Лот Праведный. Исход. II

II Лот и Табил
 

      И взял Фарра Аврама, сына своего, и Лота, сына Аранова, внука своего, и Сару, невестку свою, жену Аврама, сына своего, и вышел с ними из Ура Халдейского, чтобы идти в землю Ханаанскую; но, дойдя до Харрана, они остановились там.
      Бытие, 11:31.
     1
      Скучно в лавке. Лот сидит на циновке, перекатывая в руках каменные шарики, и смотрит на улицу сквозь полупрозрачный полог — в городе полно мух.
      В это время дня, когда солнце словно останавливается передохнуть на самой вершине неба, город тоже вяло отдыхает после сытной полуденной трапезы. Большинство горожан спит в домах на циновках, расстеленных на глиняных полах, — так прохладнее. Некоторые сидят в тени больших деревьев у колодцев, неподалеку от своих лавок и мастерских. Редко кто пройдет по улице, стараясь держаться узкой полоски тени. Тихо в городе. Только в дальнем конце квартала упорно постукивает молоточком по латунному блюду настырный подмастерье: тук-тук, тук-тук-тук.
      Дядя Нахор ушел на задний двор считать товар, оставив лавку на Лота. Можно было бы и вовсе закрыться, как это делают многие. Но дядя жадный — вдруг зайдет случайный покупатель? Богатство любит терпеливых — учит дядя Нахор.
      Вот прошел мужчина с ослом — водовоз. Два больших глиняных кувшина в плетенных тростниковых корзинах покачиваются на костлявых боках животного. Ручки корзин связаны веревками, а под веревками кожаная подушка набитая соломой, чтобы не так терло ослу спину. Этот мужчина возит воду из источника Бин-Сун, что в часе ходьбы от Харрана. За день водовоз проходит по улице много раз — сколько успеет от рассвета до заката. Воду он сливает в большой чан, зарытый в землю позади его дома. Над чаном навес, чтобы вода не грелась. И два его сына черпают воду из чана и разливают в медные кувшины с длинными носиками, с которыми потом ходят по городу и предлагают всем, кто готов платить за воду. Находятся такие, хотя колодцев в Харране и предостаточно: вода из источника кажется людям особенно сладкой, а некоторые считают ее целебной.
      Вот прошел какой-то оборванный мальчишка с курицей, зажатой подмышкой. Он спешит и оглядывается назад. Наверняка своровал птицу у заспавшихся хозяев.
      А вот, наконец, и они — Аййа и Табил. Что-то они сегодня припозднились.
      Девочки остановились перед дверью лавки и перешептываются, посмеиваясь. Они не видят его со света, но знают, что он здесь, за полупрозрачной кисеей полога. И вот Аййа оглядывается вверх и вниз по улице — не идет ли кто? — и скидывает накидку на руки сестре. На Аййе ярко-пунцовая юбка до колен, сидящая низко на узких бедрах. Если бы не золотистый ремешок, юбка бы свободно соскользнула к ее ногам. Верхняя часть ее тонкого смуглого тела ничем не прикрыта, кроме голубой ленты, стягивающей крошечные груди. Аййа соблазнительно улыбается, подражая взрослым женщинам, но в ее улыбке все же больше детского озорства — ей всего двенадцать лет. Вот она встает на пальчики ног и вскидывает над собой худые руки, скрещивая кисти. Она танцует под ритмичные удары несуществующего бубна. Кружится на одной ноге, притоптывая другой. Резко наклоняется вперед и откидывается, широко расставив ноги. Качает бедрами, похлопывая по ним. Ласкает свое тело, изгибаясь змейкой…
      Всякий раз Аййа танцует новый танец. Она учится танцам в Храме Иштар, и каждый день, слегка перекусив в родительском доме, возвращается в это время в сопровождении старшей сестры на занятия. Через год, если она вдруг не подурнеет, Храм купит ее. Но Табил красивее Аййи — так кажется Лоту. У нее светлее кожа и нежнее черты лица. Она уже почти женщина — даже длинная накидка не может скрыть соблазнительных изгибов ее тела. Если бы она не была хромоножкой, ее бы тоже продали в Храм. А теперь ей ищут мужа. А если не найдут, быть ей наложницей какого-нибудь старика.
