Книга. Кони синие. 2022

Моей семье и друзьям
посвящается






Вячеслав ПИЛИПЕЦ
КОНИ СИНИЕ










ЯРОСЛАВЛЬ
НЮАНС
2022




















ББК 84(2=411.2) 6-44
УДК 82-32
        П 32







Пилипец В. Н.
П 32 Кони синие. Рассказы и стихи. — Ярославль: «НЮАНС», 2022. — 286  с.

Это вторая книга Вячеслава Пилипца. И если первая — «Иришка из тридевятого класса» отражала романтический период жизни автора, то эта сопровождает его взрослый семейный путь. Хотя автор остался таким же ироничным, непредсказуемым и внимательным к мелочам, из которых, в общем-то, и состоит наша жизнь.
Произведения книги «Кони синие» написаны в первые пятнадцать лет 2000-х годов. Часть из них публиковалась автором в интернете под псевдонимом Анн Диа.








ISBN 978-5-88610-122-5                ББК 84(2=411.2) 6-44

© В. Н. Пилипец, 2022














Раздел
ДЕТСКИЙ



ГЛУША
Совместно с первоклассницей Юлей Пилипец

Жила-была девочка Глуша, глухая от рождения. Она не откликалась на своё имя и на обзывания. Глуша была очень спокойной девочкой.
Однажды родителям надоела её глухота, и они повели её к врачу по слуху. Врача звали Лор. Вместо глаза у него было круглое зеркальце. Врач посмотрел своим зеркальным глазом в Глушино ухо и что-то там увидел. Затем он всякими штуками пытался это вытащить, но у него ничего не получалось. Тогда он взял штопор и вкрутил его в Глушино ухо по самую ручку.
И как следует поднатужился.
Раздался мощный хлопок!  Все замерли очень удивлённые: на конце штопора была пробка от шампанского!
И тут родители радостно вспомнили, что когда Глушу привезли из родильного дома, они пили за её здоровье шампанское, но пробку тогда так и не нашли…
С тех пор Глуша стала чуткой на ухо и очень обидчивой.



ДЕТСТВО НАПОЛЬНОЕ

Юлька скоренько уселась по нужде на горшок, а игрушки прихватить забыла. Скучает в досаде. А Савва деловито носится вокруг неё со своим трактором и рычит: «Тр-тр!». Обидно Юльке, но и не встать.
— Савва, а я красивая? — спрашивает Юлька, отвлекая брата и явно копируя маму, когда та разговаривает с папой.
Савва на секунду притормаживает и окидывает её беглым взглядом.
— Тр-тр-р-р-р!
— Савва, а ты меня любишь?
— Тр-тр-р-р-р-р-р-р-р-р-р!

Как-то выпали у Юльки разом два молочных зуба. И теперь она забавно шепелявит. А родителям весело.
— Юля, ну-ка скажи: шалаш.
— Фалаф!
— А теперь — шишка.
— Фыфка!
— А шестнадцать?
— Фыфнадцать!
Поражённый этим фонетическим фокусом Савва хитро заулыбался и, предвкушая необычное развлечение, отозвал Юльку в сторону. Вскоре родители услышали из детской:
— Юля, скажи: дерево.
— Дерево!
— А улитка?
— Улитка!
— А барабан?
— Барабан!
Из комнаты показался Савва. Губы по-прежнему растянуты в хитроватой улыбке, а в глазах — ну полное недоумение!

Пошёл папа с Саввой в магазин. Мама перед этим несколько раз напомнила, чтобы они не забыли купить йодированной соли.
Возвращаются. Подходят к подъезду.
— Блин, папа, мы же забыли купить ядрёной соли!

Однажды мама с детьми зашла к папе на работу в офис. В коридоре дети спросили:
— Мама, а это что за дверь у них?
— А это папины соседи. Там у них кладовщица сидит.
— Колдовщица?!




ДОЛЯ ХРЮНОВАЯ

Рано утром шёл спросонок
В школу милый поросёнок.
День светлел и расцветал,
Быть хорошим обещал.

Но не всё так в жизни просто.
Из-за маленького роста
Поросёнок у доски
Не исправил «е» на «и».

Хитрым было то заданье,
Ну и — «двойка» в назиданье.
А потом сломал он ручку,
Рассмешив соседку-злючку.

На другом уже уроке
Не решил задачи в сроки:
Разболелся вдруг живот,
Вот и справиться не смог.

А индюшка с модным ранцем
Назвала его засранцем.
Как-то всё пошло не так.
Красным стал его пятак!

Тут ещё порвал он брюки,
Залил краской свои руки,
На «трудах», сломав напильник,
Схлопотал он подзатыльник.

От обид и оскорблений
Поросёнок был в смятенье.
Он надулся и дышал,
Будто сидя он бежал…

И домой с недобрым видом,
Не тая в себе обиду,
Шла в тоске и гневе вся
Злая жирная свинья!




МОЙ ДРУГ МАРШАЛ ТОЛБУХИН

Вообще-то, это я должна была читать стихотворение у памятника, а не Даша. Но перед праздником Победы приехал мой дедушка из села, и мы с ним гуляли по городу. И ели много-много мороженого. От этого у дедушки случилась ангина, а у меня пропал голос. А ещё нам обоим досталось от мамы.
На следующий день наша детсадовская группа пошла к памятнику маршалу Толбухину. Даша читала там моё стихотворение, а я чуть не плакала от обиды. Потом мы возложили на каменную плиту поролоновых солдатиков, которых целый месяц делали с нашей воспитательницей Лизой Сергеевной. Жалко было их возлагать, но Лиза Сергеевна сильно ругалась, если кто-то хотел припрятать игрушку за пазухой.
А потом пришли старшеклассники. С собой у них ничего не было, и их учительница тоже сильно ругалась. Родители дали им деньги на цветы, а те, дураки такие, потратили их на чипсы и сигареты.
И тогда старшеклассники возложили нас. 
Я прямо под маршалом оказалась. Стою и смотрю на всех. А все на меня смотрят, как будто я на утреннике выступаю.
Но тут привезли в автобусе ветеранов. Сопровождавшие их крепкие дяденьки в костюмах увидели, как мы красиво возложены, и возложили для большей торжественности ещё и старшеклассников. И меня из-за них не стало видно.
Старенькие ветераны долго выходили из автобуса, потом медленно шли к памятнику. В это время приехал какой-то директор с рабочими. Рабочие понесли к памятнику большой металлический венок. Старшеклассники расступились, и венок поставили передо мной, а одна из его ножек встала прямо на мою туфлю! Я закричала от боли, но меня никто не услышал — голоса-то у меня не было!
Венок был очень тяжёлый и раза в два выше меня. Я смотрела через него в щёлочки и ждала, когда меня заметят. Но люди всё подходили и подходили, несли цветы и венки, и меня всё меньше становилось видно. Потом ещё мэр приехал, и полицейские, охранявшие его, возложили к памятнику ветеранов, директора с рабочими и даже некоторых прохожих. После каждого возложения говорились долгие речи.
Последним приехал губернатор. Он захотел возложить мэра, но мэр стал упираться, и они поругались. Наконец губернатор начал говорить речь, а мэр стоял в стороне и передразнивал его. А тот стал возмущаться, и они снова поругались. И речь губернаторская от этого совсем уж долгая получилась.
Когда праздник у памятника закончился, все возложенные стали расходиться. Моя группа ушла, старшеклассники, и даже старенькие ветераны разбрелись. А меня так никто и не обнаружил.
От запаха цветов у меня кружилась голова. Я держалась за венок и жалобно смотрела через него на кусочек площади. Машины видела, людей. Все куда-то шли, смеялись, вкуснятину всякую ели. И никому-никомушеньки не было дела до того, что я пропала!
Время шло и шло. Я поплакала, потом погрустила, потом ещё поплакала. Солнце уже через весь город проплыло и садиться начинало. Вечер приближался. Я уже начала бояться и всё думала: мне что, тут всю ночь возложенной стоять?!
И тут я услышала маму! И даже увидела её! Она с Лизой Сергеевной шла мимо памятника и звала меня.
Да вот же я, мама! Ты же на меня сейчас смотришь!
Но они только на секундочку остановились и пошли дальше. Не заметили!
Больше меня никто не звал, никто в мою сторону не смотрел. На площади стало пусто и тихо. Совсем стемнело, зажглись фонари. Мне было холодно и страшно. Я закрывала глаза и пыталась уснуть, чтобы не бояться, но ничего не получалось.
Ночью кошка пришла. Лазала в цветах и венках, за мотыльками гонялась. Мне повеселело сразу. Я позвала её, и она меня услышала! Даже подошла ко мне, пятнистая такая и пушистая. А потом её собака увидела и набросилась на неё. Кошка убежала на дерево, а собака меня нюхать начала. Ух, как я испугалась! Думала, укусит. И, может быть, даже и укусила бы, злюка такая, но тут кто-то сердито сказал ей:
— А ну пошла вон, хвостатая!
Собака сразу удрала, а я головой завертела: кто же это сказал, а главное, меня, меня-то увидел? «Помогите!» — шепчу. Голос-то у меня ещё не появился, только шёпот.
— Спасибо тебе за солдатика, девочка, — опять сказал кто-то.
И тут я поняла, что это памятник со мной говорит, маршал Толбухин! Вот это да! Голову задрала и громко кричу ему шёпотом:
— Здравствуйте, товарищ Толбухин! А меня тут вашим венком придавили!
— Я видел. Безалаберно всё делают, паразиты, без души. Запрячь бы их в этот венок да поле колхозное пахать заставить.
Про колхозное поле я ничего не знала, но догадалась, что маршал за меня заступается. От злости я потрясла железный венок, но он, правда, даже не пошевелился. И зачем такой тяжёлый сделали? Я свою ногу, отдавленную, уже и не чувствовала. А вдруг её отрезать придётся?!
— А вы можете утром сказать кому-нибудь, что я здесь пропадаю?
— Не могу, внученька. Говорить я только ночью и только в этот праздник могу. Но ты не отчаивайся. Потерпи, найдут тебя обязательно.
Мне опять стало грустно, плакать захотелось. Но маршал Толбухин стал расспрашивать меня, где я живу, чем занимаюсь. Я обо всём ему рассказывала и о ноге уже не думала. Вспомнила про стихотворение.
— А вам понравилось, как Даша стихотворение читала?
— Очень понравилось.
— А я вам ещё лучше и больше прочитаю, когда у меня голос появится. Приду и прочитаю. Я вообще теперь к вам приходить буду. А через год, ночью, с мамой приду, и мы все вместе будем разговаривать. Только я оденусь потеплее.
— Значит, будем дружить. Я очень рад этому! Стихи я тоже любил. А ещё в школьных спектаклях любил участвовать. Кто знает, может, я артистом известным стал бы! Но так получилось, что проявить себя пришлось совсем в другом театре — театре военных действий.
И маршал Толбухин начал рассказывать о себе. Про деревню свою, про школу. Потом о войнах разных, на которых воевал. Я не всё понимала, но слушала внимательно. Он ведь только одну ночь в году может говорить! Я бы так долго молчать ни за что не выдержала. Даже памятником.
А когда уже светать стало, маршал на свою памятниковую жизнь пожаловался. На рекламу поругался, которая ему вид городской загораживает, на то, что во Дворце культуры, который совсем рядом был, стали редко петь его любимые песни. Но больше всего он голубей почему-то не любил.
— Когда жив был, я врагов страны своей ненавидел и успешно боролся с ними. А сейчас всего-то голубей не терплю, но поделать с ними ничего не могу...
И замолчал. Наверное, ночь его «говорящая» кончилась.
Никого из людей рядом ещё не было. Я зацепила воротник куртки за железный листок на венке и немножко повисла на нём, чтобы ноги отдохнули. И сразу же уснула...
Проснулась от того, что на меня кто-то внимательно смотрел. Открыла глаза и увидела над собой усатого дяденьку в тюбетейке. Ох, как я обрадовалась и за шею его схватила!
А дяденька страшно испугался и закричал на всю площадь не по-русски:
— Курбан-шайтан, херача кильне!
Это дворник оказался, мой дорогой спаситель.
Вот так я праздник Победы отметила.
Сейчас вот дома торт ореховый ем, прямо руками и даже без чая. А дедушка сидит напротив со своей ангиной и от зависти слёзы платком утирает.



 

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Первый снег появляется так: раз — и всё белым-бело! Аж глаза режет!
Сегодня воскресенье. В школу идти не надо, но и спать долго некогда. Встал пораньше, чтобы компьютер первым занять. А то сестра засядет за него, и фиг её выгонишь, пока не проголодается. Но какое там! Стою в одних трусах и от окна взглядом оторваться не могу.
Ну всё изменилось! И деревья, и дома, и дороги. Деревья вообще, как сугробы воздушные стали! Кажется, что ни пройти, ни проехать между ними. Белый-белый город. Только вороны такие же чёрные остались. Вон они под окном топчут белое покрывало. О, надо бы выйти и тоже что-нибудь вытоптать перед домом. «Матвей — псих!», например. И позвонить ему, чтобы в окно выглянул. Его отцу понравилось бы. На днях слышал, как он моего папу озадаченно так спросил у подъезда: «Слушай, а твой сын орёт на тебя?» Ха, да Матвей на всех и всегда орёт! Даже на себя в зеркале, наверное. Псих, одно слово.
Нет, ну красотища-то какая! И так неожиданно всё. Или это сон волшебный? Но холод-то я чувствую, от окна тянет. И как-то так приятно тянет через снежную подушку, которая на подоконнике улеглась. Сейчас дуну, и пушинки-снежинки разлетятся в разные стороны.
— Ирен, ты заштопала мой свитер?!
О, папа проснулся! Напугал даже: крикнул, как выстрелил. А, кстати, где моя жилетка, которая сейчас очень пригодилась бы?! Блин, мама уже семь лет её вяжет, с моего первого класса! Отвлечётся немного — а я уже и вырос. Потом перевязывает, потом лето наступает, потом я опять вырастаю. Не дождусь, видимо, пока в росте не остановлюсь.
А вот и кухня зашевелилась, зашумела. Сейчас будет воскресная манная каша. Слышу, как переговариваются там, тоже в окно поглядывая. Даже сестра встала, бубнит что-то, как обычно недовольная по утрам. Даже красотой такой восхититься не может. Эх, сони! Это вы уже после меня зиму наблюдаете.
Сейчас кашей приятно запахнет, и мама придёт будить меня. А я тут стою, понимаешь ли, утром прекрасным любуюсь. Ну, красота! Просто чудо чудесное!
Стоп, а чем это пахнет? Вообще не кашей! Какао?!
— Юля, прибью! Не трогай какао, там последняя порция осталась! Моя порция! Ты же на ночь пила!
Да где же эти штаны чёртовы? Блин, вечно у меня проблемы из-за сестры! Всё испортит, ну всё нафиг! Воровка!





Повторяю всем и снова:
В середине октября
Я всегда пишу Смирновой
      того, чтоб поздравить! Для





БОЖЕНЬКА

Переполненный троллейбус медленно катил по проспекту, то и дело застревая в пробках. Сквозь пыльные окна в хмуром небе ощущалось приближение дождя.
Девочка лет восьми с двумя пышными хвостами на голове что-то оживлённо рассказывала сидящему рядом отцу. Даже не рассказывала, а просто тараторила у его уха, счастливо обнимая яркую коробку с куклой. В полузакрытых безучастных глазах отца читалась лёгкая усталость и подступающая дремота.
— Да, папа? — звонко спросила девочка.
— Угу! — встрепенулся отец и зевнул.
Девочка бодрым взглядом обвела стоявших в проходе пассажиров, посмотрела назад.
— Ой! Папа, смотри! — заговорщицки прошептала она на весь салон.
Все пассажиры, притихнув, невольно повернули головы. Позади девочки у окна сидел толстолицый батюшка в рясе и с массивным крестом на груди. Батюшка, почувствовав на себе взгляды, приосанился и пригладил рукой бороду.
— Вы боженька?! — широко раскрыв глаза, в упор спросила его девочка.
Пассажиры оживились, с трудом удерживаясь от смеха.
— А вы прямо с неба?! У вас дела тут? А у вас тоже проездной билет?
Девочка, сунув коробку отцу, развернулась и вовсю сверлила батюшку взглядом. Батюшка, ошеломлённый её напором, не в силах ни отшутиться, ни что-либо ей объяснить, отвернулся к окну.
— А вы можете сделать чудо?
— Маша! — Отец толкнул девочку в бок.
— А вправду, покажите, пожалуйста, чудо!
Батюшка тяжело сопел. Взгляд его лихорадочно бегал по стеклу.
Троллейбус выехал на мост. На том берегу реки над самыми стенами древнего монастыря нависала тяжёлая чёрная туча. И вдруг её могучее тело расколола надвое ослепительная молния.
— Ой! — воскликнула девочка. — Это вы сделали?! Боженька сердится?
— Маша!
С первыми каплями дождя окна троллейбуса потряс сильный громовой удар.
— О-о-о! — выдохнула девочка, изумлённо глядя на батюшку.
Перед остановкой батюшка сделал долгий выдох и затем резко встал. Пассажиры отпрянули, освобождая ему проход.
Тяжёлая фигура батюшки торопливо скользнула в открытую дверь троллейбуса и исчезла за стеной дождя, оставляя за собой блики молний и безудержные раскаты грома.







ПИСЬМО ДЕДУ МОРОЗУ

Здравствуй, Дед Мороз! Спасибо, что ответил в этом июне на моё прошлогоднее письмо. Я как раз из летнего лагеря сбежал, влетаю домой, а там — открытка! Классно! 
Учусь хорошо, стараюсь очень. Даже плавать учусь. С доской, правда. Без неё я пока всё время об дно ударяюсь. Ещё я спектакли дома с сестрёнкой ставлю —обхохочешься, как смешно получается! Только родителей на них не затащишь. Говорят, больно билеты у нас дорогие. Теперь вот ждём бабушку из Чувашии, порадуем её своим творчеством.
А ещё я рассказы пишу. Про червячков, про динозавриков и даже про космонавта Юрия Гагарина. Только папа говорит, что они ещё сырые. А сам-то ещё сырее придумывает! За ужином запустит руку в банку с огуречным рассолом и тут же сочиняет: «Жил-был солёный огурец, который боялся пьяных мужиков…».
Папа у меня строгий, но добрый. А мама красивая. Я их люблю и слушаюсь. А ещё я люблю слушать, когда они не про мою учёбу рассказывают. А кошка меня любит. У нас с ней одна подушка на двоих. Только миска у неё красивее. Это папа на кошачьих соревнованиях выиграл: мяукнул громче всех!
А ещё, Дед Мороз, у меня «двойка» по физкультуре. Печаль такая у меня. Не смог подтянуться на перекладине. Висел, висел, но ни один мускул так и не дрогнул. И после этого папа купил мне большую гантель.
А ведь я хотел попросить у тебя в подарок к Новому году велосипед. Но папа строго сказал: проси десять килограммов каши богатырской. Вот, прошу. Дедушка Мороз, а нельзя ли мне только два килограмма каши, ну и хотя бы самокат впридачу? А? Мы же вроде как друзья с тобой, раз переписываемся. А я подтянусь! Ты не сомневайся.
Привет тебе от меня! Пиши. Ну, прощаюсь на этом, а то, кажется, папа пришёл.
               
                Твой зайчик Савва









               
ПРАЗДНИЧНЫЙ УЖИН          

Здравствуй, Дедушка Мороз! Думаешь, почему у нас в семье вещи долго носятся, техника не ломается, и вилки не ржавеют?  А потому что всякую покупку, даже самую незначительную, надо хорошенько отметить. Так считают мои родители.
Сегодня, в последнюю субботу года, мне купили зелёное зимнее пальто. И нас ждал праздничный семейный ужин. Чистила картошку и слушала, как родители оживлённо обсуждают моё удачное приобретение. Потом пришёл из школы старший брат, злой и недовольный, и с порога закричал: «Вы купили газировку?» Пришлось мне бежать в магазин. А мама стала успокаивать брата, который получил «двойку» за сочинение о первом снеге. Ещё бы! Надо же так написать: «Хлопя снега адиялом  лажаца на асвальт,  аш боязно фступать наниво!»  Теперь покупай ему дорогое мороженое, чтоб не расстраивался! А мне дороже, чем за пять рублей не разрешают покупать, но я такого дешёвого ещё ни разу не видела.
Картошки на ужин мне не досталось. Ела вчерашние макароны. Рыбу есть боюсь — кости в горле застревают, а котлету кошка стащила, пока я за табуреткой в свою комнату ходила. Но папа поделился со мной сосиской. Правда, потом он начал говорить тосты и, забывшись, отламывал от неё по кусочку, закусывая, пока та не кончилась.
Все слушали папу и восторгались его красноречием. А я вся вспотела, потому что перед каждым тостом мне приходилось надевать своё новое зелёное пальто.
После ужина родители отправились на диван смотреть телевизор. Кошка увязалась за ними и ещё долго орала там, пока они не уступили ей место. Брат допил газировку и, икая, пошёл пересчитывать деньги в своей копилке. Это его любимое занятие. Мама говорит, что у него математический склад ума.
А я целый час мыла посуду. Потом выпила лекарство и пошла к себе. Свет не включала: папа ругается, когда я транжирю электричество.
Кукол у меня две: Пелагея Ивановна и Кондратия Петровна, правда, обе без ног — кошка отгрызла. Поиграла с ними в «школу». Хорошо, что луна сегодня большая и светлая. Потом послушала через стенку родительский телевизор. А когда луна скрылась за соседским домом, пробралась в темноте к холодильнику. Смотрела на колбасу. Скоро Новый год, и у нас опять будет праздничный ужин.
А сейчас я выпью воды из графина и пойду спать. Свернусь калачиком на мягкой подушке и крепко зажмурю глаза, чтобы поскорее уснуть, пока не пришла наша кошка и не спихнула меня к своим лапам в конец кроватки.
Спокойной ночи, Дедушка Мороз! Одевайся теплее и не кашляй под деревьями. А то опять «хлопя снега» будут «лажыца на асвальт», и мне придётся бежать в магазин, где никогда не бывает мороженого за пять рублей.
               
                Твоя снежинка Юля 

               





               
               
БУБНИЛКИ


Мимо леса по тропинке
Шли ворчливые бубнилки.
Всё не так им, всё не то,
Не смотри на них никто!

Лес притих, насторожился
И листвою весь прикрылся:
Пусть идут своей тропой,
Не тревожат здесь покой.

А бубнилки, стиснув зубы,
Недовольно надув губы,
Рвут цветы и мнут траву,
И бубнят: бу-бу, бу-бу!

Вдруг увидели бубнилки
Дуб огромный у развилки,
В нём из тёмного дупла
Показалась голова.

Голова была сердита,
Не причёсана, не мыта,
Не ждала она гостей:
Ни зверей и ни людей.

Закричала она с дуба
На бубнилок очень грубо:
«Эй, потише там внизу,
Разболтались, я гляжу!

Ну-ка прочь все уходите,
Вон идите в лес бубните!
Я вас тут не потерплю,
Я сама тут всем бубню!»

Лес услышал про такое,
Всё вокруг собрал живое:
Птиц, зверей, даже гадюк
И сбежал от этих злюк.






       
СОСЕД И МУЗЫКА МОЯ

Я играла на рояле целый день,
А под вечер постучали тихо в дверь.
Дверь открыла — на пороге мой сосед.
У меня теперь зубов передних нет!

А потом я на кларнете целый день
Всё играла и играла — мне не лень!
И опять сосед под вечер постучал.
И под глазом у меня теперь фингал!

На баяне раздувала я мехи!
У меня теперь не уши — лопухи!
Инструментов в доме много у меня,
Только к ним вдруг равнодушной стала я.









ОКУРОК ИЗ ПРОШЛОГО

Какая же она огромная, эта Москва! Пешком мне её, наверное, за целую жизнь не пройти. И вся она такая гулкая, голосистая, многолюдная, вся такая спешащая куда-то. Даже не успеваю за всем смотреть. В нашей школе на переменах и то спокойнее. Я уже второй раз в Москве, правда, видела здесь только метро и вокзалы. И опять волнуюсь. Ну и восхищаюсь, конечно. Казанский вокзал, куда мы приехали полчаса назад с другого вокзала, — это же вообще дворец! Под его высоченными потолками летать можно. А интересно было бы здесь одной ночью остаться и покричать: от эха, наверное, оглохла бы.
Что хоть за крики за спиной? Я развернулась на скамейке и увидела, как в конце зала ругались две цыганки в цветастых платьях. Вокруг них стали собираться люди. Многие встали со своих мест и смотрели на скандалящих женщин, и мне из-за их спин уже было ничего не видно.
— Это они нарочно шум поднимают, — сказал стоящий недалеко от меня дяденька в белой шляпе. — Отвлекают внимание! А другие из их шайки в этот момент вещи воруют.
Я быстро села на место и пододвинула к себе чемоданчик и сумку, которые охраняла, пока дядя Володя компостировал в кассе билеты.
Два года назад, когда мы с мамой ехали жить на Кубань к дяде Фёдору, вещей было гораздо больше. А странно, что и тогда, и сейчас переезжать мне совсем не хотелось. Я не люблю, когда всё вдруг меняется. Но сейчас деваться было некуда.
Дядя Фёдор работал вместе с дядей Володей, маминым братом. Через него и с мамой моей познакомился на каком-то празднике, потом в гости к нам приходил. А когда я закончила первый класс, позвал нас жить из Зеленодольска на свою родину — хутор Даманка в Краснодарском крае. Работал он там, на Кубани, трактористом, на вахты ездил и подолгу не бывал дома. А когда возвращался, то часто бывал пьяным и ругался с мамой. А потом ещё и драться начал. Меня не трогал, но маму бил. Я несколько раз даже у соседей ночевала, пока они мирили их.
Неделю назад, перед Днём Победы, почти вся наша школа на двух совхозных автобусах ездила в Новороссийск. Там, как и в нашей школе, готовились к тридцатилетию победы в войне с немцами, и в городе было очень красиво и торжественно. Мы гуляли по набережной, побывали на «Малой земле», где смотрели окопы, блиндажи, пушки, и ещё успели искупаться на косе в бухте, хоть и вода холодная была. А вечером, когда мы вернулись, я увидела возле своего дома милиционеров. В дом меня не пустили, а соседка, тётя Маша Шрейдер, сказала, что дядя Фёдор сильно избил маму, и что его забрали в милицию, а маму увезли в Крымск в больницу. Сын тёти Маши, Сергей, который тоже с нами в Новороссийск ездил, потом сказал мне, что у нас в квартире всё кровью забрызгано. Было страшно и маму жалко. Я ушла в сарайку и там поплакала.
Несколько дней жила у Шрейдеров. Потом приехал дядя Володя. Сначала он хотел отправить меня жить к родственникам дяди Фёдора, пока мама лежала в больнице, но потом разругался с ними и решил забрать меня в Зеленодольск. Прямо со ставка забрал, где мы с девчонками купались. Я в спешке на берегу даже туфли надела не свои, а Нинки Терпузиди. Они похожие у нас, но ромашки на них у меня жёлтые были, а у неё — розовые. И даже переодеться дома не успела, так в трико и поехала: очень мы на автобус до Крымска опаздывали. Чемоданчик только взяли, который мне бабушка из Зеленодольска перед отъездом на Кубань купила. Правда, я даже не видела, что туда дядя Володя положил. Хорошо хоть сумочку свою бежевую на ремешке успела взять. А школа теперь как? Нам ведь и оценки-то годовые ещё не выставили. И не попрощалась ни с кем.
— Ну всё, Галчонок, порядок у нас с билетами. Поезд у нас в шесть, ещё четыре часа свободных. — Дядя Володя сел рядом со мной и убрал билеты в карман пиджака. — В туалет не хочешь?
Я помотала головой.
— А я схожу. Да и умыться надо. Ух, тяжело что-то.
Ночью он почти не спал. Вино и пиво пил в поезде с соседями по купе. Они ещё так шумно разговаривали, что проводница их постоянно ругала. И спал он потом прямо в брюках и рубашке до самой Москвы. Я его еле растолкала, когда уже в город въезжали.
— А мы поедем Красную площадь смотреть?
— Подожди, не до неё сейчас. Посиди чуток. Где-то у меня бритва была. — Дядя Володя порылся в своей сумке, достал бритву, кисточку-помазок и ушёл.
Я, конечно, и четыре часа могла на вокзале просидеть, но уж больно хотелось Москву посмотреть. Ту, которую на праздничных открытках рисуют. И когда дядя вернулся, я снова спросила его:
— Ну что?
— Что?
— На Красную площадь поедем?
— А если не поедем, то пилить меня будешь? Сейчас сообразим. Для начала надо вещи пристроить.
Мы спустились в зал, где были автоматические камеры хранения. Дядя Володя убрал в ячейку сумку и чемодан. Потом покрутил на дверце чёрные кругляшки и спросил меня:
— Ну, какой шифр наберём? У тебя голова посвежее, тебе и запоминать. Называй четыре цифры.
— А пусть будет нынешний год — 1975!
— Да ты, Галя, профессор у нас! Тебе надо сейфы с золотом шифровать. Так, последняя не цифра, оказывается, а буква должна быть.
— Тогда 197П.
— Почему «П»?
— «П» — это пять.
— Голова! Не завидую я воришкам, которые в нашу ячейку сунутся. С ума ведь сойдут от перенапряжения мозга.
Когда мы вышли из вокзала на площадь, я показала дяде Володе на вход в метро, но он остановился и положил руку мне на плечо.
— А знаешь, Галчонок, «П» — это не только пять, это ещё и пиво. Очень нужно, Галя, а то не доеду. Горит всё во мне, понимаешь?
— Так выпейте и поехали скорее! — сказала я раздражённо, потому что мыслями была уже у Спасской башни Кремля.
— Это ты правильно говоришь. Только вот пиво ещё найти надо. Давай прогуляемся немного, а ты помогай мне, смотри по сторонам. Потом с меня кило мороженого будет.
— Крем-брюле!
— Конечно! Фруктового мы и дома наедимся. Кстати, тебе обязательно в этом ходить? — и дядя Володя указал на мои очки.
— Врач сказал, что обязательно, а то на всю жизнь косой останусь.
— Ладно-ладно, не сердись, я просто так спросил. Ну, не совсем просто так: беспокоюсь, вдруг ты моё пиво проглядишь.
— Да я одним глазом лучше вас вижу!
— Всё-всё, молчу.
Очки на мне были обыкновенные, но один глазок на них был заклеен пластырем. А чтобы пластырь не лип к стеклу и не пачкал его, под него мама вату подложила. Получилось, как будто у меня чирей на глазу вырос. Был такой однажды в первом классе, на груди только. Ух, болел как!
А глаза мои испортились после того, как меня корова в прошлом году напугала. Мы тогда во дворе у Зинки Полторак шелковицу ели прямо на дереве, а Витька Шуев внизу корову дразнил. Потом мне в магазин за хлебом надо было идти. Я спустилась, а корова, взбешённая от Витьки, на меня бросилась! Я побежала, но у сарая она догнала меня и боднула. Да так боднула, что рогами, не задев меня, в досках сарая застряла, а я прямо между рогов оказалась. Витька меня тут же за ноги вытащил и спас от коровы.
А зимой учителя косоглазие у меня заметили. Мы с мамой потом в Крымск в больницу ездили. Врач мне очки выписал и сказал, что нужно поочерёдно стёкла на них заклеивать и ходить так, пока зрение не выправится.
Пиво мы нашли далеко от вокзала у зелёного деревянного ларька с высокими столами, за которыми только стоять можно было. Рядом поезда пригородные ходили, и платформа была, где народ скапливался. Оттого и очередь большая в ларёк выстроилась. Но дядя Володя уговорил всех, чтобы его вперёд пропустили. На меня ещё рукой показывал. Дяденьки из очереди оборачивались в мою сторону, как будто это я тут «одноглазая» без пива умираю, и уступили.
Мне дядя Володя принёс бутылку лимонада и сушек солёных, а себе — целых две кружки пива. Одну он сразу выпил, не останавливаясь, а потом вздыхал и говорил, как ему хорошо становится. Сушки были невкусными. Я только одну смогла съесть, хоть и не ела ничего с утра, а ещё несколько в сумочку положила на всякий случай. Это меня бабушка научила, что в дороге всегда нужно иметь при себе немного еды, пусть даже корочку хлеба.
— Допили?
— Почти, Галчонок. Сейчас покурю и пойдём. Эй, парни, а как нам до Красной площади лучше добраться?
Один из парней за соседним столом ответил:
— Это вам проще до метро у трёх вокзалов дойти.
— У каких трёх?
— До Комсомольской площади.
— А, так мы оттуда и пришли. Ну всё, я готов. А пионерка моя готова?
— Уж давно.
По дороге дядя Володя купил мне мороженое в бумажном стаканчике. Сам он повеселел и даже с девушками стал заигрывать.
— Девушка, а вы не могли бы идти помедленнее! А то мы с Севера приехали: у меня нога отморожена, у дочки — глаз. Нам за вами не угнаться.
Ему не отвечали, только улыбались. Он хитро подмигивал мне, но я отворачивалась от глупостей таких. А он ещё и напевать начал: «Отрастил я усы-бородку, изменил свою походку, а она смеётся и молчит...».
— Извините, можно вас на минутку?
К дяде Володе вдруг подошёл парень в джинсовой куртке и в тёмных очках. Я даже и не заметила, откуда он взялся.
— Ну, если только на минутку.
— Музыкой интересуетесь? Любые жанры, любые исполнители.
— Что, и блатные есть?
— «Братья Жемчужные», Аркаша Северный? Только давайте отойдём в сторону.
— Галь, ты подожди тут. Мы сейчас.
Они ушли во двор дома, но я всё равно не осталась на улице, а пошла за ними. На углу остановилась и стала подслушивать, что они говорят. Там ещё один дяденька оказался, в костюме и с портфелем.
— Мне бы матерное что-нибудь, ну, понимаете? Мужиков на работе порадовать, — почти шёпотом сказал дядя Володя
— Понимаем. Сергей Иванович, будьте добры номер шестнадцать дробь пять.
Дяденька в костюме раскрыл свой портфель и достал оттуда гибкую пластинку. Я такие пластинки в журнале «Кругозор» видела. Только там были синие, а эта какая-то черно-белая в разводах.
Дядя Володя взял пластинку и посмотрел через неё на солнце.
— Рука, что ли?
— Целлулоид, рентгеновский снимок. Ну, понимаете, на костях записывать приходится. Как говорится, искусство требует жертв.
— Да ясно, ясно. Это оно?
— То, что вам нужно. Всего червончик.
— Дороговато, мужики. У меня всего столько, а ещё на автобус надо оставить, да и вон, пионерке Красную площадь показать. — Тут дядя Володя обернулся и показал на меня. Я сразу за угол спряталась. Но всё слышала. — За пятёрочку дадите?
— Как, Сергей Иванович?
— Из уважения к гостям столицы можно и за пятёрочку.
— В трубочку сверните — и можно в карман убрать. Не сгибайте только сильно.
— Да понял, понял. Ну, спасибо!
«Ничего себе — пять рублей! Это же сколько? Это у нас в Даманке можно сто килограммов огурцов купить!»
В подземном переходе, где уже вход в метро был, дядя Володя снова запел, тихонько так: «Были раньше времена, а теперь мгновения. Раньше поднимался фуй, а теперь давление!» А я про турникет думала. Там такие рубаки страшные! Как тяпка у бабушки, когда она капусту мельчила. Надо зажмуриться и проскочить быстренько...
Ух ты, Красная площадь! Даже не поняла, откуда она возникла. Сразу узнала мавзолей Ленина и Спасскую башню. Но прежде, чем выйти на площадь, мы мороженое возле ГУМа купили, а потом к почётному караулу у мавзолея пошли. Нам рассказывали в школе, что солдаты тут могут два часа простоять и ни разу не моргнуть. Я специально за одним наблюдала, пока мороженое ела. Кажется, не моргнул. Люди вокруг переговаривались негромко. Даже иностранцы были — негры из Африки! Я всё боялась, что они до меня дотронутся, и в сторону отходила. А потом людей ещё больше стало, и все к ограждению придвинулись. Кто-то сказал, что сейчас смена караула произойдёт. И точно, куранты пробили, и сразу из ворот у Спасской башни трое солдат с винтовками вышли. Очень красиво и торжественно они шли, как будто плыли даже.  А ноги поднимали выше моего роста!
Небо было в дымке, и Красная площадь освещалась так, словно её марлей накрыли. Мы однажды с девчонками делали такой навес у ставка, чтобы от солнца прятаться и болтать спокойно. Ну, наконец-то я Кремль увидела. Да всё тут увидела! Даже лучше, чем на открытках, оказывается. И по мостовой приятно ходить. И камни какие-то синеватые, а не белые. Ой, Нинка, наверное, ругается из-за туфель.
— А в Даманке тоже булыжная мостовая есть, на дальнем хуторе. Только грязная и заросшая.
— Ну, здесь-то не булыжник, а брусчатка. Видишь, как ровненько выложено, с узорами? Пойдём, Галчонок, покурим где-нибудь. Тут что-то стрёмно, а может, и нельзя даже. Вон чистота какая вокруг.
Я наклонилась и потрогала брусчатку рукой. Она была гладенькая и тёплая, как банка с парным молоком.
— А сколько весит одно мороженое?
— Грамм сто, наверное. На должок намекаешь? А горло не заболит?
— Ещё два съем и больше не буду. Потом докупите, когда в Зеленодольск приедем. Только не забудьте!
Дядя Володя покурил, купил мне мороженое, и мы ещё погуляли по площади.
— А что это за кольцо каменное? Можно мне туда?
— Если собираешься плохо себя вести, то можно. Здесь раньше преступникам головы рубили. Лобное место называется.
— Ой!
— Вот тебе и ой. Почему площадь называется Красной?
— От крови, что ли?! — Я чуть мороженое не выронила от испуга.
— Да не бойся, от цвета кирпича кремлёвской стены она Красная. Хотя всякое бывало. А не сверить ли нам часики по московскому времени? — Дядя Володя посмотрел на свои часы, а потом на Спасскую башню с часами. — Ладно, поверю, что мои отстают на пару минут. Ну что, Галчонок, около двух часов нам до поезда осталось. Может, прогуляемся по Москве, да и к вокзалу двинем?
— Давайте. А мы не заблудимся?
— Люди же кругом, подскажут, если что.
И мы пошли гулять. Просто так шли по улицам и смотрели по сторонам. Дядя Володя сказал, что идти нам нужно примерно на север и что мы даже пешком можем до вокзала дойти. Мы увидели Большой театр с колоннами и конями на козырьке, прошли мимо «Детского мира», но заходить не стали, потому что и времени и денег уже не было. Мороженого я уже не хотела. Дядя Володя выпил бутылку пива, а на каком-то бульваре предложил купить еды в дорогу.
— С деньгами, Галя, у нас туговато, не рассчитали мы с тобой, но надо в магазинчике посмотреть, что-нибудь да купим.
Мы зашли в магазин. В мясном отделе он спросил меня:
— Ты рёбрышки телячьи пробовала когда-нибудь?
— Кости, что ли?
— Не кости, а рёбрышки копчёные. Пальчики оближешь! У вокзала в столовую зайдём и там с супчиком погрызём их. Сейчас пивка ещё возьму на поезд и лимонад тебе.
Дядя Володя вернулся от прилавка, достал из кармана тряпичную сумку, убрал в неё бутылки и кости, завёрнутые в бумагу. Кости были длинные и торчали из сумки. Я сразу решила, что не буду их есть. Лучше уж сушки погрызу.
А на выходе дядю окликнул мужчина в сером пиджаке.
— Земляк, на троих сообразим?
— Да не знаю даже. А третий есть?
— В сквере ждёт. Ну как, рублишко подкинешь, а я прикуплю? Э, да ты с ребёнком.
— Нормально-нормально, мы же только для бодрости. Держи рубль, я на улице покурю пока.
Я сразу поняла, что они собрались пить водку.
— А пиво вы тогда зачем купили?
— Галчонок, нам ещё ехать и ехать. Не переживай, всё будет хорошо. Мы сейчас быстро.
Мужчина скоро вышел из магазина и повёл нас в сквер. Бутылку он прятал под пиджаком.
— Только я закусить ничего не взял. Ничего, что так?
— Ничего, справимся. Да у меня вон рёбра копчёненькие есть.
В сквере на небольшой асфальтовой площадке стояли две чёрные машины. Одна, поменьше, я знала, как называется. Это была «Волга». А вторая «Чайкой» оказалась, огромная и блестящая! Я слышала, что на таких машинах правительство ездит. А главное, мы прямо к ней и подошли. Из неё дяденька вышел, тоже в сером пиджаке, и встал у задней дверцы. Ничего не сказал, только улыбнулся мне.
— Так это, здесь что ли будем?
Я заметила, что дядя Володя растерялся немного и по сторонам поглядывал.
— А чем тут плохо? Как зовут-то тебя?
— Володя.
— Меня Николаем кличут, — сказал наш новый знакомый и достал бутылку.
И тут в «Чайке» со стороны водителя стекло опустилось.
— Ну что, мужики, получилось? — сказали из машины.
  Водителя, хоть он и был в шляпе и очках, я сразу узнала. И дядя Володя узнал и совсем уже растерялся.
За рулём «Чайки» сидел Леонид Ильич Брежнев — самый главный человек в нашей стране! Он ещё на «Малой земле» воевал, нам как раз об этом в поездке в Новороссийск рассказывали.
— Это вы... Леонид Ильич? — Дядя мой даже ростом меньше стал от волнения.
— Да, вроде как да. Коля должен был предупредить, что у вас третий будет. Ну чего ждём? Или мне открыть?
— Когда же у нас, Леонид Ильич, козырьки на бутылках начнут делать? — спросил дядя Николай, пытаясь зубами снять крышку с водочной бутылки.
— Надо зубы крепкие иметь, а не металл понапрасну расходовать. Экономика должна быть экономной. О, кстати, хорошая фраза! Надо запомнить на будущее.
— Давай я, Николай. Галчонок, подержи-ка. — Дядя Володя передал мне сумку. Затем, тоже зубами, открыл бутылку и протянул её Леониду Ильичу. — Стакана, извиняюсь, нет.
— Да мне нельзя, за рулём я. Да и врачи запретили, будь они неладны. Вы давайте сами, а я посмотрю на вас за компанию. Свой рубль я честно внёс.
Дядя Володя и Николай по очереди стали пить водку прямо из бутылки.
— Привет! А тебя как зовут? — обратился ко мне Леонид Ильич.
— Здравствуйте! Галя. — Я подошла поближе к машине.
— Да? И мою дочь Галей зовут. Только она постарше, конечно, а жаль. Вы, наверное, не в Москве живёте?
— Нет, мы тут проездом. В Зеленодольск едем.
— Это где у нас, на юге?
— Наоборот, в Татарии!
— Да? Буду знать. А что с твоим глазом?
— А это меня корова скосоглазила.
— Что, прямо рогом? — удивился Леонид Ильич и показал пальцем на мой залепленный глаз.
— Да нет, не ударила, а напугала только!
— Ух, хорошо, если так, а то я даже сам напугался. Посмотри-ка, нет у меня теперь косоглазия? — Он снял очки и смешно сдвинул брови и глаза к самому носу.
— Да это вы шутите! А вас на День Победы в Новороссийске ждали, а вы не приехали.
— Так ты из Новороссийска?! — Леонид Ильич сразу сделал нормальное лицо.
— Рядом живём. А недавно мы на «Малую землю» со школой ездили.
— Рад это слышать. Приехать не получилось, хотя очень хотел. Юбилей всё-таки был, много важных гостей принимать пришлось. Ну как там сейчас?
— Интересно было. Экспонаты посмотрели, про то, как наши там плацдарм держали, послушали. Искупались даже в бухте, правда, вода в море холодная ещё. А вы знаете, какое там дно? Я вот захожу, захожу в воду, она мне уже по горло, а кто-то впереди меня стоит, а ему вода всего по колено! А знаете, почему так? Это от снарядов и бомб там ямы такие.
— Мне тоже довелось там искупаться. Вода, правда, кипятком от этих самых бомб и снарядов показалась.
— А нам рассказывали про это. Вас ещё солдат раненого из воды спас.
— Держи, угощайся. — Леонид Ильич протянул мне маленькую шоколадку «Алёнка». — Было дело. Чудом жив остался.
— А вы знали Цезаря Куникова, командира десантников?
— Лично, к сожалению, не знал. Он рано погиб. Настоящий герой.
— А наша школа его имя носит.
— Вот как? Это правильно, достойное имя.
Позади меня дядя Николай вдруг закашлялся.
— Галчонок, ты бы это, угостила человека. А то видишь, не туда пошло, — сказал дядя Володя и забрал у меня шоколадку.
— Где работаешь, Володя? — спросил его Леонид Ильич и закурил.
— Так в ПМК я, трактористом.
— Это передвижная механизированная колонна? А что за трактор водишь?
— ДТ-75. Обещали С-100 дать, но пока не дают. Может, закончим свинокомплекс, и тогда пересяду.
— Дадут. Скажешь, что я попросил.
— Ну, если вы, то конечно. Леонид Ильич, а не угостите, пожалуйста, сигареткой? «Новость» я пробовал однажды, но говорят, у вас они какие-то особенные.
— Думаю, обыкновенные. Коля, ты где эту пачку брал?
— Конечно, самые обыкновенные. В Медведково в киоске купил, когда на работу ехал, — сказал Николай, а глаза у него хитрые-хитрые сделались.
Они все закурили, потом говорили ещё о разном, а я хотела обёртку от шоколадки на память сохранить, но дядя Володя смял её и щелчком запустил куда-то далеко.
— Ну что, Володя, приятно было познакомиться, — сказал дядя Николай. — Спасибо за компанию, а нам пора уже.
— Да нам тоже уже пора, поезд совсем скоро. Ещё метро надо найти. Далеко тут до Казанского?
— А я сейчас покажу вам, куда идти, — сказал Николай.
— Давай, Коля, подвезём ребят, — предложил вдруг Леонид Ильич. — Тем более, наши ребята, «малоземельцы».
Он докурил и бросил окурок на асфальт, закрывая окно. Мы сначала думали, что в «Чайку» надо садиться, но мужчина возле неё показал на другую машину. Когда дядя Володя взял у меня сумку, я успела быстро наклониться и поднять ещё тёплый окурок. Потом убрала его в свою сумочку. Пусть хоть это на память останется. А я всегда что-нибудь подбираю. Мама даже называла мой стол вороньим гнездом, где хранилось всё, от фантиков до цветных стёклышек.   
Мы сели с дядей Володей в «Волгу» на заднее сидение. В машине ещё один человек оказался, он за рулём был, и Николай с нами поехал. Ехали мы за «Чайкой» и очень быстро ехали.
— Володя, ты служил? — Дядя Николай повернулся к нам.
— Конечно. Погранец я. Дальний Восток, китайская граница.
— Ну, значит, точно наш человек. У тебя, наверное, и паспорт есть с собой?
— Есть, вот, — дядя Володя передал ему паспорт. — Да я понимаю, мужики.
— Это очень хорошо, что понимаешь. Ничто человеческое нашему шефу не чуждо. А скорость — это вообще его слабость. Так что, ничего удивительного не произошло, согласен со мной?
— Согласен.
— В своём славном ПМК ты, конечно, можешь просить любой трактор, хоть С-100, хоть даже «Катерпиллер», но это будет твоя личная просьба, понимаешь?
— Понимаю. Да не, мужики, я деликатность момента сознаю.
— И третьего не было, понимаешь?
— А так и не было, мы же с тобой только.
— Именно только со мной, с Николаем из Москвы, случайным встречным. — Дядя Николай вернул паспорт. — Не подводи, пограничник. А то гостей накличешь.
— Да могила, мужики! С девчонкой поговорю. Да и мало ли что дети напридумывают. Не поверит никто.
Мы остановились прямо у Казанского вокзала, попрощались с Николаем. Из «Чайки» никто не вышел, но я помахала рукой в её сторону, и мне в ответ посигналили. И тут же быстро уехали.
— Во, дела! — выдохнул дядя Володя.
— Здравствуйте! — К нам подошли два милиционера. — Посадку на ваш поезд уже объявили.
— Спасибо, командир! А откуда вы знаете, что... Ага, понял. Нам только перекусить надо по-быстрому. Тут рядышком. Мы мигом. Пошли, Галчонок!
Недалеко от вокзала была столовая. Дядя Володя взял нам два супа, потом вытащил рёбра из сумки и стал обгрызать их.
— Не, ну и дела, — сытно вздохнул он. — Ну ты, Галчонок, поняла, что нам Николай говорил?
Я кивнула.
— Выходит, что тебе всё это приснилось. А мне от водки померещилось. Кстати, денег у нас в обрез, поэтому бельё я себе брать не буду. На автобус ещё надо оставить. Ладно, доедем как-нибудь.
Дядя Володя поставил пустые тарелки на поднос, сверху положил рёбра, которые там еле уместились, свешиваясь, и пошёл к столу возле мойки, куда грязную посуду относили.
— Девчонки, спасибо огромное! — крикнул он поварам. — Отличные щи у вас! А главное — мяса не пожалели!
Внутри кухни сразу что-то грохнулось со звоном. Повара кастрюлю, наверное, уронили.
У вагона нас уже ждали знакомые милиционеры. Один помог мне занести чемоданчик в тамбур, а потом козырнул мне и улыбнулся. Я тоже улыбнулась.
Тут и поезд тронулся.
Какая же она огромная, эта Москва! Сколько всего интересного в ней!


