других детей с её улицы. А иногда старший мальчик Артемий читал притихшим малышам сказки. Лилька всегда ждала, когда будет счастливый конец, и тогда вскакивала и от избытка чувств подпрыгивала и хлопала в ладоши. Принцесса вышла замуж за принца! Ура-а-а!!! Но однажды она услышала сказку, которая повергла её в рыдания. Это была сказка о стойком оловянном солдатике. Она долго не могла забыть эту историю, рыдала и горевала о погибшей в огне танцовщице и бедном одноногом солдатике. Мать утешала впечатлительную девочку, а сама думала о том, что, должно быть, нелегко её дочурке будет, когда та вырастет, смириться с мыслью, что принцев-то в действительности почти нет, а потом и те, что есть, со временем превращаются из красавцев в настоящих чудовищ. Вот именно в этой последовательности.
— Мам! Но ведь это только сказка? У меня так никогда не будет? Так жалко! Солдатик ведь так любил танцовщицу!
— Нет, конечно. — Мать гладила её по головке. — У тебя будет всё хорошо. Ты встретишь прекрасного принца, и вы будете жить долго и счастливо.

* * *
    Хотя Лилька и была крещена по православному обычаю, но в Тарту иной раз, гуляя по городу, заходила в католический собор во время службы. Однако эта церковь, куда она ходила с немцами, была какая-то непонятная. На церковь-то не похожа. Какое-то шоу! Современное. Несколько агрессивное даже. Здание, в котором она располагалась, — с огромным залом, как концертный. Священник — вроде как и не священник вовсе. Фатоватый, с приглаженными блестящими волосами, с ослепительной улыбкой, в чёрном «с искоркой», несколько обуженном костюме, с чересчур живыми для священника глазами, смотрящими из-под постоянно приподнятых от радостного возбуждения бровей. В процессе своей проповеди он всё выкрикивал и выкрикивал какие-то (судя по всему, знакомые всем присутствующим в зале) изречения, потому что все хлопали, повторяли вслед за ним, воздевая руки в едином порыве: как бы подхватывая пущенную в них с возвышения энергию.
    Когда Лилька как-то раз осталась одна в доме и обходила комнаты, то увидела, заглянув в спальню к хозяйке, странный крест. «Необычный… Не похож на католический», — удивилась тогда она. На кресте, в перекрестье, располагался ещё один крест поменьше. «Роза ветров какая-то!» — настороженно подумала Лилька, начиная догадываться. Повсюду она натыкалась на непонятные, загадочные символы. Два треугольника, соединённых латинской буквой «S». У себя в комнате через недолгое время она обнаружила книжки: «Дорога к счастью», «Дианетика». Их автором был какой-то Л. Рон Хаббард.
    Лилька заинтересованно по вечерам стала листать их, пытаясь разобраться, но так ничего и не поняла: сайентология — это наука или всё-таки религия? Автор горячо и убеждённо утверждал, что это — и то, и другое! На Лильку всё это произвело впечатление чего-то фантасмагорического. Надо было в этом разобраться. Под книжку легко было засыпать. Лилька, за день набегавшись с детьми по теннисам и плаваниям, бесчисленным детским университетам и французским академиям, где они что-то учили, слушали чьи-то доклады, играли в шахматы, лепили, рисовали, делали оригами и бог знает ещё что, с непривычки уставала. Но и всего этого её подопечным казалось мало — и шустрая Кирстен пыталась ещё успеть «подолбить» на электрическом пианино, а второй близнец, не менее гиперактивный Торстен, так же рьяно и самозабвенно фальшивя, играл на дудке. Можно было оглохнуть от всей этой какофонии! К ночи она совсем выматывалась и почти без сил добиралась до койки.
    Лилька была рада переключиться и почитать что-то отвлечённое, как она думала, фантастическое. Листая книжку о странной религии, из введения она узнала, что означал этот непонятный крест в спальне хозяйки – фрау Нойманн. Оказалось, что восемь оконечностей креста («сайентологический крест представляет собой дважды перечёркнутый по центру восьмиконечный крест») символизировали «восемь динамик», или восемь степеней выживания, имеющихся у каждого человека, в том числе — стремление к выживанию в качестве духовного существа, а также стремление к выживанию в качестве божественной сущности. Хаббард описывает выживание как удаление от смерти и приближение к бессмертию.
    Смысл этих восьми динамик, как поняла Лилька, сводился к стремлению человека к выживанию. Индивидуально. Группами. За счёт части человечества. Хоть птицами, хоть рыбами, хоть гадами морскими. Всеми возможными способами. Пройдя все эти ступени опыта и самосовершенствования духа, человек, как утверждал автор, превращается в высокодуховное существо, и перед ним, как красная дорожка, простирается сама вечность, то есть бесконечность. Под это дело подводилась база, диалектика.
    «Первая динамика — это стремление к выживанию самого себя. Вторая динамика — это стремление к выживанию посредством секса и и семьи, воспитание детей. Третья динамика — это стремление к выживанию в качестве группы. Четвёртая динамика — это стремление к выживанию посредством всего человечества и к выживанию как части всего человечества. Пятая динамика — это стремление к выживанию посредством форм жизни, таких как животные, птицы, насекомые, рыбы и растения. Шестая динамика — это стремление к выживанию посредством физической вселенной, которая состоит из материи, энергии, пространства и времени. Седьмая динамика — это стремление к выживанию в качестве духовных существ или в качестве духа. Восьмая динамика — это стремление к выживанию посредством Верховного существа или посредством Бесконечности».
    Пока всё это напоминало какую-то новую игру, правила которой Лильке было интересно узнать. Не зря же в школе она была отличницей!
 
    Символом сайентологии были два треугольника, соединённые латинской буквой S. Каждая из вершин треугольников что-то обозначала: «Общение», «Знание», «Контроль», «Ответственность»... Латинская же S, которой треугольники были скреплены, означала слово «Scientology». Как утверждал сам основатель, оно было им создано путём слияния двух слов: латинского «scio», которое означает «знание», и греческого «logos», которое означает «слово». Проще говоря — соединение во внешнюю форму полученного знания внутренней мысли, для её выражения и сообщения вовне.
    Постигающим теорию рекомендовалось постоянно увеличивать с помощью предлагаемых практик своё знание жизни, а также чувство ответственности за неё и контроль над нею.
    «Вообще-то всё достаточно логично! Ну и что здесь нового?» — подумала озадаченно Лилита. Действительно, все мы, ещё с рождения, постепенно узнаём, что такое хорошо и что такое плохо. Все мы увеличиваем знание жизни, растём, набираемся опыта, совершаем намеренно или по неведению ошибки, учимся признавать их и больше не повторять — и тогда приходит взрослое, осознанное чувство ответственности за свои поступки.
    В одной статье, уже много позже, Лилька прочитала, что в сайентологии есть система верований в то, что люди — бессмертные «тэтаны»* с вечной судьбой в Бесконечности, и религиозные практики, в ходе которых тэтанов освобождают от тяжёлых воспоминаний — «инграмм»* (что более или менее соответствует иудаистскому и христианскому представлению о грехе). По всей Америке созданы многочисленные клубы по изучению дианетики, в которых многоступенчатая система «курсов совершенствования личности» предполагала многолетнее продвижение «совершенствующейся души» от нулевого уровня до сто десятого.
    Постепенно вчитываясь в текст, Лилька поняла, что изначально дианетика задумывалась как некая «новая психотерапия», и вовсе не предполагалось, что она заложит основание для религии. Сайентология берёт начало из дианетики — принципов и методов, которые Хаббард изложил в книге «Дианетика: современная наука душевного здоровья», выпущенной в 1950 году. В книге излагалась теория Хаббарда о причинах нерационального поведения и психосоматических заболеваний, а также предлагались различные методы детоксикации, очищения организма от радиации, к которым относятся приём биологически активной добавки — ниацина* (который, по мнению Хаббарда, способствует выводу из организма токсинов), сауна, бег трусцой и «терапия» (так называемый «одитинг»*). Всё это для того, чтобы избавиться от вероятных проблем психологического и психосоматического порядка.
    А уже позже наука, как вначале позиционировал дианетику сам Хаббард, превратилась в религию. Доктрина сайентологии впитала в себя некоторые стороны ведийского учения, буддизма, иудаизма, гностицизма, даосизма, учений древнегреческих мыслителей. В ней в очень малой степени проглядывают и элементы христианства, в большей — философии Фридриха Ницше и психоанализа Зигмунда Фрейда, «Тайной доктрины» Блаватской и «Живой этики» Рериха. В основу сайентологии легло представление о том, что духовная сущность человека способна отделяться от тела и проживать жизнь за жизнью в разных телах. О Боге говорится как о «Восьмой динамике» и бесконечности, охватывающей «всеобщность всего».
    Таким образом, представления сайентологов близки к представлениям восточных религий, но почти не имеют точек соприкосновения с христианством. Философия сайентологии отражает индивидуалистическое западное сознание, во главе угла которого лежит совершенствование своего эго и в котором размыто, отсутствует понятие Бога как такового. Карающего и милующего. Прощающего. Понимающего. Живого. Человек, в сущности, приравнивается к Богу.
    Христианство же приводит людей к пониманию, что они грешны, что спасение может быть достигнуто только через принятие Христа как Спасителя, что важно совершенствование души. Грех должен быть не переработан и забыт, а преодолён путём покаяния. И работа души необходима не для нескончаемой череды следующих жизней, а для спасения и жизни вечной.
Работодатели Лилиты оказались сайентологами.



________________________________________

 
* Тэтан (англ. thetan) — сайентологический псевдонаучный термин, подразумевающий непосредственно личность, духовное существо. Согласно данной концепции, тэтан — не разум и не тело, а тот, кто осознаёт, что он осознаёт, то есть индивидуальность...
* Инграммы (сайентологический термин) — тяжёлые воспоминания прошлых жизней, составляющие реактивного ума, которые мешают человеку совершенствоваться.
* Ниацин — один из восьми витаминов группы В, важных для всего нашего организма.
* Одитинг (англ. auditing — проверяющий; от лат. audire — слушать) — важнейшая практика в сайентологии, представляет собой общение один на один клиента («преклира») с сайентологическим консультантом («одитором»).








Глава III
Искушение


    Однажды хозяйка, Мартина, пригласила Лильку на лекцию по основам сайентологии. На сцене за кафедрой воодушевлённо исходил красноречием видный седовласый господин с несколько непослушной львиной шевелюрой, какую обычно носят маститые художники. Он чем-то напомнил Лильке Бетховена, портрет которого висел у них в школе на стене в музыкальном классе вместе с другими портретами композиторов, и учительница разучивала с ними: «Из края в край вперёд иду, и мой сурок со мной...», старательно надавливая на клавиши и кренясь всем корпусом, как будто хотела опрокинуть, наконец, ветхое пианино марки «Красный Октябрь». Инструмент жалобно дребезжал и кренился вместе с ней, а все дети старательно и широко открывали рот. Глаза докладчика воинственно посверкивали. Он с профессиональной одержимостью, энергично и без сбоев излагал свою, на первый взгляд для неподготовленного слушателя — совершенно сумасшедшую, теорию.
    Патетичность предлагаемых слоганов будто вернула Лильку в недавнее советское прошлое. Говорил он таким голосом, словно провозглашал с трибуны лозунги, обещающие счастье и всеобщее процветание. Лильке вспомнились телетрансляции со съездов КПСС и программа «Время». «Прямо как наши», — подумала она с иронией.
    Мартина втолковывала всю обратную дорогу уставшей Лильке, что основа основ — точка зрения, и от неё можно простирать другие точки, простирать рубежи за рамки других рубежей. «Квантовыми скачками!» Этот шаг ведёт в Бесконечность! У Лильки в голове всё смешалось. В ушах у неё звучало, как лектор цитировал слова этого Рона Хаббарда: «Следующие твои триллионы лет зависят от того, что ты делаешь здесь и сейчас!» Зал взрывался аплодисментами. Лилька с интересом оглядывала тех людей, которые находились в поле зрения. Вполне состоятельные менеджеры среднего звена, тётки-интеллектуалки... Какая нелёгкая занесла их сюда? Скука? Пресыщенность? Желание испытать острые ощущения? Принадлежать к чему-то, как они считали, «элитарному»? Странно всё это... А может быть, действительно это — что-то настоящее, и они подошли ближе к Истине, раскодированию загадки Мироздания? Кто такой Человек? Откуда он? Что он может? Есть ли дальше другие жизни? И кем ты будешь в них?
    «Но если туп, как дерево, — родишься баобабом...» Отец крутил гибкие голубые пластинки на стареньком проигрывателе — так, что уже заедало, и пьяно подпевал, подперев щеку рукой. Лилька вспомнила Высоцкого и улыбнулась. Нет, эти люди кажутся такими счастливыми, знающими какую-то тайну, принадлежащими к чему-то ещё незнакомому ей, они — вместе! Она тоже хотела быть с кем-нибудь вместе, тоже хотела что-то значить, быть полезным винтиком в общей большой машине, нет, в поезде, нет, — на белом теплоходе, который, рассекая просторы океанов, плывёт верным курсом — к солнечным островам Счастья и Истины, Познания и Добра!
    Лилька всегда была одиночкой. Часто девчонки не принимали её с ними играть. Одна заводила у них на улице — белёсая и губастая, противная девчонка Маара, постарше всех остальных малышей, — вечно всех подговаривала: «Давайте не возьмём Лильку играть?» И Лилька стояла и орала в стороне, а вредная Маара торжествовала, искоса победоносно поглядывая на Лильку. Девчонки не решались Марке прекословить, и Лилька, поорав и высунув всё же напоследок в отместку язык, понуро плелась домой. В резиночку поиграть уже не возьмут!
    От потряхивания автомобиля и непонятной нудятины Мартины Лилька отключилась.
— Просыпайся! Приехали! — кто-то потрепал её по плечу, и она услышала недовольный голос своей хозяйки.
 А затем, как-то вечером, когда близнецы были уже в постели, Мартина постучала к Лильке в комнату и позвала, заговорщически улыбаясь, присоединиться к ним в столовой.
— Давай! Пойдём! — тянула она за руку упирающуюся Лильку, которая отнекивалась и говорила, что устала и хочет пораньше лечь спать. — Я тебя познакомлю с потрясающими людьми — нашими друзьями. Гарантирую! Вечер будет для тебя интересным!
    Лилька несмело вошла в комнату. Свет в гостиной был притушен. Горели только свечи — на столе и в толстых подсвечниках по обеим сторонам от креста. Окна были занавешены. Негромко, чтобы не нарушать таинственной атмосферы, играла восточная этномузыка. Витали пряные ароматы, напоминающие индийские специи.
    ...Лилька вспомнила, как они с девчонками бегали в только что открывшийся индийский магазин, чтобы поглазеть на всякие диковинки, кожаные яркие кошельки и сумки с нарисованными слонами и голыми до пояса, с неестественно высокими грудями, танцовщицами. Единственное, что они могли купить там на свои накопленные деньги, — это источающие такой экзотический, сказочный аромат сандаловые палочки.
    Лилька прибежала тогда домой, зажгла палочку и закрыла глаза... Вот она уже плывёт, покачиваясь, сидя под балдахином на троне, в такт движению слона, одетая в розовое сари. с накинутым на волосы золотым полупрозрачным покрывалом, вся в сверкающих, бесчисленных драгоценных браслетах на ногах и на руках, и на лбу у неё круглое пятнышко — отметина касты.
— Что это ты жжёшь? Что за гадость ты нюхаешь?
    Она задремала и вздрогнула от окрика. Слоны и платье исчезли, и с испугом она увидела склоняющееся над ней гневное, всё в красных пятнах, лицо отца. В нос ударил запах спиртного.
— Что это, я тебя спрашиваю?
— Это индийские ароматы, — тряслась, зажмуриваясь и вдавливаясь в кресло, испуганная Лилька.
— Где ты взяла эту дрянь? — не унимался отец. — Выросла дочурка! Материна порода. Всё наряжаться, плясать, духами обливаться, нюхать всякую мерзость! Так и до наркотиков недалеко! — Отец грозно придвинулся и навис над съёжившейся в кресле Лилькой. — А-а-а-а! Вот и твоя мамаша. Слышь, Ирэна! Твоя дочурка докатилась, наркотики уже нюхает!
— Перестань, Айвар! — мать только что пришла и с разбега, оценив ситуацию, но ещё ничего толком не поняв, подскочила и закрыла собой Лильку, отстранив мужа.
    Осмотрелась и, увидев импровизированную курильницу, поняла, из-за чего буря. Улыбнулась и, обняв, погладила по голове дочку. — Что ты говоришь! Это просто для хорошего воздуха в квартире. У Лиины такие же.
    Лиина была соседкой и подругой жены. Своя. Эстонка. Отец поостыл.
— Да? Ну и ну... Придумают невесть что! А ты ей потакаешь!
    Отец ткнул пальцем в сторону жены и дочери и, махнув напоследок рукой, потерял к этому интерес.
— Мы есть сегодня будем, жена?
А Лильке гаркнул, делая вид, что всё ещё злится:
— Выбрось сейчас же, развела вонь, и открой окно!
— Хорошо, папа...
    И вот теперь, этим вечером, она вновь ощутила аромат сандаловых палочек из детства. Звучала непривычная музыка пронзительного инструмента — не такого мелодичного, как эстонские гусли, каннеле, а, пожалуй, ближе к сямисэну* (позже Лилита узнала его название: ситар*), — будто поблизости, в роще, налетевший с моря ветер звенит в кронах пальм, играет в рыбацких снастях, скрипит дверью ветхой хижины. Усиливали звучание ситара разнотональные ритмические рисунки индийских барабанов табла и дуги, вводящие — то как бы трущими, то отскакивающими полыми звуками повторяющихся ритмов — в благостный транс. Восточная сладость благовоний, полутьма гостиной, пляшущие на стенах тени — всё придавало происходящему какую-то мистическую атмосферу, добавляя к предвкушению ещё неосознанного, неизвестного желание тоже принадлежать к этой всезаполняющей радости, к познанию новой Вселенной, потребность вечно слушать эту дивную музыку, казалось, извлекаемую из самой природы. Будто она всё это уже когда-то видела, но где?
    Лилька заслушалась и не могла настроиться на общий разговор, занимающий всех в гостиной, но потом вспомнила, о чём уже узнала на лекции и прочитала в книжках, подложенных Мартиной к ней в комнату. А рядом с ней, в это же время, молодые люди, всё более разгорячаясь от выпитого странного напитка (похожего на горький лимон, но с добавленной и портящей вкус, приторной сладостью), который подливали и Лильке, заумно рассуждали об иных мирах, звездолётах. О бессмертных тэтанах, с вечной судьбой в бесконечности, которые существовали в многообразии других тел, предшествующих нынешнему. О так называемой реинкарнации, перерождении множество раз в иную астральную сущность. О чудесных последующих жизнях, которые у них ещё будут, если идти путём, указанным Учителем. Говорили они об этом увлечённо, со знанием дела, вполне авторитетно, как о давно известной истине. Абсолютно серьёзно эти взрослые, занимающие определённое устойчивое положение в обществе люди рассуждали о Ксену, галактическом властелине, который высвободился со своими приверженцами из ловушки времени и теперь сеет хаос среди землян, шатает устои. Он является причиной падения морали и экологической катастрофы, кровопролитных войн, радиоактивного заражения Земли... Земле угрожает опасность! «Какие-то легенды и мифы Древней Греции», — про себя думала Лилька, попивая напиток, который ей подливал Оливер, сослуживец хозяина дома, Свена. Всё это было так необычно! Так захватывающе, что хотелось во все эти мифы верить! Ей было немного не по себе, было отчего-то жарко. Ей показалось, что она пьянеет. «Там алкоголь?» — Лилька показала на коктейль. Мартина отрицательно качнула головой и приставила палец к губам, чтобы Лилька не задавала глупых вопросов и не прерывала рассказчика, стоявшего в центре комнаты.
    Видно было, что все они относились к нему с необычайным почтением. Справедливости ради, надо сказать, что и вправду в незнакомце, появившемся незадолго до этого в комнате, казалось, ниоткуда и стоящем сейчас между двумя свечами под крестом, — а Лилька в это время была занята разговором с Оливером и не заметила его «материализации», — было нечто примечательное! Гордая посадка головы, львиная грива волос, проницательный, словно видящий тебя до дна души, взгляд! Чувствовалась в нём какая-то порода, сила: обаяние власти — как будто для него было обычным делом подчинять себе других и превращать в один сплошной слух! Это был тот самый лектор. «Бетховен!» — узнала Лилька. А говорил он отнюдь не глупые и очень интересные вещи:
— История сайентологии восходит к религиям синто*, история которых насчитывает свыше 1400 лет. Наш Учитель только осовременил некоторые обряды, создал ритуалы для исцеления души. Человек может достичь состояния «клир»*, только освободившись от воздействия того, что мы называем реактивным умом. Это можно сравнить с состоянием сатори* или найкан* в буддизме. В некоторых религиях синто человек размышляет под руководством учителя о том, что он пережил в детстве или в прошлых жизнях, для того чтобы задуматься о пути, на котором он находится в настоящем...
    Человек продолжал говорить, но Лилька напряглась, кровь ей ударила в голову, и дальше она плохо слышала. О своём детстве ей не хотелось рассказывать никому!
— Одитинг также можно описать как размышления о своём прошлом. Это даёт преклиру, клиенту, общающемуся с саентологическим консультантом — одитором, возможность анализировать и понимать текущее положение вещей…
    Лилька услышала «одитинг» и вышла из состояния ступора.
— Но во время христианской исповеди человек так же обращается к своему прошлому? — подала голос Лилька.
    Все посмотрели на неё с осуждением, как будто она сделала что-то ужасно неприличное, но лектор спокойно улыбнулся и продолжал:
— Да! Одитинг — это своеобразный обряд исповеди. Человек должен ознакомить со своим прошлым другого человека и исповедоваться. Результат одинаков в обеих религиях: совершенствование души и возрождение к жизни, — авторитетно заявил ей оратор.
— А Бог? — невольно вырвалось у Лильки. — Как может человек исповедоваться человеку? Он только проводник, через которого его слушает Высшая сила, Господь?
Лектор, казалось, был теперь несколько раздражён тем, что с ним продолжают дискуссию и сбивают с мысли.
— Сайентология делает упор на совершенствование духовных возможностей самого человека, — терпеливо разъяснял лектор, оглядывая сидящих. — Вы, как я понимаю, ещё только хотите познать наше учение?
— А у вас есть Бог?
    Все зашикали на Лильку.
— Человек сам и есть Бог! Конечная наша цель — умиротворить душу человека, чтобы он мог вернуться в состояние, подобное Богу. Человек через одитинг получает не только духовное просвещение, но и духовную сущность! — подытожил «Бетховен».
— А-а-а! — протянула Лилька, и было неясно, убедил ли её лектор. Повисла неловкая пауза. Неловкость снял сам профессор, поняв, что он, видимо, не достиг своей цели.
— А вы, фройляйн? Какие качества и способности вы хотели бы развить и улучшить в себе? Насколько хорошо вы понимаете саму себя? Есть ли у вас друзья? Каковы ваши жизненные цели?
— Я хочу поступить в университет! — выпалила Лилька, как будто у неё отнимали эту мечту.
— Похвально, похвально! — «Бетховен» снисходительно улыбнулся. — Получить образование — это достойная цель. А потом?
— Я хочу иметь счастливую семью, доброго, умного мужа, большой дом. Много детей, и чтобы крахмальные скатерти в столовой.
— Ну, это понятно, — мягко остановил Лилькин «поток сознания» лектор. — А любовь? Вы хотите любить человека — вашего будущего мужа, которого, я в этом нисколько не сомневаюсь, вы встретите на своём жизненном пути?
— Любить? — Лилька задумалась. Она не очень понимала — что это такое? Любить? Быть вместе. Рядом. Уважать. Быть верной.
— Да! Я хочу любить, разумеется. Конечно!
— Мне кажется, что вы больше хотите красивый дом? Нет? — лектор лукаво улыбнулся, вопросительно выгнув бровь.
— Ну и это тоже... — Лилька замолчала в смятении. Этот лектор её совсем запутал. — Я не знаю, что такое любовь, но ведь это придёт? — Лилька с надеждой посмотрела на человека с львиной гривой.
— Чтобы она пришла, нужно быть к ней готовой! Нужно работать над собой, познавать в первую очередь себя, расширять своё духовное пространство, развиваться, находить людей, близких тебе по духу!
    Всё это учитель говорил Лильке, как заблудшему, неразумному ребенку, и ей хотелось ему верить. Слушаться. Подчиняться.
— Готовы ли вы к этому?
— Да, — еле слышно произнесла, как загипнотизированная, Лилька. «Бетховен» облегчённо вздохнул.
— Ну вот, милая моя… Поздравляю! Можно сказать, что вы прошли ваш первый одитинг!
    За всё время этого диалога с лектором Лилька забыла, что она была не одна в комнате. Все как будто испарились из её сознания. Был только он — с мечущими молнии глазами, с властным, прямо-таки громоподобным голосом, который пробирал до дна души. У Лильки побежали мурашки. Она слышала только его, как заворожённая, не отрывала от него восхищённого взгляда. Он виделся ей каким-то сверхсуществом и будто сиял в отблесках горящих свечей, между которыми он стоял. Тут только Лилька осознала, что комната полна людей, и все улыбаются сердечно, обнимают и поздравляют её. Ей показалось, что все её любят, что все они — её друзья, и она не одна! И как хорошо быть вместе с ними, в этой компании! Лилька была готова поверить в этот момент во что угодно. Она благодарно принимала поздравления — и ей казалось, что это был самый лучший вечер в её жизни.



______________________________________

* Сямисэн (япон.) — трёхструнный щипковый музыкальный инструмент с безладовым грифом и небольшим корпусом, общей длиной около 100 см. Наряду с бивой, кото и сякухати относится к важнейшим музыкальным инструментам Японии.
* Ситар — многострунный музыкальный инструмент, используемый для исполнения индийской классической музыки.
* Синтоизм, синто (япон. — путь богов) — традиционная религия в Японии. Основана на анимистических верованиях древних японцев.

* «Клир» (англ. clear — чистый) — так в сайентологии называется состояние или статус человека, который освобождён от пагубных последствий череды жизней, когда человек больше не расстраивается из-за когда-то случившегося с ним.
* СAтори (санскр. дхьяна; япон. дзэн) — в медитативной практике внутреннее персональное переживание опыта постижения (озарение) истинной природы (человека) через достижение «состояния одной мысли».
* Найкан (япон.) — метод рефлексии, разработанный Исином Ёсимото (1916–1988), бизнесменом и приверженцем буддизма школы Дзёдо-синсю.




Глава IV
Дамоклов меч


    Проснулась Лилька в предрассветную рань. Птицы в туманном, ещё полутёмном саду за приоткрытым окном приноравливались загомонить, лениво перекликаясь, брали то слишком высоко, то низко. Лилька раздумывала над тем, что с ней вчера произошло. Перебирала минуту за минутой. Не шло у неё из головы то, о чём вещал оратор с львиной гривой. Сегодня это уже не вызывало в ней такого восхищения и экстаза. В голове сильно звенело. Надо спросить у Мартины — что это был за напиток, который они пили? Лилька задумалась: человек исповедуется человеку. Пусть и более умудрённому, более чистому — «клиру», но как же Бог? Это никуда потом не идёт? Вспомнился Достоевский, слова Ивана Карамазова: «Если Бога нет, то всё позволено». Она закрыла глаза и представила их православную церковь в Тарту: маленький бедный приход, жидкий, благостно поющий церковный хор, которому подпевала немногочисленная паства. Она вспомнила, как приходила на исповедь к отцу Николаю, рассказывала ему горькие моменты детства: про пьяного отца, про полную отчаяния мать, вот только про соседа никак не могла себя заставить рассказать, да и — как расскажешь? Лилька зарылась лицом в подушку, слёзы текли струйками по щекам. Подушка-подружка... Господи! Помилуй, меня, грешную!
Лилька пошарила под смятой, ещё тёплой от сна подушкой и вытащила толстую синюю тетрадку в твёрдом переплете. У неё была тайна. Иногда ей на ум приходили строчки. Она записывала их, рифмовала. Получалось что-то вроде стихов. Она их никому не показывала. Писала так… Для себя. Когда что-то волновало, печалило, восторгало… Душа просила и изливалась стихами.

Ночь-незнакомка поздно
В душу мою влетает...
Чёрное небо в звёзды
Слёзы мои глотает.

Я умираю ночью
И выпадаю в вечность —
Пылью в часах песочных,
Символом в бесконечность!

Я постигаю смыслы,
Скрытые в моей жизни
И закоулки истин:
Странные мои мысли.

Голову мою сбрызнет
Сонной туман пудрой.
В звёздной растаю выси,
Завтра проснусь я мудрой…*

* * *
    «Основной догмат сайентологии состоит в том, что мир обречён на уничтожение». Сайентологи утверждают, что Рон Хаббард разработал единственно возможный путь к спасению. Позвольте! А как же духовные пути, пройденные православными подвижниками христианства, оставленная нам мудрость, как пример силы и жертвенности, высоты духа, труда души во славу Божию? А глубоко почитаемые в православии святые мученики, о которых она слышала на проповедях отца Николая: Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Спиридон Тримифунтский, блаженная Ксения Петербуржская? Их человеческий, монашеский подвиг? Из таких искренних, проникающих в самую душу, безыскусных повествований священника Лилька помнила о добродетелях любви, долготерпения, кротости, чистоты, молитвы, смирения, нестяжательства и многих других. Каждая из этих добродетелей и есть особенный путь к спасению! «В дианетике же Хаббард описал “способ раскрытия неиспользуемых интеллектуальных способностей и гениальных возможностей человека”. Он понимает человеческое здравомыслие как банк данных — то единственное, что способно решить все проблемы, если обеспечено полной и правильной информацией. Работу сознания Хаббард рассматривает через функционирование двух частей: аналитического ума, ответственного за решение жизненных проблем, и реактивного ума, хранящего чувственные записи болезненных событий, инграмм (помехи на пути решения жизненных вопросов и причины психологических проблем). Целью дианетики является “удаление” инграмм. В результате “процесса очищения” предполагается появление индивидуума со сверхчеловеческими способностями, свободного от каких-либо физических и умственных расстройств, так называемого “клира”».
    В последующие недели Лильку стали активно посвящать в тонкости сайентологии. «Уютные» вечера, обязательной составляющей которых были новые главы из «Дианетики» и восторженные фантастические повествования, походы в странную церковь, и ещё — все они регулярно проходили процедуру ;дитинга. Проводилась она при помощи электрического аппарата, называемого электропсихометр (или, иначе, Е-метр). Все в один голос расписывали непередаваемые ощущения освобождения, очищения, радостной лёгкости.
— А от чего чувствуешь освобождение? — пыталась поподробнее вызнать Лилька.
— С тобой работает ;дитор. Он на много уровней совершенствования личности превосходит тебя! Он задаёт тебе вопросы о твоей жизни, и ты, к удивлению своему, начинаешь вспоминать всё — вплоть до того, что ты чувствовала в минуту своего собственного рождения на свет!
— Как это возможно? — удивлялась Лилита.
— Ещё как возможно! Ты даже будешь рассказывать о других жизнях, о других сущностях, в которых ты жила. Может быть, ты была священником, или шаманом, или королевой, или мушкетёром, — и ты это вспомнишь!
    Оливер немножко отстранился от Лильки, чтобы полюбоваться эффектом, который произведут его слова. Реакция девушки разочаровала его. Лилька неуверенно улыбнулась и попыталась сделать вид, что поверила во всю эту фантастику.
    Сайентологи утверждали, что человек, продвигаясь всё выше, совершенствуясь духовно, если захочет, способен узнавать прошлое и провидеть будущее. В один из дней, когда дети были ещё в школе, они пили кофе с Мартиной, и вдруг та поставила два стула один напротив другого.
— Вот сядь напротив меня, — предложила она Лильке.
— Зачем?
— Сядь! — в голосе Мартины звучало нетерпение. Лилька села. — Закрой глаза, а я сяду напротив тебя. Попробуй почувствовать меня. Прочитать мои мысли.
Они посидели. Лилька ничего не почувствовала.
— А я знаю, что ты думаешь!
— Что? — взволнованно спросила девушка.
— Ты думаешь, что всё это бред, — натянуто рассмеялась Мартина.
Лилька покраснела.
— Угадала? Но ты ошибаешься! — Мартина скептически поглядела на Лилиту так, что та съёжилась. Поняла, что Мартина недовольна. Взгляд её мелких, как семечки, близко посаженных глаз, ставший в одно мгновение жёстким, стальным, выдавал мысли хозяйки, а были они невесёлыми.
    Сколько они ни бьются с этой эстонской деревенщиной, толку всё не выходит. Хитрющая девчонка ничему не верит и, наверное, втихую посмеивается над ними. Не так она проста, как на первый взгляд кажется. Они преждевременно зачислили её в новообращённые. Раскрылись перед ней. Профессор Орт, конечно, поработал с Лилитой, но это не произвело на неё должного впечатления, не убедило окончательно и бесповоротно! Пожалуй, её нельзя отпускать. Они уже достаточно рассказали ей. Надо ещё попытаться. А если не получится... Неужели Свен был прав? Надо попробовать одитинг. Добьются ли они этим ожидаемого результата? Мартина была вне себя! Лилька ускользала от них, как намыленная. Тем не менее хозяйка постаралась взять себя в руки и напустила вид умудрённой, доброжелательной, ни к чему не принуждающей подруги, широко смотрящей на вещи.
— Ладно. Сменим тему. У тебя сегодня ведь занятия? — Мартина почти проворковала эти слова приторным голосом, что не вязалось с холодным, несколько презрительным выражением её глаз... — Я тебя отвезу. Будь готова к шести.
— Спасибо.

* * *
    Два раза в неделю Лилька ходила на подготовительные курсы в университет. В этот раз Мартина была особенно неразговорчива. Как только Лилька вышла из машины, она дала газ и улетела, не сказав ни слова.
— Ну как тебе твои? Не обижают? — спросила соседка по парте Лена, тоже няня.
— Да нет. Только своеобразные немного.
— А что такое? — заинтересовалась Лена.
Лилита рассказала.
— Ты что, с ума сошла? — ахнула Лена.
— Прошу тишины! — шикнула преподаватель.
— Тебе бежать от них надо! — шептала Лена ей в ухо.
— Почему? Они милые.
— Это же секта!

* * *
    Лена где-то раздобыла и принесла Лильке книжку, в которой сайентология жёстко критиковалась и была прямо названа опасной сектой. Лилька ехала в автобусе с близнецами на шахматные занятия, которые проходили в еврейском культурном центре.
    Обучал древней логической игре «потомков арийцев», как ни странно, старый еврей Лев Маркович — ветеран войны, полковник медицинской службы в отставке. По приглашению немецкого правительства он переехал на постоянное место жительства к тем, кто уничтожил миллионы его соплеменников, да ещё прихватил с собой зазнобу — хохотушку и первоклассную стряпуху (как большинство украинок!), с которой он давно тихонько изменял своей — теперь уже покойной — жене. Они жили на одно его социальное пособие и были счастливы как никогда. Лев Маркович выигрывал все сколько-нибудь значимые шахматные турниры, проводившиеся в округе, и немцы уважительно писали о нём в газетах: «Наш соотечественник...» — хотя приехал он из далёкого солнечного Харькова и, разумеется, никаких в его роду этих самых «соотечественников» не водилось.
    Боясь проехать нужную остановку, Лилька глазами пробегала по строчкам, то и дело взглядывая в окно автобуса и отрываясь, поэтому плохо соображала, что она читает. Приходилось перечитывать по нескольку раз.
— Лилечка! Моё почтение! Садитесь, моя вы дорогая! — радушно приветствовал Лев Маркович.
    Доброе слово и кошке приятно, а уж Лильке, находящейся в смятении чувств и мыслей, — и подавно! Лев Маркович был старый жуир и к тому же остроумнейший человек, который заговорит любого, — недаром украинская краса пала жертвой его обходительности. Он немного погонял детей по дебютным партиям, которые они должны были разучить дома. Потом посадил их играть друг с другом и направился к Лильке, устроившейся с книжкой в другом конце комнаты. Лев Маркович любил потрепаться по-русски, хотя немецкий выучил ещё в молодости, на войне, а затем в Дрездене, где служил в группе советских войск.
— Что с вами, ласточка моя? — он подсел к ней, словно почувствовал плохое настроение девушки.
«Вот медиум! Ничего не утаишь! Сканирует!» — уважительно подумала Лилька.
— Я дико извиняюсь, но что это у вас за книжечка? Наверное, любовный роман? — предположил в прошлом отлично владевший и этим видом спорта старый шахматист.
Лилька показала.
— Боже! Что это вы читаете? — Лев Маркович неодобрительно пожевал губами.
— Это такая религия, сай-ен-то-ло-гия, — по слогам, чтобы понятнее было пожилому человеку, произнесла Лилька.
Лев Маркович отличался энциклопедическими знаниями.
— С чего вдруг вас заинтересовала эта лабуда?
Лилька засмеялась облегчённо, услышав такой вердикт:
— Почему лабуда? Вы знаете что-то о них?
— Вы, конечно, можете спорить со старым Львом Марковичем, кричать, что я говорю сущую ерунду, но вы сильно удивитесь, деточка моя! Я всё ещё немножечко в уме, что бы вы себе там не думали! Ещё бы мне их не знать! — Лев Маркович неодобрительно покачал головой. — Вам таки сильно повезло, что вы не понимаете, как! Послушайте старого еврея! Этот Хаббард был ещё тот типус! — Гроссмейстер начал рассказ, словно подступая к разбору шахматной партии и радуясь, что есть повод в очередной раз блеснуть эрудицией. — Он был писатель-фантаст. В подмётки Азимову, Кларку или Саймаку не годился, но за его еврейский ум я отвечаю! — Лилька вновь рассмеялась. — Да! Не смейтесь, душа моя! У него точно в роду были евреи. Писал он это, писал, а потом придумал, как из этого всего можно сделать деньги. И дело пошло…
    Лильке, в её непонятной ситуации, было как бальзам на душу послушать умного человека, да ещё и с врождённым чувством юмора, особом, замешанном на мудрости тысячелетий (не зря же водил их по пустыне Моисей!) быстром уме, остром языке и необычном этом еврейском говорке.
    За шахматной доской тем временем между честолюбивыми учениками внезапно произошла рокировка. Послышались звуки оплеух, стук и треск, Затем последовали пинки ногами враждующих сторон. Близнецы звучно и с явным удовольствием обменивались тумаками.
— Кирстен! — обратился шахматист к «старшей» (на пять минут), как она сама о себе говорила. На том краю затихли. — Предупреждаю! За неспортивное поведение буду штрафовать! Пятьдесят пфеннигов за раз. Поняли? — проверил он.
— Всё ясно. Поняли! — раздалось с того конца. — А почему так много? — заныл Торстен, который всегда первый начинал ссору.
— Разговорчики в строю! — гаркнул Лев Маркович и озорно подмигнул Лильке. — Встречаются в Одессе давние знакомые: «Добренького утречка, Абрам Соломонович! Это ваши дети с вами?» Абрам Соломонович: «Тю! А где вы видите детей? Это ж разве дети? Это — сволочи!..»
    Лилька и раньше слышала этот анекдот, но ей он не казался грубым, а наоборот, ужасно смешным и, скорее, выстраданным и осознанным, как извечное непонимание отцов и детей, как сама жизнь этого народа, полная гонений, истребления и унижений, хотя униженными оказывались в конечном итоге сами же гонители... Через две минуты Лилька совершенно забыла, что ему за восемьдесят, что нос его был крючковатым, соответственно характерным описаниям внешности иудея, и в углу комнаты стояла клюшка, которую он при появлении столь молодой и очаровательной особы быстренько отставил в сторону. Общение с девушками молодит. Глаза Льва Марковича горели. Это были глаза мальчишки. Когда он увлечённо рассказывал что-то, то немножко напоминал Эйнштейна. Вот сейчас дурашливо высунет язык! Пожалуй, Лилька тоже могла бы пасть очередной «жертвой» его красноречия — будь он чуть помоложе и не люби так вареники своей Оксаны Петровны.
— А мне нравится Брэдбери... — продолжила прерванный диалог Лилька.
— Ну, это в вас говорит женское, чувствительное. Брэдбери писал жалостливые и меланхолические романы-антиутопии о душе человека, об упадке цивилизации, в которой нельзя иметь и читать книги, о том, как красива наша Земля из космоса, когда ты летишь к ней и через мгновение сгоришь, и у тебя возникают вопросы: а что ты сделал хорошего на Земле, кому ты помог, кого ты любил?
— Я тоже люблю этот рассказ, — обрадовалась Лилька. — Точно не помню названия, «Время, вот твой полёт»? Нет. «Калейдоскоп», кажется... Это там космический корабль терпит крушение? Да? — Лилька вопросительно посмотрела на Льва Марковича, ожидая подтверждения, но её собеседник пребывал в глубокой задумчивости, устремив загадочный взор куда-то, видимо, размышляя, а может, перебирая в памяти что-то своё...
    Лильке вспомнился этот, на её взгляд — один из самых сильных, до мурашек по коже в конце, рассказов Брэдбери.
    …Космонавт неумолимо летел к Земле и в ЭТИ последние часы, оставшиеся перед смертью, размышлял, подводя весьма неутешительные итоги своего земного бытия. В сущности, он не сделал ничего хорошего в жизни, ничего стоящего, ничего… Если бы успеть! Если бы только сделать что-нибудь хорошее, доброе и знать, что СДЕЛАЛ!
— Он думал только об одном — чтобы в этот последний миг кто-нибудь увидел его… Ах, как бы ему этого хотелось! И всё-таки его последняя молитва была услышана, — восторженно подытожила Лилька. — Помните? Как там было? Мальчик на просёлочной дороге увидел падающую звезду и загадал желание. Вы ведь про этот рассказ?
— Да. Время, время... — непонятно ответил и не ответил Лев Маркович, всё ещё продолжая думать о чём-то. Встрепенулся. — Нуте-с, о чём, бишь, я? Так вот, выкиньте этот вздор из вашей красивой головки! Ваше время не стоит придумок Хаббарда! Читайте хорошую фантастику, — он помедлил. — Они тоже жгли умные книги. И до чего, спрошу я вас, это их довело? До чего? — он грустно показал головой в сторону близнецов, режущихся в шахматы так, что то и дело звенел шахматный таймер. — Вы меня, конечно, спросите, как этот самый Хаббард, больной на всю голову проходимец, смог сделать всем другим много неприятностей? Деточка моя! Я вам, конечно же, отвечу. И я знаю, что я вам отвечу правду, а вы можете думать себе что хотите. — Лев Маркович на минуту замолчал, видимо, раздумывая, с чего начать свой рассказ. — Так вот… Он ещё ребёнком познакомился с неким Томпсоном, офицером медицинской службы США. Тот ездил в Вену к самому Фрейду учиться психоанализу. Знаете, что это такое? — перешёл, наконец, ближе к делу умудрённый не только шахматными хитросплетениями Лилькин собеседник.
— Да. На кушетке лежать и рассказывать.
— Ну да... И на кушетке тоже, — Лев Маркович помрачнел. — Но это самое приятное из всего. Человека подвергали гипнозу, и он во сне рассказывал тяжёлые, мучительные переживания из своей жизни. Это якобы помогало. Хаббард позже соорудил свой прибор, электропсихометр, и под гипнозом выведывал у своих адептов тайны, а потом использовал в своих целях. На каждого было заведено досье. Это началось, ещё когда он писал сценарии для Голливуда и насмотрелся на режиссёров-неврастеников и актрис с подвижной психикой, одержимых фобиями и маниями. От страха, что твоё время уходит и тебя больше не будут снимать, тоже, знаете ли, поедешь головой... Он им стал давать свои психологические наработки. Потом создал дианетику. Что-то всё-таки у него с мозгами было не в порядке. Его даже списали из армии, потому что он гонялся за подводной лодкой — кажется, японской, — которую никто не видел. Сказочник!.. Да, в фантазии ему определённо не откажешь! Ну, а дальше — больше. Аппетит приходит во время еды. Организация разрасталась. Фантазия Хаббарда сбоев не давала. Под каток его весьма своеобразного обаяния попадали влиятельные политики, бизнесмены. Он их убеждал с ходу. Может, потому, что сам верил в придуманную им вселенную? Собственная мания, подкреплённая изрядной толикой человеческих иллюзий и неуверенности в себе, не раз играла с homo sapiens злую шутку. Так или иначе, Рон Хаббард и компания умело использовали мечты людей об идеальном обществе, страхи перед ядерной катастрофой, разобщённость, доверчивость, страстное желание новой, отвечающей на все вопросы веры, желание найти истину.
    Ничего нового — зато всегда работает. В общем, заварил кашу на весь мир, — продолжал Лев Маркович. — Он рано понял, что человеческим разумом можно манипулировать. Можно им управлять. Можно подчинить себе миллионы людей. Он создал организацию со строгой иерархией, с системой поощрений и наказаний. Было там много такого, что тюрьма в сравнении с этим покажется вам домом отдыха. Много шантажа. Запугиваний, самоубийств, тёмных историй, даже убийство. Говорят, что Хаббард собственноручно застрелил на своём корабле во время путешествия девушку, да ещё издевался, называя это особым видом одитинга, очищения то бишь.
— Какой особый вид? — не поняла Лилька.
— Выход тэтана из тела! — Лев Маркович разволновался. — Он её просто застрелил, негодяй! Были у него трения с властями. Он купил старый корабль, заставил молодёжь очистить его от ржавчины, покрасить и стал колесить на нём по океану — он-де гражданин мира — и читать свои «сумасшедшие» лекции на палубе под звёздным небом в океане! А, каков! Конечно, он там не всегда жил. Приедет, накомандует, пристрелит парочку свеженьких... — невесело пошутил Лев Маркович. — Почему-то все неврастеники, такие как Гитлер, обладали феноменальными способностями долго держать аудиторию. Как под гипнозом. Не зря фюрер любил весь этот оккультизм.
    Было в Хаббарде всё-таки что-то садистское. Так вот, — Лев Маркович закинул ногу на ногу, заговорщически придвинулся поближе, готовясь поведать, видимо, что-то особенно интересное. — Я вам уже сказал, что во время службы в войну морским офицером он гонялся за несуществующей подводной лодкой?
— Как? — Лилька кивнула и посмотрела на шахматиста круглыми от удивления глазами, что его рассмешило.
— А вот так! Никакой лодки на самом деле не было. Судя по всему, он сам эту лодку и придумал, — Лев Маркович наслаждался, видя изумление Лильки. — Да… Тот ещё артист был. Так вот, на обратном пути он начал стрелять по острову, принадлежащему мексиканцам, в движущихся людей. Но они ведь были союзниками США! Почему он так поступил?! Уничтожил «условного» противника? Так развлекался? В общем, наверху поняли, что он неадекватный, и списали, — Лев Маркович посмотрел на Лильку с вселенской печалью. — Сколько он народа сбил с пути истинного, за то я молчу. Мама моя! И всё больше молодёжь. Вот как вы, золотце моё! Но они же верили, верили этому проходимцу с его приспешниками! — Лев Маркович в сердцах треснул кулаком по сухим коленкам. — Им нужны были души этих людей! Чистосердечные, жаждущие познания! А какое «знание», скажите мне на милость, могла дать эта больная голова? Человек человеку — волк? Кто не с нами — тот против нас? Опять деньги, деньги, деньги… Насчёт грошей, кстати, у него голова всегда исключительно работала. Вытрясал он адептов до последней полушки. Причём они «добровольно» всё несли в церковь сайентологов. А вот когда понимали, что это мошенничество, а попросту — обираловка, то многие хотели выйти из организации...
Лилька вся превратилась в слух. Руки и ноги у неё похолодели.
— Людей увозили. Держали их где-то на безлюдных ранчо чуть ли не на цепи, били, люди отдавали все деньги в организацию, не смели слова сказать или воспротивиться. Им запрещали общаться с родителями, детьми, мужьями, если один член семьи выходил или не хотел вступать в организацию...
— А откуда вы так хорошо знаете о них? — удивилась Лилька.
— Да и у нас дураков было много. Увлекались. Один мой друг, священник, боролся с ними, боролся, собаку съел на этой секте, и я об этом всём много наслушался от него. — Лев Маркович задумался, вспоминая, наверное, что-то своё, может, и этого друга. — А теперь скажите, как всё это касается вас, девочка моя? Ну? Теперь ваша очередь рассказывать про вашего змея-искусителя.
    Лилька молча кивнула в сторону близнецов.
— Ясно, — смекнул Лев Маркович и выдал молниеносно: — Уходить вам надо от них. Есть куда?
— Пока ищу, — Лилька непонимающе пожала плечами. — Но как они, взрослые, образованные люди могут всему этому верить?
— Кто знает... — Лев Маркович пожевал губами. — Какие у них интересы? Может, они уже довольно высоко продвинулись и получают от своей деятельности деньги, им помогают преуспевать в карьере связи сайентологов? Организация ведь работает по всему миру. Не хочу сравнивать их с масонами. У тех тоже были благие намерения. А как известно, ими вымощена дорога в ад. Вы знаете, масоны во все века искали эликсир бессмертия, они хотели найти «живую воду» и жить вечно. Иллюзия, конечно. Чистая алхимия! Средство Макропулоса. Хотя — постойте… А может, и не совсем иллюзия. Недавно я услышал от одного знакомого ошеломительную до отвращения идею. Знаете, Лилечка, есть такое вещество — адренохром*, продукт окисления адреналина. Так вот, я слышал, что по всему миру существует секта сатанистов-педофилов, которые убивают детей, предварительно мучая их, чтобы в крови выработалось большое количество адренохрома. В самый пиковый момент ужаса они убивают ребёнка и пьют его кровь. Говорят, что это наркотик — ещё похлеще героина и имеет омолаживающий эффект, — Лев Маркович усмехнулся. — Адренохром — это фантазии, конечно. Насколько я знаю, это вещество не запрещено и применяется в медицине. Но что-то во всём этом есть. Нет дыма без огня, — продолжал свой весьма интересный и нужный сейчас Лильке рассказ шахматист. — Ведь сектанты — психологически зависимые люди с надломленной психикой. Да и прибиваются туда, по большому счёту, всё-таки не совсем здоровые граждане, с разными врождёнными отклонениями. Адепты постоянно испытывают большое психическое напряжение, в том числе из-за каждодневного вранья самим себе. Всякие извращенцы-садисты и подобные им получают удовольствие от самого акта насилия. А сатанисты — и от совершения всех этих чудовищных действий, которые для непосвящённых находятся за гранью понимания, в том числе и от питья крови. Это уже просто клиника, психиатрия. Что касается мазохистов, то боль вызывает выброс определённых веществ типа эндорфинов, «гормонов счастья». Этим грешат и экстремалы: альпинисты, спортсмены-парашютисты. Возникает привыкание. Риск просто так — это, по-моему, тоже некое извращение. В сочетании с психологическим воздействием, всё как-то объединяется в одно. Приём этого вещества восстанавливает силы после угара оргий и всяких других излишеств. Так вот… Якобы в Африке и Южной Америке похищали маленьких детей для того, чтобы извлекать это вещество из их мозга. У детей чистая энергия.
— А дети? — в ужасе охнула Лилька.
— Что дети? Их умерщвляли, разумеется.
— Как фашисты? — догадалась Лилька.
— А кто вам сказал, что нацисты были первыми, а не позаимствовали это у древних, из разных восточных религий? Недаром фюрер посылал экспедицию на Тибет. Младенец — сакральная жертва для Бога, зато великий султан, царь, король, миллиардер, диктатор получит бессмертие. Одним ребёнком больше, одним меньше…
Лев Маркович замолчал.
— А слезинка ребёнка? — Лилька укоризненно взглянула на шахматиста. Что он говорит? — Гений и злодейство несовместны. Для бессмертия такая цена слишком высока! Безнравственна! Зачем оно тогда нужно? — ужаснулась она.
— Для получения бессмертия никакая цена не высока, — печально изрёк Лев Маркович и с сожалением посмотрел на Лильку. — Вы этого ещё не понимаете. — Он улыбнулся снисходительно. — Как вы ещё юны и как наивны! — он похлопал великодушно Лильку по руке. — Впрочем, так и надо! Не слушайте меня, старого греховодника. Все старики — трусливы. Поверьте мне на слово! Никому не хочется умирать. Поэтому перспектива помечтать о бессмертии, даже ценой убийства младенцев, смутит многих.
Лилька с ужасом посмотрела на него. Он шутит? Разве можно превращать смерть в предмет шуток?
— Я имею в виду людей непомерно богатых, властителей мира, не отягощённых, как мы с вами, нравственным императивом Канта. У них есть всё! Единственное, чем они ещё не владеют, — это прерогативой жить вечно. Не для человечества же они стараются?
— А зачем вы мне это всё рассказываете? Как это связано с сайентологией?
— Ах да, простите старика. Деменция, — Лев Маркович многозначительно посмотрел Лильке прямо в глаза и отчётливо, словно желая запечатлеть это в её памяти, произнёс: — Время от времени в прессе появляются факты, рассказы очевидцев о том, что сайентологи замешаны в этих скандалах. Разумеется, бессмертие не предполагается для рядовых членов, а только для правящей верхушки. Потом кто-то эти скандалы быстро заминает. Они быстро сходят на нет. Но каково послевкусие? А?
— А у Хаббарда у самого есть дети?
— Сын покончил самоубийством.
— Ой! Да вы что?!..
— Да, да, милая моя! Таких Бог наказывает!
— А вы верующий, простите? — неожиданно поинтересовалась Лилька.
— Не извиняйтесь, душа моя! — Лев Маркович хмыкнул радостно, стукнув себя легонько по голове (как Архимед, который воскликнул: «Эврика!»), и потёр лоб — видимо, припоминая что-то ужасно смешное.
— Есть такой бородатый еврейский анекдот. Учительница говорит детям: «Дети! Кричите в небо: “Бога нет!”» И видит, что мальчик-еврей стоит молча. Она ему: «Почему ты молчишь?» А он отвечает: «Если там никого нет, то зачем кричать? А если там кто-то есть, то зачем портить отношения?..» — Он посмотрел на хохочущую Лильку, довольный произведённым эффектом. — Конечно, верующий! А как можно не верить? Ведь чем старше мы становимся, тем большую ценность представляет для нас Бог. Скоро уж туда.
— Перестаньте, Лев Маркович!
— Вы сейчас не задумываетесь, милая моя! Вам представляется всё это ужасно далёким! В молодости кажется, что мы вечны, и жизнь никогда не кончится, но поверьте мне, вы и не заметите, как и она пролетит, словно одно мгновение, и вас будут занимать эти вопросы, как бы предстать перед Господом, ну, скажем, в не совсем уж неприглядном виде, и советую вам готовиться к этому уже с молодых лет. Правильно жить, не делать другим зла. А этот Хаббард сейчас в восьмом круге ада! Во всяком случае, очень на это надеюсь! Есть такой специальный круг — для таких, как он.
— А что же с ним в конце концов произошло?
— Умер, по-моему, от инсульта, но они представляют его живым и отчитываются перед его фотографией. Считают, что он просто сейчас в другой сущности. Но уверен, что и там он наделает дел!
Вдруг они услышали победный визг.
— Ай, молодца! Выиграла?! — Лев Маркович, хлопнув себя рукой по колену, поднялся, одернул старенькие брюки, и пошёл к близнецам, потянув себя сзади за полы фланелевой жилетки, чтобы выпрямиться. Чем-то он сейчас ей напомнил Зиновия Гердта. Наверное, все старые и мудрые евреи похожи на Гердта. — Ну-ка, ну-ка, посмотрим!
 Лилька не умела играть в шахматы. А неплохо было бы в её ситуации уметь просчитывать ходы.