      Лот смотрит на девочек сквозь тонкую кисею полога и теребит амулет на запястье. Еще один амулет у него на лодыжке. И еще один висит на шее. Это Милка заставляет его носить амулеты — чтоб не сглазили красоту бесстыжие девичьи взгляды. В груди у Лота горит пунцовый пожар. Ладони вспотели. Он едва сдерживается, чтобы не сунуть руку под рубашку, где твердо и горячо. Вдруг Аййа высоко подпрыгивает, подхватив в полете края юбки, — и на миг Лот видит все!
       Танец закончен. Девочки смеются — Аййа громко, не сдерживая возбуждения от исполненного танца и дерзкой шутки, а Табил застенчиво, в кулачек. И вот Табил, слегка приволакивая ногу, подходит к самой двери, нагибается и берет с порога заранее приготовленную Лотом плошку со сладостями. Когда она поднимает медленно голову, их взгляды встречаются. Между ними только два метра разгоряченного воздуха, которым они жадно дышат, и полупрозрачный полог. Видит ли она его со света также отчетливо, как он ее? Может быть, и нет. Но она его чувствует. На верхней губе ее, покрытой нежным пушком, светятся алмазной пылью капельки пота. Накидка чуть распахнулась при наклоне — и Лот угадывает в темноте треугольного провала рубашки трепещущую округлую плоть. Вот Табил разогнулась, чтобы опрокинуть в широкий карман сушеные финики, чищеный миндаль и черные пластинки из сока вареной смоквы. Вот она ставит плошку на место — и взгляды их опять сливаются на мгновенье. Они прощаются. Если бы Лот сказал только слово!..
       — Лот! — кричит Аййа звонко, когда подходит сестра. — В следующий раз положи больше сладостей, если хочешь увидеть больше! А если ты выйдешь и поговоришь с нами, я для тебя три дня буду танцевать бесплатно! Не бойся, красавчик, мы тебя не сглазим!
      Девочки смеются и, обнявшись, быстро уходят. Лот встает, подходит к двери и, отодвинув полог, смотрит вслед. Табил оборачивается, замедляя шаг, но беззаботная Аййа тащит сестру за собой. Теперь они будут ждать завтрашней встречи.

     2
      Фарра лежит на перине. От него пахнет смертью. Он и сам чувствует этот прелый земляной запах, что идет от его липкого дряхлого тела. Свыкся он с этим запахом. Свыкся и с мыслью о скорой смерти. Умирать не страшно. Страшно умирать брошенным и забытым. Страшно умирать, оставляя близких людей в неустроенности. А у него, слава Богу, все хорошо.
      Аврам живет при стаде. Теперь он сам себе голова — делай, что хочешь. Нет над ним отца, а под ним — люди рода, большинство. Все его слушаются, все уважают. Каждый делает свою работу и тем доволен. Хороший Аврам хозяин. Давно надо было поставить его над людьми. Жаль только, нет у него детей. Никак не родит ему Сара, а ведь такая красавица! Не подошли они друг другу. Стар для нее Аврам. Или она для него слишком молода. Хотя, с годами, разница стирается. Может еще и даст им Бог потомство.
      Вот у Нахора все хорошо. Третьего сына родила ему Милка. Назвали Кемуилом. И опять беременна. Хорошо бы, если дочь — стала бы женой Лоту.