— Баба Галя, ты курить, что ли будешь?! — воскликнул мой шестилетний внук, когда я достала из коробки окурок.
— Нет, Серёжа, не буду. Это я старую коробку со своим добром в антресоли нашла. Сейчас папа твой разломает антресоль в коридоре и сделает на её месте тебе турник.
— Что за коробочка? — Это уже сын подошёл. — А, набор советской школьницы. Помню-помню.
— Какой набор? — заинтересовался внук.
— Окурки, фантики, стакан гранёный, дневник с «двойками», грампластинка с матерной песней, очки «одноглазые». Нормальный такой набор будущего директора школы. И ты, сын, готовься уже, накапливай своё портфолио, а то бабушка не примет тебя в свою школу.
— Ладно тебе шутить! Тем более что никакой матерной песни нет.
— А почему нет? — полюбопытствовал внук.
— Было дело. Надули однажды в Москве дедушку Володю. Пустышку ему подсунули. Примерно такую же, какая у тебя ещё недавно во рту была. Ну что, сынок, я тут начну ломать историю, а вы к прабабушке на день рождения идите и не мешайте мне. Как закончу, тоже приду. Дедушка Володя там уже песни, наверное, поёт.
— Матерные?!
— А то!
— Бабушка, пошли скорее на день рождения!
— Сейчас, внучок, пойдём.
Я убрала окурок в коробку. А может, в рамочку его поместить? Зачем нам ломать историю? Мы её будем сохранять.








КРОШКА
Вариация на тему русской народной сказки «Колобок»

Всё в трудах, да трудах бабка с дедом, всё лепят и лепят колобков, что и не понятно: это их нужда прижимает, или привычка рукам покоя не даёт? Уж до последнего зёрнышка избу выскребли, а лепят и лепят. Скучно мне от этого. Лучше бы самогонку гнали, и то веселее было бы. А сейчас и дышать стало нечем от печки горячей: так расстарался дед, выпекая этих круглолицых. Даже бороду свою опалил, и не замечает.
Ладно, бабка хоть окно открыла. Сидят колобки краснорожие на подоконнике, остужаются. И я рядом с ними — крошечка хлебная. Да вот, отщипнулась случайно от теста, запеклась и родилась себе на радость. А эти пышут надо мной, будто сами весь день работали, и с важными рожами весну за окном наблюдают.
А весна нормальная такая, растекается. Внизу, под деревьями, ещё сырая и прохладная, а над их кронами яркая и голосистая. И пахнет! Не тесной избой пахнет, не табаком дедовым и дровами, а простором. Да и видать далеко с подоконника. Тропинки в лес разбегаются. А над лесом оранжевые облачка появляются и исчезают. И выстрелы слышатся. Стрельбище там. Красиво, наверное, на том стрельбище-зрелище. А сколько букашек в траве копошатся! Да, очень волнительный мир за окном.
Э, ты чё?! Блин, бабка меня с подоконника пальцем счикнула! «Птичкам» — говорит. Да какие птички, старая! Вон сколько им букашек вокруг, а я и не пожила ещё нисколечко.
Фу, прямо в лужу упала! В ней хоть и не склюют меня сразу птички эти, но жить тут всё равно недолго, а главное, противно. Ну всё, разбухать от воды начала. Ух, как прёт меня в разные стороны! Рыхлая, мокрая — ну не о том я мечтала! Уже до крысы увеличилась. Как обидно, как обидно. И не поплачешь ведь — от слёз я ещё быстрее разрыхлюсь.
Ох, да что это такое! Чёртов колобок прямо на меня с подоконника свалился! Вообще раздавил — в лепёшку! Правда, зато вся лужа брызгами по траве разлетелась, да и я телом уплотнилась. Надо бежать отсюда, пока не поздно.
Колобище румяный сразу в лес покатил. Прыгает, довольный, по кочкам и даже не оглядывается. А я не пойду за этим дурачком пузатым. И что они всегда туда укатываются? Ведь знают же, что есть там, в дремучести лесной, те, кто поумнее их, и что сожрут их там, знают, но катят и катят в лес. А эти, пекари старые, лепят их и лепят. Эх, беспросветная тут жизнь, бестолковая!
Лучше я к стрельбищу направлюсь. Людей посмотрю, себя покажу. Ну и что с того, что лепёшка теперь, не жить что ли? Вон, вижу уже поле в просвете меж деревьев. Кричат там, стреляют, флаги на ветру колышутся — праздник, одним словом.
— Привет, бояре!
Чёрт, в траве застряла! Что хоть за день такой сегодня: то везёт, то не везёт? Или жизнь вся такая?
— Игнат, смотри, какая тарелочка! Бракованная, что ли?
Вот опять повезло: заметили всё-таки.
— Да сойдёт, Захар, подбирай. Там эти начальнички уже так напились, что им хоть коровяком машинку заряжай, всё равно не заметят.
Даже оглядеться не успела, а уже к людям попала. Вот, в метательной машинке сижу, последняя в очереди. Поначалу разволновалась так, что на меня сильно поругались снаружи, но потом я собралась, напыжилась и краями выровнялась. Почти ничем теперь от других тарелочек не отличаюсь. Только цветом: они-то все оранжевые, городские. Волнуюсь, конечно. Так ведь — ух! Взлечу скоро. Высоко-высоко!
Каждая тарелочка перед вылетом из метательной машинки должна была крикнуть что-нибудь торжественное, а потом от меткого выстрела превратиться в волшебное оранжевое облачко. Аж дух захватывает от того, что я, простая хлебная крошка, стану такой красотой! И все меня увидят, и я всех увижу, даже глупых колобков. Да что колобков — весь мир увижу! Не будет для меня ни заборов, ни границ.
Ой, началось!
— За наш длинный рубль!
Бабах!
— За всё своё и особенно наше!
Бабах!
— За высокий градус!
Бабах!
— Слава Украине!
Тут почему-то не бабахнуло, а, наоборот, всё затихло. Нас всех пересчитали, несколько тарелочек вынули и тут же разбили прикладами ружей. А машинку потрясли и даже ногами попинали. Я не поняла, что произошло, но испугалась. Наверное, одна из тарелочек раньше времени свою речь выкрикнула. Надо бы и мне сосредоточиться, а то пролечу над лесом и облачком не стану. Останусь, как дура, лепёшкой деревенской. 
— За молодую тёщу!
Бабах!
— За былое и скорую думу!
Бабах!
Ну всё, скоро и мой выход, а я ещё речь не придумала. Прощайте, бабка с дедом, не поминайте лихом! Крепкого вам здоровья и это… успехов в труде, что ли. Разгибайтесь почаще и смотрите на небо. И если увидите на нём самое красивое в мире облачко, то помашите ему рукой. Это ведь буду я, ваша милая крошка.


 

 

Раздел
ВЗРОСЛЫЙ








УТРО ДВОРОВОЕ

Однажды у дяди Коли Плигина вырос велосипед. Вечером дядя Коля вернулся домой пьяненький и промокший под дождём. И оставил велосипед во дворе. А наутро — на тебе!
— Ну ни хрена себе! — воскликнул дядя Коля и прошёлся взглядом по припаркованным рядом машинам. 
Было, конечно, приятно, что его велосипед теперь гордо возвышается над соседскими «мерседесами», но всё-таки. Как залезть-то на него?
— Блин, задолбали уже на фиг! — размял он, по обыкновению, утренний голос, уткнувшись носом в педаль. — Нет, ну ни хрена себе, дождик полил!
Дворовые коты вылезли из подвалов и обступили дядю Колю в ожидании привычной от него рыбы или печёнки на завтрак. Но, ничего от него не дождавшись, пошли за ним, хмурые, вокруг велосипеда.
— Задолбали уже на фиг, — запели они, подстраиваясь под его возмущение. — А дождик этот достал уже!
— Ну, блин, не твари разве? — разводил дядя Коля руками, оглядываясь на котов и ожидая от них поддержки.
— Да уроды просто! — поддакивали коты. Поддакивали и переглядывались: «Что, точно жратвы сегодня не будет?» — Да задолбал уже этот дождик! Блин, на фиг, в доску задолбал! Все нас уже на хрен задолбали, твари!
День нарастал светом и удлинялся с каждым словом.   




АНГЕЛЫ НА КАРТОФЕЛЬНОМ ПОЛЕ

Вечер мягко лёг в густые травы,
Попритихла в сумерках округа.
Где картошка дико вырастала,
Ангелы расселись полукругом.

У костра в неспешных разговорах
Выпили за смертных понемножку
И о них забыли, непутёвых,
Восхваляя вкусную картошку!





ВОЗВРАЩЕНИЕ

Это был ещё не удар — шлепок снизу по подбородку, как грубое требование смотреть в глаза и держать мужской разговор.
— Осаждай! Пустой базар, — примирительно и в то же время с досадой произнёс Шумила, сделав полшага назад.
Недобро улыбаясь, Беда отпил глоток из бутылки перцовки и аккуратно поставил её на асфальтовую дорожку возле ограды.
— А разберёмся…
Поймав на себе короткий и злой взгляд Беды, Вика молча отошла от парней к ограде палисадника двухэтажного дома. И тут же услышала за спиной удар. Положив руки на невысокий штакетник, она опустила голову и замерла, глядя на цветущий круг маргариток.
Появившийся в городке недавно и неотлучно сопровождавший Шумилу Петрик был крайне удивлён происходящим. Не часто увидишь, как бьют смотрящего от воровских. Его уверенность в том, что Шумила сейчас мигом разберётся с этим лохматым бугаем, улетучилась с первой кровью, которая длинными штрихами легла на модную белую рубашку авторитета, украшенную металлическими уголками на воротнике. А то, что Шумила при этом молчал и не сопротивлялся, вовсе ввергло его в смятение. И Петрик исчез.
Редкие прохожие в этот жаркий воскресный полдень в нерешительности останавливались по обе стороны узкого прохода между палисадником и небольшим садом. Пройти мимо разгорячённых ссорой парней было страшновато. Кучки людей росли и напряжённо молчали. Шумила не отвечал на удары, лишь увёртывался или отмахивался. Но и Беда, будучи значительно крупнее и сильнее, уже даже не бил его, а пытался отшлёпать, как какого-то мелкого проказника.
Однако драки на людях не бывают тихими. Вышедшая из зарослей вишни с пластмассовым тазиком в руках пожилая женщина приоткрыла калитку и громко запричитала:
— Ой, не бей его! Ой, всё, хватит уже! Уж до крови-то разбил… Оставь, оставь его…
Беда повернулся к женщине, поднял бутылку и сделал несколько глотков.
— Не переживай, мать! — Он подошёл к женщине, приобнял её и добавил громче, уже для всех: — Это ему только на пользу пойдёт.
— Не бей, не бей его, прошу! У меня сердце больное, не могу я такое видеть…
— Всякий пёс должен знать своё место, — успокаивал женщину Беда. — Так, братан?
Шумила сплюнул кровавой слюной и правой рукой полез в задний карман брюк.
— Ах, ты, сучонок! — еле слышно ругнулся Беда и нанёс тому страшный удар ногой в грудь.
Штакетник всколыхнулся. Женщина опять закричала. Вика вздрогнула и выпрямилась.
Беда уже без всякой улыбки подошёл к упавшему на спину Шумиле и с силой ударил каблуком ботинка по его ладони.
— Тебя, урода, ещё ничему не научили?
Шумила перевернулся на бок, укрывая руку телом, и со стоном отполз к забору.
Этот всплеск жестокости Беды был как бы приветом из давнего прошлого. Ещё учась в школе в параллельных классах, они однажды подрались. Кстати, из-за Вики, которая была младше их на год. Шумиле тогда быстро и крепко досталось, но обиду он не стерпел. Как только Беда, уложив соперника, повернулся к нему спиной, Шумила вскочил на ноги и пырнул того ножом. После этого попал в колонию, с которой и началась его воровская жизнь. И другой жизни у него уже не было. Через четыре года за драку на пляже сел и Беда. Потом он ещё сидел и снова за драку, в которой покалечил двоих. С местными воровскими он общался, но был независим от них, предпочитая зарабатывать на хлеб собственным трудом, хотя работу менял часто, опять-таки — из-за своей независимой и вспыльчивой натуры…
В проход влилась группа парней. Позади них мелькнуло лицо Петрика. Выва, крепыш в борцовской майке, протянул Шумиле руку, но тот оттолкнул её и с трудом поднялся сам. Из заднего кармана его испачканных брюк торчал уголок носового платка. Держась за ограду, Шумила дошёл до лавки и сел, тяжело дыша.
Выва тоже сел на лавку, своим видом показывая, что разборка окончена. Правда, чувствовал он себя как-то неловко. Трогать Беду без позволения Шумилы было нельзя. Уже завтра те запросто могли сидеть в кафе и мирно беседовать: известно, что их связывала хоть и трудная, но давняя дружба. Но и видеть побитого пахана было тяжело. Да ещё при людях. Выжидая, Выва давал возможность одному отдышаться, а другому успокоиться.
— Значит, хорошо тебе было с ней, да? 
Сделав очередной глоток, Беда приблизился к лавке. Выва, предупреждая его, выставил вперёд ногу. Остальные стояли чуть поодаль и ждали.
— Вот когда ты будешь вспоминать, как тебе с ней было хорошо, ты думай о том, что сейчас чувствуешь. Ты понял меня? 
Беде нужно было выговориться. И он говорил, выплёскивая злость и распаляясь от того, что Шумила упорно молчал.
По руке Вики ползла малюсенькая зелёная букашка с прозрачными крылышками. Ползла настырно, путаясь в волосках, энергично перебирая лапками. Дойдя почти до локтя, букашка остановилась, потопталась на месте. И, расправив крылышки, улетела. Так вот раз — и улетела! Вика проводила её взглядом и вздохнула.
Вчера вечером она поругалась с Бедой. Подруги позвали её на недельку в Санкт-Петербург, в котором она ни разу не была. Белые ночи там, разводные мосты… Не вышло. Беда вспылил чего-то. Потом пообещал ей, что через месяц они обязательно поедут на юг. Но в прошлом году такое обещание уже было: доехали только до соседней Казани. Тут уже Вика вспылила. В общем, поругались. И Беда даже ударил её. Впервые. И ушёл в расстройстве, хлопнув дверью. Вика тоже не могла оставаться дома. Отвела дочь к матери и пошла гулять. В парке, в летнем кафе, к ней подошёл Шумила, её давний воздыхатель, так и не женившийся за все свои годы. Причиной тому, похоже, не только отсидки его были. Выпили, поговорили. Она обидой своей поделилась. И, видимо, зря. Уже ночью он привёл её в свою полупустую холостяцкую квартиру. Петрик ещё с ними был. Шумила показал Вике, где что там находится, пожелал ей спокойной ночи, и они с Петриком ушли до утра. А сейчас вот с Бедой встретились…
— Настька где?
Вика обернулась. Это был Тихоныч, её двоюродный брат.
— У матери.
Тихоныч подошёл к парням, со всеми поздоровался. Выва заметно приободрился. Тихоныча, директора местной спортивной школы, в городке уважали. Очкастый, сутулый и совсем не спортивного телосложения, он, тем не менее, сумел воспитать двух чемпионов Европы, что было неслыханно для такого маленького, утонувшего в садах и огородах, городка. К тому же, Беда был его лучшим другом, что не могло не разрядить сейчас обстановку.
После недолгого разговора в мужском кругу Беда в последний раз приложился к бутылке.
— Ну, если тут кто-то что-то понял, то тогда я забыл об этом, — уже спокойным голосом сказал он и протянул бутылку Выве.
Попрощавшись с Тихонычем, Беда отошёл от парней и на ходу бросил Вике:
— Пошли домой.
Шумила взял здоровой рукой бутылку у Вывы. Хотел было сплюнуть, но густая кровавая слюна зацепилась за губу, повисла и вытянулась до самого одуванчика, росшего из-под лавки. Шумила вытолкнул языком остатки слюны, проплевался и до дна опорожнил бутылку. Затем медленно и аккуратно поставил её перед собой, морщась от обжигающей рот жидкости, и резко встал. Не произнеся ни слова, он, высоко держа голову, прошёл мимо расступившихся дружков. Те, смущённо переглядываясь, поплелись за ним.

— Ну, прости! — Беда резко остановился и обернулся. Вика, уставшая и разморённая солнцем, едва не уткнулась в него. — Ну, дурак я был вчера! Больше такого не будет никогда. Дурак я! Прости! Всё будет хорошо. Прямо с этой минуты. А Настю вечером заберём.
Пропуская посигналившую им легковушку, они сошли с дороги и встали возле пёстрого цветущего участка.
— Оля Петровна, дай пиончиков на рассаду! — крикнул Беда копошившейся в клумбе женщине.
— Пионы денег стоят. — Женщина оторвалась от цветов и, глядя на Вику с Бедой, поправила сползший на лоб платок.
— Не нервируй меня деньгами, Петровна! — Беда в шутку потряс хилую оградку.
В тот же миг из-под оградки выскочил крупный ёж и побежал на коротких лапках на ту сторону дороги, чтобы укрыться на другом, более спокойном участке. И неожиданно застрял там в заборе между штакетинами.
— Блин, Петровна, от тебя даже ежи разбегаются!
— Ой, да ты за своими ежами следил бы… — съязвила было Петровна, но осеклась под жёстким взглядом Беды. — На, держи уж и помни мою доброту.
Беда принял из её рук букет крупных пионов и миролюбиво сказал:
— Ну, жди меня с ответным приветом. А пока — мерси!
Он вручил букет Вике, по-киношному склонив перед ней голову, и направился к застрявшему в заборе ежу.
— Ну что, толстожопый? Понял теперь, что сначала думать надо, а уж потом клешнями работать?
Беда одним рывком отодрал штакетину, и ёж, сердито фыркая, быстро исчез в кустах.

   


 


МЕЧТА

Город-город, речка-речка.
Сон приснился человечку...

Шумный центр городской,
Очертив огромный круг,
Унося всё за собой,
Провалился в землю вдруг.

Отступила теснота,
Взгляд как выстрел вольным стал.
Как прекрасна пустота,
От всего когда устал!

В котлован влилась река,
Отразив небес узор,
Стройной песней берега
Огласил лягушек хор.

В тишине без суеты
Мысли вечные плывут.
«Всё понятно, — скажешь ты, —
Зародилась жизнь тут».

Город-город, речка-речка.
Есть мечта у человечка.




ДЕМЬЯНОВ ХОЛМ
Фантазия на тему русской народной сказки «Колобок»

Шведы напирали. Напирали остервенело, азартно, ясно понимая, что ещё чуть-чуть и русские сломятся, побегут. Русские и так отступали, теряя людей и обозы, но шведам этого было мало. Чтобы навсегда отбить у русских желание выйти к Балтийскому морю, чтобы навеки запереть их заносчивого царя Петра в грязной Московии, нужно было взять последний оборонительный рубеж русских — Демьянов холм.  За ним находился городок Острожск, в который стекались израненные остатки русского войска, чтобы собраться и, сохраняя порядок и жизнеспособность, попытаться уйти вглубь земель русских. Там, в Острожске, шведы рассчитывали окончательно разделаться с врагом.
Демьянов холм очень удачно прикрывал Острожск с севера, откуда наступали шведы. Справа от холма простирались болота с высокой травой и редкими деревьями, слева — густой и непролазный для большого войска лес. Перед самим холмом, перед его глинистым и довольно крутым склоном протекала речушка, мелкая, но усыпанная по дну и берегам острыми камнями. А сейчас ещё и телами убитых и раненых. Шведы могли войти в город и с запада, обойдя и холм, и лес, но на такой крюк ушло бы не менее суток, а победа казалась уже совсем близкой.   
Русский арьергард, оставленный на погибель ради спасения остального войска, отчаянно держался за Демьянов холм, который за ночь был наспех укреплён неглубокой траншеей и бревенчатым бруствером. Каждый солдат понимал, что ему уже не уйти отсюда и, оттягивая момент небытия, сражался до последнего вздоха, отбиваясь от наседавших шведов, жизнью своей прикрывая отступающих товарищей.
Острожск был открыт и доступен, как пень в чистом поле. И только время было сейчас союзником русского войска.
Два месяца назад, в начале лета, русское войско во главе с царём Петром вошло в него, чтобы отдохнуть и укрепиться прибывающими русскими дружинами для похода против шведов и выхода к Балтийскому морю. Всеобщее воодушевление и нетерпение от предстоящих сражений вылилось в шумные попойки и гуляния. В одну из ночей царь Пётр — первый весельчак и гуляка в своём государстве, приказал устроить грандиозный фейерверк на деревянных крепостных стенах города. Острожск ярко осветился и взревел многотысячным рёвом. Но, к несчастью, случился страшный пожар, в котором почти полностью сгорели все городские укрепления.
И сейчас защитники Демьянова холма в минуты коротких затиший слышали за спинами, от самого города, грозный рёв своего царя: «Пьяницы! Бездельники! Всех на лучины порублю!» Страшен и могуч был в гневе трезвый царь! И досадно было русским погибать от пуль и штыков каких-то там шведов, которых просто было больше и вооружением они были богаче. И от этого сила и отчаяние русских утраивались, и каждый бился за себя, за павшего товарища и за Государя своего.
Бой длился с раннего утра и перевалил уже за полдень. Из четырёхсот защитников Демьянова холма в живых оставалось не более сотни. Первыми пали безлошадные драгуны, которые потеряли своих коней в недавних рубках и теперь по доброй воле влились в арьергард. Лихие и храбрые наездники, они были мало приспособлены для оборонительного боя. Едва волна шведов подкатывала к подножию холма, как драгуны с боевыми криками выскакивали из укрытия и с палашами бросались на неприятеля. Шведы отступали. Но драгуны ещё подолгу стояли по колено в кровавой речушке и, размахивая кулаками и палашами, слали проклятья струсившим чужеземцам, пока ружейный залп шведов и охрипшие голоса русских офицеров не возвращали их обратно. Но возвращались не все. И склон холма всё плотнее усыпался синими камзолами павших драгунов.
За время боя русские потеряли три пушки: одну разорвало усиленным зарядом, а две скатились по склону, когда их устанавливали на самый край бруствера для пальбы по карабкающимся шведам. Но оставалось ещё семь пушек, и это было немало! Мало было ядер. При отступлении тяжёлые ядра в отличие от пороха стали непосильным грузом и их бросали в первую очередь. Теперь пушкари выкручивались, как могли. Забивали в пушки камни и даже чурбаки от поваленных берёз, сбивая шведов со склона взрывами каменистого крошева и снопом горящих опилок.
Шведы, понимая, что в лоб русских без огромных потерь не сломить, стали искать обходные пути. Потеряв в топях около двух десятков человек, они отказались от попытки пройти через болота. Но мелкими группами стали просачиваться в тыл русских с другой стороны, через лес.
Русские заметили, что на опушке, под холмом, шведы собирают отряд для атаки с тыла. Посылать против них было некого. И после небольшой ружейной перестрелки, которая нисколько не напугала лазутчиков, командующий арьергардом князь Мелехов приказал поджечь лес.
С высоты Демьянова холма защитники хорошо видели неприятеля и по его передвижениям могли предугадывать: будет сейчас атака или же пушечный обстрел. Но когда лес разгорелся, и дым пожара, смешавшись с облаками пушечных выстрелов, плотно накрыл панораму, русские были лишены этого преимущества.
Шведские стрелки уже не отходили от речки, залпами ружей прикрывая атакующую пехоту. Пушки шведов были подтянуты ближе, плетённые ограждения от пуль русских были отброшены, поскольку никакого прицельного огня по ним уже не велось. Да и сам этот огонь становился всё реже и реже. Зато громче и яростнее становились крики сцепившихся в рукопашной людей.

Князь Мелехов, держась за левое плечо, проткнутое пикой, сидел на разбитом зарядном ящике и наблюдал за боем. Поначалу он ещё что-то кричал своим солдатам, подбадривал их, но вскоре сильная не проходящая боль привела его в то состояние, когда человек, мечущийся в боевом азарте между жизнью и смертью, вдруг успокаивается и получает толику времени, чтобы попрощаться с белым светом.
Всё шло к концу. От шведов отбивались уже только холодным оружием. Ещё несколько пушек были сброшены вниз наседавшей королевской пехотой. На левом фланге пушкари дрались банниками. Ещё немного и шведы закрепятся на холме, подтянут стрелков с мушкетами и перебьют всех защитников. И в это «немного» сейчас укладывалась вся оставшаяся жизнь русского арьергарда.
Голова князя гудела от многочасового грохота. От порохового дыма першило в горле, слезились глаза. Князь устало прикрыл веки и забылся, проваливаясь в пустоту.
— Ваше сиятельство! Очнитесь, ваше сиятельство! — Чьи-то руки подхватили князя сзади и приподняли его. — Отошли они. Недалеко, но отошли.
Это был Прохоров, крепостной князя Мелехова. С самого детства они были рядом, и хотя по рангу не назвать было их отношения дружбой, но привязались они друг к другу очень крепко. Вот и на войну вместе пошли. Шустрый и смекалистый Прохоров проявил необычайные способности к стрельбе из пушек и сейчас был первым наводящим среди бомбардиров арьергарда.
— Уходить вам надо, князь. Не выдюжим мы ещё одной атаки. Лучше через болота уходить. Я с вами Гришку Лободу из местных пошлю, он хоть и ранен, но ходячий, проведёт. — Лицо Прохорова, испачканное пороховой гарью, выражало не только беспокойство, но и искреннее глубокое переживание и даже боль за судьбу дорогого ему человека.
— Отошли, говоришь? — Князь тяжело встал, отодвинул Прохорова и, пошатываясь, направился к брустверу.
— Не дело это, ваше сиятельство, не дело. Славу уже не приумножить, а жизнь сиятельную сохранить ещё можно, — сокрушался Прохоров, следуя за князем. — Мы уж тут сами, по-мужицки, смерть примем. Помянете потом добрым словом — нам и довольно будет. Уходите, князь, а?
— Не трещи!
Шведы не отошли, лишь расползлись по склону, укрываясь за камнями и телами погибших. Сквозь просветы в дыму было видно, как через речку к подножию холма на помощь атакующим переправляется подкрепление и распределяется по всему фронту. И всё это почти в полной тишине: слышны были только стоны раненых и негромкие команды.
— Готовятся, но как-то тихо так. Иль задумали чего? Всё, довольно, — князь повернулся к Прохорову, который офицерским шарфом туго перетягивал раненое плечо командующего. — А ты чего босой на ногу?
— Да шведа в поганое рыло пнул, а тот вцепился чуть ли не зубами и башмак утянул за насыпь. Крепко мы их озлили. Стало быть, остаётесь?
— Повоюем ещё. Авось, государь наш успеет отойти. Давай-ка, беги к пушкам. Есть чем стрелять?
— Порох остался, а ядер нет совсем. Да и каменюки почти все собрали, хоть самому в пушку залазь.
— Подберите всё, что есть. Готовьтесь там, пока эти внизу кучкуются. И скажи, чтобы на склон никто не выскакивал. Драться только из укрытия!
Не успел Прохоров сделать и двух шагов, как князь окрикнул его:
— Стой! Иди-ка, погляди, Проша!
Несильный ветер, поднявшийся от болот, отнёс дым пожара к лесу, освобождая панораму. Внизу, готовясь к штурму, выстраивались колонны королевского войска. Шведские пушки расположились сразу за речкой. Вокруг них суетились бомбардиры, налаживая стволы и подтаскивая заряды. Стояло и несколько катапульт для метания гранат. Но самое главное, что встревожило князя, было чуть сзади.
Из подлеска шведы, на конной тяге и с помощью множества рук, выкатывали к холму огромную бомбарду. До этого русские её не слышали и не видели. Видимо, только сейчас она поспела за наступающим королевским войском.
— Пудов на пять заряд будет, — встревоженно сказал Прохоров, не отрывая взгляд от бомбарды. — Если бомбами пулять начнут, то уж совсем недолго нам тут осталось. Всё разворотят, даже мыши не уцелеют. Может, отойти немного, наблюдателей только оставить?
Несколько пушкарей и гренадёров, подошедших к князю и Прохорову, напряжённо молчали, с тревогой глядя вдаль. Холм хоть и был укреплён насыпью и брёвнами, но против разрывных бомб такого огромного размера являл собой слабую защиту.
— Эх, а может, самим в атаку, а, братцы? — сказал с тоской в голосе кто-то из гренадёров.
— Чего раскудахтались? А ну-ка все по местам! Держаться нам надо, ребятушки, а не помирать красиво! — Князь отошёл от края насыпи и здоровой рукой взял Прохорова за плечо. — Найди ядро, Проша. И пусть твои пушку готовят.
— Так нету же, ваше сиятельство! Всё расстреляли.
— Да не бывает такого, чтоб всё расстреляли, хоть одно да закатилось куда-нибудь. Ну, поищи, поскреби там по сусекам. Очень надо!
Видя, что командующий полон боевого духа и озарён какой-то мыслью во имя вражеской погибели, солдаты приободрились и рассредоточились, готовясь к вражеской атаке.
Князь Мелехов подошёл к пушке, которую подготавливали для стрельбы.
— Лучше натирай, лучше, — указал он пушкарю, орудующему банником. — В копеечку попадать придётся, а не просто пошуметь.
Вскоре все услышали радостный крик Прохорова:
— Нашёл! Ах ты, ясно солнышко, нашёл-таки! Ваша правда, князь, закатилось. В яме под лопухами нашёл.
Прохоров улыбался и держал в ладонях перед князем чугунное ядро.
— Что, по бомбарде, ваше сиятельство?
— В самое её горло, Проша.
Прохоров на мгновение озадачился, но тут же подскочил к пушке и стал командовать помощниками. Они зарядили её, подтащили к краю насыпи и стали наводить на бомбарду, которую шведы тоже уже устанавливали сразу за своими лёгкими пушками.
— В самое горло, Проша, — повторил князь, наблюдая за приготовлениями обеих сторон. — Вон, как пасть раскрыла! Вот её-то и надо нам порвать. Тогда поживём ещё во славу Отечества.
Сосредоточенный Прохоров вполуха слушал князя и, глядя прищуренным взглядом вдоль ствола, поругивал пушкарей:
— Не заваливай! Ещё чуток приподняли, ага, крепи. Сейчас, ваше сиятельство, сейчас. Дело такое, тонкое. Легче муху плевком сшибить.
— Попадёшь — вольную дам!
— Эх, ваше сиятельство, все мы скоро вольную получим. Вольнее не бывает. Ну, кажись, готово. Что, запаливать?
— Дайте, я сам подпалю.
Князь взял фитиль из рук одного из пушкарей, переглянулся с Прохоровым и поднёс огонь к пушке.
Пушечный выстрел потряс холм, запустив над ним белое облако.

— Ох, горячо-то как! — вскричал Ядро, вылетая из жерла. — Да лучше бы я в речку скатился и заржавел там до смерти! Чёртов Прохоров, нигде от него не спрячешься!
Устремляясь с холма вниз, Ядро заметил, что всполошённые выстрелом шведы быстро усадили в катапульту Гранату взрывного характера и запустили её ему навстречу. И теперь она, наглая, шипящая, с дымовым следом из торчащей трубки, летела прямо на него и противно кричала:
— Ты откуда взялся такой, пострел недобитый?
— Я из руд уральских добыт, на заводах демидовских отлит. И нет моему делу важному никакой преграды! Уйди прочь, шипучка, пока я тебя в лепёшку навозную не сплющил!
— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Ой, насмешил, ой, напугал! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
От безудержного смеха Гранату раздуло, и она, прогорев раньше срока, разорвалась, не долетев до Ядра.
Оцарапавшись мелкими осколками, Ядро со свистом пролетел дальше и увидел страшную бомбарду, к которой его послали Прохоров с князем.
«Да неужто я её разнесу?! — со страхом подумал Ядро, глядя в приближающееся чёрное нутро. — Проглотит ведь, как песчинку, даже не шелохнётся. По пехоте надо было палить мною, по пехоте!»
Ядро заюлил, завертелся и потерял сосредоточение. В последний решающий миг он лишь чиркнул своим телом по бронзовому носу бомбарды и от удара отлетел высоко в небо. Бомбарда вздрогнула, заполняя местность далеко вокруг тяжёлым густым звоном.
— Ты чего, шальной, тут суету наводишь? — услышал Ядро над собой.
Это был огромный Ворон, залетевший в эти края на шумок в поисках добычи.
— Уйди, ворона каркавая, не до тебя мне сейчас. Я из руд уральских добыт, в печах демидовских... Эх, судьбина! — Ядро всё ещё не мог прийти в себя, то ли радуясь спасению, то ли огорчаясь от того, что не исполнил своё предназначение.
— Что?! Как ты меня назвал? Какая я тебе ворона! Ты, горошина пердучая! — разозлился Ворон. — Да я тебя сейчас в болоте утоплю!
Ворон снизился и со всей силой ударил Ядро когтями. Но, обжёгшись об его раскалённое тело, тут же вскричал:
— Кар-р! Ёкарный бабай!
Поджав лапы до самого клюва, дуя на них и обмахивая крыльями, Ворон скрылся в кронах деревьев, оставляя над ними облако чёрных перьев.
Ядро летел над лесом и переживал внутреннюю трагедию. Смалодушничал! Подвёл товарищей! А когда позади, у Демьянова холма, раздался оглушительный выстрел бомбарды, он и вовсе вскричал, раскаляясь пуще прежнего от отчаяния. Но увидев вдали шатёр королевского штаба шведов, он успокоился чувствами и вобрал в себя всю волю, на которую был способен.
«Сейчас, ребятки мои, потерпите чуток. Сейчас я по самому их логову вдарю! Самую их главную голову снесу!»
Над болотом, в стороне от баталий, показалась чёрная тучка — предвестник грозы. День, полный событиями, близился к своей развязке.
— Стой, Ядрышко, успокойся уже во мне! Отвоевался ты, горемычный.
Перед Ядром возник, словно ниоткуда, громадный Дуб и расставил свои ветвистые лапы.
— Ну уж нет, Дубище! Я тебе не какая-то там болванка, чтобы успокаиваться в твоих объятьях! Не для того я из руд уральских добыт и в печах демидовских отлит! — смело крикнул Ядро, целясь в говорящее дупло. И тут же пробил Дуб насквозь.
Дуб хрястнул, покачнулся, но устоял на мощных корнях. И лишь его зелёная крона как-то неловко, словно дырявая крынка на огородном пугале, встала набекрень.
Ядро боевито свистнул и устремился к королевскому штабу.

Шведская королева Карла весь день ждала победных вестей с Демьянова холма. Но оттуда приходили лишь дежурные донесения, в которых не было никакого серьёзного движения: «обложили», «штурмуем», «русским не уйти». Вельможи, окружавшие королеву, справедливо полагали, что та, исчерпав терпение, рано или поздно обрушит свой гнев на них. Дабы отвлечь Её Высочество от тяжких дум, было предложено устроить праздничный обед в честь скорой победы. И на костре рядом с шатром был запечён поросёнок, прихваченный в обоз из одной захваченной русской деревни. Поросёнок уже был готов и возложен на серебряный поднос, источая головокружительный запах. Все ждали королеву.
Королева Карла уже изрядно проголодалась, но выдерживала характер перед своим бестолковым окружением. Выйдя из шатра, она взяла подзорную трубу и, придав лицу выражение исключительной государственной озабоченности, удалилась на десяток метров, неуклюже ступая по траве плоскостопными ногами. Услышав отдалённый свист со стороны Демьянова холма, королева поднесла подзорную трубу к глазу, но запнулась и упала плашмя, вытянув руки далеко вперёд.
В тот же миг над её головой пролетело ядро. Раздался глухой удар. Возле походного праздничного стола зазвенели бокалы, посуда и награды на груди шведских генералов.
— Мёльде-шмёльде! — выругалась королева.
Всё королевское окружение, спешно приподняв королеву, в испуганном молчании столпилось вокруг серебряного подноса. Из обезображенной ударом ядра поросячьей пасти валил густой дым. Бока поросёнка обуглились, обнажая худые рёбра. Пахло порохом и раскалённым металлом.
Один из шведских генералов ткнул поросёнка шпагой и сразу же упёрся в твёрдое ядро, которое откликнулось противным скрежетом.
— Русишь швайн! — опять выругалась королева Карла, взглянув на обезображенное обеденное блюдо, и мрачная ушла в шатёр.
Момент торжества скорой победы был испорчен.
Вдобавок к этому несчастью, небо вдруг потемнело, и грянул сильный гром.

Страшный ливень обрушился на окрестности Острожска. На Демьяновом холме разом замолчали все пушки и ружья. Горящий лес шипел, как тысячи гигантских змей, испаряя тонны воды. Шведские штурмовые отряды, уже готовые к последнему броску, сносило по скользкому глинистому склону холма туда, где тихая и безобидная речушка на глазах превращалась в грозную бурлящую стихию.
Под напором плотного и безудержного дождя не было возможности и сил не только проводить какие-то боевые действия, но даже поднять голову. Шведы гнулись и расползались в поисках укрытия.
Три дня и три ночи шёл этот страшный ливень. За это время русское войско, привыкшее ко всему в невзгодах природных и царских, сумело собраться и уйти вглубь родных земель. Уйти, чтобы вместе со своим энергичным царём на горьком опыте освоить науку побеждать и впоследствии приумножить величие и славу русского Отечества.
Князь Мелехов, несмотря на то что Прохоров промахнулся, всё-таки дал тому вольную. И даже помог деньгами, чтобы его бывший крепостной наладил собственное белильное производство по соседству с имением князя. Они по-прежнему оставались неразлучными, но уже безо всякой титульной субординации назывались друзьями. 
Королева Карла забрала злополучное русское ядро с собой в Швецию. Уже постарев и смирившись с тем, что русские всё-таки отвоевали выход к Балтийскому морю и даже строили там свою новую столицу, она вела тихий дворцовый образ жизни. По утрам, откинув одеяло, сидела на роскошной кровати и катала ногами ядро. Хоть и знала Её Высочество, что никогда уже не излечить ей плоскостопие, но от приятной процедуры размять ступни не отказывалась. Так вот катала чугунное ядро и с лёгкой улыбкой погружалась в воспоминания о своей бурной молодости.



 

 
   

   
В НЕМЫТЫЕ ОКНА

Это только дни короткие
в январе,
Это только ветры кроткие
на заре.
Это волны, волны спящие,
а не лёд!
Это только жизнь пропащая…
Всё пройдёт.