* * *
    «Научное сообщество наотрез отказалось принимать дианетику в качестве хотя бы чего-то отдалённо напоминающего науку и близкого к медицине. Сайентологи пытались представить себя как учёных. Ими использовался прибор электропсихометр (Е-метр): это приспособление как бы придавало сайентологии вес, видимость науки, но на самом деле это, скорее всего, нечто вроде ритуального устройства, и практика применения электропсихометра даёт “эффект плацебо” (малоизученный феномен “исцеления” у некоторых очень внушаемых людей). Таким образом, ни с медицинской, ни с научной точки зрения прибор не способен улучшить чьё-либо здоровье. В 1971 году, после десятилетнего судебного разбирательства в отношении электропсихометра, Федеральный суд США признал, что Хаббард и другие сайентологи брали деньги за одитинг. Много шума наделал опубликованный в Австралии в 1965 году доклад Андерсона с результатами расследования деятельности сайентологов. В докладе, в частности, утверждалось, что одитинг включает в себя “командный” гипноз, при котором гипнотизёр получает контроль над пациентом. Особо отмечались “антинаучность и разрушительное действие методологии Хаббарда на организм человека и его психику”, а также “многочисленные случаи нанесения тяжкого вреда здоровью пациентов вплоть до летальных исходов, случаи тяжёлого психического расстройства, доходящего до суицида.
    Стали известными и другие истории самоубийств, связанные с разочарованием в сайентологии или с темой преследования со стороны сайентологов*. Как известно, они ничего не прощают, ничего не забывают и готовы заставить замолчать любого всеми имеющимися в их распоряжении средствами. А так как их материальные ресурсы практически безграничны, то и средств против бывших членов секты, “несогласных” и “критиков” у них более чем достаточно. Ричард Коллинз хотел покинуть церковь сайентологии. Выбросился из окна, после того как они отказались оставить его в покое. Сайентологи слали ему письма с угрозами, письма приходили и после его смерти. Этому случаю была посвящена телепередача. В ноябре 1959 года в австралийском Мельбурне на лекции “Ответственность создания” Хаббард назвал R2-45* особенным видом одитинга и одним из самых эффективных методов “экстериоризации” (выход тэтана из тела). Позднее было заявлено, что Хаббард якобы так пошутил».
    Лилька в очередной раз ехала с близнецами куда-то на занятия. Она старалась побыстрее прочитать принесённую Леной книгу, обернула её бумагой, чтобы название не видели дети, и быстро впивалась в книжку глазами при каждой свободной минутке.
— Что ты читаешь? — требовательно и подозрительно спросила Кирстен. — Мы опять чуть не проехали остановку!
    Дети были настоящими соглядатаями. Лилька замечала не раз, что о её разговорах с детьми на следующий день узнавала Мартина. Тотальная слежка и наблюдение.
    «Теперь понятно, почему у немцев почти не было движения Сопротивления. Они все были “за”. Чем отличается “расовая теория”* от сайентологии? Те же сказки об исключительности, беспрекословном подчинении, строгая иерархия, несогласные уничтожаются». Лилька вспомнила рассказ шахматиста, когда она прочитала, что Хаббард на своём корабле заставил — в качестве особого вида одитинга, так называемого ритуального убийства, особо эффективного метода экстериоризации — одного члена секты застрелить другого. Как-то это дело замяли.
«Сьюзен Майстер погибла на борту сайентологического корабля “Аполло” от пулевого ранения в голову — по словам сайентологов, она застрелилась, однако дальнейшее полицейское расследование установило, что она была убита. Критики связывают её смерть с сайентологическим ритуалом “R2-45”. Незадолго до смерти Сьюзен писала домой письма, полные энтузиазма».
    Дочитав до этого места, Лилька почувствовала, как в этот тёплый солнечный день её начал пробирать озноб — даже внутри защипало, — будто она проглотила глыбу льда и вся покрылось «гусиной кожей» от страха. Что за ритуал? «Может, меня тоже готовят как ритуальную жертву?» Несколько дней назад она подслушала разговор Мартины с мужем.
— Не забивай себе голову, дорогая! — услышала она голос Свена из-за неплотно закрытой двери спальни. — Там у них такая неразбериха. Её никто и искать не станет!
— Ну не знаю, не знаю... — задумчиво потянула Мартина. — Выйдут-то прямо на нас.
Лилька с ужасом поняла, что речь идёт о ней, и почти перестала дышать.
— Скажем, что какой-то парень увёз её, — продолжал Свен. — Что якобы она решила вернуться домой! Влюбилась. Учиться расхотела. Больше мы ничего не знаем!
— Её трудно обработать.
— Надо поторапливаться, а то она и правда поступит в свой университет! — не унимался Свен.
— Мы рассчитываем, что через полгода можно её будет переправить, — втолковывал голос Мартины. — Положись на меня. Я её добью. Послушай, просто-напросто на неё нужно будет немножко больше времени, и всё!
— Я бы на твоём месте не был таким спокойным. — сомневался Свен. — Ты знаешь, что профессор не терпит промедлений. Последуют санкции. Нас разжалуют! Ты будешь виновата, если что-то сорвётся!
— Дорогой, будь на своём месте! Ты мне на нём очень нравишься!
    Последовала какая-то возня. Воркуют, голубки.
— Подожди, дорогая! Я сейчас!
    Лилька удивилась: «А куда я должна поступить?» «Эстонская тугодумность» мешала, но она постепенно начала понимать, что опасность нависла над ней как дамоклов меч! «Так, по-моему, говорится в таких случаях», — она вспомнила это мамино выражение. «А кто этот Дамокл, и почему меч висит?» — в такие минуты всякая чепуха лезет в голову. Лилька опомнилась: «Что за ерунда!» Скрипнула дверь спальни. Лилька отшатнулась за угол и, зажмурившись, вжалась в стену. Шаги заскрипели в противоположную сторону, вниз по лестнице. Для чего её готовят? Про что они говорят и почему они говорят о ней как бы в прошедшем времени? Куда они её собираются переправить? Надо было думать, как уносить ноги. Хотя... Мартина так описывала ей прелести одитинга, благотворного влияния электропсихометра: освобождение от мыслей и переживаний прошлого, очищение, облегчение после него. Да и ей было некуда деваться, она согласилась, был уже назначен день. От природы будучи любопытной, Лилька решила всё-таки под занавес сходить «очиститься». «Ну не убьют же они меня до одитинга? — резонно думала Лилька. — Поджарят, как каннибалы, и съедят?» — Лилька бодрилась, как могла. Хотя... Что им помешает? Она нянька-иностранка в чужой стране. Спросят — где? Скажут, что уехала на машине. Дальше всё по сценарию, который она слышала тогда, ночью, из дверей спальни хозяев. Полиция и разбираться не будет. «Господа! Господа, вы — звери!» — вспомнилась Лильке фраза из старого советского фильма.
    Мартина и Свен каждое утро вставали ни свет ни заря и бегали в парке (это у немцев называется joggen*), пили много воды, ходили в сауну. По всему дому, во всех ящичках лежали какие-то витамины. Потом Лилька узнала, что всё это лишь пищевые добавки, БАДы, и от плохой экологии и радиации они отнюдь не спасают, но надо признать, что активный и здоровый образ жизни ещё никому не навредил. Они оба были выносливые, жилистые. Лилька никогда не видела их уставшими. Мартина, приехав с ночного дежурства в клинике, могла заехать в магазин и притащить два-три ящика воды, а потом ещё настроить газонокосилку и выкосить газон.



______________________________________

* Кеффель-Наумова Л.А. «Ночь-незнакомка» // https://stihi.ru/2018/02/28/12312

* Адренохром — полумифический наркотик. Популярность к нему пришла во второй половине прошлого века. Его упоминали в своих произведениях Хантер Томпсон, Олдос Хаксли и другие зарубежные писатели. Но вряд ли они могли его употреблять, потому что адренохром — продукт разложения адреналина. Он защищает организм от излишней кровопотери и улучшает свёртываемость крови. Некоторое время ходили легенды о том, что адренохром используют голливудские звёзды, отдающие бешеные деньги за дозу. Огромная цена обусловлена якобы тем, что ради синтеза наркотика мучали детей. Что, конечно же, неправда — во всяком случае, нет абсолютно никаких доказательств этому.

* См. документальный фильм «Наваждение» (США, 2015). Фильм исследует тайную кухню одной из самых богатых и влиятельных организаций мира — так называемой «Церкви Сайентологии». Документальный триллер переворачивает представления зрителя о возможностях современных сект и о том, как далеко они способны зайти в стремлении защитить свои деньги и власть. Фильм проливает свет на засекреченные стороны жизни Тома Круза и Джона Траволты, ставших «звёздными лицами» сайентологии, и основан на ошеломляющих показаниях бывших топ-менеджеров организации, которые долгие годы были вынуждены молчать о происходящем за её стенами. Шокирующее расследование оскароносца Алекса Гибни, одного из величайших документалистов современности, снято по бестселлеру пулитцеровского лауреата Лоуренса Райта.
 
* R2-45 — особенный вид «одитинга», представляющий собой ритуальное убийство, совершаемое сайентологами из «кольта» 45 калибра, посредством выстрела в голову. Л. Рон Хаббард писал, что это «чрезвычайно эффективный процесс экстериоризации, но его использование... порицается обществом».
* Расовая теория — псевдонаучная теория неравноценности рас. Создана немецким антропологом и расовым теоретиком Гансом Гюнтером.
 
* Joggen (нем.) — бегать трусцой.







Глава V
Vox humana*

В каждой музыке
Бах,
В каждом из нас
Бог.

И. Бродский

    Незадолго до своего побега от четы Нойманнов она всё-таки познала все «прелести» одитинга. Одитор, лысоватый немец, похожий на крысу, бесцветный, как альбинос, посадил её напротив себя и впился в неё своими глазками-бусинками. Она увидела аппарат со шкалой и стрелкой: «Вот этот пресловутый Е-метр». В ней происходило в этот момент самое настоящее раздвоение личности. Несмотря на её скепсис, одна её часть — наверное, «та самая», реактивная, — ждала от чудн;го приспособления чуда! Она с большой надеждой смотрела на странный прибор, но в ней ничего не происходило. Да ещё лезли в голову какие-то посторонние мысли — неуместные, приземлённые… Ей что-то дали в руки. «Похоже на банки от консервированной фасоли», — подумала она и вспомнила, как уплетали близнецы за обе щёки чили кон карне* с красной фасолью из этих банок. От несуразности мыслей никак не удавалось сосредоточиться и настроиться на серьёзный лад. Первый раз всё-таки... А вдруг и вправду случится чудо, и она выйдет отсюда другим человеком: просветлённым, понимающим о себе и о мире нечто большее, чем все окружающие люди? Превратится в божественную сущность?! Откроются двери, оттуда хлынет неземной свет, и — она уйдёт в него, как Христос, оглянувшись и улыбнувшись на прощание миру!
    От аппарата тянулись кабели, они соединяли банки с самим аппаратом. Одитор стал спрашивать о событиях из её жизни. Вопросы были нацеленные, как будто о ней уже что-то знали заранее. «Мартина?» — догадалась Лилька.
Она кое в чём открылась Мартине вначале. Лильке совсем не хотелось отвечать, и она пыталась отделаться общими фразами, но Мартина снова и снова повторяла как бы невзначай те же вопросы, сворачивала в разговоре на то, что Лильке было больно вспоминать, — и поэтому эти настойчивые, прессующие попытки Мартины были неприятны Лильке, но врать она не умела. Приходилось отвечать честно...
Вдруг крыса-одитор спросил её, не подвергалась ли она насилию в детстве? Лилька что-то пробормотала, отрицательно мотнув головой, — и почувствовала импульс. Достаточно сильный. Стрелка запрыгала. Вопросы повторялись, импульсы тоже — до тех пор, пока она не отвечала на них честно. Лилька была как в полусне, и одновременно ей было страшно. Волосы шевелились на голове. «Может, это от тока?» — затравленно спросила она себя и внутренне вся похолодела от охватившего её ужаса. Голос одитора звучал как голос металлического робота, фонил и раздваивался, как и его отвратительная крысиная физиономия. Вместо просветления и очищения, как обещала Мартина, она почувствовала отвращение к себе самой и стыд от своей беспомощности, сознание того, что её обманывают мошенники, пытаются подавить её волю, подчинить её разум своим бредовым идеям! Она физически ощущала, как они копошатся в её мозгу, бурят всё глубже и глубже...
Заболела голова. Она словно со стороны наблюдала, как бесцеремонно они манипулируют ею, стремятся своими извращёнными методами в конечном итоге превратить её вот в такого робота-крысу. Она вспомнила крысу на кухне у сумасшедшей бабушки в Тарту. Ей казалось при каждом разряде, что одитор, будто та крыса из несчастливого её детства, стегал её своим хвостом, как кнутом. Она чувствовала дурноту. Состояние тошноты всё ухудшалось, как будто она перекаталась на каруселях, — и вдруг кружение кончилось, карусель остановилась, и нужно опять твёрдо встать на ноги, — но земля почему-то всё уходит из-под ног, мир кренится и заваливается набок. Лилька не помнила, как сползала, крепко цепляясь за перила, по лестнице на отказывающихся слушаться ногах, ставших словно чужими, на солнечную, полную голосов и жизни улицу. Мартина встревоженно открыла ей дверцу машины.
— Ну что? Как ты себя чувствуешь? Ты чувствуешь очищение? — Её голос тоже фонил и двоился.
    Лилька еле успела отбежать — и её фонтаном вырвало. И пока с ней это происходило, она увидела — каким-то другим взглядом — муравейчиков, ползущих куда-то в спутанной притоптанной придорожной траве, с зелёными свечками подорожника по краям; солнечный зайчик перебегал по ним, то исчезая, то вновь появляясь. Казалось, что он с удовольствием участвовал в этой игре света и теней — переплетении солнечных бликов от колышущейся на ветру листвы ближайшего дерева. «Как хорошо жить! Как чудесно! Почему я всего этого раньше не замечала? Когда я убегу от них, я буду сидеть в парке и смотреть, смотреть... А потом у меня будет семья, чудесный дом, крахмальные скатерти...»
Вдруг внутри неё возник голос. Как шёпот. Он едва слышно наговаривал ей строчки, как бы утешая, убаюкивая:

Бывают дни, когда душа пуста
И нас совсем не трогает природа —
Холодной прелести бессмертной темнота
В картине вечной небосвода...

И, кажется, теряем навсегда
Надежду, веру, почву под ногами,
Меж небом и землёй сучим ногами —
Невмочь — и ни туда, и ни сюда…

Но дни бывают, когда капель дрожь
Запуталась в сентябрьской паутине,
Прозрачны дали, листья на осине
Бестрепетны… И ничего не ждёшь…

И в эту грусть, — твой план не угадать, —
Мне шлёшь в луче осеннем озаренье,
Как человек велик — Твоё творенье!
Жить на земле — какая благодать!*

    Мысли путались. Бежать! Бежать! Но куда? Побег надо было ещё устроить. Ей было негде жить, у неё не было никаких прав в этой стране. Её депортируют в два счёта, а как же её мечта?! Первая ступень к счастью — поступить в университет! Надо что-то придумать, но что?
    Через пару дней она поехала с близнецами на концерт. Музыкальная школа, где они учились, распространила билеты на благотворительный концерт органной музыки. Завершилась долгая реставрация старинного органа. Существовала легенда, что на нём играл сам Бах. В связи с этим у Лильки почему-то всплыл в памяти смешной эпизод из одной детской книжки. Лилька любила читать и буквально проглатывала все книги, которые удавалось раздобыть. Один раз ей удивительно повезло: она нашла кем-то аккуратно выставленную стопку книг, перевязанную голубой ленточкой. Притащила домой. Там оказалась книжка американской писательницы Мери Мейп Додж «Серебряные коньки». В одной из глав этого романа группа юношей путешествует по Голландии. Лильке особенно запомнился примечательный эпизод, в котором мальчик рассказывал своим друзьям про известный в Европе большой хаарлемский орган.
Питер, так звали всезнайку, поведал открывшим рты и слушавшим его затаив дыхание мальчишкам о том, как великий композитор Гендель как-то приехал в Хаарлем, чтобы сыграть на знаменитом органе Святого Бавона. Найдя церковь, спросил разрешения у священника и стал играть, применяя всё своё мастерство. В церковь вошёл местный органист и застыл в изумлении, поражённый звуками и пассажами, исторгаемыми кем-то неизвестным. «Кто там? — крикнул он. — Если это не ангел и не дьявол, значит, это Гендель!» Великий композитор Гендель был, разумеется, весьма польщён такой оценкой коллеги. «Но как вам это удалось? — спросил всё ещё пребывающий в сомнении органист. — Вы совершили невозможное: нет в мире человека, который мог бы сыграть своими десятью пальцами те пассажи, какие сыграли вы. Человеческие руки не в силах управлять всеми этими клавишами и регистрами!» — «Знаю, — спокойно ответил Гендель, — поэтому мне пришлось брать некоторые ноты кончиком носа...»
     ...Ожидалось, что приедет известный органист. На пригласительном билете было указано, что в программе произведения Баха и Генделя. Гендель был современником Баха. Занятно, что два великих немецких композитора, родившиеся в один и тот же год, в 80 милях друг от друга, так ни разу и не встретились, хотя, несомненно, один много слышал о виртуозности другого. Бах дважды пытался увидеться с Генделем, но попытки оказались тщетными.
Концерт должен был состояться в церкви Святого Иоанна. Хозяевам эта идея не понравилась, но отказаться не представлялось возможным.
Лилька слышала, как переругивались Мартина и Свен:
— Они же не в церковь идут, а на концерт!
— Всё равно! Как ты могла допустить? — шипел трусоватый Свен.
— Что ты вечно всего опасаешься! — огрызалась более рисковая Мартина.
«Наверное, им не рекомендуется заходить в обычную церковь? — усмехнулась Лилька. — Почему вначале сколько-нибудь интересные идеи превращаются потом в тюремное заключение для адептов? Шаг вправо, шаг влево приравнивается к побегу...»
    Они пришли рано, церковь была почти пуста. Поговорили с женщиной в инвалидной коляске, которая сидела на входе. Она протянула им программки. Женщина была весёлая, в белой шляпке с фиалками, ноги накрыты белым вязаным ажурным пледом. Глаза её лучились, и Лилька почувствовала доброту. Ту самую, человеческую, идущую из сердца. Почему? Ведь эта женщина обделена Богом. Она не может ходить. Не может бежать по лесу, по полям и — задыхаясь от радости, от ветра и бега — упасть в травы и вдыхать небо... Почему же в ней так много доброты, во всем её облике такая благость, такая любовь к людям? Почему?
    Дети побежали в первый ряд. Церковная прохлада — какая-то особенная, ладанная, с хладностью прожилок зеленоватого мрамора, пахнущая старым деревом расписанных фигур святых, лаком старинной кафедры и скамеек красного дерева, кожей святых книг и перевёрнутыми страницами миллион раз прочитанных текстов молитв и псалмов, благостно пропетых прихожанами на службах. Запах этот чем-то напоминал запах старой библиотеки. Он плавно смешивался с вербенно-сладковатым ароматом воска и дымком отгоревших свечей. Перед ними никого не было. Только алтарь. Кафедра слева. В середине Распятие, белые лилии в вазах. По бокам статуи Христа и Девы Марии, Иоанна, святых апостолов. Был уже вечер, и церковь была освещена, но ещё не догорело солнце в огромном готическом окне, взметнувшемся за алтарём, как приглашение взлететь, как вход в другой мир — туда, на Небеса! Может быть, эта игра естественного и электрического света была причиной этого странного эффекта движения — и нарисованные на куполе взлетающие фигуры как бы ожили и начали своё кружение вверх. Лилька запрокинула голову. От странного этого полёта по спирали — вознесения тел в развевающихся пурпурно-голубых одеяниях — у Лильки закружилась голова, и она зажмурилась, пытаясь отогнать видение, но оно не исчезало. И всё уносились вверх ангелы, и всё возносились дивно выписанные лики и руки, и всё движение тел было подчинено одному устремлению, одному порыву — к уже тронутым отблесками первых лучей, зардевшимся облакам, мерцающим и переливающимся всполохами откуда-то изнутри и, казалось, растворяющимся в ослепительной золотой дымке, вдруг вспыхивающей под самым куполом неземным святым светом! Там был Бог!
    Церковь постепенно заполнялась. Близнецы узнавали одноклассников. Лилька кивала родителям.
— Это наша няня! — показывали на Лильку близнецы.
Начался концерт. Орган был сзади, и Лилька едва увидела мелькнувшего среди блестящих труб, казалось, совсем маленького человечка. Moderatorin* — сухонькая седовласая женщина в строгом костюме, чуть переливающемся искорками, — звучно стала рассказывать о жизненном пути Баха и об истории создания этого произведения:
— Произведение предположительно написано Бахом во время его пребывания в Арнштадте в период между 1703 и 1707 годами... — она вдруг заторопилась и урезала подробности до невозможности, тревожно взглянув не на публику, а куда-то назад, — видимо, ей подали сигнал.
    Лилька очень любила классику, особенно Генделя и Баха, именно хорал — церковную, в сущности, музыку. Надо сказать, что началось это отчасти вынужденно. Она часто слушала по приёмнику «Рига», купленному отцом, классические концерты. С раннего детства. Когда ей было четыре года, её нередко оставляли одну (в детском саду для неё ещё не было места), и мама, уходя, включала приёмник, настраивая на музыкальную волну. Лилька часами слушала концерты и симфонии, и сейчас часто без труда узнавала музыку. И потом дома, придя из школы и сняв надоевший чёрный фартук и колючее форменное платье, она включала приёмник и незаметно улетала в параллельную реальность — кружилась в вальсах Штрауса, грациозно склонялась в менуэте. Ах, вот это была жизнь! Под музыку она делала уроки и читала книги. А иногда наряжалась, надевала мамины туфли и вытаскивала из горки чашку от сервиза, старинного, оставленного ещё прабабушкой. Им никогда не пользовались, но Лилька наливала чая в эту чашку и садилась около трельяжа. Она пила из тонкой чашечки — такой тонкой, что та светилась изнутри на просвет и была похожа на полузакрытый тюльпанный цветок — и наблюдала за своим отражением в зеркале. Разыгрывала сценки, невольно представляя себя принцессой и подмечая, какая поза, движение руки, поворот головы или улыбка ей больше подходят, удаются. Отец, приходя, ругался: она всегда сбивала его программу таллинского радио.
Так, она ещё с детства очень полюбила полифонические произведения Баха — «Хорошо темперированный клавир», прелюдии, фуги, органные композиции. Как же, должно быть, это сложно играть! Лилька поражалась виртуозности музыкантов, сумевших передать эту божественную гармонию — голос человека, молящего, взывающего к Богу! Лилька пыталась посчитать голоса, проследить, иногда получалось, она садилась и забывалась у приёмника, растопырив пальцы: вот один, вот второй, третий… Ой! Четвёртый! У неё был очень хороший слух, и она с лёту схватывала мелодию (ей даже удавались диковинные и сложные в мелодике старинные эстонские песни из «К;левипоэга»*). Часто она слушала так часами — голоса сплетались и расплетались, сходились и расходились, и вместе с ними Лилька то взмывала в небеса, левитировала, воспаряла, то низвергалась в бездну переживаний. Голоса страдали, и она страдала. Она их понимала. Она вся была в этот момент Человеческий Голос!
    Ещё во втором классе Лилита увидела воочию орган в Риге. В тот год на осенних каникулах они ездили к родственникам. Тётя Вильма, двоюродная сестра отца, повела её на концерт. Она впервые вживую слушала орган. Лилька была поражена низким, плотным голосом органа. Он овладевал всем её нутром, заставляя каждую клеточку тела трепетать и откликаться на эти доныне неведомые, волнующие, а порой и приводящие все её чувства в смятение вибрации. Это был Бах. Сначала от таких мощных звуков, льющихся откуда-то сверху, она испугалась, но потом сидела тихо, не шелохнувшись весь концерт, с каким-то потусторонним выражением лица, на котором читалось неземное блаженство. Тётя Вильма время от времени пихала её локтем: «Да дышит ли она?» Наклонялась к ней озадаченно:
— С тобой всё в порядке?
    Лилите казалось, что с ней говорит Сам Господь Бог, и она его понимала! Всю ночь после концерта она так и не уснула.
— Ирэна! Какая у тебя впечатлительная девочка! Как ангел! Я думала, что на концерте она упадёт в обморок!
— Я сама испугалась, Вильма! Она до сих пор не спит!
    Мать тревожно шла проверить, укрывала Лильку, и та делала вид, что уснула, но голова её была полна звуками неземной музыки. А её детская душа потрясена этим vox humana — человеческим голосом органа. Он был похож и на стенания человека, на жалобы, плач, мольбы! Как будто весь человеческий род молил о прощении Господа, как будто её мама молила, чтобы папа перестал пить. Лилька так хотела, чтобы он превратился в такого доброго, любящего их отца, как в том старом фильме, где все были счастливы! Она верила, что Господь слышал в облаках и улыбался, и прощал, и благословлял весь род человеческий!
    Сейчас Лилька не позволяла себе часто слушать эту музыку. Повзрослев, она разрешала себе эту радость лишь иногда, настроившись — в особых случаях. Сильное волнение охватывало её: душа болела, страдала о невозможном, о том, как это божественно, и почему она — Лилька — не обладает хоть малой толикой этой энергетики, почему человек несовершенен. Смирение в эти моменты покидало её.
— Итак, — торжественно произнесла модераторин, — Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга ре минор для органа.
    Объявив, она почти побежала, стуча каблучками, в сторону боковой скамейки. МордЕнт* накрыл её, ещё откидывающую сиденье, — и церковь вздрогнула, как от подземного толчка!
    Грандиозность мордента и величие вступления заставили Лильку замереть, как кролика, от чудесной, почти непереносимой муки! Всё внутри неё сжалось и похолодело. На мгновение возникло такое чувство, что скоростной лифт быстро падает вниз и кажется, что и ты летишь туда же с головокружительной скоростью! И кто-то — там, в этой математически выверенной гармонии стройного, упорядоченного полёта звуков, — прорывался, вопреки всему, за пределы мирозданья, падал, одержимый демонами, поднимался вновь, спорил с кем-то, доказывал своё право называться созданием Божьим, человеком! Быстрота аллегро* — несущегося к неизвестной своей судьбе человека — обрывается незавершённостью, незаконченностью. Это ещё не финал. Адажио* переходит в умопомрачительную полифонию звуков, мелодических фигураций.
    Будто нерасторжимо, незыблемо переплетённые лианы в девственных лесах Амазонии, голоса вдруг, подчиняясь одному, слышимому только им магическому зову — приказу, пришедшему из вечности, — в какую-то секунду начинают раскручивать назад, казалось бы, неразрывную спираль этого дивного ДНК из нот, — и вот начинаешь различать собственную тему каждого, их точку отрыва. Вначале их такое множество, что трудно проследить, но затем они разделяются — каждый пошёл своей дорогой, но ещё оборачивается — стретта* накладывает их один на другой, они перекликаются, одна тема не заканчивается, а перетекает в другую, полифонирует, отражается, аукает, спорит с ней, ещё медлит: разойтись или нет? А потом и сама не отпускает, удерживает третью тему, а та — следующую. Может вернуться или отпустить, но уже невозможно противиться нарастающему приближению новой темы — в вихре расходящихся гармоний, улетающих, затягиваемых в воронку звуков, полемизирующих друг с другом мелодических тем — каждый голос зовёт, уводит за собой в неизвестность. А вдруг там — блаженство? Рай? Бог?
Они уносятся в параллельную тональность, возвращаются в исходную, как будто что-то ищут и не находят. Будто пытаются оторваться, но уже решившись, всё же оборачиваются, не в силах уйти! Что там, впереди? Пугает ещё что-то незнаемое, а вдруг по той дороге ждут несчастья и смерть? И всё же в споре с судьбой каждый из голосов по-своему побеждает, доказывает, находит всё новые краски созвучий, гармоний, звенящие нити мелодики и новые аргументы, прозревает, наконец, каждый в своих муках — истинный путь. Иногда это возвращение к началу, к истокам, к корням. Кода* напоминает — с чего началось. Обобщает. Импровизация даст фору драйвовым джазовым изыскам. Каденция*... Всё... Как мог так услышать, написать и постичь это Бах, придворный органист, тихий профессионал, всё время работающий на хозяина, отягощённый многочисленными детьми, хозяйственными заботами и вечной нехваткой денег? Как? Хотя, конечно... ОН ВЕРИЛ! Вот ответ. На самом деле он работал для Бога, для Вечности...
    Лилька читала об одной истории, которая показывает, каким невероятно виртуозным мастерством исполнителя, какой высочайшей, феноменальной техникой обладал Бах. Превзойти его было невозможно. К концу Веймарского периода Бах слыл уже широко известным органистом и мастером клавесина. Известный французский музыкант Луи Маршан* в это время приехал в Дрезден и был приглашён концертмейстером Баха посостязаться с ним. Оба музыканта согласились. Однако в день состязания Маршан спешно уехал из города (говорили, что накануне он услышал игру Баха). Баху пришлось играть одному.
    Что такое человек перед Вечностью? Маленькая песчинка, пыль мироздания! На краткий момент пробуждаемся мы к жизни и исчезаем, но куда? Становимся снова звёздной пылью? Никто этого не знает, никто оттуда не возвращался! Бойся зла в твоей жизни, страшись роковой судьбы, лавируй, обходи, кружи вокруг комнаты, где исполняются все желания. К ней ведёт длинный путь, и ведёт тебя сталкер, и мелькают летящие белые ленты бинтов, привязанных к гайкам, отмечая место, куда надо перебежать. К счастью нет короткой дороги...
— Бах. Хоральная прелюдия фа минор, — вскочила со скамейки и звучно прокричала ведущая куда-то в зал.
    Лилька закрыла глаза, и замелькали кадры: земные травы, колыхаемые течением реки, Хари и Крис, летящие в невесомости, где-то там — в космосе, на планете-океане Солярис, который аккумулировал в себе божественную субстанцию: власть, волю и способность воздействовать на сознание человека, возбуждать в нём чувство вины, муки совести — и отпускал его только тогда, когда тот осознал, переболел и изменился навсегда. Зимний пейзаж Питера Брейгеля Младшего и эта музыка... Бах был гений. Тарковский тоже. Где они сейчас?



______________________________________

* Vox humana (лат.) — человеческий голос.
* Чили кон карне — блюдо мексиканско-техасской кухни с красной фасолью. Название взято из испанского языка и означает буквально «жгучий перец с мясом».
* Кеффель-Наумова Л.А. «Бывают дни, когда…» // https://stihi.ru/2020/09/26/8255
* ModeratОrin (нем.) — ведущая.
* «Калевипоэг» — национальный эпос эстонцев — поэма о богатыре Калевипоэге. Оформился во второй половине XIX века, и честь его создания принадлежит крупному культурному деятелю Эстонии, поэту, фольклористу Фридриху Рейнгольду Крейцвальду (1803–1882).
* МордЕнт (итал. mordente — кусающий, острый) — мелодическое украшение, означающее чередование основного звука со вспомогательным. Все морденты исполняются за счёт длительности основной ноты.
* Аллегро (итал. allegro) — часть произведения, которая играется в быстром темпе.
* Адажио (итал. adagio) — музыкальный термин, означающий «медленно, протяжно». Музыкальное произведение, часть его, которая играется в таком темпе.
* Стретта (итал. stringere — сжимать) — имитирующий тему голос вступает до того, как она закончилась в предыдущем голосе, и отдельные части темы звучат одновременно в разных голосах.
* Кода (итал. coda — хвост, конец, шлейф) — дополнительный раздел, пассаж заключительной части, являющаяся послесловием, выводом, развязкой и обобщением тем, развитых в разработке.
* Каденция (лат. cadens — падающий, оканчивающийся) — типовой завершающий гармонический или мелодический оборот в старинной модальной музыке XI—XVI вв.
* Луи МаршаАн (1669–1732) — французский органист, клавесинист, композитор и музыкальный педагог эпохи барокко. Служил органистом соборов различных городов Франции.













Глава VI
Бегство


    Как убежать из «благополучной семьи» — это было ещё полдела. А вот куда? Помогла опять Лена. Она привела Лильку в социальную католическую службу, к соцработнику-психологу. Немка — худенькая, маленькая, с короткой стрижкой под мальчика, в неприметных брюках цвета хаки и военных ботинках — приветливо протянула руку:
— Илона!
    Лилька села и нерешительно посмотрела на Лену.
— Говори всё как на духу! — разрешила Лена. И Лилька рассказала всё. В продолжение рассказа женщина несколько раз менялась в лице, всё время записывала что-то. Потом звонила куда-то, консультировалась с адвокатами, с полицейскими.
    Уяснив для себя, наконец, всю ситуацию, она улыбнулась по-доброму и, видя подавленность Лильки, взяла её руку, накрыв своей тонкой ручкой.
— Всё будет хорошо. Мы найдём вам новых поручителей. Вы поступите в университет, а пока поживёте у нас.
 — Где у вас?
— В Женском доме! Это дом для женщин, находящихся в опасности. Там вас никто не найдёт…
    Вскоре после этого Лилька от сайентологов сбежала, оказавшись практически на улице, без средств, ибо ни другой работы, ни скопленных денег у неё не было. Она убежала от них ночью, взяв только документы. Днём она не могла бросить близнецов одних, а вечером её никуда не отпускали. И потом, Лильке хотелось, чтобы они всё сразу поняли и как-то смирились, что ли, не преследовали её, и близнецов пристроили — кто их будет забирать из школы?
    Это была целая спецоперация. Лена, подружка по курсам, подъехала на такси и ждала за углом. Таксист почему-то не удивился, увидев бежавшую к ним в одной пижаме с разодранной штаниной Лильку, а сразу рванул с места — так, что взвизгнули тормоза. Рюкзак с документами она предусмотрительно спрятала в саду. Когда Лилька спускалась со второго этажа, лестница предательски заскрипела. Мартина, как будто почуяв что-то, выглянула.
— Попить захотела, — соврала Лилька и долго пила воду на кухне, притворно громко булькая и замирая от ужаса.
    Сердце колотилось как бешеное! Ещё — для отвода глаз и чтобы посмотреть, можно ли подобраться поближе к двери, — спустила воду в гостевом туалете, который находился около входа, и включила кран с холодной водой. Выглянула. В доме стояла тишина. Надо было открыть замок входной двери. Прокралась к выходу. Ключа в замке не было. Лилька вернулась обратно и, недолго думая, распахнула окно в туалете...
    Довольно высоко, и окошко маленькое. Лилька перекрестилась и — вывалилась, больно ударив при падении бок и расцарапавшись об розы, растущие под окном. Обежать дом, схватить рюкзак, спрятанный под террасой, бегом к калитке — скрипнула, зараза. Уши закладывало, так шумно стучало сердце! Бегут они за ней или нет? Она услышала, что кто-то, вроде, гремит ключом в замке. На убегающую Лильку упал свет от включившихся фонарей в саду. Быстрей за угол! Лилька боялась, что Ленка не дождётся её и уедет. Нет. Всё в порядке. Вот и такси. Лена открыла дверцу с её стороны. Машина рванула с места. Лена, оказывается, пока ждали, ввела таксиста-турка в курс дела. Он всё цокал языком: «Scheiss Deutsche! Scheiss auf Deutsche!»*

* * *
    Несколько лет спустя Лилька встретила как-то раз агитирующих за сайентологию на улице. На неё вдруг нашло какое-то затмение: она разметала их стенд с книжками и начала на них так истерически орать, что сайентологи, с позором подбирая на ходу своё хозяйство, показали пятки. Мартина и Свен её не беспокоили, но однажды, возвращаясь откуда-то поздно в общежитие, она шла по тихой, спящей улице и внезапно почувствовала опасность. Сзади полыхнули фары, скрипнули тормоза. Лилька увидела мчащуюся на неё машину и едва успела отскочить к стене дома. Ей показалось, или в отблеске фонарей мелькнуло за рулём сосредоточенное лицо Мартины?
    Надо сказать, что в Германии — в этом распиаренном самими немцами «социальном раю», куда стремятся беженцы и любители пожить за чужой счёт со всего мира, были в избытке, фигурально выражаясь, свои «погремушки», то есть недостатки. Принято считать, что это очень комфортная для проживания страна, но эта аксиома весьма спорна. Красивая на первый взгляд «избушечка» с социальными пряниками постепенно кренилась набок, разваливаясь от разнонаправленности менталитетов и языков, как у строивших Вавилонскую башню. Обязанность принимать по закону своей страны всех беженцев расходилась с тайным нежеланием немцев посадить себе на шею таких «соотечественников», но угрожающая демографическая ситуация, плохая семейная политика в Германии, где к сорока годам еле рожают по ребёнку, вынуждали немцев искать возможности восполнить на стороне потребности в свежей крови и рабочей силе. Как, впрочем, и всегда было у немцев. Так что все эти предприимчивые поляки и румыны, подвизающихся на строительных площадках по всей Германии, там же и умыкающие при случае всё, что плохо лежит, стоит и висит, и нигде не числящиеся, так что спрашивать по факту было не с кого; турецкие курды, пооткрывавшие свои забегаловки с дёнер-кебабами; афганцы, вообще непонятно как и на что живущие, кроме социального вспомоществования, работающие на кухне у тех же турок, пекущие пиццу у итальянцев и потом спускающие «заработанное непосильным трудом» в игровых автоматах; любители попытать счастья со всего мира, русские немцы, которых называют и местные немцы, и они сами себя «русаками»; евреи с Украины и из обеих столиц, которые, как ртуть, пытаются принять форму и даже облик немцев, так сказать — отгадать идентификационный код новой «родины», хотя это у них ни фига не получается, — вся эта разношёрстная компания совершенно не имела ни к немцам, ни к их жизни никакого отношения. «Мульти-культи» не получилось. Тщетные потуги немцев милостыней и подачками изменить мнение о себе в мире, стереть из памяти людской воспоминания о своих военных изуверствах слишком мягкими, либеральными принципами «гостеприимства», которые отражены в их Grundgesetz BRD* — Основном законе Германии, — увы, не сработали. Как говорится — «не срослось»! Хотели как лучше, а получилось... как уж получилось! Неудивительно, если знать немецкий менталитет, мировоззрение немца. Трудолюбие, дисциплина, бережливость — вот три кита, на которых издревле держалось немецкое благополучие. Кроме этих китов, правда, в тёмных глубинах немецкого самосознания редко можно было выловить иную рыбу.
    Немцы отторгали всех с завидным упорством, это было проявлением некоего скрытого атавизма, «синдром нибелунгов»*. Эта, на уровне подкорки, генетическая нелюбовь к тем, кто хоть одну букву произносит недостаточно по-немецки, объединяла всех Deutsche*. Как говорится, у вас своя свадьба, а у нас своя. Новоиспечённые соотечественники отвечали тем же. Страну пучило и корёжило от ненависти и параллельности существования, жили, как на пороховой бочке, и в один прекрасный момент всё могло взорваться к чёртовой матери, чего, надо сказать все «недонемцы», пользующиеся разнообразными благами «социального рая», своим «благодетелям» втайне и желали.
    Женский дом, куда попала Лилька, был копией Германии в миниатюре. Похвальная во всех отношениях идея дать женщине, страдающей от домашнего насилия, убежище и возможность начать жизнь заново на практике приобретала не столь идеальный вид… Немецкая благотворительность, суть которой сводилась к подачкам с «барского» плеча, относилась и к прекрасной половине человечества, вскрывала разобщение немцев и «остальных» в подлунном мире, бесперспективность любых попыток вообще сохранить себя личностью в этой самой Deutschland, не скатиться к роли просителя, обивающего пороги Deutsche Behoerden und Aemter*. От унижения и отчаяния, постепенно наглея и глупея, зверея и не находя выхода, многие в конце концов превращались в бессовестных попрошаек вроде цыган из вокзального табора или аферистов, проявляющих чудеса актёрского таланта и изобретательности в обмане этих ненавистных «амтов» с «бехёрдами». Через несколько месяцев чужеземные «гости» уже знали назубок все нужные параграфы законов социального права и все трюки, как таковые обойти и всех объегорить. Эту бы энергию — да в «мирных» целях!
    В Доме было два этажа. На каждом располагалось по четыре комнаты и кухня, душ, туалет и гостиная, где смотрели телевизор и принимали «свеженьких» жертв насилия, там же проводивших свою первую ночь. На первом находилось бюро. В бюро работали Betreuerin*, коих Лилька с иронией называла про себя «феями». На каждую приходились по две подопечные. Сотрудницы приходили с утра, пили кофе, проверяли акты и записывали туда разговоры с подопечной. Все действия, которые предпринимала обитательница Дома, направленные на то, чтобы скорей покинуть это милое жилище и найти квартиру, подать на развод с мужем, отвоевать полное право на ребёнка, получить детское пособие или социальную помощь, также аккуратно фиксировались. На всё про всё у женщины было шесть месяцев. Ей помогали, конечно, но, как говорится, без особого рвения. Куда-то звонили, что-то выясняли, но в основном — сама женщина сбивалась с ног, пока дети были в школе или в детском саду. Легко сказать — попробуй сделать! При поступлении сюда большинство женщин, находясь в психологически подавленном состоянии после побоев и издевательств, да ещё с детьми на руках — в чужой стране, на чужом языке, — были просто не в силах ничего сделать и выбить. После двух-трёх недель обессилевшие и заскучавшие женщины, уговорив себя пословицей, на всех языках имеющей один и тот же смысл: «Бьёт — значит любит», возвращались к мужу-тирану. Те же из них, кто выдержал критическое время и выстроил границу отчуждения от «второй половины», прекратив на долгое время все контакты с родственниками, как требовали социальные помощницы, начинали свой долгий и мучительный путь к свободе.
    Лильке было легче. Она была одна и отвечала только сама за себя. Она занималась, готовилась к экзамену на высшую ступень немецкого, чтобы приняли в заветный универ. Сдавала она экзамен комиссии из Института Гёте. За красивые глаза не аттестуют, хорошую оценку не поставят. Особенно, говорят, зверствуют на письменном. Рвут листы из рук, если время вышло, ни секунды не давая на то, чтобы дописать. Немцы педантичны и безжалостны и не делают скидок категории юных прекрасных дев и иностранцев. Извольте в общую очередь! Не знаешь на должном уровне язык — «auf Wiedersehen!», что в переводе означает «Давай, до свидания!». Домработницы, няньки, мусорщики Германии нужны. Начиная захватнические войны, разоряя и сжигая чужую землю, немцы всегда мечтали о рабах. «Не мытьём, так катаньем» таковых теперь и получили! Это русские, куда бы они ни приходили, оставляли после себя школы, больницы, дороги, электростанции, водо-, газо- и нефтепроводы. Немцы оставляли всегда одни печные трубы и запах гари.
    Правда, с тишиной в женской общаге была напряжёнка. Старое (наверное, ещё довоенное) здание, в котором располагался их «приют», от детской беготни содрогалось иногда так, что Лилька, потеряв терпение, выходила и разгоняла сопливых архаровцев. Вся постройка сотрясалась, как при пятибалльном землетрясении. Казалось: вот ещё чуть-чуть — и всё провалится в тартарары. Пять минут покоя — и экзекуция начиналась снова. Дети плакали и дрались, топотали как кабаны, пробегая по коридору мимо, а иногда, назло «вредной Лильке», пинали ногами по её двери, чтобы отомстить. Приходилось затыкать уши…
Постоянно случались конфликты между женщинами из-за этих же детей, дежурства на кухне, просто, как говорится, из-за «личной неприязни». Одна немецкая семейка, мамаша Хайди, которая беззастенчиво подрабатывала сексом по телефону, и трое её туповатых отпрысков, которым, однако, хватало мозгов постоянно воровать продукты, не дремала. Хватали все, что плохо лежит, а плохо, то есть открыто, лежало всё! Приходилось картошку и другие продукты держать в комнате. Женщины, поднаторев в частых склоках, мелких разборках, ставшие «зубастыми» и горластыми, наэлектризованные проблемами, недосыпом и болезнями детей, могли и прибить. Чернокожие красотки любили скандалы, сразу как-то оживали, хорошели даже и с разбегу лезли на баррикады.
 — Это потому что вы — белые, потому у вас всё и получается! — темпераментно размахивала чёрными руками с розовыми ладонями африканка. Ни дать ни взять вырезанная из эбенового, чёрного дерева фигурка. Красиво!
    Лилька один раз не выдержала:
 — Это потому, что надо язык учить, одеваться нормально, а не в твою хламиду. Верить в Бога можно и в джинсах. Не самый это большой грех. Ты «расистка наоборот»! Своим цветом кожи ты шантажируешь белых!
    Разговор происходил на кухне. Чернокожая красавица, недолго думая, схватилась за нож, который валялся у раковины, она была дежурной и как раз мыла посуду.
— Я тебя сейчас буду убивать! — взвилась африканская фурия, выкатывая синеватые белки глаз.
 — Попробуй! — Лилька приняла стойку, как в боксе. — И ты жива не останешься.
Фурия побегала глазами, в ней в этот момент происходил мыслительный процесс сродни гамлетовскому: «Бить или не бить?» Пораскинув мозгами, она отвернулась и, как ни в чём ни бывало, стала домывать посуду, в том числе и нож, которым только что хотела зарезать «шибко умную» белую.
    Лилька как-то за чаем дискутировала с одной из социальных «фей» — дочерью пастора.
— Как вы хотите, чтобы женщины всё сами делали, искали квартиры, вели судебные тяжбы, при том, что их психика находится на грани нервного срыва? Может, им нужен покой, пара дней отдыха, даже от детей! С ними должен работать психолог, а у вас его нет! Это дорого? Почему у вас нет машины, чтобы забирать женщин с вокзала?
«Фея» спокойно, по-протестантски, ответила:
— Если эти женщины не имеют сил изменить свою жизнь — значит, они по ошибке попали к нам.
    Вот и весь ответ. Соцработницы вели себя по большей части индифферентно, тело молодое не надрывали, сидели в бюро да назначали terminе* — время для «разбора полётов» — результатов от «хождения женщины по мукам». Просто так не зайдёшь.
Наступило 9 Мая. Лилька и соседки (русская немка Нина и украинка Таня) скинулись, купили гвоздики, торт и водрузили их на кухонный стол. Лильку выбрали идти «парламентёром» в бюро. Товарки жались позади. Все «феи» вместе с домоуправшей оказались в наличии.
— Мы поздравляем вас с Днём освобождения Германии от нацистского режима! Это было не только победой русских, но и освобождением всего человечества от коричневой чумы! — Подождав, пока они придут в себя, Лилька строго спросила: — Не правда ли?
    Социальные «феи» потеряли дар речи. Первой нашлась полька — домоуправша, бой-баба, которая собирала шкафы и мебель, занималась ремонтом и хозяйством. Мужчины в любом виде не допускались в Женский дом, проштрафившихся женщин выгоняли.
Беата приняла подношения в виде торта и гвоздик, а «феи» кисло покивали, как бы благодаря и подтверждая то, что и так нельзя опровергнуть: именно русский солдат спас мир от фашистов (чтоб им на том свете не было ни дна, ни покрышки, вместе с их бесноватым фюрером!). Так прошло 9 Мая в Женском доме в глубине Германии. Интересно, съели они торт или нет? Как говаривал шахматист Лев Маркович, «нам надо победить врага на его территории». Что тут сказать? Как всегда, прав!
Мужья-тираны в это судьбоносное время, переломное для неожиданно закончившейся совместной привычной жизни, тоже не сидели сложа руки. Поняв, что девочка для битья ускользнула и бить больше некого, они пускались во все тяжкие, пытаясь выманить жертву из норки.
    Первое, что надо было узнать, — в какой город сбежала дражайшая половина. Обычно женщин переправляли в другие города, подальше от взбешённого тирана. Не видишь и не бредишь… Но семейных тиранов тоже голыми руками не возьмёшь! Они узнавали всеми правдами и неправдами адреса, используя так называемое «телефонное право», приезжали, ночевали в машине и бегали по незнакомому городу, небритые, с бешеными глазами, пытаясь встретить благоверную. Использовали свои родственные и иные связи, в большинстве своём турецкие курды и афганцы названивали в Женский дом по телефону «SOS», которым пользовались только полиция и скорая. Один Отелло так рассвирепел, что даже возник как-то ночью с двустволкой и пытался вышибить дверь. В основном применялись традиционные методы запугивания — дистанционные: «Я сейчас прыгну с балкона, если не вернёшься» — или придумки на скорую руку: «Ну, погоди! Найду — зарежу (варианты: порежу, отрежу...), детей украду, отберу, увезу к чёрту на рога, убью или спрячу». В общем, всё как у всех: «Ты уйдёшь от меня голой!»
    При таком повороте судьбы побеждает та, у которой былая любовь уже превратилась в ненависть, как вино в уксус, кто больше не «жалеет» и не ищет оправданий садисту и мучителю, у кого нервы от частых скандалов не оборвались, а превратились в толстые железные канаты. Та, которая ничего не прощает и не забывает, и не хочет повторения — уже в триста двадцать восьмой раз — пройденного. Словом, шанс вырваться из замкнутого круга избиений, клятв, обещаний, прощений, примирений и снова насилия есть у той женщины, душа которой взрастила в себе гордый, внутренне освобождающий от наваждения навсегда цветок презрения. Тогда уже ей нечего бояться возврата в ад. Когда мы боимся не устоять, простить, хотя уже понимаем, что наступаем на те же грабли, бегаем как белки в колесе, и ничего не меняется в нашей жизни. Существует такое патологическое состояние — стокгольмский синдром: любовь, а иными словами, психологическая зависимость жертвы от своего палача. Довольно частая печальная составляющая в отношениях мужчины и женщины.
    Одна сомалийка с детьми шла по городу. Младший ребёнок сидел в коляске, а двое плелись, держась за подол матери. Вдруг перед ней возник бешеный сомалийский супруг. От неожиданности женщина остановилась. Они стояли друг напротив друга. Халима (так назовем женщину) не отрывала взгляд от ненавистного мужа. Тот праздновал победу! Ага-а-а! Попалась, которая кусалась! Тогда страдалица толкнула коляску с младшим, и коляска покатилась под горку — прямо к мысленно уже потирающему руки супружнику, а сама она развернулась и пошла прочь, дети бежали следом, дёргая за юбку. Он какое-то время шёл за ней с коляской, выкрикивая обвинения, угрозы и мольбы. Безрезультатно! Халима была неумолима. Минут через двадцать этой гонки она услышала:
— Халима! Ты победила! Возьми его!
    Обернулась. Коляска с ребёнком стояла поперёк тротуара. Муж тёр сухие глаза рукавом, подглядывая сквозь руку. Давил на жалость. Жалко его не было. Муж, который, видимо, объелся накануне груш или что у них там — папайи, растеряв в беге весь запал, вдруг сник, повернулся и побрёл восвояси. Торопиться уже было некуда.
    Халима рассказывала сёстрам по несчастью, что привёз он её в Германию, эту землю обетованную для беженцев со всего света, четырнадцатилетней по фальшивому паспорту, выменяв у её же родителей на корову. Корове той было уже лет сто, но алчные родители всё равно согласились. Ударили по рукам и — прощай, родная деревня! Так юная Халима попала в Европу. Муженёк её быстро смекнул, как обдирать государство по максимуму: настрогал детей, чтобы ежемесячно получать Kindergeld*.
    А его девочка-жена, ещё и с кратковременными перерывами на роды, мыла лестницы в подъездах дома, где они жили. С непривычки от химии разъедало кожу на руках, но она терпела, не жаловалась. А дома ждали всё прибавлявшиеся дети, которых было уже трое.
    В редкий день ей от него не доставалось за то, что плохо, не изобретательно отдавалась мужу, не хотела с ним повторять секс-эквилибристику, которую тот до поздней ночи крутил на своём любимом видеомагнитофоне (и с каждым днём всё росла его полка с порнокассетами), за то, что не хотела заниматься извращениями, которые его будоражили, и тогда — заставлял силой. Она какое-то время покорно терпела это. Однажды пришёл домой и стал раздеваться. Когда снимал брюки, из трусов выпал явно повидавший других Халим презерватив. Всё терпела сомалийская Кармен, а измены выдержать не могла. Она же думала, что так он её любит!
Такие «бабские» разговоры велись у них часто вечерами на общей кухне Женского дома, когда детей, наконец, укладывали и можно было за целый день спокойно попить чаю и поболтать по душам.
    Тогда женщины рассказывали друг другу горестные истории своей незадавшейся жизни. Чтобы не было так уж нестерпимо больно от своих же признаний, каждая из них старалась «подсластить» эти вечера, которые, надо сказать, и правда помогали — этакая групповая терапия. Происходило это незаметно, постепенно, но подруги по несчастью (те, что не вернулись к своим самодурам), день ото дня поддерживая друг друга, становились внутренне сильнее. Как будто пелена спадала с глаз, они понимали, что правильно поступили, и если хотят сами выжить и вырастить детей полноценными людьми с нормальной психикой, то назад дороги нет.
    На посиделки каждая старалась приготовить что-то особенное, вкусненькое — традиционные блюда, которые напоминали о родине, о праздниках, о том безмятежном детстве в отчем доме, когда родительская ласка и забота были для них чем-то само собой разумеющимся, непреложным, незыблемым, безоговорочным, безусловным, когда они ещё верили, что любовь есть на свете!.. Лилька один раз, подходя к кухне, услышала конец разговора: «Я думала, что тот день, когда я выйду замуж, будет самым счастливым днём моей жизни! Я буду любить его, а он — меня. И никогда-никогда он не назовёт меня дурой!» Лилька улыбнулась и подумала про себя, совершенно убеждённая: «Он обязательно будет такой — никогда не назовёт меня дурой!»
    Русская немка Нина запекала «фальшивого зайца» — так называется немецкий рулет из мясного фарша, со спрятанными внутри сваренными вкрутую яйцами, украинка Таня угощала наваристым борщом с пампушками, и женщины уплетали всю эту снедь да нахваливали, веселели на глазах. Да ну их, этих мужиков! Мы уже «отстрелялись»! Свобода!
    Лилька часто делала эстонские пирукад — пирожки с рисом или с мясом и мульгикорп — сладкие творожные ватрушки с вареньем и со сметаной, их ей самой в детстве пекла по воскресеньям на завтрак мама. И Лилька, замешивая тесто, ревела, вспоминая её стройную фигурку в кокетливом фартуке у плиты. Мама! Мамочка! Как мне плохо! Как я далеко от тебя! Как мне хочется обнять тебя и всё-всё рассказать! Звонить было дорого. Лилька бросала в автомат монету в пять марок, но этого хватало на пять минут, чтобы сказать, что жива-здорова и только успеть спросить: «Как ты, мамочка?..» Кричать, кричать в трубку… Мама на том конце тоже кричала и плакала… Так они не успевали толком ничего сказать друг другу. На этом связь обрывалась. Лилька сползала по стенке будки и захлёбывалась от рыданий. Хотелось домой, но как ей вернуться? Нельзя! Сначала надо получить образование.
    В один из таких вечеров всё та же Халима выступала «звездой программы». Запихивая в рот сладкую жареную лапшу на кокосовом молоке, которую мусульманские женщины считали лакомством (они сами раскатывали тесто, резали, замачивали с имбирём и куркумой, затем тушили на сковороде), вспоминала с особым возмущением один эпизод из замужней жизни. «Хорошая ты, Халима, — сказал ей тогда благоверный, — но мне надо тебя и здесь, и здесь…» Рассказывая, разъярённая женщина бранилась и яростно жестикулировала, плюясь в сострадательных соседок кусочками лапши, воздевала руки, призывая небо в свидетели её унижений, и многозначительно показывала на свои различные части тела. Из глаз её, наполненных одновременно недоумением и ненавистью, вылетали по две молнии, способные, казалось, испепелить весь приют (и близлежащие дома тоже), если бы своевременно не заливались слезами несчастной.
    Местные же немки сторонились этих посиделок: во-первых, не хотели готовить — денег жалко, а во-вторых, у них были другие приоритеты. Одна, с позволения сказать, «мать» почти ежедневно кормила своих троих детей одними макаронами с кетчупом, а по ночам тайком ездила на дискотеки, что в Женском доме было строго запрещено. Однажды она подсела-таки к участницам застолья.
— Ну как вчера погуляла, мамаша? — Халима осуждающе покачала головой. — Твой младший два раза просыпался, плакал. А ты закатилась куда-то на всю ночь!..
Карин, так звали женщину, довольно облизнулась:
— Да, вчера наплясалась! Да так удачно. Даже таксисту не пришлось платить.
— То есть как? Бесплатно, что ли, довёз? — удивились все, кто был на кухне.
    Карин, строго говоря, красотой не блистала.
— Ну прям, бесплатно! — Карин хитро усмехнулась. — Заплатила по-другому.
    Женщины за столом застыли. Со стороны это напоминало финальную сцену из классической пьесы: «К нам едет ревизор»!