      Ох, Лот, Лот, радость сердца исстрадавшегося! Внук любимый от сына любимого! Вот за кого душа беспокоится, вот за кого еще жить тянет! Всем вышел внук — и красив, и статен, и умен. И как умен! Когда стали жить в городе, завели лавку, начали торговать широко, сразу понадобился счетовод грамотный, чтобы читать и писать мог, чтобы не было в деле путаницы и воровства. Но разве такое дело доверишь постороннему? Вот и наняли учителя для внуков. Сели за таблички и Вуз с Уцем в один день вместе с Лотом, но только Лот науку мудреную осилил, и так быстро, — за полгода всего, — что учитель не поверил. Сказал: обманываете, внук ваш, видно, и раньше учился. А где он мог учиться раньше — гоняя коз в пустыне с матерью своей несчастной? А Вуз с Уцем только и научились птичек рисовать — зря лишь глину на них переводили. И вот теперь Уц с дядей своим скот пасет, Вуз в кузне подмастерьем, а Лот Нахору в лавке помогает. Хотя, это еще как сказать — кто кому помогает. Нахор торговец отменный, слов нет. Словно родился он для этого дела: покупает дешевле, чем продают, а продает дороже, чем покупает. Но в торговле не это главное, а счет. А Нахор только на пальцах считать и умеет. И пока он пальцы свои загибает, Лот уже все в уме пересчитал и говорит дяде, что причитается с покупателя, а что дать продавцу — и ни разу еще в счете не ошибся, сколько его не проверял дядя недоверчивый!
      И болит за Лота сердце Фарры. Ведь кому многое дано, с того и многое взыщется. Не любит Лот в лавке сидеть. Не любит торговать. Тянет его на улицу, к людям. Тянет к сборищам, к музыке, туда, где жизнь кипит, где страсти бьют через край.
      И тянет его к женщинам. Чувствует Фарра: много беды будет внуку его через женщин. Уже семнадцать лет Лоту. Сравнялся он уже ростом с дядей своим Аврамом, а в плечах даже шире будет. И ведь продолжает расти. Со всего города поглядеть на него девушки приходят, и молодые женщины замужние, и даже старухи иной раз зайдут.
      Рассказывал однажды Нахор, что пришла как-то одна старая женщина почтенная в лавку, а в руках у нее корзинка. И спросил Нахор:
      — Чем тебе услужить, госпожа?
      А женщина в ответ:
      — Не покупать я пришла, а одарить и просить милости.
      — Какой же тебе милости надо от меня? – спросил Нахор.
      — Не от тебя, — говорит женщина, — а от юноши, которого зовут Лот.
      А Лота в то время в лавке как раз и не было.
      — И что же тебе надо от племянника моего? — удивился Нахор.
      — А надо мне, чтобы помолился твой племянник за моего сына нерадивого перед Иштар. Чтобы вымолил он у нее для сына немного ума и удачи. Пьет мой сын и в кости играть заразился.
      — А причем же здесь Лот, госпожа моя? — еще больше удивился Нахор.
      — А притом, — сказала женщина, — что красив твой племянник как бог. А Иштар — женщина. И, может, польстится Иштар на красоту юноши и выполнит его просьбу?
      Сказала так, оставила корзинку с подарками и ушла. Нахор даже не успел ей слово возразить. И смех и грех!
      И хоть приказал Фарра следить пристально за Лотом и не отпускать вечерами в город, но неспокойно у старика на душе. Раньше хоть Милка в доме была, — не спускала глаз с Лота, — а теперь и ее нет. Ушла Милка рожать четвертого своего в стан: там привычнее все для нее.
       «Надо бы сказать Нахору, чтобы привел в дом молодую служанку покладистую, — думает старик. — Пора уже Лоту мужчиной стать. Все лучше под присмотром, с девкой чистой, чем с какой-нибудь уличной».
      И решает Фарра, что рано ему пока умирать. Пока Лот не пристроен — рано.

     3
      Идет Нахор по городу, идет с базара. Рядом семенит носильщик наемный, пригибаясь под тяжестью большой корзины. Купил Нахор немного снеди: фрукты, овощи, зелень свежую и мед в горшочке. Купил подарки кое-какие для Милки и для детей — сегодня же отправит их в стан к Авраму. Не забыл он и брата с невесткой, им тоже гостинцы приглядел — родня ведь.