ЛЁТЧИК СИДОРОВ

Лётчик Сидоров, по признанию сослуживцев, был очень пластичным и очень говнистым человеком. А когда зазнавался, то и очень упругим от распираемой его важности.
Таким пластичным, что когда он ехал на своей машине и видел яму на дороге, то полностью заполнял её собой и плавно выезжал на противоположный край. Не любил он тряски.
Таким говнистым, что собеседникам приходилось затыкать нос и уши. А потом и рот, чтобы не возбуждать лётчика Сидорова на долгие речи.
Таким упругим, что… Но об этом чуть ниже.
Дружить с ним было непонятно как, и нудно. А никто и не дружил с ним.
А вот ракетчики его просто возненавидели…

Свой первый и единственный истребитель он разбил в первом же самостоятельном полёте. Да и не в полёте даже. Выруливал в составе группы на взлётную полосу, весь такой упругий от важности, и из-за говнистости своей не уступил дорогу уже набравшему скорость командиру полка.
Командир зацепил его не так, чтобы сильно, но достаточно, чтобы у Сидорова сработала катапульта. Но и не так, чтобы сработала, а очень резко сработала, что у того в воздухе отцепился парашют.
И вот бьётся Сидоров об аэродром и — о, это надо было видеть! — не разбивается! Отскакивает от бетонки и опять в небо отлетает! Опять бьётся — и отскакивает! Бьётся — и отскакивает! Понятно, что всякое движение вокруг сразу прекратилось — народ застыл в полном изумлении.
Потом Сидорова, упругого и раздутого от важности, ветром снесло. И появляться он стал только на радарах и только периодически. Появится — и исчезнет. Появится — и исчезнет.
Тут уже ракетчики забеспокоились. Да что забеспокоились — запаниковали! Ещё бы: такая странная цель под самым носом! Вся противовоздушная оборона на уши встала! Так и стоит до сих пор, кажется, в полной боевой готовности. Без отпусков и выходных даже. Если кого и отпускают со службы, то только под суд за такую не устраняемую напряжённость. Ох, и злые же ракетчики стали! И не сбить им никак этого Сидорова, и не плюнуть на него: начальство-то из Москвы орёт. Да и помехи он неслабые создаёт.
Даже международные скандалы из-за этого Сидорова случались. Грузия, например, обвинила Россию в том, что российские самолёты летали над грузинской территорией. И даже бомбили её: пару сараев там разрушили. Да нет же, Сидоров это всё!
А потом, говорили, он оттолкнулся от Кавказских гор и двинулся в сторону Европы. Там сразу же напряглись.  По телевизору показывали, как поляки срочно закупали у американцев противовоздушные ракеты «Пэтриот».
Ну, а Сидоров-то как там?
Пару раз он в птичью стаю врезался. Теперь в перьях весь, чудо такое, но зато не мёрзнет.
Продуктовый запас неприкосновенный, который при нём был, он, конечно, давно съел. Но наловчился мух ловить да птичек там всяких мелких. Когда в речку попадает, успевает рыбку прихватить. А если он над деревней скачет, то его можно даже услышать: орёт от счастья и кур из дворов тырит.
Конечно, Сидоров давно уже мог бы сдуться гордынькой своей и приземлиться. Да уж больно страшно ему перед командиром полка показываться. Оправдаться-то нечем, индюку такому.





В сентябре свежи причуды лета,
Грусть, пришедшая, не ранит, не томит.
От других не ждём ещё ответа,
От себя не ждём пока обид.

И на чистом поле вдохновенья
Мы рисуем образ без теней.
Время простоты и откровенья,
Лёгкого начала будних дней.






ПАНТЕЛЕИЧ И СУЩНОСТЬ

Чёрный джип уже третий час стоял в низине перед таким же чёрным входом в заброшенную штольню. За это время из автомобиля никто не выходил, даже двери не открывались. Пантелеич всё чаще поглядывал на редкую для их посёлка машину. Любопытство его уже окончательно сменилось беспокойством.
Небо хмурилось. Пришедший ветерок покрыл рябью потемневшую гладь пруда, прибивая к берегу поплавок. Две утки пересекли пруд и укрылись в зарослях под высоким противоположным берегом. День грустно и тревожно переходил в вечер. Клёв прекратился.
Пантелеич встал и, поскользнувшись, едва не сполз в воду. От неаккуратного взмаха леска с поплавком запуталась в кувшинках. Пантелеич, тихо ругаясь, с силой тянул удочку вправо и влево, пока леска со свистом не оборвалась. Он сунул удилище в заросли осоки и, взяв ведро с плещущимися карасями, спустился с насыпи и направился в сторону шахты.
За тридцать лет, после закрытия шахты, от посёлка почти ничего не осталось: несколько полуразвалившихся кирпичных домов да десяток жителей. Посёлок густо зарос травой. Единственная улица сузилась до тропинки. И даже в месте выработки зелень всё настойчивее пробивалась на поверхность сквозь плотную породу. Посторонних здесь не бывало. Местные по делам своим скромным сами добирались до райцентра, что в семи километрах, пешком или на велосипедах. Делали это нечасто, вынужденно обрекая себя на долгие в раздумьях ночи и короткие в заботах, но такие же безмолвные дни. Впрочем, Пантелеич не ходил уже и до райцентра, дальше которого никогда в жизни не бывал. Дело в том, что…
Нести ведро враскоряку было неудобно. Приходилось далеко отставлять руку, чтобы оно не било по бёдрам. Но по-другому Пантелеич ходить не мог…
В общем, дело в том, что родился он не с двумя, а с девятью яичками. И каждое было размером, как и у любого другого мужика. Удалять лишние яички в районной больнице не решились без воли на то главного врача. А тот, решив заработать на феномене учёную степень, запретил это делать во имя науки. Года три изучал пацана, а потом исчез с накопленным материалом в столичных институтах. К тому же впечатлительная бабка Пантелеича, на которую его оставила загулявшая с шахтёрами мать, столкнулась однажды на больничном крыльце с цыганкой. И та за небольшую плату напророчила ей, что это, мол, не патология никакая, а девять божественных начал, девять великих жизней Пантелеича. И больше он в больнице не появлялся.
Впрочем, почти все свои жизни к своему нынешнему предпенсионному возрасту Пантелеич растерял. Не сберёг. Являясь объектом насмешек и нездорового любопытства, он озлобился, одичал и запил даже раньше того, как обучился грамоте. Будучи трезвым, ходил понуро, бросая из-под чёлки настороженные взгляды, ожидая подвоха от каждого встречного. Выпив же, первым начинал разговоры, которые, впрочем, быстро перерастали в ссоры. Зимой на морозе богатство в его штанах каменело и при быстрой ходьбе гремело, как бильярдные шары. Летом в сильную жару всё у него там плескалось, словно не человек это прошёл мимо, а полупустой молоковоз по кочкам проехал.
Первое яичко ему откусила собака, когда он страшно пьяный зашёл в чужой двор и полез со скандалом в конуру, чтобы укрыться от дождя. Потом как-то в драке получил удар ногой в пах. Ещё одно яичко потерял, когда угнал в райцентре мопед и поехал в посёлок по полю, чтобы его по дороге не нагнали, но в траве наехал на брошенный плуг… Однажды он, замечтавшись, смотрел на летевший высоко в небе самолёт. И кто-то из кустов выстрелил в него из рогатки гайкой. То ли недоброжелатель, то ли хулиган. И тех и других было вокруг немало. Но самая обидная потеря случилась, когда Пантелеич решился испытать радость секса.
Верка жила в райцентре и, как и Пантелеич, являлась местным феноменом. На правой руке у неё было шесть пальцев, за что её прозвали шестипалой. Каждый встречный считал своим долгом поздороваться с ней за руку, а потом отпустить в её адрес грубоватую шуточку и весело заржать. Позднее, чтобы избавить себя от этих нападок, Верка накачала свою руку, подолгу сжимая ею в огороде обрубок шланга из жёсткой резины. До такой степени накачала, что четверым парням при рукопожатиях сломала пальцы. Желающих здороваться с ней больше уже не было, лишь иногда мальчишки просили её раздавить сырое куриное яйцо, что она с лёгкостью и делала под восхищённые возгласы. Собственно, об этом и речь…
Две потешные знаменитости района, конечно, знали друг о друге, но встреч избегали, стыдясь своей ущербности, которая, когда они оказывались рядом, не сближала их, а только отталкивала, усиливаясь. Но лет десять назад на Троицу они столкнулись случайно на кладбище, где находили последний приют ушедшие из райцентра и окрестных деревень. Уже вечерело, люди расходились. Пантелеич, хмельной и грустный, шёл от могилы своей бабки и увидел Верку. Такую же грустную и одинокую. Они разговорились, шагая между могил, и как-то так получилось, что оказались не у выхода, а в глубине кладбища.
Прижав её своим телом к тополю, Пантелеич лихорадочно шарил рукой под юбкой. Оттянув резинку на трусах, он проскользнул к ней между ног и протяжно простонал. Верка, за сорок с лишним лет так и не познавшая мужика, в жутком волнении втиснула ладонь в ширинку его брюк, срывая пуговицы, и схватилась за первое, что ей попалось. Это было одно из трёх оставшихся его яичек. Оба тяжело сопели, задыхались в возбуждении и то ли не знали, что делать дальше, то ли не решались на это. Наконец Пантелеич, обнажив её влагалище, с силой вошёл в него средним пальцем. Оба закричали от боли…
Так Верка стала женщиной, а Пантелеич достоинством своим принял нормальный мужской образ с двумя яичками. Третье, лишнее, Верка раздавила своей шестипалой ладонью. Но больше они не встречались, испугавшись невиданной страсти в обыденных человеческих отношениях.
А два года назад Пантелеич потерял и предпоследнее своё яичко. Так вот уснул пьяный на обочине и даже не вспомнил наутро, что с ним случилось, и куда его очередная жизнь подевалась. Переживал сильно. Прозрел от того, что конец его близок, что так бездарно растерял всё, что имел. Даже пить уже не мог, страшно было. И людей совсем стал сторониться. В райцентре был последний раз в прошлом году, когда отвозил на велосипеде капусту для школьной столовой. Случайно зашёл в школе в музей боевой славы. Посмотрел экспонаты времён Великой Отечественной войны. И на одном предмете задержался взглядом. Это была рубашка от гранаты — цилиндрическая болванка с насечками для осколков. И, повинуясь неосознанному порыву, Пантелеич спёр её.
Дома он два дня приспосабливал эту рубашку для защиты своего последнего яичка, своего последнего божественного начала. В итоге всё получилось. Теперь яичко его находилось в металлическом цилиндре, который был закреплён на кожаном поясе. Ходить с таким снаряжением было не очень удобно, но спокойнее.

Джип был усыпан каплями моросящего дождя. Огромный с широкими колёсами он, даже стоящий с выключенным двигателем, создавал вокруг себя воображаемое движение. Пантелеич заглянул в салон сквозь тонированное стекло, но ничего, кроме своих любопытных глаз, не увидел. Он медленно обошёл вокруг и остановился перед капотом. На месте водителя кто-то сидел. Капли дождя мешали разглядеть лицо, оно лишь угадывалось, окаймлённое светлым воротом рубашки. Пантелеич помахал рукой. Ответного движения за лобовым стеклом не последовало. Возможно, человек спал.
От входа в штольню тянуло холодом. Это было странно, поскольку штольня метрах в пятидесяти от входа была завалена. Пантелеич обернулся на чёрное нутро шахты и, поставив на землю ведро с карасями, открыл дверь автомобиля со стороны пассажира.
Мужчина лет пятидесяти сидел неподвижно за рулём, уронив голову на грудь. Очки в золотой оправе съехали на самый кончик носа. Правая рука была просунута в рулевое сплетение. С подбородка тонкой нитью свисала уже подсохшая красноватая слюна, обрывок которой растёкшимся пятном выделялся на вороте рубашки.
Лицо мужчины показалось Пантелеичу знакомым. Вроде, на бывшего директора шахты похожее. Но лет-то сколько прошло! Сын, что ли? Пантелеич хотел окликнуть мужчину, но от волнения лишь неопределённо хрипнул, поняв вдруг, что тот мёртв. Оглядев салон, Пантелеич взобрался на сидение. Под ногами мужчины лежала смятая упаковка, видимо, от лекарства. Над бардачком стояла початая бутылка коньяка и рядом — перевёрнутый металлический выдвижной стаканчик. Под лобовым стеклом лежали пухлая записная книжка в кожаном переплёте и серебристый портсигар с выдавленной на нём надписью: «ГАЗПРОМ».
Минут десять Пантелеич просто сидел, даже ни о чём не думал, пребывая ощущениями в совершенно другом мире, ещё сохранявшем следы неведомой жизни. Наконец он потянулся к бутылке и налил себе полный стаканчик. Медленно выпил. Так же медленно выдохнул. И тут заметил перед собой тёмный экран, на котором неясно высвечивалась какая-то фиолетовая надпись. Это был бортовой компьютер, встроенный в панель управления. Пантелеич зажал бутылку между ног, осторожно снял с мужчины очки и приблизил их к своим глазам. Наклонившись почти вплотную к монитору, он прочитал: «Я выхожу».
Дождь усиливался, с нарастающим шумом стуча по земле. Пантелеич прикрыл дверцу и налил себе ещё. И уже коснулся губами края стаканчика, как вдруг застыл, глядя на лобовое стекло. На стекло не падало ни единой капли! Он открыл дверцу. Земля шуршала уже так, будто по ней мели сотней метёлок. И вдруг из бетонного чрева штольни повалил чёрный дым. Пантелеич, расплескав коньяк, захлопнул дверь и замер.
За несколько минут дым закрыл собой всё вокруг. Наступила полная темнота.
После того, как шум снаружи стих, Пантелеич, чувствуя себя как в гробу, какое-то время ещё выжидал в надежде на хоть какой-нибудь просвет. Затем нащупал ручку и толкнул дверцу.
Он неуклюже вывалился из машины, упав на четвереньки, и огляделся. Нет, снаружи был всё тот же вечер. Солнце ещё не ушло за горизонт, безнадёжно застряв в густых тучах. Но земля вокруг штольни и джип были усыпаны плотной угольной пылью. В ведре всплыли кверху брюхом безжизненные караси. Пантелеич сполоснул водой испачканные руки и заспешил к дому, подгоняемый смутной тревогой.
Первым он увидел деда Фрола. Тот лежал возле колодца лицом вниз. В руке было зажато опрокинутое ведро. За ним, вытянув лапы, лежала на боку его мохнатая собачонка Репка.
Во дворе Егоровны Пантелеич увидел бездыханное тело её козы, чья шея была неестественно повёрнута. На лавке у другой половины дома лежали тела единственной в посёлке семейной пары: Елены Павловны и Аркадича. Засмотревшись на них, Пантелеич споткнулся и едва не упал. Обернувшись, он увидел кошку. Рыжая, Егоровны, кажется.
Тётка Якимиха лежала на полу в своём доме, поджав колени. В белом платке и красивом с ромашками платье, в котором её давно уже не видели. В углу комнаты, у иконы, горела лампадка. Похоже, молилась Якимиха. В последнее время Пантелеич часто беседовал с ней на разные темы. Вернее, больше слушал, поскольку прошлое своё не любил, а будущее не понимал. Порой Якимиха говорила загадками, над которыми он потом подолгу задумывался. Не потому, что хотел понять смысл сказанного, а просто ради приятного напряжения мыслей, в чём находил успокоение и самоуважение. То есть то, чего был лишён все свои годы. «Сущность ещё проявит себя», — сказала Якимиха в их последнюю встречу.
Кажется, именно это и произошло сегодня. К ней он и пришёл за ответом. Но опоздал.
Не заходя к себе, Пантелеич мимо затихших домов вышел на разбитую временем дорогу. Немного постояв, решительно двинулся в сторону от посёлка, унося в своих штанах единственную сохранившуюся тут жизнь.
Впереди на уже почерневшем горизонте полыхали зарницы. Что-то там ещё происходило.




КОНИ СИНИЕ

Над рекою кони синие
волны гнут.
Быть спокойным не проси меня —
нервы жгут!
Ожиданья нет рассветного
на часах
И тоска, тоска бесцветная
в небесах.
Опустела жизнь надзорная
без борьбы.
Позади лишь поле сорное
да гробы.
Выше, выше волны мутные
возле ног.
Смог родиться с криком в муках я,
жить — не смог.
Неспокойно. Ты дотронулась
до плеча,
Прошептала, что всё молвилось
сгоряча.
Отдалился тонким волосом
край земли.
Говори мне нежным голосом
о любви.






ПРИЗЁР

Радость от третьего места вопреки ожиданиям Тимура оказалась жиденькой и, что особенно неприятно сковывало грудь, — гаденькой. А ведь думал, что обойдут его муки совести. Не из тщеславия ведь он карабкался на пьедестал, не ради минутной славы, а лишь хотел хоть в чём-то доказать отцу свою состоятельность, тыкнуть медалькой в его насмешливое лицо и остаться в покое и собственном понимании того, что и как нужно делать в уже почти взрослой жизни. Но вот нет, что-то мучило, не совсем ещё, значит, он законченная сволочь. Осознание этого факта хоть и не оправдывало Тимура, но успокаивало и придавало уверенности в кругу всеобщего внимания.
— А этот как тут оказался? Ему что, в два раза больше патронов дали? — Отец, чьё отделение полиции обеспечивало в старом заводском тире межвузовские стрельбы, отошёл от пьедестала, на который вскочил Тимур, и удивлённо посмотрел на судей. Затем, разыгрывая сценку нежданной отцовской гордости, в лёгком замешательстве прошёлся вдоль строя стрелков. — Чудеса, да и только! Диплом и медаль я ему, конечно, вручаю, можете аплодировать, но знайте, что я здесь ни при чём. Кроме того, что породил его.
Сержант Малютин, стоявший в момент награждения за спиной отца, улыбнулся и подмигнул Тимуру. Вот того, похоже, совесть никогда не мучила. После финальной стрельбы Тимур смотрел в его спину, когда тот, судивший на линии, быстрым шагом пошёл снимать мишени. Ни скованности, ни волнения, ни даже заминки Малютин не выдал своими движениями, меняя мишень Тимура на подложную. Всё сделал профессионально. Некоторое беспокойство вызывал как раз непрофессионализм самого Тимура: заметят ли судьи, что его призовые семьдесят четыре очка выбиты гвоздём, а не пулями? Но пронесло. Правда, едва не пронесло и мимо пьедестала.
Хороших стрелков из малокалиберного оружия среди студентов города не было. Они даже стреляли из положения «лёжа» по десять выстрелов в одну мишень, поскольку разброс был очень большим, и всё хорошо читалось на одном листке. За предварительный этап Тимур не переживал, а вот в финале подстраховался. Особо не жадничал, выцеливая гвоздём заветные очки, но финалисты в этот день стреляли на редкость кучно. Первый вообще под девяносто очков набрал. Герой, что тут скажешь. Ему и приз дорогущий вручили: дорожный чемодан на колёсиках.
Ни зависти, ни удовлетворения не было. Но в целом, как отметил про себя Тимур, операция по укреплению его имиджа прошла успешно. И этого достаточно.
— Слава призёрам! — окликнул его на выходе из тира Малютин. — Поздравляю, желаю, верю. Но прежде, чем слава начнёт работать на тебя, нужно хорошенько потратиться на неё. Это закон и его лучше не нарушать, согласен?
Тимур, ухмыльнувшись, передал ему обещанную копейку 1797 года времён императора Павла I. Малютин, страстный любитель и собиратель старины, покачал монету в ладони.
— Красавица! Жаль, что медная. Но для начала твоей спортивной карьеры годится. Благодарствую. Что же, копи силёнки или просто копи, и будем брать новые вершины. — Малютин убрал монету в нагрудный карман и, порывшись, вытащил оттуда скомканную мишень. — Вот, кстати, улика. Посмотри и уничтожь. И живи дальше, как говорят у нас на службе, с чистой совестью и с чистого листа. Давай, удачи!
В свою настоящую трудовую мишень Тимур глянул на лавке в заводском сквере. Глянул и тут же закрыл глаза от ударившей в тело горячей волны. Дыхнуло как от раскалённой духовки!  С мишенью было что-то невероятно не так! Он прикрыл её от прохожих дипломом и закурил, со свистом втягивая в себя дым. Потом несколько раз попытался заценить выпотрошенное пулями яблочко, но от неровного дыхания взгляд прыгал по листу, как кот с фантиком. Лишь на второй сигарете Тимур смог подсчитать результат: девяносто пять очков! Это было не просто фантастикой, это было потрясение, которое он должен был выдержать молча и в одиночку. Такая вот жестокая гримаса фортуны. Помахала и спряталась под одеялом, будто ничего и не было.
Но ведь было — вот оно! И никаких тебе гвоздей! Сам!
Тимур курил и между затяжками, слезливо щурясь от едкого дыма, палил сигаретой диплом, выжигая на нём рожицу с глубоко упавшим ртом. В ушах сквозь нервный кашель и шелест осенней листвы гремел бодрый и ироничный голос отца: «И помните, дорогие участники, девиз африканских лыжников: главное не победа, главное — участие! А удача будет на стороне тех, кто не сдаётся и больше других верит в себя».
В чём-то отец был прав, конечно, мысленно соглашался Тимур. Надо, наверное, как-то более энергично проявлять интерес к жизни, надо уже выходить из тени и делом что-то там и кому-то доказывать. Надо, да.
Мимо него, гремя по асфальту пустым чемоданом, прошёл в окружении весёлых девчонок победитель соревнований.
Может даже, отец во всём и всегда прав. Но только, блин, не сейчас. Потом, всё потом. А сейчас очень хочется пива.
Тимур бросил в урну дымящийся диплом. Потом достал из кармана медаль, швырнул её туда же и пошёл прочь, разбивая ногами кучки собранных листьев.

 





Налетело счастье, всколыхнуло,
Унесло в заоблачную даль.
На земле уныло прикорнула
Ставшая ненужною печаль.









ДЕНЬ ПОЖИЛЫХ


Не в каждое утро помнится то, что было накануне. Бывает, что только от других о том можно услышать, и почти всегда это грустные истории. А уж когда жена начинает припоминать тебе вчерашнее в тот момент, когда ты едва глаза открыл, то хоть вообще не просыпайся. Как же она любит всё драматизировать!
Но сегодня, слава богу, с памятью полный порядок, хотя выпито накануне было немало. И жена ещё спокойно спит рядом, а не ходит нервно мимо кровати. Это хороший признак.
Хотя день вчера был не наш, не до веселья было.
Вчера, в субботу, был День пожилого человека. Тёща уже за неделю начала намекать, что все её бросили, никто ей не помогает и не интересуется её вдруг пошатнувшимся здоровьем. А ведь всего месяц назад, в начале сентября, когда я привёз ей к подъезду телевизор, она схватила его и быстренько утащила на четвёртый этаж. Я за это время только с таксистом успел рассчитаться.
Жена, обеспокоенная состоянием тёщи, сразу дала понять, что поездка к её маме в День пожилого человека будет обязательной и всей семьёй. И что всем нам будет хорошо, если поедем с подарками.

Дети в школе отпросились с последних уроков, чтобы потом не засиживаться в гостях допоздна: неспокойно бывает в городе вечерами после чествования ветеранов. Мэр заранее предупредил горожан, чтобы в этот день все были очень внимательными и только в случае крайней нужды пользовались личным автотранспортом. Были усилены наряды полиции и карет «скорой помощи». В парках на этот день запретили выгул собак, а у концертных площадок в радиусе пятисот метров — продажу спиртного. Много споров возникло вокруг фонтанов: отключить их, как на День десантника, или пустить в них тёплую воду? Осень всё-таки, а ну как старики, разогретые бурной памятью, после купания разболеются, и бюджет города обмелеет от льготных лекарств. Решили отключить, тем более что метеорологи обещали на праздник сильный дождь. Не фонтан, конечно, но хоть какое-то подобие бравурного ритуала.
Из дома мы вышли в полдень. Я с собой инструменты и дрель в чемоданчике прихватил. Тёща на днях вышитую картину в Иванове прикупила — а «мужиков-то рядом нету, чтобы её повесить». Ещё дверь у неё в туалете скрипит, полка в прихожей отваливается. Так что, поработать надо было, пока там стол накрывается. Сын, который уже выше меня ростом, подарки нёс: чайник цветастый и доску разделочную. Жена с дочкой шли налегке под ручку.
День выдался сухой и ветреный. Облаков на небе было поровну с проплешинами чистейшего неба, так что и не угадать было: дождь ли соберётся или прояснится окончательно.
Первую бабулю в этот праздничный день ветеранов мы встретили уже у соседнего подъезда, выходя из дома. Глуховатая, круглый год в одном и том же коротком синем пальтишке она часто гуляла у дома, едва передвигая ноги. Когда смотрела на прохожих, улыбалась и щурилась так, что лицо её напоминало милое, но сморщенное солнышко.
Но сегодня она была другой. Стояла на крышке канализационного люка — любимом месте дворовых кошек в холодную пору — и ела. И не просто ела, а уминала палку варёной колбасы, закусывая маленьким кусочком хлеба. И не улыбалась, и не щурилась. Неподвижно смотрела поверх нас и ела. Лицо у неё круглое сделалось и какое-то недоброе. Ни голубей рядом, ни кошек. Вот что у неё на уме могло быть? Чёрт его знает.  Как-то тревожно на душе стало. Я не только не стал с ней здороваться, но даже пригнулся под её взглядом.
А у следующего подъезда ещё одна бабуля на глаза попалась. Известная во дворе скандалистка с кучерявой копной волос на голове. Эта из дома вообще не выходила — только на балкон на своём втором этаже. И беда тому водителю, кто машину под её балконом поставит! Ругань будет такая, что с детской площадки разбегутся мамы с детками, выпивохи в дальнем углу двора схватятся за головы и забудут о поводе, по которому собрались, во всём доме позакрываются форточки, а у «провинившейся» машины сработает сигнализация. На эту скандалистку и в полицию жаловались, и по телевизору её орущую показывали, но всё без толку. Кажется, вот помрёт она, приедет за ней катафалк и, не дай бог, встанет под её балконом! Ведь из гроба выскочит и обматерит водителя по полной программе.
Пока мы проходили мимо, она молчала. Но всё равно было тревожно, особенно от того, что бабуля не только под балконом свою территорию осматривала, а зло и решительно задирала голову. Вот наверху-то что её раздражало? Не понятно, с чего, но скандал, похоже, назревал грандиозный. И хорошо, что мы к тёще отсюда уезжали.
Ехать надо было в спальный район через Волгу. По выходным автобусы туда ходят нечасто, но к нашей радости подошёл бесплатный экспресс до гипермаркета — возит потенциальных покупателей через весь город всего с тремя остановками, а тёща как раз там рядом живёт. Я сел спереди лицом в салон, и радость моя сразу улетучилась — одни бабули в автобусе! И строгие такие сидят, мрачные, будто и не праздник у них, а подготовка к манифестации. И все на меня смотрят, буквально сверлят взглядами. Понятно, что денежки свои кровные тратить едут и расставаться с ними не хотят, но я-то тут при чём? Дети свои плееры в ушах включили, музыку слушают, жена инструкцию к чайнику достала, почитывает, а мне и отвлечься нечем. Отвернулся в окно, но чувствовал, как щека от пенсионерских взглядов разгоралась. Всё-таки не умеют у нас праздники отмечать. Почему-то считают, что праздник — это когда тебе хорошо, а всем плохо.
Когда автобус на мост через Волгу въехал, мне даже страшно стало. На стыках автобус потряхивало, отчего весь злобный салон дружно и со звоном громыхал мелочью в карманах и вставными челюстями. Как будто гигантский монстр на меня надвигался, сотрясая землю. Честное слово, лучше бы на такси поехали.
Из автобуса я выскочил первым и нервно закурил. Жена предложила купить продукты к столу. Я, глядя на скрывающуюся в гипермаркете толпу бабулек, сказал, что внутрь не пойду, подожду возле касс.
И уже через минуту стал свидетелем скандала. Низенькая древняя старушка пыталась купить банку с дорогущим кофе по цене какао-порошка, то есть раз в десять дешевле. Кассирша называет ей реальную цену, а та ссылается на ценник, который видела. Кассирша намекает ей, что, мол, вы не на тот ценник посмотрели, а та возмущается, мол, я не глупая и не слепая. И обе начинают говорить всё громче и сердитее. Тут и другие бабульки подтянулись, пошли возгласы о хамстве продавцов, о дороговизне в стране, в общем, праздник начался.
Чем там дело кончилось, я не стал дожидаться. В кафе напротив касс быстро выпил сто пятьдесят граммов водки и вышел на свежий воздух. На душе полегчало, а вот небо потемнело. Когда жена и дети подошли ко мне с продуктами, хлынул ливень. Решили переждать его под козырьком гипермаркета. А народ выходил оттуда и толпился позади нас. Всё бы ничего, так ведь и бабульки вышли. А главное — с зонтами все, с такими длинными не складывающимися, как дротики, но тоже встали и никуда не идут. И все после скандала с кассиршей разгорячённые, воинственные. Я уж на всякий случай свой чемоданчик с дрелью за спину завёл, зад прикрывая. А что, проткнут ведь зонтом от досады и злобы! За банку кофе покалечат! Потом годы уйдут на лечение молодого здорового организма и на доказательство того, что не сам напоролся.
До тёщи всего пару домов пройти надо было. Уже хотел было предложить своим добежать до неё под дождём, как вдруг за спиной раздался громкий хлопок. Ох и дёрнуло же меня! Метра на три отпрыгнул! Граната?! Обернулся в беспокойстве за своих. Чёрт, а это та самая старушка, что кофе покупала, зонт раскрыла. Ну что у них за зонты такие допотопные и пугающие! И без того всё на нервах было!
Отпрыгнул я резковато, конечно, так, что в руке только ручка от чемоданчика оказалась. Сам он упал и развалился. Я поднял дрель, дети помогли собрать свёрла, дюбеля, шурупы, отвёртки. Всё сложили в пакет и быстрым шагом пошли к тёще.

Что-то сон совсем пропал. Встану-ка я, чаю заварю. Или сразу за пивом сгонять?
А жена всё спит, и дети не встают. Безмятежная у них всё-таки жизнь. За моей-то спиной! Нелегко, конечно, быть защитником семьи, переживать за всё, но и приятно, что уж тут говорить. Ладно, поспите ещё, суслики мои.

А вот неужели все тёщи давят на психику? Моя-то уже с порога начинает. Звонишь ей по-родственному в домофон, а тебя так грозно и с претензией спрашивают: «Это кто?» И вот всякий раз хочется ехидно ответить: «Дед Пихто!» Но вместо этого мы с женой дружно наклоняемся к говорильнику и лебезим тоненькими голосами: «Мама, это дети твои пришли и внуки!» Даже противно становится, но по-другому почему-то не получается.
Я сразу на кухню прошёл и выпил водки. Потом, когда подарки развернули, все вместе выпили. Кроме детей, понятно. Эти в телевизор уткнулись, жена с тёщей стол начали накрывать, а я по мужской части пошёл дела делать.
Картину тёща, конечно, дурацкую купила и очень большую. Два розовых павлина на ней, любовь изображающие, олени на лугу и синие горы на заднем плане. Где хоть такое место на земле, чтобы разом всё это увидеть? Ладно, повесил в спальне, пусть любуется, раз нравится.
Но вот стол был накрыт богато. Ели вкусно и до отвала. И пилось вольготно. Тёща как должное принимала поздравления, сияла вся, но, когда захмелела, вспомнила о своих поколенческих обязанностях и начала учить внуков жизни. Да просто давить на них начала! А я сразу вспомнил, что ещё дверь в туалете не смазал.
Скрип был в дверных петлях. Я их смазал, как это обычно делал дома, но скрип лишь приглушился. Добавил смазки, но не помогло. Похоже было, что одна из петель с перекосом установлена. Я уж в неё треть тюбика смазки вогнал, но скрипит, зараза! Закурил в раздумьях, сидя на унитазе, а дверь скрипит. Так это, думаю, я же её и не трогаю... Фу ты, чёрт, дошло, что это не дверь скрипит, а тёща в комнате моих детей пилит голосом противным. За всё им там доставалось: и за оценки школьные, и за причёски несуразные, и за то, что не звонят бабушке, и за то, что сдачи нахалам не умеют давать, а в жизни это главное, иначе, мол, съедят вас, добреньких.
Я пробрался на кухню и ещё выпил, а поскольку нравоучительная беседа продолжалась и даже расширила аудиторию — тёща и жену начала воспитывать — пошёл покурить на лоджию. Открыл окно, высунулся наружу с дымком. Уже темнело. Возле подъездов машины на ночлег скопились. Редкий народ субботу догуливал. Особенно, конечно, тот, у которого праздник сегодня был.
Бабулек я сразу вычислил. Трое на лавке развалились, болтали громко, а одна из них ещё и тростью помахивала. Под берёзой на детской площадке тоже компания ветеранов устроилась, выпивали, ясное дело, внуков спать отправив. А тут из-за машин ещё парочка пожилая вышла. Идут во всю ширь тротуара, покачиваются, друг за дружку держатся. Я сигарету в кулак зажал и за раму оконную спрятался от греха подальше. Чего их дразнить своим молодым видом? Ведь швырнут кирпич и всю лоджию разнесут к чертям собачьим! Дороговато мне тёщин ремонт обойдётся. Да и убить могут запросто. Они же всегда говорят, что терять им нечего, кроме медалей и грамот за доблестный труд.
Курить я больше не ходил. Тёще надоело всех учить, и она запела. Мы с женой вразнобой и угодливо подпевали, создавая атмосферу безмятежного семейного счастья.
Как мы ни хотели пораньше уехать, но не получилось. На остановку вышли к одиннадцати вечера, уставшие и молчаливые. Может, оно и к лучшему, что припозднились, поскольку ни одной бабульки больше не встретили. А главное — и в автобусе их не оказалось. В общем, доехали до дома спокойно и без приключений.

Что-то разбередил я душу вчерашним днём тревожным. Да и нутро что-то горит. Схожу-ка я за пивом, пока все спят.
— Ты куда это собрался?
А вот и жена проснулась. Надо было мне потише одеваться.
— Доброе утро, суслик! А я, дорогая, до магазинчика быстренько добегу, виноградика тебе принесу, ну и пивка себе прихвачу.
— Какого пивка тебе, пьянь бездонная! Ты помнишь, что вчера в автобусе вытворял?! Всех облаял, как пёс бешенный. Ещё и гостинцами от мамы в людей бросался!
— Кто?
— Дед Пихто! Нас из-за тебя из автобуса высадили! Не помнишь, ужас заволжский? Мы потом пешком целый час домой шли и тебя, чучело вздыбленное, волокли! Под зад пинка тебе, а не пивка!
Ё-моё, ну что же это такое! Обидно, честное слово!
Не в каждое утро помнится вчерашнее. И хорошо бы всегда так.
Но ведь напомнят, ох, напомнят.


 

    

 

 
 
 


ПОПЕРЁК ВОДЫ

Жара. На запахи речные
Слетелась роем божья тварь,
Кусты полыни надплечные
Скрывают суетную даль.

Ни мира нет и ни истоков —
Зелёный притаённый рай.
Тропинка от зари востока,
Вильнув хвостом, упёрлась в край.

Печаль, пришедшая, с ленцою
Присела тихо у воды,
Заговорила вдруг со мною
О людях прожитой судьбы,

Кто был, дерзал, в пучине канул,
Кто след оставил на душе…
Тянусь рукою я к стакану —
За тех, кто в вечности уже!







ЭСТЕТ И НИНА

Седеющий эстет сидел под навесом возле большой алюминиевой кастрюли и чистил картошку. Чистил аккуратно, срезая тонкую почти прозрачную кожуру. Затем ухватывал лезвие ножа за кончик и, оттопырив мизинец, долго и основательно выковыривал глазки. Повертев в руке очищенную картофелину, заносил её над кастрюлей и разжимал пальцы. Картофелина с всплеском падала на дно кастрюли. Эстет удовлетворённо пригубливал красное вино из бокала, стоявшего на перевёрнутом ведре, и скучающим взглядом смотрел по сторонам.
На даче ждали гостей. Деловитые женские голоса перемещались по всему участку, иногда срываясь на окрик в адрес чрезмерно разбаловавшихся детей. В летнем домике позвякивала посуда, шумела вода в кране, в чьих-то сноровистых руках постукивал по разделочной доске нож. Полуденные тени укрылись под яблонями и разлапистой елью, отдав до боли слепящему солнцу почти всё пространство. В рабочем ожидании вечеринки не было ни волнений, ни предвкушений, лишь лёгкая дремота то и дело сводила скулы эстета зевотой.
Проходившая мимо него Нина короткой улыбкой оценила его непроизводительность и подсела рядом на низенькую табуретку. Быстрыми и ловкими движениями она в одно касание раздевала картофелины, которые плотной горкой стали подыматься со дна кастрюли. Эстет, уже невнимательно ковыряясь в картофельных глазках, взбодрившимся взглядом скользил по телу Нины. В свои сорок лет выглядела она очень хорошо. В ней не было стервозной худобы или простодушной полноты. Её природная подвижность и ежеминутная готовность окружить заботой и участием любую затею или человека делали её открытой для общения, но лишённой всякого кокетства и назойливого желания говорить в компаниях о своём. Нина была подругой всем, незаменимым особенно в сложных жизненных ситуациях человеком. Её муж и дети смиренно принимали это как данность, даже не надеясь, что отношение к ним с её стороны когда-то будет более нежным и трепетным, чем к другим.
Задержавшись взглядом на её обнажённых коленях, эстет отпил вина и закурил.
— А знаете, Нина, удивительные существа — женщины. И такие разные, неповторимые. И с каждым прожитым годом я нахожу в них для себя что-то новое. Например, в юности женщины для меня были мчащимися вдаль поездами. И каждый поезд уносил меня в новые ещё не изведанные края, откуда я возвращался опьянённым полученными впечатлениями. И до первых разочарований на это не было жалко ни денег, ни времени.
Нина замедлила движения рук. Склонив голову набок и задумчиво улыбаясь краешками губ, она вежливо слушала эстета, пребывая в каком-то смущённом ожидании.
— В зрелые бурные годы, когда успехи в делах и удовлетворение от поступков чередовались с потерей смысла существования, женщины представлялись мне маяком, освещающим путь. И я брёл от одного маяка до другого, безропотно и покорно. И если движение — это жизнь, то женщины были причиной этого движения.
Эстет глубоко затянулся и медленно выпустил длинную струю дыма, которая, зацепившись за край навеса, осторожно поползла наружу.
— А сейчас женщины представляются мне чем-то вроде печной трубы, которая пропускает через себя жар моей беспокойной души, и все тревоги, боли, сомнения превращаются в дым, а на душе вновь становится легко и свободно…
Нина, низко опустив голову, в растерянной задумчивости рассматривала очередную картофелину. Затем, глубоко вонзив в неё нож, резкими движениями очистила её, оставив лишь крохотную сердцевинку…

               






ТИХИЙ ЧАС

— Ну, давай уже руку.
— Пожалуйста, всегда готов.
— Готов он! Никогда сам не обнимешь, вечно просить нужно. Только вот подмышку твою одеялом прикрою: пахнет она у тебя.
— Чем хоть?
— Не знаю, пивом, наверное.
— Духами побрызгай.
— Я тебе сейчас побрызгаю! Там и так капелька осталась. Ты когда мне новые духи купишь?
— Не на что пока. А вот наша домашняя скотинка — кошечка твоя любимая, если ей где-то пахнет, то вылизывает это место.
— Ты что, грубить мне будешь?
— Ох, нет у тебя культуры, дорогая. Я, например, когда прихожу на рыбалку, целый час порядок вокруг себя навожу и только после этого достаю удочки. А тебе вот пахнет, но ты даже пальцем не пошевелишь. Прикрыла одеяльцем и дрыхнешь спокойно.
— Сейчас получишь!
— Уй, не щипайся! И это, колено с живота убери, а то что-то попучивает меня.
— С чего это?
— С фасоли твоей. Когда там твой пост закончится?
— Ещё три недели. Но ты же не постишься.
— Днём-то да, но вечером я же не могу при тебе нескромно ужинать: жирный кусок мяса там с луком и майонезом, канапе с яйцом и селедочкой, водочка, сальцо…
— Хватит дразнить уже! И так мучаюсь.
— А зачем?
— Ну, захотела проверить себя. А чтобы красивой быть! Вот потрогай, какая я уже.
— Да уж, прям мешок с гвоздями. Даже палец поцарапал об рёбрышко. К Пасхе, так понимаю, я буду не попку твою обнимать, а голимый тазобедренный сустав.
— Ай, ничего ты не понимаешь в красоте. Вот нет чтобы поддержать меня, так ещё и издеваешься. Ты пукнул, что ли?
— Да разве это пукнул, пшикнул всего лишь. Вот раньше, бывало, съешь кочан капусты…
— Вообще! Давай проветривай, нахал!
— Ну, размахалась! Сейчас люстра от ветра грохнется. А зато ты хрюкаешь во сне.
— Да не ври!
— Не вру. Сопишь, сопишь и все громче, громче, а потом как хрюкнешь! Проснешься от этого, оглядишься и опять в подушку плюхаешься. И дрыхнешь до следующего хрюка.
— Врешь ты всё! Не любишь ты меня.
— Ну почему же?
— А вот скажи, что любишь.
— Люблю.
— Нет, не так. Ты душевно скажи.
— Душевно люблю.
— Сильно-сильно?
— Сильно-сильно.
— Навсегда-навсегда?
— Навсегда-навсегда.
— Ай, хорошо-то как! Я тебя тоже люблю. Крепко-крепко. Ты у меня самый умный, самый красивый. А я у тебя самая красивая?
— Обязательно.
— Ну скажи!
— Самая красивая.
— Везде-везде?
— Конечно. Ноги только кривоватые, не как у меня, красавца, но это не дефект, это изюминка такая.
— Вообще, хвастун! Изюминка, говоришь?
— Угу.      
— И что?
— Что?
— Будешь ко мне приставать?
— У тебя же пост. Хочешь поповским кадилом по заднице получить?
— А у меня не совсем церковный пост. Диетический у меня. Ну что?
— Да надо бы. Только ты коленом мою мормышку придавила.
— А мормышка, наверное, хочет плотвичку поймать?
— Плотвичку? А по-моему, тут рядом со мной огромная щука заклевала.
— Да, я щука. Хищная-прехищная!
— На мормышку такую не взять, пожалуй. А вот я сейчас острогу достану.
— Ой, боюсь-боюсь!
— Это ты правильно делаешь…







УТРО ВЬЮЖНОЙ НОЧИ

Нос лопаты с глухим стуком уткнулся под снегом в бордюр. Герасим расчистил до асфальта небольшую площадку и встал на неё, опёршись обеими руками на черенок. Из-под расстёгнутого пуховика валил, как из приоткрытой бани, горячий влажный пар. Оставалось очистить ещё крыльцо, куда скоро начнут выходить курильщики, а потом возвращаться с тыла на передовую — к главному входу областного военкомата и расширять тропы вдоль него до дорожек. Хотя сил уже почти не оставалось.
Тропа, которую Герасим пробил через весь военкоматовский двор с заходами к контейнерам, гаражу и складу, густо чернела в свете жёлтых фонарей. Ещё пару дней такого снегопада и это уже будет траншея в полный профиль. Да, зима навалилась резко и мощно, на радость детям и горе дворникам. Даже не видно, в какой обуви люди ходят. В снегу ходят, в общем, пока дворники своё дело не сделают. А дел у них на много, много тонн.
— Милый, вот это навалило нам за ночь! — У решётчатых ворот военкомата, завязнув в снегу, остановилась женщина в меховой жилетке. Герасим её уже видел. Кажется, это завхоз соседнего здания, в котором располагался финансовый университет. — Ладно, хоть сейчас прекратилось, да и ветер стих. Вас-то, наверное, тут несколько человек работает? 
— Один я. Поэтому милым я ещё недолго побуду, а потом стану горбатым и злым.
— Вот и мой парень говорит, что надо срочно трактор вызывать. — Голос у женщины был возбуждённым и растерянным. То ли жаловалась, то ли просила о помощи, почувствовав, возможно, ошибочно, в безмятежной фигуре уставшего Герасима спокойствие и уверенность. — Трактор! А на какие деньги? Нет ведь ни шиша.
Герасим, озираясь по могучим сугробам, достал сигареты и закурил.
— А вот интересно получается, сударыня. У нашего боевого и славного военного комиссариата нет даже самой примитивной техники для уборки снега. Я уж не говорю о компактном огнемёте, чтобы до бетонки высушивать подходы к зданию. Лопата да соль — вот и вся мощь наша. У вашего финансового университета нет финансов, чтобы оплатить срочные коммунальные услуги. И очень любопытно в этой связи узнать, есть ли вера в той церкви, что находится напротив нас с вами через дорогу?
Женщина задумалась и, сунув руки в кармашки жилетки, вздохнула.
— А хрен его знает! — негромко воскликнула она после недолгой паузы и, утопая в снегу, исчезла в сумеречном утре. 