* * *
    Как-то, уже почти год спустя, Лильку пригласили на десятилетие Женского дома. Идти или не идти? Проходя мимо художественной галереи, в витрине она увидела небольшую скульптурную композицию в стиле постмодерн: мать, в радостном порыве подбрасывающая вверх своё дитя. Лилька задумалась, а потом вошла и купила статуэтку. На торжественную часть пришло всё городское начальство, бургомистр, набежала масса всяких чиновников.
    В любой стране мира количество «слуг народа» увеличивается в геометрической прогрессии, как только речь заходит о юбилейных датах, чествованиях, празднованиях различной масштабности. Никакой ответственности, изнурительной подготовки, мандража, а только одно удовольствие. Сиди да хлопай. А потом: «Пожалуйте закусить, господа! В буфет. Чем Бог послал!» Ясно, что за юбилейной частью последует фуршет. Это сладкое слово «халява» (слюноотделительная железа в момент получения приглашения уже начинает работать как у собаки Павлова).
    Корреспонденты щёлкали объективами фотокамер, тут и там блистали вспышки. Все «жендомовские» собрались в кулисах. Предполагалось, что кто-то из них выступит, но смелых не находилось. Нина, бывшая соседка Лилиты по комнате в Женском доме, вначале подначивала остальных, но никто среди них так и не решился выйти. Страшно: всё-таки полный зал немцев!
    «Не боИсь! Не Сталинград!» — сказала сама себе Лилька, вдохнула поглубже и на выдохе, с завёрнутой в бумагу статуэткой, вышла к трибуне. Подбирать слова не пришлось. Она уже знала, что скажет.
— Уважаемые дамы и господа! Мы сегодня празднуем десятилетний юбилей самого, на мой взгляд, удачного гуманитарного проекта в истории человечества! Во всяком случае, для нас — женщин! — Лилька помолчала, а в зале великодушно захмыкали. — Десять лет назад рухнула темница бесправия, беспомощности и отчаяния, в которой влачили безрадостную и порой на грани выживания жизнь многие женщины! Дом для женщин и детей, находящихся в опасности и ищущих тихого пристанища, защиты, возможности начать жизнь заново, чтобы дети росли в покое и не видели жестокости отца и слёз матери... — у Лильки что-то сжалось в горле. Стало на секунду трудно дышать. Вспомнила свою маму. — Этот Дом, у которого встаёт солнце новой жизни, — это ещё один кирпичик в здание равноправия, которое мы хотим построить, ещё одна победа женщин в борьбе за свои обретённые права.
    Зал зааплодировал. Лилька как в тумане видела восторженные физиономии начальников и клацанье объективов фотокорреспондентов.
— Я — одна из них! Моя жизнь была в опасности, и мне протянули руку помощи! — Лилька обернулась к социальным помощницам, стоящим в кулисах. — Хочу от всех женщин выразить нашу глубочайшую благодарность фрау Мюллер, фрау Гёритц, фрау Хайдеггер, фрау Мозель! Это наши подруги и наставницы! Они помогли нам в самый трудный час справиться с нашей бедой, и теперь, после наших совместных усилий, наша жизнь обрела новый смысл, получила новый импульс. Мы — свободны! Наши дети ходят в школу и делают уроки. Мы живём и радуемся покою в душе и в доме. —
    Перманентные овации не останавливали Лильку. Она показала на завёрнутую в бумагу статуэтку. — Но я верю, верю, что настанет такое время, когда женские дома станут больше не нужны! — Зал удивлённо и, похоже, даже разочарованно затих. Повисла звенящая как струна пауза. — Да-да, не удивляйтесь! Я верю, что в силу поступательного развития современного демократического общества, эволюционных изменений и воспитательных мер, а также образованности будущих поколений люди, в том числе и наши мужчины, оставят свои неандертальские атавизмы в прошлом и мы — человечество — выучим наконец уроки жизни, главный из которых — это понимание, что насилию не место в нашем прекрасном мире! — В зале стало очень тихо.
    Казалось, что можно услышать, если вздумает пролететь муха или скрипнет стул. Лилька начала медленно разворачивать голубую обёрточную бумагу. — И тогда... — Лилька никак не могла оторвать клейкую ленту. — И тогда... — наконец получилось, и все увидели... «Мать и дитя»! — И тогда, несомненно, создадут музей Женского дома, — закончила фразу Лилька. — Туда будут водить экскурсии и рассказывать про наше странное, жестокое время, а все будут удивляться! Раньше такое могло быть? Мужчины били женщин? Не может быть! Дикость! Нелепость! И вот я хочу нашим «боевым подругам», нашим вдохновительницам и утешительницам подарить первый экземпляр для будущего музея Женского дома! — патетично закончила Лилька, польстив «феям». Но в этот момент она говорила действительно искренне. Столько было пройдено вместе с ними!
    Было по-прежнему тихо... Вдруг Лилька услышала сдавленный всхлип. Она взглянула в кулисы. Плакали все: соцработницы и многострадальные обитательницы дома, Халима, которая хотела убить Лильку, Нинка и Таня, с которыми она принимала ночью привезённых полицией женщин, замученных, избитых, находящихся в шоке, поила чаем, стелила постель в гостиной и говорила, говорила, хотя сама была полумёртвая от усталости. Лилька обернулась в зал. В этот момент, как по мановению волшебной палочки, зал встал, и все бургомистры, все начальники шмыгали носами, трясли головами и хлопали, хлопали! Казалось, что они отобьют себе все ладони! Вспышки репортёров ослепили Лильку. Она пробормотала:
— Спасибо за внимание! — Вручила статуэтку старшей, обняла коротко и убежала в кулисы. Все обступили её. Она сама от себя этого не ожидала, но когда покупала фигурку, то думала об этом... О музее Женского дома...
    О праздновании написали, и Лилька красовалась на развороте всех газет, высоко держа статуэтку, вроде премии «Оскар»! План был крупный, чтобы было видно, что это «МАТЬ и ДИТЯ»...

* * *
    После пребывания в Женском доме — «доме терпимости», как называла его другая соседка, Татьяна (вышедшая замуж за какого-то странного еврея, который на родине, в Киеве, ночами промышлял тем, что брал на гоп-стоп подгулявших бедолаг, снимая шапки и золото, — и больше ничего не умел: довольно нетипичный представитель этой предприимчивой, «оборотистой» диаспоры, не правда ли?), — Лилита поступила во Франкфуртский университет на факультет германистики, или, по-нашему, немецкой филологии. Она всё ещё была полна страха перед тем, что с ней произошло и что ещё могло произойти. Ей дали маленькую узкую комнатку с одним стулом и столиком. На неё нужно было ещё заработать 250 марок. А где? Лилька вошла в комнату, увидела кровать с голым матрасом и заплакала: «Господи! Я совсем одна, совсем одна, мне не с кем поговорить, некуда идти! Господи, помоги мне! Где Ты, Господи?» Неожиданно прямо за окном зазвонили к обедне. Что это? Лилька подбежала к окну и распахнула полузакрытые ставни. Перед ней в нескольких десятках метров звонили колокола русской церкви Святого Николая Чудотворца!
    Она начала туда часто ходить. Отец Александр помогал ей и иногда подбрасывал работу — то в церкви, то убраться у какой-нибудь болящей прихожанки. С голоду не умирала, но приходилось туго. Когда, одуревшая от учёбы, недоедания и недосыпа, чужих, безразличных людей и чужого языка, в субботу вечером Лилька приходила в храм, ей казалось, что она наконец вернулась домой. Подавала записки, покупала на последние копейки просфоры, свечечки и обходила все иконы, прикладывалась к окладам, пахнущим ладаном и розами, и молилась, молилась. Просила прощения у Господа и Богородицы, Николая Чудотворца и всех святых за то, что бестолково и грешно живёт, молилась о здравии мамы, отца и просила — если можно, если Господь ещё видит в ней Своё дитя, — чтобы Он помог ей, Лильке, чтобы подал ей, привёл к ней человека, который бы полюбил её — нескладную и заполошную, и научил бы её любить, любить того, который бы никогда не предал и не оставил её...
    Лильке становилось так тепло и покойно у икон, и ей казалось, что Николай Угодник кивает ей милостиво, мол, помолюсь за тебя, дитятко, упрошу! Пресвятая Богородица строго и сострадательно смотрела с иконы, как мать, которая — что бы ты ни натворила — всегда с тобой, всегда защитит, поймёт и не осудит! «Помолюсь! Помолюсь!» — кивала Богородица, придерживая Иисуса-младенца, и Лилька радовалась. Они её любят! Они заступятся за неё! Она не одна! Так обходила всех до канона, ставила свечку за упокой шуйских родственников, которых почти не знала: деда, бабушки, дяди, погибшего ещё молодым при испытаниях чего-то, и всех, за кого некому было помолиться. Потом Лилька стояла всю службу, и, когда хор особенно жалостно затягивал, слёзы ручьём лились по её лицу. На исповеди отец Александр по-доброму пенял ей:
— Что-то ты, голуба моя, сегодня обревелась! Велика милость Господня! Не кручинься! — накрывал её голову епитрахилью и отпускал все грехи: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!»
    Учиться Лильке нравилось. Ей казалось, что чем больше она учится, тем становится ближе к своей мечте: большой дом, столовая с крахмальной скатертью, идеальная семья. Внешность Лильки, как и черты характера, соединили в себе несоединимое. Казалось бы, эстонское должно превалировать или русское взять вверх. А ни того ни другого не получилось. Несмотря на свою внешнюю хрупкость, довольно высокий для женщины рост, необыкновенное сочетание тёмных длинных волос и обманчиво-наивное выражение серых с зеленцой глаз — эстонка смешалась в ней с русской в той пропорции, которая гасила прагматичность первой и всё же не давала разгуляться излишней впечатлительности и доверчивости второй.
    Типичная эстонка по-другому реагировала бы на заграницу. Рождённая в Эстонии, она и сама чувствовала, что внутренне отличалась от характерных полукровок — сказалось влияние русской мамы: её рассказы о бабушке и дедушке, родном доме в Шуе, тамошних традициях. Лильке всегда нравилось звучание русской речи, её напевность и мелодичность. Ей было неловко оттого, что ровесники-полукровки часто из кожи вон лезли, стараясь походить больше на эстонцев, чем сами эстонцы. Обычно они учились в эстонских школах, у них были друзья-эстонцы, они и по-русски плохо говорили или делали вид, что плохо понимают и говорят. Одним словом, они как чёрт от ладана бежали от всего, что может выдать в них русские корни. Они — эстонцы! Они — не такие, не русские! Лилита знала, как многие из них рвались сюда, представляла, как они восторгались бы Германией, окажись они на её месте, хотя сама Германия считала всех их бандитами, чухонцами, нищебродами, попрошайками, и сами немцы не отличали эстонца от латыша. Все они и их история мало интересовали немцев, причисляющих себя к высшей расе уже по умолчанию. Лильке же прививка любви к России была сделана вовремя, и она жалела этих самых полукровок — «Иванов, родства не помнящих», которые часто больше ненавидели Россию — «оккупанта», чем сами эстонцы. Настоящие эстонцы это чувствовали. Видели. С ходу определяли «бастарда» и всё же презирали тех, кто «вилял хвостом» и отрицал, что у него есть русские гены. Лилька не отрицала. Поэтому вызывала уважение, но всё же оставалась чужой. Человек всегда вызывает уважение, если он ничего не скрывает, не обманывает, если он впитывает в себя всё хорошее из двух культур и имеет силу характера, чтобы гордиться этим. Лилька без ненависти и истерики относилась к истории отношений русских и эстонцев и ценила обе культуры.
    Наружностью она всё-таки больше была похожа на эстонку. Стать и грация молодой, выносливой лошадки преобладала в ней. Она и правда была физически сильная. Могла работать по четырнадцать часов, спать по четыре часа в сутки, но — что ещё важнее — её силы как будто удваивались, как у людей одержимых, которых ведёт мечта, от какого-то внутреннего подъёма, нетерпеливости души, стремления воплотить в реальность, визуализировать грёзы детства — всё, что доныне бродило в ней, ещё не оформленное в слова, желания… Но Лилита чувствовала, что если оно придёт, это мгновение, — то она узнает его в ту же минуту!
    Только вот совершенно не вписывались в её понятие о будущем воплощении мечты все те мужские особи, которых она подбирала — вот именно подбирала, как дети подбирают собак и кошек на улице и тащат их домой. Было их жалко: они выглядели такими же неприкаянными и никому здесь не нужными «дворнягами-горемыками», как она сама. Не могла себе объяснить: зачем? Просто чтобы не быть одной. Страшно одной в чужой стране.
    С первым своим приятелем, афганцем, она познакомилась случайно, в электричке. Возвращалась от подруги — той самой Лены, родители которой жили в небольшом городке недалеко от Франкфурта. Черноглазый, симпатичный парень сидел напротив. Он всё время белозубо улыбался и на ломаном немецком всю дорогу пытался выспросить, как её зовут и где она работает. Рассказал о себе. Он приехал из Афганистана. Три его брата и две сестры тоже скоро приедут. В конце она запуталась в его родственниках. Подумала, что хорошо иметь много родных, а она совсем здесь одна. Захотелось тепла. Он проводил до общаги. Лилька надеялась, что он станет ей другом. И что они будут теперь вместе. Он тоже, наверное, где-нибудь работает. Будет легче вдвоём. Но в этом она ошиблась...
    Лилька сама подрабатывала, где могла: на кассе в ALDI*, в кафе неподалёку, иногда ещё убиралась в частных квартирах. Он же только «плевал в потолок», целыми днями слонялся без дела и без зазрения совести жил за её счёт. Бывали случаи, что и ругался на Лильку, упрекал ее, что она так мало заработала. На все Лилькины попытки его как-то трудоустроить он злился и говорил, что у него пока нет разрешения на работу. Вот «как только — так сразу!». А по-чёрному он работать не будет. Опасно. Вышлют из страны.
    Раза три-четыре в день он звал: «Лиля, иди! “Он” встал!» От секса она не получала никакого удовольствия, а как будто выполняла неприятную обязанность — так, наверное, надо. После манипуляций соседа над ней в детстве и наблюдений за беспросветной жизнью матери у неё ничего не откликалось, и всякий раз ей лишь хотелось, чтобы это скорей закончилось. С тем афганцем она прожила недолго. К своему ужасу, Лилька впоследствии не могла вспомнить, как его звали.
    Вскоре к ней привязался один чёрный, как сейчас сказали бы толерантные люди, афро-, но не американец. «Афро-европеец» Жозе, из Ганы. У второго претендента на Лилькино сердце и кошелёк были свои пристрастия и вкусы, и он старался неукоснительно им следовать. Жозефин (как на самом деле его звали по паспорту) слыл этаким местным модником и покупал себе всё — от трусов до часов — от Versace. Лилькиных денег всегда не хватало, чтобы потворствовать его утончённому вкусу. С предшественником его единило только одно: отвращение к такому низкому занятию, не соответствующему его внутреннему состоянию, как работа. Этот афро-лентяй всё ещё возлежал в шёлковом халате на Лилькиной общежитской кровати как наследный принц, когда она прибегала уже с третьей своей подработки. Уже потом Лилька вычислила, что «принц» вылезал-таки из их постели (видимо, исключительно для того, чтобы поправить незавидное финансовое положение) и время от времени залезал в постели к другим. Нужда-злодейка заставила его решиться на работу определённой специфики: почитав объявления, он оказался не прочь «подкалымить» (судя по всему, вполне успешно) сексуальными услугами у богатых дамочек… в купленных на Лилькины деньги «версаче».
    Как-то вечером Лилька сидела у стола и готовилась к семинару, «принц» курил в окно. Было уже темно. Вдруг что-то зазвенело, как громкая муха...
— Что это? — повернулась Лилька.
— Не знаю, — Жозе пожал плечами.
    Утром, открывая окно, он увидел в стекле дырочку.
— Лиля! Кто-то стрелял! — голос Жозе дрожал. Он весь как-то напрягся и через пару дней съехал в неизвестном направлении. Скорее всего, были у него свои «скелеты в шкафу».
    Вернувшись и увидев пустой шкаф, соответственно, не обнаружив там «версаче», Лилька даже не удивилась: Жозе был всегда страшным трусом. Улыбнувшись воспоминаниям, Лилька выбросила оставшиеся от него пожитки (видимо, впопыхах забытые, а может, «отработавшие своё» принадлежности мужского туалета), кроме одиноко висящего на плечиках шикарного халата — выбросить его рука не поднялась, дорогой был, — и забыла о «принце Жозе» навсегда. Лилька предположила, кто мог стрелять в её окно, но сейчас она лишь добила треснутое стекло каблуком и заплатила за вставленное новое. Ей не нужны были лишние расспросы. К окну с тех пор она старалась не подходить и всегда прикрывала ставни.
    Немного погодя на её горизонте возник один парень, больной эпилепсией, который по состоянию здоровья даже не мог водить машину и поэтому тоже нигде не работал. Он пропал неожиданно и больше не появился. Лилька пыталась его разыскать, но телефон молчал, и соседи на вопросы Лильки неохотно отвечали, что давно его не видели. Итак, что имелось в сухом остатке? От афганца осталась привычка пить чай с кардамоном и готовить плов и кус-кус. Жозе оставил с барского плеча халат от Версаче. А после того парня с эпилепсией — воспоминание о тонких чертах бледного лица, имевшего едва уловимое сходство с Ленноном, и послевкусие неузнанной беды, неизвестности. Негусто…
    По прошествии некоторого времени в жизни Лильки наступила «благостная» пора. Она познакомилась с профессором Маттиасом. Он преподавал у них немецкую Aeltere deutsche Literatur, Mediaevistik* и сразу заметил Лилькино рвение к учёбе. А может, зоркий глаз профессора заприметил стройняшку Лильку среди остальных студенток её курса? Он предложил стать её научным руководителем. Лилька выбрала темой своей дипломной работы немецкий куртуазный роман, а именно — творчество Гартмана фон Ауэ*, если совсем точно — один из его ранних романов, поэму в стихах «Эрек», переделку одноимённого произведения французского писателя Кретьена де Труа*.
    Речь в поэме шла о рыцаре Эреке, который из нежного и любящего супруга, коим он являлся в начале поэмы, превращается в резкого и грубого, решив, что рыцарская честь и долг важнее любви к жене. Энида же осталась прежней — доказывая, что истинными добродетелями женщины, как преданной жены и советчицы, являются любовь и бесконечное терпение, выносливость и такт, несмотря на грубость и пренебрежительное отношение мужа. Её всепобеждающая любовь выдержит любые испытания. Оказывается, что и Эрек любит Эниду. Мужчины часто не показывают своих чувств любимой, всё время приказывают себе подавлять любовь в своём сердце — ошибочно полагая, что это делает их зависимыми и вообще отвлекает от «рыцарских обязанностей». Выстраданный в конце хеппи-энд — любовь торжествует победу, но уже не заслоняет собой рыцарские подвиги и не связывает его инициативу в делах.
    Нравственный кодекс Средневековья. Здесь важен баланс. Вечная тема. Ребро — оно и есть ребро. Чего с ним церемониться-то? К сожалению, чаще всего «рыцари» всех времён и народов делают выбор не в пользу второй половины. Увы! Лилька это уже знала из историй, услышанных на кухне Женского дома.
    «Где же они, эти Эреки?» — думала горестно Лилька, слушая, как Маттиас читает текст на древнегерманском, написанный готическим шрифтом. Вот ведь Маттиас, хотя и был профессором, большим специалистом по медиевистике, но ничего же для себя не взял такого, чтобы соответствовать герою Эреку, изысканным правилам рыцарства, быть преданным служению своему идеалу — Прекрасной Даме! Напротив, у него были свои, так сказать, странности (которые он выдавал за бесспорное достоинство современного, не обременённого предрассудками интеллектуала): профессор свободно и с удовольствием пукал на людях. Лильке же объяснял компетентно и безапелляционно, что всё это естественно, а что естественно — то, сами понимаете, нисколечко не стыдно! Об Эниде не шло и речи — не только она грохнулась бы замертво, но и Эрек, да и все рыцари при короле Артуре были бы, мягко говоря, шокированы и даже, рискну предположить, попадали бы с коней, поражённые, как громом небесным, весьма «свободными» манерами доктора немецкой филологии.
Немцев хлебом не корми (или пивом не пои) — дай только обвинить другие нации в свинстве и бескультурье! Но, строго говоря, такого свинства и бессовестности, как в Германии, представить себе на всём широком пространстве бывшего Союза было невозможно. Лилькин соотечественник — хомо советикус — даже при любых своих недостатках обладает элементарной совестью; он, как правило, застенчив, у него много запретов нравственного свойства, привычек-табу, патриархальных устоев. Профессор же вовсе не считал чем-то зазорным выпускать «злого духа». Когда где-нибудь в кулуарах научной конференции или на фуршете Маттиас невинно выпускал газы, которыми запросто можно было уничтожить на поле брани целую вражескую роту, широко открытыми глазами смотря куда-то вдаль, облегчённо и удовлетворённо вздыхая и распространяя вокруг себя специфическое амбре, — то Лилька при этом сгорала от «испанского стыда», краснея до корней волос. Коллеги, зная о его пристрастии, своевременно и предусмотрительно отползали на безопасное расстояние, завидев, как он запихивает в рот и без того вонючий немецкий сыр «с музыкой», густо сдобренный луком и политый маслом. Harzer Roller mit Musik (Handkaese)* — так он дословно и называется: сыр «с музыкой»! «Музыка» следовала через короткое время... В здании Kurfuerstliche Schloss* в Майнце, где они слушали доклад о поэзии миннезингеров и вагантов, а затем выступление квартета из Франции, играющего на волынках бретонскую народную музыку как раз периода Средневековья, противогазами, как театральными биноклями, не снабжали, поэтому Лилька предусмотрительно сильно душилась, а также поливала духами шарфики и носовые платки.
    Русский мировоззренчески не может представить, что такое можно себе позволить. А в Германии Лилька частенько замечала, как вполне приличные с виду люди громко и с упоением сморкались в церкви во время службы. Её коробило и от того, как непотребно вопят подвыпившие немцы по пятницам, как будто от этого истошного ора у них аж кишки вылезают, — горланят свои немецкие песни, от которых оторопь берёт. Под эти не блещущие разнообразием и поэтическими изысками маршевые песенки стояли «недочеловеки» в очередь к газовым камерам и печам. Люди! Кто сжигаться последний?
    Они маршируют, даже когда поют про свою арийскую блондинку:

In der Heimat wohnt ein blondes Maedelein
Und das heisst: Erika.
Dieses Maedel ist mein treues Schaetzelein
Und mein Glueck, Erika...*

Только они могли придумать такую чудовищную, издевательскую по своей извращённости, формулировку над входом в концентрационный лагерь Освенцим-Аушвиц: «Arbeit macht frei!» — «Работа делает свободным!». Современные немцы добавляют, усмехаясь: «…und satt!» («…и сытым!»).
    Профессор Маттиас был жадным. Как-то вечером, вымотанная после десяти часов работы, Лилька пришла к нему домой. Маттиас обещал ей помочь с темами докладов, курсовых, направлением, объёмом работ. Было время ужина — Abendbrot*. Профессор елозил на стуле и поглядывал на часы. Она чувствовала, что он хочет от неё отделаться. Лилька понимала, что, положа руку на сердце, он нужен ей больше, чем она ему. Он считал её, скорее всего, очередной «проходной студенточкой», а ей всё-таки хотелось думать, что он к ней относился чуть лучше, чем к другим. Лилька поспрашивала немного и, видя, что явилась не ко времени, ушла. Дойдя уже до автобусной остановки, вспомнила, что забыла у него шарф на вешалке и вернулась.
    Маттиас жарил себе Bratwurst*, дух от которых ударил в ноздри голодной, еле стоящей на ногах Лильке, когда он открыл на звонок дверь. Она сглотнула, разочарованно посмотрела на Маттиаса и, молча пройдя, сняла с вешалки забытый шарф.
— Извини, я на тебя не рассчитывал, — выдавил он из себя, помедлив.
    Следующий кавалер — японец по происхождению, амбициозный биржевой маклер — был большой оригинал! По его же собственным прозрачным намёкам, «миллионер», однако и он тоже, «по традиции», жил на Лилькины деньги! Японец-миллионер морщился, но лопал всё, что она готовила из продуктов, купленных на её копейки в ALDI. Ей в этот период повезло устроиться на продлёнку — проверять сделанные уроки у школьников, благодаря чему появилось и несколько лоботрясов, родители которых потихоньку договорились с Лилькой. Итальянец, турок и парочка поляков. Лоботрясы надеялись извести Лильку. Но не на ту напали! Через короткое время её интернациональные ученики стали делать успехи, и уже отчаявшиеся было родители, которые сами не знали немецкого и не могли помочь своим охламонам, в благодарность даже прикармливали Лильку, заказывали ей Doppelstunde — двойные часы занятий. Разумеется и Лилька была довольна. Двойной час приносил больше пользы ученикам, а ей в два раза больше денег. Так что японец-«миллионер» мог ни в чём себе не отказывать! Ко всем его очевидным «плюсам» можно прибавить ещё последний штрих — вишенку на торте, одну довольно-таки экстравагантную привычку: он садился в свой дорогущий навороченный кабриолет канареечно-жёлтого цвета «Lamborghini Diablo», вываливал из штанов свой причиндал, выворачивал оба кармана брюк наружу и так разъезжал по городу, шокируя народ! Причём под капот установил мощный тепловозный пневматический гудок и трубил в него, как слон, привлекая к себе взоры обалдевших от такой неожиданности прохожих со всех концов улицы. Кажется, такое девиантное поведение в психиатрии называется эксгибиционизм…
Из положительного после него для Лильки осталось лишь то, что она начала учить японский и на практике освоила чайную церемонию. В любви Лильке катастрофически не везло! И понять бы ей, что это кто-то свыше, наверное, её ангел-хранитель, так предостерегает. Но… людям не свойственно обнаруживать промысел Божий — эти скрытые от человеческого понимания знаки.
    Лилька заканчивала университет. Время шло. У неё было много подружек, знакомых, сокурсниц по университету, соседок по общаге. Для подружек Лилька вообще была «щедрая душа» — никогда не скупилась на подарки. Несмотря на все горести и испытания, которые выпали на её долю, в ней оставалась какая-то детская беспечность, непосредственность ребёнка. Сама не имея ничего за душой, она с радостью и великодушием одаривала других — отдала бы, кажется, всё, что человеку только могло понравиться в её комнатушке. Подарки подругам она дарила так — совала в руку:
— На! Это тебе! «Лаура Эшли», ты сама себе никогда не купишь! —Чашка стоила 30 марок.
    Всем она помогала, поддерживала — летела и днём, и ночью, если требовалась её помощь. Её ценили как безотказного человека, но считали немного «того»... странной. Ну, если определение понятия «странность» заключается в том, чтобы помогать всем, кто в этом нуждается, то Лилька была самым что ни на есть «странным» человеком. Хотя многие этим и пользовались. Она во всём поможет, всё сделает — подстрахует, разобьётся в лепёшку, но что необходимо — достанет. На неё всегда можно было положиться!
_______________________________________

* Scheiss Deutsche! Scheiss auf Deutsche! (нем.) — Дерьмо немецкое! К чёрту немцев!
* Grundgesetz BRD (Основной закон Федеративной Республики Германия) — конституция Германии, в которой закреплены основы правовой и политической системы страны. Основной закон был принят в 1949 году в качестве закона, временно заменяющего конституцию на территории западных оккупационных зон, и затем продолжил своё действие в ФРГ, а с 1990 года является полноценной конституцией объединённой Германии. Особое значение в Основном законе страны, пережившей опыт национал-социализма, приобрели основные гражданские права; запрещаются любые высказывания и действия националистического или нацистского толка. Закон обязывает принимать всех беженцев, которые просят политического убежища, всех, кому грозят преследования в своей стране по национальному признаку.
* Нибелу;нги — мифический древний род карликов, владетелей и хранителей древних сокровищ на землях по реке Рейн.
* Deutsche (нем.) — немец, немка.
* Deutsche Behoerden und Aemter (нем.) — немецкие власти и ведомства (суды, министерства, различные государственные учреждения).
* Betreuerin (нем.) — воспитательница; официальная помощница, закреплённая от государства, имеющая право заниматься делами вверенного ей человека.
* Termin(е) (нем.) — время приёма.
* Kindergeld — денежные пособия, выплачиваемые на каждого ребёнка.
* ALDI — сеть недорогих продуктовых магазинов.

* Aeltere deutsche Literatur, Mediaevistik (нем.) — древняя немецкая литература, литература Средневековья, медиевистика.
* Гартман фон Ауэ (Hartmann von Aue, около 1170 — около 1210) — немецкий поэт-миннезингер.
* Кретьен де Труа (Chretien de Troyes, 1135–1185) — выдающийся средневековый французский мастер куртуазного романа.
* Harzer Roller mit Musik, или Handkaese (нем. — сыр, сделанный руками), — немецкий мягкий сыр из коровьего молока, производящийся во Франкфурте, в Оффенбахе, Дармштадте и Лангене. Сыр получил своё название по традиционному кустарному способу его выработки — вручную. Это небольшой, полупрозрачный сыр с резким запахом, который многие люди считают неприятным. Иногда квадратной, но чаще всего круглой формы.
* Kurfuerstliche Schloss (нем.) — Курфюрстский замок.

* А в краю родимом девушка живёт,
  Имя ей — Эрика.
  Нет её дороже и верней её,
  Счастлив я с Эрикой.

  «Эрика» (нем. «Erika») — немецкий военный марш, одна из наиболее известных маршевых песен германской армии периода Второй мировой войны. Написана около 1939 г., автор — Хермс Ниль. Песня, любимая национал-социалистами. Официально стараются её нигде не петь, чтобы не напоминать о нацизме. Используется на агрессивных националистических сборищах и немецких сайтах националистического толка.
* Abendbrot (нем.) — ужин.
* Bratwurst (нем.) — жареные колбаски.






 





 Глава VII
Любовь есть?

    Лилька бежала по перрону, ища свой вагон. Поезд в столицу Франции отправлялся через пять минут… Её подружка Светка, студентка из Белоруссии, выходила замуж. Жених Макс был родом аж из самого Парижу! С ним Светка познакомилась на международной конференции — она училась на отделении французской филологии факультета романских языков. Эта часть Германии, где они со Светкой учились, долина в течении среднего Рейна, всегда исторически была связана с племенем бургундов (о них говорится ещё в «Песне о Нибелунгах»). Столица бургундских королей была в городе Вормсе — в часе езды от Франкфурта. А окрестности Франкфурта когда-то населяли древние франки. Приоритетом на современной территории этих земель, Rhein-Main-Region, является изучение французского языка и культуры: «Schwerpunkt — Frankreich»* — и обмен между университетскими группами и школами. Вот в такую группу как раз и попала Светка. В очередной поездке во Францию их пригласили на фуршет. На этот раз проходили «Дни шёлка» с обширной культурной программой, конференциями и выставками, которые были посвящены историческим связям шелководов Лиона с Японией, и поэтому на фуршете подавали зелёный чай. Макс позже рассказывал Светке, что влюбился до бессознательного состояния, когда увидел у неё над губой приклеившуюся маленькую чаинку. А Светка тогда всё никак не могла понять, почему этот лощёный француз, как загипнотизированный, не отрывает от неё взгляда.
    Лилька никогда в жизни ещё не была на свадьбе, тем более французской! Она сама напросилась помогать подруге. Светка дала ей список приглашённых, и они с Лилькой загодя, с фантазией, на которую только были способны, придумывали и рассылали гостям приглашения со смешным коллажем из фотографий жениха и невесты. Бегали по бутикам, бесконечно показывая друг другу (просто ради забавы!) запредельные по цене и изыскам, шикарнейшие свадебные платья. Потом приехал Светкин жених. Все модели платьев забраковал, успокоил, обещал, что всё необходимое они купят в Париже, и увёз Светку. Лилька должна была приехать позже на поезде в предместье Парижа со смешным названием Исси-Ле-Мулино, куда приглашались все гости на свадебное торжество.
    В ресторанчике чудесной белой виллы, где находился отель, Лилька помогала Светке во всём как могла, участвовала в оформлении свадебного зала. Но больше — только путалась под ногами: приделывала какие-то гирлянды, которые потом опять падали, бестолково бегала туда-сюда вместе с заливающимися смехом детьми. Все дети любили Лильку. Может, чувствовали в ней «свою»? Это были дети какой-то родни со стороны жениха. Девочки в розовых воздушных платьях — ах, как о таком мечтала Лилита в детстве! — с цветочными веночками на голове несли потом шлейф Светкиного венчального платья на церковной церемонии. А пока Лилька надувала и развешивала с ними бесчисленные шары. В холле и на лужайке перед виллой собралось много народу.
    Все дамы, на взгляд Лильки, обладали неповторимым, изысканным французским шармом. Стильные, элегантные, в костюмах и платьях а-ля Шанель акварельно-пастельных тонов и в оригинальных, а некоторые — и весьма экстравагантных шляпках, в юбках длиной чуть выше колена, с потрясающе красивыми стройными ногами и на каблуках. Когда все они выходили из церкви, то со стороны могло показаться, будто это постепенно расцветает восхитительная клумба. Фамильные драгоценности сверкали и переливались, играя на солнце. Родственники и родители жениха были очень состоятельными людьми. Их семья владела текстильными предприятиями (поэтому-то Макс и оказался на той конференции, с шелководами Лиона).
    После несколько скучноватой и затянутой официальной части — многочисленных тостов, произнесённых дядьями и тётками, кузенами и кузинами, друзьями и одноклассниками, — вся эта свадьба, как и полагается нормальной свадьбе, «запела и заплясала». В салат головой, конечно, никто не падал и не дрался, но в остальном — свадьба как свадьба: с одной стороны — изрядно захмелевшие родственники, с другой — счастливые, всё время целующиеся жених и невеста.
    Свадьба, она и в Африке свадьба. Лилька радовалась подружкиному счастью как своему собственному. Поднимала заздравные тосты, больше пила, чем ела — и от шампанского у неё было какое-то летящее настроение на грани истерики: хотелось и смеяться, и плакать. Лилька не знала французского и не была знакома ни с кем из гостей, а Светка даже не удосужилась ей хотя бы кого-нибудь представить. Но на церемонии подруга наконец-то вспомнила о ней и, изловчившись, кинула Лильке букет невесты. Букет упал прямо в руки не ожидавшей этого Лильке, как приз, как награда за её отзывчивость и бескорыстность, невероятную доброту и терпение. Она ещё долго прижимала к сердцу с восторгом подружкино «сокровище», блаженно улыбалась, удивляясь какому-то предчувствию.
    На другой день после свадьбы, уже к вечеру, им наконец удалось поболтать и бурно обменяться впечатлениями об этом волнительном событии. Не каждый же день ты выходишь замуж!.. Они устроились со Светкой на террасе отеля, в уютном уголке, подальше от любопытных взглядов, с бутылочкой «Каберне Совиньон», и начали, как по команде, одновременно тарахтеть. Говорить сразу обо всём и на разные темы. Теребить и хватать друг друга за руки, хлопать по коленкам. (Кто же это сказал из классиков, что русские — это северные итальянцы?..) Ахать и охать. Плакать и смеяться. Как все наши девчонки.
    Посвежело. Макс принёс им пледы. Закутал Светку, целуя. Сказал по-французски:
— N'attrape pas froid, cherie! Il commence a faire froid!*
— Ne t'ennuie pas, mon amour!* — Светка махнула ему рукой.
— Ne t'inquiete pas! Je vais jouer au billard*.
Понимающе махнул рукой, уходя. Мол, болтайте, болтайте!
— Переживает, что простудимся, — перевела Светка, и глаза её стали фиалковыми от нежности.
    Лилька слушала Макса, не понимая, смотрела, как он целовал Светку заботливо в лоб. Как же они влюблены! Unendlich!* Любовь металась между ними в воздухе, словно невидимая энергия. Казалось, плотность её была столь высока, что можно и себе отрезать кусочек, как от свадебного торта. Лилька вздрогнула, но не от озноба: она сама не поняла, как это случилось и почему вдруг она употребила в восхищении, пытаясь восторженно измерить глубину и бесконечность этого чувства, эпитет из немецкого языка. Почему?! Хм… Такое чувство — и на немецком? Хотя… ничего удивительного. Лилька ведь училась на филолога и давно заметила поразительные свойства изучаемого ею языка. Иногда на русском или на эстонском она не могла передать значение действия или события: слышалось слишком мягко, произнесённое же на немецком — фонетически было просто «в десятку», и всё её существо понимало, что Krieg звучало как «война», а Tod — как «смерть». Ей казалось, что понимание значений превосходной степени чувств, счастья и беды, любви и ненависти возникает явственно, даже если не знать немецкого: Liebe, Hass, Glueck…
    Небо постепенно заволокли тучи. Собиралась гроза. Жасмин и магнолии в парке шевелил ветер, легко касаясь их листвы, и сладковатый аромат цветения почему-то так волновал Лильку — её сердце на вдохе выдавало непонятные перебои. Кругом витало совсем юное — ещё нетронутое, непролитое, не замутнённое патиной времени — счастье. Как Лильке его хотелось! Каким недостижимым, невозможным представлялось ей оно с этой террасы чудесного белого шато, под крышей которого летала любовь, где любили друг друга принц и принцесса. Сказка закончилась счастливо. Только сказка эта была не о ней… А её любовь, наверное, просто заблудилась где-то. Ну и что! Значит, так бывает. Хорошо знать, что это случается с кем-то на белом свете! Что Грэй обязательно придёт к своей Ассоль сонным и свежим утром. Разве можно не ждать этого? Не верить в это? По-другому нельзя жить! Она поёжилась, закутываясь в плед, глядя в уже потемневший, тревожно дрожащий всеми листочками сад.
    Послышались далёкие раскаты, но дождь всё ещё не начинался. Как здорово, что на свадьбе вчера и сегодня погода не подвела: совсем весенняя — солнечная, тёплая. Как раз для такого праздника, который бывает раз в жизни.
— Ты счастлива? — спросила Лилька.
— Очень! — призналась Светка. — Я его так люблю!
Лильку удивило, что Светик говорит только о себе.
— Ну а кто ж его знает? — улыбнулась Света. — Вроде, любит. Ну, а там — как Бог даст... Ничего в жизни не остаётся неизменным.
— А я никогда не любила! — поникла Лилька.
— То есть как?.. А твой японец?
Лилька на это безнадёжно махнула рукой:
— Я с ним рассталась.
— Ну и правильно! Я давно тебе говорила, — обрадовалась Светка. Одобрительно ткнула локтем в Лильку: — Да не жалей ты! Мутный он какой-то: миллионер, а не похоже. Врал, наверное.
 — При чём тут миллионер? Человека не было. Да и ничего хорошего, в общем, не было. Бог с ним!
    Лилька задумалась. Да. Если представить чувства, степень их силы, интенсивности и воздействия как шкалу, то самым сильным — со знаком «минус» — будет стоять «разочарование». В самом низу. А ниже? Презрение? Нет. Пожалуй, всё же презрение — излёт ненависти. Какая-никакая, а эмоция. Как у героини романа Моравиа, которая не смогла жить, презирая любимого, предавшего и продавшего её.
    Разочарование — вот после чего этот человек, связь с ним становится безразлична и неинтересна. Он теперь значит для тебя ровно столько, сколько и любой прохожий на улице. Вот завернёт сейчас за угол — и ты забудешь думать о нём. Все живые чувства — такие как обида, ревность, ненависть — могут измениться, перевернуться, зажечься с новой силой, поменяться на прямо противоположное. Только не разочарование. После него остаётся пустота. Вакуум. Ничто...
— А как это — любить? — Лилька не унималась, радуясь и в то же время немножко завидуя чужому счастью. Это чувство, обнаруженное неожиданно Лилькой в себе, было ей неприятно. В нём ей было как-то неуютно. Лилька же привыкла отдавать и не знала, что такое разрешить мужчине заботиться о себе, довериться ему, принадлежать ему... Всё это были для неё пока слова, слова…
— Вот полюбишь — сама узнаешь как! — Светка засмеялась.
— А вдруг не полюблю? Пропущу? Выйду из дома на десять минут позже? — Лилька тревожно посмотрела на Светку.
— Свою любовь никогда не пропустишь! Она найдёт тебя хоть за тридевять земель! —
    Светка убеждённо затрясла головой: — Ох уж эта мне любовь!..
— Что? — Лилька почувствовала в голосе подруги тревогу.
— Да залетела я!
— А Макс знает?
— А то... Потому и свадьба!
— Поздравляю! Как здорово! — Лилька пищала от радости.
— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, — Светка затравленно поникла, — мы хотели ещё пожить для себя, мир посмотреть, а тут — памперсы... Ладно, сменим тему, — Светка заёрзала.
    И Лилька вдруг как очнулась, с грустью поняла, что она долго теперь не увидит подружку, с которой они сроднились за годы учёбы. Случались у обеих и горе, и радость, не раз приходилось выручать друг друга, делясь тяжко заработанными грошами, а иногда и хлеба горбушкой. Все праздники, свадьбы когда-нибудь кончаются, и завтра ей надо опять возвращаться из этого белеющего среди цветущей зелени французской весны замка к прежней жизни — в одинокую свою комнатушку, во Франкфурт.
— А знаешь, у нас на свадьбе — друг Макса. Мы его и не ждали: он сказал, что не сможет, но неожиданно всё-таки приехал. Они дружат с Максом с песочницы, — Светка хитро улыбнулась. — Он завтра тоже должен возвращаться во Франкфурт. Хочешь, можем устроить так, чтобы он взял тебя с собой на машине? Зачем тебе поездом-то трястись? А?
— Это какой друг? Тот рыжеватый блондин, который сидел наискосок от меня?
Лилька с надеждой посмотрела на подругу. Объект был симпатичный.
— Кто? Люк? Да ты что! Он же голубой! — Светка решительно отмахнулась рукой от представленного было на рассмотрение кандидата. Выпалила без тени сомнения: — Вообще-то в среде богемы — это обыкновенное дело. Сейчас это модно… Да, а иначе не пробьёшься.
    Лилька передёрнула плечами.
— Жалко. Как только интересный, талантливый — так голубой?!
— Чего тебе «жалко»? Жалко у пчёлки. Он один из успешных дизайнеров интерьера! — Светка усмехнулась. — На твой век хватит нормальных мужиков. — Она задумчиво посмотрела на Лильку, что-то про себя прикидывая, кумекая.
— Ты что? — Лилька знала, что может значить это внезапное молчание подруги. Светка обдумывала что-то важное. — Ты меня не слышишь!
    Светка придвинулась к Лильке, чтобы поделиться соображениями:
— Я Максу скажу сейчас, — Светка быстро разматывала плед, в который замоталась, как куколка гусеницы шелкопряда, — они где-то в бильярд с ним играют. Ну что такого-то? Главное, не теряйся! — Светка подмигнула. — Ой! Такой классный мужик! — Намекая, ткнула Лильку локтём в бок: — К тому же до сих пор не женатый, ума не приложу — почему? Вроде, ни в чём таком не замечен! — и она красноречиво мотнула головой в сторону «отбракованного» за свои пристрастия Люка.
— Да? Как он хоть выглядит? — не унималась Лилька.
— Хорошо выглядит. Увидишь. Завтра будь готова. После завтрака и двинете! —
    Светка засверкала глазами, обрадовавшись спонтанной идее, которую ещё надо было воплотить.
— Может, не надо… — заныла Лилька, начиная волноваться, — утруждать человека? Может, ему неудобно с попутчицей? А вдруг он не захочет?..
— Захочет! Он Максу не откажет. И надень что-нибудь посимпатичнее. Например, твой бирюзовый пуловер. Сделай мейкап, только лёгкий, а то скажет — намалевалась. Всё в меру. О себе особо не рассказывай. Женщина должна быть загадкой! Его больше расспрашивай.
— А как его зовут? Кто он?
Светка, запутавшись в пледе, чуть не упала, убегая.
— Ай, не морочь мне голову! Я тебе его покажу.
    Лилька поёжилась от прохлады. Ну вот. Светка вечно что-нибудь придумает. Конечно хорошо, что можно сэкономить на обратном билете, но целый день с чужим человеком в машине… Ох! А если он будет навязчив, начнёт приставать? Светка, вроде, сама его плохо знает. Но Лилька порядком устала от всех этих свадебных хлопот и волнений — так что, в общем, не имела ничего против предложения подруги. Завтра посмотрим.
    ...Она проспала и выскочила уже к концу завтрака. Светка, Макс и его друг стояли и разговаривали у ворот отеля. Рядом была припаркована машина. Лилька плохо разбиралась в марках, да и машину не водила, но эта ей понравилась. Не выпендрёжная. Большая. Красивые, классически плавные линии. Цвет был синий, но нетривиальный, даже особенный, глубокий, как цвет южного ночного неба. Эта машина была очень под стать своему хозяину. А хозяин… Лилька внутренне сжалась, ей стало не по себе: «Ну уж какой-то он — чересчур! О чём с таким говорить?» Когда она выходила из дверей отеля, незнакомец обернулся, посмотрел на неё несколько вопросительно, задержав взгляд, хотя Лилите казалось почему-то, что он смотрел куда-то поверх её головы. Что он там увидел? Лилька обернулась. Ничего, повернулась обратно. Он всё ещё смотрел на неё с полуулыбкой, слушая Макса. Лилька непроизвольно пригладила волосы и тоже чуть улыбнулась. Подошла к ним, извинилась за опоздание. Светка вся так и сияла, но Лилька чувствовала, что подруга совсем не довольна её внешним видом.
— А вот и наша Лили! — притворно радостно воскликнула Светка и слегка подтолкнула Лильку.
    Их представили. Что-то в нём было совсем не от немца. Незнакомец протянул ей руку:
— Рене!
    Видимо, удивление было написано у Лилиты на лице. Так он француз? А зачем ему во Франкфурт? Он улыбнулся:
— Я наполовину француз, — ответил он на её безмолвный вопрос.
    За тридцать. Высокий, темноволосый, худощавый. Внешне приятный, мягкий в обращении, спокойный, но немного отстранённый... В очках, но они его не портили, скорее, придавали ещё больше притягательности и шарма. Лилька теперь вспомнила, что видела этого друга Макса мельком среди гостей, но тогда она не обратила на него особого внимания: была занята украшением зала, потом разыгравшимися детьми.
Они подошли к машине. Рене взял у неё из рук спортивную сумку и поставил на заднее сиденье.
— Вам, скорее всего, что-то может понадобиться из неё в дороге?
Лилька хотела открыть переднюю дверцу, но Рене опередил. Каким-то невероятным образом он оказался там раньше и с элегантным полупоклоном распахнул перед ней дверцу машины!
    Она почувствовала в эту минуту — всем своим женским существом, — как что-то ёкнуло, изменилось в ней. Она сразу же вспомнила правила этикета, как предписано женщине садиться в машину изящно и правильно: необходимо присесть для начала на край сиденья, не отрывая ног от земли, а затем, переместить их одновременно в салон автомобиля. На деле осуществить это оказалось немного затруднительно, потому что Лилька была высокая, а ноги длинные. Рене терпеливо ждал, пока она «упаковывала» свои конечности. Лилька тщетно пыталась пристегнуться. Он понял её замешательство и, потянувшись через неё, помог найти замок. Когда он аккуратно, чтобы не задеть Лильку, оперся на подголовник кресла, стараясь выбраться из машины, на секунду она ощутила его случайное прикосновение. Его всего… Он был так близко... Рене захлопнул дверь, предварительно подобрав подол её цветастой юбки, который свешивался из машины. Его предупредительность была совершенно гармоничной, естественной, не показной. Он, кажется, абсолютно не задумывался над своими действиями.
    Салон был кожаный, цвета маренго. Автомобиль выглядел абсолютно новым. «Bentley Continental», — прочла Лилька на панели. Она почувствовала себя очень удобно, откинувшись на мягком сиденье. Лилита помахала Светке и увидела, как Рене что-то сказал Максу, и они обнялись. Да, «песочница объединяет»! Разве забудешь когда-нибудь это золотое время!
    Лилька вспомнила себя маленькой. Как соседские карапузы время от времени набегали, топтали и разрушали у них куличики, старательно «испечённые» и «остывающие» на бордюре песочницы, а после, довершив разгром, ещё победоносно и противно дразнились. Беспомощность перед мальчишками Лилька ощущала уже с детства. «Сильный пол» с удовольствием дёргал её за косички, бросался тяжёлыми портфелями, целясь по голове и по другим частям тела, и отличался всякими другими безобразиями. Лилиту занимал довольно давно один вопрос: каким образом пацаны превращаются потом в президентов стран, гениальных учёных или вот в таких мужчин, как Рене, сидящий с ней рядом и ведущий умопомрачительную машину?! Интересно: он тоже обижал девчонок в детстве?
    Она со скрытым любопытством оглядывала убранство комфортабельного салона. Вся передняя панель была отделана лакированным деревом, в котором Лилита признала карельскую берёзу. Всё было гладким, обтекаемым, никаких острых углов. Пахло в машине кожей, которой был обтянут салон, и ещё чем-то знакомым, что бессознательно добавляло волнения. Лилька вспомнила аромат свежести, близкого дождя и зелени, принесённый ветром вчера вечером на террасу. Кое-где в салоне повторялся логотип бренда — крылья, но в одном месте, возле Рене, была вмонтирована совсем другая эмблема. Лилита всё к ней приглядывалась. На золотом фоне стоял в несколько надменной позе одетый в ярко-синий плащ рыцарь, воздевающий вверх руки. Рядом, как бы в воздухе, висел его щит или герб. Вверху на нём были изображены три золотые лилии на синем фоне, ниже герб пересекала по диагонали широкая белая лента, с золотым же орнаментом по краям. Там же, на картинке, находились лев, восьмиконечная звезда и рогатый шлем. Ничего себе! И правда, не королевского ли он рода? Надо узнать поподробнее. Но это потом.
    Белый замок и ведущая от него ухоженная деревенская асфальтированная дорога, с полуголыми, ещё только начинающими зеленеть платанами по обеим сторонам, остались позади. Вначале они молчали. Выехали на скоростной автобан. Рене взял разрешённую скорость. Включил навигатор, который тут же мягким женским голосом заворковал по-французски. Он попытался снять некоторую неловкость.
— А вы похожи на женщин Гогена.
— Как? — не поняла Лилька. — На аборигенку? Неожиданно!
— Простите, на кого?.. Вы имеете в виду — на полинезийку? — он слегка покачал головой, коротко взглянув на неё. — Нет, нет! Я совсем не это хотел сказать! — Он несколько растерянно засмеялся.
— Так уже сказали...
    Лилька помрачнела. Она не знала, как на такое сравнение реагировать. Ничего себе начало! Смеётся он над ней, что ли?
Он как будто прочел её мысли и пытался объяснить, но Лилька не слушала.
— Я имел в виду другое. Общая какая-то естественность и спокойствие. Натуральность. Несуетность, что ли... Понимаете? — Рене посмотрел на Лильку, оторвавшись от дороги. — И причёска подходящая.
    С утра шёл дождь, а у Лильки были длинные тёмные слегка подвивающиеся распущенные волосы, которые, по правде говоря, часто не было времени хорошенько расчесать. От дождя они ещё больше распушились. Лилька рукой пригладила пышную шевелюру и улыбнулась. Этот собственный жест вдруг напомнил ей встречу с ним сегодня, объяснил ей, почему он так смотрел не неё утром.
— Двусмысленный комплимент! Смотрите лучше на дорогу.
— Вы находите? — попутчик выглядел несколько озадаченным. — Опять я ляпнул что-то не то! — он попытался всё-таки объяснить. — Я так люблю женщин Гогена, что не подумал, что это сравнение будет вам неприятно.
— Тогда вы, возможно, женаты на африканке или малазийке, раз вы так любите этот тип? — язвительно предположила Лилька, хотя хорошо помнила слова Светки.
— Я ни на ком не женат.
    Он пошутил по поводу риска женитьбы вообще, и на полинезийке в частности, рассмешив её. Что-то ещё спрашивал. Она отвечала. Постепенно Лилька оттаяла, незаметно он разговорил её, и они стали болтать обо всём. Он включил музыку:
— Вы не против?
— Брамс... — проговорила Лилька.
— Вам нравится?
— Очень.
    Звук шёл, казалось, отовсюду, но не раздражал громкостью, не бил по ушам, а распределялся правильно, как в маленьком концертном зале. Было комфортно слушать, не прерывая диалога.
    Сначала они говорили как два человека, которые больше не встретятся, — откровения двух случайно оказавшихся на одной скамейке людей, «эффект попутчика». Но чем дальше, тем всё более заинтересовываясь, удивлённо находя точки соприкосновения, одинаковые интересы, сходство музыкальных вкусов: Лильке нравился Брамс, и Рене это с изумлением отметил; к его радости, она читала Пруста, и ей также нравятся Ричард Бах, Гессе и Борхес. Это всё, возможно, только иллюзия, но в тот момент, когда мы влюбляемся, кажется, что и думаем мы одинаково: его мысли и представления так похожи на твои! Это чудо! Различия мы замечаем позже. Рене очень любил импрессионистов, часто бывал в Париже, в музее, где была собрана большая коллекция Гогена, Дега, Ренуара. С четырёх лет он играл на фортепиано. Разъезжал по всему миру: занимался альпинизмом, взбирался на пирамиду в Паленке в Южной Америке, охотился в Африке. Все отпуска он проводил в экстремальных путешествиях. От него веяло надёжностью, приобретённой, видимо, с жизненным опытом, и мягкой, спокойной, обоснованной авторитарностью уверенного, имеющего во всём свой взгляд на мир, знающего себе цену человека, мужчины... Чувствовалось, что с ним нельзя переходить дозволенную грань или блефовать. Лилька, к счастью, обладала природным тактом и не переступала этой черты. В сочетании с эрудированностью эта его страсть к путешествиям произвела ошеломительное впечатление на Лильку. Потом она поняла, что это, скорее всего, парижское воспитание: естественность хороших манер, ни с чем не сравнимый мужской шарм, элегантность… Какая-то особая красота проступала во всех его жестах и действиях и отличала его от всех ранее виденных Лилитой мужчин. В том, как он включал радио, слегка задев её колено и извинившись, как предлагал ей кофе из термоса...
— Путешествие будет долгим. Устраивайтесь поудобнее. — Его ненавязчивое тактичное внимание покоряло, обезоруживало.
    За окном пролетали поля, полускрытые пеленой дождя. Лилька совсем не чувствовала, как идёт машина: не покачивало, не потрясывало, не подбрасывало, что бывало в «обычных» авто. Лилька взглянула на приборную панель. Боже! Скорость — сто шестьдесят километров в час! Они мчались по крайней левой полосе автобана А-4, Париж — Страсбург. Ей казалось, что вот ещё чуть-чуть, и…
— Вы случайно не Джеймс Бонд? — с испугом произнесла Лилита. — Мы сейчас не взлетим?!
— Не волнуйтесь! Это пока не входит в мои планы, — Рене ободряюще улыбнулся ей. — Расскажите мне что-нибудь о себе, — попросил он. — Я ничего о вас не знаю. Макс сказал только, что вы учитесь во Франкфурте?
— Да. На германистике.
— О! Ну и как успехи?
— В этом году, слава Богу, заканчиваю.
— Почему «слава Богу»? Вам не нравится учиться?
    Лилька сдулась, как воздушные шары после праздника. «Начались расспросы!» — недовольно подумала она.
— А вам нравилось? — она отвернулась. Дождь усиливался. — Потому что устала.
Он коротко бросил на неё проницательный и неожиданно сочувствующий взгляд:
— Может, поспите? У вас правда усталый вид. Я разбужу на заправке.
— Нет, спасибо, — отрицательно покачала головой Лилька.
— У вас есть родные в Германии?
— Нет. Никого нет.
— Тяжело одной в чужой стране... — как бы подытожил он. — У меня все были рядом: родители, бабушки, тётушки, друзья... Бабушки меня опекали, как Пруста.
— Вы — астматик? — пошутила Лилька.
Он рассмеялся:
— Совсем нет.
— Вы очень любили свою мать? — продолжала Лилька несколько странный допрос.
— Почему любил? — он озадаченно поправил очки. — Я её и сейчас люблю.
— Тогда почему вас опекали, и какое сходство с Прустом?
— Я был очень впечатлительным, — он улыбнулся. — Представляете, запросто мог грохнуться в обморок!
— Непохоже, — не поверила Лилька.
— Ну, это было давно.
    Косые плети дождя всё сильнее стегали машину.
— А какая это марка автомобиля? Я совсем не разбираюсь в машинах.
— И сами не водите? — почему-то обрадовался Рене.
— Нет, — Лилита отвела глаза. — Да всё не было времени сделать права…
— Это «Бентли».
— «Бентли»? Английская? — Лилька с любопытством рассматривала салон, но видно было, что название этой марки ей ни о чём не говорило. Рене решил немного пропиарить своего «коня».
— Да. Неплохая машина, — он удовлетворённо обвёл взглядом «свои владения», погладил кожаный руль. — Двенадцать цилиндров, твин-турбо, объём шесть литров, без малого шестьсот лошадей. Разгон до ста километров — за четыре секунды!
Лилька, ничего не понимая, заинтересованно кивала.
— Но вам, я вижу, это ни о чём не говорит, — Рене понимающе, с едва заметным сожалением, закончил описывать технические характеристики. — Для женщин это всего лишь скучная, ничего не значащая информация.
— Нет, почему? Очень интересно! — когда Лилька нервничала, то начинала старательно заводить волосы за уши. Рене заметил это. Улыбнулся про себя. Он находил это милым. Лильке очень хотелось сказать ему что-то хорошее, похвалить, но ничего не приходило в голову, кроме: «Вау! Как мы летим!»
— Мне цвет нравится. Потрясающий! — наконец нашлась Лилька. — Такой глубокий, как ночное небо! В него можно улететь, как в космос. Мне даже кажется, что он светится. Как называется этот оттенок синего?
— Mitternachtsblau*.
    Эта девушка всё больше нравилась ему…
На панели тревожно замигал значок — «aquaplaning».
— Что это за аквапланирование? — прочитала, смеясь, Лилька. — Мы что, тонем?
— Пока нет. — Рене, похоже, был недоволен ситуацией. — Какой сегодня ливень, прямо тропический! — Рене озабоченно поискал что-то в навигаторе. — Сейчас найдём ближайшую заправку. Надо переждать этот потоп.
    На заправке она наблюдала, какое волнение произвёл их «триумфальный» въезд. Все тайком разглядывали чудо-автомобиль, посетители кафе теснились у окон, показывали, тыча пальцами, в направлении машины. Рене добродушно шутил с заправщиками, обходившими, одобрительно цокая языками, машину вокруг. Ветер взъерошил его волосы, которые упали на лицо, когда он наклонился, чтобы вставить шланг с заправочным пистолетом, но удивительным образом, «вальсируя», вернулись в исходную небрежную, какую-то абсолютно неподражаемую французскую стрижку. Её волновала (такое происходило впервые) гармония и продуманность его движений, пластика его лёгкой, стройной спортивной фигуры. «Он, наверное, бегает по утрам», — предположила Лилька про себя. Рене был одет в дорогие, но неприметные вещи: завязанный на плечах тонкий пуловер песочного цвета, правильно потертые джинсы, которые сидели на нём как влитые и подчёркивали упругость его тела, удобные лоферы. Она обратила внимание, как на него смотрели женщины — задерживая взгляд, поворачивали головы, прежде чем войти внутрь. Он абсолютно не был похож на немца, ни на йоту... Она заметила, что любуется им, и застеснялась. Для неё всё в нём было эротично, каждое его движение.
    Потом они пили кофе, болтали… То и дело, она ловила на себе заинтересованный взгляд его серо-стальных глаз. У Лильки гулко колотилось сердце и буквально перехватывало дыхание.
— Вы просверлите во мне дырку, — пошутила Лилька смущённо.
— О! Простите! — он надел очки. — Это из-за неважного зрения.
— Ах, вот отчего, — улыбнулась Лилька.
Повисла неловкая пауза.
— А почему вы всё-таки выбрали Германию? — Лильке было странно, что, родившись в Париже — в этой столице мира, с утончённой культурой и традициями, он выбрал для жизни и работы несколько «топорную», по сравнению с Францией, страну.
— Не знаю, — Рене задумался. — Наверное, чтобы было посложнее.
— Не поняла?
— Ну, было всё слишком гладко, легко. Париж, родители, друзья. — Он посмотрел на изумлённую Лильку. — И потом, там больше платят, — отшутился Рене. — Деньги — это всегда аргумент.
— А-а-а! — протянула Лилька. — А кто вы по профессии?
— Хотел стать пианистом, — он вздохнул и, как показалось Лильке, с сожалением опустил глаза, — а стал банковским служащим. У нас это семейное.
    Она давно заметила, какие у него красивые руки: чуть загорелые, с длинными пальцами, но форма была мужской, не изнеженной. Рене перехватил её взгляд и с нескрываемым сожалением посмотрел на свои руки.
— Да... — покрутил кистями, с обеих сторон предъявляя их Лильке. — Горовица из меня не вышло. «Переиграл» руку.
— Не переживайте, — утешила Лилька. — К тому же тяжело всё время путешествовать по миру с собственным роялем!
    Рене расхохотался.
— Лили! У меня к вам предложение, — неожиданно объявил он. — Мы недалеко от Реймса. Может быть, заедем ненадолго, зайдём там в собор? И в городе продают отменное шампанское.
— Надеюсь, что вы не собираетесь пить за рулём?
— Я — нет, но вы попробовать сможете, — успокоил Рене. — Я куплю несколько бутылок домой.
— Хорошо, — Лилька согласно кивнула. — Я никогда не была в Реймсе.
— Тогда тем более! — Рене обрадовался возможности завернуть в город.