      Идет Нахор, гордо расправив плечи. На шее у него цепочка золотая, на пальцах — перстни с каменьями. Идет он, покидывая в рот сушеный виноград из горсти, и милостиво щурится на солнышко утреннее. Нравится Нахору жить в городе. Чувствует он себя здесь на своем месте. И кажется ему теперь его прежняя жизнь пастушья никчемной: что он видел прежде, кроме воловьих хвостов, за которыми шел с палкой-погонялкой? Жил в шатре, ел что придется, одежду, бывало, неделями не снимал — ложился в ней и вставал. И пахло от него дымом костра и жиром бараньим, а не как теперь — водой благовонной. Живет он нынче в большом доме, где все под рукой, а не в шатре дырявом. Есть у него лавка, есть мастерские, есть покупатели и заказчики, которые сами приходят к нему со своим серебром. Многие его в городе знают и все уважают. Когда идет вот так вдоль улицы, кланяется всякий встречный — и это приятно. Одевается он каждый день во все чистое. Ест, что захочет, и в положенный час. А главное — хозяин он теперь своего дела и своей судьбы. Никто ему не указ — ни отец, что с постели не встает, ни старший брат, который носа в город не кажет. И ведь, если подумать справедливо, все дело семейное сейчас на нем — на Нахоре. Здесь, в городе, заботами Нахора приростает богатство рода. А что — Аврам? Как был пастухом, так и остался. Нахор в лавке за день зарабатывает столько, сколько Авраму от продажи скота за неделю не заработать. Кормит как-то себя и людей своих братец — и то дело.
       Даже Милка теперь смотрит на Нахора по-другому — с уважением. Перестала она его пилить по всякому поводу, и перестала ставить в пример старшего брата. И даже не ревнует его Милка, как прежде, что странно. Ведь стыдно сказать, не было у него за все время супружества ни одной женщины, кроме Милки. Не разрешала она ему брать наложниц. Хотя, надо признать, ему и Милки одной всегда хватало. Горячая она женщина и озорная в постели. А теперь вот надумала рожать детей одного за другим. Не успела отнять от груди Кемуила, как другой на подходе. Что ж, Нахор не против. Теперь они богатые, теперь всех выкормят и на ноги поставят. Хватит он брату завидовал — первородству его и власти будущей. Пусть теперь братец позавидует ему. И пусть подумает Аврам, кому бог благоволит, когда он каждый раз поминает его всуе, попрекая Нахора. А Нахору себя попрекнуть нечем!
      Есть бог или нет бога, один он или их много — какая разница? Кто это может знать наверняка? Но коль спросить Нахора, то он скажет: боги есть, и много их! Ведь, если б бог был только один, не было бы тогда ни богатых, ни бедных, ни удачливых, ни несчастных — каждый получил бы свою равную долю от милости божьей. Ведь зачем богу единому делать людей несчастными, если они только ему и поклоняются? Но в том-то и несчастье людей, что богов много. И боги эти — как люди: есть среди них сильные, а есть слабые — и все они соперничают меж собой за души людские. Ибо чем больше людей верят в одного из богов, тем этот бог сильнее. Вот они и переманивают к себе людей, завлекают каждый своими посулами, но не всегда могут дать обещанное. И понять это можно: как только уверовал ты в одного бога, избрал его из других, так сразу остальные начинает тебе пакостить — из ревности. И если один бог, вняв молитвам твоим, дает богатство, то другой тут же насылает зависть и вражду, а если один помог в любви, другой незамедля спешит отнять здоровье. И потому надо быть с богами осторожным и рассудительным, выбирая в покровителей сильных, но и остальных не гневя невниманием самоуверенным. И хоть всем богам не угодишь, но все же мудрость подсказывает быть терпимым.
      А Аврам, братец его гордый, этого не понимает. Не хочет он знать других богов, кроме одного бога своего — верит в него истово. А что может один бог против всех остальных? Что дал Авраму его бог? Даже ребенка не смог дать он бедному его брату!..
      Грехи! Что для одного бога грех, то для другого – заслуга, разве нет? И как тут жить, не согрешив?
       Вот у него сейчас женщина. Молодая красивая вдова. Не искал ее Нахор — сама нашлась. Купил он ей домик небольшой неподалеку, чтобы удобнее было ходить в гости вечерами. Дарит ей украшения, шлет провизию и товар, необходимый в хозяйстве, обходится вежливо. А она его за это любит. И в чем здесь грех? Кому от этого плохо?
Взял бы ее Нахор в наложницы, как положено, если бы не Милка. Но ведь только заикнись — тогда неприятности для всех и начнутся. Вот и приходится ему встречаться тайно. И не грех это, а благоразумие!