               



ПОСЛЕДНЯЯ ПОЛНОЧЬ

Пирамидка, пирамидка
из иголок и шаров,
Шоколада рядом плитка,
за окном — ночи покров.

В тишине звёздно-морозной
одинокий чей-то крик
Распорол седой бороздкой
ожиданья чуда миг.








ЗАСАДА


Нет, ну кто их сюда звал! Нарисовались, морды наглые, заблестели глазками. И как воодушевились-то, вояки, увидев, что двое на одного! Рева — самый громкий кот в районе сразу влево сместился, а тонкохвостый Шнур справа стал заходить. Стратеги хреновы.
Вообще-то, нарисовался на крыше сам Марс, но всё равно было обидно, что день начался так неудачно. Драться не хотелось, тем более в таком месте. Двухэтажный дом уже разваливался, люди его покинули, и лишь в квартире из первого подъезда ещё жил одинокий старик. Но главное, крыша пришла в негодность: конёк просел в нескольких местах, шифер полопался, а кое-где целыми листами рухнул внутрь дома. Тут даже ходить было опасно, а не то, что драться против двоих. Хотя Шнура Марс почти не брал в расчёт. Шнур был слаб и труслив. Единственное, что придавало ему авторитета, это то, что он жил здесь. Правда, теперь уже без хозяев, которые бросили его за ненадобностью. Вот Рева соперник, конечно, покрепче. По личным встречам у него даже небольшой перевес: сорок шесть побед против тридцати семи у Марса. Но сцепиться с ним можно было. Только не здесь. И не сейчас.
Предупреждая бросок Ревы, Марс коротко прокричал и по деревянному коньку отбежал к вентиляционной трубе. Труба хоть и развалилась наполовину, но тыл прикрывала надёжно, придавая Марсу уверенности. Пусть теперь берут на измор, если делать больше нечего. А уж Марс-то до вечера точно свободен.
Утром он почувствовал, что погода выдалась хорошая, и выскочил в подъезд, когда хозяйка уходила на работу.
— Кудай удрай, мерзай! — заорала та вдогонку.
Марс вдруг подумал, что в подъезд он всегда почему-то выскакивает и всегда почему-то с криками: удирает ли он на улицу, или его вышвыривают за разбитую вазу. Просто какие-то адовы кошачьи врата — эта входная дверь.
А день сегодня прекрасный! Тепло и солнечно, словно и не осень уже, а лето всё ещё греет и греет, всё ещё тянется и тянется, как связка сосисок из хозяйской сумки. Сейчас бы нежиться на солнце да на городок с высоты поглядывать. Сквозь полуголые деревья он был виден почти весь, особенно одноэтажная его часть, которая уходила в низину. С перепаханных огородов доносился запах сырой земли и картошки, кое-где струились дымки костров, крыши домов, казалось, примыкают друг к другу так, что по ним можно допрыгать до самой реки. Как раз от неё сейчас дул лёгкий ветерок. «Бриз», — со знанием дела определил Марс и потянул носом, тонко различая в общем аромате запах рыбы и увядающих водорослей. На море он не бывал, но часто смотрел вместе с хозяином телепередачи о нём на канале «Мир путешествий».
Рева и Шнур, пригнув морды, продолжали вести изнуряющую позиционную борьбу. Убедившись, что атаковать они начнут не скоро, Марс перевёл внимание на разлапистую покосившуюся антенну с оборванными проводами. «Да, море. Это покруче будет, чем со всякими придурками по дырявой крыше лазать. Эх, сейчас бы под парусами пройтись!» — подумал Марс и погрузился в мечты.
Представил, будто он капитан огромного барка «Иван Фёдорович Крузенштерн»: паруса, наполненные ветром, сверкающие бронзой пушки по бортам, в трюмах ценнейший груз для царицы империи — рагу свиное и окорочка куриные. А команда его сплошь из мышей состоит, жирных и послушных. Но главное, на капитанском мостике сидит на коврике рядом с ним удивительнейшее белое и пушистое создание — кошечка Ириска из соседской квартиры.
Вспомнив Ириску, Марс совсем уже отвлёкся от своей проблемы и, улёгшись на бок, положил голову на лапы.
Видел её он лишь однажды. Хозяин как раз вышвыривал его в подъезд за то, что тот пометил хорошей доброй струёй его рыбацкий рюкзак. Так ведь поучаствовать хотел в рыбалке, помочь! Сам-то хозяин всегда добавляет в прикормку разные «вонялки», но какие-то несерьёзные, чуть ли не карамель добавляет. Это рыбам-то?! Ну смешно же…
А соседи, наоборот, в этот момент выходили всем семейством. И Марс сквозь частокол ног влетел в их квартиру. И тут же увидел её в конце коридора. Как тапком ударило, когда взглядами встретились! Такое чувство вспыхнуло, что разум на время потерял и бросился к ней. Она от смущения в спальню под кровать сиганула, откуда спустя мгновения соседи вытянули Марса за хвост. Потом ещё и попинали в углу, пока хозяин на площадке виновато разводил руками.
«Ах, Ириска, Ириска, — загрустил Марс и, увлекаясь мечтами всё дальше, прикрыл глаза. — Такая у нас с тобой романтика на паруснике была бы! Драл бы тебя каждый час».
Он не сразу заметил, как на антенну сели две вороны. Потом ещё две. Все косились в его сторону. И все — молодые, примерно двухлетки. То есть самые бойцовые и злые, что они не раз доказывали многочисленной дворовой живности.
Ситуация определённо менялась в худшую сторону. Марс хорошо помнил телепередачу «Улётное видео» на канале «Перец», в одной из которых показали, как чёрный кот и ворона жестоко терзали белого кота. Союзники они по цвету, что ли? И если Шнур, чтобы мало интересовать пернатых задир, был конкретно чёрным, а белый живот Ревы полностью скрывался под чёрной спиной, то Марс при таком раскладе был безнадёжно рыжим. Понятно, кого сейчас бить будут. Надо удирать, пока приободрившийся Рева не включил свою «ревелку» — сразу после этого обычно всё и начинается. Но удирать надо было с умом, так, чтобы враги чаще видели его морду, а не хвост. Иначе порвут сразу.
До торцевого ската, где находился выход на крышу, было метров десять. Вертясь и шипя, как пельмень на раскалённой сковородке, с трудом удерживая ситуацию под контролем, он вскоре оказался на краю конька. Распушившиеся Рева и Шнур остановились рядом на расстоянии прыжка. Вороны не решались атаковать первыми, но по очереди делали пугающие заходы над его головой, чтобы он дрогнул и в один миг превратился в жертву. Марс обернулся и посмотрел вниз, рассчитывая последний отступательный манёвр. В тот же момент Рева бросился на него.
Но опоздал белопузый! Остался лишь с клочком рыжей шерсти в своей лапе. «А и не жалко! Это тебе, дубина, на долгую память о ловком и отважном капитане. О тех приятнейших минутах, бомбила помойный, которые ты провёл сегодня в приличном обществе самого красивого, самого удивительного кота в мире!» — ликовал Марс, устроившись на навесе чердачной будки и чувствуя себя в полнейшей безопасности. Достать его уже не могли. Один прыжок вниз — и он спокойно нырнёт в чердачное окно и исчезнет в недрах полуразвалившегося дома.
Вороны поняли, что добыча ускользнула, и улетели в поисках других развлечений. Преследователи Марса с сожалением и уже без азартного блеска в глазах поглядывали на него с гребня крыши. Марс зализал пораненый бок и осмотрелся. Из-под навеса высовывалась то ли палка, то ли кусок трубы, хотя до этого ничего не было. «Люди, что ли, на чердаке?»
Уходить, как ни жаль места, всё равно надо было. Может, в другой раз повезёт с компанией. Хорошо бы с Ириской. И хорошо бы в такую же солнечную погоду. С торца дома вид на город открывался совсем другой. Это была белокаменная многоэтажная его часть с множеством машин и магазинов, стёкла которых сейчас сверкали на солнце. Гулять там было малоинтересно, но в торговых рядах или на базарной площади часто выпадал случай поживиться чем-нибудь вкусненьким. Гулять ещё совсем недавно было хорошо в старом, заросшем густой травой, парке с металлическими и деревянными лазалками, где укромного места хватало всем: и группкам молодых людей, и кошкам, и собакам, и даже козам. Но сейчас там, по соседству с домом, на крыше которого сидел Марс, выстроился особнячок, огороженный высоким глухим забором. Из всех других невысоких строений в городе особняк выделялся не формами, а только размерами, как крыса от мышей — был в два раза больше. Ну и построен он был из красного кирпича, а не белого, как его многоквартирные соседи. Такой вот крепыш с маленькими тёмными окнами в городском центре. Из любопытства Марс, как и многие коты, несколько раз пробирался на его территорию, но кроме разочарований эти походы ничего не приносили. Голая земля, посыпанная гранитной крошкой, полудохлые фруктовые саженцы по периметру, два бестолковых бешеных дога, которых на ночь снимали с цепей, — вот и всё, что осталось от уютного парка.
Хозяина особняка Марс видел несколько раз. Низенький такой, крепенький и весь в чёрном — ну, точно друг воронья. Ходит важно от одной торговой точки до другой и обнимается со всеми знакомыми. И всегда его плотно сопровождали несколько человек, грубых со всеми и услужливых с хозяином. Прямо, как кобели сучку сопровождали. Ещё машины у него большие, чистотой сверкающие. Вот и сейчас во дворе, у самого крыльца, две стоят, вокруг них — люди из окружения сигаретами дымят. Похоже, хозяина ждут, чтобы поехать куда-нибудь.
Однако и Марсу пора уже было куда-нибудь двигаться и искать на сегодня другое занятие. Он, демонстративно задрав зад, потянулся и, кинув прощальный взгляд на своих угрюмых охранников, спрыгнул с навеса.
Оп-пачки! В проёме чердачной будки за разбитыми стёклами был человек.
От неожиданности Марс вздрогнул и, пригнувшись, вздыбился шерстью. Человек тоже испугался и на секунду отпрянул вглубь чердака, после чего зло прошептал:
— Кыш нах, твар! Бысь асюда!
Деваться Марсу особо было некуда, он лишь отполз на полметра к краю крыши и стал ждать. Вовсе это и не палка торчала из чердачной будки, а самая настоящая снайперская винтовка! Человек был незнакомым, возможно, и нездешним. По крайней мере пижонские банданы, как на голове этого, в их городке люди не носили. Да и с винтовками по крышам не лазали. Кстати, что за инструмент? Марс вспомнил передачу «Оружие Победы» на телеканале «Звезда», которую частенько смотрел с хозяином по выходным. «Самозарядка Токарева, что ли? — напряг он память. — Очень похоже. Обшарпанная вся, видно, что трудовая. И где только взял такой раритет? На прикладе, поди, ещё и зарубки по числу убитых фрицев сохранились со времён войны? А сейчас-то во что целит?»
Марс обернулся. Из-за края крыши высовывались тонкие голые ветви, на одной из которых чудом удерживалось крупное, ещё не исклёванное птицами, яблоко. «Ну не в яблоко же! По всему выходит, на особняк настроился». Оставаться на линии огня ему совсем не хотелось. «Ну хоть бы подвинулся немного рожей своей, — занервничал Марс, — дал бы прошмыгнуть в окно. И разбирались бы потом без меня».
Со стороны особняка послышался шум заводимых двигателей. Стрелок тут же встрепенулся и, подняв винтовку, облокотился на раму. Но что-то ему мешало. Он быстро вытащил из рамы остатки мелких стёкол, подул на неё и вновь принял боевую стойку, подавшись вперёд и прильнув к прицелу. Марс с ненавистью смотрел в его прищуренный глаз. Край ствола находился теперь прямо над его головой, точно промеж ушей, что вызывало в душе вполне обоснованное беспокойство. «Вот какая у этого снайпера квалификация? — раздражённо думал Марс. — Задницу он мне, предположим, не отстрелит, но ведь запросто сожжёт её пороховым газом. И что мне сегодня дома не сиделось? Ну вот на фиг мне такая романтика!» Он отклонился от ствола и, подняв лапу, аккуратно отвёл его в сторону.
— Та ёпан ты котан! — взбесился стрелок. — Упю нах, суча бана!
И в следующее мгновение Марс получил страшный удар концом дула в нос! Перекувыркнувшись и теряя на лету сознание, он чудом успел зацепиться когтем за расщелину в шифере и повис на краю крыши, как перезрелая груша. От удара нос его был вмят, отчего усы собрались перед глазами в реденький пучок. Сквозь этот пучок и тускнеющее сознание он видел, как нервно засуетился стрелок, выцеливая объект; как над будкой, на самом верху крыши, вытянув шеи, таращились на него испуганные Рева и Шнур; как небо заволакивалось то ли облаками, то ли погибелью в виде крышки от обувной коробки.
Сознание вернулось через несколько секунд. Вместе с ним пришла дикая боль.
И Марс закричал! Закричал протяжно, в голос, в котором не было ни злости, ни зова о помощи, ни даже отчаяния, а лишь голая, ничем не прикрытая, безнадёга.
— Ата, матри кышу! Волана дастата! — донеслось от особняка. Люди там забегали, и вскоре из-за машин торчали только головы и пистолетные стволы.
Падать со второго этажа было не смертельно, но Марс понял, что один коготь левой лапы застрял в шифере намертво. И наверх не забраться и вниз не сорваться. Боль отступила, но успокоения это не принесло. Напротив, всё тело стремительно наполнялось тревогой, а мысли лихорадило в поисках спасения. Последнее дело коту — висеть между небом и землёй, того и гляди, залётный воробушек задницу расклюёт. Да что воробушек!
После того, как снайпер выстрелил, и в ответ раздались пистолетные хлопки, Марс увидел, как из особняка на крыльцо выскочил хозяин с трубой на плече и присел за каменным парапетом. «РПГ-7! — узнал Марс грозное оружие. — Да что хоть творится в нашем тихом городке?» Он хорошо помнил фильм «Падение “Чёрного Ястреба”», в котором чёрные люди — сомалийцы завалили из такого гранатомёта два американских вертолёта. Хозяйка даже плакала перед телевизором, жалея пилотов. А над ним кто-нибудь поплачет? Не в киношном горе, а в самом что ни на есть натуральном! Да хрен там! Марс задёргался всем телом, словно гусеница на нитке, под которую поднесли горящую спичку. И одновременно со вспышкой гранатомёта полетел вниз, оставляя в расщелине оторванный коготь.
Взрыв разнёс крышу, посыпая всё вокруг обломками шифера и досок. Прижимаясь к цоколю, Марс дополз до угла и ещё через пару метров нырнул в подвал через узкое окошко. Ну, вот и всё — жив! Правда, сердце колотилось так, что голова мелко стучала об ржавую трубу, под которой он спрятался. И во рту, кажется, кровь была. Марс хоть и приземлился на лапы, но сильно ударился мордой об отмостку. Он облизнулся и понял, что потерял половину клыка. А ещё и коготь! А нос? До него даже языком больно было дотрагиваться. В общем, если что и осталось в целости, так это только жизнь.
Марс вдруг ощутил в себе страшный голод. С ним всегда такое бывало от сильных стрессов. Даже думать не хотелось о том, что может случиться, если срочно не заесть этот стресс. Он вылез из-под трубы и осмотрелся. В полумраке на кране одного из стояков светились две маленькие точки. «Крысёныш, что ли? — удивился Марс. — Вроде, кроме Шнура, тут уже никого не осталось?» С крысами у него были настороженно-брезгливые отношения. Не дрались, по крайней мере. Из всех его знакомых только остромордая кошка Марья убивала их, да и то не ради еды, а ради развлечения для своих котят, которые у неё не переводились круглый год. Крысёнок, похоже, почувствовал, как разгорался в теле кота разбуженный стрессом голод, спрыгнул с трубы и через окошко выскочил наружу. «Беги, беги, — проводил его взглядом Марс. — Солдат ребёнка не обидит. Да и нечем уже обижать».
От второго взрыва подвал вздрогнул, с перекрытий посыпалась пыльная крошка. «Они что там, окучивают этого снайпера, как картошку? Рухнет же всё к чертям собачим!» — всерьёз забеспокоился Марс. Он высунулся в окошко. Перед ним тянулись к полуразрушенному забору перекопанные грядки. Переехавшие жильцы, видимо, в последний раз собрали здесь урожай. За забором через дорогу высилась пятиэтажка, а вот за ней и чуть левее находились вдоль главной улицы торговые ряды. «Баба Галя! — подытожил ход своих мыслей Марс. — Уж она-то поможет мне справиться со стрессом!»
Баба Галя торговала гвоздями. В её вагончике, не понятно как приткнувшемся к продуктовым лавкам, всегда пахло железом и машинным маслом. Но не это манило сейчас туда Марса, а то, что, сохраняя свою физическую силу, чтобы ворочать тяжёлые ящики, баба Галя всегда хорошо обедала. То курочку принесёт на работу, то котлетки мясные, то нежный студень из индейки. И всегда с Марсом делилась, поскольку часто бывала в их доме и хорошо его знала. Да любила даже! Увидит его на улице и улыбается, к себе подзывает. Если вдруг нет под рукой угощения, то обязательно дойдёт до знакомых торговок и принесёт ему кружок ливерной или кровяной колбасы.
Марс проглотил слюну и нетерпеливо подумал: «Да хоть пирожок с творогом!» И выпрыгнул из подвала. В ложбинке между грядками он остановился, прижавшись всем телом к кучке ботвы, и, оценивая обстановку, поднял голову. Пахло дымом. От особняка доносились крики. Во дворах противно выли потревоженные взрывами машины. Но уже не стреляли, и можно было бежать дальше.
Под ботвой послышался жалобный тоненький писк. Марс одёрнул лапу и приподнялся. «Тихо, грызунок, тихо. Жизнь прекрасна, — успокоил он крысёнка. — Главное, чтобы планов на неё было больше, чем воспоминаний. Ну, бывай!»
И Марс решительно бросился в сторону торговых рядов налаживать так неудачно начавшийся для него день. 

               

      


   
   
 
 
БЛАГОВЕСТ

— Ну, так что, батюшка? Здравствуйте!
— Чего это?
— Ну, позвонить. Вы же обещали.
— Когда это? Не мог я ничего обещать. А уж такого тем паче. А уж тебе тем более.
— Я и виски принесла, как договаривались.
— Да потише ты, девка! Ишь, раскудахталась. Попридержи язык свой бабий! Поди-ка во двор, подожди там.
Внутри церковной ограды город совсем не ощущался. Его даже слышно не было. Как будто я чудесным образом оказалась в тихой деревне. Дорожки, выложенные красным кирпичом, разбегаются. Перевёрнутые вёдра на скамейке устроились. На них тряпки половые сохнут. Рыжая кошка чутко спит в траве. Из дверей трапезной запах тушёной капусты разносится. А по краям двора, ближе к ограде, лопухи с крапивой густо выстроились, пёстро разбавленные ромашковыми космеями.
— Ну что ты встала посередь двора, как кулич пасхальный?
— Сами же сказали.
— Ох, бабы, ни грамма в вас скромности. Ты без платка? Не годится так. Да и платок не сгодится. Поди к колокольне, я сейчас.
На вид колокольня была много старше церкви. На выступах её ярусов прорастали деревца. Кирпич потемнел, а кое-где и поискрошился от ветра и дождя. Даже удивительно, что она выдерживает вес тяжёлых колоколов. Сама церковь три года назад была капитально отремонтирована и сейчас сияла золотистым куполом. По праздникам тут не протолкнуться. А я и не хожу сюда по праздникам. Мне бы только в колокола позвонить. Вот загорелась этим и всё тут!
— На-ка, надень. — Подошедший батюшка протянул мне старую офицерскую фуражку.
— А зачем?
— Надевай, говорю! Это звонаря нашего, Петра. Увидят, что я с девками по колокольне лазаю, заклюют, праведники картонные. То есть, виноват, пустобрёхи неуёмные.
— Николай Иванович, так я накрываю обед? — окликнули батюшку с крыльца.
— Погоди, Настасья. — Батюшка резво прикрыл меня своим большим телом. — Мы тут с Петром звоны поналаживаем, потом и отобедаем.
— А он разве здесь?
— Здесь, здесь. Сходи на рынок пока, прикупи овощей.
— Так всё есть.
— Ну, фруктов там разных! — рассердился батюшка. — Колбасы купи!
Батюшка снял с двери колокольни навесной замок и тихо сказал мне:
— Давай, пошла и пошустрее!
Ступени круто завинчивались вверх. Идти первой в юбке было как-то неловко. Я хотела было пропустить батюшку вперёд, но тот шлёпнул меня по заднице и строго повторил:
— Давай шустрее!
С каждым шагом внутри колокольни становилось светлее: мы выбирались из тени деревьев. Подъём мне давался легко, а вот батюшка сильно задышал и стал отставать.
— Не гони, не гони, девка! Вот ведь, коза бойкая. Ноги, поди, в магазине купила?
— Это почему?
— Уж больно быстрые они у тебя. Да и ладные, словно руками сделаны, а не... То есть, виноват, хорошо постарались родители. Ты фуражку-то уже надевай, что ты её в руке держишь?
Наконец мы добрались до верхнего яруса. Вид отсюда открылся потрясающий. Весь центр города был виден. Как же здорово узнавать знакомые места с высоты! Стадион, цирк, театр, но особенно церкви красиво смотрятся. И река видна с мостами, и — ай! — мой дом! И деревья, снизу такие высокие, а тут — я вровень с их пышными макушками стою, будто в траве густой. Машины внизу малюсенькие, почти неслышимые. Только вот ветрено тут и даже прохладно.
— А почему, батюшка, окна в колокольнях не застекляют? — поёжившись, спросила я.
Батюшка сел у стены на скамейку и, успокоив дыхание, деловито сказал:
— Это тебе, милая, не тёплая спальня с будильником, а место, где глас божий людей поддерживает и в печалях, и в радостях. Так что, девица, языком зря не трепли, времени у тебя не много. Вон тут другие языки висят, посерьёзнее твоего, — указал он на колокола. — Музыку звонную тебе не сложить, даже не пытайся, только народ озадачишь. Поочерёдно подёргай за верёвки, пораскачивай, что сможешь, и довольно на этом будет. А я тут послушаю, да и здоровьице своё поправлю. Что-то тяжеловато мне сегодня. Какое, ты говоришь, подношение приготовила?
Я достала из сумочки бутылку виски и поставила на скамью рядом с батюшкой. Он проворно запустил руки в рясу и вынул оттуда толстый огурец и рюмку. Тут же налил и, перекрестившись, выпил.
— Ух, хороша водица, даром, что не православная! Как хоть называется? «Блэк саббат» — прочитал батюшка вслух. — Это что же получается: «Чёрная суббота», что ли? Ну ты и выбрала! Была такая суббота при Советах, но только не чёрная, а рабочая, что, впрочем, сути не меняет. Эх, что хоть за шабаш у тебя в голове? Взяла бы какую-нибудь «Белую лошадь».
— Да я, батюшка, по-английски вообще не понимаю. Так, по этикетке выбрала.
— Прости, Господи, бабу глупую, да вразуми мозги её куриные! Ну чего стоишь, начинай.
Колоколов было много и все разных размеров. От каждого тянулись верёвки, и все они собирались в одном узле. А в некоторые колокола можно было звонить, нажимая на деревянную педаль. Но от этого я сразу отказалась, поскольку на каблуках была. Самый большой колокол висел на металлической перекладине. Толстая верёвка от него была привязана к перилам, которые ограждали место звонаря. Я сразу решила начать с него, но батюшка тут же попытался отговорить меня:
— Этот тебе не раскачать. С ним и мужик не каждый справится. Начни с зазвонных, потом средние попробуй, а большой оставь.
Но я всё-таки потянула язык большого колокола. Да, тяжело. Решила, буду покачивать его в перерывах между другими, может, и получится. А пока резко дёрнула узел, на котором сходились несколько верёвок.
— Дрзбинь-бам-бац-бас-трлим-м-м! — оглушающе разнеслось по округе.
— Да ты что делаешь, непутёвая?! — подскочил на скамейке батюшка, хрупая огурцом. — Бабы есть бабы, лишь бы пошуметь! Это не звон у тебя, Анна. Это ты как бы пустую бутылку в пустой таз швырнула. Я же говорил, не звони разом, поочерёдно звони. Не собрать тебе, непутёвой, звоны в ансамбль. Тут опыт нужен и чувство. Каждый колокол свою тональность имеет, назначение своё, душу свою. Да что там — имя своё имеет! А тебе лишь бы вдарить, посильнее да бестолково.
Батюшка налил себе, быстро проговорил: «Прости, Господи, дуру глупую!», перекрестился и выпил.
— Что, прям, у каждого колокола имя есть?
— И имя есть, и судьба.
— И вы их на слух по именам можете узнавать?
— Имена-то условные, сами давали для лучшей ориентации при наладке и обучении. Вот ты лучше звони в каждый по отдельности, а я тебе имя его называть буду. Так оно спокойнее мне будет, а тебе познавательнее. Да сильно верёвки не тяни, поделикатнее, как с милым в постели. То есть, виноват, хотел сказать, что не ты тут главная, а он — колоколец.
Я слегка подёргала верёвки, прислушиваясь к лёгкому звучанию. Да, все по-разному звучат. Наконец выбрала один и позвонила в него.
Звук был ровный и в меру долгий. Как музыка в машине, которую специально не слушаешь, но которая и не мешает.
— Ну что, батюшка, узнали?
— «Боголюбский» это, как не узнать. Основательный, срединный в ансамбле.
Я дёрнула за другую верёвку. Звук пошёл тоже ровный, но душевнее. Да и задержался подольше.
— «Мудрый», тоже из срединных, но помягче и голосом пониже.
В именные колокола звонить было интереснее, чем я вообще это себе представляла. Жаль, подругам не сказала, что здесь буду. Вот те обзавидовались бы! Я стала выбирать следующий, перекладывая в руках верёвки. Но тут от порыва ветра зазвенел один из колоколов. Батюшка как раз занёс очередную рюмку.
— Ху! «Демидов», — с трудом выговорил он. — Не закреплён ещё, как следует. Новенький, уральского отлива. Поправим на неделе.
Колокола здесь установили, когда ремонт церкви делали. Про это и в газетах писали. Но, видимо, тут ещё надо поработать мастерам. Вот и сейчас я потянула сразу две верёвки, дуплетом хотела батюшку с толка сбить, а в ответ тишина, как будто кто-то держал эти верёвки по другую сторону. Но батюшка всё подметил.
— Это праздничные, «Минин» и «Пожарский». Подвязаны они, чтоб в будни случаем не сыграть.
— Особенные, что ли?
— Торжественные они, сильные.
Ну и пусть. Я тогда вот этот подёргаю. Но — опять тишина. Ещё подёргала, но тот упорно молчал. Недоумённо посмотрела на батюшку, но он опять наливал — «Ну, будем здравы!». Тоже, что ли, праздничный колокол, подвязанный? Я покачала главный колокол, но язык до краёв его ещё не доставал.
И вдруг тот, который не откликался, зазвенел. Мягко-мягко так, но звук был коротким, как будто кот мурлыкнул.
— «Горыныч». Он вечно запаздывает. Отрегулировать надо ему длину верёвки, а то долго до него доходит.
Действительно, каждый колокол тут был своеобразным. Неудивительно, что их ещё и по именам называют.
— Батюшка, а почему только мужские имена у колоколов? А женских имён почему нет?
Батюшка скривился, будто я ему предложила съесть лягушку, и снова налил. «Дай, Господи, бабам ума и скромности!».
Следующий колокол прозвучал странно. С «гхыканьем», как мне показалось, будто и не колокол это, а горшок с землёй.
— Он что, треснутый?
— Нет, не треснутый. «Буряк» это. Шабашники с Украины прошлым летом отливали. Не голосист, согласен, но и взяли за него недорого.
Ещё один удар — и такой чистый-чистый звук пошёл.
— «Шаляпин». По нему все другие настраивать можно. Толково сделан. Иди, Анна, присядь. Устала, поди.
Я села на скамью рядом с батюшкой. В ушах позванивало. А глаза мои, наверное, горели от восторга. Батюшка наполнил рюмку и протянул мне.
— На-ка, выпей за почин свой потешный. Надеюсь, любопытство своё сполна утолила?
— Ага!
Виски обожгли горло и перехватили дыхание. Сразу вспомнила, как после первого класса проводила лето у бабушки в деревне. На улице однажды долго гуляла с деревенскими и пить захотелось. Вбежала в дом, где бабушка гостей принимала, схватила со стола кружку эмалированную и осушила её залпом. А в ней самогон оказался! Двое суток спала, как убитая!
Тут неожиданно прозвенел один из колоколов.
— «Демидов», от ветра? — спрашиваю, откусив огурец.
— Нет, это «Радостин». Сам не знаю, когда он звонит и отчего. Даже не помню, где он закреплён. Разберёмся и с ним. Ещё капнуть тебе?
— Нет-нет, а то, не дай Бог, упаду с колокольни. Я лучше ещё немного большой колокол покачаю.
— Прости, Господи, бабам их упорство бестолковое!
Батюшка выпил и махнул на меня рукой.
От виски всё во мне горело, но и сил как будто прибавилось. Я резво взялась за верёвку большого колокола.
— Батюшка, а что там за колокола на лавке стоят? Запасные, что ли?
— Да какой запас, старьё это. То есть, виноват, раритеты. Владыка просил по деревням их раздать. Народа там, в приходах, почти нет, но хоть звоном колокольным землю русскую утешить.
— А у них тоже имена есть?
— Были, но я уже и не помню. Вон тот, крайний справа, вроде, «Нордкап».
— Как?
— «Нордкап». Да это и не колокол вовсе, а так, рында корабельная.
— А откуда она здесь?
— Лет сто назад настоятелем здесь был бывший матрос Северного флота. После службы он и умыкнул её с корабля. То есть, виноват, оприходовал для дела благоверного.
— А там под лавкой ещё какие-то колокола стоят, чёрной краской помеченные.
— Это битые, да всяко-разные осквернённые. На переплавку пойдут.
— Осквернённые? А такое бывает?
— Всё бывает на земле грешной. Жил в районе, к примеру, один богач, церковь со звонницей построил. Да только устроил он в ней притон с пирами да с девками лёгким. И был наказан Богом, а заодно и колокола с ним.
— А у них тоже имена были?
— Были, может, и имена, но теперь-то что. Языки у них всё равно повыдерганы.
Устав раскачивать большой колокол, я села рядом с батюшкой. Выпили ещё по одной.
— Что же, пора возвращаться, — сказал батюшка, утирая ладонью бороду. — Душевно посидели, с пользой. Недопиток пока к себе в сумочку убери. Внизу заберу, понадобится к обеду.
И не успели мы встать, как ударил главный!
Воздух разом сплющился, потом расширился. Уши заложило, словно в них выстрелили парафином. Дыхание на время остановилось. 
Батюшка вскочил на нетвёрдых ногах и, отыскав в панораме из окна колокольни кафедральный собор, принялся неистово молиться на него:
— Прости, владыка, слугу твоего грешного! Да пошлёт Господь на тебя глухоту временную, на время греха моего необдуманного. Дай Бог здоровья детям твоим, процветания епархии нашей...
— А этот как называется? — прокричала я из-за спины батюшки.
Батюшка резко обернулся и обжёг меня своим гневным взглядом.
— «Благовест» это! Не ко времени, ох, не ко времени ты его тронула. Да откуда в тебе столько силы бесовской?! Ох, не сносить мне головы, не замолить чудину бабью!
Небо почернело от взметнувшихся с домов ворон и голубей. С деревьев посыпалась листва. В плотном расходящемся звуке скривились улицы. Машины внизу, казалось, замерли, а люди и вовсе исчезли.
«Вот же, блин, раскачала!» — с ужасом и одновременно с диким восторгом думала я, схватившись обеими руками за фуражку на своей оглушённой голове.




 

   


РАЗМЯКЛО, ПОПЛЫЛО

Время глупое — весна:
Ни усердия, ни сна.










ДВЕ СЕМЁРКИ НА СЧАСТЬЕ
Повесть


ПРЕДЫСТОРИЯ

Жили-были в Санкт-Петербурге три брата. Старший был правой рукой отца, активно участвовал в его деле и по праву считался в семье главным наследником. Средний брат уехал в индийский Гоа, принял там буддизм, наладил бизнес по строительству яхт и стал, как говорится, самодостаточным. Младший — Иван слыл в семье дурачком, но был особенно любим отцом. Пытался учиться за границей, да всё бросал учёбу и плыл по течению жизни, сообразуясь лишь с собственными неясными желаниями. Плыл, разумеется, мимо денег.
Когда отец погиб, защищая свой бизнес от нечистых на руку людей, старший сын строго и решительно взял его дело в свои руки. Всё взял. Средний, который буддист, от притязаний на наследство отказался. А младшему, Ивану, было позволено взять из родительского дома лишь тряпичного кота на память, которого сшила их бабушка.
Какое-то время Иван скитался по странам и занимался разными делами, большей частью связанными с приключениями. Однажды он женился в Европе на дочери среднего достатка судовладельца, русского по происхождению. Однако достаток этот не был разделён с молодыми: отец к выбору дочери отнёсся, мягко говоря, прохладно. И вскоре те уехали жить в Санкт-Петербург.
В один из воскресных дней жена Ивана Катя решила постирать тряпичного кота и, распоров его, обнаружила в нём нефритовый цилиндр.

ДВЕ СЕМЁРКИ

Иван проснулся от гудения стиральной машины. Он ещё поворочался, зарываясь то в одеяло, то в подушку, но запах кофе окончательно разогнал в нём остатки сна.
— Смотри, что нашла. — Катя сунула под нос мужу каменный цилиндр зелёного цвета. — Кота твоего памятного распорола, чтобы постирать, а в нём эта штука оказалась.
Иван повертел цилиндр в руках и по тонкой, едва заметной, линии понял, что это капсула с плотно подогнанным колпачком. Ещё слабыми спросонья пальцами он с трудом открыл её. В капсуле, распирая её боками, находилась желтоватая плитка, вытащить которую пальцами никак не получалось. Выпив кофе, Иван принёс из кладовки плоскогубцы и некоторое время тщетно пытался уцепиться ими за ребро плитки, но только лишь глубоко оцарапал его.
— Ну? — услышал Иван за спиной любопытный и в то же время насмешливый голос жены.
— Баранки гну! Свари ещё кофе. Блин, как же её достать?
Катя продолжила свои домашние дела. Разложила бельё на сушилке, почистила картошку для супа, вытерла пыль с кухонных полок. Муж озабоченно ходил мимо, пытаясь приспособить что-нибудь для извлечения из капсулы загадочного предмета. Катя вспомнила о кофе, сварила его и, уже разливая бодрящий напиток в чашки, услышала сильный удар и треск разлетающихся по комнате осколков.
Иван, не выпуская из рук молоток, поднял с пола металлическую плитку, напоминавшую по форме костяшку для игры в домино. Да это она и была — золотая! — разделённая насечкой пополам. На каждой половинке ярко переливались гранями по семь бриллиантовых вкраплений.
В голове Ивана сплошным потоком пронеслось с десяток версий происхождения необычного игрального предмета. Но путного объяснения этому не было. С картами он свою бабушку ещё помнил, но — домино?! Да ещё в комбинации «семь-семь», чего в этой игре быть не могло! Глубокая, как ночное небо, тайна окутала взор Ивана и сдавила дыхание.
— Эта… — прошептал он жене пересохшими губами. — Это самое. На чёрный день оставим.
Несколько дней Иван терзал себя тем, что плохо, непростительно плохо знал он близких ему людей. Вспоминал до мелочей своё прошлое, искал тайный смысл во всех, даже самых обыденных событиях, происходивших в их семье. Однако тайна неожиданно привалившего в виде дорогой штуковины счастья не открывалась. Дойдя в своих догадках до очередного тупика, он переключался на жену и забрасывал её вопросами о прошлой жизни, правда, слушал ответы вполуха, сосредоточившись на своём. Оживился лишь однажды, когда Катя призналась, что в колледже переспала не только с теми парнями, о которых он уже знал, но и с преподавательницей химии.
Наконец, устав от тяжёлых дум о предстоящей лёгкой жизни, Иван решил пристроить золотую доминошную фигуру в укромном месте и вернуться к делам насущным. Он приклеил её к зелёной бархотке и поместил в рамочку. А чтобы не искушать гостей их дома таким богатством, рамочку он прикрепил в платяном шкафу жены.
Иногда, чаще поздним вечером, Иван с Катей садились перед её шкафом и, раздвинув платья, молча наблюдали волшебное свечение бриллиантов, боясь неосторожным словом спугнуть их общее и такое близкое чудо.

«А вы сами-то, господин судья, часто брали с сантехников квитанции об оплате их труда? Смею предположить, что никогда вы этого не делали. И судите вы меня не за проступок, а за невезение…»
Чувствуя, что излишне разволновался, Иван отложил письмо и встал из-за стола. Весна сквозь приоткрытое окно наполняла комнату пахучим воздухом. Чирикали воробьи. Капель, как часы, отстукивала ход времени. Всё шло своим чередом, вызывая на душе Ивана досаду от того, что сам он вынужден был отвлекаться на дела совершенно ему неприятные и несвойственные. 
Два месяца назад сантехник Миша по просьбе Кати поменял у них в туалете подтекавший кран, до которого у Ивана никак не доходили руки. И привинтил, как выяснилось, на метрическую резьбу кран, хоть и красивый, но с резьбой другого шага. Где он только взял такой?
Иван вспомнил, с каким усердием Миша накручивал этот кран, и от возмущения дёрнул плечами.
Труба не выдержала издевательского обращения и через неделю лопнула в месте соединения, выпустив из себя безудержный поток воды. Лопнула ночью, когда возможности для ликвидации аварии были ограничены. Соседи снизу подали иск на возмещение ущерба, составленный при активном участии коммунальной службы, в которой и работал сантехник Миша, но оказавшийся вдруг непричастным к этой злополучной аварии.
«И откуда такая огромная сумма ущерба — сорок тысяч рублей? Я был у соседей, сам факт ущерба не отрицаю, но по моим подсчётам он тянет всего-то рублей на семьсот. Ещё и на мороженое их сыну останется…»
Кровь в висках Ивана застучала так, что капель за окном стала сбиваться с ритма. Он прислушался: со двора доносился какой-то посторонний негромкий стук, перекликаясь с капелью.
«Я ни в коей мере не соглашусь с удовлетворением этого иска, но приму смиренно любое ваше решение…»
Иван заклеил конверт с письмом и тяжело вздохнул, предчувствуя неизбежность потери денег. Он вышел на балкон. Яркое солнце освещало край узкого петербургского двора. Внизу растекался ручейками талый снег, обнажая грязный асфальт. За столиком возле одинокой шины, обозначавшей клумбу, сидели четверо пожилых мужчин и неспешно играли в домино. Двоих Иван знал, здоровался с ними, иногда коротко разговаривал. Устав от заочного общения с судьёй, от обиды, которая тяжело лежала на душе, Иван накинул куртку и вышел к мужикам.
— Можно с вами?
Игроки, давно уже отвыкшие от внимания к себе и своему занятию, поначалу удивились и даже слегка насторожились от такой просьбы. Все они были значительно старше Ивана. Игра в домино не вызывала в них особого азарта, но была хорошим поводом для общения. И даже сегодня, впервые собравшись вместе после холодных дней, приятели больше говорили, чем играли. Говорили о маленьких пенсиях, о здоровье, о бывших коллегах, опрометчиво размахивая руками так, что соседи могли видеть цифры на их игральных костяшках. Однако, поглядывая на Ивана, который молча и очень внимательно следил за костяшками на столе, мужики вскоре сосредоточились на игре, стали шутить, поддразнивать друг друга, комментировать ходы прибаутками и громко, но не злобно посмеиваться над проигравшими. Наконец самый старший из них — Николай Палыч, прикурив сигарету на длинном мундштуке, размешал перевёрнутые костяшки и обратился к Ивану:
— Ну, давай теперь ты вместо Петра, а он пусть поучится в сторонке.
Костяшки приятно легли в ладонь, как живые, покалывая их своими уголками. Белые точки, сложившись в цифровые комбинации, не только полностью завладели вниманием Ивана, но, казалось, даже оцифровали движение его мыслей. Он сделал свой первый ход, стукнув костяшкой по столу, сколоченному из четырёх обрезков некрашеной половой доски, и выжидательная улыбка застыла на его лице.
Играли в простого «козла» до ста одного очка. Сидевший «на базаре» вёл запись, выводя карандашом числа на оборотах рецептов, которые с утра отоварил в аптеке приболевший Пётр. Иван, никогда ранее не игравший в домино, освоил его правила и тактику довольно быстро. Лишь однажды вылетев из игры, он тогда стал заканчивать розыгрыши, когда цепочка фигур на столе не успевала сделать первый загиб, и его соперники удручённо подсчитывали свои штрафные очки на оставшихся у них доминошках. Не обладая математическими способностями, он не просчитывал возможные варианты, а интуитивно чувствовал каждый ход соперника и так же интуитивно делал свои ходы.
Компания не замечала ни прохожих, ни течение времени. Солнце уже покинуло двор, оставив над ним темнеющее небо. Притихли воробьи, устраиваясь на ночлег. В некоторых окнах зажглись огни. И лишь стук костяшек, громкий и смачный, хозяйничал во дворе, не зная усталости.
— Слава труду, мужчины!
За спиной Ивана стояла Катя с двумя пакетами продуктов. Мужики смущённо закашлялись, завертели по сторонам головами и как будто впервые обнаружили на своих руках часы. Быстро завершив игру, они встали и, пожав друг другу руки, разошлись по домам в приподнятом как никогда настроении.
Во время ужина Катя, работавшая в проектном институте в отделе отопления и вентиляции, по обыкновению рассказывала о накопившихся за день новостях. О том, что заказчик от торгового центра решил вдруг организовать выпечку хлебобулочных изделий и просит за те же деньги внести изменения в почти готовый проект; что торт, который принесла Дитятьева в свой день рождения, оказался перенасыщен маргарином; что Чусов написал на старом кульмане, который давно уже пора сдать в музей, очередную скабрезность в адрес Золкиной, упорно игнорирующую все его знаки внимания.
Иван с огромным аппетитом ел картофельное пюре с гуляшом и, чутко улавливая позицию жены по каждой теме, солидарно кивал ей. Однако во взгляде его не было привычного участия, как не было и его уточняющих вопросов, после которых он обычно формулировал их общее с Катей мнение по каждому эпизоду её насыщенной событиями работы. Катя почувствовала мужнюю отстранённость, но не смогла словами выразить своё то ли удивление, то ли беспокойство.