    Он с удовольствием, любовно смотрел на мелькавшие за окном улицы.
— Очень вам благодарен за согласие отклониться ненадолго от нашей цели и заехать сюда! Я уже давно не был в Реймсе, хотя очень люблю этот «город королей». Между прочим, меня назвали созвучно этому городу! — Лилька удивленно посмотрела на него. — Да-да! Представляете?! Имя Рене, от латинского Renatus, значит «рождённый королём» или «рождённый заново»; хотя можно перевести и «чистый» — как воды Рейна.
 — А вам как больше нравится? — Лилька спросила, втайне надеясь, что, может, он что-то расскажет о себе.
 — Ну, неплохо было бы принадлежать к королям! Как вы думаете? — отшутился Рене.
Лилька украдкой кинула взгляд на рыцаря и вздохнула… Может, и его предки в прошлом тоже присутствовали на коронациях здесь...
    Они проезжали по улицам города. Лилька с интересом поглядывала по сторонам.
— Достаточно современные постройки.
— Да. Он сильно пострадал во время Первой мировой. Восстанавливали долго. Много построек в стиле ар-деко.
Вот он, Notre-Dame de Reims*.Перед ними все ближе и ближе вырастала величественная громадина собора.
— Он похож на собор Парижской Богоматери?! — удивилась Лилька.
— Вы правы. А вы видели Notre-Dame de Paris? — Рене свернул на боковую улицу.
— Нет. Я ещё не была в Париже.
    Он удивлённо посмотрел на Лильку:
— Как? Не были?..
— Ну, пока не получилось, — Лилька смутилась, — но очень хочу. Знаете, я когда-то мечтала, что посмотрю весь мир. Но ведь ещё есть время?
    Рене засмеялся:
— Конечно. Этот пробел следует обязательно восполнить!
    Они поставили машину в подземном гараже недалеко от собора. Рене вышел из машины, открыл ей дверь и подал руку. Она постаралась как можно элегантнее выпорхнуть.
— Спасибо!
    Они шли по направлению к собору.
— Какой он величественный! — восхитилась Лилька.
— Да. Здесь были коронованы двадцать пять французских королей.
— Да? А почему он так притягателен для королей? Разве нельзя короноваться в других соборах — в Бурже, в Шартре?
— Его история начинается в XII веке. Здесь короновался первый король франков Хлодвиг Первый.
— Почему?
— Он был язычник, но женился на красавице Клотильде, христианке. После победы над германцами, когда вернулся в Реймс, решил тоже креститься, — Рене задумчиво посмотрел на Лильку, — чтобы быть с ней одной веры. Кстати, интересно,  что Хлодвиг принял ортодоксальный вариант христианства от александрийского епископа Афанасия, в противоположность арианству, к которому было склонно большинство германских племен. Это возвышало его в глазах галлов и коренного населения римской империи.  Так что как всегда: cherchez la femme! — подытожил он.
— Почему «как всегда»? Не всё решают женщины.
— Да? — Рене усмехнулся. — А что же решают только женщины?
Лилька задумалась, но после паузы всё-таки ответила:
— Женщины любят, а решают всё мужчины.
— Это если женщина намекнёт ему, что надо «решить», — пошутил Рене. Её смущение и неуверенность, её открытость так нравились ему. Она была совсем другой, отличалась от всех его знакомых женщин. От неё исходило нечто, чего он не мог себе объяснить, и это «нЕчто» притягивало его. Он её почти не знал, но уже понял, что хочет узнать. Ещё каждое слово могло всё изменить. Обаяние её голоса, смеха, жестов — всё могло рухнуть, исчезнуть, потерять своё волшебство. Он и хотел, и не хотел этого. Когда ты понимаешь, что несвободен, то уже поздно, ты бьёшься, как мотылёк, обжигаешься, опаляешь крылья, гибнешь, но всё равно — летишь на огонь. Что это? Сила инстинкта, долгими миллионами лет отработанный механизм природы или Богом дарованное человеку чудо? Рене вспомнил еще одну легенду. Хлодвигу во время битвы при Толбиаке явился ангел с лилией и сказал, чтобы тот сделал отныне этот цветок своим символом и завещал потомкам. Имя этой девушки, стоящей сейчас рядом с ним, было тоже "Лилия". Символ чистоты и света.

    Они подходили к огромным дверям собора.
    На фасадах было много статуй, но Рене показал ей на одну. Улыбающегося ангела. Он так по-детски радостно улыбался всем, кто подходил к собору. Лилька заметила, что и все другие смотрят на него.
— Это какой-то особенный ангел? — спросила она Рене.
— Да. Его собрали после Первой мировой, буквально по кусочкам. И он встречает всех входящих своей непередаваемой детской улыбкой. Посмотрите на него, Лили!
Лилька засмеялась и помахала ангелу рукой.
— Ну разве он не мил? — он указал на ангела. — За это он получил название «Улыбка Реймса». Salut*, Ангел! — Рене последовал Лилькиному примеру и тоже махнул, смеясь, ангелу рукой. — Войдём и мы!
    Они переступили порог Реймского собора. Лилита замерла, поражённая этим чудом средневекового зодчества. Собор потрясал своими объёмами, весь устремлённый, улетающий ввысь.
— Совсем не чувствуешь тяжести камня. Есть какие-то скрытые архитектурные особенности построения? — Лильке хотелось произвести впечатление на своего сompagnon de voyage*.
— Разумеется, — объяснял Рене. — Те, кто его строил, пытались облегчить крышу, визуально расширить объём. Видишь эти боковые галереи? Кажется, что это невозможно, что сейчас собор или рухнет, или воспарит в небо. Это великолепный, высочайший пример готической архитектуры. Пламенеющая готика!*
— Смотрите! Витражи! У нас такие же в Майнце.
— Да. Это тоже Марк Шагал. Как вы увидели?! — удивлённо спросил Рене.
— Я часто бывала в церкви Святого Стефана в Майнце. Там тоже его витражи. Его технику можно узнать. — Она задрала голову, пытаясь рассмотреть это чудо.
— И епископ, и раввины не очень хотели, чтобы именно Шагалу заказывали витражи, — продолжал рассказывать Рене.
— Почему?
— Ну, еврей и католическая церковь, — Рене пожал плечами. Рукой убрал волосы со лба.
Лилька заметила, что он так делал, если был чем-то слегка озадачен. Немного волнуется. Отчего?
Рене продолжал:
— Как можно доверить создавать витражи для католического храма обрезанному иудею, да ещё из России? Караул! — Рене шутливо воздел руки к небу.
— Вообще-то Витебск — это сейчас Белоруссия, а не Россия! — сумничала Лилька.
— Да какая разница? Это же Шагал! — Рене, возмущённый происками епископата, раввината и Лилькиным бессмысленным уточнением, застыл, скрестив руки на груди в праведном гневе наподобие Байрона и стал чересчур пристально рассматривать один из витражей.
— А кто здесь изображен? — Лильке стало неудобно, и она спросила, только чтобы перебить впечатление от своей оплошности.
— А это как раз и есть крещение того самого злосчастного Хлодвига, который слишком любил свою Клотильду, — Рене саркастически усмехнулся и смерил Лильку немного насмешливым взглядом. Продолжил, глядя на витраж: — Хорошо, что светские власти в итоге не послушали ни духовных отцов, ни раввинат. И теперь — Реймс имеет Шагала!
— Да. Замечательно! — поспешила согласиться Лилька. Она пристально рассматривала витражи, беззвучно шевеля губами. Рене наблюдал за ней, не очень понимая, что с ней происходит.
 — Что с вами, Лили? Что вас так заинтересовало? — осторожно спросил он, почувствовав её отстранённость. Она была не здесь, а где-то там. Разноцветные блики блуждали по её лицу, освещая его то тёплым оранжево-красноватым, то изумрудным, то интенсивно-синим шагаловским фирменным тоном вместе с лучами солнца сквозь окно и будто проникали в неё. Вдруг Лилька, не отрываясь от этого чуда, произнесла по-русски:
 — Окна Шагала. Стекольная радуга…*
 — Что вы сказали? Это русский? — рискнул спросить Рене.
Лилька смутилась. Обернулась к нему.
 — Это я так… Для себя. Чтобы не забыть. Пробую писать стихи, вот и запоминаю понравившееся мгновенья. Ассоциации, ощущения…
 — Вы пишете стихи?! — Рене задумчиво посмотрел на Лильку. — Но это же прекрасно! А мне можно будет почитать?
 — Да ерунда. Я только пытаюсь.
 — Но всё же? — не отступал Рене.
— Они на русском. Вы не поймёте.
— А вы мне переведёте. Хотя бы смысл...
— Хорошо, — Лилька улыбнулась. — Когда-нибудь…
    Жанна д;Арк. Её статуя находилась здесь, в соборе. Эта девушка была для Лильки загадкой. Что ей давало силы так блистательно выигрывать сражения? Одержимость? Её личная исключительность? Бог? Почему он возложил на неё эту миссию? На восемнадцатилетнюю девушку, девственницу? Да ещё не из знатного рода. Крестьянку. Неисповедимы пути Господни! Смогла бы она, Лилька, это сделать для своей родины? А где её Родина? Союза нет. Эстония? Она убежала из неё. Смогла бы она умереть за свою страну? Заживо сгореть на костре в островерхой шапке еретички?
    Вокруг было столько кабачков, винных погребков! В кафе у собора, под зонтиками разгорячённые туристы охлаждались этим известнейшим в мире «игристым напитком» французских королей. «Дом Периньон», «Вдова Клико», но в основном, конечно, чем попроще и подешевле. Казалось, что этот лёгкий, пьянящий аромат витал повсюду.
— Аутентичное шампанское производят только здесь. Всё остальное — подделка, — убеждённо резюмировал Рене.
Они зашли в кабачок, и он буквально заставил Лильку попробовать этот «напиток королей». Чокнулся с ней соком.
— Выпейте со мной на брудершафт? — предложил Рене.
Они скрестили руки, выпили и больше уже никогда не называли друг друга на «вы».
— Шампанское — это единственное вино, которое делает женщину красивой.
Лилька смутилась от его слов.
— Это не я, — успокоил Рене и посмотрел на часы, — а мадам Помпадур. Но я полностью с ней согласен, с этой замечательной во многих отношениях женщиной своего времени! — и долгим взглядом посмотрел на зардевшуюся Лилиту.
Рене убрал в багажник два деревянных ящика, в которых было по две бутылки шампанского. Шампанское из Шампани. Снова полетела дорога. Лильке немножко жалко было, что она так мало увидела в древнем городе, но она была всё же рада и благодарна Рене за то, что они сделали эту остановку. Автобан был, к её сожалению, довольно безликим: немногочисленные деревья, кое-где ярко желтеющие поля цветущего рапса; но в памяти отложились лишь многие километры звукопоглощающих панелей да терминалы платного проезда.
    Голова от шампанского немного закружилась. Мимо пролетали Люксембург, Шенген, Трир. Она это понимала только по светящимся дорожным указателям над автобаном. На дорогу опускался вечер. Когда-нибудь она увидит все эти города своими глазами. Обязательно. Было и ещё одно обстоятельство, которое очень радовало. Они с Рене теперь были на «ты». Говорить ему: «Ты знаешь… Послушай… Тебе не кажется…» — было словно прикасаться к нему этим «ты»: запускать руку в его густые волосы, гладить по смугловатой щеке с лёгкой небритостью, касаться его плеча, обтянутого рубашкой. Когда он (ненароком?) задевал её, переключая скорость или регулируя контроль климата, она вздрагивала, чувствуя теплоту его руки.
Лилька сама не поняла, когда, с какой минуты их поездки он вызвал в ней такую степень доверия, но почему-то она стала рассказывать ему всю свою жизнь: и про отца, и про сайентологов, хотя понимала, что, наверное, делает глупость. Но Лилиту несло. Может, потому что он был старше и незаметно создал атмосферу откровенности и доверительности, сам тоже рассказывая эпизоды из своей жизни, а может, потому что она думала, что видит его первый и последний раз? Лилька не могла сказать, слушает ли он её. Он не отрывал взгляд от дороги. Опять пошёл сильный дождь. Дворники ритмично работали, но ветровое стекло всё равно заливало водой. Вдруг он протянул руку, погладил её по голове.
— Ничего... Больше ничего этого не будет. Забудь!
    Он побледнел и, перехватив руль одной рукой, правой взял её руку в свою... Поцеловал. Лилита не отдёрнула руку, не испугалась. Наоборот, ей в этот момент показалось, что он защитит её от всего-всего на свете, что она, наконец, нашла ЕГО и ничего плохого в её жизни больше не будет. Только хорошее! И ещё — что они знают друг друга уже очень давно. Лилька подумала: «Если он вот так просто уйдёт, она пойдёт и прыгнет с моста. Лучше уже ничего не будет! Наверное, это и есть НАЧАЛО, когда ты не хочешь дышать без него, быть без него!»
Похоже, что и он почувствовал что-то подобное, потому что спросил, прощаясь, с плохо скрываемой тревогой в голосе:
— Я позвоню тебе, если позволишь?
    Лилька оставила Рене свой номер…



____________________________________

* «Schwerpunkt — Frankreich» (нем.) — приоритетная специализация — французский язык. (Изучение французского языка поддерживается и поощряется властями в регионе Rhein-Main — на территориях, где жили франки и бургунды.)
* N'attrape pas froid, cherie! Il commence a faire froid! (франц.) — Не простудись, милая! Начинает холодать!
* Ne t'ennuie pas, mon amour! (франц.) — Не скучай, любимый!
* Ne t'inquiete pas! Je vais jouer au billard. (франц.) — Не беспокойся! Пойду, сыграю партию в бильярд.
* Unendlich! (нем.) — Бесконечно!
* Mitternachtsblau (нем.) – цвет полночи, полночный синий.
* Notre-Dame de Reims (франц.) — кафедральный собор во французском городе Реймсе, названный в честь Богородицы. Был построен в основном в 1208–1311 годах (возведение башен затянулось до 1460 года) на месте более раннего собора V века, в котором состоялось крещение франкского короля Хлодвига I.
* Salut! (франц.) — Привет!
* Сompagnon de voyage (франц.) — попутчик.
* Пламенеющая готика (франц. flamboyant) — название, данное витиеватому стилю поздней готической архитектуры, популярному во Франции, Испании и Португалии в XV веке.
* Кеффель-Наумова Л.А. «Окна Шагала. Дорога к Храму» // https://stihi.ru/2017/12/26/10971.
















Глава VIII
Он

    В эту ночь Лилька не спала, металась по подушке в жару. Она заболела. Рене позвонил ей на второй день — дольше не выдержал. Утром, когда брился, он застал себя врасплох с дурацким, блаженным выражением лица. Он засмеялся и показал своему отражению в зеркале язык: «Полный идиот! Кажется, я влюбился…»
Настроение было прекрасное, хотя предстояла серьёзная битва. В машине, пока его шофёр Тьяго с португальским темпераментом пережидал почему-то все как один горящие красным в это утро светофоры, он просматривал документы, делал последние пометки. Рене долго готовил эту реформу (а по собственной его «скромной» оценке, это будет просто бомба!) — слияние, вернее, объединение корпорации ещё с несколькими компаниями. Речь шла о диверсификации, о расширении сферы деятельности. Корпорация вбирала в себя, втягивала медленно, но верно, и не без его инициативы, крупные фирмы (правда, имеющие на данный момент некоторые трудности, но в будущем, по его расчётам, они должны привлечь важные инвестиции). Биржу лихорадило. Котировки колебались, готовые обрушиться, а этого нельзя было допустить. Требовалось лишь не опоздать, вытащить компании вместе с собой и — на волне паники, начавшейся на рынках, прогнозов авторитетных финансистов, которые ни черта сами не понимали в его игре, шумихи в прессе — подняться! О правильном «вбросе» надо было тоже позаботиться. Так что борьба предстояла нешуточная. Он даже позвонил отцу, чтобы посоветоваться, что делал крайне редко и неохотно.
    Совещание, которое он считал переломным, поворотным и для его карьеры тоже, из-за которого он уже почти решил не ехать на свадьбу друга, должно было состояться в понедельник утром.
    С одной из компаний никак не удавалось договориться. Под конец серии напряжённых переговоров, вымотавших его до предела, он, чтобы не выйти из себя и не наделать глупостей в приближающийся неотвратимо в этот понедельник самый ответственный момент Х, определяющий всё задуманное им, разрешил себе «развеяться» и — почти спонтанно (что было уж совсем не свойственно ему!) — всё-таки рванул на машине к Максу на свадьбу. За рулём ему хорошо отдыхалось. Дорога, путешествие — это терапия. Все тревоги и проблемы отступают до возвращения домой. Пусть всё идёт к дьяволу! «Посмотрим. У них есть ещё время до понедельника».
Ночью, когда он подвёз Лильку и наконец добрался до дома, его ждал факс: несговорчивая компания согласилась-таки войти в корпорацию на приемлемых для него условиях.
    Рене уверенно и аргументированно выложил свою концепцию слияния совету директоров, живописуя все в той или иной степени поддающиеся оценке перспективы и профиты от этого слияния для инвестиционной политики корпорации. Затем, блеснув красноречием с помощью загодя подготовленного и выверенного текста, исчерпав, казалось, все свои доказательства, сел, устало откинувшись на высокий кожаный подголовник вертящегося кресла, и уже в течении всей дальнейшей дискуссии, перерастающей время от времени в перепалку, преспокойно попивал кофе, который то и дело секретарши, сбиваясь с длинных ног, подносили взвинченным и вспотевшим держателям крупных пакетов и испуганным и ничего не понимающим представителям мелких акционеров. Определённый риск присутствовал: могли и потерять. Вспотеешь тут. Рене понимающе улыбался и сыпал специфическими терминами, пожимая плечами и прихлёбывая кофе. Его уверенность передавалась другим. Поутихли. Затем в конференц-зал вошли представители этих самых компаний, ещё свеженькие, со шлейфом дорогих, ничем не пахнущих афродизиаков. Эфир, немного моря и ветра... Перед глазами он всё время видел эту девушку: вспоминал её итальянскую жестикуляцию, тараторящий, взволнованный голос, глаза с крапинками в серединке. Когда она с лихорадочной поспешностью рассказывала ему что-то в машине, то проглатывала слова, как будто не успеет сказать всё, что хотела, или ей не дадут.
    Он знал, что выиграет! Как гончая, идущая по следу, он месяцами готовил этот «come back», отслеживал, примерялся, закидывал удочки, и вот теперь... Остыл... Загадал: если всё получится как он хотел, то он позвонит ей. А если нет...
Тем более позвонит. Он улыбнулся.

* * *
 — Я сегодня не смогу. Я болею! — чуть слышно прохрипела Лилька в трубку.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Рене.
— У меня температура.
— Ты ела?
Лилька молчала, она не ела…
— Я сейчас приеду. Говори, какой номер комнаты? — в голосе Рене слышался «категорический императив».
— Может, не надо? — пробовала возразить Лилька.
— Надо! — жёстко отрезал он.
    Через час с небольшим он вошёл к ней с полным пакетом еды, вскипятил электрочайник, пока Лилька была в душе, затем быстро подогрел в микроволновке купленный им куриный бульон в вакуумной упаковке и попросил консьержку отнести Лилькины вещи в стирку, в подвальный этаж общежития. Потом он кормил её из ложечки, дуя на суп. Мама кормила его так в детстве, когда он болел. Лилька немного одурела от такой инициативы.
    ...Они стали встречаться. Лилька кормила его в своей комнатушке, таскала на фильмы, на выставки. Рене нравилось бывать у неё в общаге. Он задумчиво слушал колокола русской церкви, их мелодичный глубокий перезвон.
— Можно я пойду как-нибудь с тобой?
— Конечно!
    В одну из суббот она привела его в храм. Рене очень внимательно и серьёзно отнёсся к этому. Старался не мешать. Всю службу стоял в сторонке. Она видела, что время от времени он крестится. Лилька объяснила, где ставить свечки о здравии родителей, где — за упокой умерших.
— Помолись о твоих близких и поставь свечу. Приложись к иконе губами и лбом.
Лилька видела, что он наблюдал за одним немцем, постоянным прихожанином — Андреасом. Тот не говорил по-русски, но был православным, очень верующим. Это был худой, высокий, уже в возрасте, мужчина, который истово клал земные поклоны, а перед Спасом долго молился, падал на колени и вдруг, встав, видимо, каясь в чём-то, пожал плечами и раскинул руки, как бы говоря Господу: «Опять я поддался искушению. Не выдержал, видишь — опять согрешил! Ну, вот такой я дурак! Прости меня, Господи!»
    Такая искренняя вера поразила и тронула Рене. После службы он долго говорил об этом. С того дня он стал часто ходить с Лилькой в церковь.
Она показала его своей лучшей подруге Лене — той самой, которая спасла её от сайентологов. Лена, как и Лилька, училась в университете, только на медицинском.
    Та оценила нового кандидата положительно.
— Наконец-то один нормальный мужик попался! — с облегчением сообщила Лена подруге своё заключение. — Теперь я за тебя спокойна, Лилюшка!
    Жилище, в котором обитал её возлюбленный, было примечательным. Причудливая фантазия архитектора прилепила, как гнёзда ласточек, к скале дома, нависающие над самой рекой и выдающиеся в неё своими фасадами и террасами, будто таинственные готические здания времён средневековья. Эта картина напомнила ей кадры из «Багровых рек». Жуткий головоломный триллер! Оказывается, немцы, которые в силу своего национального характера и уверенности в собственной исключительности пытались во времена Третьего рейха вывести идеального гомункула — сверхсущество, обладающее запредельными сверхчеловеческими способностями и силами, — тогда весьма продвинулись в этом направлении, испытывая экспериментальные химические соединения на солдатах и узниках концлагерей. Попытки добиться своего путём употребления допинга типа амфетамина, сомнительными экспериментами, спартанским воспитанием эти любители теории Ницше* не оставляют и по сей день. События в фильме — вымышленные, но вполне могли бы произойти и в действительности в современной либеральной Европе. Радикальный эгоцентризм, «воля мочь», презрение к слабым, неудачникам, избранность меньшинства — «лучших», которым всё позволено, — таковыми при ближайшем рассмотрении оказываются ценности «свободного» мира. Прибавьте к этому современные достижения генетики — этого ящика Пандоры: клонирование, игры с ДНК… Ницшеанские бредни, которые тешат самолюбие убогих, уже привели один народ к краю пропасти, а по сюжету фильма их на свой лад пытались воплотить и некоторые из профессоров закрытого академического университета в городке Гернон вкупе с врачами местной больницы. Они подменяли умственно одарённых новорожденных детей профессоров на здоровеньких крестьянских из близлежащей деревни, пытаясь вывести породу сверхчеловеков! Вот и сайентология об этом же! О клире — то бишь сверхчеловеке. И почему им всем нормальными людьми не живётся? Не зря говорится, что благими намереньями вымощена дорога в ад...
    Иногда Лилька оставалась у Рене в этом его ультрамодерновом лофте в центре Франкфурта — студии, выходящей окнами прямо на воды реки Майн, но старалась не злоупотреблять этим. Его холостяцкая берлога была бы настоящей находкой для хай-тек-журналов. Три компа, по которым он регулярно отслеживал биржевые сводки, котировки... Конструктивный дизайн функционального пространства — обширной кухни с суперсовременным оборудованием. Масса хромированных деталей, нержавеющей стали поверхностей и гнутых труб. Блики света играли на них, отражаясь от закалённого стекла декора. Далее пространство переходило в зону столовой с распиленным вдоль стволом диковинного дерева в качестве стола, с огромной солнечной стеной, которую продолжала большая терраса с роскошными агавами, выходящая прямиком в реку. Плетёные диваны и кресла из ротанга, многочисленные неяркие светильники. Буддийские колокольчики мелодично дзинькали от легчайшего дуновения. Окна-купе на террасе можно было закрыть, если ветер был чересчур сильный.
— Ты сам всё это придумал? — Лильке нравилось. Она ходила, рассматривая всё с интересом Золушки.
— Не совсем. У меня есть друг — дизайнер. — Рене тронул легонько медные колокольчики, прикреплённые к потолку террасы и каскадом свешивающиеся до уровня человеческой руки, и они мелодично зазвенели, переливаясь из одного голоса в другой, всё тише, тише, и под конец только чуть колебались, будто шептались друг с другом о чём-то важном на ветру, довольно сильном, который порывами налетал с реки. — Колокольчики из буддийского монастыря СэрA около Лхасы. Очень люблю там бывать. И монахи такие чУдные! Мне нравится с ними разговаривать. — Лицо Рене, когда он рассказывал о монастыре, приобрело несколько блаженное выражение.
    Лилька минуты две прислушивалась к этой своеобразной полифонии, неожиданно восторженными замираниями отзывавшейся в ней. Странная, чудесная мелодия… Как на православной звоннице. Наверно, всё, что сделано с добром и любовью, говорит с Богом. И эти колокольчики тоже. Как он далеко забирается! И зачем ему понадобилось встречаться с тамошними монахами? Ищет смысл жизни?
Рене, казалось, прочел её мысли.
— Мне нравится познавать разные культуры. Тибет — это одна из самых древних цивилизаций на Земле, хранилище мудрости тысячелетий. У них можно многому научиться. — Он завёл Лильку внутрь и задвинул створку. — Я — один. Не люблю пустые пространства и закрытые двери. Мне здесь уютно.
    Всё было спланировано зонами — так, что места хватало. Кровать, отделённая от остального пространства неким подобием решётки, выглядела почти как матрас на кругах-подставках, и случайно можно было скатиться с неё на один из мягких непальских ковров цвета апельсина, которые были разбросаны яркими пятнами по всему полу, — безо всякого членовредительства, что часто и получалось. Хотелось попривыкнуть ко всему этому. Кажется, Волошин сказал, что, когда ты любишь, первое время ты устаёшь, изнемогаешь от любви и тебе хочется уйти, чтобы подумать о ней, повспоминать.

* * *
    Однажды Лилька вышла из его студии купить овощи к обеду и забыла ключи. Позвонила ему. Приехал его водитель и отдал ей ключи. Она понимала, что он совсем из другого мира, и это поначалу пугало её. Она впервые почувствовала себя несвободной...
После очень неудачного «выхода в свет», то есть к его друзьям, которые восприняли её появление в жизни Рене несерьёзно и лениво-холодно, она приехала к нему на работу, в банк, и позвонила, стоя у входа.
— Рене? Я внизу.
— Где «внизу»? — не понял он.
— У твоего банка. Нам надо поговорить! — Лилька была настроена категорично.
— Сейчас?
— Да, сейчас, — настаивала она.
    Рене послышались в её голосе нотки нетерпения:
— Хорошо. Силке, моя секретарша, спустится и заберёт тебя.
    Спустилось существо с очень длинными ногами. Казалось, что почти вся она состояла из этих шевелящихся, уходящих вверх конечностей, как вырезанная из бумаги кукла, которой, не рассчитав, «резанули» слишком длинные ноги. Непонятно, где они заканчивались и где начиналось собственно тело. Непропорционально коротенькое и узкобёдрое, как у манекенщиц, неожиданно оно несло на себе что-то завуалированно-вызывающее, дресс-кодовое, чёрно-белое — деловое и до неприличия обтянутое. Созерцание этого инопланетного существа в качестве секретарши не добавило Лильке уверенности в Рене, а ещё больше убедило разорвать, пока не поздно, пока ещё можно, все отношения с ним.
    Прозрачный лифт взмыл к небесам. Секретарша провела её в нечто среднее между комнатой для приёмов и апартаментами для отдыха. Стеклянная стена вместо окна. Внизу — деловой Франкфурт ощетинился, весь устремлённый в небо редкими небоскрёбами и шпилями. «Как церкви, только какому Богу они молятся?» — с грустью подумала Лилька.
— Подождите здесь, пожалуйста, — улыбнулась девушка. — Принести вам что-нибудь: кофе, воды?
    Буквально всё в ней пугало Лильку: заученная предупредительность, автоматически-показушное воркование, штампованные фразы, приклеенная, как маска, улыбка... Никаких человеческих эмоций — ходячий манекен, робот, заводная кукла. Неужели Рене нравятся подобные экземпляры? Значит, и сам он такой? И друзья его. Она его просто плохо знает. Это его мир. И она в нём — лишняя. Она попала в него случайно, и ей плохо, неуютно в нём. Лилька не замечала, как сама накручивала своё и без того взвинченное до предела сознание, рисуя ситуацию одной лишь чёрной краской, уверяя себя, что остаётся один-единственный выход, и она поступает правильно.
— Будьте добры! Если можно сельтерской или какую-нибудь без газа?
Силке кивнула и исчезла. У Лильки пересохло во рту, сердце ушло в пятки, руки и ноги были холодны как лёд. Потрясывало. Она осмотрела себя в зеркале у стены, села и провалилась — мягкая, обволакивающая поверхность приняла форму её тела. «И тут как дура!» — Лилька с досадой барахталась на диване.
— Вода, пожалуйста! — Силке доброжелательно улыбнулась.
Лилька перестала барахтаться и попыталась принять прямое положение, что было совсем не просто.
— Спасибо!
    Рене вошёл стремительно, загорелый, с закатанными рукавами белой рубашки, галстука не было. У Лильки невольно зашлось сердце.
— Ну вот и я! Извини, быстро не получилось. Не скучала? Хочешь, — он посмотрел на часы, — пообедаем вместе? — Он поцеловал Лильку, которая с трудом поднялась с мягкого дивана. Стоя было как-то удобнее расставаться. — Что случилось, cherie*? — он пристально посмотрел на неё, уловил сразу же, со свойственной ему проницательностью, некоторую взвинченность и с недоумением ждал объяснений.
— Рене! — начала Лилька. Голос дрожал и не слушался.
— Да, я перед тобой! — он улыбнулся, развёл руки, показывая, что весь он тут, в наличии.
— Не сбивай меня! Это не смешно!
— Пока действительно не смешно. — Он выжидательно замолчал.
— Мы принадлежим к разным мирам. Нам надо расстаться! Так будет лучше для нас обоих! Я не подхожу тебе! — Лилька выпалила всё на одном дыхании и, чтобы не пойти на попятную теперь, когда уже «сожгла мосты», посмотрела на него. Его лицо приобрело какое-то растерянное выражение, как будто он силился понять, что она сказала, и не мог. Он побледнел, ей стало жалко его: «Что я несу?» — Ну, я не подхожу тебе! Позволь мне уйти, иначе будет больно.
    Он сел в кресло, снял очки и устало потёр переносицу.
— Кому больно? — машинально повторил он, глядя снизу на неё.
— Нам обоим! — убеждённо подытожила Лилька.
— Так... Не говори ерунды! Позволь, пожалуйста, мне самому решать, кто мне подходит, а кто не подходит! А что касается разных миров... — Рене выпил воды из стакана Лилиты, — то, когда люди вместе, у них один мир. — Он даже возмутился глупости Лильки. Неужели она не чувствует, не понимает, как он её любит! Он просто голову потерял! Ему казалось, что женщины понимают это как-то интуитивно... Может, это она не любит его, поэтому и не чувствует? Нет. Не может быть! Это не скроешь! А стоит ему не увидеть её один день, и он не находит себе места. Теряет интерес ко всему. Его самого это пугало. Он встал и подошёл к Лильке. Осторожно взял её за плечи. Встряхнул. — Эй? Что ты ещё выдумала?! Я не смогу без тебя! Слышишь? Не бросай меня! А? — он посмотрел с тревогой Лильке в глаза, притянул к себе, гладя её по волосам. — К чёрту весь этот мир, если там не будет тебя! — Он указал на дверь, как бы призывая кого-то там в свидетели: — Когда я тебя встретил, всё изменилось, всё стало получаться. Я... Если бы ты знала, что мне удалось!
— Ну вот, я ничего не понимаю в твоих делах, — ныла Лилька.
— А нечего понимать! Это не нужно! Ты просто будь рядом!
    Лилька чувствовала, как стучало его сердце под рубашкой, прямо в неё, и понимала с досадой, что начинает сдаваться, вернее, поддаваться ему. Её самолюбие упиралось, не хотело уступать. Где её благие намерения?
— Это из-за Аниты с Эриком? Я тоже хорош! — он взял её руку в свои, поднёс к губам. — Ну, прости! Больше никому не дам тебя в обиду! Я с ними поговорю.
— Со всеми не поговоришь!
— Не бери в голову! Ты лучшее, что со мной произошло, и они все поймут это со временем! — Рене заглянул ей в глаза. — Ну! Лили! Ты замечательная! Чудесная, умница, ты сильная и такая слабая! Ты — моя! Никуда я тебя не отпущу, а если убежишь, — он притворно изобразил гнев, — найду и верну!
— А если я не вернусь?
    Рене хотел свести всё к шутке, но Лилька смотрела него по-прежнему серьёзно, требовательно. Его легкомысленный тон ей совсем не понравился.
— Тогда построю для нас склеп — для тебя и меня. А потом…
— И что потом? — вызывающе спросила Лилька.
— Потом убью тебя и себя и…
— Какую ерунду ты придумываешь! — оборвала его, возмутившись такой дикой фантазии, Лилька. — Ты совсем не похож на Отелло.
 — А на Ромео? — всё ещё пытался отшутиться он.
— По возрасту не проходишь, — насмешливо бросила ему Лилька. — И к тому же я-то не собираюсь умирать. У меня другие планы на будущее.
— И какие же? — уже понимая, что его шутки не действуют на неё, вспылил Рене, воздев руки, будто вопрошая: уж какое такое будущее она наметила?
    Лильке в тот момент показалось, что он смеется над ней — глупой «дворняжкой», которая возомнила о себе невесть что.
— Да, представь, что и у таких, как я, тоже есть мечты! Жила же я как-то? Милостыню ни у кого не просила!
— Лили! Ты не поняла! — он рванулся к ней, почувствовав, что разговор входит в опасное русло.
— Да уж куда мне понять?! — взвилась Лилька, выставив руку ладонью вперёд, останавливая его порыв.
— Никто не говорит, что ты не можешь иметь свои планы и цели. Я поддерживаю твоё стремление к независимости и нисколько не сомневаюсь, что у тебя всё получится. Я вовсе не собирался чинить препятствия твоей карьере, сherie! Даже наоборот… — Рене не сдавался. — Для этого нам совсем не обязательно расставаться, — пытался Рене охладить её пыл, стоя на расстоянии этой её вытянутой руки.
В дверь постучали.
— Ja, bitte?*
    Нерешительно вошла длинноногая Силке.
— Я хотела только напомнить. У вас на два назначен... — и она зачитала что-то длинное.
    Лилька, всё ещё взбудораженная, вся в своих горьких мыслях, и не поняла, только неприязненно подумала, слушая длинный список намеченных с клиентами встреч и онлайн-переговоров: «Не язык, а собака-такса!»
— Да. Я помню, — сказал Рене.
— Какая у тебя длинноногая секретарша!
— Это только ноги, — Рене покачал головой.
— А с короткими не принимаете?
— А зачем с короткими? — машинально ответил Рене, с тревогой смотря на неё. — Это хорошо для клиентов. Noblesse oblige — положение обязывает. Кстати, она учится на юриста и у неё есть хороший парень. У нас работает.
Секретарша вернула Лильку в реальность.
— Рене! Я приняла решение. Не отговаривай меня! Я большая девочка и знаю, что делаю. Так будет лучше!
    Она рванула дверь и выбежала из комнаты, не дав ему опять ввести её в транс. Потом она ещё долго металась по коридорам, пока нашла лифт.
    Она выдержала неделю. От ужаса, что она решилась порвать с ним, Лилька просто умирала. На неё страшно было смотреть. Перестала есть, ходить на лекции. Спала тревожно: то ли спала, то ли просто лежала, открывая и закрывая глаза в темноте. Всё тело ломило. Кидало то в жар, то в холод. Болезнь расставания, болезнь любви. Liebeskummer*. Ещё одно попадание немецкого в «яблочко». От одного слова больно. Перед глазами стоял он, его запах витал по комнате, даже запах духов, которые он подарил ей — всё напоминало о нём, и боль не уходила, а становилась осязаемой, реальной, физической. Она металась и не знала, куда деваться. Зачем она это сделала? Пусть всё бы шло как шло! Пусть бы её унижали и не принимали его друзья, пусть бы её убивала холодность и отстранённость его самого иногда, когда он сидел за своими компами и был погружён в созерцание графиков. Только бы он был!
Она вспомнила один из дней с ним. Оставшись у Рене, она слонялась по террасе, валялась с журналами на диване, а он работал. Лицо его было таким отстранённым, сосредоточенным. Лилька спросила себя: «Любит ли он меня сейчас или совсем забыл?» Она ревновала его к этому моменту, к его работе. Она подошла и обняла его сзади, поцеловала в макушку.
— Лили! Не заводи меня! Мне надо работать! — он с раздражением повернулся. — Займись чем-нибудь!
— А чем? — поинтересовалась Лилька.
— Окна помой!
    Лилька принесла ведро и полезла мыть окна. Рене, не ожидавший, что она буквально воспримет его указания, повернулся и молча наблюдал за её манипуляциями. Наконец, придя в себя, подошёл.
— Лили! Ну перестань! Я пошутил. Ну, слезай! — он обнял её ноги, снял со стула. — Mon amour!* Ну мне правда надо до завтра закончить аналитическую часть!
...Лилька вынырнула из этого воспоминания. Она не сможет без него. Это смерть. Был вечер. Лилька стояла у окна и слушала звон колоколов.
— Господи! Помоги мне!
«Не будь дурой!» — послышалось ей откуда-то...
    Лилька испугалась. Чей это голос?.. Обессиленная, не зная и не понимая, как жить дальше без него, она добрела до кровати, легла, укрывшись с головой. Мысли путались, сталкивались и набегали друг на друга, как волны, сознание меркло, и в первый раз за много дней Лилька провалилась в глубокий сон.
    …Ей снилась улочка в городе детства.
    Она молится перед статуей Божьей Матери… Статуи издревле тут и там ставили в нишах и на углах домов Старого города для украшения и чтобы путники могли помолиться, если была в том надобность.
    Где-то позади неё находится церковь, но большие деревянные двери, в две створки, как ворота, были закрыты. Изнутри приглушённо доносятся торжественные звуки органа.
    Ангельские детские голоса, в которых слышатся вздохи. Средний, ведущий голос будто просит о чём-то. Молитвенно. Возвышенно.
«К Тебе взываю, Господи Иисусе Христе! Прошу, услышь мои мольбы, даруй мне благодать Твою, не дай мне пасть духом. Истинной веры, Господи, молю. Даруй мне, Господи, истинной веры, чтобы я жил для Тебя, помогал ближнему. И нёс слово Твоё».
    Лилька чувствует присутствие кого-то рядом. Оборачивается. Рене смотрит на неё печально и молчит.
— Ты слышишь? Это хорал, ну из «Соляриса»*! — Лилька вспоминает, что он не мог видеть «Солярис» Тарковского, и плачет.
    Вдруг Рене говорит ей:
— Я хочу венчаться с тобой. В твоей церкви. Чтобы навсегда!