     4
      Сидит Аврам на вершине холма. Внизу — шатры его и стада. Впереди — по горизонту — даль бескрайняя. Где-то там, за белыми облаками, что стелятся по кромке степи, за жгучей пустыней, за высокими скалами, за широкой рекой — Ханаан, земля обетованная.
      Вот уже три года, как застряли они в Харране. Разбогатели — куда больше? – а все никак не уймутся. А зачем — столько? Как повезут они с собой такую прорву добра? А если не повезут, к чему ненужным обзаводиться, что придется бросать?
      Это все Нахор — душа ненасытная. Все ему мало.
      И отец. Слег отец. Уже вторую весну не поднимается с постели. И как его бросить? Ведь сказано: почитай родителей своих. И как можно оставить старца беспомощного перед лицом смерти? Грех это тяжкий! И живет Аврам в ожидании кончины отца. И это тоже грех, ибо видит Бог в душах наших. Видит злое, и видит доброе — и воздает по помыслам как по делам сотворенным.
       Но что он может поделать с собой, если рвется душа из постылой земли? Тошно ему в Халдее! Гложет его мечта, не дает жить спокойно. Днем и ночью у него перед глазами Земля Ханаанская — как наваждение. Видит он ее в вещих снах ясно, отчетливо, — долины ее зеленые, реки быстрые, горы островерхие, — будто родился там и всю жизнь прожил. И днем иной раз — словно туман глаза застит, а когда рассеется — вот она земля обетованная, только спустись с холма!..
      Это Бог ему видения шлет — торопит, требует. Нет, слишком он мягок. Слишком жалеет себя и других. Пора проявить ему твердость духа, жестокость, если требует этого дело божье!..
      Как с Такхой. Не хотелось ему отпускать Такху, понимал — не простит Лот, не одобрят дома. Но отпустил он ее. Хоть и знал Аврам: говорила она — дай уйти, а сама надеялась — будет просить остаться, станет убеждать. Но он не стал. Почувствовал Аврам — гордость в ней говорила. Боялась женщина, что не так ее примут, рабыню бывшую, разлучившую сына с отцом, — и будет стыдно ей за это перед Лотом. А Бог не любит гордых. Бог требует покорности!
       Ведь все — из-за Лота, все — ради него: чтобы не взрастила мать в нем гордость дерзкую, чтобы пришел он к Богу через лишения и смирение! Ибо угоден Лот Богу. Иначе не пришло бы к ним видение, не случилось бы чудо. Лот, один только Лот и необходим ему, чтобы уйти. Хоть завтра готов. Но как его переманить на свою сторону? Как привести к Богу? Живет он в городе баловнем деда. Держится за него Нахор обеими руками — помощник. Учит зарабатывать племянника, учит жить умом, а не сердцем. И вырастет племянник таким же угодливым многобожником, если не отнять. А с ним, с Аврамом — как с врагом кровным племянник его. Приезжает погостить — двух слов от него не услышишь. Саре что ли сказать, чтобы приласкала? Сестра ведь…
      Сара!..
      Сара, любовь моя, как же я измучил тебя ожиданием своим! Как же ты сильна духом смиренным! Живешь ты с чувством вины, но не виновна ты! Это я виноват, я — грешник перед Богом, что не следует его указаниям ясным! Это меня он карает, не давая потомства, а тебя — через меня! Но не будет так вечно! Исполню я завет Божий — выведу наш род из земли поганой, воздвигну престол Божий на земле обетованной — и тогда!..
       Верю я Богу своему, верю в его милость, верю, что даст он тебе в награду радость материнства, а мне — надежду гордую за потомство великое! Верю я!..
       И ты верь — в меня.

       Кормит Милка грудью Кеседа. Еще один рыжий, это ж надо. Видно кровь у мужа сильная, хоть и неказист муженек с виду, — тянет в свою сторону. Четвертый уже. А все ждали девочку. И повитуха говорила, глядя на живот: девочка будет. Обманулась, старая карга, и всех обманула.