Игра в домино не стала в жизни Ивана всего лишь случайным эпизодом. В последующие дни он, услышав во дворе знакомый стук, несколько раз выходил к мужикам, которые встречали его очень тепло, чувствуя в нём не только умелого игрока, но главным образом молодую энергию, подпитывавшую их изрядно потускневшее свободное время. Вскоре Иван, в достатке имевший свободное время, уже и сам назначал время встреч, всякий раз в ожидании партнёров пребывая в трепетном волнении. И очень расстраивался, когда кто-то из них заболевал или был занят. Тогда он приглашал на замену местных мальчишек, которые уже с интересом посматривали за шумной игрой взрослых и даже поигрывали в домино своими отдельными компаниями.
Однажды стол во дворе не выдержал притока молодых энергичных людей и развалился. Его пытались скрепить, подбив снизу обломками старых лыж, но было ясно, что доски эти уже изжили свой век. Да и не хватало уже одного стола на всех желающих сразиться в домино. Делать новый стол своими силами было хлопотно и не из чего. И тогда Иван пошёл в коммунальную контору.
Пошёл он туда с двояким чувством: робости и негодования. И если робость в нём была врождённой, как и у всякого просящего гражданина перед государственными учреждениями, то чувство негодования он приобрёл после недавнего суда. Да, судья не внял его доводам и обязал Ивана выплатить потерпевшим соседям всю запрашиваемую ими сумму. Деньги они с Катей нашли с трудом. Точнее, и не нашли даже, а сняли с Катиного банковского счёта. А поскольку это были их последние деньги, то переживали, конечно, сильно. Всё, что смогли они сделать, чтобы утешить себя, так это называть потерпевших от потопа соседей утопленниками. Говорили они так не без злорадства и даже презрительно, будто те вовсе не от потока воды сверху пострадали, а по собственной глупости чуть не захлебнулись в тарелках со щами.
В конторе Иван столкнулся с сантехником Мишей. Он уже собрался было высказать тому всё, что принято в таких случаях, но Миша, пригнувшись и тихо поздоровавшись, быстро зашагал по коридору к выходу. Иван проводил его злобным взглядом и в невысказанных чувствах решительно вошёл в кабинет начальника.
Начальник не сразу понял, что пришли к нему не со скандалом, а с заботой о подростках и пенсионерах, которым в наступившем лете совершенно некуда было деть себя. Но поняв это, он, однако, не спешил расслабляться и согласно кивать в такт горячей Ивановой речи, в уме соображая, во сколько выльется конторе эта забота. И лишь когда речь зашла, собственно, о домино и игральных столах, начальник облегчённо вздохнул. Всё же не спортивную площадку у него просили. Всего-то столы да скамейки, которые на своих участках контора и так собиралась обновлять в ближайшее время.

ИГРА

Что заставляет человека делать то, что он делает? Где та грань, которая разделяет его свободный выбор от принуждения обстоятельствами? Приобретает человек или теряет, ввинчиваясь в общественную деятельность?
За свои тридцать лет Иван редко обременял себя обязательствами перед другими. Как, впрочем, ничего не ждал и от других, полагая, что собственное внутреннее спокойствие выше всяких материальных благ. Он не испытывал жажду познания, но поддавался любопытству. Поочерёдно учась в трёх институтах, он не закончил ни одного, чем нисколько не тяготился. Приобретённых начальных знаний по филологии, промышленному и гражданскому строительству и зоотехнии ему хватало не только для общения и понимания сути многих вещей, но и для заработков, которые, правда, были нерегулярными. Для одного крупного поставщика китайских товаров на российский рынок Иван по подстрочнику адаптировал тексты инструкций. Подрабатывал рабочим в фирме по утеплению фасадов. А однажды два месяца провёл в селе, где со знакомыми участвовал в капитальном ремонте коровника.
Деньги в семью Иван приносил не часто. Но всякий раз, когда деньги всё-таки появлялись, они с Катей широко отмечали это событие. Это были дни бодрого настроения и душевной расслабленности, когда можно было ни о чём не думать, гармонично сливаясь с текущей жизнью. Длилась эта безмятежность недолго. И снова на плечи Ивана ложилась раздражёнными думами если не нужда, то природная необходимость человека обеспечивать своё существование. И надо было искать неведомо где и неведомо зачем то, к чему не лежала душа. Пребывая в таком неопределённом состоянии, Иван грустил и был молчалив. И если работал, то добросовестно, но не более того, чем этого требовалось для завершения работы.
На частый вопрос жены о ребёнке он задумчиво отвечал: «Да подождём ещё. Видишь, как-то не так всё идёт». Катя переживала и терпеливо ждала своё женское счастье, сердцем улавливая настроение своего непутёвого, в общем-то, но любимого мужа. А он в последнее время изменился. Голос его стал твёрже, во взгляде исчезла грусть, речь его стала уверенной, а слова — убедительными. Иван часто улыбался, много говорил о будущем, строил планы или просто фантазировал на самые разные темы: от полёта на воздушном шаре до строительства деревни в глухом карельском лесу у озера, которую они назвали бы Жорес Алф в честь нобелевского лауреата Жореса Алфёрова.
Кате, конечно же, было по душе такое состояние мужа. Единственное, что её беспокоило, — Иван совсем забросил работу и целыми днями пропадал во дворе.

Новые столы пустовали совсем недолго. Во дворе Ивана любители домино стояли в нетерпении за спинами рабочих, и как только те ушли, игроки сразу же уселись за новым столом. Да ещё и под навесом от дождя!
Да, начальник коммунальной службы не поскупился. На его участке строительная фирма возводила мансарду на одном из старых, но ещё крепких домов. Мансарду фирма забирала себе для последующей продажи, но взамен обязалась сделать капитальный ремонт дома и благоустроить территорию. На ремонт начальник с выгодой для себя подрядил своих людей. Чужие материалы коммунальщики не экономили, попутно решая задачи и по своей основной работе. Однако в коротких диалогах директора строительной фирмы и начальника никаких претензий не высказывалось.
— Материала хватило? — спрашивал директор, обречённо глядя в раздутую смету.
— Хватило.
— А осталось?
— Нет! — жёстко отвечал начальник, заканчивая разговор.
Так и появились в районе полтора десятка пластиковых столов с навесами от дождя и солнца. Лето уже становилось жарким, дни долгими, и народ неохотно оставался дома. Многие уехали в отпуска и на дачи, но и тех, кто оставался в городе, было немало. Иван, удовлетворив свой личный интерес к домино, теперь ходил по разрозненным группам игроков, давал советы или просто молча и внимательно смотрел за движением костяшек, отчего у игравших напрочь пропадало желание отвлекаться от игры. Было в его взгляде нечто такое, что заставляло людей говорить мало и негромко. Любители выпить пива, устроившись в тени под навесом, при виде Ивана смущённо прятали бутылки. А когда он доставал коробку с костяшками, которую всегда носил с собой, они тут же соглашались сыграть с ним пару партий. Потом ещё пару. Потом ещё. И в следующий раз уже сами по себе оказывались в числе игроков за каким-нибудь из столов.
Но если для взрослых, не охочих до подвижных игр и не имеющих болезненного пристрастия к компьютеру, домино стало удобным и почти естественным времяпрепровождением, то увлечение им детворой вызывало удивление. Первыми в игру погрузились мальчишки, поначалу, может быть, просто копируя взрослых и с особым шиком припечатывая костяшки к столу. Следом потянулись и обделённые вдруг вниманием девчонки. Составы игроков, до недавнего времени ещё случайные, стали группироваться в постоянные команды. От простого «козла» самые азартные стали переходить к спортивному домино, и вот уже появились первые турниры: двор на двор, ветераны против молодых и даже — владельцы иномарок против владельцев отечественных автомобилей.
Иван играл не часто, больше организовывал: судил, вёл счёт, чертил на ватмане турнирные таблицы. Вскоре он уже был самым узнаваемым человеком в районе. Ему улыбались как доброму утру. Обычно люди, сталкиваясь с человеком, который на их глазах в чём-то положительно проявил себя, обращаются к нему за советом или же излагают ему жалобу или беспокойство в полной уверенности, что он их и выслушает внимательно, и меры примет незамедлительно. К примеру, увидит какая-нибудь женщина, что её сосед однажды вышел во двор и покрасил оградку цветочницы. Просто так вышел, без всякого принуждения. И в следующий раз она обязательно пожалуется ему, что кто-то из бездомных выломал замок в подвале, а у пятого подъезда бетонный козырёк над входом осыпается. И этот сосед её — не штукатур и не слесарь, а всего лишь олимпийский чемпион по прыжкам с шестом — посмотрит долгим взглядом на этот пятый подъезд и почувствует, как с обречённой неотвратимостью ложится на его плечи ответственность.
Нет, к Ивану с просьбами не обращались. Все и так прекрасно знали, что нужно делать и делали это с большим удовольствием — играли. И только Катю увлечение мужа никак не вдохновляло. Беспокойство её сменилось недовольством. Поначалу, придя с работы и не застав мужа дома, она искала его, следуя по округе известным маршрутом от стола к столу, от перестука к перестуку. Потом они вместе какое-то время наблюдали за игрой и с сумерками возвращались, говоря дежурно ни о чём и думая каждый о своём.
Думать о своём Кате становилось всё тяжелее. Иван не то чтобы отдалялся и становился чужим, но как будто принадлежал уже не только ей одной. И ладно бы у него появилась любовница — убила бы за это, но хоть знала бы за что! — но ведь нет! Какая-то бессмысленная примитивная игра с каждым днём всё настойчивее уводила мужа из семьи. Катя не понимала этой страсти, боялась её. И боялась больше не болезненного увлечения мужа, а того, что никто кроме неё не высказывал по этому поводу никакого беспокойства. А играют-то многие! Днями и вечерами, открыто и, что особенно её коробило, со счастливыми безмятежными лицами. Катя уже перестала искать вечерами мужа, чаще обычного звонила родителям за границу и уже начала попивать вино в одиночестве перед телевизором.
Но в начале осени произошло событие, после которого бестолковое, на её взгляд, занятие мужа получило неожиданный статус…
Обозреватель популярного петербургского журнала «Смена» Макс Хорнов был уже в том профессиональном весе, когда позволялось писать о том, что волновало, прежде всего, его самого. А волновало его в последнее время поведение сына. Шестнадцатилетний лоботряс, который мог оторваться от компьютерных игр только в случае безудержного поноса, стал вдруг подолгу пропадать на улице. Летом Макс Хорнов значения этому не придавал и даже радовался тому, что сын проветривает «бестолковку», но с началом школьных занятий забеспокоился. Причём придраться к сыну повода-то и не было. Уроки тот делал исправно, вином и сигаретами от него не пахло, взгляд был осмысленным, руки не исколоты — не наркотики, слава Богу! Но что? Влюбился? Да как-то не летает тот в чувстве, стихи не пишет и аппетит у сына стабильно хороший.
Макс пытался беседовать с сыном, не задавая впрямую вопросы о причине этих перемен, но разговоры ничего не проясняли. На предложения сходить на рыбалку или ещё куда-нибудь сын реагировал вяло, как и на предложение научиться игре в преферанс, хотя до этого он настойчиво и безуспешно просил об этом вечно занятого отца. Сын не выглядел ни озабоченным, ни подавленным, был приветлив с родителями, отзывался на просьбы. И лишь когда наступало его свободное время, он, перед тем как уйти из дома, задумчиво улыбаясь, смотрел в окно, ловко перебирая пальцами… нет, не фингер, не этот малюсенький игрушечный скейтборд, подаренный ему отцом на день рождения, а доминошную костяшку! И отец всё понял.
Через две недели в журнале «Смена» появилась большая статья Макса Хорнова о возрождении увлекательной игры домино, ставшей поистине массовой в отдельно взятом Невском районе Санкт-Петербурга. С обложки журнала, олицетворяя собой преемственность поколений, смотрели на читателей: сын Макса Хорнова, Николай Палыч и в центре — Иван, талантливый организатор и энтузиаст доминошного дела.
Ещё через месяц Ивана пригласили на беседу в районную администрацию.
Разговоры управленцев о том, как эффективно пополнить деньгами городской бюджет, редко бывают короткими и внятными. Другое дело — как сэкономить? С этим всё гораздо проще. После выхода статьи и оживлённого обсуждения темы в интернете одна умная голова предложила сократить в будущем году расходы на спорт, но взамен активно развивать и популяризировать домино. Выгода очевидная: кроме стола и коробки с костяшками для этой игры ничего не требуется. Дешевле, чем шахматы! Но в шахматах ещё и соображать надо — какая уж там массовость при таких нагрузках на мозги! А тут стучи да пристраивай, если есть что! И не надо ничего просчитывать, а всего лишь — уметь считать до ста.
В итоге в спортивном комитете администрации района была образована секция домино, которую было предложено возглавить Ивану. Он согласился. Правда, тут же обратился с просьбой обеспечить доминошников на зимний период свободными помещениями в крытых физкультурных комплексах. В первой просьбе новоиспечённому коллеге решено было не отказывать.

Свечение золотой плитки не перекрывал даже свет настольной лампы. Иван, высунув язык, тяжело сопел и кончиком отвёртки пытался выковырнуть из оправы один из бриллиантов.  Несколько раз отвёртка соскальзывала и вонзалась в бархотку, оставляя на ней глубокие раны. Иван нервничал и тихо ругался.
Катя сидела в кресле и молча наблюдала за мужем. На коленях её устроился рыжеватый щенок — эрдельтерьер Прохор, который, играя, покусывал Катину руку, когда она гладила его, перебирая пальцами по кучеряшкам.
В новогодние каникулы Иван решил провести первый выездной турнир по домино в Вологде. Договорился с вологжанами, где местные энтузиасты уже осваивали эту игру, подобрал команду из шести ребят. Однако денег на дорогу и проживание администрация ему не дала. А все уже настроились. И даже Катя, узнав об отказе, огорчилась и всячески подбадривала мужа. Более того, она согласилась, при этом, правда, тяжело вздохнув, с предложением Ивана продать пару бриллиантов из их чудесной золотой доминошки и всё-таки съездить на турнир.
Да, Катя была другая, счастливая и спокойная. И не только потому, что её радовал статус мужа как пусть незначительного, но всё же государственного чиновника, и он продолжал заниматься малопонятным для неё делом уже официально и за зарплату.
Катя была беременна.
Но первым пополнением в их семье стал милый щенок Прохор. Как сказал Иван, это чтобы приручить себя к заботе о маленьких, и чтобы их будущий ребёнок не скучал со взрослыми.
— Есть! Вот ведь как… — вскрикнул Иван, но тут же осёкся.
К их изумлению, как только бриллиант проскакал по столу, плитка погасла. Да и сами камушки стали бледными и матовыми, словно глаза несвежей рыбы.
— Не понял. Электрическая что ли?
Иван вдавил камушек обратно в оправу. И плитка засветилась как прежде. Несколько раз он вынимал и вставлял камушек, и всё повторялось вновь. Никаких контактов в оправе даже через лупу видно не было, никаких скрытых мест для элементов питания на теле плитки тоже. И уж тем более не было никакого объяснения этому феномену.
Через час после тяжёлых и неопределённых раздумий Иван вернул рамку со светящейся золотой плиткой на место.
— Кредит возьмём, — устало произнёс он.
Катя, прислонившись к его плечу, согласно кивнула.
Но кредит брать не потребовалось. Узнав о беременности дочери, Катин отец вдруг расщедрился и прислал ей накануне католического Рождества несколько тысяч евро.

БОЛЬШАЯ ИГРА

Экономические расчёты по развитию домино полностью оправдывали надежды спортивных функционеров. Оно развивалось, почти не оттягивая выделенные на спорт деньги и с поразительной быстротой пополняя ряды доминошников. Такой эффект массовости и дешевизны не мог остаться незамеченным старшими по рангу функционерами из городской администрации. Особенно после февральского скандала, который, хоть и не проредил ряды чиновников, но нервы им потрепал.
В том месяце были выделены деньги на участие в молодёжном турнире в испанском городе Севилья десяти петербургских теннисистов. Однако получилось так, что восемь человек из этой десятки оказались чиновниками из городского спорткомитета с жёнами. Более того, в предотъездной суматохе двум теннисистам, которых всё-таки брали на турнир, эти самые чиновники забыли сделать визы. Так и поехали без них. Потом уже, в отчёте, цель поездки задним числом была заменена на что-то вроде «изучения опыта организации спортивных турниров». Дело замяли, но осадок остался. Тут-то и обратили внимание на чудака-организатора доминошной забавы из Невского района.
В апреле, спустя год после обнаружения золотой плитки, Иван стал главным по домино уже в масштабе всего Санкт-Петербурга. Всего за год с того дня, как он впервые взял в руки костяшки! Карьерному росту Ивана способствовали не только простота, дешевизна и массовость этой игры, не только желание чиновников сэкономить на расходах в свою пользу. Массовое увлечение домино гражданами обоего пола и разного возраста было не понятно властям города. Никто не мог толком объяснить сути популярности этой незатейливой игры, и к чему это всё может привести. На всякий случай было решено — уже не спортивными функционерами — придать народному увлечению организационную форму и следить за его развитием.
Иван был весь в работе. В городском спорткомитете его «подселили» в небольшой кабинет, где теснились шесть столов. И все были заняты. Поняв, что собственный стол ему сюда не впихнуть, Иван разложил свои бумаги на широком подоконнике рядом с облезлым горшком, из которого торчали голые ветки пахистахиса. Это и стало его рабочим местом. Впрочем, появлялся он тут редко — лишь утром, придя на работу, да на совещаниях в кабинете, на которых он откровенно скучал и нетерпеливо глядел в окно. Город ждал его. Город звал его.
Обретя официальные полномочия, Иван стал вхож в кабинеты начальства любого уровня. На предприятиях, в школах, в больницах его принимали если не с радостью, то с облегчением. Повальное увлечение «забиванием козла» настораживало руководителей, они подсознательно видели в этом угрозу производительности или успеваемости, хотя явного повода для беспокойства не было. Они и сами не прочь были в свободное время постучать костяшками. Но всё-таки. А тут пришёл человек из администрации и внятно объяснил, что домино — это не просто забава, а игровое действие, посредством которого человек освобождается от всего наносного и сиюминутного, сосредотачивает в ходе его усилия на повышении своих умственных и душевных кондиций, формирует в себе навыки разумного благопристойного жития. И всем всё становилось понятно. И руководители уже сознавали, что надо организовать игровую зону, обеспечить её всем необходимым и назначить ответственных сотрудников для проведения турниров, чтобы, так сказать, в состязательности добиваться того, о чём верно и умно говорил этот приятный молодой человек — Иван то есть.
Коллеги над Иваном посмеивались, считали его чудаковатым и лишённым окружающих радостей жизни. Он не пил вино, не сплетничал о начальстве, не заигрывал с женщинами из других отделов, не мерил свою зарплату с доходами других, не говорил о футболе. Он просто работал и работал, как робот, за что коллеги прозвали его Доминатором. Особенно это прозвище веселило крепких парней из отдела спортивных единоборств. Если им случалось встретить Ивана в коридоре, то они старались как можно крепче пожать ему руку или уж очень по-братски и размашисто похлопать по плечу, как бы давая понять тому, что прозвище это он носит в шутку. А вот каждый из них звался бы так вполне заслуженно и без всяких там улыбочек.
Вскоре, однако, насмешки в его адрес сменились недоумением, которое в свою очередь переросло в раздражённую зависть. От элемента досуга, от местечковых турниров игра в домино к середине лета вышла на довольно высокий уровень. А после проведения первенств районов на сентябрь был уже назначен старт чемпионата города по спортивному домино. Немыслимый успех для любого пропагандиста и организатора, учитывая сроки, за которые всё это осуществилось!
Более того, игра через Интернет и личные контакты петербуржцев быстро распространялась по всему Северо-Западу России. Во время летних каникул было запланировано около сотни «гостевых» турниров, когда студенты и школьники выезжали в ближайшие регионы, где проживали у местных участников, после чего организовывался ответный выезд на тех же условиях. Расслабленные обилием дешёвой водки финские туристы увозили на родину вместе с сувенирами коробочки с доминошными костяшками, а потом дома, уже трезвые, стучали ими и с теплом вспоминали прекрасно проведённое в Петербурге время. Водка же послужила поводом для распространения домино в Прибалтике. Неумолимо и нервно отдаляясь от России, прибалтийские страны тянулись к Западу, оставляя за собой пугающий образ вечно пьяного и непредсказуемого соседа. И как дети порой передразнивают пьяных взрослых, так и в этих странах завелась традиция при распитии русской водки забавлять себя и своих гостей примитивной и грубой, по их мнению, игрой в домино.
Но самый мощный и неожиданный толчок к своему развитию домино получило осенью в день открытия Чемпионата Петербурга. Впрочем, до этого случилось ещё одно заметное событие.
В июле Катя родила девочку.
Никогда в жизни Иван не получал столько поздравлений и подарков. Даже родной спорткомитет, где он уже был знаменитостью, за всё это время не отметил его ни премией, ни грамотой. А тут ему торжественно вручили массивный герб Санкт-Петербурга, вырезанный из шпона разных пород дерева, и выделили немалую сумму на банкет в кругу коллег. Правда, на банкет он не попал, поскольку забирал в этот день жену из родильного дома.
Иван, придерживая рукой любопытного Прохора, долго и внимательно смотрел на дочку, запелёнатую в отцовскую рубашку по совету Николая Палыча: мол, так дитё быстрее привыкнет к отцу. Странно и удивительно Ивану было видеть частицу самого себя, прикасаться к этому сморщенному живому существу и ловить на себе ответный взгляд, смущаясь, словно на него смотрели из будущего. Счастливая и слегка уставшая Катя разговаривала на кухне с немногочисленными гостями. Заходя в комнату, она улыбалась, радуясь удивлению мужа такому милому и дорогому подарку.
Дочку назвали Анитой в честь жены Николая Палыча, бойкой и весёлой женщины, которая в последние месяцы, пока Иван всецело был погружён в работу, много помогала Кате по хозяйству, делилась с ней материнским опытом и просто скрашивала одиночество Катиного декретного отпуска. Сам Палыч, почувствовав себя обделённым вниманием жены, не роптал, а как-то так потихоньку и естественным образом стал частым гостем в квартире Ивана. Здесь ему был и обед, и разговор по душам, и даже мелкие поручения от своей Аниты, которые он выполнял добросовестно и с большим удовольствием. Если, конечно, не был занят игрой в домино.

«Охта-центр» рассорил петербуржцев ещё на стадии обсуждения проекта. Крупнейший в России газовый монополист, за спиной которого маячила фигура могущественного премьер-министра страны, от переизбытка денег и амбиций решил построить свой офис в виде 400-метровой скрученной башни с остроконечным колпаком в исторической части Санкт-Петербурга. У горожан сразу захватило дух — у одних от возмущения, у других от восхищения. Первые ссылались на высотный регламент и предостерегали, что эта «кукурузина» изуродует облик города. Вторые полагали, что не следует архитектуре оставаться в глуби веков и предлагали шагнуть в будущее. В обоих лагерях выступали видные общественные деятели, проводились независимые экспертизы с противоречащими друг другу результатами, проходили акции протеста и поддержки. К спорам подключились международные организации по охране культурных объектов и отдельные члены российского правительства. И лишь газовый монополист, избегая публичности и персональной ответственности, невозмутимо гнул свою линию.
У губернатора Санкт-Петербурга Валентины Ивановны Матвиенко возможности уклониться от проблемы «Охта-центра» не было. И если душа её льнула к деньгам монополиста, то чувство самосохранения призывало прислушаться к возмущённой части населения — большей части, что особенно удручало губернатора.
Строительство башни, а также прилегающих к ней зданий делового центра всё-таки началось. Медленно и осторожно, с многочисленными обещаниями властей «окультурить» все соседние территории, создать в новом деловом комплексе центры досуга и развития молодёжи, учесть при строительстве все разумные замечания обеспокоенной общественности. Хотя общественность беспокоило лишь одно — высота возводимой башни.
Город роптал и с замиранием тысяч сердец поглядывал в сторону стройки: не появилась ли над крышами пресловутая «кукурузина»? Появилась. Нарисовалась уродина — это уже поняли и её сторонники. Но напряжение достигло своего апогея, когда этажи «Охта-центра» приблизились к психологической для петербуржцев высоте в сто двадцать метров, как у символа Санкт-Петербурга — Петропавловского собора. В окружении губернатора этого дня ждали с огромным волнением, понимали, что восторгов не будет, будет грандиозный скандал под стать архитектурному замыслу. Надо было срочно что-то предпринимать, чтобы идти дальше, то есть выше. Конечно, власти готовы были отстаивать строительство и силой, которой у неё было предостаточно: вокруг объекта уже располагались многочисленные посты милиции и военизированной охраны. Но это был крайний вариант с вполне вероятными кадровыми потерями, с испорченным имиджем, а главное — репутацией. (Если испорченный имидж только суживал возможность заработать деньги, то рухнувшая репутация конкретно грозила потерей того, что уже есть.) Все традиционные методы убеждения горожан были использованы, и власти сосредоточили свои усилия на том, чтобы отвлечь общественность от этой болезненной темы. Нужна была оригинальная идея, неожиданный ход.
И он был найден.

В первое воскресенье сентября состоялось открытие Чемпионата Санкт-Петербурга по домино, которое Пятый телевизионный канал транслировал на всю страну. Лёгкий вертолёт с телеоператорами на борту низко пронёсся над Невой, выдавая в прямом эфире картину набережной, затем развернулся у моста и над широкой улицей нырнул в скопление зданий. И вскоре он вылетел на обширную стройку, где на фоне изрытого и ощерившегося сваями нулевого цикла возвышался многоэтажный скелет будущего «Охта-центра». Приблизившись почти вплотную к основанию башни, вертолёт закружил вокруг неё, медленно поднимаясь по спирали.
Иван стоял рядом с губернатором перед нацеленными на них микрофонами и от смущения даже не слышал, о чём она говорит. Пахнущий сладкими духами рукав её розового пальто мелькал перед ним в такт речи, касаясь меховой манжетой его носа, когда Валентина Ивановна слегка поворачивалась в сторону Ивана и говорила… ну да, о нём. О том, какой замечательный он человек, бескорыстный энтузиаст, бесконечно любящий своё дело. О том, как замечательно, что возродилась в нашем славном городе народная игра домино. И о том, что любимая всеми игра не только возродилась, а достигла при неустанной поддержке властей небывалых высот. Тут Валентина Ивановна развела руками, давая возможность всем присутствующим на церемонии лицам оценить масштаб события.
С верхотуры башни «Охта-центра», воздвигнутой пока лишь на треть от запланированной высоты, город уже представлялся игрушечным. Шум его улиц был едва слышен, окраины тонули в пасмурном низком небе, Нева казалась случайно оброненным отрезком серебристой тесьмы. Собравшиеся ёжились от холодного ветра и плотнее прижимались друг к другу, со страхом глядя на вертолёт, который кружил на уровне их глаз. От масштабности вида некоторых покачивало, а от сознания того, что эта башня станет в три раза выше, у многих противно ныло в животах. Наконец в центре площадки раздались бодрые голоса организаторов, возвращая всех к теме сегодняшней встречи.
Стартовый матч чемпионата решено было провести прямо здесь. Почётное право первого хода традиционно в таких случаях предоставили губернатору. Валентина Ивановна села на место одного из участников за белым мраморным столом и из общей кучи отсчитала себе шесть костяшек. Седьмая — «один-один», с которой начинают игру, была уже отобрана организаторами и лежала перед ней. Энергичные телеоператоры, с разных ракурсов отражая важность момента, раздвинули круг зрителей. Пиротехники зажгли фитили. Валентина Ивановна, крепко зажав пальцами доминошную костяшку, подняла руку над головой и весело крикнула: «Ну, с Богом!». И со всей своей начальственной мощью ударила по столу.
В залпе салюта никто не расслышал отчаянного губернаторского «ох, ёпля!», но по перекошенному лицу Валентины Ивановны поняли, что случилось что-то ужасное. Она схватилась за руку и скрючилась над столом, по которому тянулся кровавый след. Широкоплечие охранники мгновенно облепили свой «объект», озираясь в поисках источника угрозы. Телеоператоры, отвлекая от себя их внимание, тут же задрали видеокамеры к небу. Толпа чиновников всколыхнулась и на несколько долгих секунд пригнулась к бетонному перекрытию.
За годы правления Валентина Ивановна выработала в себе привычку крепко держать всё в своих руках. И если ситуация вдруг уходила из-под её контроля, она не по-женски грозно могла стукнуть кулаком по столу, добиваясь от подчинённых понимания и послушания. Вот и сейчас, удерживая в кулаке доминошную фигуру, обуреваемая противоречивыми чувствами облегчения и тревоги за судьбу порядком измотавшего её «Охта-центра», она даже не подумала разжать пальцы, когда припечатывала фигуру к мраморному столу.
Обмотав окровавленные пальцы носовым платком, Валентина Ивановна тихонько постанывала, пытаясь унять боль. Вокруг неё суетились люди, готовя губернатора к эвакуации. Телевизионщики, не зная, что им делать, то создавали в эфире искусственные помехи, то давали картинку с панорамой города. Отодвинутые от стола игроки уныло стояли рядом с Иваном у самого края башни. Пробежавший мимо председатель городского спорткомитета зло бросил им: «Доигрались, мать вашу! Катитесь к чёртовой матери со своим домино!»
Так одно неловкое движение в один миг сменило праздничную атмосферу на ощущение полного провала. Провала для всех — и для чиновников с их затеей, и для спортсменов с их чемпионатом. Досада и злость витали в воздухе, до этого казавшемся свежим и бодрящим. Всё было кончено, едва начавшись.
И тут губернатору позвонили…

Президент России Дмитрий Медведев тяготился влиянием своего могущественного предшественника, а ныне — премьер-министра. Не то что бы он чувствовал себя несвободным в плане принятия решений или обязанным тому за свой высочайший пост, который, как поговаривали, предоставили ему временно в силу всяких разных конституционных заморочек. Это как раз президента устраивало, избавляло его от лишней головной боли. Он мог, не задумываясь, согласиться с любым предложением премьера, будь то внутренние дела или внешнеполитические, полностью доверяясь опыту своего старшего по возрасту товарища и не любопытствуя насчёт его мотивов. Но вот в личных с ним отношениях, на бытовом, так сказать, государственном уровне тяготился.
В отличие от активного и хорошо физически развитого премьера Дмитрий Медведев предпочитал отдых домашний, а ведение дел — кабинетное. Он, конечно, участвовал во встречах, бывал на выездах, но всё это легко укладывалось в его представление о государственной службе, в которой он выделял, прежде всего, мыслительный процесс. Он даже сознавал необходимость своего присутствия в местах значительных катастроф и общественных конфликтов, хотя чувствовал себя при этом неуверенно и подавленно. Но вот чего он не мог принять и от чего старался уклониться любыми способами, так это работа над имиджем власти в своё свободное президентское время. Это премьеру с его военной подготовкой было легко погрузиться на подводной лодке на дно моря, пролететь над страной в кабине боевого истребителя, высадиться в центре догорающей от пожара деревни, спуститься на лыжах по крутому горному склону, а потом на волне народной любви источать оптимизм и уверенность в собственных силах.
Президент же, ещё со школьной поры избегавший физических нагрузок над собой, для создания образа всесторонне развитого руководителя выбирал более спокойные занятия, не сопряжённые с грубой силой и риском для здоровья. Он много времени уделял Интернету, даже создал там свой личный сайт для общения с народом. Более того, выдвинул идею создания «электронного правительства», что, по его мнению, значительно упростило бы общение граждан с бюрократическим аппаратом, а для него самого, как он надеялся, сократило бы количество почти ежедневных встреч с энергичным премьером.
Увлекался Дмитрий Медведев и фотографией. И за короткое время от тёплых воспоминаний о своём первом примитивном фотоаппарате дошёл до разговоров о возможной персональной выставке. На официальных приёмах он по-свойски общался с фотокорреспондентами и даже давал им советы по поводу выбора наиболее удачной точки съёмки, чем сильно нервировал свою охрану и вносил сумятицу в строгий протокол встреч.
Ещё одним увлечением президента с недавних пор стала игра в домино. Он, конечно, играл в детстве пластмассовыми доминошками с наклеенными на них фигурками животных, но в последнее время, наблюдая за событиями в Интернете, немало удивлялся тому, как растёт популярность этой игры — уже не детской, но всё равно какой-то несерьёзной, как ему казалось, забавой. Однако попробовав раз-другой сыграть в домино со своими помощниками, президент неожиданно для себя втянулся в эту игру. И стал играть регулярно и на самом высоком персональном уровне.
Вот и этим воскресным днём Дмитрий Медведев собрал в своей резиденции в Ново-Огарёво главу своей администрации, министра финансов и губернатора Московской области. Наскоро выпив кофе и обсудив погоду, компания перешла в небольшой кабинет, где на столе с бронзовыми ножками её уже дожидалась коробочка с доминошками, сделанными из кости мамонта — подарок президенту от одного сметливого сибирского промышленника.
Игра, правда, началась не сразу. Едва все расселись за столом, как главу государства неожиданно навестил премьер, чья правительственная дача находилась неподалёку. Попросив партнёров не шуметь, президент вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.
— Что делаешь? — бодро спросил президента премьер. — Слушай, у десантников турнир по дзюдо проходит на базе в Кубинке. Сегодня как раз тяжеловесы выступают. Поехали, покидаем их через бедро?
От такого предложения у президента сразу заныло в животе.
— Да я не могу, — слабым голосом ответил он.
— А что так?
— Мне документы надо почитать, потом указики ещё подписать.
— Какие указики? — насторожился премьер. Лицо его вмиг стало бледным и холодным.
— Да я это не в том смысле и масштабе, что указы указывать, — спохватился президент, поёжившись под острым взглядом премьера. — У меня же день рождения скоро, вот Светка и попросила план набросать: ну там, что на стол выставлять будем, кого звать, конкурсы там всякие. Ну, вы же знаете, как жёны всё заранее хотят. Не могу я сегодня, никак мне.
Выслушав президента, премьер улыбнулся и, потрепав того за лацкан пиджака, сказал, прощаясь:
— Ну, как хочешь, Димон. Надеюсь, я буду в числе приглашённых? — пошутил он напоследок. — Привет жене!
Компания встретила президента немым вопросом. Дмитрий Медведев не спеша занял своё место и облегчённо вздохнул.
— У них своё дзюдо, а у нас своё домино, — ловко пошутил он, и все дружно рассмеялись.
Через два часа увлечённой игры губернатор Московской области предложил сделать перерыв и вышел покурить в гостиную. Игра у него шла неважно. Он нервничал и даже злился. Чтобы хоть немного отвлечься и успокоиться, губернатор попросил обслугу включить телевизор. И как только экран загорелся, закричал:
— Идите скорее сюда! Смотрите, Матвиенка в домино играет. Оборжаться можно!
Бывший военный в чине генерала, губернатор не то что бы недолюбливал женщин во власти — он их вообще терпеть там не мог, считая, что «нечего им титьками из общего строя выпирать». И, конечно, увидев свою коллегу, да ещё за сугубо мужским занятием, он не мог не позлорадствовать.
Дмитрий Медведев с чашкой горячего кофе встал за креслом, в котором сидел похохатывающий генерал. Сквозь табачный дым президент разглядел знакомый контур «Охта-центра» и, минуту поразмышляв, попросил секретаря соединить его с губернатором Санкт-Петербурга. При этом он поднял указательный палец, давая понять своим партнёрам, что разговор будет серьёзным.

— Господин президент? Здравствуйте, Дмитрий Анатольевич! — Валентина Ивановна выпрямилась, придавая своему лицу выражение государственной важности. Окружавшие её чиновники замерли.
— Что там у вас за мероприятие, Валентина Ивановна?
— Так это, чемпионат открываем и всё такое.
— Ну, про «всё такое» я в курсе, хорошо придумали. А играете во что?
— Так это, домино у нас.
— Да я вижу, что не шашки. А играете-то во что?
Валентина Ивановна обвела всех беспомощным взглядом и неуверенно то ли ответила, то ли спросила:
— В «козла», что ли…
— В спортивное домино! — донёсся из чиновничьей массы громкий шёпот председателя спорткомитета.
— Ой, спортивное домино у нас, Дмитрий Анатольевич! — взбодрилась губернатор. — Весь город играет. Вот мы и решили помочь людям организоваться и праздник им устроить.
— А что у вас там за неполадки с трансляцией? Мы тут только помехи да панорамы города видим, а хотелось бы и игру посмотреть.
— Да это наши телевизионщики не привыкли на такой высоте работать. Всё на красоту нашего с вами родного Петербурга отвлекаются. Но сейчас мы наладим картинку! Буквально через минуточку! 
На последних словах Валентина Ивановна призывно замахала окровавленным кулаком своим помощникам, и вся площадка пришла в движение. Телевизионщики быстро перенацеливали аппаратуру на игральный стол. Председатель спорткомитета рванулся к лестничному пролёту. С лица губернатора вытерли слёзы боли, замотали раненную руку чистым платком и посоветовали ей держать руку за спиной, чтобы избежать лишних вопросов президента.
— Назад! Бегом на место! Вас кто отпускал?! — кричал председатель спорткомитета, догоняя Ивана с игроками, которые спустились уже на три этажа. — Праздник людям хотите испортить? Играть! Бегом!
Через две минуты открытие Чемпионата Санкт-Петербурга по домино в прямом эфире возобновилось.
— Кстати, Валентина Ивановна, насчёт «козла» вас хотел спросить, — продолжал разговор президент. — Мы тут по-любительски в «морского» поигрываем иногда, и у нас споры возникают. Вот если я, например, уже на карандаше и завёл игру с дубля-шесть. И проиграл. Ну, к примеру, говорю. То я выбываю по любому или только если привёз себе больше четвертака? Хотя да, что я с вами-то. А у вас там нет рядом грамотного человечка?
Валентина Ивановна опустила телефон и обречённо вымолвила своим помощникам:
— Про козла морского спрашивает. Блин, что отвечать-то?
Помощники растерянно пожимали плечами.
Тут Иван, стоявший в ближнем круге у игрального стола, получил мощный удар коленом под зад от председателя спорткомитета и выскочил вперёд.
— Конечно, Дмитрий Анатольевич, есть такой человек! У нас тут всё на высшем уровне в прямом и переносном смысле. Сейчас трубочку передам. Иваном его зовут.
Иван говорил с президентом и одновременно наблюдал за игрой. Но когда он почувствовал, что всё внимание сосредоточилось на нём, вышел из кольца зрителей и остановился у самого края башни, вызвав недовольство чиновников. Однако никто из них не решился ни остановить его, ни выразить это недовольство вслух. Все стояли у стола и смотрели в сторону Ивана, кто с завистью, кто с ненавистью.
Лишь через долгих двадцать минут Иван, заканчивая разговор, направился в сторону губернатора.
— И вам спасибо, Дмитрий Анатольевич! — прощаясь, сказал он и протянул телефон главе города.
Валентина Ивановна широко улыбнулась в телекамеру и живо поднесла телефон к уху. Но телефон уже молчал.

Иван ловко доставал из глиняного горшка запечённые в нём пельмени и отправлял их в рот, закатывая от удовольствия глаза к потолку.
— Вкуснотища-то какая! Слушай, Кать, давай теперь всё в этом горшке готовить. Даже детскую смесь. Я думаю, Аните тоже понравится.
Катя, счастливая мама, сидела с Анитой на руках напротив мужа и нараспев приговаривала:
— Доча слушает, папа кушает. Папа первенство открыл, с президентом говорил.
— А, кстати, откуда у нас этот горшок?
— Палыч шайбочку искал, всю кладовку обыскал. И нашёл её в горшочке, в нём — шурупы и гвоздочки. Ну а бабушка Анита закричит ему сердито: «Ну-ка дай сюда горшок, бестолковый ты дедок!» Мыли мы горшок весь день, запекли мы в нём пельмень.
— Да у нас тут целый клад, получается! Надо же, живём и не ведаем, что имеем. Ну, давай выпьем за добрых соседей наших!
Иван из опорожнённой наполовину бутылки налил коньяка в чайные чашки. Коньяк он принёс с работы. После сегодняшнего мероприятия, уже у подножия «Охта-центра», его выловил в толпе председатель спорткомитета и ткнул его в грудь бутылкой. «Вроде, пронесло. Губернатор, похоже, довольная. Но я ещё поработаю с ней на банкете. Блин, опять допоздна пахать! Держи, отметьте с ребятами!» — быстро проговорил председатель и убежал в сторону вереницы дорогих машин, которые одна за другой отъезжали от строящейся башни. Отмечать старт чемпионата доминошники не стали, но, помёрзнув и понервничав на высотке, сделали по глотку прямо из горлышка. На том и расстались, пожелав друг другу удачи.
После ужина Катя с Иваном, устроившись на ковре перед платяным шкафом, наблюдали свечение золотой плитки. Анита и Прохор лежали между ними. Пёс поначалу недовольно вздрагивал, когда Анита во сне теребила его шерсть своей ручонкой, но, видя, что хозяева совершенно спокойны, уткнул мохнатую морду в лапы и затих. А вскоре, увлекаемый тишиной и нежным светом, протяжно вздохнул и заснул.
— Столько невероятных событий произошло в последние полтора года, что я даже не знаю, чему мне не верить больше, — тихо сказала Катя. — Кажется, наша чудесная плиточка приносит удачу.
Иван лишь улыбнулся и обнял жену.