* * *
    Она проснулась и дрожащими руками набрала его номер.
— Бери такси и приезжай! — сказал он глухо.
    Когда она подъехала, Рене в расстёгнутом пальто ходил и курил у подъезда.
— Ты же не куришь? — произнесла она первое, что пришло в голову.
    Он взял её за руку.
— Пойдём!
    Дальше всё происходило как в тумане, вернее, туман рассеивался, и она начала жить. Очертания предметов, свет фонарей, кадки с пальмами у входа, лестница, по которой он тащил её, — всё было опять ярким, реальным. Он завел её, как механическую куклу, снова на жизнь. Ключ у него. Он целовал её, буквально душил в объятиях и не давал оторваться, раздеться... Так они и любили друг друга прямо в пальто, сбрасывая, разрывая всё, что мешало. Отскакивали пуговицы.
— Подожди! — Лилька наконец вытащила пальто из-под себя. Он обладал ею как в последний раз, с отчаянием гладиатора, рвущегося в бой, как будто что-то доказывая себе и ей в этой яростной, безумной, исступлённой, невозможной попытке слиться с нею навсегда, стать одним целым. И ей вдруг стало всё предельно ясно и благостно-безмятежно от осознания того, что она любима. Потом он молчал, тяжело дыша, уткнувшись в неё, а Лилька говорила, говорила...
— Не делай этого больше никогда, — хрипло произнёс он, и Лилька не узнала его голоса.
— Не буду, никогда не буду! — повторяла Лилька, гладя его по голове и прижимаясь к нему ещё сильнее.

* * *
    Через несколько месяцев Рене предложил ей отправиться в путешествие по реке на корабле. С каютами, танцзалом и варьете. Корабль шёл аж до Парижа. Рене хотел побыть с ней только вдвоём, исключив все возможные помехи, и представить Лильку, наконец, отцу и маме. Лилька ужасно волновалась. Она ещё не оставалась с ним так надолго вместе. И смотрины тоже добавляли нервозности. Неудобно, что он видел её белье c бирками в чемодане, она купила себе новое, как французы говорят, «dessous»*, соответствующее, так сказать, обстоятельствам, и не успела оторвать бирки. Он зачем-то зашёл в ванную, когда она принимала душ. Лилька покраснела и непроизвольно прикрылась полотенцем. Она боялась что-то сделать не так. Боялась, что он подумает о ней как о неряхе, не приученной к аккуратности. Отчасти так оно и было. Дома, в общаге, она вечно всё раскидывала, потому что никогда не было времени убрать, да и кому это нужно? Она приходила поздно и сразу падала в кровать. Он видел её застенчивость, неопытность и смеялся. Ему это нравилось. У него были разные женщины, но ни в одной его не привлекала эта внутренняя девичья чистота и цельность, которые он разглядел в Лильке. «Наверное, становлюсь старым», — подумал Рене. Кто же это сказал: «Если ты можешь представить себя с этой женщиной сидящим в кресле-качалке на террасе, когда вам обоим далеко за семьдесят, тогда это — твоя женщина»?
    Представить-то он мог, если бы не… секс. Как раз с сексом-то у них и не ладилось. Рене видел, что она не испытывает ничего, а только подчиняется. Когда он заводился, кровь ударяла в голову, и того же ждал от неё — её девичье, дельфинье тело, которое покрывалось рисунками из пупырышков, повторяя его прикосновения, было в его власти, но не откликалось. Чувствовалось, что она только пережидает, подчиняется и с облегчением натягивает на себя простыню. Только принимает его игру. Он винил себя. Так уж получилось, что ему попадались весьма опытные, искушённые в делах любви женщины; инициативу всегда брали на себя его подруги. Видимо, разучился. Эта непонятная натянутость ощутимо сковывала их с Лилькой близость — не давала возможности расслабиться, довериться друг другу до конца. «Ничего. Это придёт. Должно прийти! — утешал он себя. — Может, спросить её, что я делаю не так, чего бы ей хотелось?» Но он всё откладывал разговор, боясь, что она не признается, испугается или отшатнётся от него.
    В привычной обстановке города они много времени проводили в беготне по выставкам и музеям, театрам и перформансам. Лазили с группами по горам, у немцев это называется wandern*. Это как-то отвлекало. А здесь, в замкнутом пространстве, всё невыносимо усложнилось. Требовалось разъяснение. Вечером они долго стояли, обнявшись, на палубе, и смотрели, как убегает вдаль река, а потом он ей сказал о том, что уже давно для себя решил.
— Знаешь у меня никогда такого не было, чтобы я желал женщину... как женщину и одновременно хотел, чтобы она стала моей женой, родила мне детей, чтобы мы были вместе до конца! И что меня, как старого холостяка, уж очень самого удивляет: я совсем не боюсь тебе в этом признаться! — Он взял её лицо в свои ладони и, вглядываясь, проговорил: — Выходи за меня замуж? А? — Он зарылся в её шевелюру. От Лилькиных волос исходил слабый детский запах… — Твои волосы пахнут беби, — улыбнулся он.
    Рене думал, что Лилька, со свойственной её натуре эмоциональностью, кинется ему на шею от радости, но у неё вдруг задрожали уголки губ, и вместо ожидаемых объятий она внезапно расплакалась, вырвалась и побежала от него, он поймал её уже на корме корабля, и было ощущение, что она сейчас реально бросится в волны, белыми барашками вспенивающиеся за кормой и медленно тающие и растворяющиеся где-то далеко позади, в быстро опускающихся сумерках. «Что за чёрт?» — ошарашенно подумал Рене. Он бежал, пытаясь её догнать и то и дело натыкаясь на пассажиров, гуляющих по палубе.
— Лили! Да стой же ты! Да подожди же ты, наконец! — поймав, он встряхнул её за плечи, крепко прижал к себе, гладя по волосам, силясь понять — что на неё нашло. Потом, обхватив руками её голову, заглянул в глаза: — Ш-ш-ш-ш-ш! Успокойся! Всё хорошо? Что с тобой, что случилось, Лили? Всё хорошо?!
— Ничего не хорошо-о-о! — рыдала Лилька. — Я тебя люблю-ю-ю, но ничего не могу дать тебе, и сама-а-а... — она запнулась и только всхлипывала. Проходящие пассажиры с любопытством смотрели на них.
— Пойдём-ка...
    Он увел её подальше от всех, и Лилька, захлёбываясь от душивших её слёз, поведала Рене унизительную тайну своего детства. Сначала он смотрел на неё не понимая, потом мимо, как бы осознавая, ещё не веря... Увидел её растерянные, умоляющие глаза. В безумном порыве жалости притянув к себе, стал покрывать её лицо, волосы, руки поцелуями, повторяя:
— Девочка моя, бедная девочка моя...
    В каюте было жарко. Лильке первый раз в жизни почему-то было нисколечко не стыдно. Страх и неуверенность, её былые неумелые попытки сыграть экстаз, голова, которая никак не отключалась... Всё куда-то провалилось, исчезло, и они понеслись вместе по туннелю, уходящему в свет. Наверное, в мир и приходят, чтобы хоть раз испытать это? А потом можно и умереть. Нежность и чуткость Рене отзывались в Лильке томлением, непреодолимой потребностью, отметающим все сомнения зовом плоти, жаждой принадлежать ему всем своим существом. Почти детское умиление, трепетная сладость робких касаний вдруг прорывалась в обоих чувственными волнами неодолимой доверчивой и, казалось, свободной, от всех табу страсти.
    …Временное прибежище двух влюблённых: комната, каюта, пещера, берег моря, лесная поляна, всё равно где… всё равно… Когда двое забывают о времени и пространстве и летают меж звёзд; как дети, гуляющие по сказкам, словно птицы, поющие на заре свою песню любви, что бы ни случилось, и такие категории, как «вечность», «бессмертие», не пугают этих двоих, и они правы в своем безразличии, ибо они и есть вечность. И комната слышит всё те же незабвенные слова: «Моя… люблю… жена… всегда…» — и слова от этого не затираются, как старые пятаки, и человечество не устаёт от них. Значит, люди, как птицы, передают дальше, следующим приходящим в мир после них, эту свою главную песню, и если однажды утром она не прозвучит — значит, нет и Земли.
    Они совсем не стеснялись своих чувств и желаний, сплетаясь и срастаясь в одно целое, первобытное, неразделимое, что-то роденовское, что разорвать может только смерть. Наконец-то она начала чувствовать, прозревать, открывать для себя, что это такое — наслаждение, та земная человеческая любовь, ласки, прикосновения, от которых теряешь голову и становится так горячо где-то внизу живота! Она раньше не понимала — почему люди так много толкуют о телесной любви? До Рене близость с мужчиной она находила скорее отвратительной, терпела. Он впервые разбудил в ней женщину. Тогда, ночью, он сказал ей:
— Если бы я мог добраться до него, я бы убил его, просто убил! Он там же ещё живет?
— Он умер, — Лилька всхлипнула. Она поймала его взгляд. — Мама написала.
Он развернул её к себе. С недоверием посмотрел в глаза.
— Да, умер. Точно! Он много пил.
— У меня есть только жизнь, — вдруг произнес Рене, — но и её я отдал бы, чтобы ты никогда не плакала.
— Без тебя мне и жизнь не нужна, — прильнула к нему Лилька. — Без тебя я буду плакать всегда. Но я ведь не буду без тебя?
— Нет, нет, Голубка моя! Paloma!* Palоmchen!* Конечно нет! Мы будем жить счастливо и умрём в один день!
Лилька неожиданно прыснула со смеху, несмотря на трагизм и романтичность момента.
— Не говори «Palоmchen»!
— Почему? — он удивился.
— Звучит по-русски почти как «Schoepfloeffel»*! — засмеялась Лилька.
— Оh! — Рене смутился. — Надо быть осторожнее. Тогда, — он задумался, — cara, bella, tesoro mio!*
— Что-то тебя на итальянский потянуло! А в Париже как называют любимую женщину?
— А в Париже... — он замолчал, глядя на неё...
    Она призналась Рене в том, что с ней случилось в детстве, и сразу стало легче, её отпустило. То, что он всё понял и не разлюбил её, не оттолкнул, сблизило их, разбило эту стену, которую он пытался разрушить многие месяцы и не понимал, почему это ему не удаётся! В темноте у Рене сверкали глаза, как у волка. А может, это было от света полной луны? Они стояли обнажённые, обнявшись, у окна каюты и смотрели на серебряную лаву реки, вязко колебавшуюся от ритмичной работы подводных винтов, заворожённые плавным движением корабля, казалось, без всяких усилий скользившего по этой фантастической — будто лунный свет пролился в реку — глади.
— ...А в Париже просто так ничего не говорят, — Рене приподнял Лильку и осторожно положил её на кровать, опираясь на колено и не выпуская свой приз из рук.
— Мы ломаем мебель! — хихикнула Лилька.
— Это не страшно. Выставят счёт! — улыбнулся, обнимая её Рене.
Лилька вспомнила, как Лена инструктировала её постоянно:
— Не рассказывай никогда и ни за что! Мужики этого не любят! Скажут, что сама напросилась.
— Но я же была ребёнком! — не понимала Лилька.
— Ну и что! Всё равно, у мужиков всегда «она» виновата. Знаешь, «сучка не захочет...».
— Перестань! Ну что ты несёшь?! — не выдержала такой пещерности сознания Лилька.
    До самого Парижа они редко выходили из каюты. Лилька смутно помнила обеды и ужины, варьете, концерты, остановки и удивлённо отвечала на приветствия, казалось, незнакомых пассажиров.
— Это кто? — спрашивала она шёпотом Рене.
— Они сидят за соседним столом, — терпеливо объяснял он. Рене улыбался и кивал направо и налево, приветствуя за двоих. — У них ещё дочка русский в гимназии учит! Вспомнила теперь?
    Лилька ничего не помнила. Видимо, у мужчин лучше работает кнопка переключения в действительность и обратно. Когда они с неохотой вылезали из каюты, полные решимости всё-таки сойти на берег и осмотреть местные красоты, всё это мало занимало их, не проникало в сознание, не оставляло следа, а только отвлекало от главного. И это, главное, было их тайной, о которой знали или догадывались почти все на корабле.
Они ЛЮБИЛИ друг друга!
_______________________________________

* Фридрих Вильгельм Ницше (1844–1900) — создатель философского учения, концепция которого включает в себя особые критерии оценки действительности, поставившие под сомнение основополагающие принципы действующих форм морали, религии, культуры и общественно-политических отношений. Наиболее известна его теория сверхчеловека, подхваченная в своё время нацистами. Сочинения Ницше по сей день получают неоднозначные интерпретации, вызывая много разногласий.
* Cherie (франц.) — дорогая.
* Ja, bitte? (нем.) — Да, пожалуйста! (Войдите!)
* Liebeskummer (нем.) — любовная тоска.
* Mon amour! (франц.) — Моя любовь!
* Хорал из «Соляриса» — И.С. Бах, Хоральная прелюдия фа минор. Обработка (аранжировка) композитора Э. Артемьева. Автор текста Иоганн Агрикола (Шнайдер) (1494–1566), богослов и литератор, соратник Лютера.
* Dessous (франц.) — нижнее бельё.
* Wandern (нем.) — бродить, ходить, гулять в быстром темпе.
* Paloma! (исп.) — Голубка!
* Palоmchen! — Голубка! (от исп. paloma и нем. уменьшительного суффикса -chen).
* Schoepfloeffel (нем.) — половник.
* Cara, bella, tesoro mio! (итал.) — Дорогая, красавица, сокровище моё!










Глава IX. Елисейские поля

    Мать Рене, Софи, и отец, Кристоф, были не в восторге от странной и чуждой их кругу девушки из Эстонии, которую сын представил им сразу как свою невесту. Такое случилось впервые, но, как и положено, скрепя сердце, они сделали вид, что принимают выбор сына. Софи немного нервничала, но всё же надеялась, что у Рене всё расстроится с этой странной русской, как случалось со всеми девушками сына уже не раз, и не без её тайного участия, поэтому к Лильке она была милостива, и такое отношение к ней можно было назвать даже доброжелательным, если бы Рене не знал свою мать. Он молчал, как хорошо воспитанный сын, но был готов каждую минуту броситься за Лильку в бой.
    Им отвели несколько комнат в правом крыле чопорного особняка, недалеко от Елисейских полей. Лильке казалось, что она попала во дворец. Всюду антикварная мебель, инкрустированная перламутром и слоновой костью, старинный севрский фарфор, картины, люстры из богемского стекла — тоже из какого-то дворца, а вот какого, Лилька не запомнила.
    Вышколенная прислуга, которая исполняла малейшие пожелания и не задавала лишних вопросов, её смущала.
Рене показал Лилите родительский дом. Он шёл немного быстрее, чем ей хотелось, трогал дорогие его сердцу вещи, вскользь рассказывал о них, удивлялся перестановкам.
— Ты редко бываешь здесь? — Лилита пока ещё не совсем понимала его отношения с родителями, степень его близости с ними.
— Да. Последнее время нечасто. Работа. — Кажется, Рене не очень нравилась эта тема.
    Они прошли по светлому старинному ковру залитого солнцем холла, который вывел к широкой гостиной с великолепным чёрным роялем «Bernstein». При виде любимого инструмента на лице Рене промелькнула немного грустная улыбка.
— Maman превратила эту комнату в свой музыкальный салон. — Он подошёл к роялю. Открыл. Пробежал бегло по клавишам. Закрыл крышку.
— Ты ещё играешь или?.. — Лилька осторожно задавала вопросы. Рене же сказал ей, что его музыкальная карьера не задалась! Для любого музыканта это трагедия.
— Конечно. Иногда, но только когда есть время и соответствующее настроение. Своеобразное снятие стресса, — Рене улыбнулся. — Я могу играть, только большого пианиста из меня уже не выйдет. Травма. Я же, кажется, уже объяснял тебе? — поморщился он. — Ну, пошли дальше.
    Они оказались ещё в одной уютной гостиной, с настоящим чудесным мраморным камином с каминными часами и японскими фарфоровыми вазами с тончайшей росписью. Всюду стояли диванчики и кресла на пузатых ножках. Портьеры на высоких окнах были выдержаны в одной цветовой гамме, плафоны многочисленных светильников под атласными абажурами, несомненно, добавляли уюта. Хотелось присесть к камину, попробовать мягкость старинных кресел. Казалось, что сейчас часы пробьют мелодичным звоном, и им внесут поднос с чаем в тонких фарфоровых чашечках, похожих на ту, из которой она пила чай маленькой девочкой дома, в Эстонии. Лилька даже мысленно ощутила его аромат. Лильке всё так нравилось. Похоже немного на стиль её любимой Лауры Эшли.
    В следующую комнату вели двустворчатые двери. Торжественность обеденной залы немного смутила её. Столовая, достойная описаний Дюма: старинный мозаичный паркет, мягкие персидские ковры, овальный обеденный стол впечатляющих размеров, столешница которого была изукрашена перламутровыми диковинными райскими птицами, царственные резные стулья с высокими спинками будто застыли, готовые принять высоких гостей. Старинные гобелены в тёмных тонах, изображающие пиршество охотников, связки дичи, фрукты и чаши с вином — ломящиеся от яств натюрморты. Стеклянные горки, уставленные посудой нежных оттенков: благородного синего, светло-жёлтого, яблочно-зелёного, небесно-голубого, зефирно-розового с золочением по краям; пузатые антикварные комоды для скатертей и столового серебра — подобная обстановка, пожалуй, больше подходила для съёмки исторических фильмов, для сцен королевских празднеств.
    Заглянули они и на кухню, по-современному оснащённую, где Рене приветствовали два повара в белых колпаках. Увидев его, они заулыбались, выражая бурную радость, всплескивая руками, оторвавшись на минуту от своих кастрюль, в которых что-то вкусно побулькивало, и заговорили одновременно, перебивая друг друга. Весело поклонились, заметив Лильку. Запахи витали там фантастические.
— На обед, видимо, будет что-то особенное! — подмигнул ей Рене, когда они выходили. — Ты, наверное, голодна?
    Лилька ещё больше испугалась и решила про себя, что ни за что не будет есть неизвестные ей деликатесы. Во всём доме были красивые высокие потолки, деревянные панели, камины и паркетные полы с причудливым орнаментом. Из всех гостиных открывался великолепный вид на сад. Лилька выглянула в окно.
— Наверху находится главная спальня с выходом на террасу, и ещё две спальни с кабинетом.
— А прислуга где проживает? Тоже в особняке? — поинтересовалась Лилька.
— Комнаты для прислуги располагаются в левом крыле особняка. — Рене подошёл к ней, притянул к себе: — Ты сегодня оценишь мягкость постели, — он поцеловал её. — Устала? — Рене усмехнулся. — Нас, наверное, поселят в разных спальнях.
Он многозначительно прижал Лильку в дверном проёме:
— Но я тебя навещу. Ты не против? Да что с тобой? Ты вся дрожишь! — Он с тревогой пощупал Лилькин лоб. — Не волнуйся! Тебя не съедят. Можешь на меня положиться!

* * *
    Они пробыли у родителей Рене несколько дней. Просыпаясь по утрам и глядя в окно, Лилита ловила себя на мысли: здесь, в этом особняке на Елисейских полях, время, казалось, прекращало свой бег. Сколько же прошло лет — с тех пор, как она появилась в этом заколдованном замке? И всё это — в сердце Парижа?!
С виду это был изысканный частный особняк, который располагался в самом сердце парижского «Золотого треугольника». Площадь дома составляла около тысячи квадратных метров. Об этом Лилька потом узнала из плана, который она нашла в библиотеке — ещё одном необычном, впечатляющем своими размерами и убранством помещении, где шкафы с книгами высились от пола до потолка и продолжались на верхних галереях, куда с двух сторон вели лестницы с резными перилами. Среди книг было много старинных, с факсимильными автографами Анатоля Франса, Ромена Роллана и столь обожаемого Лилитой Хемингуэя. Рене показал ей Библию эпохи Реформации и ещё много сокровищ, на Лилькин взгляд достойных лучших музейных коллекций. Центральную часть библиотеки украшал глобус, накрытый защитным куполом, с картой мира, составленной в доколумбовый период. Америки на нём ещё не было.
Лилька с испугом спросила:
— Слушай, а вас не могут ограбить?
Он пожал плечами:
— Конечно, всё возможно, но маловероятно.
— Почему?
— Насколько я знаю, родители недавно установили новомодную сигнализацию. Камеры. Секьюрити. Вряд ли кому-то захочется рисковать.
Выйдя из библиотеки, они прошли по небольшому коридору и очутились перед витражом довольно большого размера. На Лильку опять смотрел загадочный рыцарь в синем плаще. Кто этот рыцарь? Удивительно похож на миннезингеров, встречавшихся ей в средневековых книгах. Лилька засмотрелась на витраж, который внезапно отъехал в сторону. За ним, к её изумлению, оказалась кабина лифта. Они спустились на цокольный этаж, где всё было организовано для фитнеса и развлечений: spa-центр и домашний кинотеатр. В доме имелся и большой подземный гараж.
 — Кстати, мы можем поплавать, отдохнуть. Ты как? Но только если ты хочешь! — и Рене, как библейский змей, стал настойчиво искушать её прелестями времяпрепровождения в сауне, купаньем в бассейне с морской водой и просмотром фильмов в собственном уютном кинотеатре, где им никто не будет мешать.
— У меня купальника нет, — отнекивалась Лилька.
— Можно без купальника, — Рене всегда умиляло, когда она так смущалась. — Устроим себе Wellness Tag*?
— Мне больше нравится смотреть старое кино, — обрадовалась Лилита.
Рене великодушно, с пониманием покачал головой:
— Мама тоже любит смотреть старые фильмы. Иногда сидит одна в зале и плачет. Женская сентиментальность… У неё собралась внушительная коллекция лучших фильмов Голливуда, Франции, Италии… А тебе какой фильм хотелось бы посмотреть?
    Лилита вспомнила фильм — свою наивную мечту о счастье, который смотрела в детстве по старенькому телевизору, но названия она не знала, и его больше никогда не показывали.
— «Завтрак с Тиффани»?..
— Отлично!
— А попкорн в вашем кинотеатре выдают?
— Разумеется, и мороженое — тоже, — пообещал Рене.
    Они прогулялись по саду. Сад был восхитителен — другой эпитет было трудно подобрать! Лильке понравился эффект запущенности, много лиственных деревьев. Клёны, акации, жасмин, магнолии, каштаны. По каменным стенам поднимался дикий виноград. Вымощенная жёлтыми плитками дорожка была тщательно подметена.
— У родителей хороший садовник, — сказал Рене.
    Всё-таки он постоянно подчёркивает, что это у родителей. Дистанцируется. Лилька всегда замечала такие мелочи…
    Они вернулись в дом. Рене поцеловал её и прошёл к матери — к маман, как он её всегда называл. Лилька осталась одна и стала бродить по дому. Неожиданно для себя она заблудилась — от обилия комнат, которые перетекали одна в другую наподобие анфилады. Это не дом, а какой-то лабиринт! Лилька разнервничалась и хотела уже закричать, аукнуть, как в лесу: может, кто-нибудь всё-таки отзовётся. Она спустилась по небольшой лестнице, пытаясь попасть в свою комнату. Хм… Опять дверь… Солнечный свет с трудом просачивался сквозь узкое потускневшее окно. Что-то вроде кладовки? Вся обстановка в помещении говорила о том, что комнатой давно не пользовались и никому её не показывали. Когда глаза попривыкли к полуподвальному полумраку, Лилька получше огляделась. На полках стояли картонные одинаковые папки, в порядке, известном, видимо, только хозяевам. Нет. Это не кладовка. Должно быть, это что-то вроде семейного архива. В углу, действительно, стоял старинный каталожный шкаф. Лилька хотела уже выйти, но любопытство всё-таки пересилило. Она взяла с пыльной полки первую попавшуюся тяжёлую папку, откуда-то из самой середины. Раскрыла. Это были подобранные по годам фотографии. Старые, выцветшие чёрно-белые снимки разной величины, вставленные в картонные уголки.
Лилька стала листать без особого интереса. Вот на фото чей-то немецкий замок. Охота, что ли? Мужчины в баварских шляпах с пером, в коротких кожаных штанах до колен, вязаных гетрах и высоких шнурованных ботинках для хождения по горам, весело смеются. У их ног лежат связки с дичью: дикие утки, перепела с беспомощно раскрытыми клювами… Видимо, хотят увековечить собственные трофеи, добытые на охоте. Ох, мужчины! Во все века они охотники, которые преследуют дичь. И мы — женщины — для них, похоже, что-то вроде трофея…
    Вдруг сердце её застыло: перевернув страницу, она увидела на фотографии на фоне Бранденбургских ворот группу молодых военных, тоже весело оскалившихся в улыбке. В нацистской форме. Позади них, с двух сторон, в арки ворот свешивались флаги со свастикой. Что это?! Боже правый! Пересиливая отвращение, она начала рассматривать лица — и даже вскрикнула в испуге: на неё с фото полувековой давности смотрел молодой, улыбающийся своими ровными зубами Рене!!!
Лилька захлопнула пыльный альбом, всунула его обратно и опрометью кинулась из ужасной комнаты вон. Прочь отсюда! Вверх по лестнице! Она выскочила через стеклянную дверь, судя по всему, предназначенную для прислуги, в сад.
    Прислонилась к холодной, шершавой стене, отдышалась. Медленно пошла по садовой дорожке. Вмонтированный в стену, журчал маленький фонтанчик — видимо, для полива цветов. Она долго умывалась холодной водой, попила, вытащила из кармана влажную салфетку, вытерлась, обречённо присела на ажурную скамью в углу сада. Тёплый ветерок обдувал её, но внутри было холодно, как в морозилке. А что она хотела? Богатство, неизвестно откуда и как нажитое, эти гербы на столовых приборах и в «Бентли»… Деды были нацисты, а дети и внуки — финансисты. Всё ясно. Проклятые деньги! Будьте и вы все прокляты!
    Она вспомнила другую фотографию, на фоне тех же Бранденбургских ворот. Своего дедушку — отца матери. Она хранилась у них в старом бархатном альбоме вместе с другими фотокарточками русских родственников, и иногда, когда отца не было дома и
    у мамы было время, они садились рядом, и мама показывала маленькой Лилите пожелтевшие от времени лица незнакомых ей людей. Маминого брата, погибшего ещё молодым в катастрофе, от взрыва под Челябинском, где он служил в армии, смеющуюся бабушку — чернявую красавицу с украинскими лентами в уборе и фото молодых солдат, которые немного дурашливо, счастливые оттого, что закончилась война, обнявшись, с автоматами наперевес, позировали неизвестному фронтовому фотографу.
    Две фотографии… На обеих — молодые парни, у которых впереди была вся жизнь! И две, по сути противоположные, системы ценностей: «Все другие недостойны жить, только мы!» — и наше, русское, советское: «Мы пожертвуем своими жизнями во имя человечества, чтобы все другие на Земле — жили!»
    Два мгновения молодости…
«Умирают за свой дом, ради любви к человечеству! Умирают только за то, ради чего живут!» — писал Экзюпери. Он и жил так… Как дышал. Писал о том, во что верил. Лилька на мгновение мысленно увидела его последний полёт. Он пустил свой самолёт в небо, прямо на солнце. Во имя чего шли воевать и умирали эти улыбающиеся офицеры вермахта? За расовую теорию — «сверхлюдей и недочеловеков»? Небось, ещё и университеты позаканчивали! Голубая кровь… Горькие раздумья бродили в Лилькиной голове. Она обхватила голову руками, пытаясь успокоиться, но у неё зуб на зуб не попадал от озноба, который сотрясал всё тело.
    И что ей теперь со всем этим делать? Она не заметила, как Рене подсел к ней и обнял.
— Я тебя искал. Я соскучился. Где ты была?
— Бродила по дому, — ответила Лилька рассеянно.
— А почему ты тогда в саду? — Рене провёл рукой по её слегка влажным волосам. — Почему у тебя лицо мокрое?
— Я умывалась у фонтана.
— Это ещё что за странные желания? — Рене внимательно посмотрел ей в глаза. — В доме для нас приготовлены комнаты. Там есть ванная. Я же тебе показывал. Ну-ка, посмотри на меня. Что случилось?! Ты смотришь на меня как на врага! Лили! Что произошло за эти полчаса, пока я был у мамы?
На неё всё ещё смотрело то лицо с фотографии. Нет! Нет! Здесь был Рене. Это её Рене. Она спросит его об этом когда-нибудь, но не сейчас. Рене не может быть плохим. И Лилька не может его не любить.
    Она с облегчением уткнулась ему в плечо, вздохнула.
— Ничего, милый, я просто испугалась. Я заблудилась. И тебя так долго не было…

* * *
    За завтраком их ожидал по всем правилам этикета накрытый стол. К трапезе его застелили льняной белоснежной накрахмаленной скатертью старинного кружева в технике «шантильи», как потом вычитала Лилька, которую восхитила удивительно тонкая ручная работа. На столе красовались серебряные приборы, фамильный фарфор и хрусталь. Рене отодвинул стул, чтобы Лилька могла сесть. В который раз её взгляд привлёк всё тот же герб с монограммой на фужерах и посуде — рыцарь в синем плаще. Она уже видела это изображение и в машине Рене в день их знакомства, и на витраже в доме. «Что это за герб?..» Лильку разбирало любопытство. Всё это великолепие убранства и сервировки венчала огромная люстра из молочного хрусталя с множеством подвесок, которые, мерцая и переливаясь, бросали весёлые разноцветные блики, освещая утреннее пиршество.
    Наскоро позавтракав омлетом и кофе с круассанами, Лилька с Рене быстренько переодевались в удобные джинсы и кроссовки (в туристической мекке Старого света стояла ранняя осень, l'ete indien*, — очаровательный бархатный сезон, когда уже не жарко и начинают желтеть на парижских бульварах листья), выскальзывали на улицу и болтались по Парижу до самого ужина, извинившись за то, что пропустят обед в кругу семьи, но на ужин надо было всё же появиться. За ними хлопала тяжелая дубовая дверь, и через несколько минут они уже шагали по самому центру Парижа.
— А почему их называют «Елисейские поля»?
— За это французы должны благодарить древних греков. В греческой мифологии есть Элизиум, или Элизий, «блаженные острова», — рассказывал Рене. — Это прекрасная страна в загробном мире на берегу реки Океан, куда по окончании своей бренной жизни попадают герои, любимцы богов. На «Островах блаженных» — вечная весна, там нет ни болезней, ни бед. Видимо, «иллюзия» — это тоже оттуда: все так боятся смерти, что придумывают, как там хорошо и нет страданий. Иллюзии. Что-то вроде рая.
— Рай надо ещё заслужить! — строго-спокойно посмотрела на него Лилька. — Ты хотел бы туда попасть?
— Я хотел бы туда, где мы встретимся и будем вместе. Лучше, если бы там тоже был современный город — такой как Париж. И мы бы гуляли по нему вечно. Как тебе такая перспектива, а? — Рене остановил Лильку, повернул её к себе и стал целовать посреди этих «прекрасных полей блаженных».
Рене какое-то время молча шёл, поддевая по дороге опавшие листья.
— А знаешь, один из моих предков был королём Наварры, — без всякого перехода начал Рене.
— Правда? — Лилита не знала, как ей переварить эту новость. Так вот откуда этот рыцарь в синем плаще… Это сам король! — Я видела у вас в доме изображение рыцаря в синем плаще. Это он?
— Да. Это герб семьи моей матери. Одна из ветвей графов Шампанских. — Рене улыбнулся. От него не укрылось, какое впечатление всё это произвело на Лилиту.
— Да я, в общем, хотел рассказать не об этом. — Рене взволнованно откинул с лица волосы. — Я главное хотел сказать. Мой прапра... ну, в общем, Uhrgrossvater* был трувером. — Он посмотрел на Лильку.
— Поэтом?! — изумилась Лилька.
— Да. Поэтом и певцом. Его ещё называли «принцем труверов». Он написал много чего. Ты слышала, может быть, «Песнь о Крестовом походе»? — Он вопросительно взглянул на Лильку.
 — К сожалению, нет. — Расстроенная Лилита понурила голову. — Хотя я занималась Гартманом фон Ауэ. Его «Эреком» — переложением Кретьена де Труа.
 — Ну вот. А говоришь, не знаешь! — Рене удивлённо посмотрел на Лилиту. — А город Труа, откуда он был родом, как раз был столицей Наваррского королевства. — Он махнул успокоительно рукой. — Ну, не знаешь, и Бог с ними, с крестовыми походами. — Рене обнял Лильку за плечи. — Мне лично нравятся больше его сирвенты, любовные канцоны, — он погладил Лильку по щеке. — Ты хорошо спала сегодня? Ты что-то бледная. Что тебе снилось?
    Лилита покраснела.
— Я тебя видела во сне.
— Ну, тогда ничего интересного. Я был рядом. Спать тебе не давал. Твоё сознание находилось между сном и явью.
— Ошибаешься! — Лилита смущенно улыбнулась. — Под утро я крепко заснула, и мне снился странный сон. Ты стоял на берегу реки. На берегу Рейна. И вдруг обернулся ко мне и сказал: «Мне нравится здесь». А есть такая народная примета. Если спишь на новом месте, то тот, кто приснится, — твой жених.
— Очень правильная примета. Я же и есть твой жених. Разве нет?
Он рассмеялся, глядя прямо ей в глаза. Лилита ещё больше засмущалась и, не зная куда деваться, прильнула к нему, зарывшись в его шарф. Рене погладил её по волосам.
— Я спою тебе как-нибудь любовные сирвенты Тибо Шампанского. Хочешь?
— Хочу. А когда?
— А вот сегодня ночью и спою, — смеялся Рене.
— Ты что? Ты же разбудишь всех! — охнула Лилька.
— А я тихонько, чуть слышно… — Рене приник к Лилькиному уху. Только тебе…
    Лилька невольно вспомнила знаменитых русских писателей-эмигрантов: Бунина, Набокова, Гайто Газданова… Особенно рассказы Газданова о ночной жизни Парижа, о судьбе обнищавших, а когда-то — блистательных красавиц: всякого рода содержанок, куртизанок; о русских аристократах, вынужденных, чтобы свести концы с концами, ночами развозить дам полусвета, кружа по опустевшим улицам спящего города.
Каждый из них, из этих затерявшихся в чужой стране «незваных гостей», был в некотором роде неосуществившийся Ромeн Гари*, каждый, наверное, давал себе обещание на рассвете — во что бы то ни стало воплотить в жизнь свою заветную мечту. Лилька представляла себе Париж по прочитанным книгам, правда, он давно уже стал совсем другим! Перед ней открывался сегодняшний европейский город, но всё с теми же набережными из романов, всему миру известными названиями улиц и площадей, музеев и театров, парков и дворцов… А при ближайшем рассмотрении оказалось, что он уже давно окончательно порвал с флёром прошлого. Динамичный, деловой. Современный Париж.
    Все музеи и галереи искусств были в их распоряжении. Они передвигались на речном трамвайчике, пешком, на метро, а если расстояния были не слишком близкими, то на парижском такси. Таксисты были в основном иммигранты-арабы, как и в Германии, но попадались, однако, весьма интересные экземпляры. Один был с разноцветными косичками-дредами и в такой же нитяной шапочке всех цветов радуги — точь-в-точь какие носят растама;ны, и чуть ли не с кольцом в носу, как Лильке виделось. Широкоплечий, с накачанными мускулами и гордой посадкой головы — держал он себя как наследный принц каких-нибудь Гранатовых островов и делал неизменно возмущённое выражение лица, когда его вдруг о чём-то спрашивали. Скорее всего, просто плохо понимал, что происходит, хотя всё это в целом выглядело более чем странно… В большинстве своём, сюда приезжали цветные выходцы из бывших французских колоний: Туниса, Алжира, Марокко, Кот-д’Ивуара, Буркина-Фасо.
Лильке вспомнился Жозе, и его замашки принца с далёкого экзотического маленького острова представлялись ей теперь смешной и дешёвой пародией. Видимо, все они считали себя принцами. Обратная сторона комплекса. Вспомнила о нём мельком и удивилась: как будто из другой жизни. Ей казалось, что всё то, что случилось с ней до Рене, происходило не с ней, а с кем-то другим, и это воспоминание могло быть только эпизодом из чужой жизни или просто флешбэком* из какой-то давно прочитанной, полузабытой книги.
    Недалеко от Эйфелевой башни находился причал, где они сели на небольшой уютный кораблик «bateau-mouche» («лодка-муха»).
— Это оттого, что быстрый, или маленький, или жужжащий, как муха? — спросила Лилька, узнав, что это слово означает.
— Нет. Это название набережной на верфи в Лионе, где придумали кататься на таких корабликах, — объяснил Рене.
    На кораблике Рене, указывая рукой куда-то в тёмно-лиловое закатное небо, набухающее непогодой, где стрелами, пронзая облака, посылало свой последний, вечерний свет солнце, как истый парижанин, со знанием дела поведал ей некоторые факты из истории замка-тюрьмы Бастилии, разрушенной Великой французской революцией.
 — Она была во-он там! — Рене прищелкнул пальцами. — Кроме прочих в сей цитадели провели много лет в заточении маркиз де Сад, граф Калиостро.
— Да уж, милое было место, и неплохая компания подобралась, — усмехнулась Лилька.
    Мосты, мосты и мосты.... Когда они проплывали под ними, возникало ощущение, что вот-вот голова заденет их низкие своды, на стенах которых проекция водяного-светотехника рисовала кругами, всплесками, пунктирами, изломанными линиями отражения от волн заходящего солнца. Гулко двоилось и отскакивало эхо...
Мост Александра Третьего, русского царя. В подарок от России городу Парижу. Позолота. Мост украшали многочисленные статуи: Промышленности, Науки, Искусства, Торговли; Невы и Сены, всяких сирен... Дорого-богато. Знай наших! Не мелочился царь! Рене молчал, задумчиво разглядывая позолоту на выпуклостях богинь. Лилька заглянула в путеводитель.
    Мост Согласия. Его сложили из остатков Бастилии, назвали вначале мостом Революции, но потом, от греха подальше, согласились на «Согласие». Какие там ещё революции! Довольно и одной!
    Мост Аустерлиц, названный так в честь победы «La Grande Armee», Великой армии Наполеона, над русскими и австрийскими войсками в 1805 году под Аустерлицем.
— Почему русские в конце концов всегда выигрывают? — Рене смотрел на выгравированные на сводах имена французских военачальников, погибших в битве.
— Потому что им ничего не надо, кроме России. Бог не любит жадных!
Лилька вспомнила князя Андрея и «высокое небо» Аустерлица в описании романа Толстого...
— Ты же только наполовину русская?
— Это как у евреев. Если ты наполовину русский, значит, всё равно — совсем русский!
— Загадочный народ... — осторожно подытожил Рене.
    Сад Тюильри. Слева Лувр, подсвеченный заходящим солнцем, смотрелся величественно и как-то уж совсем нереально, как некая морская иллюзия, фата-моргана. А если вспомнить, сколько там шедевров! И за три года не обойти, как Эрмитаж...
    Лильку всегда мучил вопрос: Мона Лиза — это на самом деле сам Леонардо или всё же Констанца д;Авалос, возлюбленная Медичи? Очень не хотелось быть обманутой. Леонардо ведь слыл известным мистификатором!
    Королевский Мост. Музей Орсе, где были собраны шедевры Ван Гога. Когда они были там, то долго не могли отойти от его «Автопортрета» и «Звёздной ночи». Разумеется, навестили они с Рене и столь любимого им Гогена, сравнение Лилиты с таитянскими женщинами которого чуть было не испортило их знакомства.
— А помнишь, ты ещё говорил: «…и волосы у вас — такие же разметавшиеся, неприбранные!» — Лилька, сдерживая смех, дёргала Рене за рукав, как будто бы это могло помочь вспомнить, и утыкаясь ему в плечо.
— Я сказал «причёска подходящая», не перевирай! — Рене смеялся. — А ты ещё так возмутилась: «Что же, я — аборигенка?» Аборигенка ты моя!
    Они, держась за руки, всё бродили по музею, и Лильке было странно видеть так близко, на уровне вытянутой руки, шедевры Моне, Дега, Ренуара и других импрессионистов. Лильке казалось, что она просто спит и вот сейчас проснётся — и никого нет, ни Рене, ни Парижа, ни импрессионистов...
— Смотри, Лили! — Рене звал, нетерпеливо жестикулируя, Лильку. — Ты удивительно похожа на Берту Моризо*! Почему мне раньше не приходило это в голову! — Рене задумчиво смотрел, переводя взгляд с неё на портрет художницы, и как бы ещё раз открывал для себя новую, неизвестную ему Лилиту. — Пойдём! Я покажу тебе её работу.
— Правда, похожа! — удивилась Лилька. На картине была изображена женщина, качающая колыбель с ребёнком, чем-то неуловимо схожая с ней. Даже не внешнее сходство, почти один в один, а какая-то внутренняя энергетика, взгляд, характерный поворот головы...
    Лильке тоже захотелось сидеть вот так у колыбели своего ребёнка. Рене уловил её мечтательный взгляд, настроение, которое передалось ей с полотна. Вечный сюжет — Мадонна с младенцем… И когда Лилька наконец оторвала взгляд от картины и обернулась, он поймал её на этом полуобороте, буквально закутав в поцелуе так, что у Лильки закружилась голова. Не хватило воздуха — таким долгим он был.
— У нас тоже будут дети. У нас будет всё! — убеждённо пообещал он ей, ещё раз взглянув на картину.
    Новый мост, соединяющий правый и левый берега Сены с западной частью острова Сите, самый любимый парижанами.
    Статуя Свободы, которую Франция подарила Америке. Один из вариантов остался здесь. Совсем маленький. На табличке, которую держит в руке «Свобода», выбиты две даты американской и французской революций.
    Собор Парижской Богоматери. Остров Сите.

    ...Проплыл на Сене Нотр-Дам, горгульи,
    Как полуявь — мечта из детства голубая,
    И Квазимодо там с цыганкою-плясуньей
    В одном мгновении от Рая...*


    Впереди показался мост Мари. Рене обнял Лильку:
— Под этим мостом надо поцеловаться и загадать желание!
— Какое? — Лилька на минутку задумалась.
— Самое заветное! Скорей! Ну? Загадала? Тогда внимание: целую!
Лилька не очень поверила и ничего не загадала, потому что он хватал её в охапку при каждом удобном случае, а всё её существо и так знало, чего она хочет — чтобы их любовь никогда не кончалась. Чтобы она длилась вечно!
    Когда они, наконец, оторвались друг от друга, то увидели на палубе множество влюблённых парочек, так же, как они, слившихся в поцелуе.
— Как суслики в степи, — пошутила Лилька.
— Что? — не понял Рене.
— А… Ничего.
    Поворот, излучина реки. И вновь перед ними проплывало, озаряясь в наступающих сумерках быстро гаснувшим светом парижского вечера, розоватое кружево Эйфелевой башни.
— Прохладно, — Лилька поёжилась. — Я хочу есть!
— Я тоже. Пойдём, я знаю где можно перекусить, хотя...
    Рене с тревогой посмотрел на часы и отрицательно поцокал языком.
— Что? — не поняла Лилька.
— Ничего не получится. Уже скоро восемь. Мы опоздаем к ужину.
Лилька с неохотой поплелась за ним к такси.
    В промежутках между посещениями музеев они пили бесчисленные эспрессо. Лильке нравилось, что воду здесь подают бесплатно. Не то что в экономной Германии. Было так вкусно пробовать разные аперитивы: любимый обоими кир* или вермут и закуски к ним, которые, кстати, тоже были бесплатными. Они обедали, потом ещё что-то хватали. Стояла довольно прохладная погода, и поэтому так вкусно было перекусывать во французских забегаловках, к удивлению Лильки, по всем правилам приготовленной «домашней» горячей едой.
    Рене повёл её пробовать улиток в «Au doux raisin» («Сладкий виноград»). Этот ресторан славился тем, что напротив, над рестораном «La Maison de Verlaine» («Дом Верлена»), жил Поль Верлен, а Хемингуэй в комнатке наверху писал свои рассказы. Лилька вспомнила, как зачитывалась его очерками о Париже «Праздник, который всегда с тобой». Хемингуэй описывал свои первые, счастливые и ужасно голодные годы писательства, когда он снимал над кафе комнатушку и работал над первыми своими очерками, романами. В Париже вышли его первые рассказы, роман «Фиеста». Лилька буквально «пила» Париж Хемингуэя: они бродили от кафе к ресторану, заходили в «Клозери-де-Лила» («Близость Лилии») — былое место встречи артистической богемы на бульваре Монпарнас, где Хемингуэй любил писать, сидя в тени платанов, за столиком на террасе; в рестораны «Лавинь», «Дамуа», присаживались ненадолго в других маленьких кафе, разбросанных по мощёным улочкам Парижа в величайшем множестве. Лилька, проходя по этим помнящим шаги Хема переулкам, вспоминала, как он ностальгически ярко описывал свою безденежную, но отчаянно весёлую, полную надежд и любви жизнь в Париже, вечера у Гертруды Стайн, книжный магазин «Шекспир и компания» на улице Бюшри, сложные отношения с Фицджеральдом… И так было жаль, что он полюбил другую женщину и оставил свою чудесную Хэдли! Ты читаешь, как будто входишь туда, на бульвары Парижа его молодости, и это происходит с тобой. Лилька задумчиво посмотрела на Рене. Кто знает? Может, он тоже встретит другую женщину, и она похитит его? Она, Лилька, опять останется одна. Она даже не заметила, как озвучила ему свои страхи.
— Дурочка! — Рене уткнулся ей в шею носом и самодовольно произнёс: — Никто меня не похитит. — Он на секунду задумался. — Если сравнивать с Хемингуэем... — он помедлил, видимо, размышляя, как получше выразить свою мысль, — я нахожусь уже ближе к его кубинскому периоду.
— Ты хочешь сказать, что скоро начнешь сходить с ума?
— Можно сказать, что уже схожу! — Рене притворно охватил голову руками. — От тебя!
— Перестань! Тьфу-тьфу! — Лилька искала что-нибудь деревянное, по чему бы постучать.
— Что за дурацкая привычка! Ай, ай! — он покачал головой. — Я ревную! Ты только и говоришь что о Хеме сегодня! А я тщеславен. Я тоже в Африке охотился! Между прочим, по молодости тоже кое-что пописывал, и от Нобелевской премии не отказался бы!
— Ну и наглость! Для этого тебе надо хотя бы написать «Старик и море»!
— Только и всего? — с явно наигранным равнодушием произнёс Рене.
— Знаешь, в письме другу Хемингуэй написал: «Если тебе повезло, и ты в молодости жил в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой». Тебе повезло. Ты в нём родился, — Лилька замолчала, опустив глаза. — Как можно было уехать из этого города? Здесь так хорошо. Почему же ты всё-таки уехал?
    Он не ответил. Им принесли заказ.
— Здесь самые вкусные escargots в Париже!
— Что? — не поняла Лилька.
— Улитки. Так называются улитки, — Рене поднял бокал. — Ммм... Неплохое вино!
— А что там внутри? — Лилька с недоверием смотрела на столь экзотическое для неё кушанье. Хотела взять руками.
— Осторожно! Горячо! Смотри! Их едят так... — Рене встал и показал. — В левую руку берёшь щипцы, а в правую — вилку. Надо зажать её щипцами и вилкой поддеть! Упс! Ну? Открывай рот!
Лилька послушно открыла рот.
— Теперь вина! Ну как? Вкусно? — он так и не дождался возгласа удовольствия.
— А что это там? — упрямо вопрошала Лилька, с неохотой прожёвывая.
— Это улитки по-бургундски — Escargots de Bourgogne! — терпеливо объяснял Рене. — Ты обязательно распробуешь! — убеждённо настаивал он. — Они фаршированы смесью сливочного масла, чеснока и петрушки. Улитки вынимают из раковины, слегка отваривают, потом начиняют. Потом в духовке разогревают. Voila!*
Рене ловко управлялся со своими улитками. Поддевал вилкой и отправлял в рот, запивая белым вином.
— У тебя такой довольный вид! — Лилька вяло ковыряла в раковине.
— Давай я тебе выну несколько штук, и запивай вином!
— Я всё думаю, как они ползают с рожками после дождя и думают, что их домик спасёт...
— Лили! — Рене укоризненно покачал головой. — Тогда тебе надо стать вегетарианкой. Мясо и рыбу ты же ешь и не думаешь, как это всё бегает и плавает? Это закон жизни. Человек — царь природы! Если бы мы думали обо всех, кто из-за нас потерял свою жизнь, — он помолчал, — то мы не смогли бы дальше жить. — Он вытер рот салфеткой и с сожалением посмотрел на Лильку. — Много теряешь! Не умеешь наслаждаться жизнью. Ничего. Это поправимо. Я тебя научу.
Лилька посмотрела на него внимательно. А действительно, что она знает о нём? Кто он? Ему уже сорок. Как он жил до неё? Аристократ по рождению — он был великолепно образован, настоящий интеллектуал, занимал руководящую должность. Больше француз по менталитету, чем немец. Это плюс. Вот, вкусы у него этакие-разэтакие, изысканные, гурман, знаток вин и французской кухни, вот и улиток любит...
    Улитки так и не пошли. Улитка — знак ВЕЧНОСТИ, спираль галактики. А разве можно съесть ВЕЧНОСТЬ?!..
Рене перехватил её взгляд.
— Осуждаешь? — он откинулся на спинке стула. — Что это за чудовище такое, плотоядное! Улиток не жалеет! Да?
    Он читал её мысли: наперёд знал, что она скажет. Это многоходовое мышление любимого порой обескураживало её. Казалось, что он всегда всё предугадывал: что она сделает или что уже сделала. Его логика работала безупречно. Трудно было удивить его каким-то сюрпризом. Лилька чувствовала себя в конце любой дискуссии с ним ограниченной дурой.
— Рене?
— Oui, cherie?*
— А почему ты сказал, что из-за нас погибают люди? Из-за тебя кто-то погиб?
Рене помрачнел.
— Это я в общем сказал. За жизнь всякое случается, — он позвал гарсона.
— Scotch, s'il vous plait!* — он помедлил. — Понимаешь...
— Я не должна была тебя спрашивать?
— Да нет... Всё нормально, — тяжело вздохнул он, потом, как будто решившись, взглянул прямо в глаза Лильке. — Была у меня девушка, она ждала ребёнка. Я был молод, и ребёнок не входил в мои планы. Она сделала аборт. Потом покончила с собой. Снотворное. Вот и вся история.
— Ты любил её?
— Наверное, любил... — он опустил глаза и стал гонять по эскарготнице пустые скорлупки. Лилька остановила его руку, накрыв своей. Сочувственно заглянула в глаза.
— Не надо… — Она всё поняла. «Так вот почему он уехал из Парижа!»
— Мы были молоды. Сейчас я поступил бы по-другому. Это была любовь двадцатилетних.
    Они замолчали. Гарсон принёс виски. Рене выпил залпом и попросил счёт.
— Пойдём, проветримся… — сказал он, поднимаясь.

Они лежали на изумрудном газоне в сквере около Эйфелевой башни. Полуденное солнце стояло в самом зените. В тени деревьев было прохладнее и клонило в сон. Послеобеденный релакс. Рене снял кроссовки, вытянул ноги и закрыл глаза, а Лилька села и огляделась по сторонам. Всё-таки как они свободны — эти французы. Весь газон был усыпан людьми. Одни дремали, другие читали, третьи целовались. Правда, приглядевшись, она поняла, что целующаяся парочка — это двое парней. Чуть поодаль клерк-африканец в белой рубашке, поставив свои начищенные ботинки рядом, спал на боку, чуть подхрапывая. Вдали на скамейке у старушки на коленях тявкала маленькая собачка. В центре зелёного луга журчал, убаюкивая, небольшой фонтанчик, и в круглой чаше, отражаясь в воде, плескалось беззаботное солнце. Она сидела и впитывала в себя этот сентябрьский полдень: незнакомых ей людей, отдыхающих на траве, краски, свет и тени, голоса проходящих мимо, крики детей, отголоски музыки с реки, звуки сигналов проезжавших за деревьями автомобилей и уже чувствующиеся в прозрачном воздухе чуть прелые запахи парижской осени, пытаясь остановить этот кадр, запечатлеть сложившуюся картину этой городской сценки в своём сознании. Impression… Стихи пришли, кажется, сами собой:

В тени у Эйфелевой башни
Я растянулась, сняв кроссовки.
Послеобеденной. Домашней
И не готовой к зарисовкам...

Вот африканец-клерк кемарит,
Посапывая под звук фонтана.
Ему во сне колдун шаманит,
Приплясывая под перестук там-тама…*

Лилька тоже сняла кроссовки, легла около Рене и, рифмуя строчки, смотрела в высокое небо.



__________________________________
* Wellness Tag (англ., нем.) — день здоровья, оздоровительный день.
* L'ete indien (франц.) — «индейское лето». Так называют во Франции начало осени, бабье лето.
* Urgrossvater (нем.) — прадедушка, далёкий предок.
* Ромен Гари (Romain Gary, 1914–1980) — французский писатель еврейского происхождения, литературный мистификатор, кинорежиссёр, военный, дипломат. Дважды лауреат Гонкуровской премии.
* Флешбэк (англ. flashback) — в кинематографе означает отклонение от повествования в прошлое; сюжетная линия прерывается, и мы наблюдаем действия, которые происходили ранее.
 * Берта МоризО (франц. Berthe Morisot; 1841–1895) — французская художница, входившая в круг художников в Париже, ставших известными как импрессионисты. В 1864 году она впервые выставила свои работы на одной из самых престижных художественных выставок Франции — Парижском салоне, официальной ежегодной экспозиции Академии изящных искусств Франции. Её работы отбирались для участия в шести Парижских салонах подряд, пока в 1874 году она не примкнула к группе «отверженных» импрессионистов, созданной Сезанном, Дега, Моне, Писсарро, Ренуаром и Сислеем, приняв участие в их первой экспозиции в студии фотографа Надара.
* Кеффель-Наумова Л.А. «Парижская зарисовка»: Городская лирика // https://stihi.ru/2018/09/04/375
* Кир — популярный французский коктейль, приготовленный из черносмородинового ликёра (Creme de Cassis) и белого сухого вина. Во Франции он обычно подаётся перед едой как традиционный аперитив. Входит в число официальных коктейлей Международной ассоциации барменов (IBA), в категории «Современная классика».
* Voila! (франц.) — Вот так!
* Oui, cherie? (франц.) — Да, дорогая?
* Scotch, s'il vous plait! (франц.) — Виски, пожалуйста!