НАРОДНАЯ ИГРА

В том, что строительство «Охта-центра» продолжилось уже без всякого препятствия со стороны общественности, президент Медведев увидел заслугу не только собственной прозорливости, но и магической силы домино. Он решил придать этой игре общероссийский народный статус, а заодно избавиться от некоторого чувства неловкости от того, что был вынужден за чередой важных государственных дел скрывать от семьи и премьера своё увлечение игрой в костяшки. Через месяц Иван был вызван в Москву для обстоятельного разговора с министром спорта.
Министр спорта Мутко был опытным чиновником. Он хорошо знал, что если затеваемое дело проходит под эпитетом народный, то это говорит не о его масштабе и значении для страны, а о статусе причастных к этому делу лиц. Неважно, что дело, как всегда, будет делаться долго, плохо и дорого. Важно — кто и сколько на этом заработает. Слушая Ивана, министр Мутко задавал ему осторожные вопросы насчёт финансового и кадрового обеспечения организации народной игры. Однако петербургский энтузиаст, которого настойчиво просил принять сам президент, упорно уходил от них и говорил, что чуть ли не один курирует игру в домино в целом регионе. Про деньги вообще заявил, что получил их за полгода столько, сколько примерно стоит кресло, в котором сидит министр Мутко. От такого сравнения министр поёжился и нервно постучал пальцами по подлокотникам. Он уже понимал, что президент задумал нечто глобальное, о чём пока мало кто знает. И тут было важным не прогадать и оставаться при делах.
Ничего толком от Ивана не узнав, кроме того, что игра в домино простая, доступная и увлекательная, министр Мутко предложил ему поездить по стране и донести до местных спортивных чиновников мысль о необходимости срочного развития этой игры во всех областях России. Обещал обеспечить Ивана самыми высокими полномочиями для такой миссии и своё личное содействие зарождающемуся народному делу. Про себя министр подумал, что, может быть, за это время ему откроется суть этой затеи.
В середине октября Иван отправился в командировку по стране. С собой он взял журналиста Макса Хорнова. Иван пропагандировал домино и делился опытом по организации этой игры, Макс писал репортажи, которые публиковались в центральной прессе и в Интернете на сайте Министерства спорта. Поначалу встречались только со спортивными чиновниками, но, когда в новостях на Первом канале телевидения показали сюжет из Рязани, где президент на одном из заводов сыграл партию в домино с рабочими, к посланцам из столицы стали проявлять внимание и губернаторы. Ивана и Макса уже не просто ждали на местах, а тщательно готовились к встречам. Если в южных областях, с которых началась их поездка, отделы домино при спорткомитетах образовывались после их отъезда, то за Уралом это происходило уже на их торжественных встречах с губернаторами.
Впрочем, образование доминошных отделов являлось лишь формальным подтверждением того, что игра уже была популярна в народе. Но если Иван (и в меньшей степени Макс) расширял границы этой популярности от любви к игре, то власти — от любви к народу, заодно настойчиво напоминая последнему о своей неустанной о нём заботе. 
Чем дольше длилась командировка, тем меньше становилось работы у Макса. О народной игре много писала местная и центральная пресса, шли репортажи по телевидению. Макс заскучал. Иван был окружён вниманием официальных лиц, без устали что-то рассказывал, играл выставочные партии в домино с чиновниками и любителями игры и был занят ежеминутно. Даже поговорить им друг с другом было некогда. И Макс стал обращать внимание на окружение официальных лиц, в котором было немало симпатичных девушек и которые тоже часто не знали, чем себя занять, пока их шефы осваивали тактические тонкости домино. На их наивные вопросы о своей роли в пропагандистской акции Макс отвечал, что по просьбе президента пишет роман о современной российской глубинке, о людях и их чаяниях, об их мечтах и тревогах. «Президент хочет знать о каждом» — вкрадчиво говорил он девушкам, и те охотно открывали ему свои души. Правда, вопросы о том, что он написал до этого, ставили Макса в тупик. Он уныло перебирал своё журналистское прошлое и вдруг стал понимать, что всё им написанное не имеет к реальной жизни никакого отношения. Реальная жизнь, как выяснялось, не вписывалась в редакторские установки, выпирая острыми углами из газетного формата, была ярче и богаче самого стерильного информационного позитива.
Как-то Макс, скучая в гостиничном номере, за ночь написал два рассказа о вымышленном герое Стинни — бесшабашном парне, грубоватом и в меру циничном, который принимал жизнь такой, какая она есть, защищал друзей своих и во всех ситуациях оставался самим собой. Девушки, разделявшие одиночество Макса, пока Иван пропадал на мероприятиях, были в восторге от рассказов. Тогда Макс написал ещё. И быстро почувствовав вкус к писательскому ремеслу, задумался над романом. В Норильске, где уже стояли сильные холода, и женщины тундры безвылазно поддерживали тепло своих очагов, он устранился от сопровождения Ивана, ушёл весь в себя и загрустил в творческом поиске. А в Иркутске он исчез.
Иван не мог прерывать свою миссию: путь до Дальнего Востока был уже согласован, встречи назначены. Да и министр Мутко подгонял его телефонными звонками из столицы. С беспокойством за своего товарища дальше Иван поехал один. И был счастлив и немало удивлён, когда ему сообщили, что Макса обнаружили на Байкале, на острове Ольтрек. Правда, тот возвращаться почему-то не захотел, а вскоре озеро покрылось непрочным льдом, и связь с островом прервалась.
Лишь в середине декабря, уже на обратном пути, Иван смог забрать Макса с острова. Макс не противился, но, чтобы оттянуть встречу с большой землёй, отказался садиться в снегоход. Одет он был в невесть откуда взявшуюся шинель красноармейца времён Гражданской войны. В глазах его на исхудавшем небритом лице мелькали чёрные тени мучительных сомнений. В голосе его таились нотки ещё невысказанных откровений.
Они шли по льду, укрываясь воротниками от бокового ветра. Долго молчали. Каждый по-своему переживал бескрайность Байкала, обстоятельства, при которых они оказались на середине России, впечатления, накопленные перед скорым возвращением домой. Но если Иван при этом был спокоен и испытывал чувство удовлетворения на фоне эмоциональной усталости, то Макс терзался неведомыми мыслями и необходимостью объяснения своего бегства на остров. Уже на подходе к берегу он быстро и взволнованно заговорил:
— Этот роман, понимаешь, захватил меня. Я ведь хотел что-то лёгкое написать, вроде боевика таёжного. Ну, там, лихой командир Стинни на Гражданской войне. Через него и сам хотел покрасоваться. Мне, знаешь, понравилось, как девушки читают мои рассказы. А в Норильске, пока ты пропадал на комбинате «Норникель» и в Диксон летал, я что-то загрустил. Потом меня ещё в тундру позвали на три дня… Там такое безграничье, такое пространство! Безмолвие, понимаешь? Не земное, а космическое. Кто я, откуда и что я делал до этого сорок два года? И что я делаю сейчас? И что ты делаешь? Не махалось мне там саблей. Нет там ни добра, ни зла. А что есть вообще? Рыбой глубоководной себя почувствовал, которую на поверхность вытащили. Прямо, разрывало меня на части от этих мыслей.
У самого берега лёд был покрыт толстым и рыхлым слоем снега. Они с трудом, погружаясь по колено, выбирались по нему к поджидавшим их людям.
— А ночью вышел из чума по нужде и, представляешь, маяк увидел. Вот для чего маяк на краю света? В тундре! Пошёл на него и, знаешь, как будто просветление в душе произошло. Как будто путь мне открылся к пониманию того, кто я есть и в чём моё предназначение в этой жизни. Вот шёл на него и чувствовал, что становлюсь другим и прежним уже никогда не буду. Шёл и знал уже, о чём буду писать. То есть конкретно ещё не знал, но идею романа ясно, как свет в ночи, уже видел… На Байкал сорвался, чтобы в одиночестве мыслями сосредоточиться. Это ведь не простое вдохновение, Ваня. Это озарение, понимаешь? От него не отмахнёшься — как гвоздь в голове сидит.
— И что за маяк был? Дошёл до него?
— Не было никакого маяка. В соседнем стойбище шаман Тими загулял, три дня водку пил и даже керосин авиационный пробовал. А когда всё кончилось у него, сел верхом на оленя и к нам поехал. По дороге трубку закурил. А когда выдохнул, у него изо рта факел от спиртного вспыхнул. Олень испугался, рванул в сторону и сбросил с себя Тими. Вот он это и лежал пьяный в снегу да с трубкой в зубах и факелы при каждом выдохе выпускал… Да это и не важно, Иван! Важно то, что я почувствовал при этом. Мысли-то никуда не делись, и мне просто необходимо было разобраться с ними.
— А шинель где взял?
— На острове в рыбацком домике нашёл. В ней тепло и в ней я как-то отчётливее образ своего героя представляю. С собой возьму…
Через полгода Макс Хорнов напишет глубочайший по драматизму роман «Баллада о комиссаре», в котором его герой Стинни увлекает небольшой северный народ идеей о светлом будущем и ведёт его навстречу всеобщему счастью. Но люди, раздробив идею на мелкие личные желания и материализовав их, предали своего лидера и остались далеко позади на пути к благородной цели, погрязнув во взаимной вражде и зависти.
Ещё через три года Макс Хорнов за свой роман получит Нобелевскую премию в области литературы и станет одним из самых читаемых писателей мира…
Двухмесячная поездка по стране Ивана и Макса дала очень хорошие результаты. Регионы организационно были готовы к возрождению домино — древней русской игры, как её уже окрестили наряду с русской матрёшкой, русской баней и русской водкой. Об этой игре президент Медведев даже упомянул в новогоднем обращении к нации. Он рассказал сидящим за праздничными столами россиянам, что в стране грядёт коренная модернизация экономики; что даже сам принцип домино, по которому в кризисные годы одно за другим банкротились предприятия, будет иметь иное, позитивное, значение, а именно — устойчивое поступательное развитие, начиная от «дубля-один». Под «дублем» президент подразумевал свой дуумвират с премьером, что стало ясно, как только после этих слов в кадре рядом с ним появился премьер с бокалом шампанского.
Вскоре, после новогодних праздников, Министерство спорта объявило об образовании Федерации домино России. Вопрос о том, кто её возглавит, не стоял до последнего момента. Иван и дело знал хорошо, и организатором был отличным, и покровительство имел президентское, а главное — как и все высшие управленцы, был родом из Петербурга, то есть своим человеком в могучей вертикали власти. И быть бы ему председателем федерации, если бы министр Мутко разобрался в том, кто и как будет зарабатывать на народной игре. Но ситуация для министра так и не прояснилась. Похоже, инициатива исходила из администрации президента, где связи министра спорта были не так прочны и деликатны, как в ведомстве премьера. А ведь всё уже было готово для обильного финансирования проекта и время упускать было нельзя.
Когда на заседании правительства премьер спросил министра Мутко о его самочувствии, тот честно признался, что в последние дни измучен кадровым вопросом, потому и выглядит неважно.
— Да уж домино-то любой дурак потянет, — усмехнувшись, сказал министр образования Фурсенко. — Подумаешь, стол да двадцать костяшек. Что там организовывать-то?
— Двадцать восемь, — поправил его министр финансов.
— Да? И что? — Министр Фурсенко слегка озадачился тем, что никто не разделил его иронию и уже серьёзнее и громче добавил: — Но это же всё-таки не футбол с его мощной инфраструктурой!
— В футбол в стране играют тысяч пятьдесят футболистов, а в домино — десятки миллионов избирателей. — Министр Мутко пристально смотрел на премьера. — Вот президент это понимает. И всячески внедряет. Вся страна уже охвачена. Уже готово всё. Осталось только финансово поддержать и запустить.
Никто из заседавших не понял, что конкретно нужно запустить, но тем, что «вся страна уже охвачена», впечатлились все.
— Кандидатура есть одна, ну, вы слышали про этого Ивана, — продолжил министр Мутко, пользуясь паузой. — Но потянет ли? Такой размах! Тут не только игру понимать надо, тут политические моменты могут возникать.
— Ладно, о том, что там президент внедряет, поговорим потом, — вернул премьер своих министров к теме заседания.
Министр Мутко удовлетворённо отметил про себя, что премьер задумался.
В середине разговора о максимально возможных тарифах для населения на энергоносители министр Фурсенко вдруг воскликнул:
— Так у меня же брат есть!
Все дружно повернули головы в его сторону.
— Что это с вами? — недовольно спросил премьер.
— Ой, извиняюсь! Да про домино всё думаю.
— Сергей, что ли? Так он же Футбольный союз возглавляет! — возмутился министр Мутко. — Куда ему ещё-то!
— Да трое нас. Младший сейчас без дела сидит. Кстати, его тоже Иваном зовут. Опыта руководящего у него нет, правда, но мы с братом могли бы помочь ему.
Вечером того же дня в кабинете премьера кадровый вопрос по председателю Федерации домино России был решён. Министр Мутко попытался было возражать против кандидатуры Фурсенко-младшего, но в итоге смирился, тем более что двоих из братьев он всё-таки мог контролировать через своё министерство. То, что этих Фурсенко стало ещё больше, его, конечно, раздражало, но ведь премьер не дурак, знает, что делает, думал министр спорта.
Братьев Фурсенко в народе недолюбливали. Всё, за что они брались, резко теряло в качестве и вопреки законам рынка стремительно дорожало. Но они были удобны для руководства на случай разборок в качестве жертвы. Эта потенциальная жертвенность являлась также истоком их преданности, что в российских реалиях ценилось гораздо выше профессионализма.
Ивану же было предложено оставаться на своём петербургском месте, но уже на более комфортных условиях: ему выделили отдельный кабинет. Министр Мутко обрисовал ему видение общей ситуации: «Народ у нас трудный, что скрывать. Не ценит он добро. Поэтому пусть Фурсенко на федерации помучается, пусть всю грязь на себя соберёт, а тебя мы дальше будем готовить. Мы ведь это дело на международный уровень запустим. И вот там нам чистый человек понадобится. Тебя будем выдвигать, президент в курсе этого». Иван молча слушал министра, давая понять тому своим равнодушием к карьерному росту, что его всё устраивает.

Ничто так прочно не связывает людей, чем родственные узы, будь то любовь или ненависть. И прочность этих уз не зависит от того: ангелы поселились в отчем доме или бесы. Человек успешный всегда чем-то обязан своим многочисленным родственникам. Всегда найдутся те, кто его растил, воспитывал, помогал в трудные дни и учил уму-разуму, благодаря чему он и стал тем, кто есть. Свои деньги, дела и секреты человек прежде доверит людям родной крови, потому что родня не предаёт, а берёт всё как должное и дружно отбивает всяческие претензии со стороны чужих, если, скажем, дела пошли как-то не так, а деньги — куда-то не туда. Если человек вдруг невзлюбил родственника, то эта нелюбовь будет гореть в нём всю жизнь и передаваться по наследству. Даже равнодушие в родне какое-то любопытное: вроде и дела нет, а интересно, чего это он там?
Вот и братья Ивана стали проявлять интерес к его бурной доминошной деятельности. Позванивали ему, сдерживая любопытство своё, говорили как бы ни о чём и таким тоном, словно общались с ним каждый день. Не верилось им, что их младший способен на дело всенародного масштаба. Да ещё и за такой короткий срок.
А домино вовсю гремело по России, повсеместно и с утра до ночи! Народ словно только об этом и мечтал, да всё не было отмашки для начала игры. И вот началось! Стучали на предприятиях, в организациях, в школах. Стучали старики и дети, мужчины и женщины, богатые и бедные. И не было в стране занятия более радостного, важного и любимого, чем игра в домино.
В одной из мурманских семей родившуюся тройню малышей торжественно назвали До, Ми и Но.
Петербургскую футбольную команду «Динамо» было решено переименовать в «Домино», чтобы привлечь на её игры больше болельщиков.
В ходе спецоперации Внутренних войск на Северном Кавказе была уничтожена группа боевиков, которых обнаружили в лесу по стуку костяшек.
Комиссия по усовершенствованию русского языка термин «доминанта» предложила писать с большой буквы.
Сама игра в домино стала обязательной к изучению в начальных классах школы. Причём ввели этот предмет не с нового учебного года, а в срочном порядке в середине последней четверти текущего.
Игра захватила массы и подчинила их себе. И люди нисколько не тяготились этим, охотно доверив смысл своей жизни целям игры.
Летом, накануне первого дня рождения Аниты, к Ивану заехал старший брат. Заехал без предупреждения и не один, а со своим помощником по бизнесу Техдировым. Хоть и жили братья в одном городе, но увиделись впервые за последние четыре года. Преодолев неловкость первых минут встречи, мужчины прошли на кухню, где Анита-старшая с Катей приготовили чай и морковный пирог. Старший брат шутил и старался выглядеть непринуждённым. Техдиров вежливо молчал. Но по глазам их читалось, что навестили они Ивана не просто так.
Когда женщины покинули кухню, старший брат встал из-за стола, чтобы поближе рассмотреть сувенирные картинки на стене.
— Да, помню, как ты по Европе колесил. Это же оттуда? Ох и переживали мы тогда с отцом! Порой даже не знали, куда деньги высылать. Ты же неуловимый был и всё по-своему делал. — Старший брат оторвался от картинок и посмотрел в окно. — Но сейчас я рад за тебя. Хорошее дело ты поднял. И что, правда, прямая связь с президентом есть?
— Есть. Но я не пользовался ни разу, он сам иногда звонит.
— Вот-вот, — оживился старший брат.
На кухню, семеня ногами и лапами, вошли Анита-младшая и Прохор. Одной рукой Анита держалась за Прохора, а в другой несла кружку-неваляшку. Старший брат улыбнулся, присел перед ними и шутливо заговорил сразу с обоими, сюсюкая и гавкая.
— Президента подводить нельзя, его доверие многому обязывает, — сказал молчавший до этого Техдиров. — Идея с домино прекрасная! Но любая идея требует материального подкрепления. Мы же видим, что часто играют чем попало и где попало, хотя деньги на развитие выделяются немалые. Не все исполнители могут грамотно распоряжаться деньгами. Так ведь, Иван?
— Наверное. Но только я не решаю материальные вопросы.
— «Наверное» — значит, допускаете, что есть недобросовестные исполнители воли президента. — Техдиров наклонился к Ивану, обдав того смешанным ароматом одеколона и водки. — А «не решаю» означает, что сожалеете об этом. Я ведь прав?
Иван неопределённо пожал плечами.
— Всё можно организовать лучшим образом, если опереться на своих людей. — Техдиров понизил голос. — А кто у нас свои люди? Ну, вы понимаете. И не нужно ничего решать, достаточно намёка наверх...
Анита и Прохор, задрав головы, наблюдали, как одно ухо старшего брата стало увеличиваться в размерах и вытягиваться в сторону кухонного стола. Когда рот Аниты раскрылся до крайней степени изумления, она плюхнулась на попу и завизжала в диком восторге. Прохор залаял и заметался между комнатой, где сидели женщины, и кухней. На этой звонкой ноте и завершился визит старшего брата.
Потом братья встретились ещё раз на приёме у губернатора, где старший брат много и активно говорил о домино и о своей деловой репутации. Ещё через какое-то время он открыл в пригороде Петербурга небольшой цех по производству доминошных фигур. Этот цех и спас его от полного разорения, когда в страшном пожаре сгорело его основное предприятие — мебельная фабрика. Сгорела вместе с его помощником по бизнесу и бригадой таджикских рабочих, похоронив грандиозные планы по завоеванию всего российского мебельного и всякого другого рынка.
В начале октября в Петербург из далёкой Индии приехал средний брат. К Ивану он пришёл тоже не один. Сопровождал его очень почитаемый в буддистских кругах Крист Ли, основатель собственной школы в Лоо и автор теории кругов воплощения. Катя до этого читала книги Криста, в которых он подробно описывал все свои девять жизней за последние три тысячи лет, и очень хотела с ним познакомиться. Однако гости пришли в тот момент, когда Иван уже собрался выгуливать Прохора.
— Сейчас я деда кликну, пусть собаку возьмёт. Где этот чёрт пропадает? — засуетилась Анита-старшая.
— Нет-нет, — успокоил её средний брат Ивана. — Мы с удовольствием тоже прогуляемся.
Катя, к своему сожалению, лишь мельком увидела известного буддиста, но запомнила его усталый скучающий взгляд. Ещё бы! Столько жизней прожил, а люди-то во все времена одинаковые и в основном мелкие да суетные. Она по-женски, сразу и беспричинно, почувствовала желание поделиться теплом с добрым и мудрым человеком Кристом, окружить уютом его мысли и тело. Но дверь захлопнулась. Катя судорожно вздохнула и с удивлением поняла, что не дышала, пока гости стояли на пороге их квартиры.
Палыч на своём месте во дворе и играл с мужиками в домино. Прохор сразу же бросился к нему, Иван и гости тоже подошли к столу.
— Ну что, партейку, молодёжь? — весело спросил Палыч. — Или вы куда?
Крист Ли, давая братьям возможность поговорить наедине, подсел к мужикам.
— Ладно, вы идите, а я тут сыграю разок.   
Иван позвал Прохора, пристегнул поводок к его ошейнику, и они с братом неспешно направились в сквер. За их спинами Палыч, размешивая доминошки, завязывал разговор с Кристом.
— Так ты, значит, из Индии будешь? А не похож.
— Когда-то, давным-давно, я родился в горах Алтая.
— А у индусов чего тогда оказался?
— Истину искал, как водится.
— Тоже дело. И как?
Прохор весело носился по скверу, вороша лапами опавшие листья. Братья от долгой разлуки были скованны в разговоре и оттого излишне внимательно наблюдали за ним. Говорили о пустяшном. Прошлое не вспоминали, слишком далеко развела их жизнь друг от друга, что и не верилось уже в их общее начало.
Наконец средний брат задал вопрос, ответ на который и был, похоже, поводом для их встречи:
— Слушай, Вань, вот это домино ваше, это что? Это национальная идея или всенародное помешательство?
Иван никогда не связывал домино с сознанием или идеологией. Он даже не выражал никаких эмоций по поводу масштаба распространения этой игры и степени её популярности. Домино для него было естественным выбором времяпрепровождения. И он был убеждён и единственное, на чём публично настаивал, что этот выбор должен быть у каждого. Интересно же!
— Да я не думал об этом. Люди играют, значит, это им нужно. А что?
— Мы с Кристом уже две недели в России, пытаемся понять феномен домино. То, что мы увидели, абсолютно противоположно теории кругов воплощения. Общность может организовывать только разум духа — это вообще сущность пятого круга! — но никак не тупое бессмысленное действие! В таком действе, как домино, нет познавательного, а, значит, и созидательного импульса. Это болезнь, понимаешь, как грипп или чума. Но удивительно, что внешние признаки поражения этой болезнью совпадают с внутренними качествами людей второго круга воплощения. Но это же бред! Ну как это возможно?!
Средний брат замолчал. Было заметно, что он взволнован и даже возмущён. Иван почти ничего не понял из его слов, но вдруг ощутил в себе знакомое чувство вины, далёкое, из самого детства, когда он всё делал не так, за что и получал от братьев. Он неловко взял среднего брата за локоть и то ли смущённо, то ли благодарно за это воспоминание сказал:
— Да ладно тебе. Всё образуется по-людски.
Во дворе уже не играли, а шумно спорили. Особенно громким был голос Палыча, который стоял, одной рукой опёршись о стол, а другой — размахивая перед носом Криста Ли.
— Вот если истина — вершина горы, а по склонам люди со своими правдами лазают, то ею тоже ведь кто-то обладает? Пусть даже один!
— Истина никому не принадлежит. Она нематериальна, — устало отвечал Крист.
— Да понятно, что нематериальна! Но носитель-то её кто? Ты, что ли?! — кипятился Палыч.
— Я же вам говорю, что она суть прозрения разума духа, — оборонялся Крист.
— Да ёшкин кот! Ну как с этим индусом ещё разговаривать? — обратился Палыч к мужикам. Те лишь замахали руками, мол, бесполезный разговор.
Увидев братьев, все замолкли. Палыч сел и, сердито сопя, полез в карман за сигаретами. Крист оживился и встал.
— Не, ну надо же, дух нам, видите ли, голую правду откроет. Воздух, то есть! — не унимался Палыч, но уже вполголоса. — Ладно бы Будду своего шестилапого назвал. А бог-то тебе чем не истина?
— Ага, или труп. Тоже ведь тело, тоже носитель, — огрызнулся Крист Ли, отходя от стола.
— Тьфу!
На этом гости и распрощались.
Впоследствии пути Криста Ли и среднего брата разошлись. Крист закрыл свою школу в Лоо и стал активным участником «чёрных» революций на севере Африки, освобождая угнетённые тиранами народы. В Ливии при штурме дворца кровавого диктатора Каддафи он погиб под разрывом снаряда. Тело его, правда, не нашли. Возможно, Крист просто реинкарнировался и обрёл себя в своей следующей, десятой, жизни.
Средний брат тоже покинул Индию и на несколько лет отправился в кругосветное плавание. Познав мир и людей, обретя душевное равновесие, он однажды вошёл на своей яхте в воды Финского залива и навсегда бросил якорь в родном Петербурге.

К АВТОРУ

Ну, сколько уже можно ходить вокруг да около счастья?!

СЧАСТЬЕ

Домино гремело по России!
За три года, которые прошли с тех пор, как Иван впервые взял домино в руки, это была уже не игра, не заполнение свободного времени, не способ уйти от бремени существования. Это была неодолимая людская потребность! Такая же, как потребность в еде и кислороде и такая же нестерпимая.
Стук домино от каждого стола ручейками сливался в мощную канонаду. В какой-то момент эта ударная народная симфония перестала прерываться чередой дней и ночей. Воздух сотрясался круглые сутки. Народ был един и безудержен в своём исступлении.
Народ не работал и не отдыхал.
Птицы и звери не спали.
Иностранцы спешно покидали Россию.
Мир замер в полном недоумении...
— Иван, подойди сюда! Тут что-то случилось, — позвала однажды днём мужа Катя.
Иван поднялся с ковра, на котором играл с Анитой в детское домино, и пошёл в спальню, откуда звала его Катя. Свозь щели в платяном шкафу пробивались яркие вспышки света. Он потянул на себя дверцу и тут же, ослеплённый, закрыл лицо руками.
Ничего подобного с их драгоценной плиткой до этого не происходило. Мягко светилась все три года, что, впрочем, тоже было непонятно, но и всё. А тут такое!
Они вышли из спальни. Катя дрожащими от волнения руками протирала мокрым платком глаза мужу. Иван чувствовал её волнение, но подходящих слов ободрения не находил, только приговаривал еле слышно: «Вот ведь, чудо какое!» И оба с замиранием сердца поглядывали на дверь в спальню.
— Ух ты! Небо поломалось! — закричала Анита.
Все, включая Прохора, бросились к окну.
С небом тоже происходило что-то необъяснимое. Оно усеялось белыми трещинами, словно весенний лёд, на который выехал тяжёлый грузовик. Сквозь открытую форточку не доносилось ни звука. Город застыл. Похоже, в ожидании конца света.
Прохор заскулил и сполз с подоконника. Иван обнял жену и дочь.
Небо затрещало до горизонта и вдруг резко прогнулось до самых крыш, вогнав в колодец двора густое облако. Сразу потемнело. Воздух стал влажным и вязким. По стеклу ударил крыльями ошалевший голубь.
Но через минуту небо со страшным скрежетом вновь выпрямилось, подняв над городом всю апрельскую пыль и мусор, смешав их с облаками.
Потом оно ещё несколько раз прогибалось и выпрямлялось, пугая под собой до полусмерти всё живое. И вскоре успокоилось.
— Ё-моё! Да тут никак люди живые? — громогласно, так, что во многих окнах повылетали стёкла, донеслось с небес. — Да что же я такой неуклюжий, язви мя в бороду!
Это был Бог. Тот самый, до которого трудно было достучаться, и в существование которого в России уже мало кто верил.
Однажды, несколько веков назад, он присел отдохнуть над грешной землёй и, так получилось, — аккурат над Россией. И забылся в думах своих. И люди здесь надолго отлучились от счастья, погрязнув в смутах и распрях.
— Простите меня, россияне! — вновь громогласно огласились небеса, и в окнах вылетели последние стёкла. — Виноват я перед вами! Исправлю всё, будет вам благодать земная!
Небо просветлело, очистилось и озарило всё вокруг необычайно красивым оранжевым светом.
Так Россия достучалась до своего счастья.

Мелкий, почти невидимый дождь бесшумно ложился на лужи, делая их матовыми и тёмными. С жёлтых листьев клёнов свисали серебристые капли. Город был во власти тихого пасмурного октября. Но в парке, где ещё недавно располагался деловой «Охта-центр», было многолюдно и шумно. Полгода назад болотистая петербургская земля не выдержала тяжести тысячетонной городской доминанты и в одночасье поглотила её в свои недра — по самую макушку, которая торчала теперь из земли на двадцать метров, как надгробие над приютом чрезмерных амбиций. Сегодня, правда, это «надгробие» было украшено гирляндами ярких флажков и платков, которые разбегались в разные стороны, образуя огромный праздничный шатёр. Здесь проходил праздник «Жизнь прекрасна!»
Что это за праздник и как правильно его проводить, никто толком не знал. Просто однажды петербуржцам от избытка душевных чувств захотелось вдруг угостить друг друга чем-нибудь вкусным и сказать друг другу что-нибудь приятное. Вот и собрались они семьями на лоне золотистой осени. Принесли домашнюю еду и напитки, выставили всё это на длинных столах и угощались, неспешно переходя от одного стола к другому, нахваливая блюда и благодарствуя. Благозвучные баяны и гармони затевали то песни, то пляски. Перепачканные конфетами дети играли в догонялки и прятались за взрослых. Люди радостно встречали знакомых, с которыми общались большей частью по телефону.
Иван с трудом вырвался из объятий Макса Хорнова. Виделись они почти каждый день, но сегодня Макс принёс на праздник своё чудесное домашнее вино и был необычайно приветлив ко всем. Катя в живом круге плясала со средним братом Ивана. Николай Палыч, широко жестикулируя, объяснял старшему брату Ивана и своей жене Аните значение солёных огурцов при тушении курицы. Те слушали его внимательно, но недоверчиво.
Выпив с Максом по бокалу вина, Иван поискал глазами дочку Аниту и увидел её рядом с президентом Медведевым. Президент угощал всех огромным запечённым судаком, которого, по его утверждению, он вчера лично поймал в Москве-реке рядом с Кремлём. Угостившись судаком и с благодарностью оценив кулинарные достижения президента, Иван тихонько взял Аниту за руку, и они отошли в сторону.    
В центре праздника, у макушки бывшего «Охта-Центра», был организован пункт приёма гуманитарной помощи для далёкой Японии, которая очень сильно пострадала от серии землетрясений и мощного цунами. Около фургона, где принимали детские вещи, Иван остановился и достал из-за пазухи тряпичного кота. Несколько минут он, прощаясь, смотрел семейную реликвию, затем передал её дочери.
Анита сквозь швы игрушки увидела знакомое свечение и спросила отца:
— Счастье?
Иван утвердительно кивнул.
Анита гордо передала девушке-волонтёру свой дар японским детям. Девушка удивилась столь древнему и незатейливому подарку, затем улыбнулась и положила кота в пластиковый мешок с игрушками.



      

 



   





Раздел
ЖЕНСКИЙ





ГЛУПАЯ ШУТКА


Свой первый рассказ я писала, конечно же, о любви. О любви несчастной и предательской, ведь только такая она и бывает в юные годы. Писала долго, мучительно страдая над каждой буковкой, со слезами переживая каждый поворот сюжета.
И не сразу заметила из-за влажных глаз, что клавиатура моего компьютера сломалась. Очень так хитро сломалась: вместо слога «ли» на экране выводился слог «яй». Видимо, от сырости, которую я напустила.

«Джону было нелегко признаться Мэри в том, что он полюбил другую девушку. Он сильно переживал и шёл на свидание со своей бывшей возлюбленной, с трудом передвигая ноги.  К тому же был сильный ветер, который дул ему прямо в яйцо, словно отговаривая Джона от этой встречи и давая ему возможность ещё раз подумать над своим решением. Но Джон был непреклонен.
Увидев Джона, Мэри радостно бросилась к нему и прижалась щекой к его небритому яйцу.
— Мэри, прости, но я встретил и полюбил другую девушку, — с трудом выговорил Джон.
Мэри отпрянула от него. От обиды и возмущения на ней яйца не было. Наконец она пришла в себя и наотмашь ударила Джона по яйцу. Даже сквозь густую небритость и загар было видно, как оно покраснело.
— А говорил, что будешь всегда любить только меня одну. Ненавижу тебя, яйцемер проклятый! — бросила Мэри слова проклятия и плюнула в ставшее ей ненавистным яйцо Джона.
Джон вытер яйцо рукавом. Вокруг них собирался народ. Проходивший мимо дяденька в сером костюме достал телефон и быстро заговорил: «Алло, пояйция! Тут такое дело: ***йганы на уяйце Карла Яйбкнехта!»
Джона уже хотеяй бить, нетерпеяйво выпрашивая на это согласие Мэри. Но она лишь гордо подняла голову и пошла прочь.
Оставшись с народом один, Джон выслушал в свой адрес много неяйцеприятных слов. Опозоренный и пристыженный он закрыл яйцо руками и тоже пошёл прочь. Но в другую сторону».





 ПРОЩАЙ, ДЕВОЧКА!

…и нежно поцеловал.
Если закрою глаза, то кажется, что провалюсь в глубокую тёмную яму, и всё произойдёт как бы без меня, и ничего не запомнится, о чём думалось трепетно и со страхом.
Губы его страстно и горячо терзают мои губы. И если до этого желание и страсть с необъяснимой силой вспыхивали в нём при расставании у моего подъезда, то сегодня это случилось уже при встрече. Обои с мелким голубым рисунком покачиваются, плывут в поволоке уходящего дня. В дальнем углу комнаты они отклеились, нависнув огромным карманом над покосившейся коробкой из-под холодильника. Квартиру он купил несколько месяцев назад в новом доме, который до сих пор хранил в своём нутре запах стройки. Как и сама квартира, ещё не обжитая, пустая и оттого звонкая. Переезжать сюда от родителей он не спешил, привыкнув к их ежедневной заботе. Не спешил заняться и облагораживанием нового жилища, лишь заменил входную дверь на более прочную, да вот холодильник недавно купил. Из мебели был только кухонный стол, в комнате лежало на полу ватное стёганое одеяло, на котором мы сейчас и сидели.
Его сильные руки плавно переводят меня в лежачее положение, отдалив от стены. Моя водолазка отлипает от тела, как обои в углу, и я, едва не задохнувшись, приятно ощущаю под ней его ладонь, мягкую и нежную, как волна. Замереть бы в этом блаженстве и ничего уже не желать в жизни!
Он читает вслух надпись на ярлыке моих трусов, нарочито восхищается, и трусы мои, как осенняя листва, падают рядом с нами на пол. От его взгляда тело моё стыдливо пылает, я пытаюсь прикрыться руками, но он решительно отводит их в сторону. На голом потолке промелькнула в полузакрытых глазах одинокая лампочка на кривом проводе. Подглядывает? Хорошо хоть не горит.
От его прикосновений я вздрагиваю и, кажется, уже не дышу. Его оголённые бёдра касаются моих, и он подводит мою руку к своему члену. Я одёргиваю руку, но он настойчиво приглашает познакомиться с тем, кто сделает меня женщиной. Упругое тело под подвижной кожей. Хочется посмотреть на это мужское достоинство, но стыжусь своего любопытства. И инстинктивно пытаюсь сдвинуть ноги, но поза моя сейчас самая беззащитная из всех мыслимых. Он склоняется надо мной и, окончательно лишая меня возможности не только думать, но и бояться, целует в шею. И с первой же волной неописуемой нежности от такого поцелуя я вскрикиваю от острой боли.
Вот и случилось оно, неизбежное и уже непоправимое! Боль не отпускает, но я терплю её смиренно и молча, напрягшись всем телом. И в муках жду того сладострастного мига, который и звучит-то как взрыв — оргазм! — и о котором мы с девчонками столько всего перечитали и переслушали! Сквозь боль и волнение успеваю отметить, как приятно прикосновение его тела из-под расстегнутой рубашки, как ритмично и красиво движется его крепкий зад у моих ног, вталкивая в меня упругий поршень. Но эта боль…
Он быстро приподнимается надо мной, и я чувствую, как его член выплёскивает на моё бедро тёплую жидкость. Как будто поцеловал. Как будто передал мне мужской привет. Трогательно, но… и это всё?! А как же оргазм! Из всех умных и непонятных слов первое, пожалуй, которое мы с девчонками узнали, было фригидность. Противное, как клеймо, как беспощадная дразнилка, как вечный приговор. Значит, я фригидна? О, господи! Мой мужчина платочком убирает жидкость с моего бедра и, поцеловав меня в нос, шепчет: «Поздравляю!» Я лишь устало улыбаюсь.
Окно на кухне необычное. Оно трапецией выпирает наружу, а подоконник такой низкий, что едва достаёт до колен. Стоять у окна страшно и интересно. Край города. Серое вечернее небо. Далеко за разбитым весною полем виднеется деревушка с единственным зажёгшимся огоньком. По мокрой трассе спешат в город бесшумные машины. Пешеходы, величиной с кошку, снуют между луж.
Мы сидим на подоконнике, пьём чай и слушаем радио. Он поглядывает на меня и, чувствуя моё смятение, подбадривает меня улыбкой. Вот я и взрослая. И хорошо, что мой первый мужчина оказался таким нежным и внимательным.
В новостях по радио говорят о великом комике Чарли Чаплине, которому сегодня исполнилось бы сто лет.
— Видишь, как просто тебе будет запомнить свою замечательную дату. Ну, за Чаплина! — говорит он, приблизившись ко мне.
Мы чокаемся кружками и целуемся.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Встречи наши продолжались, и секс был теперь составной их частью. Не было только оргазма. Я уже начинала свыкаться с этим, находя множество других приятных ощущений от близости с мужчиной.
Но примерно через месяц я посмотрела вечером фильм о блаженной француженке Жанне д; Арк. И ночью во сне оказалась в Средневековье. И не просто так, а колдуньей, которую беснующаяся толпа собиралась казнить! Какие-то грубые люди в капюшонах повалили меня на землю и привязали мои ноги к двум лошадям. Толпа взревела! Лошади понеслись, но не разорвали меня, а потащили по паханному полю. Стиснув зубы, я смотрела в серое небо и прощалась с жизнью.
Последнее, что я увидела, это осину, одиноко стоявшую на пути скачущих лошадей. Лошади на полном ходу обогнули её с разных сторон. Я закричала! Осина страшно приблизилась и…
Так я впервые в жизни испытала оргазм.






НА СЕРЕДИНЕ РЕКИ

От пузыриков шампанских
Кругом ходит голова.
Беспокойство тел грудастых
Оттеняют купола.

И река наполовину
Скоротила свою ширь.
Вышла я на середину —
Полный штиль.







СЛОВА, СЛОВА…

Скажет — и в лужи опустятся звёзды,
Вздрогнув, расступятся облака,
И я по звёздам пойду, как по грёзам,
Будет поддержкой его мне рука.

Скажет — и я обманусь ожиданьем.
Кружится, кружится голова!
Телом слабею, слабею сознаньем…
Ах, колдовские мужские слова!






НЕМНОГО О ЛЮБВИ

Да, я твоя, мой генерал. Я беспрекословна, храбра и беспощадна. И общее положение дел понимаю лишь по твоему одобрительному или гневному окрику.
Я всецело, даже по мелочам, принадлежу тебе. И жизнь моя измеряется жизнями твоих врагов.
Но когда дым от пожарищ и разрывов бомб уляжется в травы, и солнце возвестит о мире;
когда плечо товарища будет не только придавать уверенности, но и волновать — мужское оно или женское;
когда личное станет иметь не меньшее значение, чем общее,
я выйду из строя, мой генерал.
И останусь одна со своей тоскливой болью. Но только на миг. На миг, который станет для меня нестерпимым. И чтобы унять эту боль, я шаг за шагом буду становиться ближе к тебе. И вскоре буду чувствовать, что мне уже мало быть твоей, но одной из многих, кого ты призвал под свои знамёна.
Мы будем сидеть за одним столом, делить яства и вина, но не общее веселье. Меня будут раздражать громкие голоса твоих друзей, а ваши дружеские объятья — будить во мне жгучую ревность. Однажды ночью я убью одного из них, весёлого и хмельного, который захочет моей ласки.
Ласки, предназначенной только для тебя, мой генерал. Но у меня нет ни сил, ни опыта, чтобы сказать тебе об этом.
Язык мой — это меч мой, лёгкий и быстрый.
И вскоре ты заметишь, мой генерал, что всё меньше друзей и приближённых разделяют с тобой радость недавних побед. А я, уведя взгляд в сторону, буду до белых пальцев сжимать рукоять своего меча.
Ты доверишь своё беспокойство женщинам. Но успокаиваться будешь только телом, а не душою. И только на короткое время.
И настанет час, когда ты, глядя в сиротские глаза детей этих женщин, услышишь мой зов…
Я буду ждать тебя на пустоши, где ничто не отвлечёт нас друг от друга: ни змеи, ни птицы, покинувшие это место, предчувствуя большую любовь. Ни даже ветер, укрывшийся в окрестных лесах.
И случится тайна, которую впитает в себя безмолвная земля. Без следов, памяти и времени…

Когда неосторожный крик далёкой птицы вдруг напомнит тебе о прошлом, ты замрёшь и прислушаешься к небу;
и краешком мысли отдалишься от меня;
и растерянным взглядом пройдёшь мимо меня,
я встану рядом и заслоню тебя от солнца, мой генерал, чтобы оно не слепило тебе глаза. И отвернусь, чтобы ты не терзался сомнениями.
Ты как прежде согреешь меня долгим взглядом. Нежно тронешь золотую прядь моих волос. И коротким сильным ударом вонзишь мне под сердце свой кинжал.
Я не вскрикну, мой генерал, не опечалю тебя своей болью. Лишь вздрогну и в последний раз глотну побелевшими губами воздух, чтобы хоть на миг продлить своё счастье.

Змеи и птицы никогда не вернутся на пустошь. И люди будут обходить её стороной, в равной степени верно считая её то гиблым местом, то территорией любви.




ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ

Я банка трёхлитровая,
Полгода недотрогая
В кладовочной пыли,

Мимозою прожжённая
Стою заворожённая
Средь кухонной возни.






В зеркалах весенних отражаюсь,
В сны коловращенья погружаюсь.
Тает снег вокруг. Мужчины тают,
С головами шапочки теряют.




ОТ ШЕФА ПОЗДРАВЛЕНИЕ

Взглядом, рукою и чем-то ещё
Гладил меня и шептал горячо:
«Пусть во всём мире не будет войны!
Пусть воплощаются в жизни мечты!»





Я ПЛАЧУ

Я плачу, исхожу слезами
В полночном одиночестве своём.
Нет сил и нет уж притязаний,
И в небе звёзды не горят моём.

А днём меня бывает много:
Бокал вина я, вдохновенный пыл,
Шалунья, собеседник, недотрога,
Я память, если кто чего забыл.

Дороги. Я частица следа.
Куда идёшь, любимый человек?
Твой путь извилистый неведом,
Не виден мне из-под тяжёлых век.

Я плачу, я уже не в силах
Унять любовь, горящую в груди!
Душа, куда ты устремилась?
Одни лишь ночи ждут нас впереди.






Я УХОЖУ

Я видеть боль твою хочу.
Что мне сейчас твои объятья,
Когда ты катишься ко дну?
И что ты треплешь моё платье?

Глаза твои пусты, как ночь,
И руки холодны до стужи.
Я не смогу тебе помочь,
Ты сам себе уже не нужен.

Зачем тебе немая плоть?
Я без души всего лишь тело.
Его ты можешь побороть,
Но я любви твоей хотела.

И не целуй меня, прошу!
Бери, что хочешь, нелюбимый…
Закрыв глаза, я ухожу,
Как шмель из липкой паутины.








ЧАСТУШКИ БОЙКИЕ

Меня милый мой учил
Управлять бульдозером.
Не за тот взялась рычаг —
Оказались в озере!
Ох, опять авария!
Технику не знаю я!

Девки фуй нашли на ферме,
С ним игрались, как могли.
Через год по всей деревне
Детки малые пошли!
Эй, глава, чего не рад?
Давай строить детский сад!

В церкви счастья я искала,
Милость божию ждала,
А счастливою я стала,
Когда юбку задрала!
Ох, ты моя складочка,
Юбка-самобраночка!

В церкви стырили кадило,
Комары кусаются!
Всё себе перекрестила,
А попы ругаются!
Ах, ты, ёп! Ах, ты, хлоп!
Где твоё кадило, поп?

Дед Егор сажал картошку,
Потерял своё яйцо.
Урожай собрал немножко,
А Егорок — целых сто!
Ох, штаны дырявые,
Детки запоздалые!

В магазине продавали
Первосортные морали.
Помогите донести!
Жить хочу по совести!
Ух, ты, приколисты,
Эти моралисты!

В небе светится звезда
Точкой одинокой.
И тоскует борозда
По любви глубокой!
Ох, ты, бабья долюшка,
Паханное полюшко!





УТРО

Словами непрошенными
Земля припорошена,
По веткам крадётся рассвет.

И тают в сомнениях
Твои откровения…
Целую того, кого нет.








УКРОЩЕНИЕ ЖИРДЯЯ


«Скотина рыжая!» — выдохнула Верка в мокрую от слёз подушку и вскоре уснула.

Утром по дороге в колледж она, волнуясь, то и дело спотыкалась, сбиваясь с хода и без того сумбурных мыслей. Надо же, впервые в жизни её пригласили на свидание — и она не пришла! Будто звезда какая, вокруг которой все парни курса вьются. Да и кто пригласил — Женька Ухин, спортивная знаменитость колледжа! Месяц назад на теннисном турнире в Сочи он обыграл двоюродного племянника самого Кафельникова, олимпийского чемпиона. Об этом и сейчас все говорят, и стенгазета по этому поводу в холле висит. И о Верке могли бы говорить, с завистью и восхищением, если бы не этот толстый рыжий кот.
Она почти не глядя переступала через лужи на разбитой стройкой улице и мысленно пыталась объясниться с Ухиным. Так вот шла и мычала себе под нос о маминой работе продавцом, о владелице магазина, которая уехала в отпуск и попросила маму, бывшую её одноклассницу, присмотреть за котом. О том, что мама из-за занятости перепоручила заботу о коте Верке. Как только она доходила воспоминаниями до этого места, слова её застревали в горле, а глаза наливались слезами. И Верка шла, уже совсем не разбирая дороги, черпая краями ботинок воду и поскальзываясь в грязи.
На квартиру маминой начальницы она поехала перед свиданием, рассчитывая быстро там управиться со всеми делами. Но всё обернулось самым трагическим образом. Кот оказался огромным, как собака. И таким же злым и даже бешенным. Верка едва успела разуться, как тот набросился на неё. Ноги в кровь исцарапал и загнал её в кладовку, где она и просидела в темноте два часа. Лишь когда в глубине квартиры что-то со звоном грохнулось, она под шумок успела выскочить из квартиры.
Потом она звонила Ухину. Ей казалось, что идиотизм ситуации, в которой она оказалась, скорее позабавит его, чем огорчит, и останется в их отношениях курьёзным моментом. Но Ухин по телефону целую минуту делал вид, что не узнаёт её, а затем нарочито громко и небрежно сказал, что ему некогда: он в каком-то баре с приятными девушками общается. Верка понимала, что его самолюбие задето и внутренне соглашалась с тем, что он имеет право обижаться на неё, пусть даже обида эта выразилась в такой оскорбительной форме, но ещё надеялась во время их личной встречи выправить ситуацию. Но зря надеялась.
К Ухину она смогла подойти только после занятий. До этого, ловив на себе её взгляд, он отворачивался и быстро затевал с кем-нибудь разговор. И вот теперь он стоял в холле у газеты со своим портретом и надевал куртку. Рядом никого не было.
— Женя, — негромко позвала его Верка.
Увидев её, Ухин тут же повернулся в сторону парней, направлявшихся к выходу.
— Эй, народ! Куда без меня двинули?
— Женя, ну пожалуйста!
Ухин поднял с пола сумку и, приблизившись к Верке, взял её за локоть. В другой ситуации она была бы счастлива от того, что такой красивый и сильный парень берёт её под руку и разговаривает с ней, наклонившись к самому уху. Но сейчас ей было больно от впившихся в её локоть пальцев. И от этой боли она даже не сразу поняла, что говорил ей Ухин.
— ...и не подходи ты ко мне больше, сучка! Впаривай мозги своему коту, а от меня отстань. Ты всё поняла?
Верке показалось, что у неё выпали волосы. Она гладила себя по голове и, широко раскрыв глаза, смотрела в газету, с которой улыбалась ей спортивная знаменитость колледжа. Потом она долго надевала плащ, тщательно разглаживая на себе каждую складочку, будто сомневалась, что это она и что всё сейчас происходит с ней.
«Сучка так сучка», — решила она по дороге к дому. И сразу ей стало как-то легче, напряжение последних суток отпустило, голова приподнялась, выпрямляя сутулую несчастную фигуру. Не любовь же это приключилась, в конце концов! Просто приятно было бы задружиться с видным парнем. Но не судьба. И может, даже лучше, что сразу не получилось. Все эти знаменитости такие непостоянные, такие капризные. Такие грубые, фу! Пусть другие девчонки мучаются. А мне, подбадривала себя Верка, учиться надо и с котом разбираться. Чёрт, неужели он аквариум разбил?
— Привет! — услышала она за спиной, открывая дверь своего подъезда.
Это был парень лет на пять старше её, которого она уже встречала. Он с родителями летом переехал в их дом. Да, ещё мебель тогда из фургона выгружал. Красная майка на нём была, а сам он весь загорелый, мускулистый. Интересный такой.
— Привет!
— Как дела? Меня Максимом зовут.
— Вера. Нормальные дела.
— Давно тут живёшь?
— Всегда.
У лифта, которым Верка не пользовалась, поскольку жила всего этажом выше, они остановились.
— Слушай, Вера, а ты не могла бы сегодня со мной погулять?
— Ну конечно, могла бы! — как-то визгливо и нервно вырвалось у Верки. — Я ведь каждый день со всеми подряд гуляю!
От неожиданности Максим вздрогнул и, отведя глаза, потянулся к кнопке вызова лифта.
— Извини, не хотел обидеть. Просто я тут новенький и город совсем не знаю. Думал, может, ты покажешь мне его. Ну, в кафе бы потом посидели.
Верка чувствовала себя полной дурой. С чего она вдруг набросилась на него? Ни фига, значит, обида на Ухина не прошла.
— Да это у меня не то выскочило. Так, неприятность одна была, — уже спокойным голосом сказала она. — В общем, у меня дело ещё есть, а часов в пять смогла бы.
Максим спиной вошёл в лифт и улыбнулся Верке широко и по-доброму.
— Ну, тогда в пять у подъезда. Спасибо, Вера!

«И что мне теперь, с парнями не встречаться из-за этого жирдяя рыжего?! — заводила себя Верка, поднимаясь по лестнице до квартиры начальницы. — Сейчас ты у меня получишь. За всё ответишь! За царапины, за «сучку», за слёзы мои. И кормить я тебя не буду! Буду воспитывать!»
Сбоку бордовой металлической двери торчала записка. «Дианочка, вы подтопили нашу залу. Зильберборты» — прочитала Верка. Отперев дверь, она широко распахнула её. Дальше была ещё одна, такая же бордовая, но уже дощатая и открывавшаяся вовнутрь. Верка прислушалась, потом поскребла по двери ногтями. Кот ждал её, принюхиваясь к порогу. Провернув ключом замок, она отошла на несколько шагов. Несколько раз глубоко вздохнула, а затем разогналась и со всей силой ударила в дверь ногой.
Влетев в коридор, она увидела катящегося по паркету кота, который в следующее мгновение с грохотом врезался в шкаф-купе. Кладовка была справа. Верка сразу нашла в ней рыболовный подсачек. Он стоял на полу сеткой вниз, и вчера она несколько раз запутывалась в нём, пока находилась в плену.
Рыжий полулежал у шкафа, с трудом оценивая ситуацию. Подбежав к нему, Верка быстро накрыла его подсачеком и облегчённо вздохнула. «Надо же, получилось! Так-то, котяра злобный! Сейчас будем исправлять твоё поведение».
Однако как именно она будет перевоспитывать кота, Верка ещё не представляла. Кот породы то ли перса, то ли какой-то помеси был огромным и, видимо, очень тяжёлым. Накрыть-то она его накрыла, но как усадить его в подсачек? Как развернуть этот замечательный с прочной сеткой сачок? Ведь чуть оторвёшь его от пола, и кот сразу же вылезет из-под него. И сидеть ей опять в кладовке, оплакивая свою несчастную девичью долю.
Рыжий пришёл в себя и, удивлённый, шевелил сетку лапой: мол, что это за хрень такая? Верка слегка подтянула подсачек. Рыжий замер и устремил на неё недобрый взгляд. Верка осмотрелась и затем, толкая перед собой плотно прижатый к полу подсачек, направилась в одну из комнат. Взбешённый рыжий не сводил с неё глаз и тормозил себя всеми четырьмя лапами. Из-под подсачека по паркету вытягивались с противным скрипом глубокие борозды. «Ну и фиг с ними! Пусть мама разбирается со своей Дианочкой», — подумала Верка, решительно ввозя рыжего в комнату. 
Напротив дивана она остановилась. Затем наклонилась вперёд и резко, словно бильярдный кий, вогнала подсачек в распор между диваном и полом. Рыжий громко крякнул. Шерсть его, собранная от самой задницы, нахлобучилась. Над высунутым языком заблестели большие выпученные глаза.
«Так-то, красавчик!», — позлорадствовала Верка после того, как убедилась в том, что кот не имеет никакой возможности не то что выбраться из-под дивана, но даже пошевелиться.
Квартира была большая, с двумя лоджиями, многочисленными светильниками в потолках и на стенах, шикарными плоскими телевизорами в каждой комнате. Мебель была очень красивая и, видимо, дорогая, не из опилок сделанная, а из настоящего дерева. Дверцы в шкафах открывались легко и бесшумно, а стены были раскрашены узорами в мягких тонах. Или это обои? Точно, они: в спальне, возле комода, Верка увидела на стене задиры от лап кота.  Вот умеет же кто-то так классно клеить обои! Ни одного волдырчика и даже стыков не видать! У них с мамой без пузырей ни одна обоина не приклеивалась. Да ещё и переругаются обычно так, что три дня потом друг с другом не разговаривают.
А котяра отличился не только тем, что ободрал обои. В той же спальне Верка заметила, что один конец карниза находится явно ниже другого, а штора внизу надорвана в нескольких местах. «По шторам, что ли, лазать собирался? Да ни один карниз не выдержит такого жирдяя!» В бельевом шкафу были выдвинуты несколько ящиков. Рядом валялись трусы, носки, бюстгальтеры, носовые платки. В нескольких местах кот ещё и нагадил, о чём можно было догадаться по неприятному запаху.
Аквариумов в квартире оказалось два. Тот, злополучный, который, можно сказать, был аквариумом, находился в просторной комнате без дверей. «Зала», — передразнила Верка незнакомых ей Зильбербортов. На полу в подсыхающей луже валялись цветные камушки, осколки стекла, ракушки, искусственные кораллы. Рыб не было. «Сожрал, скотина!» По форме осколков и пластмассовой треножной подставке Верка поняла, что аквариум был сферическим. Точно такой же, вроде, был у её бабушки. «Ладно, сами разберутся», — подумала она и пошла в ванную.
Пока ванна наполнялась холодной водой, она собрала осколки стекла. Камушки и ракушки разложила на подоконнике. Покормила рыбок в уцелевшем аквариуме. Оставалось разобраться с котом.
Рыжий по-прежнему торчал из-под дивана без всякого шевеления. Верка обеими руками взялась за рукоятку подсачека, сосредоточилась и выдернула его, подтащив кота к себе. Затем быстро развернула рамку кверху и запнула туда онемевшего за это время рыжего. Она оказалась права: кот был очень тяжёлый, килограммов на восемь, наверное. С трудом удерживая его на весу, она развернулась в сторону ванной комнаты.
Однажды Верка смотрела по телевизору послевоенный Парад Победы и запомнила кадры, на которых наши солдаты проносили знамёна поверженной Германии и бросали их к ногам своих полководцев. Вот и она сейчас так же торжественно и гордо шла по коридору с подсачеком, пронося ненавистного ей жирдяя. Почувствовав неладное, рыжий стал карабкаться по сетке вверх, но было уже поздно. Более того, Верка не могла удерживать его достаточно высоко и, проплывая над краем ванны, рыжий больно ударился об него своими свисающими сквозь сетку котовыми яйцами.
«У-у, сука!» — взвыл он, вытянувшись чуть ли не до потолка.
От неожиданности Верка выронила подсачек из рук, и кот, обрызгав её, ушёл на дно ванны.
«Это он сказал или мне почудилось? — озадачилась Верка. — Ни фига себе!»
Рыжий, запутавшись в сетке, шевелился на дне ванны и пускал пузыри. Возможно, даже орал что-то непотребное. С минуту Верка наблюдала за ним. Пузырики становились всё меньшими и редкими. Когда они совсем прекратились, она осторожно вытащила подсачек из воды.
Воздух со свистом входил в рыжего, будто Верка проколола вакуумный пакет с кофе. Глаза его округлились так, что она видела в них своё отражение. Подождав, пока с него стечёт вода, Верка развернулась с подсачеком и весело сказала:
— Ну, помощничек, а теперь наведём порядочек!
Минут десять она возила рыжего по полам в комнатах, подтирая им, как шваброй, все загаженные места. Скользил он хорошо и совсем не сопротивлялся, подавленный её физическим и психологическим напором. После мытья полов она занесла кота в ванную, вылила на него полфлакона шампуня и усердно прополоскала его, возюкая по дну ванны. Затем вынесла, мытого и жалкого, на лоджию. Уперев рукоятку подсачека в подоконник, она оставила кота висящим в сетке на высоте пятого этажа для просушки.
После трудов и волнений Верке захотелось что-нибудь съесть. На кухне она нашла молотый кофе с потрясающим колдовским запахом. Думала сначала залить его кипятком из чайника, как она делала это дома, но, увидев керамическую турку, передумала. Пока кофе варился, порылась в холодильнике. Подержала в руках банку красной икры, вздохнула и вдруг решительно потянулась за открывашкой. «Да не убудет от этой Дианочки! — подбадривала себя Верка, вскрывая банку с икрой. — Что я тут, за просто так её жирдяя перевоспитываю?»
Тяжёлые многослойные облака громоздились друг на друга. Каким-то чудным образом сквозь них иногда пробивалось солнце и тонкими лучами играло на домах и деревьях. У самой лоджии шумели на лёгком ветру тронутые желтизной кроны тополей.
Верка любовалась осенним видом, пристроив на парапете лоджии банку с икрой и кофейную чашку. Хлеба в доме не оказалось, и икру она ела прямо ложкой. Рыжий мокрым комом лежал в подсачеке и, вздрагивая от холода, обречённо наблюдал, как срываются с него в лиственную бездну капли воды.  Иногда он жалобно мяукал, но Верка на это никак не реагировала. На соседской лоджии она увидела цветущую герань. С чашкой в руке она подошла к кусту, дотянулась носом до пурпурных лепестков и втянула в себя густой аромат. «Хорошо-то как!» — подумала Верка и вдруг вспомнила о встрече с Максимом.
Время поджимало, а рыжему, похоже, было ещё сохнуть и сохнуть. Мокрого его никак нельзя было запускать в квартиру: разляжется в хозяйской кровати, потом оправдывайся перед Дианочкой. Верка выскребла из банки остатки икры в миску кота. Потом принесла из кладовки электрический удлинитель, подключила к нему фен и направила горячую струю воздуха на рыжего. Тот зашевелился, проваливаясь лапами сквозь сетку и отворачивая морду от фена. Минут через пять шерсть его стала лёгкой и пушистой, такой, что Верке даже захотелось погладить его. Ну, может, в другой раз.
Надев плащ и обувшись, она занесла подсачек в комнату и опустила его. Рыжий недоверчиво посмотрел на неё, затем выпрыгнул из рамки и, пригнувшись до самого пола, уполз за диван. Кажется, перевоспитался.
Выходя из квартиры, она обернулась. Из комнаты в коридор выглядывала удивлённая морда рыжего.

Ночью Верка долго ворочалась и не могла заснуть. Ещё бы, в первый раз с парнем поцеловалась! И как-то Максим это так неожиданно сделал, хитрец такой! Но совсем не страшно было. Хотя нет, не в первый раз поцеловалась. В седьмом классе Иванов принёс в школу мамину губную помаду. Жирно намазался ею, а потом гонялся за девчонками и целовал их. И Верку поцеловал, прямо в губы, дурачок! Но это, наверное, не считается...
Приснилась ей квартира Дианочки. Входит Верка в неё, а рыжий расшаркивается перед гостьей, лыбится до ушей и на кухню приглашает. А там уже кофе сварен, икра толсто намазана, и ветка цветущей герани на столе лежит. Вот же подлиза какой!   

   
 

   




Я ВЫХОЖУ

Я выхожу из притихшего дома.
Ночь. Пустота. Город малознакомый.
Снег под ногами — разбитым стеклом,
Лижет мне пятки своим языком.

Я выхожу из сплетения улиц
К голому лесу, под небом сутулясь.
Я выхожу по глубокой тропе
К спящей во мраке широкой реке.

В слабом свечении льда подо мною
Звёзды играют с холодной рекою.
Я же — сгораю, пока я одна,
В чувстве своём выгораю дотла.

Но ты идёшь по кровавому следу…









Раздел
ДОРОЖНЫЙ




















КАК РУССКИЕ ТАТРЫ БРАЛИ
Ярославль — Кошице — Ломнински Штит
Декабрь 2000—январь 2001 года.


У ПОДНОЖИЯ

Было два часа ночи. Мокрый снег неприятно таял на заспанных лицах. Трёхлетняя дочь спала на руках жены. Сын на правах старшего дитя бодрствовал, крепко прижавшись к моему бедру. Мы кисло морщились и озирали темноту недружелюбными взглядами.
Под единственным фонарём на польском полустанке стоял человек и на ломаном русском переговаривался с проводником нашего вагона. Наконец прозвучало заветное число сто долларов. Попали, конечно, но больше торговаться было не с кем. Я для приличия выругался и согласно кивнул. Собрав в охапку детей, многочисленные рюкзаки и сумки, мы двинулись в сторону легковой машины…
Удивительно, но о том, что поезд Москва—Кошице пересекает территорию Чехии, куда у нас не было виз, нам стало известно в самый последний момент. Рождественский сюрприз, так сказать. Из поезда можно было не выходить, но по лицам польских пограничников стало понятным, что чехи вернут нас назад в Польшу, и водить нам хоровод не в Словакии с Дедом Морозом, а с местным полицейским.
А сейчас мы едем в машине, рассекая ночь фарами. Водитель поляк, как настоящий таксист, словоохотлив и мудро соглашается со мной по любому вопросу. (За такие-то деньги!) Раздражение улетучилось. Радость путешествия вновь завладела чувствами. Ощущение скорого праздника приятно тешило мысли. Дорога уходит всё выше и выше. Вот и полотно её стало уже белым, а придорожные кустарники богато припушились снегом. Состояние безмятежной неги то и дело нарушается белками, которые играючи пересекают дорогу перед самым носом машины. А то и лиса выскочит вдруг и бежит наперегонки с нами, насколько духа хватит, потом махнёт прощально хвостом и скроется в елях. Лес полон жизни и таинства. И мы, невольные путники, вызываем у его обитателей живой интерес.
Скоро мы, обогнув «чешский аппендицит» на нашем пути, перевалим через хребет, въедем в Словакию и на нужной станции сядем в наш же поезд, который мы обгоним на несколько часов. Ещё и поспать успеем. А поутру благодарные судьбе за ночное приключение (ведь всё уже будет позади!) встретимся с друзьями в условленном месте под Кошице. Все мы добирались сюда из разных краёв, преодолевая примерно одинаковые расстояния, что было географическим условием нашей встречи.
Накануне миллениума постсоциалистическая Словакия явилась нам не той заграницей, какой мы обычно её представляем, двигаясь на запад. Она не слепила, не поражала архитектурой. Глядя на многочисленные полуразрушенные предприятия, можно было видеть, как время ломало её, заставляя жить по-новому. В бытовых мелочах она была понятной и доступной. Всё вокруг было чисто, но без лоска, красиво, но узнаваемо. Люди постарше сносно говорили по-русски, помоложе — бросали на нас любопытные взгляды и охотно стреляли сигареты. А рубль наш при равных ценах соответствовал местной кроне, словно мы проехали не несколько стран, а всего лишь — областей. Ничто не отвлекало нас друг от друга. Картину, располагавшую к спокойному и приятному времяпрепровождению, довершали советские танки на постаментах, дежурившие вдоль дорог с послевоенных времён.
Наша команда обосновалась на высоком холме на территории бывшего пионерского лагеря. Природа здесь очаровывала, а воздух казался не только удивительно чистым, но и вкусным. Лыжная трасса, плавно уходившая вниз, бодрила наши тела. В ушах уже свистел ветер. Во вздрагивающих коленях ощущалась скорость. А дыхание останавливалось от разыгравшегося воображения. Всё здесь было отлично устроено!
Не было только снега.
Пан Петерек, бывший начальник лагеря, а ныне, как это принято при капитализме, его владелец, стоял за нашими спинами и выражал незатухающий оптимизм: «Не надо беспокоиться. Всё наладится!» Юра, самый энергичный и беспокойный из нас, объяснил ему на пальцах, как толщина денежных знаков может зависеть от толщины снежного покрова. Горы и лыжи, как и встреча Нового года, были обязательной частью нашей программы. А то, что в горах никто из нас никогда не бывал и горные лыжи в глаза не видывал, нас не только не смущало, но даже раззадоривало.
Двадцатый век завершал свой бег. Вся наша жизнь по событиям была прописана его датами. И было особенно грустно прощаться с ним вдали от дома. Век уходил, оставляя в памяти тихую словацкую деревушку, которая не являла собой пасторальную картинку соответственно важности момента, а каждой улочкой и каждым двором свидетельствовала о многотрудном крестьянском быте. Серое небо темнело и становилось ближе. Время затаилось в ещё тёмных окнах. В деловитых звуках ещё не было праздничных нот. Местное пиво без названия не пьянило, а лишь согревало, подыгрывая движению неспешных мыслей. Двадцатый век уходил с планеты.
Возле лагеря, мы в очередной раз осмотрели трассу. Трава уныло стелилась на всём её протяжении. Ну и ладно. Это проблема пана Петерека. А у нас ещё куча приятных дел!
И вот в камине затрещали поленья. По нашему двухэтажному домику разбежались разноцветные огни. Мужчины распрямили плечи. Женщины засверкали нарядами. Из детской комнаты шумно вывалились наши детки в маскарадных костюмах, и праздничная волна всколыхнула весь дом.
Едва Новый год перевалил за Урал, грохнуло первое шампанское. Перед Москвой дети показали энергичный концерт. Все в восторге! И все заворожено следят за историческим ходом времени. И уже — ура, столица! Привет волжанам! Держи краба, Одесса-мама! А и жемчужина Рейна уже волнуется. Но это потом. А пока… Ну что сказать, двадцатый? Ты — наше всё! Мы прожили с тобой богатую жизнь, богатую прежде всего эмоциями и событиями. Ты не дал нам полного счастья, но научил, что счастье — это всего лишь маленькая передышка на пути к совершенству. И мы пойдём по этому пути, благословлённые опытом жизни. Спасибо, родной!
В тёмном лесу вдруг вспыхнул факел. На елях загорелись свечи. В мерцающем небе чудесным образом появились первые снежинки. К маленькой нарядной ёлочке у нашего домика шёл Дед Мороз. Дети не дышали. И если в России Деды Морозы кряхтят обычно от старости, то этот кряхтел под тяжестью огромного мешка с подарками.
Закружился хоровод. Могучий фейерверк потряс небо. На земле случился праздник! Дед Мороз в окружении детей скрылся в доме. Следом в свете взрывающихся петард мелькнула тень пана Петерека с тяжёлым подносом.
Взрослые не дышали. В центре стола на подносе лежал очаровательный поросёнок, украшенный фруктами, источая душераздирающий запах. Под восторженные крики пан Петерек был прощён и щедро напоен водкой…

Глупость, что от детей порой нужно отдыхать. Наши в отпусках всегда с нами. Новый мир для них как новая игрушка. Они поглощены его изучением, они мужают в походах и расширяют свой кругозор. Незнакомая обстановка мобилизует их волю и не позволяет поддаваться капризам. В отпуске дети растут удивительно быстро и теснее сближаются с родителями. Не обуза, а собеседники. И отдых становится полноценным. Воспоминания — общими. Семья — дружной.
Так размышлял я, открыв глаза в новом веке. Детская коммуна счастливо гремела на первом этаже многочисленными подарками. Всё для вас, родимые! Нам-то что, нам нужно совсем немногое.
— Савва! Савва, блин! — позвал я сына. Внизу выжидающе замерли.  — Принеси мне минеральную воду и что-нибудь сладкое!
Кажется, в прошлом веке голос у меня был более приятным. По наружной лестнице дома заскрипели ступеньки. Сын предстал на пороге в одних трусиках и с заснеженной головой. В руках он держал вожделенную минералку и карамельку. Спасибо, друг!
И вот уже моим нормальным голосом торжествующе разнеслось по дому: «Ах, хорошо!» И как-то всё ожило в соседних комнатах, заворочалось и даже занервничало. Мол, кому это там хорошо?! А главное — каким образом? И добрейшая мама Оля, не позволявшая своему ребёнку поднимать ничего тяжелее ложки, не выдержала и робко протянула вслед моему эху: «Катенька, поставь, пожалуйста, чайник!»
И вновь мы встретились и были безмерно рады тому, что всех нас приняли в новый век. Снега было достаточно, чтобы пан Петерек не чувствовал себя обиженным, но явно мало для горнолыжных упражнений. Да и местные холмы были не теми горами, о которых слагают песни. Собрав совет, мы приняли решение сменить место. Разделившись на две группы, на поезде и имевшейся у нас машине мы переехали в окрестности города Попрад к подножию Высоких Татр.
То, что горы там самые настоящие, мы увидели за много километров. Потрясающее зрелище! Даже не верилось в реальность этого громадья. Казалось, это гигантская рекламная растяжка заслонила горизонт, призывая равнинных жителей потратиться на путешествие.
В селении Стара Лесна, под могучей горой, мы остановились в уютной, почти домашней гостинице пани Яны. Раскидав вещи, выбежали во двор. Высокие Татры безмолвно упирались в небо. Укутанные облаками вершины царствовали над миром и общались с космосом. И как к ним подступиться? Как прикоснуться к этой красоте?
— Так что ж вы хотите? — взял на себя инициативу мудрый и вечно невозмутимый Лёша. — Надо ж поначалу проникнуться.
И то верно! Чего мы гоним? Уж эти горы точно никуда не денутся. Остаток дня и весь следующий мы провели в кабаках и ресторанчиках. Особенно понравилось там, где попроще, с длинными дубовыми столами и широкими скамейками. Здесь было душевно и вольготно. Словацкая речь смешивалась с русской, прерываясь интернациональным хохотом. Как-то по-домашнему билась посуда. Отличное пиво не тормозило, а открывало в каждом фонтан красноречия. И какая изумительная пицца! Не тонюсенькая интеллигентская с колбасными пупырышками, а мощная и нажористая! Дети по несколько раз убегали на ледяную горку, потом возвращались, краснощёкие и голодные, и ели со страшным аппетитом. К вечеру самые маленькие из них засыпали. Впрочем, засыпала только наша Юля, свернувшись калачиком на скамейке подле родителей. Остальные сыто зевали и, слушая взрослые разговоры, думали о чём-то своём.
Ближе к полуночи мы спускались в подвал пани Яны, и посиделки продолжались уже без детей. За стеклянной дверцей внушительного шкафа красовались разномастные напитки: от прохладительных до горячительных. Рядом стояла картонная коробка из-под обуви. Положил в неё денежку, открыл шкаф, достал бутылочку. И всё это на честном слове! Мы переглядывались и видели друг в друге уважаемых людей.
Темы разговоров были неисчерпаемы, как и содержимое винного шкафа. После каждой темы следовал короткий тост. За мечты! За любовь! За устранение белых пятен в нашей географии! Тут наши голоса притихали, перед глазами вырисовывались белоснежные вершины.
— Лучше гор могут быть только горы… — напевал романтик Игорь, как никогда уверенный в своих силах.
— Ну что, брат, ты готов к штурму?
— Наливай! — утвердительно кивал Игорь и продолжал напевать — …на которых ещё не бывал.

ШТУРМ

Ранним утром в лучах ещё холодного солнца мы двинулись в горы. Нужно было дойти до лыжной трассы и испытать наконец-то это головокружительное действо. В пункте проката каждый, включая детей, выбирал себе снаряжение. Юра долго и придирчиво изучал фирменные надписи. Игорь сосредоточенно гнул лыжам носы, проверяя их на излом. Остальные ориентировались исключительно по цвету. Прокатчики, правда, советовали больше обращать внимание на размеры лыж и ботинок. Мы рассеянно кивали в ответ и удивлялись Лёше, который безучастно стоял в стороне.
— Ты чего это?
— Да не, я ж только посмотреть.
Вот чудак-человек! Это же такой кайф! Смотри, как у нас тут всё круто! Только вот вес горнолыжного снаряжения несколько озадачивал — тяжело. А до трассы шагать ещё километра три. И всё — вверх.
Дети загрустили, пройдя метров сто. Через километр заохали девушки. Оставшийся путь мужики преодолевали в напряжённом молчании, сгибаясь под тяжестью всего снаряжения.
Дыша как паровозы, мокрые, окутанные клубами пара, мы наконец-то вышли к многолюдной трассе. И первое, что увидели — это широко распахнутые двери пункта проката. Разбираться с этим не было сил. А всё же, что за умник расспрашивал сегодня пани Яну насчёт горных лыж?
— Да, но тут дороже! — выдал вдруг себя Лёша.
Уловив в наших вспыхнувших взглядах скупую мужскую благодарность, Лёша вскинул руки и бодро закричал:
— А красотища-то какая!
Обустроенная горнолыжная трасса представляла собой собственно трассу, проложенную на лесистом склоне, гигантский трамплин, в этот день пустовавший, и углублённую с пологими спусками площадку для детей и начинающих. Стараясь не смотреть на трамплин, мы пошли на звонкие голоса.
Солнце уже вовсю разыгралось на пышных склонах. Легко одетый народ визжал и кричал, выражая бурную радость. Самые ранние любители лыж с удовлетворёнными лицами пили чай, кофе, глинтвейн.
Лыжи катились удивительно легко. Дети с восторгом падали. Женщины требовали руки и поддержки. Несколько инструкторов отстранённо от окружающих занимались со своими подопечными. «Что значит, ноги как спички?» — обратил я внимание на одного из них, который инструктировал очень даже стройную девушку. На комплимент не похоже, да и не его это дело. Грубо дядя работает. Но девушка после его замечания согнула ноги в коленях, и инструктор удовлетворённо вскричал: «Да, да! Так!» Чёрт, надо бы запомнить!
Когда процесс катания был налажен, и жёны наши, сверкая глазами, уже грубо отталкивали нас: «Я сама!», мы вспомнили о главном.
У финиша трассы стояла очередь на подъёмник. Подъём стоил денег. Но не успел Лёша дойти до кассы (просто смотреть ему, конечно, мы не позволили: обслуживай, сторожи вещи, води детей в туалет!), как к нам подошёл словак со сломанной лыжей. Игорь тут же склонился над своими лыжами и как-то нервно стал вновь проверять их на прочность, дёргая за носы. А словак великодушно подарил нам свой многоразовый билет, который, понятное дело, в этот день ему уже был не нужен.
Первым ушёл Юра.  Спуск на финише был довольно пологим. Но дальше трасса уходила вправо, скрываясь за лесом, а уж лес-то круто поднимался к вершинам. Там же в кронах деревьев исчезали нити подъёмника со счастливыми фигурками людей. Обратно они вылетали из-за поворота на огромной скорости и на самом финише делали крутой вираж, обдавая толпу брызгами снега. Получалось это у них настолько легко и красиво, что по-иному, казалось, и невозможно.
Юры долго не было. Мы отвлеклись на кофе и его спуск, в общем-то, проглядели.
Он стоял перед нами раскрасневшийся с выпученными глазами. Одежда его была ужасно помята. Говорил он исключительно матом и почти кричал, с трудом удерживая в дрожащей руке стаканчик с кофе, который мы ему спешно вручили. Провожая меня, он сорвал с моей груди фотоаппарат и прокричал в самое ухо:
— Слава, плугом! Тормози и только — плугом!
Подъёмник представлял собой изогнутую металлическую трубу, свисающую с троса. Лыжники уходили на нём вверх, касаясь земли лыжами. Не без труда оседлав его, я потащился на место старта, удобно расположив лыжи в накатанной лыжне. Как спички, говоришь? Я подогнул колени и покачался на пружинистом подъёмнике. Всё было отлично! Правда, от Юркиного крика сильно звенело в ухе. И что он забрал у меня фотоаппарат! Как же я буду отчитываться перед историей? Тут мне вспомнился случай, пятилетней давности, который произошёл с нами в парижском Диснейленде…

После карусельки и сладкой ваты первым нашим серьёзным объектом был крытый павильон «Spase». Что это такое мы не представляли и долго шли в людском потоке по узкому коридору. Стены и потолок светились в полумраке маленькими точками. Откуда-то доносились неясные звуки. Пол под нами иногда начинал дрожать, вызывая замешательство в толпе.
— Так куда мы идём? — спросил я Игоря, удерживая на плече большую полноформатную видеокамеру.
— В музей, — уверенно ответил впередиидущий Игорь.
Иришка, совсем ещё молодая моя жена, злорадно фыркнула. В Диснейленд она ехать не хотела и потому дулась. «Да что там делать! Детский сад какой-то! В Ярославль уже тыщу раз приезжал чешский луна-парк. Скучно и дорого».
Наконец мы вышли в зал, где расселись по вагончикам маленького поезда. На плечи и грудь опустились держатели, плотно прижав нас к креслам. «Чтоб с лекции не сбежали» — привычно подумалось мне, ещё недавно советскому учителю. В видоискатель камеры я поймал темнокожего детину из обслуги, который прощально помахал мне рукой и как-то недобро улыбнулся. Света было маловато, и я поставил камеру у ног, мол, будет что-то интересное — достану.
Поезд медленно тронулся и втащил нас в тёмный тоннель, за которым, надо полагать, был планетарий. Но ничего подобного! В считанные секунды поезд набрал невероятную скорость. Поворот — и внутренности мои сорвались с места! Ещё поворот — нижняя челюсть отлетела в сторону, едва не коснувшись стены. Сердце сжалось! Чувства парализовало! Только страх дико свистел в ушах! И вот уже нас вращает на сумасшедшей скорости. Казалось, волосы срываются с головы! «Спира-а-аль!» — отпечаталось в спрессованных мозгах. Гравитация исчезла. Центробежные силы рвали тело на части. Отчаяние пронизывало душу!
На какое-то мгновение поезд притормозил под куполом звёздного неба. Из темноты выглянула голова космического монстра и зловеще прокричала: «Ха-ха-ха!» Поезд, со страшной силой рухнув вниз, на разных языках заорал ей обречённо: «Мама-а-а!» Желудок больно придавил горло, остановив дыхание. Это конец! И лишь у самых недр земли мы, сжавшись до гномиков, вышли из крутейшего пике.
Вдоволь над нами поизмывавшись и практически лишив жизни, павильон «Spase» выплюнул нас наружу. Земля быстро вращалась. Кружилась рядом со мной ошарашенная Иришка. Ветер в ушах медленно стихал, подпуская тишину. С третьей попытки я ухватился за ручку видеокамеры и выполз с ней из вагончика. Ну и дела! Никогда ещё не видел такого дурацкого музея!
Так состоялось наше знакомство с американскими горками…

От тяжёлых воспоминаний на лбу выступила испарина. Но подумать о чём-нибудь более приятном я не успел: лыжи как-то уж очень круто пошли вверх. Местами их гнутые носы едва не касались моего лица. Трассу за деревьями не было видно, она лишь угадывалась в людских криках и солнечных просветах. «Да нет, там-то уж всё сровнено» — прошептал я. И для уверенности громко добавил: «Бульдозером!»
На ровной площадке лыжня уходила влево, а пустой подъёмник — вправо. Я соскочил с него и покатился по лыжне, размахивая палками, чтобы не потерять равновесие. Деревья учтиво расступились… и небо широко раскрыло передо мной свои объятия. Стоять!
Солнце било в глаза. Трасса круто проваливалась вниз, открывая бесконечный горизонт. Туда ли я выехал? Это же край пропасти! Сердце запаниковало под рёбрами. В животе предательски заныло. Ладони взмокли. И как вы себе это представляете? Что, просто взять и сигануть? А если человек ошибся? Ну не рассчитал! Обманулся картинкой в телевизоре! Что же его теперь — убивать тут? Но рядом не было ни спускателя, ни пешеходной дорожки для «чайников». Только плотное сверкающее полотно.
Подъёмник подбрасывал на вершину всё новых людей. Некоторые задерживались тут, любуясь видом или поджидая товарищей, а затем — кошмар! — с боевыми криками ныряли в пропасть. Но многие сигали туда без всякой остановки и исчезали, казалось, навеки. «Дикий народ» — жмурился я, провожая взглядом очередного смертника.
Делать было нечего, надо спускаться. Никто тут меня не спасёт, не прилетит за мной в голубом вертолёте. Надо попробовать зигзагами. Я слегка оттолкнулся и, повизгивая, быстро проехал поперёк трассы. Есть! Схватив в охапку колючую ёлочку, я остановился и на несколько метров был уже ближе к финишу. Труднее было развернуться в обратную сторону. Как только лыжи встали вдоль трассы, они тут же рванули вперёд. Земля понеслась как непокорная лошадь. И моё лицо со всего размаха глубоко ушло в накатанное полотно. В глазах потемнело. Звуки смолкли. Снег плотно набился в рот и уши, даже желудок обдало его холодным запахом.
Ползти с запутанными в ногах лыжами было очень тяжело. Проносившиеся мимо лыжники испуганно шарахались от меня, чудом избегая столкновения. Некоторые, правда, падали, но не так отчаянно, как я. «То-то же! — злорадствовал я. — Спускатели надо строить, умники!»
Ухватившись за куст, я на время освободил трассу и перевёл дух. От напряжения тело дрожало. Тающий снег противно стекал за шиворот.
И вновь взгляд цепко ухватился за спасительные ёлочки. Но лыжи на полном ходу неожиданно провалились в пустоту. Больно ударившись, я до крови прикусил язык. Ш-ширк! — шелестнуло вдруг над головой. Трамплин, что ли? Надо было срочно уползать. Ш-ширк! Ш-ширк! «Психи ненормальные!» — без всякого восхищения бросал я вслед улетающим фигуркам.
Ни уже старта, ни ещё финиша видно не было. Я из последних сил покорял Высокие Татры где-то на середине пути и думал только о ближайших двух-трёх метрах, которые мужественно пытался преодолеть. А что же я палками не работаю! На скорости они отскакивали от плотного снега и никак меня не тормозили. А вот я их перед собой воткну! Да пожёстче!
«Ох, ёплешке!» — вскричала чувашская половина моей плоти. Лыжные палки, раздвинув рёбра, казалось, насквозь проткнули меня, и я, сделав сальто, плашмя грохнулся на спину. Помутневшее небо жалостливо склонилось надо мной. «Чому я не сокил, чому не литаю?» — заныла под рёбрами уже украинская моя половина. Чому, а точнее — какого чёрта я не выбрал санки в пункте проката?!
Весть о том, что какой-то русский оккупировал трассу, разнеслась по ней сверху донизу. Меня аккуратно объезжали и даже махали ручками. Некоторых лыжников я видел уже не в первый раз. Ещё немного — и мне начнут передавать письма от жены и детей. Но даже такое внимание подействовало ободряюще. Я не одинок! «Я, конечно, вернусь, я, конечно, вернусь — вспомнились вдруг строки из песни, — не пройдёт и полгода»
После очередного падения крепление на правой лыже было безнадёжно раскурочено. Используя освободившуюся лыжу как ручной тормоз, я вычерчивал зигзаги на одной ноге. Скрежет стоял страшный, но катание было уже фигурным. Опыт с трудом, но давался! Когда не выдержало и второе крепление (при таких-то нагрузках!), я вспомнил Юркин совет: плугом! Собрав волю в кулак, я бросился вниз напрямую без всяких там зигзагов. Я летел на брюхе и — плугом! — удерживал перед собой скрещённые лыжи (говорю же — опыт!). Вот она, колдовская сила скорости! Вот что манит нас, настоящих мужчин, в горы! И этот снежный вихрь — разве это не прекрасно?!
На повороте я остановился об огромную ель.
В глубоких складках коры ели бегали разноцветные мурашки. Запах дерева и зимней свежести наполнял лёгкие. Со стоном перевалившись на спину, я увидел над собой две девчоночьи головы, которые с любопытством разглядывали меня. Рядом стояли санки (вот ведь какие умницы девчонки!). А за санками, уже совсем близко, был виден народ у финиша. В груди всколыхнулось что-то трогательное. Помятое лицо озарилось счастливой улыбкой.
С помощью девчонок усевшись на лыжи и держа палки как вёсла поперёк движения, я покатился к финишу навстречу аплодисментам.
Сорок минут — рекорд трассы! — я укрощал строптивую высоту. И ведь сделал это!
Игоря ждали уже с жёнами и детьми. Молча. Напряжённо всматриваясь в поворот. Вообще-то Игорь был самым опытным из нас, поскольку имел горнолыжный костюм и медицинскую страховку. Он потому и пошёл последним, чтобы на мажорной ноте завершить наше сегодняшнее мероприятие.
Народ, видя, что русские ещё здесь, не спешил расходиться и тоже с любопытством поглядывал вверх. Никто не посмеивался, не шутил. Меня даже угостили глинтвейном. Но недоумение в глазах ожидающих было.
И вот из-за поворота вылетела знакомая голубая фигурка. Не успели мы радостно выдохнуть, как фигурка, не сворачивая, исчезла в зарослях.
В глубине леса вздрогнула макушка ели. Потом вторая, третья…
Движение на трассе замерло. Несколько лыжников, остановившись, нерешительно направились к елям. Мы тоже рванули туда…

Вечером в подвале пани Яны было особенно шумно. Боевые друзья делились впечатлениями, демонстрируя друг другу синяки и шишки. Дверца винного шкафа непрерывно хлопала. Жёны подавали закуски. Ребятня крутилась вокруг, играя обломками Игоревых лыж. Его тяжёлая рука, загипсованная до самой шеи, важно выпирала на полстола.
Игорь виновато улыбался и думал о том, как теперь вести машину назад в Кёльн. Надо было чуточку добавить по страховке, и приехал бы специальный агент. А так, придётся вызывать друга Эрика.
— Дядя Слава, а на чём лучше спускаться: на лыжах или сноуборде?
— На жопе, Мишка, лучше всего на жопе! Но ноги при этом — только плугом!
И если в глазах детей мы были героями, то в глазах жён отчётливо читалось: раздолбаи! Но ничего, завтра будет ещё один день, последний в нашем путешествии. И мы постараемся сделать его романтичным.

ВЕРШИНА

Рельсы ожили, нарушив сказочную тишину, и из укутанных снегом елей выехал жёлтый трамвай. Суетливая белка взмыла вверх и скрылась в ветвях. Вскрикнув, прошуршала крыльями птица. Трамвай приближался, символизируя начало нового дня.
Каждый из нас выбрал сегодня то, что хотел. Дети под присмотром Оли отправились на каток. Безмятежно обнявшись, ушли в тихие предместья Попрада Юра и Юлич. Лёша остался в гостинице с Игорем, для которого активный отдых уже закончился.
В вагоне было тепло, тихо и почти по-домашнему уютно. С лица Иришки не сходила умиротворённая улыбка. За окнами трамвая раскрывалась горная Словакия. Мы плавно кружили между холмами, подбираясь к подножию горы Ломнински Штит.
И вот уже, сменив трамвай на кабинку фуникулёра, мы плывём над спящим лесом. Кабинка поскрипывает, и это единственный звук в окружающем нас безмолвии. Серая пелена густого тумана стекает по склонам, обнажая скалистые выступы и до самых макушек укутывая могучие ели. В неспешном движении ощущается лёгкая грусть. Впереди нас мелькнул синий просвет и тут же погас. Вот и под нами уже ничего не видно. Мир спрятался и затаился.
Лёгкий толчок — и мы выходим в белое никуда. Мы держимся за руки и осторожно ступаем по пушистому снегу. Вокруг слышны голоса невидимых людей. Я вытягиваю руку и едва вижу кончики пальцев. Туман ли это? Или это волшебный сон приютил нас в своих видениях? Иришка отпрыгивает в сторону и исчезает.
— Ку-ку! — раздаётся за моей спиной её игривый голос.
Я бросаюсь на звук и натыкаюсь на крупного дяденьку в солнцезащитных очках.
— Здрасьте! — выдыхаю я и ныряю в туман.
— Ку-ку! — вновь слышу я голос Иришки.
Вот ведь шалунья! Делая робкие шаги, я ловлю её, широко раскинув руки. Но вскоре, поддавшись неожиданному веселью, ношусь за ней, как угорелый, и даже делаю нырки, когда голос её оказывается совсем рядом.
— Кю-кю! — включается в игру кто-то из местных. Ну уж нет, меня не проведёшь!
Ах, вот ты где! Иришка стоит в десяти шагах от меня и улыбается. Я лечу к ней, но что это?! За её спиной сквозь белое марево величественно проявляется вдруг двуглавая вершина Ломнинского Штита! Сияя и торжествуя, она захватывает всё небо.
— Смотри! — кричит Иришка, указывая уже за мою спину.
Ух, ты! Пелена растворилась, словно живую карту раскрыв перед нами землю до бесконечно далёкого горизонта. Мы читаем эту карту и с восторгом угадываем внизу знакомые места. Игрушечный город. Крохотные деревеньки. Лоскуты полей и перелесков в лучах разлившегося до краёв земли солнца. Едва уловимые взглядом ниточки дорог. Где-то там далеко-далеко копошатся наши друзья и дети. И даже не догадываются, что может быть такая красота! Привет, бояре!
Горный комплекс огорожен красными флажками. Странной и интригующей выглядит тропинка, уходящая в сторону от вершины. Разогретые глинтвейном и впечатлениями, мы украдкой выходим на неё и бежим навстречу новым ощущениям.
И снова нас накрывает туман. Мы нерешительно останавливаемся и прижимаемся друг к другу. В глухой тишине таится тревога. Мы молчим и ждём. Через несколько минут всё опять прояснивается, и нас вдруг осеняет: да не туман это вовсе! Это же облака! Мы в облаках! Вот это да!
До края бездонного ущелья всего несколько метров. Мы свернули с тропинки, чтобы увидеть облако, которое провалилось в ущелье и теперь, вздыхая и ворочаясь, пытается выбраться оттуда. От напряжения облако стало густым и тёмным. Его лапы цепляются за выступающие камни и подбираются к нашим ногам. Мы невольно пятимся. Облако сердится и тяжело дышит. В его нутре возникла вдруг кольцевая радуга. Словно какое-то таинственное существо пронзило нас недобрым взглядом.
Надо возвращаться. Не зря, ох, не зря расставлял кто-то красные флажки вокруг базы.