 





 
Глава X. Случайности…

    Рене хотел сделать Лильке сюрприз. Была суббота, и Лилита наверняка собиралась в церковь. Он постоянно настаивал, чтобы она переехала к нему, но Лилька почему-то всё упиралась, тянула с переездом: там, в общаге, у неё всё было под рукой, да и, честно говоря, эта квартира Рене не подходила для двоих. Надо было посмотреть что-то другое. Так и не добившись своего, Рене решил отложить решение этого вопроса. Когда Лилита закончит учёбу, тогда всё и определится. Он давал себе и ей ещё чуть-чуть времени — нет, не на размышление. Размышлять тут было не о чем — для него было всё ясно: он окончательно «влип», «попал», «погиб» — какими ещё словами можно было выразить то, что он испытывал к ней? А ещё говорят: «Он пропал!» Почему, отчего, за что он её любил? Но разве можно объяснить, за что любишь женщину? Вот и он не смог бы сам себе сформулировать ответ на этот вопрос. С ней он становился другим, настоящим: с ней он мог быть самим собой — не осторожничать, боясь на эмоциях проговориться, не дозировать выдаваемую информацию, не скрывать подлинных своих чувств и желаний. Она понимала его даже тогда, когда он молчал. Лильке вовсе не мешала его интровертность. Может, потому, что она знала его другую сторону, и этой метаморфозы ей было достаточно. Она могла устроить вечер с просмотром старого фильма. Им было здорово часами молчать, глазеть в телевизор, устроившись с чем-нибудь вкусненьким на огромном низком диване, укрывшись связанным её руками пледом; тесно прижавшись, обниматься, обцеловывая друг друга, и возиться, как двое щенят. Наедине с ней даже его глаза меняли свой цвет.
— Смотри! — лепетала Лилька восторженным шёпотом. — У тебя глаза сейчас синие-синие… Ой, вот сейчас совсем васильковые — kornbluemenblau*!
И касалась губами его закрытых глаз. Он ощущал на веках нежные прикосновения её теплых губ. Жмурился, радостно постанывая. Было чуть щекотно и так сладостно, будто он облетал рай.
— Ну не закрывай! Дай я ещё посмотрю! Правда, васильковые! — изумлялась такой метаморфозе Лилька.
— Это от удовольствия! — подтверждал он, зарываясь в неё носом.
    Они хотели сегодня встретиться и пойти вместе в церковь. Но вместо этого он застрял дома: к концу недели на биржах наметилась странная динамика индекса Доу-Джонса. Надо было безотлагательно разобраться, откуда «ветер дует», провести детальный анализ — изучить графики, поднять статистику. И Рене пришлось с сожалением констатировать, что, видимо, этот процесс затянется надолго. А он так хотел её обрадовать! Увидеть эту неподдельную радость, радужную распахнутость Лилькиного восторга.

* * *
    На прошлой неделе они сидели в кафе. Вдруг Лилька ахнула, глядя куда-то мимо него.
— Какое платье! Ты только посмотри!..
Рене сидел напротив неё. Он обернулся.
— Тебе нравится? — спросил он, невольно любуясь переменой в ней. Когда её что-то удивляло или восхищало, то она становилась похожей на маленькую девочку: глаза округлялись, рот в немом восторге приоткрывался, как будто она увидела привидение.
    Лилька не слышала его, словно заворожённая. Она разглядывала платье не отрывая глаз, взволнованно вздыхала и мысленно уже примеряла его на себя. Платье в витрине бутика напротив выглядело и впрямь как сказочное: с сильно открытым лифом, на чехле из лилового шёлка, сверху кружево нежного пепельно-розового цвета. Рене взглянул на Лильку: да, ей подойдёт. Он позвонил потом и заказал платье, туфли Лилькиного размера и необходимые аксессуары. Белое летнее пальто, которое он купил ей на днях, удивительно подходило ко всему этому.
Рене вынул платье в чехле из шкафа. Расстегнул молнию чехла. Представил, как Лилька будет прыгать от радости, а потом обязательно попросит, возбуждённо шепча: «Помоги мне!» — и, быстро расстёгивая блузку, сбрасывая юбку, откинет свои чудесные волосы тем движением, которое он так любил. Тогда можно попытаться обнять её, полураздетую, и она будет слабо отпихивать его — конечно, ей же интереснее в этот момент примерять платье, чем с ним целоваться. Ох уж эти женщины! Рене почувствовал, как сердце ухнуло и стало давать больше ударов в минуту. Так. Хорошенького понемножку. Он со вздохом убрал платье обратно в шкаф. Набрал Лилькин номер.
— Сherie? Сегодня, наверное, не получится увидеть тебя! — начал Рене расстроенно.
— Почему? Ты не хочешь пойти со мной? — Лилька недоумевала.
— Не успеваю. Надо ещё поработать.
— А завтра?
Он услышал, как она расстроилась.
— Завтра я весь твой!
— А завтра мне желательно позаниматься!
Рене понял по голосу, что его любимая совсем сникла.
— Так что? Мы не увидимся? — теперь уже он почувствовал сожаление. — Na fein!*
— Ну, если ты хочешь, чтобы я осталась без диплома…
    Рене поработал с полчаса. Нет, он должен был дождаться: что там, чёрт возьми, за игру они затеяли? Сравнительный анализ займёт ещё пару часов. Рене отбросил с досадой handy*. Стоп. Надо держать себя в руках. Вспомнил Лилькину молящую интонацию (сколько счастья он бы получил в этот вечер)… Поморщился: да кому, в конце концов, он всё это «должен»?! Потянулся за отлетевшим мобильником. Уже больше не раздумывая, он позвонил своему главному аналитику, прекрасно понимая, что у того субботний вечер пойдёт насмарку… Но все на свете влюблённые — эгоисты!
— Тиль? — обратился Рене, услышав голос в трубке.
— Да, шеф! — ответили на том конце с боевой готовностью.
— Посмотри сегодня сводки и сделай, пожалуйста, динамику и прогноз. Мне нужно всё к понедельнику.
    Рене почувствовал себя свиньёй. У Тиля была жена и маленькая дочка, но он ему доверял как себе самому. Ещё разговаривая с Тилем, обсуждая с ним необходимую информацию, которую желательно выжать, угадать тенденцию, возможную игру ушлых «коллег», он, прижимая мобильник к уху, быстро надел пиджак, сунул бумажник в карман, сделал ещё пару необходимых приготовлений. Наконец подошёл к шкафу, вынул платье из чехла и, прислонив к себе, представил в воображении Лилиту, полюбовался картиной в зеркале.
— Из Штатов уже пришли сведения? — уточнил Тиль.
— Нет. Колин ещё собирает, — Рене захлопнул дверь кабинета и пробежал по лестнице пролёт, ловко перепрыгивая через две ступеньки, всё ещё продолжая вести диалог. В лифте, как всегда, связь прерывалась.
— Понял.
    Лаконичность и бесстрастность, не слышалось и тени недовольства или упрека. Он знал Тиля, был уверен в нём.
— Всё в порядке, шеф. Я сделаю, — заверил Тиль.
— Прости, если нарушил твои планы! — последние слова Рене произнёс, уже открывая дверцу машины.
    Рене вошёл в комнату. Положил платье и остальное на стул. Да... Он подобрал разбросанные Лилькины вещи, снисходительно улыбаясь её разгильдяйству. В какой-то момент он поймал себя на том, что вдыхает запах её футболки, которую она бросила, уходя. Вспомнил её всю, разметавшуюся во сне. Она вечно сбрасывала одеяло. Когда он созерцал её во время сна, чувственную молодую прелесть её тела, напоминающего ему своими линиями Венеру Боттичелли, с ним происходила мгновенная метаморфоза: он впадал в какое-то особое состояние экстаза, эйфории, которое, наверное, испытывал в доисторическую эру мужчина-самец. Здесь было всё вперемешку — и разнузданность дикой страсти, и внезапная нежность, и та самая первобытная ярость... Ужасаясь и упиваясь этим безумством, иногда просто рычал как дикий зверь, не находя выхода всем своим желаниям, пока Лилька, полусонная, не звала его: «Ну, иди ко мне!» — вот тогда было можно всё, тогда он взрывался и приходил в себя только после, постепенно осознавая это сумасшедшее счастье и свой вечный добровольный плен. Постепенно Лилита привыкла, что ему нравится обладать ею спящей.
    В первый раз это состояние на грани безумия накрыло его неожиданно для него самого. Он отчего-то проснулся и, открыв глаза, увидел мягкие очертания её груди. Лилька перевернулась во сне на спину. Он привстал и, поджав под себя ногу, долго смотрел на неё. Её кожа матово переливалась от проникавшего меж зазоров жалюзи сероватого, туманного от реки, света. Волосы рассыпались по подушке. Одеяло валялось на полу. Не совсем осознавая свой порыв, он медленно, вдыхая её сонный аромат, исходя нежностью, стал целовать ложбинку между грудями и маленькие изящные соски, постепенно, сползая ниже, чувственно лаская гладкость чуть выступающих при дыхании рёбер, и покрывал поцелуями каждый сантиметр её шёлковой кожи, касаясь языком углубления пупка, и ещё ниже, ниже... Потянул её на себя и чуть с усилием раздвинул ей бёдра. Он понял, что она проснулась, но уже не мог остановиться, овладевая, вбирая в себя её всю — свою женщину, и ощущал, как она вздрагивает... Он внимал её вздохам, стонам как музыке, чтобы слышать верный тон и, стремясь разбудить её разморённое сном тело, заставить включиться в эту сумасшедшую радость, ловил едва уловимые отклики... Ещё немного, и он почувствовал, что икры её напряглись, и она отвечала, вся приподнимаясь в такт его ритму…
    Рене в изнеможении лежал рядом с ней, часто дыша, упиваясь её блаженством и сладостной негой, которые приходят на смену желанию после угара любви. Она благодарно покрывала поцелуями его лицо. Доставлять ей наслаждение было так же ошеломительно, как и получать! Лилька смотрела на него своими восхищённо распахнутыми глазами-галактиками, положив подбородок и руки ему на грудь, и, ещё не совсем опомнившись, шептала:
— Как ты это делаешь? Можно я тоже?.. Я хочу...
— Когда любишь — всё можно...

* * *
    Дверь скрипнула, приоткрылась. Рене вздрогнул. Она? Так рано? На пороге стоял чёрный парень. Рене подумал, что это кто-то из обслуги.
— Вам что-то нужно? — спросил Рене.
— А вы сами-то что здесь делаете? — вызывающе спросил его стоящий в дверях субъект, вальяжно прислонясь к притолоке и что-то жуя.
— Я?! — Рене даже опешил. Он привык получать ответы на вопросы, которые задавал. — Я повторяю: что вам здесь нужно?
— А Лиля где?— возникший некстати незваный гость вёл себя спокойно и довольно нагло.
— Что вам от неё нужно?
— А что тебе от неё нужно? — с ходу перешёл на «ты» незнакомец.
— Вы с ней учитесь? — Рене попытался не реагировать на выпад.
— Я с ней сплю! — неожиданно, видимо, и для самого себя, выдал Жозе желаемое за действительное (он решил вновь напомнить о себе, а встретив соперника и оценив его «прикид», понял, что Лильку уже не вернуть, но отомстить можно, подпортив ей напоследок репутацию).
— В каком смысле? — не понял Рене.
— В прямом, — не унимался «наследный принц».
— Да как ты смеешь! — вскипел Рене.
— А ты, наверное, богатенький reicher Frauenheld*? Она всегда искала кого-нибудь побогаче. А ты и уши развесил! — «Афро-европеец» по-хозяйски прошёлся по комнате. Ухмыльнулся, кивнув на окно: — Небось, в церковь пошла? Грехи замаливать? А-а-а-ай!
    Кровь бросилась Рене в голову, он схватил наглеца за шкирку и, протащив несколько метров, выкинул его в коридор. Schwarze* от такой дерзости немца опешил, а потом стал бестолково и невпопад размахивать руками, но в какой-то момент всё же изловчился и задел Рене по глазу и по скуле.
— Почему вы все балдеете от русских шлюх? — орал чёрный, провоцируя. — Na, du Opfer! Arschloch! Nun, ihr Deutschen seid ein Haufen Scheisse!*
    Рене озверел, выбрал удобный момент, подпрыгнул и с размаху ударил африканца в прыжке ногой, а потом, продолжая движение корпуса вперёд, изо всех сил двинул ему кулаком в челюсть, вложив в удар всю свою злость. Тот отлетел по коридору до самого окна и упал навзничь, видимо, совсем оглушённый. Неожиданно для его бычьей комплекции, парень вдруг стал тонко скулить, размазывая по лицу кровь и слюни.
— Заткнись, подонок, и убирайся, чтобы я тебя здесь больше никогда не видел! Ты понял меня? — Рене, тяжело дыша, подошёл и наклонился над ним. Жозе заслонился руками, отползая. — Если ещё раз сюда явишься, депортируют в двадцать четыре часа, слышишь? — Рене тряхнул парня за ворот куртки. — Пошёл вон! — поддав ему под зад и отметив с усмешкой лейбл «Versace», Рене наблюдал, как его горе-соперник, спотыкаясь, удирал вниз по лестнице.
    «Понятливый оказался... Два раза повторять не пришлось», — с удовлетворением отметил Рене про себя. Убедившись, что самозванец ретировался, потрогал глаз. Полыхнуло огнём. Больно. Он спустился вниз и сказал консьержке:
— Больше не пускайте его сюда!
— Бог мой, да у вас лицо в крови и рука! — вскрикнула консьержка. Она знала, что это друг Лилиты. — А что с глазом? — Она полезла в холодильник и достала лёд.
— У вас есть пластырь?
— Да, конечно, — она обработала ему сбитые костяшки. — У нас всегда имеется, на крайний случай.
Рене молчал.
— Поднимите лицо.
Он поморщился.
— Ссадина неглубокая. Ничего страшного, — успокоила женщина. — Bevor die Hochzeit heilt!* — улыбнулась она.
— Да уж… — Рене осторожно приложил салфетку со льдом к глазу. — Как вас зовут?
— Ульрике.
— Спасибо, Ульрике! Вы мне очень помогли! — он встал и, придерживая лёд, пошёл к выходу ресепшена. — Вот ещё что... Не говорите Лили ничего, — затем вытащил из брюк бумажник.
— Разумеется… — Ульрике остановила его. — Они разбежались уже давно, года три назад...
    Рене оборвал, коснувшись её руки.
— Меня это не интересует.
    Рене вернулся в комнату. С сожалением посмотрел на платье. Сходить в ресторан сегодня не удастся. С такой-то физиономией!.. Глаз сильно болел.
Перед выходом из дома он вставил контактные линзы, чтобы выглядеть в Лилькиных глазах совсем уж неотразимым. Очки же (совершенно необходимый, к сожалению, аксессуар своей жизни), как он сам думал, когда их снимал, делали его несколько беспомощным «ботаником». А всё потому, что на людях норовил их снять, но плохо видел, от этого зажимался и казался более строгим и высокомерным. Рене пытался привыкнуть к линзам, но глаза часто воспалялись, так что он сам с собой заключил компромисс — надевать их только по особым случаям. Вот сегодня подумал, что можно. В один из их походов в ресторан он пришёл без очков. Лили удивилась.
— Рене! А где очки? Ты что-нибудь видишь?
— Главное, что я различаю твой силуэт. О большем я и не мечтаю! — схохмил он.
— Ты что, шутишь? Ты забыл очки дома?
— Лили, всё в порядке. У меня линзы.
— Да? И они не мешают? — Лилька с нежностью, очень осторожно дотронулась до его лица.
— Нет, если их вставлять на короткое время.
    Немного погодя он поймал на себе её взгляд. Совсем другой, новый взгляд.
— Что?.. — Рене вопросительно посмотрел на свою возлюбленную.
— Ты сегодня такой… — взгляд Лилиты был манящим, призывным. Так смотрит женщина, когда она хочет своего мужчину.
— Какой? — не понял Рене.
— Умопомрачительно красивый!
— Правда? — Рене не нашёлся, что ответить на такую откровенность и, к своему удивлению, почувствовал, что начинает краснеть.
    ...Рене попытался вынуть линзы. После удара боль в глазу была адская и с каждой минутой всё усиливалась. Он набрал номер частной глазной клиники, в которой наблюдался.
— Могу я поговорить с доктором Нойманн?
— Она ещё здесь, соединяю, — ответил ему приветливо голос девушки в трубке.
— Да? Нойманн! — прозвучал знакомый голос.
— Мартина? Это Рене. Привет!
— Привет, пропащий! — радостно приветствовали его на том конце. — Давненько тебя не слышала. Что? Собрался наконец заглянуть к нам на обследование?
    Рене прервал её.
— Слушай... У меня проблема... Рана в глазу. Линза там застряла.
— Немедленно приезжай! Это может быть опасно. Через сколько ты будешь?
— Мне надо, думаю, минут тридцать-сорок. — К счастью, клиника находилась в получасе езды, в предместье Франкфурта.
— Ты не должен вести машину, — предупредила доктор.
— Разумеется. Я возьму такси.
    Он закрыл дверь. Боль усиливалась. Глаз слезился, и второй плохо видел. Он почти наощупь сходил вниз по ступенькам, держась за перила. Махнул рукой консьержке.
— Schoenes Wochenende!* И спасибо за всё ещё раз! — Рене, прощаясь, с благодарностью махнул рукой женщине.
— Gute Besserung!* — пожелала консьержка.
— Ja! Danke!*

* * *
Мартина внимательно осмотрела ему глаз под офтальмоскопом:
— Дело плохо. Глубоко врезалась. Как это случилось?
— Подрался... — Рене пытался отшутиться.
— Что-о-о? Ты-ы-ы? — Мартина с трудом могла себе представить Рене в роли драчуна.
— Да, вот представь себе! Её можно вынуть? — С надеждой спросил Рене.
— Придётся тебе потерпеть, — она ещё раз всмотрелась. — Без хирургического вмешательства, мой дорогой, не обойтись.
— Когда?
— Что за вопрос! Сейчас, конечно же, — доктор быстро и чётко начала раздавать все необходимые распоряжения для подготовки к операции. Вокруг него запорхали симпатичные молоденькие эльфы-медсёстры.
    Линзу вынули. Когда он ещё приходил в себя и ничего не видел, зазвонил сотовый.
— Мартина, ответь пожалуйста! Это, наверное, моя подруга — Лили. Скажи, что я перезвоню позже, у меня глазная процедура.
— Мартина Нойманн!
    На том конце возникло замешательство.
— Говорите! Хм… Повесили трубку, — сказала Мартина.
— Ладно. Я позже сам всё объясню. Спасибо! — поблагодарил Рене.
— Не за что, — Мартина улыбнулась. — Твоя девушка?
— Да.
— Немка?
— Нет. Из Эстонии.
— О-о-о!.. — протянула Мартина. — У нас тоже несколько лет назад работала одна Kindermaedchen. Тоже из Эстонии.
— Ну и что? — спросил Рене, почему-то начиная тревожиться.
— Да ничего. Сбежала как-то ночью, — Мартина продолжала болтать, кажется, совершенно ничего не подозревая. — Кстати, её звали очень похоже — Лилита.
— А как у вас с сейчас с персоналом? — догадываясь, спросил Рене.
— А! — безнадежно махнула рукой Мартина. — После неё у нас уже третья няня. Так трудно найти хорошую.
— А почему меняете? — спросил Рене.
— Уезжают. Всех привлекает Америка, — с деланой беспечностью ответила Мартина, отводя глаза.
— Странно. Они же приезжают сюда учиться...
— Ну, приезжают. А потом находят что-то более интересное.
— Понятно! — Рене окончательно убедился, что говорит с той самой Лилькиной бывшей работодательницей. Вот не ожидал от них со Свеном. Такая милая пара!
    Бог мой! Что подумает Лили? Рене не остался на ночь в клинике и ехал домой в такси. Он ещё не отошёл от наркоза. Хотелось спать. Не успел войти, как позвонили в дверь. Лилька с порога закричала:
— Ты тоже сайентолог? Всё понятно! А я-то, дура... — тут она увидела его лицо и замолчала. — Что это? Что случилось? — она кинулась к нему.
    Глаз был залеплен, но он поднёс руку к повязке, и она увидела, что и рука перевязана. В больнице её ещё раз обработали и забинтовали. Всё это было чересчур для Лилькиных мозгов (Рене смеялся, наблюдая, как они «дымились»)!
— Сherie, не кричи. — Он покачнулся, держась за глаз. Опёрся на рванувшуюся к нему Лильку. — Дай мне лечь. Голова раскалывается! Поможешь мне?
    Лилька его раздела, натянула на него пижаму.
— Ты другим глазом видишь?
— Смутно! — признался Рене.
— Господи Боже мой!
— Приготовь мне чай, пожалуйста! И там... Ибуфлам. Где-то в аптечке... Найдёшь?
— Что случилось, ты мне можешь объяснить? Кто тебя избил?
— Не избили, а подрался, — поправил Рене. — На улице.
— Ну, подрался... Большая разница?
— Конечно! Заступился за женщину, — почти не соврал Рене.
— Так. Одноглазый рыцарь. А Мартина почему по твоему номеру отвечает?
— Это совсем другая история!
И Рене рассказал…
— Ужас! — охала Лилька. — Так ты её, выходит, давно знал?
— Да. Я наблюдаюсь у них клинике.
— Какой кошмар! Этого не может быть!
— Сherie, в жизни может случиться всё, — он поморщился, — даже то, чего не может быть никогда.
— Перестань отпускать шутки. Кто эта женщина? Ты еле жив остался!
— Не запомнил её имя. Её чуть не сбил на дороге какой-то африканец, а когда я вышел, чтобы помочь, то он полез на меня с кулаками. Пришлось применить пару приемов, — вдохновенно на ходу фантазировал он.
 Лилька не могла отойти от шока.
— А полиция?
— Полиция составила протокол, — продолжал придумывать Рене. — Пришлют на днях, наверное. Не думай об этом.
— А когда перевязка? — спросила его растерянная и всё ещё до крайности встревоженная Лилька.
— В понедельник.
    Прежде чем провалиться в сон, Рене притянул Лильку к себе.
— А поцелуй смертельно больному?
— Ой! — Лилька вспомнила. — Я же видела платье! Это платье принцессы! Спасибо! Ой! Мой бедный раненый адмирал Нельсон! — Лилька осторожно обняла его, поцеловала в колючую щёку. — Я тебя так люблю!
— За платье? — обессиленно съязвил Рене.
— И за платье тоже...

* * *
    Рене провалялся дома две недели, давая указания с помощью видеосвязи и телефона, львиная доля работы пришлась на Тиля. Первые дни Рене плохо видел. Дёргал глаз, и голова болела немилосердно. Лилька всё бросила и была день и ночь с ним. Съездила за учебниками и пыталась зубрить, но толку от этого было мало.
Рене лежал и думал об этих девочках, которых Мартина и сайентологи, судя по всему, переправляли в Америку. Таких же, как Лили! Слава Богу, что она убежала! Он привык выигрывать, но восставать против такой организации — это, пожалуй, слишком самонадеянно. Так... Что он может сделать? Кого задействовать? Он перебрал возможные варианты и позвонил своему знакомому — Хорсту, с которым они играли в теннис. Вспомнил, что тот как-то в разговоре упомянул про своего приятеля, занимающего крупный пост в Aussenministerium*. Рассказал. Хорст крутился в политике и был масоном, чего не скрывал, — но для Рене это было лишь игрой элит.
— А зачем тебе это надо? — поинтересовался Хорст.
— Ты можешь помочь или нет? Скажи прямо! — нетерпеливо спросил Рене. Он имел редкостное самообладание, но холодок в его голосе подсказал Хорсту, знающему его неплохо, что он на пределе.
— Посмотрю, что я могу сделать! Перезвоню! Мне нужны фамилии. Вышли мне всю информацию, которая у тебя есть.
— Хорошо. Спасибо! — Рене вздохнул с облегчением.
— Пока не за что!
— Мне нужно, чтобы она больше никого не получила из Восточной Европы! — настаивал Рене.
— У меня есть консул в Москве и в Польше. По этой Estland, Littland und — как её — Litauen*, не знаю. Узнаю.
— Хорошо. Пока.
Хорст позвонил через неделю.
— Девочек нашли в Лос-Анджелесе. Мартину и Свена Нойманн, этого профессора Орта и Оливера Штрауба внесли в «чёрный список». За ними и их окружением установлено наблюдение. Ну и нянек твоих они, разумеется, больше не получат. Любая виза будет отклонена. Доволен?
— А девочки? — Рене не унимался.
— Вернут назад. Родителей и консульства уже уведомили об их местонахождении. Дальше — уже юрисдикция страны. Если не поможет, то Интерпол!
— Откуда они? — спросил Рене.
— С Украины.
— С Украины?! — неожиданно вскричал Рене и на мгновение стал белым, как лист бумаги.
    Лилька видела, что с ним что-то произошло, но не понимала, почему его так поразили эти слова? Какой он всё-таки впечатлительный! Правда, как Пруст! Она хотела разговорить его позже, но он только странно улыбнулся.
— Я кое-что знаю о тех местах, — неопределённо ответил Рене.
    Его волнение было непонятно. Она почувствовала, что за этим кроется какая-то история, но поняла, что расспрашивать сейчас не стоит.
— Послушай, Хорст! Я очень прошу тебя! Проследи, чтобы их обязательно вернули назад! Мне это важно!
— Хорошо. Что с тобой? Почему ты так волнуешься! Их вернут. Я проконтролирую, — Хорст был в замешательстве.
    В молодые годы Хорст работал со Штраусом*, масоны имели огромное влияние и свои каналы информации в полиции и органах безопасности по всему миру. Рене с ним не ошибся.
— Ты понимаешь, Рене, что эти сайентологи у нас не запрещены? Локально, в этом деле, могу помочь, о большем не проси! Но с этими девочками всё будет в порядке. Обещаю!
— Я твой должник! — пообещал Рене.
— Надеюсь! — закончил разговор Хорст.
Лилька, которая во всём принимала участие и действенно помогала, с восхищением смотрела на Рене.
— Mon amour, ты — волшебник!
— Ещё рано праздновать победу. Надеюсь, что их вернут.
    Но сам он понимал, что всё это может быть совсем не безопасно.
— Придётся искать другую клинику. Жаль. У них хорошие врачи. — Он посмотрел на Лильку. — Мне послышалось, или ты начинаешь говорить по-французски?..



________________________________________

* Kornbluemenblau (нем.) — васильковый цвет.
* Na fein! (нем.) — Ну прекрасно! Чудесно! (В данном случае выражение несёт отрицательный оттенок, негатив. — Прим. ред.)
* Handy (англ.) – мобильный телефон.
* Reicher Frauenheld (нем.) — богатый бабник.
* Schwarze (нем.) — чёрный, темнокожий (парень).
* Na, du Opfer! Arschloch! Nun, ihr Deutschen seid ein Haufen Scheisse! (нем.) — Ну, ты жертва! Задница! Ну, вы, немцы, куча дерьма!
* Bevor die Hochzeit heilt! (нем.) — До свадьбы заживёт!
* Schoenes Wochenende! (нем.) — Хороших выходных!
* Gute Besserung! (нем.) — Поправляйтесь! Выздоравливайте!
* Ja! Danke! (нем.) — Да, спасибо!
* Aussenministerium (нем.) — Министерство иностранных дел.
* Estland, Littland, Litauen (нем.) — Эстония, Латвия, Литва.
* Франц Йозеф Штраус (нем. Franz Josef Strauss, 1915–1988) — западногерманский политический и государственный деятель, один из лидеров баварской партии Христианско-социальный союз (ХСС).













Глава XI. Они

    Рене и Лилита стояли на заполненной людьми верхней открытой палубе корабля пароходства «Кёльн — Дюссельдорфер», вблизи Рюдесхайма, совершенно оглушённые и счастливые. Заключительное празднество «Рейн в огне»* было в самом разгаре. Рейн действительно был весь в огне. Вокруг них взрывались в ночном небе огромные огненные цветы фейерверков и, осветив берега словно днём, медленно опадали искрами в воды Рейна. По берегам пылали замки Райнштайн, Райхенштайн, Эренфельс, Зоонэк, Kлопп, Kaтц, на острове, на самой середине реки, — замок Пфальцграфенштайн. Зрелище было феерическое! Замки, искусно подсвеченные, будто взлетали факелами в чёрное небо, и казалась, что они сгорят сейчас, исчезнут, охваченные пламенем. Между залпами всё заволакивало голубым дымом, и Лильке чудилось в оглушительных разрывах, что они перенеслись в далёкое прошлое и оказались в самой гуще сказочного поля боя — там, в средневековье, и в этой битве, в последнем сражении, сошлись силы добра и зла: ни одна из них не может одержать верх — и так будет продолжаться целую вечность.
    Лилита прижималась к Рене, прячась от разрывов, утыкаясь ему в грудь.
— Лили! Не бойся! — тормошил он её. — Посмотри! Ну посмотри же!
Он чувствовал, как она дрожала, пытаясь пересилить свой страх перед мощными залпами фейерверка, силясь улыбнуться ему. Он крепко прижимал её к себе. Он ничего теперь не боялся. Он нашел её. Это его год! Их год! Это их праздник! Он встретил её наконец-то! Боже правый! Он уже и не надеялся. Перед ним в этим мгновения как будто проносились пустые годы без любви, лица разных женщин, его подруг — красивых и не очень, наверное, в сущности хороших, но не его. Не для него. Он то и дело целовал её — то в щёку, то в макушку, когда она от грохота и искр прятала лицо на его груди, и в рокоте взрывов говорил, обещал, клялся ей:
— Я тебя нашёл! Я люблю тебя! Я тебя никому не отдам! Будь со мной! Только будь со мной! Пожалуйста! Только не исчезай, как эти прекрасные огненные цветы в небе!
    Слышала ли она его? Он ждал этих секунд, когда Лилита поднимала к нему, наконец, испуганное и одновременно счастливое лицо. А она верила и не верила. Она нашла... Она нашла его — среди чужих пространств и веков. За тридевять земель. Так бывает?
— Знаешь? Я хотела бы здесь жить. В этой сказке. А ты? — Лилита взглянула на него, ища подтверждения.
— Я бы хотел жить с тобой в сказке. Можно и здесь, pourquoi pas*? — поправил её Рене.

* * *
    Через полгода они поженились. На титульной стороне приглашений на бракосочетание они поместили детскую фотографию Рене — маленького недовольного мальчика в галстучке-бабочке — с импровизированным девизом под ней: «Никогда не женюсь!», а на обратной стороне Лилькину — с грязно-розовым медведем в руках, и подпись: «Никуда не денешься! Влюбишься и женишься!» Лилита, как бывшая школьная активистка, любила изъясняться «языком стенгазеты». Конечно, бракосочетание Рене и Лилиты было поскромнее, чем, скажем, королевская свадьба фюрста Ренье и Грейс Келли в Монако: во-первых, потому, что они наотрез отказались сочетаться браком во Франции; и потом, Рене — к ужасу родителей и радости его невесты — изъявил желание перейти в православную веру и, после соответствующих приготовлений и бесед с отцом Александром, принял таинство Крещения. При крещении ему было дано имя Роман — православного святого, равноапостольного мученика.
    К первой исповеди Рене отнёсся очень серьёзно, с некоторым даже благоговейным страхом и трепетом. Он не мог читать по-русски каноны к Господу и Богородице — и только слушал, как Лили, стоя на коленях, долго читала, будто пела, осеняя себя крестным знамением и кланяясь. И он крестился, ловил её профиль в отсветах колеблющихся от её движений огоньков свечей и думал о своём — о том, что он завтра скажет на первой своей исповеди, что тяготило его, казалось, уже целую вечность... Об Эстель*...
    Он долго не хотел понимать, не хотел помнить, что они убили ребёнка, живое существо, душу... Хотел забыть. Надеялся, что и она забудет. Он приносил ей эклеры, притащил однажды котёнка, рыженького, со звёздочкой на лбу, но она отдала его. Если не нужен ребёнок, то и котёнок его не заменит, их малыша нет и не будет! Никогда не будет! В ней проявилась жестокость матери, у которой отняли дитя. Она металась, как разъярённая львица. Рене старался, чтобы они не засиживались в четырёх стенах, но… Эстель была уже другая. Она никогда больше не вернулась к себе прежней, потеряла интерес ко всему: часто плакала, одна уходила, пропадая надолго, больше не разрешала ему к себе прикасаться. Они убийцы! Они хотели беспроблемно жить, заниматься любовью, наслаждаться жизнью, путешествовать, совершенствоваться. На деле же оказались изнеженными эгоистами, дерьмовой «золотой молодёжью», неспособными нести ответственность за свои удовольствия и за свою бездумность, — и отняли жизнь у маленького, беспомощного комочка... Говорят, что до определённого периода развития плод ещё не человек. Как же не человек, если в нём заложено уже всё: рай и ад, война и мир, любовь и ненависть, слёзы и стихи, формулы и музыка? В нём сокрыты инь и ян. Сотни «Он» и сотни «Она». В нём — история предков, генетическая составляющая, матрица и — будущее, продолжение: другой ребёнок, много-много будущих детей...
    Как-то в один из вечеров Рене нашёл свою любимую абсолютно пьяной, лежащей с бутылкой бренди в ванне, — он еле вытащил её оттуда. Эсти оказалась на удивление тяжёлой и такой скользкой, что никак не удавалось, при всём усилии, достать её.
Когда он, справившись наконец с этой нелёгкой задачей, весь мокрый (пока вытаскивал, сам угодил в ванну), с трудом вытянув, нёс её в комнату, перекинув через плечо наподобие мешка, — она сучила ногами, конвульсивно билась об него и кричала:
— Ты подонок, а твоя мать — крыса! Мерзкая, хитрая крыса!
    …В тот день он вернулся из университета раньше обычного. Смятая неубранная постель, окурки в пепельнице. Последнее время он не видел ничего другого. Они перестали вместе ужинать, ходить в рестораны, встречаться с друзьями, смотреть телевизор. Эсти долго не возвращалась. Слишком долго. Уже совсем стемнело, когда он, встревоженный, позвонил в полицию. Рене не находил себе места. Внезапно его пронзила такая тоска! Он понял, что её больше нет… Последнее время Эсти не могла заснуть, каждую ночь принимала снотворное, которое ей прописал психиатр. Её долго искали, а нашли в глубине Люксембургского сада, на их скамейке... С тех пор он там не был...
Лили молилась и молилась, а он прислонился к стене и всё смотрел на русские строгие иконы Иисуса и Богородицы и шептал: «Lieber Gott verzeih mir!.. O, Herr, vergib mir meine Schuld!»*

* * *
    Отец Александр с радостью обвенчал их в храме.
— Ну, слава Тебе, Господи! Наконец-то! — он широко перекрестился. — А то за вас грехи на себя беру! Потворствую блуду. Господи! Прости меня, грешного!
Лилита, стройная и высокая, в шёлковом подвенечном платье цвета слоновой кости, была чудо как хороша! Платье напоминало наряд принцессы — с длинным шлейфом, который несли детишки из воскресной школы при храме, с пышной юбкой из нескольких слоёв фатина, дополненной лентами, лиф платья был отделан старинным кружевом и расшит жемчугом. На её волосы была накинута полупрозрачная фата из тончайшей кисеи, закреплённая на тонким обруче белого золота, с чудесным украшением из бриллиантовой россыпи — будто нежные листья папоротника охватили с двух сторон её головку. Волосы были заколоты сзади и спадали блестящей волной, с вплетёнными в них белыми цветками жимолости. На свадьбу приехали из Эстонии её родители. Лилька так радовалась! Она не видела их уже, кажется, целую вечность. Отец как-то особенно торжественно вёл Лилиту к церкви. Она радостно держала его под руку (её заветное желание из далёкого детства). Отец выглядел постаревшим, но был таким же высоким, красивым, светловолосым, — и только солнечный отблеск в волосах сменило серебро. Мама тихо плакала.
— Какая ты у меня красавица стала, дочка! Будьте счастливы! О таком, как твой Рене, можно только мечтать.
Лилька перевела. Рене улыбнулся и поцеловал маме руку. Она зарделась, как девочка, смутилась. Лилька подумала, что, наверное, маме никто и никогда не целовал руки.
    ...Отец Александр, трижды перекрестив Рене, надел ему кольцо.
— Обручается раб Божий Роман рабе Божией Лии во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — нараспев произносил отец Александр, и эхо разносило его голос по всей церкви. Затем батюшка взял её кольцо: — Обручается раба Божия Лия рабу Божиему Роману во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
    Лилька всячески крепилась, чтобы не заплакать. Отец Александр чуть сдвинув брови, умоляюще смотрел на неё, зная о её слабости пустить слезу. После благословения священника они стали меняться кольцами. Рене надел ей своё кольцо на палец и почувствовал, как дрожит Лилькина рука, а пальцы были холодны как лёд. Незаметно сжав их, чтобы успокоить, он взглянул на неё. Она была такой нежной, такой юной в отблесках свечей — как фарфоровая статуэтка! Тонкое кружево фаты оттеняло её чистый лоб, чуть розовеющие скулы, мокрые от слёз ресницы стрелами. Она впрямь была похожа на принцессу из сказки. Рене замер: «Господи! Неужели я не сплю? Неужели это всё мне? Она, вот сейчас, станет совсем моя?!» Лилька подняла глаза.
— Je t’aime*. Ich liebe dich fuer immer und ewig*, — одними губами шептал он, глядя в эти любимые глаза-галактики. Она поняла и улыбнулась, как улыбалась только ему...
— Ich dich auch...*
    Батюшка кашлянул, чтобы привести их в чувство. Лилита надела своё кольцо на руку сияющему от счастья будущему супругу, в знак любви и преданности, в знак своей готовности принимать от него помощь всю жизнь. Обмен кольцами надо было произвести трижды: в честь и славу Пресвятой Троицы, как объяснял отец Александр, когда готовил их к обручению.
    Лилька, которой слёзы уже застилали глаза, в последний раз надела кольцо мимо. Думала, что надела, разжала пальцы — и кольцо покатилось, звеня, по мраморным плитам.
— Ах! Ах! Ах!!! — неслось по всей церкви, многократно повторённое эхом. Те, кто стоял рядом — др;жки, однокурсники Никита и Павел, которые должны были позже, при венчании, держать венцы, Светка, Лена, родители — все кинулись искать кольцо, метались по церкви, шаря по полу, прося посторониться. Всё осветилось фонариками от мобильных. Встревоженные голоса раздавались по храму, как при всеобщей молитве... Насилу нашли!
— Это плохой знак, — сказал кто-то.
    Жених и невеста, держа в руках зажжённые свечи, вышли на середину храма. Хор запел: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе».
    Они встали на разостланное на полу перед аналоем белое полотенце. Отец Александр спросил жениха:
— Имаши ли, Роман, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Лию, юже зде пред тобою видиши?*
Светка, которая была «виновницей» их знакомства, перевела Рене, прошептав на ухо:
— Желаешь Лили взять в жёны? Говори «да»!
    Светка уже родила к этому времени маленького Ксавье, ангелочка Ксавушку — на русский манер. Макс стоял рядом с ней, исподтишка показывая Рене большой палец: молодец, мол, давай!
— Да! — ответил Рене на русском.
— Не обещался ли еси иной невесте?* — вопрошал батюшка, притворно грозно шевеля бровями.
— Нет.
    Лилька тоже никому ничего не обещала. Отец Александр, взяв венец и дав Рене поцеловать образ Спасителя на нём, начертил в воздухе крест:
— Венчается раб Божий Роман рабе Божией Лии во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Батюшка благословил таким же образом и Лилиту. Её венец украшала иконка Богородицы.
— Венчается раба Божия Лия рабу Божию Роману во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Господи Боже наш, славою и честью венчай их! Что Бог сочетал, того человек да не разлучает...
    Дружки держали тяжёлые венцы над их головами. Лилита вслушивалась в каждое слово послания апостола Павла, пропуская через себя, беззвучно шевеля губами, и лицо её светилось тихой радостью, одухотворённое и счастливое. Батюшка прочитал отрывок из Евангелия от Иоанна. О Божием благословении супружеского союза и освящении его. О чуде претворения воды в вино Спасителем на свадьбе в Кане Галилейской — о том, как земная супружеская любовь возвышается до любви небесной.
Лилита чувствовала Рене рядом. Она так желала, чтобы он всё это понимал! Но она знала, что он разделяет её радость, что он любит её, что он понимает главное — они теперь вместе навек перед лицом Господа. Что вот сейчас они переживают самые неповторимые, самые важные минуты в их жизни.
    Принесли чашу с красным вином, батюшка благословил её и троекратно дал испить молодой паре. Вино — знак радости и веселия... и чуда! Лилька, с утра не евши и не пивши, немного захмелела, но крепилась. Дальнейшее слышалось ей, как шум в морской раковине. Отец Александр соединил их правые руки, благостно глядя на Лильку и улыбаясь, и трижды обвёл новобрачных вокруг аналоя...

* * *
    Родители Рене не приехали. Семья Рене, много веков исповедующая католичество, недоумённо молчала, не зная, как принять крещение сына в православии. Как чудачество, моду на экзотику? Софи была вне себя! Что позволяет себе эта девица? Околдовала она его, что ли? Она пыталась отговорить сына от этой затеи, но Рене просто и спокойно сказал:
— Мама, пойми... Я люблю её и хочу быть ей мужем перед небесами.
    Софи хотела что-то возразить, она всегда пыталась вести дискуссию даже с самим Господом Богом! На меньшее она была не согласна! С остальными, сопровождающими её по земной жизни, спорить было неинтересно. Они давно с ней согласились.
    Рене, который уже в течение часа с показным интересом любящего сына слушал лекцию о преимуществах католичества перед всеми другими вероисповеданиями, о корнях и ветвях их генеалогического древа, о том, как даже сам де Голль ценил его деда, — когда Софи, не слыша возражений, подняла градус риторики до «бросающего тень на их имя мезальянса», этого уже не выдержал.
    Резко звякнув приборами, так что весь ресторан обернулся на него, в раздражении отодвинув от себя тарелку, давая понять, что трапеза окончена, он, обычно во всех отношениях сдержанный (что было непреложным правилом в его кругу), повысил голос. Всё-таки ей удалось вывести его из себя.
— Какой мезальянс, мама?! Какими ценностями и условностями ты меряешь жизнь? Ты живёшь в своём отфильтрованном, дистиллированном мире и дышишь чистым кислородом, но, как известно, в больших количествах — это тоже яд и наркотик. Ты перестала понимать жизнь! Тебе заменили её твои музыкальные вечера и дифирамбы, которые тебе поют! Опомнись, мама! Ты прожила всю жизнь в затхлой атмосфере твоего «утончённого» круга, и что в тебе осталось? Только высокомерие и снобизм! Твой мир — где все друг друга знают и потихоньку едят, но это ничего. Это свои! Твоё счастье, что ты встретила отца, — кстати, я до сих пор не могу понять: для чего ты вышла за него? Ты же его не любила? Из-за его аристократической фамилии на твоих афишах? У тебя своя была не хуже. Из-за денег? Я не хочу следовать по твоим стопам! Уволь меня! Достаточно тебе отца! Вспомни Эстель!
    Софи хотела возразить, но, услышав давно не упоминавшееся имя, как-то поперхнулась на полуслове воздухом после этой тирады сына, с шумом выдохнула и, резко отвернувшись, стала смотреть в окно фешенебельного ресторана, куда она пригласила своего единственного отпрыска — в надежде его переубедить. За окном, в акварельных разводах луж, солнечный дождь рисовал весеннюю avenue des Champs-Elysees*.
— А Бог один! Ты ещё этого не поняла?
    Софи не нашлась, что ответить. Позже в Париже просто устроили вечер для друзей.
    Рене происходил из известной семьи. Его мать в молодые годы была подающей большие надежды французской пианисткой, отец — немецким банкиром, руководящим парижским филиалом одной транснациональной корпорации, потомком немецких аристократов, обедневших после Первой мировой. Но титул на хлеб не намажешь! Немцы — жёсткий народ. Ты должен доказать, что не зря носишь в имени своих предков приставку «фон», и отец Рене — Кристоф — принялся доказывать и доказал! Вилла под Парижем — свадебный подарок родителей!
    Рене ничего и никому уже не надо было доказывать. Ему было сорок лет. Он получил прекрасное воспитание и образование. Уехал из Парижа, когда ему исполнилось двадцать шесть, и никогда не хотел туда вернуться. Он был не слишком француз — немецкая жёсткость и закрытость уравновешивала южный темперамент, и далеко не немец — с мелочностью, отвратительной прагматичностью и холодной развращённостью оных. Было непонятно — кто он? Смесь эта была настолько притягательной, что Лилька каждый день влюблялась в него заново! Осуществилась голубая мечта её детства! Они купили огромную квартиру. Без льняной скатерти и салфеток не садились за стол. Всё должно было быть comme il faut*.
    Рене, надо сказать, с улыбкой подтрунивал над Лилькиными потугами постижения хороших манер. С легкомысленностью человека, с рождения принадлежавшего к аристократическому миру, впитавший в себя — как говорится, с молоком матери — утончённый стиль, манеры, он до конца не осознавал, как было трудно простой девчонке справляться со всеми премудростями светского этикета. Зато на всех вечерах, которые они давали, Рене с самозабвением играл на рояле — и только, на Лилиту же возлагалась разработка меню и вся подготовка фуршета. Она быстро вошла во вкус, сравнив услуги различных фирм по организации банкетов, нашла лучшую, которая не задирала цены и обслуживала на хорошем уровне. Всё это не тяготило её, скорее наоборот: её кипучая энергия уже долго жаждала выхода, — и потом, она была так счастлива, что не чувствовала усталости.
— Cherie, где у тебя ключик самоподзаводки? — иногда просто поражался этому энергетическому смерчу Рене. — Сядь, передохни!
    Она хотела заняться устройством дома, купить мебель, разумеется, советуясь и показывая сначала Рене. Он выслушал Лильку, посмотрел на её предложения и позвонил своему другу — дизайнеру Люку. Тому самому, которого Светка «забраковала» на своей свадьбе. Люк, простой деревенский мальчишка, когда-то первый раз в деревне в Провансе увидел интерьеры господского дома, принадлежавшего деду его парижского приятеля. С тех пор он начал рисовать в своём воображении придуманные им дворцы и мысленно их обставлять. После окончания школы он приехал к Рене в Париж, и тот, используя связи отца, помог другу поступить в Парижскую Академию художеств.
    Постепенно он ввёл его в свой круг, познакомил с парижскими друзьями, знакомыми семьи. Как итог, из деревенского увальня и драчуна вышел модный, весьма экстравагантный художник и дизайнер интерьеров, который был нарасхват, но для друга согласился отложить все свои дела и прилетел из Гонконга. Его команда состояла в основном (на взгляд Лильки) из ослепительно красивых, но несколько хмурых ребят, напоминающих ей манекенщиков с подиума. Войдя в квартиру, они сразу же слаженно забегали, как муравьи, по комнатам и принялись без лишних церемоний всё измерять и фотографировать. Чувствовалось, что они понимали друг друга с полуслова. Несмотря на то, что вся эта компания отдавала той самой «голубизной», о которой ей впервые поведала Светка, Лильке подсказывала её женская интуиция, что у самого Люка была вполне «нормальная» ориентация. Она поймала на себе его взгляд и больше не сомневалась. Всё с ним в порядке. Просто он в своё время смекнул, как адаптироваться, войти в струю, как пробиться в столичной жизни, и, однажды примерив на себя весь этот антураж, окружил свою жизнь загадочными недомолвками, намёками и слухами о принадлежности к распространённым в среде дизайнеров, художников и всей этой богемы «условностям»! Однако Лильку он принял безоговорочно, почувствовав, как Рене её любит, и признав в ней свою — искреннюю и естественную — не ломаку и не эпатажницу. Она не была похожа на охотницу за богатством.
    Лилька тоже сразу полюбила этого странного, на первый взгляд — высокомерно-грубоватого «гавроша» с рыжими вихрами, торчащими из-под молодёжной трикотажной шапки-чулка, в чудных шароварах и смешных ботинках, как у Чарли Чаплина. Когда она его получше узнала, то поняла главное: для тех, кого он принял, это был преданный друг. Он много раз потом рисовал Лилиту и был поражён той точностью «взгляда импрессиониста», с которой Рене ухватил схожесть её с Бертой Моризо. Только в работах самого Люка она была похожа на… Больше на абстрактную птицу в рисунках ребёнка. Ну, тут уж ничего не поделаешь! Каждый художник видит по-своему. Но Лильке нравились все его творения, несмотря на явную недооценку его «авторского стиля» со стороны Рене.
    Люк всё осмотрел и «обнюхал». Пошептался с Рене. Тот поделился с ним идеями, чего бы ему хотелось, как ему примерно представляется их жилище. Они всё равно надолго не задержатся в этой квартире — год-два. Пока нет детей. Подойдет что-нибудь лёгкое, современное. Лилька давно мечтала об этом — но в итоге Рене отдал ключи дизайнерам и увёз её на их виллу под Париж. Когда они вернулись, квартира была как из каталога журнала «Living at Home»! Тактичный Люк оставил им флешки со всеми деталями интерьера в 3D, вплоть до ваз и пепельниц. Лилька села и долго молчала, с укором глядя на Рене.
— А что? По-моему, очень мило! — оценил Рене, хитро прищурившись. Видя разочарованность Лильки, он схватил её за руку. — Лили, ну не дуйся! Лучше пойдём посмотрим.
    Лилька сдалась, когда поняла, что пол — кожаный! Ко всему прочему, на стенах висели оригиналы постмодернистов, интерьер украшали экзотические сосуды, барабаны и маски, панцири черепах и пара трофеев, среди которых, к ужасу Лильки, была львиная голова! Странная мебель, выделанная из цельных стволов диковинных деревьев. А её ванная-джакузи была сделана в форме цветка из полупрозрачного хрусталя, имелась зона душа «тропический дождь» и ещё много приятных мелочей: вместо крана открывала рот серебряная лягушка, и общий стиль напоминал сказку о Дюймовочке.
    Лилька предпочла бы что-нибудь более уютное, буржуазное.
    В кабинете Рене был письменный стол, инкрустированный слоновой костью и обтянутый шкурой аллигатора.
— Ты говорил: «что-то лёгкое, современное», — съязвила Лилька. — Аллигатора сам поймал?

* * *
    Они много путешествовали. Лилька увидела Венецию, Флоренцию, Милан, Мадрид и Лиссабон, Карибы и Бали, Мексику, Перу… Они полазили по раскалённым развалинам в Паленке, Куско и Мачу-Пикчу, где среди трещин в плитах древних площадей шныряли юркие ящерицы и грелись, свившись клубком под камнями, важные змеи.
В одном из многочисленных путешествий Рене привёз её к перуанским шаманам. Лилька увидела своими глазами настоящие девственные джунгли, узнала от их гида Хесуса о многих чудодейственных растениях, которыми местные племена лечились от всяких болезней. Гид был просто неподражаем! Самообладание редкостное! Лицо абсолютно непроницаемое, как маска, похожая на изваяния в Храме Солнца в Мачу-Пикчу. Он не выражал ни удивления, ни радости. Он был полон достоинства и загадочен. То, что надо для гида. Кого она только не увидела, продираясь за таинственным гидом по джунглям! Здесь были и тамарины, и бурые капуцины, агути — грызуны, являющиеся отдалёнными родственниками морских свинок — пака, чешуекрылые бабочки, трогоновые птицы, туканы — и наименования всего того, что здесь летало, ползало, бегало и висело на лианах, запомнить было невозможно.
    Но вся группа ждала одного, особенного дня. Ради этого многие приезжали сюда каждый год, преодолевая гигантские расстояния. И вот этот день настал. Вечером никто не ужинал. Ждали церемонии очищения. Церемония называлась «аяуаска». Аяуаска — это напиток, который готовится из лианы в сочетании с множеством других растений. Лиана оказывает сильнейшее очистительно-расслабляющее действие.
    Церемония длилась до самой полуночи. Лилите стало нехорошо, когда она вдохнула странный, едкий дым, пахнущий вроде травами и углями от дров под большим котлом, на которых варилось снадобье. Рене бывал здесь и раньше, поэтому сутки до этого предусмотрительно ничего не ел, а вот Лилита пообедала. Прочистили их — что надо!
    На другой день они должны были уезжать. Но с утра ещё оставалось время для самостоятельной прогулки. Гид вдруг в момент перестал быть изваянием и, сладко улыбнувшись, хитро прищурив индейские глаза, предложил туристам узнать свою судьбу. Видимо, это было обычным трюком, чтобы побольше подзаработать на группе. Они шли через лес в сторону индейского поселения, где жил прорицатель — шаман. Между деревьями плотно висел голубой туман. Влажность была такой, что казалось, каждого из них окатили ведром воды. Джунгли подходили к самой тропинке, кругом пели на все лады, аукали, мяукали, рычали и мычали, откуда ни возьмись вспархивали огромные, как лошади, попугаи. Пару раз на пути встречались змеи, но опытные мудрые рептилии сами шарахались от людей, уползая со скоростью, на которую были только способны. Наверное, если перевести их шипение на человеческий язык, то получилось бы: «Рас-ш-ш-шастались тут. Житья от них нет!»
    Наконец они пришли. Хесус провёл их по всей деревне, жители которой, встретившиеся им на пути, в том числе бегающие в большом количестве голые, пупастые ребятишки, не обращали на них абсолютно никакого внимания, занимаясь своими делами. Прошествовав по своему обыкновению невозмутимо мимо местного населения, гид вывел их к круглой площадке на окраине деревни с пальмовой хижиной на дальнем конце, полускрытой мангровыми зарослями. Все туристы встали полукругом на почтительном расстоянии от шамана. Шаман сидел на корточках и курил длинную трубку. Из чубука в форме головы чудовища-обезьяны вился белый сладковатый дымок. Рене с усмешкой обернулся к проводнику.
— Что он курит? — спросил Рене.
Хесус серьёзно ответил:
— Он готовится.
    Рене наклонился к Лильке и шепнул: «Ну, сейчас он как следует подзарядится и такого наговорит! Что ж... Подождём». Лилька хихикнула. Вспомнила, как индейцы ели кактусы у Кастанеды в «Учении Дона Хуана», а потом разговаривали с Богом. Шаман приподнял голову, нашёл глазами этих весёлых туристов, помедлил и, в свою очередь, тоже хмыкнул, одними губами. Его взгляд оставался мутным и одновременно страшным, как у существа из потустороннего мира. Группа жаждущих узнать свою судьбу выстроилась цепочкой. Когда подошла очередь Рене и Лильки, шаман посмотрел на них своими жуткими мёртвыми глазами и ничего не стал говорить. Передал через переводчика: «Пусть уйдут. Следующий!»
— Почему? — спрашивал переводчика встревоженный Рене. — Что он сказал?
Гид Хесус, выросший в Германии, только отводил глаза и пожимал плечами.
— Да не слушайте вы их. Шаманы...