Горячее вино согревает и успокаивает. Сейчас будет ещё один подъём. Ещё четыреста волнительных метров! Мы уже рассматриваем в своих ладонях памятные медальки, вручённые нам в честь того, что оказались здесь. И взираем на двуглавую вершину, как на почти сбывшуюся мечту.
И вот мы над миром! Над облаками! Над суетой! Выше нас только небо, чистое и холодное. Даже соседние горы смиренно склонились перед нами, обнажив сияющие вершины на фоне глубоких теней. Хочется что-то сказать, но слов нет. Они остались там, на земле. Здесь, кажется, всё рождается заново.
Узкий гребень ведёт ко второй главе вершины. Взгляд влево, взгляд вправо… Лёгкое головокружение пьянит сознание. Я берусь за поручень и сажусь на ступени. Иришка оборачивается, что-то говорит. Нет-нет, всё хорошо. Это от избытка чувств.
То ли солнце растопило снег, то ли яркий свет заслезил глаза. Всё медленно плывёт, всё движется.  А может, это я рождаюсь заново в неясных очертаниях сбывшейся мечты?
       

   










ДНЕПРОВСКИЙ ПРИЛИВ
Ярославль — Днепродзержинск — Кирилловка
Август 2004 года.

Москва встретила нас ядрёным дождичком. И уже поневоле думалось только о доме. И с каждым часом, пока поезд тащился до Ярославля, эти мысли становились всё нетерпимее.
Поезд безнадёжно опаздывал. Душный вагон, в котором не работал кондиционер, протяжно вздыхал и тупо пялился в тёмные окна. Все фильмы просмотрены. Пиво-воды выпиты. Бутерброды съедены. Оставалась ещё проводница. Её и покусывали раздражённые пассажиры. За духоту. За бесконечные стоянки и отсутствие информации. За неслабые цены на билеты и буфетное пиво. За те оскорбительные три рубля, которые она брала за аренду наушников.
На раскисшем лице проводницы уже не оставалось никаких понтов фирменного поезда. Её ментовские интонации при посадке сменились на невнятный лепет о каком-то там урагане. О том, что всё там впереди обездвижило или ползёт наощупь. И от неё отстали. Но по инерции ещё кляли начальника поезда, управление дороги и даже самого Пушкина.
Судя по загару и пёстрой поклаже, полвагона возвращалось из отпусков. Человек отдохнувший возрождает в себе чувство собственного достоинства. Плечи его распрямляются. Мысли становятся разумными. А в душе бушует праздник, который он привозит с собой как самый ценный сувенир. И не важно, где он был: в сказочной Венеции или в глухой чувашской деревне. Важно, что он оторвался от обыденности и прочувствовал, что мир богаче, чем это можно представить, глядя в телевизор. Лучше или хуже, но это прекрасный повод задуматься о самом себе и о том, что тебя окружает.
Поезд опоздал почти на три часа. Сонный город принял нас молча без лишних эмоций. Отпускники с некоторым сожалением превращались в жителей.
Мы входим в дом. Идеальный порядок, как и было задумано перед отъездом. Ни пылинки, ни соринки. Каждая вещь на своём месте. Дом нас ждал. И вот уже колбаска порезана. Горилка налита. И лёгкий звон приятно разносится в атмосфере домашнего уюта.
— Ну, за Леонида Ильича!

Сквозь привычные за это лето облака пробивалось пронзительно синее небо. Он стоял перед нами молодой и полон сил. Взгляд его устремился вдаль, охватывая просторы всего бывшего Советского Союза. Безмолвный и безмятежный, он как бы останавливал время, олицетворяя собой наше далёкое детство.
Впрочем, на облик самого Днепродзержинска — родину Леонида Брежнева — новое время не наложило никаких заметных отпечатков. Мощные здания с затейливыми фасадами лишь постарели и облупились. И только у их подножий в многочисленных магазинчиках протекала суетливая жизнь. Своей главной улицей город устремлялся вниз, где у самого берега Днепра безостановочно дымил металлургический комбинат. Шум машин и людские разговоры гасли в этой величественной панораме, не нарушая плавного течения мыслей.
Мы бесцельно брели по городу, как если бы случайно оказались в нём. Памятник Ленину. Памятник погибшим в войну милиционерам. Юбилейная скульптура в честь градообразующего предприятия. А вот новенький памятник Матери, как и все подобные слепленный с образа матери местного мэра. Безвкусно, но, видимо, надолго.
Поначалу мы заходили во все встречные магазины, но быстро убедились, что все эти товары есть и в Ярославле. Здесь, правда, дешевле, но это не повод для ненужных покупок. Местный рынок тоже ничем не удивил. А никто и не собирался этого делать! Грязноватый и неустроенный, он бурлил, затариваясь продуктами, и ему не было никакого дела до того, как он выглядел со стороны.
Сочные персики приятно утоляют жажду. Дети взбодрились и уже не кивают от усталости на проходящие мимо маршрутки. А это — Прометей, символ города. Мы задираем головы и пытаемся разглядеть огненесущую фигуру на высоченном постаменте. Впечатляет, хотя несколько и озадачивает появление в этих краях греческого титана.
После Тараса Шевченко, присевшего у местного театра в глубоких раздумьях, мы вдруг упёрлись в… провал. Треснувший на половине улице асфальт вместе с деревьями ушёл под землю. Оттуда струился пар, и пахло сыростью. Рабочие расставляли ограждения. В ближайшем переулке скапливалась дорожная техника.

…Банально звучит, но дождь лил как из ведра. Мы с друзьями сидели в компании главного доменщика Днепропетровщины, то и дело недоумённо поглядывая в окно.
— Да нет, такой не может долго идти, — поочерёдно успокаивали мужчины женщин и детей.
Однако четвёртая бутылка коньяка появилась, лишь чтобы переждать ливень. Но он не прекращался. В конце концов мы попрощались с хозяином дома и двумя семьями плотно забились в старенькие «Жигули».
Дворники на лобовом стекле работали как лопасти миксера в сливках. Машина с трудом пробивалась сквозь стену дождя. В низине у моста через Днепр она вдруг перестала слушаться руля и вскоре заглохла.
  Нас медленно и неуверенно вращало. Фары светили из-под воды. В салоне было тихо как в кинотеатре.
— Папа, а на тот берег мы тоже по воде переберёмся?
Мужчины вздрогнули и оглушили всех беспорядочными командами. После короткой энергичной возни я, мой друг и водитель полезли в окна. Воды за бортом было много больше, чем обычно бывает нетрезвому человеку. Ориентируясь по размытым огням близстоящей бензозаправки, мы как лодку направили машину в её сторону…
За ночь на Днепродзержинск вылилась трёхмесячная норма осадков. Ближе к Днепру город лишился половины дорог. Дома, вставшие на пути мощного потока, были по окна забиты землёй, обломками асфальта и деревьев. Мы с женой крепко держали детей за руки, стоя у провала, и испытывали двоякое чувство запоздалого страха и тайного удовлетворения: никогда прежде свидетелями подобного разгула стихии мы не были.

На левом берегу Днепродзержинск был скучен и однообразен, как и всякое массовое жильё. Скудость архитектурной мысли, не имея возможности укрыться за природным ландшафтом, больно била по глазам. Было ощущение какого-то непостижимого обмана, словно вместо Украины мы оказались вдруг в ярославском Брагине.
Но это, если проехать мимо.
Семья моих бывших однокашников восторженно приняла нас в свои объятья. Мы не виделись с советских времён и теперь с любопытством разглядывали друг друга. Перезнакомив детей, мы погрузились в воспоминания и долгие беседы за жизнь. И становились прежними: лёгкими на подъём и полными затей. И поминутно удивлялись: что же мы раньше-то не встретились, если это так просто?
С каждым новым знакомством город становился ближе и понятнее. Здесь живут отчаянно талантливые дети. Родители трепетно следят за их ростом и охотно собираются вместе. Особенно на берегу красивейшего и необъятного Днепра. Костёр. Шутки. Конкурсы. Как водится в некрупных городах, среди родителей обязательно найдётся и инспектор местной автоинспекции. С заходом солнца в свете мигающих служебных огней счастливая и не совсем трезвая компания садится в машины. И вся эта кавалькада, тесно прижавшись к головной машине инспектора, медленно вползает в город.
Радости и печали украинцев ничем не отличаются от наших ни в личном, ни в государственном масштабе. Любая тема разговора понятна всем собеседникам. Окружающие нас проблемы одинаковы, за исключением тех, которые сюда ещё не дошли.
И если о детях, то учителя здесь зарабатывают чуть меньше наших. Но цены в Украине существенно ниже. Водка, извиняюсь, за семь гривен очень хорошая. За одиннадцать — просто отличная. А если не интересуетесь, обратите внимание: трёхкомнатная квартира в спальном районе города стоит всего три тысячи долларов. Понятно, что при таких ценах мы ничего не слышали о бездомных украинских офицерах в отличие от наших.
Ну, а девушки? А девушки (не при жене будет сказано) улыбчивые, приятного цвета и красивые даже в августе, когда большинство из них уезжает на моря и в дальние страны.
А если жарко, то, конечно, по пиву? Я бы подождал до вечера. Как и любое российское, любое украинское пиво после третьего глотка становится одинаковым и противным. А как бы хотелось воскликнуть, что лучшее пиво — местное! Но это если вы пьёте кёльнское или, скажем, домашнее чувашское. То есть то, которое далеко не вывезешь — испортится. И если антиглобалисты, устраивая погромы, именно это имели в виду, то я их очень хорошо понимаю. Нет, но, может быть, вы запиваете и уже всё-таки вечер, то можно и пивом. Но тогда потянет на разговоры о политике.
— Вот ты скажи мне, чего они всюду лезут, эти американцы? — Серёга закусывает жареным баклажаном и ищет в моих глазах поддержку. Жёны, не прекращая своего разговора, прихватывают вино, фотоальбомы и уходят из кухни в комнату.
Что тут скажешь? Беспокоятся, наверно, вот и лезут. Силы позволяют.
— Что они всех учат, а? Югославию завалили, Ирак, Афганистан…
Понятно, что судьба мира решалась именно здесь и сейчас. Дабы не напортачить чего, приходится защищать бедных американцев. Мол, зато мы не воюем с афганскими талибами где-нибудь под Волгоградом. А на Балканах туристов теперь больше, чем в России и Украине вместе взятых.
— Всё равно не люблю я их! — Не найдя взаимопонимания, Серёга откинулся к стенке, и тут же за его спиной страшно затрещало. Резко обернувшись, он выдернул из стены искрящийся провод, торчавший оттуда без всякой розетки. — Как они меня достали!
Поскольку холодильник оказался отключён (а в нём ещё было!), то под угрозой неминуемого потепления мы быстро пришли к консенсусу: всё-таки наш родной чиновник нам ближе, а потому опаснее. А американцам мы ещё покажем, вот только розетки починим. Ну и, конечно, если президенты наши, мобилизуя народ, так сказать, будут сгибать нам пальцы в кулак вовнутрь, а не наружу…

Дожди мельчали и становились более редкими. Лето спешило отдать земле нерастраченное тепло. Мы рассматривали карту и выбирали место встречи с морем. Почти в каждой российской семье есть родственник, живущий в Москве. Здесь же обязательно найдётся родня на побережье: тётя в Мариуполе, Лёша в Одессе, Нинка в Ялте. Но сосед друзей Могин как-то просто и убедительно рубанул по карте ребром ладони: «Да что тут думать, езжайте в Кирилловку!» Его самый длинный палец — мизинец (остальные потерял на пилораме) — упирался в небольшой выступ на побережье Азовского моря.
Мы никогда не были в местах массового организованного отдыха. Но, видимо, пришло время испытать и это. Путь в 350 километров на юг в маршрутке, с тем же телевизором, обходятся нам в полтора раза дешевле, чем на ярославской электричке до Москвы.
И вот уже тополя сменяют друг друга. В проплывающих полях волнуется кукуруза. И подсолнухи в пышных шевелюрах завистливо провожают нас взглядами. Весёлый водитель не просто работает в дороге — он живёт ею. «Может, дыньки хотите прикупить? А перекусить не желаем? Внимание: Днепрогэс! Смотрите и помните! Что, дети по нужде просятся? Это легко, только вот кусты покрасивее подберём…»
В полдень наш микроавтобус останавливается на небольшой площади. Посёлок Кирилловка укрыт густыми деревьями и не выдаёт нам никаких ориентиров. Покрутив головами, мы двинулись в сторону предполагаемого моря и уже через десять минут производили несложные арифметические расчёты с хозяйкой одного из домов. Двадцать гривен с человека за ночь с извинениями: мол, лето было дождливое, и всё тут только-только начинается. А то!
Беглый осмотр дворовых удобств показал, что мы здесь будем максимально приближены к природе. Это нас нисколько не огорчило. Вообще, сервис — не наша проблема. Наши проблемы — это когда мы платим за то, без чего спокойно могли бы обойтись.
А вот и народ. Сразу мы его как-то и не заметили. Подхваченные людским потоком, мы некоторое время кружили по торговым рядам и наконец по неприметному переулку вышли к морю.
Горизонт исчез. Освобождённые мысли застыли, не решаясь оторваться от берега. Живое бесконечное море поглотило разом все наши чувства. Как сбываются мечты? Они просто взрываются в душах!
Достигнув главной цели путешествия, нам оставалось лишь приятно провести время. Кирилловка удобно расположилась между двумя узкими и длинными косами — Пересыпью и Федотовой. Обе косы плотно застроены многочисленными базами отдыха, куда многие приезжают из соседних областей лишь на выходные дни. В самой Кирилловке базой является каждый частный дом, где просят остановиться не менее, чем на пять ночей.
Восход солнца ещё не повод для пробуждения отдыхающих. Но с первым теплом улицы посёлка оживают, принимая одностороннее движение к морю. Тысячи, десятки тысяч людей. На главной улице поток замедляется и рассредоточивается. Кафе, ларьки, магазины. Сплошной торговый ряд вдоль всей улицы, завершающейся к тому же местным рынком. Фрукты, рыба, сувениры. Вино в розлив. (А вот сюда ещё надо будет вернуться.)
Курорт живёт и ни в чём себе не отказывает. И нам уже понятно, что атмосфера приятной расслабленности здесь точно такая же, как, скажем, в Сочи или на Лазурном берегу.
Кто сказал, что Азовское море мелкое? Нет, если вы на лайнере, то конечно. Но я со своими метр семьдесят чувствую себя в нём превосходно. Для не плавающих жены и детей оно кажется бездонным уже у самого берега. И как и все другие моря, оно бескрайнее и солёное. И здесь тоже живут мечты…
Дегустация оказалась бессмысленной: всё вино было превосходного качества. И всего двенадцать гривен за полуторалитровую бутылку. Мы выбрали на улице наиболее симпатичную нам бабушку-торговку и назначили себя её постоянными клиентами.
Время текло плавно и безмятежно. Кирилловка лишь в последние годы стала столь популярной и многолюдной. И сейчас спешно застраивалась частными гостиницами и уютными ресторанчиками. У нашей хозяйки мы насчитали шестнадцать комнат для отдыхающих, под которые она приспособила все дворовые постройки. Двор был явно не образцовым, но после нас свободных мест уже не было. Частным умом посёлок всё больше задумывался о будущем. Вот и хозяйка остановится вдруг и бросит беспокойный взгляд на соседнюю стройку.
Местные власти, как водится, регулярно собирают дань «на развитие». Однако оно строго ограничено центральной площадью, на которой расположились почтамт, поселковый совет и декоративная пограничная застава с пограничным столбом в палисаднике. Ни метром дальше. И потому в Кирилловке всё ещё много бесхозных запущенных мест, где груды мусора в полуразрушенных постройках соседствуют с памятью о советских временах.
Вечером народ, прикрыв наготу, расслабляется окончательно. Музыка, звон бокалов, беспрерывные фейерверки. Удивительно, но за всё это время мы не видели ни одного полицейского. Хорошее вино, красивые лица, ощущение бесконечного праздника — конфликтам тут просто некуда втиснуться. У счастливых людей прекрасное чувство самосохранения.
Традиционное посещение луна-парка. Дети радостно возбуждены: «Ещё хотим!» Да пожалуйста! В отличие от жадного монстра, который порой наезжает в Ярославль, местный луна-парк более человечен. Он не забирает последнее, а дети никогда не уходят отсюда с пустыми руками. Пусть небольшой, но приз они обязательно получат.
Наша бабушка с дедом в конце дня грузят коробки с вином в коляску мотоцикла. Дед почтительно здоровается с постоянными клиентами. Бутылочку берём с собой. По стаканчику тут же — за здоровье трудящихся! А сын уже толкает в бок и кивает на тир.
— Ну ты, пацан, даёшь! Я такую и гранатой не достал бы.
Пацан, поразивший трудную мишень, смотрит на меня и улыбается. Его мамаша с такой же улыбкой тонко намекает окружающим:
— За это, наверно, и приз полагается?
— Да какой приз! С такой стрельбой — сразу к военкому!
Однако парень из обслуги, верно оценив ситуацию, запустил руку в мешок с игрушками. Правда, чтобы он сделал это уже для нас, нам с сыном пришлось биться до последней мишени.
Что же купить на память? Не вопрос. Армия всевозможных поделок из ракушек будто только что вышла из моря и оккупировала прилавки. С фантазией у людей тут всё в порядке. А вот открыток или картин с местными видами ещё пока не появилось. Художник Михаил рисует Крым. Вот, например, гора Кара-Даг. Михаил, бывший скалолаз, дополняет её красоту рассказом и увлечённо описывает её отрицательные наклоны с невидимой стороны картины. Беру. На правах первого покупателя советую ему обмахать картины денежкой: видел такое на ярославских рынках. А чтобы удача уж совсем никуда не делась, выпили с ним по стаканчику. Так у картины появилась своя маленькая история. А на следующий день вдруг полил дождь, и Михаила я больше не видел. Видимо, крымские пейзажи здесь трудно приживаются.
В день отъезда небо вновь затянулось тучами. Море ушло в себя и никого не принимало, выгуливая по побережью одинокие волны. Влажный солоноватый ветер трепал зонты и вздымал над домами обрывки бумаг.
Мы прощались с морем и не скрывали своей грусти. Но уже чувствовали, что мир стал богаче, и что ещё обязательно будут новые встречи.
— Счастливого вам пути и приезжайте ещё! — напутствовала нас хозяйка.
Почему бы и нет. Правда, мы как снаряды дважды в одно место редко попадаем. Но если нас спросят об отдыхе, посоветуем друзьям думать и в эту сторону.

 









 СЕМЬ КАРТОФЕЛИН ЗИГМУНДА ХЕРЦЕРА
Ярославль — Кёльн.
Август 2002 года.

Шинель с погонами российского полковника я привёз для Эрика. Но с ним увидимся вечером, а сейчас она висит и не даёт нам покоя.
— Может, Зигмунда разыграем? — предложил Игорь.
— Кто такой?
— Бывший военнопленный. Где-то под Москвой дороги строил. Он, кстати, и по-русски неплохо говорит с тех пор.
Мы вышли на балкон. Деревушка Оденталь, пригород Кёльна, удобно приютилась на высоком холме. Находиться в ней было одно удовольствие. Душевно и красиво. Нутром ощущаешь каждую её деталь, созданную умелыми руками. С низины к деревушке подобрался могучий ельник, от которого тянуло прохладой и густым запахом зелени. Дом Зигмунда с искусственным прудом и ухоженным яблоневым садом был хорошо виден с балкона. Как и сам Зигмунд, бодрый лысоватый дед в шортах, сыпавший из ведёрка корм обступившим его курам. Игорь окликнул его, приветственно помахал. Через минуту они по телефону договорились о встрече: мол, тут товарищ из России хочет прикоснуться к немецкой действительности.
Я надел шинель и перед зеркалом придал своему лицу вид максимальной значительности. Получалось не очень убедительно: облик мой сильно портили джинсы и кроссовки. Но зато торчавшая из кармана бутылка водки как бы намекала на неформальный характер визита.
К нашему удовольствию Зигмунд был ошарашен. Появление у его дома российского офицера, да ещё в шинели под палящим августовским солнцем, вызвало в нём неосознанную тревогу. Он растерянно улыбался и суетился, не зная, куда деть руки. В дежурных фразах он бросал короткие взгляды на Игоря, с которым уже много лет был в добрых отношениях, но тот виновато отводил глаза в сторону, как бы давая понять, что в этот раз пришёл не совсем по своей воле.
Наконец мы прошли во двор и оказались у искусственного пруда. Собственно, розыгрыш уже состоялся. Мы украдкой наслаждались произведённым эффектом, но ещё не знали, как красиво выйти из ситуации. Я стоял, важно заложив руки за спину, и, соображая, смотрел на пруд. На фоне его причудливо выложенного дна плавали потрясающе красивые рыбы, сбивая меня с мысли.
— Значит, Зигмунд, вы теперь здесь обосновались?
— Да, здесь! А там у него курятник, — услужливо выпалил вдруг Игорь. — А за яблонями ещё и персики растут!
Из-за оградки на нас таращились куры, своей окраской больше походившие на павлинов. Левее сквозь плотную листву пробивались огромные жёлтые яблоки. За низенькой постройкой сияла на солнце крыша объёмистого трейлера, предназначенного для беззаботных и комфортных путешествий.
— Это всё хорошо, конечно, — сказал я, доставая бутылку. — Вы ведь, Зигмунд, в советском плену дорожником работали?
Зигмунд, коренастый и крепкий даже в свои годы мужчина, кивнул и сделался совершенно серьёзным.
— Ну так вот. Вынужден сообщить вам, что дорога, которую вы строили, пришла в полную негодность. Проще говоря, кирдык ей пришёл, несмотря на все ваши старания. В связи с этим российское командование приняло решение мобилизовать всех бывших военнопленных не старше девяноста лет на устранение обнаруженных в настоящее время недостатков и приведение этих дорог в надлежащий вид аккурат ко дню шестидесятилетия Победы. Для вас будет организовано бесплатное питание, созданы приемлемые условия проживания…
Зигмунд смотрел на меня и широко улыбался. Мы с Игорем тоже улыбались, довольные удачной, как нам показалось, шуткой.
— Нет-нет, я понял, что вы меня разыгрываете. Но всё равно разволновался. Просто, я столько лет не видел русского офицера… Как-то сразу почувствовал то время.
Вскоре мы сидели в тени за столиком и слушали рассказ Зигмунда Херцера, душу которого так нечаянно разбередили.

«Солдатом вермахта я стал в начале 1944 года, когда мне едва исполнилось восемнадцать лет. После недолгого обучения меня отправили на восточный фронт в Литву, и оттуда мы уже двигались только назад. Паники не было, но положение наше выглядело безрадостным. Это особенно ощущалось в общении с опытными солдатами, которые чувствовали противника, его силу и даже настроение. А в Кёнигсберге 7 апреля я попал в плен. Сначала были небольшие временные лагеря, но через два месяца я оказался в Рижском лагере для пленных. О побеге думал постоянно. Молодой был, энергичный, никак не представлял себя в неволе. У нас подобралась дружная компания таких же беспокойных парней, и вскоре мы сбежали. Надеялись всё-таки выйти к своим. У местных жителей выясняли обстановку: по их рассказам получалось, что русские очень быстро двигались на запад. Мы уже Литву прошли, уже польская граница была совсем рядом, и тут нас задержал военный патруль. В итоге мы оказались снова под Ригой, но уже в штрафном лагере на торфяных рудниках. А через два месяца нас с тысячью других пленных эшелоном переправили ближе к Москве в город Лопасню (ныне — Чехов).
По прибытии из нас отбирали водителей грузовиков. Вызвались человек двести, и я в том числе. Работать предстояло на строительстве дороги. Отбор я прошёл нормально. А мой друг, бывший офицер люфтваффе, с которым мы бежали из плена, машину водил плохо, и его забраковали. Тогда я обратился к русскому офицеру с просьбой и меня отправить вместе с другом обратно в лагерь. (Русскому языку, как и вождению машин и танков, нас учили в учебной части.) Офицер в ситуации разобрался быстро: мол, ещё немного подучишь язык и будешь у нас переводчиком. Так я попал в автоколонну. Работал переводчиком. Если кто-то из водителей болел, замещал его: возил стройматериалы, ездил за запчастями. Позднее работал ещё учётчиком и диспетчером.
Наша автоколонна в количестве восьмидесяти машин обеспечивала строительство дороги Лопасня—Тула. Старая дорога была в ширину пять метров, мы её расширяли до семи. Машины загружались и разгружались бригадами военнопленных. Ежедневно вёлся учёт расхода горючего, количества материалов и рейсов. Вели его бригадиры, я, как учётчик, и охрана. Бригадиры при этом полагались на меня. Охрана обычно сидела в вагончике и выходила оттуда в конце смены; брала наши отчёты, вносила туда свои коррективы, и в итоге всё сходилось, хотя и не соответствовало действительности. Очень часто нам приходилось неофициально ездить в колхозы: дрова подвозили, какие-то материалы, людей. И всё это потом списывалось на дорогу. А если бы не эти, как говорили, левые рейсы, то дорога была бы шириной не меньше восьми метров.
Начальником автоколонны был очень хороший человек майор Фусенко. Весёлый, незлобный, хотя на фронте ему досталось. Работали в две смены по двенадцать часов. И это было, в общем-то, неплохое время для нас при тех обстоятельствах. Мы жили значительно лучше, чем те, кто находился в лагерях. У нас не было больших проблем с едой, обувью, одеждой. Мы свободно ездили туда, куда нас посылали. Правда, кроме русских водителей. В автоколонне их было человек двадцать. Все они попали сюда после немецкого плена, и контролировали их очень жёстко. Для нас это было непонятно. Им строго запрещалось выезжать за пределы тридцатикилометровой зоны. Их часто меняли. И даже майор Фусенко относился к ним строже, чем к немцам.
А ещё мы, конечно, видели, как тяжело и бедно живёт местное население. Но люди мне встречались в основном хорошие. В самом начале работы на дороге у нас был период, когда мы голодали. В один из дней я пошёл по деревне в поисках какой-нибудь еды. Увидел женщину у ворот. «Матушка, дай поесть», — прошу её. Женщина посмотрела на меня и тяжело вздохнула. Мне показалось даже, что на глазах у неё появились слёзы. Она жестом пригласила меня в дом, привела в пустой погреб. На одной из полок там лежали семь картофелин. «Я бы дала тебе поесть, но это всё, что осталось. Каждую картофелину я делю на четыре части и тру в суп из крапивы и других трав, чтобы накормить семью». И тем не менее одну картофелину она вложила в мою ладонь. Этот случай я запомнил на всю жизнь. Много позже, в послевоенной Германии, жилось тоже нелегко. Но с такой людской добротой я уже не встречался.
Осенью 1947 года жизнь моя круто изменилась. В это время вышел приказ Сталина, указывающий, что все военнопленные, которые были в побегах или склонны к этому, больше не могут работать в свободных командах, а должны быть направлены в лагеря. Меня и ещё двоих из нашей автоколонны перевели в Мценский лагерь на работы в каменоломне. Работы там были очень тяжёлые и при строжайшем режиме. Вручную скалывали камни, грузили их на машины. Но тяжелее всего было переносить обиду. Понимал, конечно, что я в плену, полностью подневольный, но ведь ничего плохого я не сделал за это время. Да и пользы от меня на дороге было гораздо больше. В общем, не смирился и уже через три дня совершил свой второй побег. В Лопасне у меня было много русских знакомых, и в надежде укрыться у них я устремился туда…»
Нет, ну каков Зигмунд! Сбежать из лагеря «в надежде укрыться у своих русских знакомых»! Это что: наивность или реальность? Хорошо помню рассказ бабушки о том, как в конце войны в наш чувашский городок на Волге привезли раненых немецких военнопленных. Легкораненые из них от станции до госпиталя шли пешком под присмотром двух автоматчиков. И люди здесь впервые увидели немцев. В собравшейся толпе случился нервный срыв. Озверевшая от людских потерь и напряжения, она набросилась на раненых пленных. И дико кричавшая женщина обломком кирпича убила одного из них. Возникло оцепенение, люди остановились. Но ненависть отступила лишь спустя месяцы, оставив в памяти кровавый след.
«На железнодорожной станции меня уже ждали. Я прятался невдалеке, и когда один из товарных составов тронулся, побежал. И сразу же услышал погоню. У последнего вагона я уцепился за какую-то скобу и повис в воздухе. В меня начали стрелять и, наверное, убили бы, но один из солдат-преследователей очень быстро бегал. Он догнал вагон, схватил меня за ноги и повис вместе со мной. Стрельба прекратилась. А мы висели с солдатом, пока пальцы мои не разжались… До сих пор эту картину в снах вижу.
После этого для меня настали ужасные дни. В тюрьме на территории штрафного лагеря меня избивали ежедневно. Ничего уже не спрашивали, просто тупо били, как скотину. Я был весь чёрно-синий от побоев и ни на что не надеялся, просто ждал конца. Даже думать ни о чём не мог. Не смог даже показать своей радости, когда на пороге камеры появился вдруг майор Фусенко. Бодрый, шумный, огромный. «Зигмунд, дружище! Ты чего тут прохлаждаешься? Я смотрю, отдых тебе на пользу не идёт. Готовься, скоро снова у меня работать будешь». «А как же приказ Сталина?» «Не бзди, парень! Я тут местным несколько машин стройматериалов подкинул, договорился, в общем. Только подлечиться тебе надо…»
Блин! Во время моей службы в армии мой старшина тоже привозил стройматериалы на гауптвахту, когда я там сидел. Потом отводил начальника «губы» в сторону и просил: вот этого, то есть меня, подержите у себя подольше. И держали! Вместо законных трёх суток сидел по шесть и даже двенадцать.
Ну а Фусенко что? На что ему сдался этот Зигмунд? Дядька-красавец и на язык не робкий Фусенко наверняка нравился женщинам. Только вот ухо-то его немецкая пуля изуродовала! Но только ухо. Душу, к счастью, не тронула.
«Визит майора Фусенко стал для меня чудесным спасением. Он хоть и шутил тогда, но взгляд его я запомнил. Серьёзный был взгляд, переживающий. Бить меня сразу же перестали. Я получал нормальную пищу, меня осматривал врач, и дело шло на поправку. Я радовался скорому возвращению в автоколонну, как к себе домой. И мне уже сказали, что дней через десять отправят туда, но дальше случилось уж совсем невероятное событие.
В один из дней рано утром всех пленных — пятьдесят человек — вывели во двор. Охрана нервничала и покрикивала на нас. Вышел озабоченный комендант, несколько раз прошёлся вдоль строя. По его указанию из числа пленных отобрали десять человек и завели их обратно. А остальных, и меня с ними, погрузили в две машины и куда-то повезли. Предчувствия были ужасные. Мы сразу прикинули, что в лагере из наших остались повара, плотник, сапожник и другие полезные в хозяйстве люди. А нас, штрафников, которые проблемы для властей создают, сейчас расстреляют или отправят в Сибирь, что, по слухам, было равносильно смерти.
Привезли нас на какую-то станцию, высадили, зарегистрировали. И повели вдоль эшелона, в котором уже находились сотни других военнопленных. Оттуда нам кричали: «Ребята, давайте к нам, домой в Германию!» Мы, конечно, не верили этому. Не верили, даже когда нас распихали по вагонам, в которых царило радостное настроение. Но поезд тронулся в западном направлении…
Позже выяснилось, что Россия отправляла пленных на родину в определённых интервалах и количестве, в основном больных и нетрудоспособных. Но в этот раз в одном из лагерей случилась эпидемия тифа, и понадобилась срочная замена сорока человек из ближайшего к станции лагеря. Этим лагерем оказался наш. И Пасху 1948 года я встретил дома с родителями…»

После водки мы допили и шнапс Зигмунда. И теперь с трудом возвращались из далёкого прошлого, прислушиваясь к шуму падающих в саду яблок.







               
ТЁЩА И МОРЕ
Ярославль — Адлер.
Сентябрь 2005 года.

А если тёща устала? Потеряла себя в круговерти дней, когда всё идёт как-то не так и помимо твоей воли. И дни слепились друг с другом, что и не разобрать, где там рабочие из них, а где — выходные. И нет никаких сил всё остановить и упорядочить. И тело начинает болеть, а душа не выносить чужих радостей. И главное — ничто от этого не помогает! Затеяла было ремонт, но он лишь обнажил нервы: не надо мне советов! Получается очень дорого!! Но у других всё равно лучше!!! Решила заняться внуками, но быстро переключилась на дочь. И вот уже жена моя пребывает не в духе. И как-то громко зазвенели кастрюли. И как-то противно стал звонить телефон. И стало понятно всем, что нужны перемены.
Нам, подвижным, трудно понять знакомых, которые годами не покидают город, имея для этого все возможности. И хорошо, если эти возможности материализуются в какие-то дорогие вещи, о которых приходилось мечтать. Чаще всё, включая и время, растрачивается впустую. Да и могут ли воодушевлять мечты, которые приютились в супермаркете? Что-то, конечно, иметь надо, но лишь затем, чтобы это не мешало жить.
Ну а тёща что? Да отойди ты в сторону, чего запряглась-то! (Это уже я вступаю в разговор). И ты придёшь в ужас от того, какая громадная куча ненужных дел пронесётся мимо тебя. И сопутствующих им вредных эмоций. Оглядись вокруг! Чувствуешь, что до горизонта уже рукой можно дотянуться — настолько скукожилась жизнь.  Не говорю — отдохнуть: отдых требует всё-таки какой-то подготовки. Но хотя бы отодвинуть горизонт! Взобраться на бугорок и посмотреть чуть дальше, чем думалось до этого. Надо только билет-путёвку купить, где угодно и куда угодно.
Угодно было, чтобы первой попавшейся тёще фирмой оказалась Яроблтур. Это и неудивительно: сеть её офисов давно уже накрыла наш город, что если и является проблемой, то только не потенциальных туристов. Куда? Да пусть будет юг. И море. Море оттягивает и хорошо проветривает. Можно и на автобусе. И не беда, что сентябрь — на юге жизнь долгая.
И тёща впервые за долгие годы поехала. Одна. Как взрослая. Кажется, в Адлер.
И было нам две недели тихого семейного счастья…
А осень установилась необычайная. Солнце шаловливо играет с пожелтевшими листьями — чего завяли-то! В голом прохладном небе только звуки и птицы. И грусть, пришедшая вдруг, не находит поддержки и утешения ни в глазах, ни в словах. А где же эти дожди, поражаемся мы, и эти хмурые тучи, которые в это время обычно лежат на наших плечах? Пора бы уже в разгар осени подпортить нам настроение. И где, кстати, тёща, которая, уже неделю назад вернулась с юга?
Тёща позванивала, очень коротко и непривычно звонко. И всё ей было некогда нас навестить, хотя до этого дела и заботы не особо-то ей досаждали, а если и досаждали, то вся её энергия уходила обычно в нудные и продолжительные охи и ахи. И когда она появилась у нас «на полчасика», мы уже изнемогали от любопытства.
«Жили в ста метрах от моря!» В этой короткой фразе уместилось столько эмоций и интонаций, что дальше можно было и не рассказывать. Это прозвучало как озарение, как сопричастность к чему-то глобальному, что возможно лишь при стечении каких-то случайных обстоятельств. Вспомнилось большевистское: «Я Ленина видел!»
«О, вы кровать новую купили! А я детям хурму привезла: сама ведь нарвала. И камушков им интересных насобирала». Всё-таки с тёщей что-то было не так. После «новой кровати» должна была последовать долгая пауза, а моя жена на пару недель оказаться под гнётом тёщиной беспричинной тоски. А тут — хурма, камушки… Причём, это действительно классно! У самих-то дома уже собралась коллекция различных ракушек, фруктовых косточек, перьев и прочей всячины, которая, возможно, не удивляет, но душу греет. Зашёл в кладовочку, скажем, за дрелью, взглянул на камушек, потрогал его — а и хорошо тебе стало. И иди потом, сверли себе на здоровье. В общем, простые такие вещи для маленьких радостей.
А тёща пьёт чай и рассказывает. Про зелёный город Адлер. Про очаровательные склоны у моря, с которых и видать далеко и с небом вполголоса говорить можно. Про море, которое зовёт к себе, играя волнами, а потом обнимает так, что ты чувствуешь его тепло и силу. Про компанию, которая так удачно подобралась. Про поездки по горным дорогам, когда аж дух захватывает.
Попутно она не забывала, конечно, примечать то, что обслуживали их там не так хорошо, как они отдыхали. Но без этого никак. А главное — говорила она об этом с нехарактерной для неё лёгкостью и равнодушием. Мол, кормили их не очень, но «мне от этого только лучше сделалось: вон сколько сбросила». И цены в округе были неслабые, но «мужики куда-то бегали и где-то доставали». Вообще, мужики там, судя по её рассказу, были сплошь золотые. И песню споют, и шуткой взбодрят. А то принесут вина и мяса, поставят местного дядьку у мангала — и вот уже не просто лирический отдых, а настоящий праздник! «А какую они рыбу однажды принесли с утра пораньше!» — и тёща, аппетитно причмокнув, закатила глазки.
Тут у меня в груди что-то кольнуло, и я плюхнулся лицом в растопыренную ладонь. Надо же, рыба! Два года назад мы не смогли поехать с друзьями на Байкал. Ну не было денег! А они там такую рыбу ловили! Даже дети! Потом ещё и фотографии прислали, сволочи. А там — хвосты рыбьи с лодки свешиваются! Ну как им простить это?!
«А вот вино ихнее у нас лучше», — вернула меня тёща из воспоминаний. Интересный поворот. Что тут скажешь, видно, мужики «не добежали». Высокие цены и часто низкое качество — это сопутствующие отпускникам явления на любом курорте. Может, не надо торопиться с покупками и больше ходить пешком, чтобы всё разглядеть и распробовать.
Собственно, так оно и случилось в конце концов. После двух-трёх экскурсий денег у отдыхающих значительно поубавилось и, например, в соседнюю Абхазию они пошли пешком. Здесь уместно было указать девушкам из турфирмы на то, что наш турист выбирает не там, где шире улыбка, а там, где дешевле. По крайней мере, он должен чётко представлять, во что ему обойдётся незабываемый отдых. Тогда он и взял бы побольше. И уж во всяком случае удивлялся бы только экзотике и красоте мира, а не суровым неожиданностям.
Это я за родную тёщу вступаюсь, которая в составе группы отдыхающих совершила десятикилометровый переход по живописным местам и оказалась в солнечной Абхазии. Ну и как там?
«Нищета страшная. Многие из нас были там ещё в советское время, и всё было замечательно тогда, потому и пошли. А сейчас всё разрушено, запущено. Народ грустно-озлобленный. Даже на базаре торгуют как-то обречённо. Вот уж — ломать не строить, быстро там жизнь усохла».
Вообще-то в такие места экскурсии можно организовывать бесплатно. Мол, жалуетесь на плохую жизнь? А вот мы вам сейчас покажем кое-что, и жизнь ваша покажется вам раем.
Вот и тёща, испытав после трудного перехода непередаваемое чувство мышечной радости, живо вернулась на базу и обратилась к морю.
«Там такие развлечения! Прогулка на катере. Или с парашютом на водных лыжах. А мне на скутере понравилось. Ничего подобного в жизни не испытывала! Один впереди, а другой его сзади крепко прижимает — и волны такие мощные!»
То, что тёща была «впереди», стало ясно по её сияющим глазам. После этого было естественным, что она заговорила о дельфинах, которые поздним вечером или уже ранним утром приплывали на пустующий пляж. И резвились как дети на фоне бесконечно далёкого горизонта. И время замирало в эти минуты, навсегда отпечатываясь в памяти сказочной картинкой…
От тёщиного рассказа души наши разомлели, на лицах застыли мечтательные улыбки, и лёгкая грусть повисла в тишине. Да уж.
И вот мы уже стоим у окна и машем ей энергичней прежнего. Обычно она брела вдоль наших окон важно и мрачно, как само назидание, и, останавливаясь через каждые три метра, тяжело махала нам, то ли прощаясь, то ли грозясь. А сейчас лишь разок игриво взмахнула ручкой и исчезла в золотистой осени, словно порыв ветра.
А что, собственно, произошло? Просто человек шагнул за горизонт.
И жена, окинув меня печальным взором, тихо произнесла дрогнувшим от зависти голосом:
— А мы на Новый год поедем куда-нибудь?
Да я и сам уже подумал, уткнувшись носом в цветущую на подоконнике орхидею, что обойдёмся мы в очередной раз без нового компьютера.

      


      


       
   
 

 СОДЕРЖАНИЕ

Раздел детский
Глуша
Детство напольное
Доля хрюновая
Мой друг маршал Толбухин
Первый снег
«Повторяю всем и снова…»
Боженька
Письмо Деду Морозу
Праздничный ужин
Бубнилки
Сосед и музыка моя
Окурок из прошлого
Крошка

Раздел взрослый
Утро дворовое
Ангелы на картофельном поле
Возвращение
Мечта
Демьянов холм
В немытые окна
Лётчик Сидоров
«В сентябре свежи причуды лета…»
Пантелеич и сущность
Кони синие
Призёр
«Налетело счастье, всколыхнуло…»
День пожилых
Поперёк воды
Эстет и Нина
Тихий час
Утро вьюжной ночи
Последняя полночь
Засада
Благовест
Размякло, поплыло
Две семёрки на счастье

Раздел женский
Глупая шутка
Прощай, девочка!
На середине реки
Слова, слова…
Немного о любви
Женский день
«В зеркалах весенних отражаюсь…»
От шефа поздравление
Я плачу
Я ухожу
Частушки бойкие
Утро
Укрощение жирдяя
Я выхожу

Раздел дорожный
Как русские Татры брали
Днепровский прилив
Семь картофелин Зигмунда Херцера
Тёща и море


   


 
 
         

   










   




      
   

   



 

 


 






Пилипец Вячеслав Николаевич

КОНИ СИНИЕ


В авторской редакции

Художник
Юлия Пилипец

Верстка, дизайн
Елена Клименко

Корректор
Ирина Пигилова

Ответственный за выпуск
Вячеслав Пилипец





Подписано в печать 27.04.2022
Формат 60х84/16. Бумага офсетная. Печать цифровая.
Гарнитура Georgia, Adventure.  Усл. печ. л. 16.74    Заказ 22
Тираж 200 экз.



Издательство «Нюанс»
150014 Ярославль, ул. С.-Щедрина, 23–234
Тел.: 8-905-633-58-59. E-mail: pilips.s@gmail.com


Отпечатано в типографии
«ОПЕРАТИВНАЯ ПОЛИГРАФИЯ»
Ярославль, Мышкинский проезд, 10
Тел.: (4852) 28-04-88