* * *
   Рене много работал. Транснациональная корпорация, в немецком филиале которой он занимал не последнее место, требовала полной отдачи. Он всего хотел достичь сам, без помощи родителей, и это ему удалось. А теперь у него семья — Лили, будут дети...
    С некоторых пор он стал чувствовать напряжение в делах. Какое-то сопротивление извне. Привыкший к биржевой игре, жонглированию возможностями, он видел, что раз за разом ему всё меньше и меньше удаётся остаться в выигрыше. Один раз они потеряли так много, что Рене просто вышел из себя. Он вызвал Тиля и очень тихо спросил:
— В чём дело?
    Тиль знал, что очень тихий голос Рене не предвещает ничего хорошего. Он благоразумно молчал.
— Так... Где Зиг? — Рене с досадой содрал через голову галстук. Расстегнул пуговицу. — Чёрт... Голова раскалывается. — Он открыл дверь. — Силке! Пожалуйста, от головной боли что-нибудь!
    Силке вошла, мелькая ногами и соблазнительно крутя узкими, как у мальчика, бёдрами. Принесла таблетки. Тиль непроизвольно сглотнул. Рене, массируя виски и по привычке бесстрастно фиксируя внутреннюю борьбу своего зама — этого «мозга корпорации», с усмешкой заметил:
— Не облизывайся! У них с Колином свадьба через месяц. Так где же Сарториус?
— Где-то в Таиланде куролесит, — машинально ответил Тиль, не отрывая взгляд от уходящей секретарши.
— Тиль! Очнись!
    Голос босса вывел его, наконец, из коматозного состояния. Тиль с сожалением вздохнул, и взгляд его вновь стал осмысленным.
— Да, босс! Я здесь! — он с готовностью посмотрел на Рене.
— Рад, что ты снова с нами!
    Язвительность Рене была Тилю понятна. Головные боли с некоторого времени изматывали босса, и прекрасная Силке всегда держала наготове таблетки.
— Ты сегодня же приволочёшь Зига сюда! Слышишь? — жёстко распорядился Рене.
— Это будет непросто! — Тиль всё же попытался уклониться от этой «почётной» обязанности. Лететь за Зигом не хотелось.
— Знаю. Возьми наш самолёт. Пусть Ханс с тобой летит. Он тебе поможет справиться с ним. Не давай ему пить. Он мне нужен в рабочем состоянии. — Рене сел в кресло.
    Отвернулся и уставился в стеклянную стену. В наступающих ранних сумерках тревожно и почти враждебно зажглись проблесковые огни на небоскрёбах... — Чёрт знает что такое! А? — он повернулся к Тилю, как бы призывая его в свидетели.
— Да, — Тиль знал, что нужно шефу. — Сегодня не наш день.
 
Зиг Сарториус происходил из семьи Freiherrn*, как и Рене, но на этом их сходство и заканчивалось. Если Рене блестяще закончил гимназию и университет, то Зига вышибали отовсюду, несмотря на пресловутую фамильную приставку «фон»: он ушёл из дома, ночевал на вокзалах, «баловался» наркотиками, — но тут у родственников, которые читали истеричные заголовки жёлтой прессы о похождениях собственного отпрыска, терпенье, наконец, лопнуло, и его принудительно поместили в частную, дорогую лечебницу. В этой клинике было полно компьютеров, а Зигу делать было нечего, и он стал взламывать банки как орехи. Пока потерпевшие это поняли, он уже успел перевести плоды своих «больничных трудов» в офшоры и запутал следы так, что никто не смог найти концы и, главное, — доказать его вину.
Все ресурсы и тайны Даркнета* были ему давно и хорошо знакомы. Он как-то рассказал Колину, что вполне себе можно жить, снимая со счетов у саудовских шейхов небольшие суммы. Это проходит незаметно.
    Рене нашёл его через своего отца, который сокрушался, что потомок знатной фамилии так позорит своих родителей. Они познакомились с Зигом, провернули — на пробу — несколько удачных операций, и это оказался бриллиант чистой воды! Он был совершенно безбашенный, но абсолютный компьютерный гений. Зиг способен был залезть куда угодно или же найти причину трудностей, и к тому же мог свободно держать в голове всю необходимую информацию по рынкам — обладая почти безошибочной интуицией. Он работал, что называется, аккорд, хотя Рене скорей назвал бы это умопомрачительной, виртуозной джазовой импровизацией по наитию.
    После очередного завершения совместной успешной операции, получив немалый гонорар, Зиг, как правило, пропадал — запоем пил или предавался всяким другим излишествам, вплоть до самых непроизносимых.
«Ich lebe um das Leben zu feiern. Wir sind alle hier um unser eigenes Sein zu leben und zu feiern!»* — это высказывание можно было бы считать собственной философией Зига, этаким жизненным кредо — и он не отступал от него ни на йоту.
    Его можно было смело приводить в пример, говоря об антропологии в дискурсе так называемой арийской нации. Скандинавский тип. Блондин под два метра ростом с голубыми глазами. «Порода», — как любят говорить немцы. Пожалуй, единственное, что он унаследовал от своих аристократичных предков, — это некое врождённое высокомерие, «генетическая привычка» скрывать свои эмоции. Как и у Дориана Грея, внешне на Зиге «излишества» не отражались совершенно. Он был похож на античную статую Аполлона, бесстрастные черты его классического лица являли собой ледяной, абсолютно незыблемый покой — пороки и неуёмное желание «праздновать» жизнь сидели в нём, как джинн в волшебной лампе, до поры до времени. В нём это проявлялось внезапно: выскакивало, как чёрт из табакерки, только когда он «расслаблялся», а случалось это за спиной у Рене, — и когда Тиль или Колин рассказывали, где его в очередной раз застукали, Рене иной раз аж передёргивало. Не раз они вытаскивали этого породистого «сверхчеловека» из передряг, а однажды даже из тюрьмы. О Сарториусе знали только Рене, Тиль, Колин и его адвокат Хуго, с которыми Рене побывал в разных, иногда весьма спорных с точки зрения закона, ситуациях. Больше — никто.

    Рене зашёл в комнату подземного этажа их загородной резиденции для представительских встреч. Хорошо охраняемая вилла, с большим парком, была расположена в нескольких километрах от Франкфуртского аэропорта. В подземный гараж вёл отдельный ход из подступающего к дому леса с кривыми длинными соснами. Вчера ночью самолёт приземлился на частном аэродроме неподалёку, принадлежащем корпорации.
— Что? — Рене нетерпеливо подошёл к человеку в наушниках, сидящему перед цепью компьютеров, и, слегка отстранив один его наушник, повторил: — Что, Зиг?
Мигали кривые графиков, по экранам бежали цифровые ленты бинарных протоколов, хитроумных скриптов и программ — на инопланетном, компьютерном языке. Зиг снял наушники.
— Кофе мне кто-нибудь даст?
 Рене налил.
— Уже нащупал дерьмовых твоих... — и Зигберт*, так звучало полное имя гения и по совместительству барона, — именно в такой последовательности, — употребил некоторое количество нецензурных выражений, которыми был не так уж богат его родной немецкий язык. «Развернуться душе» было практически негде.
— И?..— Рене пропустил мимо ушей «устойчивые выражения» Зига.
— Судя по всему, мы имеем дело с... — и Зиг произнёс имя, которое всё сказало Рене о том, кто против него играет и чем это в итоге может грозить. Следующие минут пять обалдевший Зиг, которого трудно было чем-то удивить, стал очевидцем гнева босса — он раньше никогда не видел Рене в таком состоянии.
— А ты... Когда ты нужен, тебя никогда нет! — выдохнул, наконец, Рене и без сил опустился в кресло, закрыв лицо руками. — Verdammt!* Я и не предполагал! — Рене стих. Помолчал, приходя в себя, обдумывая. — Есть шанс хоть что-то спасти?
— Да можно кое-что... — Зиг ухмыльнулся. — Есть идея...

* * *
    Они вдвоём с Лили часто проводили выходные на вилле под Парижем, которая теперь принадлежала Рене. Распахнув высокие окна, они сидели на широких подоконниках — абсолютно голые, пили местное терпкое вино и вдыхали ночь, полную запахов роз из сада и стрекотания цикад. Это было то чудо, о котором Лилита мечтала ещё маленькой девочкой там — на топчанчике, в Тарту. Он любил приносить ей завтрак в постель: свежеиспечённые круассаны от деревенского булочника, сливки и яйца, пакет с которыми каждое утро фермеры вешали на калитку в ограде дома. Кофе Рене варил ей только сам. Аромат свежесваренного кофе бодрил его. Блики утреннего солнца, падающие от венецианского окна, выходящего в играющий уже свою симфонию пробуждения сад, перебегающие весёлыми зайчиками по лиможским мозаикам, скользящие по мраморным столешницам и вспыхивающие золотым огнём на боках турки, в которой соблазнительно поднималась ароматная пенка, радовали его как никогда раньше. Он с улыбкой прислушивался к радужному разноголосью птиц, щебечущих только что сочинённую оду рассветному теплу, и душа его пела, как эти птахи в саду, наполняясь жизненной энергией.
    Рене поставил на поднос чашку, положил маленькое миндальное печенье на блюдце… Масло, яйцо в серебряной подставке. Круассан. Салфетку. Готово! Он что-то всё время напевал, наблюдая за собой как бы со стороны. Прислушивался к тому, что происходило в нём. Ему не надо никуда спешить. Он был счастлив. Абсолютно. Невозможно. Безумно счастлив! Сейчас он увидит её опять — только что проснувшуюся, разомлевшую, тёплую ото сна, такую любимую — и будет кормить её завтраком.
— Я растолстею, и ты меня разлюбишь! — возмущалась Лилька, когда он запихивал круассан ей в рот.
— Отлично! Никто на тебя не будет обращать внимания, и ты будешь вся моя! — успокаивал Рене.
— Ты тогда тоже перестанешь замечать меня! Знаю я вас, мужчин! — кричала Лилька и, притворно возмущаясь, кидалась в него льняной салфеткой. — Только говорите, что будете любить любую, а сами…
— А сами… — Рене приподнял скептически бровь, сейчас ему совсем не хотелось продолжать дискуссию, и он отшутился. — Лично я, в принципе, ничего не имею против рубенсовских форм. Ну-ка, посмотрим, как я тебя сегодня откормил, моя будущая Даная?
Рене стягивал с неё покрывало, и только птицы, заглядывая в окна спальни с высоких, посаженных ещё в былые времена садовником и дедушкой Рене (кажется, в тот раз обошлось без старины де Голля) акаций и магнолий, разросшихся свечами можжевельников и кипарисов по обеим сторонам аллеи, ведущей к воротам, были свидетелями их любви.
...Лилька закусила ладонь, чтобы не закричать от невыносимых приливов наслаждения, почти лишающих сознания и контроля. Рене, смеясь, вытащил руку у неё изо рта, целуя.
— Кричи, сherie... Не сдерживайся, кричи же... Ну?! Никто не слышит... Мы одни на Земле! — он увидел её удивлённо распахнутые глаза с крапинками и задохнулся... — Смотри на меня... Смотри на меня! Ты моя, только моя, слышишь... — Всё закрутилось в его сознании неистовой каруселью, шёпоты перебивали крики, они вбирали друг друга, плавно двигаясь, глаза в глаза, сталкиваясь, становясь одним целым: весь космос, всё мироздание — сжимались в нём до этих глаз, до последней крапинки в них, — а потом был взрыв и рождение их Вселенной! Склоняясь над ней в этом последнем мгновении, он шептал: — Роди мне девочку, такую же, как ты!..
— Одну? — откинулась на подушки счастливая Лилька.
— Нет! Чем больше, тем лучше!
    В эти дни в огромном доме, где кроме них никого не было, они познавали друг друга, Рене хотел посвящать ей каждую минуту, хотел узнать всё, что ей доставит удовольствие, все её потаённые желания и уголки, все складочки и родинки, все запахи, все слова — всё то, от чего она будет метаться и стонать в его руках, — и ей было всё позволено угадывать и постигать. Однажды она прошептала:
— Не мучь меня. Я умру сейчас.
    Он на мгновение испугался, не поняв, что она имела в виду.
— Такого не бывает. Я так сильно люблю тебя, что я боюсь, — и она заплакала. — Я должна всегда видеть тебя. Носи меня в кармане и иногда вынимай! Я каждый раз умираю, когда тебя долго нет. Тебя так часто не бывает рядом.
— Лили, ну что ты? Я всегда буду с тобой. Что тебя испугало? Mein Gott!* Я что-то сделал не так? Ну, прости! Я сделал тебе больно? Нет? Тогда что, скажи мне? Не бойся, mon amour! — но Лилька всё плакала и плакала, она не могла остановиться. Рене хотел принести ей воды, но она вцепилась в него, и он сдался.
— Бог есть. И Он в нас... — шептала Лилька. — Его благоволенье и свет в нас. Господи, не оставь нас! Не отринь от своей руки и ограды!
    Рене долго лежал, зажатый в кольце её рук, слушая рыдания и мольбы. Он чувствовал конвульсии, сотрясавшие всё её тело, и пробегавшую по нему дрожь, видел, как вздрагивали острые лопатки, как бессвязно шевелились горячие влажные губы. Лилька уткнулась ему в шею, щекоча его мокрыми ресницами, и слёзы теплыми струйками лились ему на грудь. Он не заметил, как долго это продолжалось — время и пространство перестали существовать, день медленно клонился к вечеру, менялось освещение в комнате, а он всё приговаривал:
— Ш-ш-ш-ш! Успокойся, счастье моё! Ну, что ты? Всё будет хорошо! Всё будет просто великолепно, слышишь? — и целовал её в лоб. Наконец он почувствовал её ровное дыхание. Вот дурочка! Они так счастливы, а она плачет. Он осторожно освободился от её разомкнувшихся объятий, укрыл её, принёс вина и сел в кресло напротив. Слабый свет от заходящего солнца пробивался в окно комнаты, но его было достаточно, чтобы рассмотреть её: видеть, как она дышит и всхлипывает во сне. Он смотрел и понимал, что так зависим от неё. Он так её любил, что было больно. Почему? Он сидел и размышлял о странностях любви. Рене задумался и не увидел, что Лилька проснулась и смотрит на него.
— Я долго спала?
    Он кивнул.
— Какая красная полоса заката... Кровавая. Птицы стихли... — прошептала Лилька, тревожно глядя мимо него в окно.
    Он присел на кровать.
— Ну, ну... Что ты? Просто моя девочка ещё не совсем проснулась, — наклонился к ней, пощекотал ей шею носом. — Ты что-то сегодня хандришь, cherie! — Он зажёг лампу у кровати. — Одевайся. Пойдём, поболтаемся по городу. Поужинаем где-нибудь! Ну, давай, давай...
    Он забрасывал её драгоценностями, даже придумал игру. Когда Лилька открывала шкаф, чтобы взять сахар, на банке её ждала записка: «Je t’aime» — или мешочек с подарком был приклеен скотчем к кофейной машине. Один раз она чуть не налила кофе в чашку с бриллиантовыми серёжками. Колье свешивались с цветка фикуса или подарок был прикручен к электрической зубной щётке, всегда с запиской: «Ты сейчас улыбнулась?», или «Тебе нравится?», или «Et si tu n’existais pas...». Когда они путешествовали по Италии, то во Флоренции она его буквально оттаскивала от знаменитых ювелиров на Ponte Vecchio. Но потом в отель, всё равно как по волшебству, доставляли всё, что ему понравилось.
— Ты им сделаешь годовую выручку! — смеялась Лилька.
    Мелькали оперные премьеры, балы, горнолыжные курорты, шубы, платья и туфли, наряды, которые Лильке не особо были нужны. Ей больше нравилось быть раздетой с ним наедине, дома. То, что он делал с ней, ни один другой мужчина не смог бы ей дать, потому что она до него просто не знала, как это головокружительно сладостно. Только когда найдёшь свою любовь — понимаешь, осознаёшь, что ничего не было «до» и уже не может быть никогда «после». Невозможно представить, что можно жить без него.
— Нет! Ты должна блистать! Все должны видеть, какая ты красавица!
    Он как с ума сошёл. Экономную Лилькину натуру всё это пугало. Зачем столько, она его просто так любит! Она даже забывает всё это надевать... Раздаривает подружкам и помощнице по хозяйству. Вот только Рене ни в какую не давал ей управлять автомобилем.
— Ну, дорогой! Это смешно и даже глупо как-то... Это же нормально — уметь водить машину? Я буду осторожной. Ну пожалуйста?
— Нет. — Его ответ был всегда один и тот же.
— Ну почему? — канючила Лилька.
— Потому... — обрывал Рене.
    Лилька сделала права втихую и покрутила перед ним зелёной карточкой. Это произвело эффект, сравнимый, пожалуй, с эффектом разорвавшейся бомбы!
— Как ты это смогла?! — Рене помрачнел. — Пожалуйста, отдай мне их!
Лилька отдала. Потом он ещё долго не разрешал ей ездить одной, пока не убедился, что она привыкла и водит вполне уверенно.



_______________________________________

* Фестиваль «Рейн в огне» (нем. Rhein in Flammen) проходит ежегодно в Германии и представляет собой фестиваль фейерверков и исторических инсталляций на воде. Праздник начинается в мае в Бонне, а затем продолжается в других городах, стоящих на Рейне. Кульминацией фестиваля является праздник огня в городе Бингене, где устраиваются фейерверки по обеим сторонам Рейна, эффектно превращающие ночь в день и привлекающие в живописную долину Рейна многочисленных любителей зрелищных мероприятий.
* Pourquoi pas (франц.) — почему нет.
* Эстель, Estel (франц.) — звезда.
* «Lieber Gott, verzeih mir!.. O, Herr, vergib mir meine Schuld!» (нем.) — «Боже, прости меня!.. О, Господи, отпусти мне мои грехи!»
* Je t’aime. (франц.) — Я тебя люблю.
* Ich liebe dich fuer immer und ewig. (нем.) — Я люблю тебя всегда и во веки веков.
* Ich dich auch… (нем.) — Я тоже тебя люблю…
* Имеешь ли ты, Роман, искреннее и непринуждённое желание и твёрдое намерение быть мужем этой Лии, которую видишь здесь перед собою?
* Не связан ли ты обещанием другой невесте?
* Avenue des Champs-Elysees (франц.) — Елисейские поля;, или Шанз-Элизе;.
* Comme il faut (франц.) — как подобает, прилично.
* Freiherrn (нем.) — титул барона в немецкой аристократической иерархии.
* Даркнет (англ. Darknet) — частная сеть, в которой соединение между пользователями происходит с применением нестандартных протоколов и портов, что позволяет достичь высокой степени анонимности из-за скрытия IP-адресов.
* Ich lebe um das Leben zu feiern. Wir sind alle hier um unser eigenes Sein zu leben und zu feiern! (нем.) — Я живу, чтобы отпраздновать жизнь. Мы все здесь, чтобы жить и праздновать своё собственное бытие!
* Зигберт, Siegbert (нем.) — «светлая победа».
* Verdammt! (нем.) — Проклятье!
* Mein Gott! (нем.) — Боже!




 
Глава XII. Снег на Рейне

   Да... Ещё бы детей — и счастье было бы полным! У Лильки за много лет в Германии накопился такой опыт в воспитании чужих «спиногрызов», что она уже хотела бы с радостью отдавать его своим, но... Бог детей не давал. Время шло. От осознания фатальности, этой неотвратимости улетающих прочь часов, минут, секунд Лилька начала медленно сходить с ума. Они с Рене, казалось, перепробовали всё. Несколько раз делали Лильке ЭКО, подсадку собственной, искусственно оплодотворённой и подготовленной к имплантации яйцеклетки. Не получалось: всякий раз результат приходил отрицательный. Лилька билась в истериках, но клетки — несмотря на различные медицинские ухищрения — продолжали отторгаться. В отчаянии она уже было хотела уговорить Рене взять ребёнка из детского дома.
   Лилита очень хотела детей. Почему их так долго нет? Она так хотела пережить эту сладкую муку, родить сама ребёнка — продолжение Рене. Каким он будет? Как соединятся в детском личике черты их двоих? А может быть, у них будет много детей? Лилита так страстно желала этого! Мечта о большой и дружной семье всё больше захватывала её сознание! Это даст ей настоящую цель: воспитать их глубокими, думающими людьми. Постараться, чтобы они выросли не пустой «золотой молодёжью», которую она вокруг себя теперь часто видела, а разносторонне талантливыми, добрыми, способными душевно сопереживать, милосердными и сострадательными, умеющими любить и дружить, ценящими близких людей и их заботу, уважающими всех, независимо от их происхождения и положения в обществе. Сила и высота духа — вот высшие стремления, смысл человеческой жизни! Они должны быть достойными их отца, Рене, который — она чувствовала, знала — совсем другой, настоящий. Он больше всего на свете ценит в людях самостоятельность суждений, искренность чувств, преданность и постоянство. Почему у них не получается?.. Почему Господь не слышит её?.. Подобные мысли одолевали Лилиту, омрачали её существование, лишали внутренней гармонии.
    Лилька отстранилась от Рене. Смотрела печально-рассеянно сквозь него. Часами молчала в задумчивости, подперев голову рукой. У неё никогда не будет детей. У них. Почему? За что? Для чего Господь даёт им такие испытания?..
Рене видел, что последнее время от беспомощности она буквально хватается за соломинку. Она стала ездить чаще в храм, к отцу Александру. Рассказывала всё, что вспоминала неправедного из своей жизни, исписала целую тетрадку. Батюшка успокаивал, обнадёживал, обещал молиться за неё.

* * *
    Лилька тихонько придвинулась к мужу, заглянула в его ставшие васильковыми глаза.
— Schatzi!* Послушай меня… — она легонько погладила его по груди, склонила голову, взглянула умоляюще.
    Он взял её руку, приложил к губам и вопросительно посмотрел на неё. Такое чудаковатое поведение Лилиты всегда настораживало Рене. За последнее время он много раз слышал эти «шац», «мон амур» — что могло значить только одно: жена где-то услышала или что-то ещё придумала новое, что им всё-таки поможет зачать ребенка.
— Я была в храме на исповеди, — Лилька вздохнула. — Одна женщина, видя, как я плачу, спросила, что у меня за горе, и посоветовала купить образ Пресвятой Богородицы.
— У нас же есть! — удивился Рене и начал перечислять, грассируя, немного коверкая слова: — ВладимирскAя, КазанскAя…
— Да, всё так. Но этот образ — чудотворный. Называется Почаевская икона Божией Матери. Он помог её дочери. У них с мужем тоже долго не было детей. Десять лет.
— Ну ты купила? — спросил Рене, с нежностью гладя её по волосам.
— Послушай, Ренуша! — Лилька ластилась к нему в продолжение разговора, уж чересчур прилежно целуя его то в щёку, то в краешек губ, то нежно прикасаясь губами к его виску, что он особенно любил. — Как ты быстро становишься колючим! — она провела по его свежей щетине.
    «Прелюдия» Рене не слишком вдохновила. И это её слащавое «Ренуша», и — явно преувеличенно пылкие поцелуи.
— Объясни, в чём дело, Лили?
— Рене, послушай!
— Я слушаю тебя уже десять минут и очень внимательно, — взгляд мужа перестал излучать васильковую синь.
    Лилька взглянула на него и подумала, что он, как обычно, понимает её игру и пришло время ей открывать карты.
— Ты знаешь… Как раз намечается паломническая поездка…
— Ну так поезжай, — с облегчением разрешил Рене.
— Да? Ты не против, разрешаешь? Тогда я поеду! — обрадовалась Лилька.
— Как далеко это? — на всякий случай уточнил он.
— Есть такой городок — Почаев. Там монастырь… Это Волынь, на Западной Украине.
— Что?! Западная Украина?!
    Рене даже подскочил.
— Да. До войны это, кажется, была территория Польши, — припомнила Лилька.
— Я знаю. — Рене помолчал. Потом, будто делая над собой усилие, произнёс: — Мой дед воевал там.
— Какой дед?.. — Лилька с удивлением посмотрела на него. — Твой немецкий дед?
— Да, — Рене помрачнел. — Говорят, что я очень похож на него. — Он замолчал, всё ещё о чём-то размышляя.
 — Это правда, — в задумчивости подтвердила Лилька.
 — Ты разве видела фотографию деда?
— Софи показывала, — соврала Лилька, поняв какую совершила оплошность.
 — Странно. А что она ещё показывала? — допытывался Рене.
 — Ну там твой дед стоит… кажется, у Бранденбургских ворот. Просто одно лицо!
— Надеюсь — только внешне! — мрачно отрезал Рене. Видно было, что ему поскорее хотелось закончить эту тему.
— Рене, пожалуйста! — гнула своё Лилька. — Дочь этой женщины, как только она оттуда приехала, забеременела.
— Её дочь может беременеть, когда хочет, мне всё равно. — Он в этот момент думал, видимо, о чём-то другом.
— Рене? Ты где? — Лилита хотела добиться разрешения от мужа. Она рвалась туда.
    Вновь обретённая надежда добавляла храбрости. Его разрешение было ей жизненно необходимо. Её кольнула догадка. Что-то там случилось? Чувствовалось, что для Рене это было тяжёлое воспоминание…
— Мы с тобой были в Иерусалиме, — Рене, продолжая думать о своём, испытующе посмотрел на неё. — Там ты тоже молилась иконе Божией Матери. Ты утверждала, что она помогает.
    Лилька приготовилась сопротивляться, умолять, упрашивать, но он неожиданно сказал:
— Поезжай, — и, немного погодя, прибавил: — Помолись там за погибших на войне.
— За кого? За немцев?
— Нет. За тех, кто погиб из-за моего деда.
— Что сделал твой дед? Их было много? — Лилька вдруг всё поняла. Она, представив себе весь ужас того, что немцы могли творить на оккупированной территории, тревожно посмотрела на мужа.
— Много.

* * *
    В поезде женщины рассказывали друг другу о чудесах, произошедших от Почаевской иконы, а их было бесчисленное множество. Лилька впитывала в себя эти истории, окрылённая, почти уверенная, что Богородица ей поможет. Каждая из женщин ехала просить о своём, сокровенном. Рассказывали за чаем непростые истории своей жизни, угощали друг друга пирожками, яблоками. Вера светилась в полных боли, исплаканных глазах. Надежда на чудо. У одной болел ребёнок, у другой пил муж, у кого-то сын сбился с пути. Царица Небесная услышит. Пожалеет. Подаст исцеление. Вернёт дорогих и любимых к праведной жизни, отведёт беду. Все вместе молились: «Матушка, Царица небесная! Моли Бога о нас, грешных!»
Лилька заметила наискосок в другом ряду у окна пожилую женщину в монашеском одеянии, с кротким взглядом серых глаз. Монахиня время от времени поглядывала на неё, как бы спрашивая: «А у тебя что может быть? Такая ещё молодая!» Лилька, будто та её позвала, подошла и присела рядом. Вагон был полупустой. Кроме группы паломников — ещё несколько человек, по виду местных жителей. Женщина обрадовано повернулась к ней. Лилька почувствовала чуть уловимый аромат вербены. Не зная, как начать разговор, она поздоровалась и спросила:
 — Вы не из Лавры?
    Монахиня улыбнулась и отрицательно покачала головой. Такое светлое лицо! Лилита всегда замечала, что у монахов и монахинь, священников, которые близко к Богу, такие чудесные лица... Добрые, смиренные, всепонимающие.
— Я тоже, как и вы, еду молиться, — заговорила женщина.
Лилька спросила себя: почему же едет в Лавру эта чУдная монахиня? У неё же нет семьи, детей?
    Женщина, как будто услышав её мысли, вдруг негромко заговорила, придвинувшись к Лильке, чтобы не мешать остальным. Чувствовалась, что она была хорошей рассказчицей, её напевная речь текла ровно, легко и ложилась на сердце. Лилька слушала её, будто знала всю жизнь. Из её слов Лилька поняла, что та ехала издалека. С записочками от прихожан храма, что был при их монастыре.
— Вот набрала записочек много. Матушка игуменья благословила молиться... — Она замолчала. Дотронулась до Лилькиной руки, взглянула участливо в глаза. — А у тебя что, милая?
— Бог детей не даёт... — Лилька заплакала. Попутчица близко наклонилась к ней. Спросила еле слышно:
— Как имя твоё?
— Лилита. — Он поторопилась добавить: — Крещённая Лия.
    Монахиня удовлетворённо кивнула. Глаза её засветились тихой радостью. Лилька взглянула сквозь слёзы на новую знакомую. Ей стало стыдно. Как же она сразу-то не представилась и сама забыла спросить имя своей собеседницы?
 — А я — сестра Ирина, — опять её мыслям ответила монахиня. Мягко положила Лильке руку на плечо.— Велика милость Господа и Матушки Богородицы! — И женщина перекрестилась. — Разными путями приходят к Матушке. У кого путь короткий, а у иного и на всю жизнь растянется. А бывает, что плутает человек, плутает, прельщается ложными истинами, дурманит его золотой морок, и кажется, уже не спастись, и уж на самом излёте покается: «Господи! Матушка Богородица! Простите меня окаянного! Грешного! Каюсь!» Глядь — а вот она, дорога. Ровная, светлая. И пойдёт по ней, никуда не сворачивая, и войдёт в жизнь вечную.
    «Какой простой символ… — задумалась Лилита, внимая проникающей в самую глубину души речи монахини. — Жизнь человеческая — дорога… У каждого она своя. Но зачем эта долгая дорога, если она не ведёт к храму?»
— Если душа привела, значит, позвала Она. Значит, ждёт Она тебя. Родишь ребёночка. Не плачь! Всё будет хорошо, Лия! — женщина вытащила из кармана своего одеяния салфетку. Подала Лильке. — Раз приехала к Матушке — заступится за тебя Заступница наша! Слышишь? — Она заглянула Лильке в глаза. — Молись, и я помолюсь за тебя, — обнадёжила она сочувственно, вытирая салфеткой мокрое от слёз Лилькино лицо.
    Этот мягкий, добрый голос, свет в глазах будто были Лильке ответом. Ещё ничего не случилось. Она ещё не молилась, не просила, но уже разлилась внутри необъяснимая тёплая волна.
 — Спаси Бог, сестра Ирина! — и в порыве благодарности Лилька обняла монахиню.

    Сошли с поезда в темноте — он прибывал в Почаев ещё до рассвета. Все сгрудились, поёживаясь от ночного холода, на платформе около старшей — сопровождающей. Она инструктировала женщин ещё в поезде:
— Идём все вместе, тихо. Не шумите. Старайтесь поменьше говорить. Здесь не любят русских. Никуда не сворачивайте. Бывали случаи…
Лавра стояла на горе, окутанная туманом. Постепенно на фоне тёмного неба проявлялись очертания её белоснежных стен, матово поблескивало золото на разновеликих главах церквей. Во время службы икону Почаевской Божьей Матери опускали на широких, расшитых золотыми нитями лентах прямо на главные алтарные врата. Лилька молилась, молилась, молилась... Прикладывалась ко всем иконам. К мощам преподобного Иова. Долго не отходила от главной святыни — отпечатка Цельбоносной правой стопы Пресвятой Богородицы на камне в гроте. Отпечаток мироточил. Приснотекущий источник. Он мироточил от невидимого божественного огня. Лилька думала, что если от этого огня и камень размягчился, то как может пламенная молитва, отчаянное прошение о помощи страждущего человека не умягчить сердце Божией Матушки? Лилька горячо просила дать ей ребёнка, дитя — смысл их с Рене жизни.
А ещё она истово, как и обещала мужу, молилась о священнослужителях, воинах, стариках, женщинах, детях, погибших от руки деда Рене и немецких солдат в этих местах и в других землях и странах, на этой страшной войне. Последней войне. Заказала вечное поминовение — «за упокой душ невинно убиенных».

* * *
Когда пришло письмо из медицинского центра, Лилька уже знала, чувствовала, что на этот раз всё будет хорошо. Она станет наконец-то мамой. Всё так и случилось. У неё — тройня. Шок! Радость! Лилька чувствовала такой душевный подъём, такую уверенность, что у неё хватит сил, что у неё всё получится! Что она всё сможет, сможет выносить этих долгожданных деток! После таких долгих мучений она была согласна на всё — да хоть и на десятерых!!!
…Рене увидел, что звонит жена. Этот звонок был сейчас некстати. У него в кабинете собрались шефы всех филиалов.
— Лили? Cherie, у меня пять минут. Что-то важное? Если — нет, то поговорим дома.
— У тебя всегда пять минут, — Лилька обиженно молчала.
— Лили? Что случилось? Ну, я тебя слушаю, слушаю! Ну говори же, не тяни! — Рене поднял руку, пальцами показав сотрудникам, сидящим за длинным столом: мол, дайте пять минут, и я вернусь. Хлопнул дверью, но уже через несколько секунд они вдруг услышали, как он вопит: — Да-а-а-а-а! Да-а-а-а! Мы сделали это! Господи! Господи, спасибо! Я люблю тебя! Буду через полчаса!

* * *
    Когда Лилита лежала в клинике «на сохранении», Рене купил большой дом, о котором они когда-то мечтали (ещё в те первые месяцы, когда только-только познакомились), проплывая на речном теплоходике компании «Кёльн — Дюссельдорфер» недалеко от городка Бинген-на-Рейне по чудесному отрезку долины Рейнского ущелья. Дети должны расти в гармонии с природой. Обставлять и украшать дом помог опять-таки Люк со своей дизайнерской командой, только детские Рене попросил обсуждать с ним, каждую деталь. Ему всё доставляло пронзительную радость и умиление, когда он рассматривал все эти «игрушечные» кроватки и комодики, лошадок и образцы обоев с облачками и звёздочками, гремел погремушками, заводил волшебный фонарик, который мог проигрывать мелодию — «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Скоро он будет папой. «Пап;»! С ума сойти! Он скучал по жене. Уже скоро…
До самых родов она должна была пролежать в положении «ногами вверх». Малыши родились все здоровые: две девочки и один мальчик. Лилька рожала в частной клинике. Она хотела рожать сама, естественным путём. Рожать троих самой, без кесарева, — большой риск. В продолжение всего процесса родов в соседней с операционной комнате дежурила группа реаниматологов, а руководил происходящим лично профессор Варнике, давний знакомый Рене, поражённой смелостью, прямо героизмом его русской жены.
    Когда начались роды, Рене был с ней рядом и принимал в свои руки каждого. Две девочки родились одна за другой, а на третьего у Лильки уже не оставалось сил, и она стала терять сознание. Пока подбежавший анестезист приводила её в чувство, профессор недовольно что-то скомандовал акушерке, та ринулась исполнять — и испуганный Рене только увидел, будто в замедленной съёмке, как в результате каких-то проделанных ею с роженицей манипуляций кровь мелкими капельками брызнула на её голубую операционную робу.
— Папа? Рене? Иди-ка сюда! Давай вместе! — окликнул его профессор. — Потом будешь вспоминать. У вашего мальчика крупная голова. Давай, надавливай! Ну, поехали! Ein, zwei, drei, — и они с двух сторон хорошенько прессанули Лилькин живот. Спустя какое-то время Рене услышал низкий рёв. Мальчик, казалось, был обижен и возмущён, что его так долго не могли вынуть на свет Божий.
— Вот он — ваш наследник!
    Сестра подала ему живой кулёчек в пелёнке. Малыш ёрзал и кряхтел. Рене с тревогой посмотрел на Лильку. Реаниматолог кивнула профессору.
— Всё в порядке. Давление, пульс — в норме.
Лилька ему слабо улыбнулась. Она пыталась приподняться, увидеть девочек.
— Лежите! — сестра положила одну девочку ей на грудь, а другую взяла так, чтобы
    Лилька смогла увидеть её сморщенное личико. — Красавицы, все в маму.
Рене сел на табуретку, предусмотрительно подставленную медсестрой: ноги вдруг стали ватные.
    После клиники, в которой Лилька пролежала после родов ещё три недели, пока дети не набрали достаточный вес, всё закружилось, завертелось... Лильке хотелось иметь шесть рук, как у Шивы, — но и двумя она всё успевала: купать, кормить. Один спит, другой орёт, третий болеет! Няня помогала, но няня — это не мама. Приходилось всё держать под контролем. Первое время приезжала хебамма*-таиландка. Она наблюдала пациентку со сложной беременностью ещё до родов, в клинике. Её посоветовал профессор. Фуенг — так звали хебамму — знала всё: почему животик вздулся? Какие гомеопатические капельки давать, чтобы спокойнее спали? Как лечить аллергию? Помогала купать, объясняла, как правильно кормить. Дети, к сожалению, были на искусственном вскармливании. Малыши очень любили её руки и радостно гукали, когда она им делала массаж. Она их вертела и крутила, да так ловко! Научила Лильку послеродовой гимнастике. Ей можно было позвонить по любому вопросу, и она на своём жёлтом «пежо» через полчаса была тут как тут. Они хорошо понимали друг друга, хотя Фуенг довольно своеобразно говорила по-немецки. Лилька помнила, как хебамма поглаживала ей живот, и схватки становились не такими мучительными. Когда Лильку увозили в операционную, Фуенг что-то пошептала над Лилькиным животом, похлопала тихонько. Напутствовала отрывисто на своём немного птичьем немецком:
— Alles wird gut… Hoer auf die Schwester… Atme, wie ich es Dir beigebracht habe*.
Мальчик — Ноэль — был похож на Рене, а девочки — одна, Мари-Клер, на Лильку, а другая — вылитая мадам Софи. Так её и назвали. Счастье!
    К удивлению друзей, Рене оказался строгим, но справедливым папой. На нём лежала обязанность укладывать детей спать. Это правило соблюдалось неукоснительно — пусть обвалятся хоть все индексы на всех биржах этого мира! — ровно в девять он сидел в тёмной детской и по-французски напевал убаюкивающие песенки, которые ему самому в детстве пела няня. Немецко-французское воспитание давало о себе знать. Няня Валентина, домработница Мария, повариха Анна (все они, как и Лилька, были выходцами из бывшего Союза) в значительной степени помогали Лильке...
 
    Крестили малышей через полгода, когда они уже поднабрали вес. Здоровые, крепенькие. Имена при крещении они получили русские: Софья, Мария и Никита. Отец Александр бережно опускал их одного за другим три раза в купель. На крестины приехала мать Рене, Софи. Она с удивлением, какими-то новыми глазами смотрела на невестку. Надо же! Тройня! Неужели она оказалась неправа? Сын и его жена счастливы. У неё прекрасные внуки. Пожалуй, эта женщина была достойна её Рене!
    Ревность к Лильке поутихла, и Софи, хотя и продолжала внешне оставаться колючей, держать дистанцию, но даже дала ей несколько советов по воспитанию. Детей с детства надо приучать жить по правилам. Соблюдать неукоснительно режим кормлений и сна. Приучать спать в своих кроватках. Не баловать, не приучать к рукам. Простые советы матери. Лилька прислушивалась к ней, уважительно относилась к каждому слову. Пробыв несколько дней у них дома, она оценила Лилькин труд и дисциплину, увидела, как строго и правильно невестка ведёт хозяйство, присмотрелась к прислуге. Когда они провожали свекровь, Лилита почувствовала даже некоторую теплоту в её прощальном объятии, с облегчением поняла, что та постепенно оттаяла и, хотелось надеяться, наконец-то приняла её. Софи в самом деле уезжала полностью удовлетворённая, успокоившаяся. Она теперь поняла, убедилась, что за Рене и детей можно не волноваться: они в надёжных руках невестки.
   ...Дети подросли, и, собираясь на прогулку, Лилита с помощью няни или Рене, когда он бывал дома, усаживала их по очереди в тройную коляску. Пристегнув всех, с гордостью фланировали с ними по немецкой деревне. Дети были одинаково одеты: как с картинки, в дорогие яркие вещи. Сынишку, разумеется, одевали немного иначе, в подходящие для мальчика цвета. Лилька — воплощение материнства и счастья! Рене — воплощение любящего отца. Элегантный. Высокий. Статусный. Идеальная картинка. Немцы приторно улыбались им при встрече, фальшиво тетёшкая с детьми. Соседи с удовольствием приходили на барбекю-вечеринки, которые Лилита и Рене устраивали, чтобы наладить с ними контакт. Гости шныряли глазами тут и там, гадали — где были куплены продукты: в дорогой мясной лавке или в супермаркете? Подсчитывали, во сколько же всё это изобилие обошлось. Полночи Лилька с домработницей Машей готовила салаты, но она была счастлива и намеренно старалась не замечать кислые лица соседей. Завидовали им, конечно, страшно! Она с нескрываемой гордостью рассказывала о малышах, хвасталась первыми их успехами. Каждую секунду ей хотелось говорить, говорить, делиться своим счастьем, чтобы все видели, знали.
Но однажды детей будто подменили: придя с прогулки, они неохотно ели, капризничали, а когда наступило время ложиться спать, то Лилька не могла их укачать. То же повторилось и на второй день, и на третий, хотя температуры не было. Обеспокоенная Лилька позвонила маме в Эстонию:
— Наверно, сглазили, — догадалась мать. — Умой их святой водой.
— А у меня нет!
    Мать рассказала, что и как нужно сделать. Лилька приготовила воду, затем намочила руку и провела крестообразно по детским личикам. Дети с зевотой и стоном один за другим тут же уснули. Рене, сидевший рядом и не особенно верящий в эти манипуляции, был поражён!
— Что это, Лили?!
— У нас говорят: кто-то позавидовал, — ответила Лилька и рухнула, обессиленная, на кровать. Слово «сглазили» просто-напросто не пришло ей в голову.
    Они ели то, что называется «био», другого не покупали. Продукты немцы-фермеры доставляли им напрямую домой. У подруг в гостях, за столом, улучив удобный момент, она рассказывала:
— А мы едим всё только с фермы и из Reformhaus*.
    Они с Рене вели здоровый образ жизни и приучали к этому детей. В доме был небольшой спортивный зал с беговой дорожкой и несколькими тренажёрами, приспособлениями — для разных групп мышц. Дети учили четыре языка: французский — потому что на нём говорила бабушка Софи, когда приезжала их навестить из Парижа; на немецком общались с папой, а с Лилькой — на русском и эстонском. Когда приезжала свекровь, все словно выстраивались по стойке «смирно». Высокомерие аристократки давало себя знать обидными замечаниями. Она постоянно была чем-нибудь недовольна: то скатерти были недостаточно белы, то Софи и Мари-Клер должны были переодеваться и выходить к столу в платьях, то Ноэлю вовремя не надели белоснежную рубашечку с галстуком-бабочкой. Если кто-то из детей выскакивал зачем-нибудь из-за стола, назад ему вернуться не позволяли: на этом трапеза непоседы была закончена. Лильку ожидал выговор за каждый промах. Свекровь, хоть в целом и терпимо относилась к Лильке, всё же, по своему обыкновению, постоянно давала понять, что Лилька — человек не их круга. Лилька сносила кротко все выпады «мадам». В сущности, свекровь была совсем неплохой, и Лилька многое считала правильным из того, за что критиковала её Софи. Софи же не придиралась, просто обучала премудростям, тонкостям, которых невестка не знала.
    К удивлению и разочарованию счастливых родителей, свекровь вовсе не приводил в восторг и тот факт, что в семье появилась ещё одна Софи. Она должна была быть всегда в единственном числе!
    При каждом удобном случае она начинала пилить Лильку — да ещё в третьем лице, поэтому та не могла ничего возразить — на тему Лилькиного невежества и неумения готовить. Язвительно поджав губы, Софи-старшая выговаривала сыну:
— Чего и следовало ожидать! Твоя жена абсолютно не умеет делать твой любимый соус велуте*! У неё было достаточно времени, чтобы освоить хотя бы такие простые вещи!
Рене по обыкновению сухо игнорировал колкости матери, хотя ему было обидно за Лильку. Но иногда и он мог выйти из себя:
— Мама, я прошу тебя! Лили все двадцать четыре часа занимается детьми и домом. Ты несправедлива к ней!
    После её периодических визитов — обычно это «удовольствие» свекровь растягивала на несколько дней — Лилька пару дней приходила в себя от излишней «опеки» и «заботы».
    Однако маман в следующий свой приезд продолжала проводить «воспитательную работу» с невесткой. Но надо отдать ей должное, что с каждым разом замечаний становилось меньше, и даже появились небольшие поощрения в виде подарков и похвалы Лилькиной креативности и эстетическому чутью. Она учила Лильку премудростям французской кухни, составлению композиций из цветов для дома, хорошим манерам, безупречному вкусу в одежде, в подборе соответствующих случаю украшений. Софи оценила прилежность невестки. Лилька быстро всё схватывала и потом неукоснительно следовала советам свекрови.
    Выдержать долго «в этой деревне» Софи не могла, и они часто вместе ездили в театр. Особенно свекровь любила оперу. Старую Оперу во Франкфурте, театр в Висбадене. Рене изредка сопровождал их, но обычно он был занят, и чаще они вырывались в театр вдвоём. В такие вечера Софи оживала, глаза её светились, и она с гордостью восседала в ложе, оглядываясь на Лилиту в вечернем фисташковом атласном платье и изумрудном гарнитуре (подарок Рене из их итальянского путешествия), так шедшем к её зелёным глазам и чудесным тёмным волосам, собранным в замысловатую причёску, с как будто случайно выбившимся локоном. Свекровь наблюдала, как она слушает «Манон Леско» Пуччини, вагнеровское «Кольцо Нибелунгов» или новаторскую, на взгляд Софи, оперу Шостаковича «Леди Макбет из Мценска», и радовалась, что невестка так любит музыку. Её такт, достоинство, какой-то аристократизм духа, тонкость и точность оценок приятно удивляли Софи. Рене в ней не ошибся. В этой девочке было что-то уникальное, особенное, отличающее её от других молодых женщин их круга, — стержень, личность, гармония с миром! Софи готова была рассказывать ей часами музыкальные истории из своей жизни и жизни великих, к коим она и себя немного причисляла. Лилька была благодарна. Софи же только желала, чтобы невестка достойно представляла их семью, её сына. Хотела, чтобы она была разносторонней и могла поговорить обо всём, иметь глубокие суждения о музыке. За ужином в фешенебельном ресторане после спектакля Софи — настоящая светская дама и интеллектуалка — с удовольствием делилась с ней мнением о книгах, музыкальных произведениях, живописи. Эти поездки постепенно сближали их. А в самом начале разница происхождения и некоторая ревность Софи к невестке не предполагали даже и тени тех доверительных отношений, которые складывались между ними сейчас. Первые годы Софи никак не могла успокоиться, памятуя, что сын не послушал её, женившись на простолюдинке.

    Элегантная, моложавая, поражавшая своей искусственной красотой дама неопределённого возраста, к внешности которой аккуратно приложили руку лучшие пластические хирурги, из парижской среды состоятельных, известных людей, — Софи устраивала в своём особняке бесконечные приёмы и светские рауты. Рене с детства был знаком со многими великими — сиживал у них, как говорится, младенцем на коленях. Среди знакомых их семьи благодаря талантам матери были сливки мировой музыкальной культуры, а со стороны её мужа — богатые и супербогатые финансисты. Германию — эту, по её мнению, грубую бюргерскую страну — она терпеть не могла. Она злилась и не понимала, почему, чтобы увидеть единственного сына и внуков, она должна тащиться в какую-то дыру, за сотни километров, на поезде. На самолётах она старалась не летать — страх высоты. Может быть, это и послужило причиной быстрого заката её карьеры как пианистки, но тут она встретила отца Рене...
Герр Кристоф старался «не отсвечивать» и лишний раз не раздражать свою супругу, поэтому охотно пропускал всё, что можно было, из затей жены пропустить, откупаясь финансами, и где-то там, в недрах своей половины дома, занимался своей корпорацией. Как известно, деньги любят тишину. Любил её и Кристоф. Руки у мадам Софи были в этом смысле развязаны. Когда Лилита вошла в их семью, она могла наблюдать кипучую деятельность свекрови во всём, так сказать, блеске. Софи самозабвенно играла на званых вечерах своего салона, приваживала знаменитостей и выслушивала — может, и не совсем фальшивые — восторги именитых коллег:
— О, как ты играла, Софи! Какая жалость, что ты так рано перестала концертировать! А помнишь, какой ты имела успех в Зальцбурге, когда играла Листа?
— Я сделала это ради семьи и не жалею ни минуты! — Софи встряхивала великолепно уложенными у личного — разумеется, лучшего парижского — парикмахера шикарными жемчужно-пепельного оттенка волосами. Затем знаменитости приглашались на ужин, где было несколько перемен блюд и подавалось лучшее французское шампанское «Вдова Клико» и «Дом Периньон». Судачили о музыке: о гастролях известнейших пианистов и теноров, но — с обязательным сарказмом — критикуя, с полуусмешкой: «А вы слышали того-то? Да... Сдавать стал. Уже не тот…» Говорили о модных художниках, выставках.

* * *
    Лилька долго не могла забыть, как приблизительно на третьем году их совместной с Рене жизни попала на один из таких званых вечеров. Она никак не могла привыкнуть к окружению Рене, чувствовала себя в нём отверженной, поэтому сторонилась его рафинированных парижских друзей и знакомых из богатых, влиятельных семей. Ей были непонятны и чужды их разговоры и пересуды об элитных породах лошадей, особенностях ставок на скачках, их бездумное, ленивое времяпрепровождение на яхтах, шопинге в Монако, аукционах, на которые они летали по всему миру, их загулы в Ницце. Их интересы скрывали скуку, отсутствие жизненных целей. Им не надо было, в отличие от них с Рене, заботиться о «хлебе насущном». Рене зарабатывал деньги самостоятельно, а Лилита просто привыкла всегда работать, просчитывать, планировать. Ей были непонятны эти люди, их стремления, их приоритеты. Она уставала от пустых вечеров в фешенебельных отелях, от встреч в лучших ресторанах Парижа, от частных закрытых клубов, казино, куда приглашали их «друзья». Это была весьма своеобразная публика, нечто вроде элитного междусобойчика для избранных. Она чисто внешне пыталась соответствовать принятым в этом сообществе правилам, не подводить мужа, хотела, чтобы он ею гордился. Вначале Лилита ещё надеялась органично влиться в чуждый ей «параллельный» мир богатых финансистов и аристократии, привыкнуть, понять, постепенно приобщиться к нему. Но ничего хорошего не получалось, да и не могло получиться. Она задыхалась в этой искусственной, неестественной и лицемерно-показной атмосфере. Когда-то Лилита даже мечтала оказаться среди них, желала учиться хорошим манерам! Грезила о накрахмаленных скатертях и блестящей сервировке, но главное — она ждала любви, той — из фильма про счастливую семью. Неземной гармонии. Теперь всё это у неё было. Бывало, что ночью она просыпалась от кошмара. Ей снилось, что она в бабушкином, полном крыс, доме в Тарту и Рене нет и никогда не было. Сон во сне. Она в темноте шарила рядом рукой. Рене, почувствовав её прикосновение, тоже просыпался, поворачивался к ней и со смехом заключал её в объятья.
 — Ты меня потеряла? Лили?
    Лилька прижималась к нему. Сердце так колотилось, что того гляди выскочит.
— Нет, нет! Что ты говоришь? Не шути так! Я тебя никогда не потеряю.
    Он гладил её по волосам, она постепенно успокаивалась и под его голос, как под колыбельную, опять засыпала.
    Она полюбила человека из этого мира, она его жена, а значит, должна смочь, суметь постичь все премудрости и законы, по которым они жили. Однако в ней вызывали протест пустота, поверхностность и кастовость отношений в этом «свете». Не то чтобы она чувствовала собственную неполноценность, но она не хотела быть такой, как они. Она не хотела больше туда, и только из-за Рене заставляла себя общаться в этих компаниях. Противоречивость ситуации тяготила Лилиту. Не давала расслабиться. Среди парижских знакомых Рене, на совместных ужинах в ресторанах она мало говорила, старалась быть незаметной. Те милостиво болтали с обслугой, которая их знала, и общались с ней демократично, на «ты», хотя между ними лежала пропасть, подшучивали над отсутствующими друзьями, болтали о неизвестных ей людях, вещах, вспоминали, как вместе летали куда-то на один вечер в Лас-Вегас, чтобы спустить деньги в казино, в Нью-Йорк на вернисажи, показы мод известных нью-йоркских модельеров Веры Вонг, Донны Каран, Томми Хилфигера, на премьеры Метрополитен-опер;, бродвейских мюзиклов. Им ничего не стоило улететь на собственном самолёте на week-end в Полинезию или ни с того ни с сего вдруг рвануть на дайвинг в Австралию. Иногда в темах их разговоров мелькала благотворительность, но так, несерьёзно. Они устраивали благотворительные базары, где продавали свои вещи, типа вдрызг исцарапанных солнечных очков Vogue, потерявших аромат духов или ненужных шарфиков и сумочек, давно вышедших из моды, «в пользу детей Африки»; любили они и «сострадательно» разливать суп в столовых для бездомных при вспышках блицев столичных репортёров. А ещё Лильке становилось иногда неудобно за общих знакомых. Некоторые из них страшно мелочились и долго проверяли счета, а «pour boire»* — на чай — оставляли не более остатка, чтобы сравнять счёт, несколько центов, максимум до одного евро, а иногда и ничего, с удивлением обнаружив, что мелочи с собой нет, и важно выписывали чек на точную сумму… Бывало, что и не хотели платить за не соответствующий ожиданиям ужин, якобы неправильно приготовленное блюдо. Лилита была пару раз свидетельницей того, как скупая до смешного, капризная богатая дама никак не могла выбрать вино. Официанты услужливо приносили и открывали ей одну бутылку за другой, дама нализалась, напробовавшись дармового шабли, но на пятой бутылке — «Премьер Крю» пятилетней выдержки — всё равно морщилась. Понюхав и посмаковав услужливо наливаемое гарсоном, гостья констатировала, что вино отдавало то пробкой, то сырой шерстью, то йодом. Или вино предлагаемого года, к вящему неудовольствию требовательного «дегустатора», кислило, потому что в тот год, как ей помнилось, было мало солнца. Ещё когда Лилька, в бытность студенткой, подрабатывала в одном дорогом ресторане, таким клиентам некоторые кельнеры, измотанные капризами и придирками, от злости плевали в чашку с послеобеденным капучино. Лильке приходилось быть всегда начеку с этими людьми «из общества». Она постоянно ожидала подвоха. Породистые язвы её о чём-то спрашивали, она этого не знала, и было видно, что это доставляет им удовольствие. Но Рене всё понимал и никогда не заставлял её лишний раз ходить на эти «мероприятия». Вот с настоящими его давними и преданными друзьями — Люком, Максом — она была вся нараспашку, ей было легко любить тех, кого искренне любил Рене.

* * *
    Как-то ранней осенью они с Рене проводили выходные в своём загородном доме под Парижем, и свекровь не терпящим возражений тоном пригласила их на «вечер в кругу друзей». Вечерок оказался «свадьбой» человек на тридцать!
Лильку посадили отдельно от Рене, так что он был лишён возможности помочь ей, и мадам Софи, которая восседала в середине длинного, блестящего хрусталём бокалов стола, мстительно наблюдала, как Лилька, вся розовая от напряжения, что-то пытается сказать сухонькому соседу справа, известному пластическому хирургу. От волнения Лилька перезабыла все правила: путала приборы, не успевала выпить вино к блюду. Эта пытка длилась для неё целую вечность. Наконец подали сыры, следом десерт. На другом конце стола «особо приближённые» хохотали с периодичностью в минуту и даже, к удивлению Лильки, клали локти на стол! Есть пирог без чая или кофе было как-то непривычно.
— Будьте добры, принесите мне кофе, пожалуйста! — обратилась Лилька к официанту.
Гарсон, обслуживающий ужин, чуть приподнял брови «домиком», но всё же принёс эспрессо, вместе с графином воды и стаканом. Лилька, взбешённая, молча запихивала в себя яблочный пирог и дула воду, невпопад отвечая соседу по застолью. Когда они с Рене покинули «гостеприимный» дом, Лилька предложила:
— Пойдём на набережную!
    Они сидели на деревянной скамейке у берега и смотрели на ночную реку, на отражённые в ней огни полного искушений, никогда не спящего, таинственного Парижа, на проплывающие мимо ярко освещённые корабли, на которых чуть танцевали от ветра вместе с музыкой разноцветные фонарики иллюминации. Из темноты на них веяло речной прохладой. Вперемешку с тихим плеском волн и мерным шумом винтов с палубы очередного развесёлого речного трамвайчика, где отплясывало ночное Party*, до них доносились такие, казалось, близкие, знакомые, сопровождающие их чуть не с самого детства мелодии и голоса незабвенных Эдит Пиаф, Шарля Азнавура, Мирей Матье, Далиды, Джо Дассена…
— Помнишь, как мы в первый раз плыли сюда на корабле? — спросила она Рене, прижавшись к нему. Он расстегнул пальто.
— Иди ко мне.
    Она юркнула в его объятия, ощутила исходящее от него тепло. Так они сидели, обнявшись, и он целовал её — как будто первый и последний раз в жизни.
Потом они пили где-то вино, долго ехали в ночном такси, Рене вновь и вновь целовал её до потери дыхания, а когда он расплатился с таксистом и они вошли в ворота виллы, он вдруг подхватил её на руки, прижал к себе, а она обняла его… И от охватившего всё её существо счастья больше уже ничего из этого вечера она не помнила…

* * *
    Ещё мальчишкой, школьником, Рене мечтал вырваться хотя бы на время из-под материнского крыла, из-под назойливой суперопеки Софи, а вместо ежедневной долбёжки на рояле хотел бегать на улице со своими сверстниками, гонять на велосипеде. Он с радостью уезжал к дедушке с бабушкой на каникулы в Прованс и там вместе с деревенскими мальчишками поджигал сено, таскал кошек за хвост, смотрел, как рождается телёнок, и смачно уплетал кусок изумительно свежего хлеба с местным пахучим сыром, предложенный ему матерью приятеля, простой крестьянкой. В эти моменты он бывал абсолютно счастлив. Дедушка, будучи сам воспитанным на идеалах Руссо, хоть и являлся соратником де Голля, аристократом, в былые времена великолепно владеющим собой даже в политических дебатах с непримиримыми противниками в Национальном собрании, тем не менее Рене за бесконечные безобразия запирал в сарай, выкручивал ухо, а один раз даже отлупил. Но бабушка за него заступилась, и дед, нечаянно стеганув её по руке вместо несносного озорника, бросил ремень и, хлопнув дверью, ушёл в деревенский кабачок, где сильно нагрузился. Поротый Рене, спрятавшись за прутьями лестницы, видел, как деда ночью вели домой садовник и трактирщик. А лупил дед его всё-таки не зря. Рене и его деревенские приятели часто устраивали потасовки. Ходили в соседние деревни драться стенка на стенку. Рене был худенький и, казалось, не обладал силой своих крепких деревенских друзей, но зато бросался на противника как в последний раз, насмерть! Это берсеркерство* местные про себя объясняли тем, что он наполовину немец, то есть — фашист, хотя сами научили его биться в кровь без лишних раздумий, а Рене просто следовал буквально указаниям.
— Ты сначала двинь, а потом думай, — учил его приятель Люк, рыжий веснушчатый парень, на голову его выше. Парижского товарища тот в обиду не давал. Люку льстило, что иногда он мог приходить в гости к Рене в большой трёхэтажный, прямоугольный, с голубыми ставнями дом, сложенный из розового камня. Ему было интересно знать, как живут богатые. Он нарочно подольше играл с Рене в прятки, догонялки, бегал за ним по дому из комнаты в комнату, чтобы всё осмотреть и запомнить. Его завораживало здесь всё: запах богатого дома, поражающие роскошью интерьеры, кабинет деда и «королевские» спальни, детская Рене, где было много игрушек и у стены стояло белое маленькое пианино.
— Это клавесин, — пояснил Рене, перехватив брошенный на странный инструмент удивлённый взгляд Люка. — Рояль в другом конце дома, слава Богу!
    Однажды его даже усадили пить чай в гостиной, где у круглого белого столика стояли обтянутые сиреневым шёлком стулья и диванчик с подушками из ткани с набивным рисунком — бутонами пастельно-сиреневых роз, из того же материала были и жалюзи, которые прислуга предусмотрительно открыла, так как солнце уже ушло за горизонт. В фарфоровой вазе красовались садовые ирисы. Люстра с изогнутыми вверх рожками белого металла была зажжена. Мелодично позвякивали чашки. Бабушка Рене, в представлении Люка — настоящая мадам, подкладывала ему ещё один кусок яблочного пирога и бюнь*. Чай был необыкновенно вкусным. Дедушка Рене в продолжение всего чаепития читал газету, а потом вдруг отложил её и спросил Люка строго:
— А зачем вы мальчишек из другой деревни ходите бить?
Люк поперхнулся пирогом. Бабушка с укором попыталась остановить мужа:
— Тьери, дорогой, ещё пирога?
— Подожди, Полин! Я хочу понять, почему мой внук колошматит деревенских мальчишек? — дед ожидал ответа, постукивая нетерпеливо костяшками правой руки по столу, мрачно уставившись на Люка.
— Потому что он должен стать мужчиной, — Люк пояснил спокойно, как само собой разумеющееся, как будто каждый день говорил с таким известным в округе человеком.
Видимо, его ответ понравился деду. Заметно было, что он смягчился, пряча улыбку в усы, и принялся помешивать ложечкой чай.
— Он лучше всех нас дерётся, — не унимался Люк.
Рене лягал его под столом ногой, чтобы тот замолчал, но Люк на это и ухом не вёл.
— Как? — поразилась бабушка, оглянувшись на ангельское выражение лица внука. — Наш Рене? Ты шутишь, Люк?
— Он может убить! — настаивал Люк. — Просто звереет!
Дед кашлянул и хмыкнул:
— Ну-ну...
    Бабушка Полин медленно осела на вовремя пододвинутый дедом стул. Она боялась, что их внук покалечит себе руки и не сможет играть на рояле — что самого Рене абсолютно не страшило. Так что получал он за дело.
    Однажды дед послал Рене за уксусом в винный погреб. Погреб располагался за конюшней. Там было темно. Со свету Рене не сразу увидел в дальнем углу погреба их работника Жиля и девушку. Чем они занимались, было не разглядеть из-за нагромождения чанов и бочек, но он уловил в воздухе незнакомый сладковатый аромат. Всё-таки, любопытства ради, Рене подкрался ближе и, найдя щёлку, присел между бочек. Теперь он мог хорошенько разглядеть всё. От увиденного он открыл рот в изумлении: девушка была абсолютно голая, платье валялось рядом, она запрокинула вверх сомкнутые руки с тёмной порослью подмышек. Её вздымавшиеся округлые тугие груди с большими коричневыми полукружьями и торчащими сосками показались Рене сумасшедше красивыми! Жиль прикладывался то к одной, то к другой, сжимал руками её соски, а девушка охала, стонала, запрокидывая голову, с кажущимся страданием на лице, как от боли, хотя — не убивал же он её?.. Затем он подсадил её на себя, прислонил с силой к стенке так, что Рене были полностью видны её ноги, обхватившие Жиля. Придерживая её бёдра руками, он стал, хрипло вскрикивая, биться вместе с ней о стену. Всё поплыло у Рене перед глазами, земля медленно уходила из-под ног, он не смог больше вдохнуть воздуха... Рене свалился за бочками и потерял сознание.
    С тех пор он часто уходил за деревню и долго сидел на камне, глядя на лавандовые поля, и дышал, дышал. Сердце колотилось и никак не могло успокоиться. Вот это и есть любовь? Как-то раз, уже пару недель спустя после этого случая, в воскресенье, сидя в церкви на службе, он смотрел по сторонам. Вдруг одна молоденькая женщина привлекла его внимание. Что-то мимолётное... Где он её мог видеть? Ещё несколько минут он мучительно пытался вспомнить — и вспомнил! Это была та девушка из винного погреба! Она тоже почему-то оглянулась и посмотрела на него, вопросительно улыбаясь. После службы он увидел, как она уходила, держа под руку другого мужчину…

* * *
    Когда пришло время отдавать детей в детский сад, то, к удивлению Лильки и гневу Рене, в католический садик в их деревне малышей не взяли. Пришлось возить в город. Вот тебе и милые, добрые соседи, вот и подружились!..
Отказ сестра Агата, монахиня католического ордена бенедиктинцев, заведующая детским садом, такая, казалось, милая и доброжелательная при их первом знакомстве, никак не мотивировала. Просто прислала письмо, что якобы в детском саду нет мест. Однако Рене было ясна причина. Такое решение, видимо, объяснялось тем, что оба родителя — православные. Его это ошарашило. Впервые в жизни он почувствовал, каково это — быть в Германии иноверцем, иностранцем. Он порывался что-то сделать по своим каналам, хотел попытаться как-то изменить решение, ведь так было бы удобно — садик находился совсем близко, через улицу. Но Лилька его остановила. Пусть будет так. Это даже лучше, что дети развиваются в смешанной среде, привыкают общаться и воспринимать детей разных национальностей как равных. В конце концов это им только поможет научиться уважать других и заставить уважать себя.
    Лилька устроилась на работу: не зря же она окончила университет. Её приняли на должность завотделом в профсоюзе медицинской кассы, офис находился во Франкфурте.

* * *
    Рене смотрел из окна вниз. Они сидели в ресторане замка Райнштайн, что находился неподалёку от их дома. Из окна невозможно было разглядеть часовню Святого Клемента или деревенское кладбище. Всё пространство внизу покрывала зелень деревьев. Солнце быстро садилось. Сверху, с высоты птичьего полёта, открывалась живописнейшая картина закатного неба в багровых, переходящих в фиолетовые, красках близкой ночи, и сине-зелёной долины, где до самого горизонта — торжественно и величаво — нёс свои воды Рейн. В дополнение к этому зрелищу, пожалуй, не хватало только звуков хорала, чтобы передать всю грандиозность течения, всю музыку этих вод. Он давно не играл Баха. С тех пор, как с ним ЭТО случилось… Рене почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Почему? Он внезапно подумал: когда придёт его час, он хотел бы лежать здесь, на этом деревенском кладбище, продуваемом рейнскими ветрами. Он сказал об этом жене.
— Что с тобой, любимый? — Лилька с тревогой обняла его. — Что на тебя нашло? Мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день.
    Он погладил её по голове и ничего не ответил, задумчиво глядя в огромное потемневшее готическое окно, в стекле которого отражалось всё как в зеркале. Сегодня был особенный день. К ним неожиданно нагрянул его друг детства Люк, да не один. Когда Лилита открыла дверь и увидела знакомую веснушчатую физиономию с надменным взглядом короля-тирана, обрамлённую медной, находящейся в стильном, тщательно продуманном беспорядке, шевелюрой, от нахлынувшей радости и избытка чувств она почти запищала:
— Лю-ю-юк! Лю-ю-ю-ю-юк приехал!!!
    Из-за его плеча несмело выглядывала девушка. Лилита вопросительно посмотрела на Люка.
— Знакомьтесь, это Аврора. Моя невеста!
    Лилита радостно, но не без внутренней ревности, пожала руку девушки. От неё не укрылось и то, что девушка отдалённо напоминает её.
— Вы француженка? — Лилька всегда была уверена, что Люк наверняка выберет кого-то из пафосных парижских манекенщиц или богемных красоток из мира искусства.
— Я русская, — вдруг заговорила на чистом русском девушка.
    От неожиданности Лилька вздрогнула и немного замешкалась.
— Как замечательно. Русская? Откуда? То есть я хотела сказать… — Лилька смутилась. Она так и не научилась манерам светской дамы.
— Да ничего, — Аврора улыбнулась. — Я из Москвы.
— Ты всё узнаешь! Имей терпение! — Люк радостно улыбался. — И пусти уже нас в дом! Мы прямо из аэропорта.
— О! Простите! Ну проходите же! Я сейчас позову Рене!
— А где мои птенчики? — Люк нетерпеливо крутил головой. Он хотел всегда всего и сразу. Такой уж он уродился.
— Увидишь ты своих птенчиков. Ещё успеют тебе надоесть!
— Авви! Это самые чудесные дети на свете! Сразу трое. Некоторым везёт! — объяснял он, обращаясь к своей подруге.
— Если долго мучиться… — смеясь, ответила Лилька.
    Лилька смотрела, как Люк возится с детьми. Он сам — большой ребёнок. Куда только делась эта его высокомерно оттопыренная губа и всезнающе-насмешливый взгляд?! Он и к Рене до сих пор относился как старший брат, а Рене с ним становился мальчишкой — безоговорочно принимал все суждения и мнения Люка на веру, особенно если это касалось искусства. Великодушно сносил его поучения и безапелляционно острые оценки.
— Ты что-то плохо выглядишь, камрад! Всё чахнешь над сундуками со златом? Всех денег не заработаешь! Наслаждайся жизнью, дружище! Она так быстротечна. Да, Софи тебя велела обнять! Просила не переутомляться. И много чего ещё мне наговорила. Твоя маман, конечно, женщина на большого любителя. Чтобы выслушать её — надо иметь то ещё терпение. Мы с ней пересеклись на открытии моей выставки… Иди сюда!
    И он срывался с кресла, сгребая Рене в охапку своими ручищами, заваливал его на диван — и они заливались смехом, как два озорных мальчишки.
— Прости, Люк! Мы до твоей выставки так и не доехали. Поздравляю!
— Да ладно!.. — Люк сиял от удовольствия, как начищенный пятак. — Тот портрет Лили, что я тогда написал у вас дома, в Париже, тоже среди других моих картин, на выставке. Можно сказать — центр экспозиции. Уже поступили предложения продать, но я… — он посмотрел на Лильку долгим взглядом, — …но у меня на неё другие планы. — Люк довольно усмехнулся. — И критика в целом хорошая. А ты всё удивлялся — чего это я там малюю? Теперь этот шедевр будет стоить… — Люк, театрально закатив глаза, присвистнул. — Ну, в общем, тебе не по карману!..
— Да уж куда нам! — Рене с досадой хлопнул себя по коленкам. Он знал, что Люку только дай повод — тот ой как любит прихвастнуть.
— Это надо отметить! — Люк потёр руки. — Есть в вашей деревне подходящий кабачок? Я приглашаю!
— Найдётся!.. — Рене посмотрел на Лилиту. Она улыбнулась. Кивнула.
— Завтра проведём вам экскурсию по замку Райнштайн и поужинаем там, — Лилита обернулась к подруге Люка: — Это одно из красивейших мест на Рейне. Прямо за деревней.
— Мы видели замок, когда подъезжали. Высоко в горах! Как будто вырублен в скале! — Аврора замахала руками, восхищённо указывая рукой куда-то, видимо, в направлении замка.
— Вот, Авви, — Люк с довольным видом обернулся к своей невесте, — видишь, как меня встречают друзья! А у тебя нет таких друзей.
    Девушка не замедлила восхититься, восторженно закивала головой в сторону смеющихся Лили и Рене. Она, видимо, уже немного разбиралась в его характере и во всём с ним соглашалась. Бахвальство Люка было и вправду умилительно.

* * *
    Они все вместе бродили по замку Райнштайн. Рыцарский зал — самый большой зал замка — привёл Люка, как художника и ценителя искусства, в неописуемый восторг своими витражами и прекрасными фресками, которые украшали его своды. Некоторым витражам было — страшно сказать! — почти семь веков. Вильгельм Прусский привёз их в замок из Кёльна. Заглянув во внутренний дворик, они увидели небольшую часовню, построенную в стиле неоготики.
— Как она здесь уместилась? — удивился Люк.
    Высокая, двускатная, покрытая серой черепицей, как рыбьей чешуёй, крыша с башенкой над алтарной частью, взмывающей стрелой в небо… Люк приоткрыл тяжёлую дверь и вошёл внутрь. Они спустились один за другим по крутым ступеням в крипту. Обычно громогласный, Люк вдруг замолчал, то и дело останавливаясь и читая надписи на плитах. Здесь были захоронены многочисленные предки тех, кто поныне составлял династию Гогенцоллернов.
— Не люблю усыпальницы, надгробные камни и все эти помпезные эпитафии, — сказал Люк тихо Лильке, когда они, уже выйдя из крипты, полной грудью вдохнули воздух, любуясь на готический алтарь, сквозь узкие и высокие окна которого било полуденное солнце с Рейна. В снопах света кружились пылинки, будто шёл золотой дождь. — Я рад, что моя мать лежит на простом сельском кладбище и над ней открытое, высокое небо. Знаешь, какое у нас в Провансе небо? — спросил он Лильку. — Такого нет нигде! — Он покачал высокомерно огненной головой.
— Небо над всеми одно, — возразила ему Лилька. Она положила ему руку на плечо. — Мне жаль, что твоя мама не видит тебя сейчас. Она бы порадовалась твоим успехам.
— Да. Моя мать была простая крестьянка, — Люк опустил глаза. — Но знаешь? Она верила в меня! И то, что я делаю, поняла бы, упокой Господь её душу! — Он перекрестился на алтарь и, резко развернувшись, пошёл к выходу из часовни.
    Началась заказанная Лилитой экскурсия. Они слушали, как здешняя экскурсовод Хильдегард, седовласая полноватая весёлая немка, рассказывала об удивительной — чуть ли не тысячелетней! — истории этого поистине грандиозного сооружения, о его культурных сокровищах и религиозных реликвиях. В разное время здесь хозяйничали и бургунды, и франки. Замок был живым свидетелем коварных интриг и жестоких битв, рыцарских турниров и подвигов во имя Прекрасной Дамы. История всей Германии запечатлена в одном отдельно взятом замке.
Хильдегард, или Хильде, показала им хранящиеся в древних стенах раритеты: медную Библию Матфея Мериана* 1630 года, старинные молитвенные книги, бесценные книжные миниатюры, начиная с девятого века, почти пятисотлетнюю карту мира Андреаса Валспергеа*, антикварную мебель, различные виды средневекового оружия и многое другое — благо здесь было на чём задержать свой взгляд!
— Замок Райнштайн — один из самых своеобразных и необыкновенных. Его стены являются как бы продолжением скалы. Замок будто нависает над крутым рейнским берегом и сливается с ландшафтом. Остается лишь удивляться мастерству средневековых строителей, которые возвели Райнштайн. Всё-таки в четырнадцатом столетии не обладали современной техникой. Всё делалось вручную, с помощью примитивной лебёдки и других приспособлений камни и раствор поднимали на высоту. Его первым хозяином был архиепископ Майнца, — рассказывала экскурсовод.
— Очень романтично! — воскликнула Аврора. — Зачем было так высоко забираться, чтобы наслаждаться с башни красотами Рейна? — Рене улыбнулся и перевёл вопрос девушки.
— Отнюдь нет, — засмеялась Хильде. — Строили замок Райнштайн вполне с прагматичными целями. Из него предполагалось наблюдать, не восстанавливают ли замок Райхенштайн, расположенный ниже по течению Рейна. Тот был известным разбойничьим гнездом, тамошние рыцари грабили дочиста купцов с проезжавших по Рейну судов. Житья никому не было. По распоряжению епископа его, наконец, разрушили и следили, чтобы он не был восстановлен. Рыцарей-разбойников казнили. Говорят, что там до сих пор обитают их привидения. Брр! — Хильде поёжилась. Вздохнула и продолжала рассказ. — Со временем Райнштайн освоил и другую функцию — таможенную. Здесь собирали дань с торговых судов, идущих по Рейну. Назывался замок тогда по-разному: то Фаутсберг, то Фогтсбург. По прошествии веков, однако, замок Райнштайн порядком обветшал. Вторую жизнь в него вдохнул принц Людвиг Вильгельм Прусский. В 1823 году принц, кузен правившего в то время короля Пруссии, выкупил замок у его владельцев за 100 талеров. Он отреставрировал ветхие помещения и построил несколько новых зданий. Он же дал замку и его нынешнее имя — Райнштайн*. Затем замок переходил из рук в руки. Многочисленным его владельцам слишком дорого было его содержать и реставрировать, поддерживать в приличном состоянии. В середине 70-х годов ХХ века его выкупил Герман Хехер, звезда оперной сцены. Кстати, его семья и сейчас живёт в замке, во внутренних покоях, куда вход для посетителей закрыт, но это нисколько не мешает туристам осматривать его достопримечательности, — добавила она с улыбкой.
— Хорошо, что мы успели попасть сегодня. Музей ведь работает только по выходным?
— Вам чрезвычайно повезло, — подтвердила Хильдегард.
— Спасибо, Хильде! — Люк восхищённо пожал женщине руку. — Какое у вас чудесное имя — Хильдегард! Как из Средневековья.
    Рене перевёл.
— Благодарю вас! — зарделась от удовольствия гид. — На той стороне монастырь Рупертсберг, где Хильдегард фон Бинген* была настоятельницей. Меня в честь неё назвали. Вам надо обязательно съездить туда. На пароме недалеко, — Хильдегард оглянулась на Лилиту.
    Та согласно кивнула и подумала, что, конечно, надо бы показать, но времени мало.
 — А что касается Хильдегард — она была примечательной личностью своего времени, — заметила не без гордости её тёзка. — Аббатиса монастыря Рупертсберг, кулинарка, врачевательница-травница, теолог, философ. — Хильде улыбнулась. — Можно даже сказать, в своём роде первая феминистка. Она побеждала в богословских спорах архиепископов, да и самим папам и королям от неё тоже доставалось.
— О! Вот этого нам не надо! Правда, Рене? — гоготнул Люк.
— В монастыре, кстати, много веков возделывают виноградники, и там можно купить отменное вино, — поспешила добавить Хильдегард, чтобы заинтересовать Люка.
    Рене неопределённо пожал плечами, неодобрительно глядя на Люка. Что-то он уж больно сегодня флиртует с его женой. Соскучился, должно быть. Они редко теперь бывали в Париже из-за маленьких детей. А ещё невесту привёз и бросил на него.
Из мрачноватой готики огромных залов перешли в Бургундский сад, расположенный на большом периметре двора замка Райнштайн, — яркий пример средневекового садоводства. Сад был всюду увит виноградной лозой, возраст которой составляет около пятисот лет! Фотографировались на память повсюду: в музее, часовне, в саду, на верхней площадке и на фоне замка, возвышающегося над Рейном. Люк был невнимательным ухажёром. Рене, зная об этом, старался всё объяснять девушке, занять её разговором, чтобы она не чувствовала себя не в своей тарелке. Аврора охотно слушала и заинтересованно кивала.
— Старик! Ты ничего не перепутал? — ухмылялся Люк этому вниманию со стороны Рене. — Вот твоя жена. — Хотя сам без умолку болтал с Лилитой: они отлично понимали друг друга, восхищались одним и тем же — у них были схожие вкусы.
— Ну, я вижу, вы тоже не скучаете! — парировал Рене кисло. — Просто родственные души!
    Рене было жаль девушку. Он вдруг увидел в ней Лильку — такую, с какой он познакомился когда-то. Он понимал, что Люк неравнодушен к его жене. «Ты посмотри на него! — подумал Рене. — Распускает хвост, как павлин! Ну пусть денёк повыпендривается…»
Люк сказал однажды Рене:
— Твоя Лилита для меня — идеал женщины. Не ревнуй. Не будь ты мне другом — отбил бы к чёртовой бабушке и рисовал бы только её! А так… Слушай! Позволь мне ещё её написать. А?
   Рене на это тогда лишь неопределённо кивнул.

* * *
    После непредвиденного фатального сбоя в работе компании, который благодаря Зигу удалось устранить, закрыв эту «чёрную дыру» и спутав карты играющим против него, Рене задумался о будущем. Как же он сразу не догадался о том, что это были те самые любители одитинга! Он тяжело переживал ощутимые потери, но Лилите не обмолвился ни словом. Многое удалось отыграть назад, но не всё. Если бы не Зиг!.. У них, видно, тоже имелись свои «Зиги». Он впервые серьёзно задумался над тем, что пора, наконец, привести в порядок свои дела. Вызвал Хуго и обговорил с ним всё.
— Ты уверен? — спросил Хуго.
— У нас трое детей. Ты знаешь наши риски. Подготовь документы. Я подготовлю жену.
Лилита подписала документы.
— Зачем это, дорогой?
— Ну, мало ли что…
— Что «мало ли»? Ты что-то недоговариваешь?
— Лили! Не драматизируй, пожалуйста. Так все делают. Дети при любых обстоятельствах не должны ни в чём нуждаться.
— Каких обстоятельствах? — допытывалась она.
— Может, меня в тюрьму посадят! — Рене вздохнул, глядя на испуганную жену. И всё-то она воспринимает буквально. — Шучу, конечно, но… — он указал пальцем правой руки куда-то вверх. — Gott rettet den Menschen, der sich selbst rettet*.
— Разве ты делаешь что-то противозаконное? — Лилька непонимающе-вопросительно посмотрела на Рене.
Он даже закашлялся, поражаясь её наивности.
— Cherie, не совершая противозаконного, не заработаешь денег.
    Далеко за полночь он обошёл весь дом ещё раз. Скоро вставать. Ничего. У него есть для кого жить и работать. Зашёл в детские. Как забавно спит Ноэль. До сих пор в мешке, иначе раскрывается, как Лилита... Маленькая Софи сквозь сон обняла его, прошептала: «Папа». Он почувствовал её теплое, сладкое детское дыхание.
— Спи, ангел мой! — он уложил её на бочок.
    А малышка Мари-Клер спала тихо на спине и до последней чёрточки была похожа на неё — его любимую. Рене ткнулся губами в спящую Лильку. Она сквозь сон что-то пробормотала. От неё пахло манной кашей и пенкой от кипячёного молока. Родная моя... Какое счастье — быть с тобой, ты даже не знаешь!
   Он любил её так же сильно, как в первые дни. Пожалуй, что и за двоих, но его это не смущало. Он понимал, что вначале она полюбила не его, а своё представление о нём, как об идеальном мужчине, — и он с радостью старался ему соответствовать. А сейчас он знал, что она его любит. Полюбила. Уже по-настоящему. «Хорошо, что ты не знаешь, какая у тебя власть надо мной, а даже если и понимаешь, ты никогда этим не воспользуешься. Вот такая ты у меня. Моя жизнь имеет смысл, только если ты со мной. Ты и наши малыши!» — размышляя обо всём, он смотрел на Лильку. Она пошевелилась, должно быть, от света, он погасил ночник, чтобы не разбудить её. Засыпая, думал: случайность, что он её вообще встретил... Рене тогда уже почти решил — не ехать на свадьбу к Максу во Францию. Непостижимо, но чем дальше он был от Парижа, тем ему было спокойнее, вольнее. Это была только его жизнь! Нет... Теперь только их...
   Всё чаще Рене, вернувшись из банка, жаловался на головную боль. Лилька объясняла это запредельным стрессом и усталостью мужа, перегрузками на работе. Давала ибупрофен, заваривала расслабляющие чаи. Приступы становились всё сильнее и мучительнее. Сильнодействующие средства, таблетки, капсулы, которые прописывал домашний врач, почти не помогали. Лилита уговорила его рассказать о своих проблемах врачу и серьёзно обследоваться. Семейный врач назначил Рене томографию головного мозга.

* * *
    Софи приехала и уже недели две жила у них в доме. Они с Лилитой каждое утро ездили к Рене в частную клинику в Кобленце. Медсестра встречала их в палате.
— Ночь прошла спокойно. Его состояние без изменений.
Лилита садилась около Рене. Брала за холодную, безжизненную руку и говорила, говорила. Рассказывала о детях, вспоминала что-то из их жизни. Пикали, мигали подключённые к нему аппараты, а она всё не могла поверить, что он не может ответить ей, что он уже не здесь, что он не вернётся к ней.
Прошло уже два месяца. Это случилось неожиданно. Ночью. Сквозь сон она услышала звуки, отдалённо напоминающее хрип или стон. Очнулась. Зажгла ночник. Повернулась к Рене. Какое странное у него лицо. Он пытался что-то сказать ей. Она еле расслышала:
— Ли-ли… Liebe… dich… Nein… Kin…der…
    Она схватила Рене за руку. Почувствовала, как он весь дрожит, бьётся в конвульсиях, как будто сквозь него пропустили электрический ток. Потом он странно выгнулся и едва не упал с кровати. Лилька села на край и держала, чтобы он не упал. Дрожащими руками дотянулась до мобильника. Набрала номер экстренной службы «112». Раздался голос в трубке:
— Экстренная служба! Слушаю!
— Notfall?!* Моему мужу плохо! Я не знаю, что это! Помогите!!!
— Успокойтесь! Опишите, что с ним! Что вы видите?
— Он не может говорить. Весь дрожит, это какой-то приступ! С ним что-то случилось! Помогите!!!
— Говорите адрес. Фамилия, имя. Дата рождения... — учтиво пытал её металлический голос.
— Помогите! Он умирает! Он не может дышать! Я не знаю… Может, сердце? — кричала Лилька.
— Не волнуйтесь! Реанимобиль выезжает, — проговорили на том конце. — Держите его голову. Не отходите от него. Есть кому открыть дверь?
— Да. Приезжайте скорей! Пожалуйста!
— Не беспокойтесь. Зажгите свет у дома. Пусть кто-нибудь нас встретит.
Лилька закричала:
— Маша! Маша!
    Прибежала испуганная домработница, в халате и босая. Увидев Лилиту всю в слезах, поддерживающую голову мужа, всё сразу поняла.
— Скажи няне, чтобы не пускала сюда детей! Сейчас скорая приедет, зажги фонари и жди их у калитки! — попросила Лилька.
   Маша никак не могла застегнуть халат.
— Скорей же, Маша!
    Она услышала, как та торопливо сбегала по лестнице и отпирала замок двери. Лилита держала всё это время Рене. То и дело поправляла подушку, старалась, чтобы голова метавшегося мужа не съезжала с неё. Рене внезапно затих и как-то странно смотрел на неё. Лицо мужа было белым и неподвижным, как маска. Она зарыдала, не переставая гладить его. Вглядываясь, пыталась уловить в знакомых чертах, в выражении глаз хоть что-то живое, прижалась ухом к его груди. Услышала хриплое дыхание. Он дышит!!! Как долго они не едут. Как долго! Казалось, что прошла целая вечность.
— Потерпи, любимый! Сейчас приедут! Сейчас приедут! Тебе помогут! Не умирай! Только не уходи! Сейчас… Сейчас… Рене! Ты слышишь меня?! — она целовала его. — Господи! Помоги ему! Господи Боже, помилуй его! Не дай ему умереть! Спаси! —
    Сжимая его руку, она молилась. То сдавленно стенала, то принималась бессвязно и путанно шептать. Наконец, неимоверным усилием воли, Лилита взяла себя в руки. Успокоила дыхание, углубляясь в молитву:
«Любовию, Чистая Дево, Твою святую икону почитающим, и Божию Тя истинную Матеpь пpославляющим, и веpно поклоняющим ти ся Целительница явися, всякое зло и болезни от сих удаляющая, яко Всемогущая…»
Она услышала вой сирены и как будто очнулась.

* * *
    Софи вышла из палаты и направилась по длинному пустому больничному коридору на террасу, выходящую в старый больничный же сад. Сегодня ночью Рене стало хуже. Им позвонили. Лилита подошла сзади. Обняла свекровь. Софи похлопала её по руке. Вытащила из сумки пачку «Gauloises». Долго щёлкала зажигалкой, пытаясь прикурить. Было немного ветрено и облачно. С утра шёл дождь, когда они от такси бежали по дорожке парка к корпусу.
    Лили молчала. Софи молча курила, облокотясь на влажные перила балкона. Докурив сигарету, вытащила тут же вторую. Сделала глубокий вдох...
— Послушай меня, девочка! — Софи обернулась и как-то странно посмотрела на Лильку.
— Пойдём сядем! — Лилита бережно взяла её под локоть. Довела до круглого столика с витыми ножками в углу, где было место для курения.
Софи села и продолжила:
— Лили! Я хотела тебе сказать. То есть… Рассказать.
— О чём? — Лилита устало опустилась на стул, стоявший рядом.
— С Рене подобный приступ впервые случился в пятнадцать лет.
— Что? — не поняла Лилька.
— Ну, это… — Софи посмотрела на неё, как будто не могла, не хотела произнести это слово вслух. — Schlaganfall…* Он не рассказывал тебе об этом?
    Лилита отрицательно покачала головой.
— Нет, никогда!
    «Что она говорит? Какой может быть инсульт, в пятнадцать лет?» Лилька, не понимая, напряжённо прислушивалась к тому, что говорила свекровь.
— Он поехал к дяде в Баварию...
    «К какому дяде?» — Лилька подумала, что Софи бредит. Ничего удивительного. Бессонная ночь. Неизвестность. Единственный сын. Лилита всегда теперь держала в сумке сердечные препараты. Когда Софи увидела недвижимого сына, ей стало плохо и она упала у его кровати. Узнав о случившемся, услышав по телефону дрожащий голос Лилиты, Софи, в первый раз за долгие годы, переборов свой страх, прилетела на самолёте. Кристоф сопровождал её, бережно поддерживая под руку.
— К дяде Ахиму. – продолжала Софи.
— Это брат Кристофа? — Лилита вспомнила прямую фигуру отца Рене, его застывшее, как гипсовая маска, бледное лицо, когда они с Софи сошли с трапа частного самолёта.
— Да, мы никогда не говорим о нём, он умер десять лет назад.
— Итак… Ты говорила, что Рене поехал к нему?
— У Ахима было большое поместье, он любил охоту, рыбалку, лошадиные бега. У него была большая конюшня. Его лошади брали призы на многих скачках.
    Лилита чувствовала, что Софи никак не может заговорить о главном.
— Ты хотела мне что-то рассказать? — Лилита пыталась вернуть свекровь к разговору, как она чувствовала, связанному с Рене.
— Да, — продолжала через силу Софи. — Ну так вот. Сын отправился в гости. Ахим наведывался к нам в Париж и очень понравился Рене своей жизнерадостностью, болтливостью, грубоватым юмором и тем, что не похож на отца, Кристофа. Они тогда вдвоём болтались по городу и обошли все питейные заведения и злачные места — под предлогом того, что мальчик должен «становиться мужчиной». Как будто мужчинами становятся от выпитого и от шлюх из «Мулен Руж»!.. — Софи опять зажгла сигарету и продолжала: — Рене предвкушал весёлое времяпровождение. Рядом был Зальцбург, и он надеялся сходить и в оперу, — улыбнулась Софи. — Мой Рене… Он очень любил музыку. Он мог бы стать пианистом мирового уровня. Да… Мой мальчик!
— Почему «любил»? Не говори так! Он поправится!
— Да. Да. Я сказала «любил»? Прости меня, — Софи дотронулась до Лилькиной руки, лежащей на столе. Погладила её.
— Софи, что было дальше? — Лилита начала терять терпение.
— Рене уехал. А через пять дней нам сообщили, что он в больнице. С ним случился инсульт.
— Что?! Инсульт?! — Лилита схватила руку Софи. — Что было причиной? Вам сказали?
— Ну, такое редко, но случается… — Софи отвела глаза. Посмотрела с тоской на мокрые от дождя платаны с огромными глянцевыми листьями. — Рене поправился достаточно быстро, только левая рука ещё долго плохо двигалась. Мы проводили реабилитацию, нанимали массажистов. Двигательные функции руки восстановились. Только играть как профессиональный пианист высокого уровня он уже не мог.
— Так что было причиной? — повторила Лилька.
— Однажды он мне рассказал, — Софи раздавила сигарету в пепельнице, — усадил меня в кресло и рассказал, что, гуляя по замку, он случайно наткнулся на альбом с фотографиями. Там он увидел своего деда, барона Максимилиана, и… его военные фотографии. Ты ведь знаешь, что он воевал в России?
— На Украине, — поправила Лилька.
— Разве это не одно и то же? — удивилась Софи.
— Что он увидел? — добивалась ответа Лилита.
— Нечто ужасное. Трудно представить, но барон позировал с отрезанной головой. У виселицы с повешенными… Потом Рене сказал, что ему стало плохо, и он ничего не помнил. Очнулся уже в больнице.
— А его дядя?
— Он больше к нам не приезжал, — Софи задумалась. — И с отцом у Рене отношения испортились. В восемнадцать лет Рене уехал из дома, снял отдельную квартиру. У него была подруга, они учились вместе. Он говорил?
— Да. Эстель.
    Софи вздрогнула. Поёжилась, вставая.
— Пойдём. Прохладно. Рене, наверное, нас заждался…
    Лилита посмотрела на неё и ничего не сказала.

* * *
    Рене умер через два года, ему было пятьдесят лет. Лилька осталась с тремя пятилетними детьми. Они все надеялись, что Рене доживёт до того времени, когда сам поведёт их в школу. В траурных открытках, которые Лилита рассылала друзьям и знакомым, чтобы сообщить о предстоящем отпевании в храме и прощании, она поставила фотографию Рене, лежащего на кровати в хосписе и читающего детям книжку. А на обороте, когда закрываешь открытку, — Рене сидит где-то на морском берегу, чуть отвернувшись, в полупрофиль, с рюкзаком за спиной, и смотрит на море, как будто собрался в путешествие...






Эпилог


    Прошло около пяти лет… Говорят, что после трёх лет становится легче. Отчаяние и боль утраты сменяет в душе тихая печаль. Об этом лучше спросить у Лилиты. Она часто ходит на деревенское кладбище, с детьми или одна. Дети спрашивают:
— А папа нас слышит?
    Лилита молчит. Могила Рене, как и всё маленькое кладбище, расположена высоко над рекой, под сенью раскидистых лип, за часовней. Отсюда хорошо видно, как Рейн катит мимо свои вечные воды. Хотя... Ничто не существует вечно, и воды — наверное, тоже. Когда-нибудь и они иссякнут…
    Бумаги, которые Рене предусмотрительно заставил жену подписать, обеспечили ей и детям более чем достойное существование. Её родители переехали из Эстонии и живут теперь рядом. Софи приезжает так часто и неожиданно, что Лилита к ней даже привыкла. Горе их связало, и теперь они — родные друг другу люди.
    У Макса и Светки двое мальчиков. Младшего назвали Рене. Лена, которая когда-то спасла её от сайентологов, вышла замуж. У неё тоже двое ребят.
    Люк стал модным, можно сказать, культовым художником направления поп-арт, его имя гремит в связи с выставками, аукционами, запредельной ценой его картин и постоянными скандалами, связанными с его безалаберной личной жизнью. Ведь Люк так и не женился. Написанный им Лилькин портрет — странная встрёпанная птица с печальными глазами-галактиками — теперь собственность Лилиты. Его подарок. Портрет она повесила в кабинете Рене.
    Эта комната в доме — её любимое место. Там ей покойно и светло. Когда дети засыпают, она приходит сюда, забирается с ногами на мягкий бежевый диван. Накрывается пледом, который она связала для Рене, и, закутавшись в него, слушает в наушниках музыку. Баха, адажио Альбинони и Бенедетто Марчелло, Перголези, любимого ими обоими Брамса. На полке справа она хранит свои записи. Их там уже накопилось много. Она хочет написать книгу о Рене, рассказать их простую и всё же особенную историю. Жизнь каждого на этой планете неповторима, уникальна. Иногда она говорит с его фотографией в серебристо-чёрной рамке, что стоит на столике у дивана. Делится с ним всеми новостями про детей, читает ему готовые отрывки из романа. Серые глаза с грустинкой смотрят прямо на неё, губы чуть тронуты улыбкой. Ей кажется, что он слышит её. Часто она пишет далеко за полночь, а иногда и засыпает там же, и исписанные листки, как птицы, один за другим слетают, тихо шурша, на ковёр.
    Тиль занял место Рене в руководстве корпорации. Силке закончила университет и работает у него в компании юристом.
    Часто вместе с Лилитой приходит на кладбище Зиг. Когда он приехал на похороны, попрощаться с Рене, то впервые увидел её. Почему-то никто не остановил Лилиту, когда она кинулась к опускающемуся в могилу гробу. Только Зиг успел схватить её и держал крепко-крепко. С тех пор он очень изменился. Избавился наконец-то от своих многолетних пагубных пристрастий, добровольно пройдя курс реабилитации. Открыл компьютерную компанию, которая, кроме всего прочего, занимается изобретением и усовершенствованием дронов и новейшими разработками в сфере высоких технологий. Зиг всегда привозит Лилите цветы. Её дети обожают этого белокурого великана, девочки так и виснут на нём.
— Зиг, что ты нам привёз?
    Он балует их — дарит новые платья, как для настоящих принцесс. Кто их ему выбирает?.. Но особенно большая дружба у них с Ноэлем. Вместе они запускают дроны и над чем-то колдуют, сидя за компьютером.

    Лилита сидит у окна и что-то пишет в своей синей тетради, иногда поднимает голову и в глубокой задумчивости, заводя волосы за уши, смотрит в сад. Там редкими хлопьями идёт снег, медленно засыпая кусты, лужайку и дорожку, вдоль которой растёт тёмно-зелёная туя, подстриженная в форме пирамид. Лилита снова склоняется над тетрадкой и продолжает записывать, беззвучно шевеля губами.
 — Лили? Всё стихи свои пишешь? — спрашивает Софи. Она давно посвящена в тайну. — О чём они на этот раз?
 — О Германии, о судьбе человеческой… Вот об этом снеге… –— говорит Лили и чуть слышно вздыхает. — Белый снег… Такая редкость у нас.
— Прочитаешь потом? — просит Софи.
— Когда закончу, — уклончиво обещает Лилька.
    Софи улыбается, завидев идущего по дорожке к дому великана Зигберта. Он что-то неловко прячет за спиной. «Опять цветы…» — думает Софи.
— Он любит тебя, — говорит она.
    Лилита взглядывает в окно и идёт открывать дверь. Софи с каким-то смешанным чувством наблюдает из-за шторы, как Лилька кидает снежком в Зигберта, а он, в притворном ужасе, поднимает руки вверх. Оба смеются. Софи отворачивается. Взгляд её падает на открытую на столе тетрадь. Лилита написала что-то новое. Софи тщетно пытается прочесть, но через минуту оставляет эти попытки, с досадой качая головой. «Ah, ce mysterieux cyrillique!»* Ничего не понятно. Но, судя по всему, стихи закончены. Стоит сегодняшняя дата. Что в них — в этих русских иероглифах?
______________________________________________

Снег на Рейне

Наконец снег пошёл
В нашей южной стране,
Забелело у старого Рейна.
Здесь, где немцы живут
В настоящем уж дне,
Прагматичным умом, беззатейно.

Рейн широко течёт,
Где поуже, меж гор,
То совсем уж свивается змейкой...
Всё несёт корабли
Берегам не в укор,
Всё петляет река-незатейка.

На высотах крутых зАмки грозно стоят:
Тени прошлого, призраки сказки!
В них красавицы спят,
Привиденья живут,
Ходят рыцари, шпорами бряцая...

Здесь творили и Гёте, и Шиллер, и Манн,
Создал Вагнер здесь «Золото Рейна»,
И, любуясь закатами в здешних горах,
Вдохновлялся красотами Гейне...

Здесь страдает и плачет всё Вертер младой,
Без возлюбленной жить не желая...
Фауст тихо стоит над вечерней рекой,
Свою Гретхен в саду вспоминая...

Виноградную кисть солнца свет напитал:
Вина рейнские славятся в мире!
За хороший букет мы наполним бокал,
Чтоб в нём солнца лучи не остыли!

Жизнь и здесь нелегка,
И живут вопреки
Работяги, трудяги простые!
Здесь германское племя живёт уж века,
И следы Нибелунгов простыли!

Рейн, когда-то златой, постарел, подустал,
Катит воды, печально вздыхая...
Двадцать первый уж век полетел, побежал
Всё и вся по дороге меняя...

Воды вспять не текут... Он послушно несёт
Груз истории вдаль молчаливо
Былей-небылей, горя, побед и невзгод:
Мудро, гордо и даже красиво!

Помнит Рейн и свой взлёт — золотые века!
Слыл он в древности главной дорогой!
И возили шелка, и возили меха,
Кораблей на реке было много!

Лишь завидев вдали караван кораблей —
Все на берег! Канат протянули...
Заплати, мореплаватель, златом скорей,
Мы тебя уж давно караулим!

Лореляй — как живая, сидит у реки,
Слёзы в воды, страдая, роняет...
Не вернётся любимый,
Как смерть далеки
Её мысли... Всё чувствует, знает...

Здесь в волшебных, дремучих и страшных лесах
Дети Ханс и Гретель, дрожа, бродят,
И по крохам от хлеба уже, чуть дыша,
Они к дому дорогу находят.

Было время затменья! Арийский орёл
Всё кружил и кружил над Европой.
Сбитый русской стрелой, он упал между гор,
В воды Рейна поверженный, мёртвый!

Уж давно мир настал в перекрестье Земли —
Всё спокойно у старого Рейна,
Как и издревле, катит он воды свои
По долине родной беззатейно!

Немцы любят порядок, работе — почёт,
И умеют отпраздновать лихо!
Здесь «BARBAREN» — германское племя живёт:
Сплошь прагматики... И мыслители!

Каждый ценит здесь труд, знает цену деньгам,
С неба просто ничто не привалит!
Здесь бесплатно идут лишь дожди и снега,
И налога на них не добавят!

Гутенберг, убелённый снегами, стоит,
Книгу крепко к себе прижимая.
Мы не думаем — кто эту тайну постиг,
Книг страницы небрежно листая.

Снег летит и летит, заметает следы —
Все паденья и все наваждения.
И гудит КолокОл аж до центра Земли,
Всё моля Небеса о прощении!

И соборные башни в плену миража...
Город будто совсем исчезает...
Это сверху Метелица,
Всем снегам Госпожа,
Всё перину свою выбивает...*

Майнц на Рейне, Германия, февраль 2021




_____________________________________

* Schatzi! (нем.) — Сокровище (моё)!
* У акушерки, или Hebamme, в Германии более широкий спектр деятельности, нежели в России. Она принимает активное участие в жизни роженицы не только во время родов, но и до и после них.
* Alles wird gut… Hoer auf die Schwester… Atme, wie ich es Dir beigebracht habe. (нем.) — Всё будет хорошо. Слушай медсестру. Дыши как я учила.
* Reformhaus (нем.) — магазин дорогих, натуральных продуктов, без химических добавок.
 * Велуте (франц. veloute) — соус на основе муки, растопленного сливочного масла и бульона. Введён в XIX веке Мари-Антуанон Каремом, как один из четырёх основных соусов французской кухни, наряду с соусами бешамель, эспаньоль и аллеманд.
* Pour boire (франц.) — чаевые, буквально «на то, чтобы выпить».
* Party (англ.) — вечеринка.
* Берсеркер — одержимый бешенством. Берсе;рки, или берсе;ркеры (др.-сканд. berserkr), — воины из древнегерманской и древнескандинавской мифологии. Считается, что они отличались неистовостью в сражениях.
* Bugne (франц.) — разновидность хвороста, выпечка.
* Matthaeus Merian der Aeltere, Маттеус Мериан Старший (или «Матфей»; 1593–1650), — швейцарский гравер. Медная Библия Матфея Мериана хранится в замке Райнштайн. В 1620–1630-х гг. вышло первое издание Библии в переводе Мартина Лютера, иллюстрированной гравюрами (оттисками с медных пластин) Мериана; впоследствии это издание получило название Мериановской Библии.
* Андреас Валспергер (1415 — ?) — картограф. Составил карту-планисферу обитаемого мира (Ойкумены) (1448) — изображение сферы на плоскости в нормальной (полярной) стереографической проекции. Карта употреблялась вплоть до XVII в. для определения моментов восхода и захода небесных светил.
* Rheinstein (нем.) — «Камень Рейна».
* Хильдегард фон Бинген, или Хильдегарда Бингенская (1098–1179), — немецкая монахиня из дворянского рода, настоятельница-аббатиса возведенного под её руководством бенедиктинского монастыря Рупертсберг, автор рецептов по диетическому питанию. Поэтесса, автор мистических книг, видений, духовных песнопений, трудов по естествознанию и медицине. Пророчица. Канонизирована Римско-католической церковью как «учитель Церкви».
* Gott rettet den Menschen, der sich selbst rettet. (нем.) — Бережёного Бог бережёт.
* Notfall (нем.) — чрезвычайная ситуация. По телефону экстренной помощи 112 в Европейском союзе — призыв, просьба о безотлагательной немедленной помощи, требование прислать Службу спасения.
* Schlaganfall (нем.) — инсульт, апоплексический удар, паралич.
* Ah, ce mysterieux cyrillique! (франц.) — Ах, эта таинственная кириллица!
* Кеффель-Наумова Л.А. «Снег на Рейне» // https://stihi.ru/2019/02/17/1013













_________________________________