       Муж прислал подарки. Золото, много золота. Приятно, конечно, но лучше бы сам приехал — на новорожденного посмотреть. Ведь рядом совсем, два часа потрястись на осле. Говорит — не на кого лавку оставить. А Лот на что? Взрослый совсем уже, справится не хуже дяди. Нет, что-то тут другое. Никак шлюшку себе завел? С него станется, козла похотливого. Давно уже косить по сторонам начал. Как в городе жить стали, так и потекли у него слюнки на женщин чужих. Город — это тебе не стан в поле, где все на виду, где каждая девушка при матери, а жена — при муже строгом. В городе согрешить — дело нехитрое. Вышел из ворот, как бы по делу, завернул за угол — и скрылся от глаз ревнивых. Один бог тебе свидетель. А кто боится бога в этом городе безбожном?  В этом городе все помешаны на деньгах, все жаждой наживы обуяны. Здесь шлюх больше, чем женщин замужних. Матери дочерей малолетних продают старикам извращенным — как скотину на убой, мужья жен в уплату предлагают. Сестра сестру любовнику подкладывает. Срам! Ладно, Нахор, этот не дурак, хоть и козел, — разборчивый. Пусть погуляет, если уж так невмоготу. А вот Лот…
       Боязно за Лота нашего красавчика. Девки от него уже сейчас с ума сходят. А что будет потом? Да и сам он уже в возрасте заинтересованном. Ох, не было бы беды! Ведь некому за ним приглядеть, пока я здесь. Нет, надо возвращаться в город. Вот пусть сынок чуть окрепнет — и сразу вернусь. Ну и мужа заодно приструню – пакостника…
      Ишь, прищемил грудь, шельмец! Ну, хватит, ненасытный. Мне еще брата твоего старшего кормить — орет уже.
      — Сара, подержи ребенка!
      Сара отрывает глаза от шитья и смотрит невидящим взглядом на сестру. Витают ее мысли неизвестно где.
      — Ребенка, говорю, возьми! Да не так — головку придерживай!
      Ладно, теперь ты, толстяк.
      Смешно на Сару смотреть. Взрослая женщина, а ребенка малого боится. Да посади ты его на колени — что в руках держать? Догадалась. А смотрит-то как на него — чуть не плачет, бедняжка. Странно все обернулось. Когда брали замуж, думала — за старшего отдадут, за Аврама. Оказалось — за Нахора. А после Сару за Аврама взяли — уговорили. Не хотел он брать женой женщину с кровью халдейской, хоть и дочь брата. Но когда увидел…
       Да, хороша была Сара в девичестве! И сейчас хороша, даже лучше прежнего стала, хоть и за тридцать ей уже. А я ведь ей завидовала грешным делом. И виднее был Аврам тогда, и старший наследник как-никак. Обидно было, что сестра младшая выше меня встала в семье новой. И вот чем все обернулось. И почему все так? Водили ее к женщинам знающим, поили отварами, потчевали пилюлями — и никакого проку. И все говорят — здоровая. Вот и знай — где счастье твое зарыто…
      Ну, все, малыш, так ты из меня всю кровь с молоком высосешь.
       — Заснул? Так положи его в люльку, что маешься? — говорит Милка Саре, заправляя грудь.
       — А можно я его еще подержу? Мне нетрудно.
       — Ну, подержи, если хочешь.
       Сара улыбается улыбкой светлой, склонив голову над дитем. А Милка стыдливо отворачивается, чтобы скрыть набежавшую слезу.

     5
       «Табил!?» — удивился Лот, вернувшись в лавку из погреба.
Девушка стоит у двери, низко склонив голову. На ней грубая холстяная накидка до самых пят, а в руках небольшой узелок. Какая-то толстая неопрятно одетая женщина шепчется с дядей Нахором. Лот видит, как дядя вытаскивает из кармана длинной рубашки несколько колец серебряных и по одному отсчитывает в протянутую ладонь женщины.
       — Тогда я пойду? — неуверенно спрашивает женщина, пряча кольца глубоко за пазуху, где вяло колышутся необъятные груди.
       — Иди! Но помни, что я сказал: если дочь твоя будет плохо работать, не задержится она здесь долго.
       — Не беспокойтесь, господин, она у меня шустрая — не смотрите, что хромоножка.
       Женщина поспешно уходит, даже не посмотрев на дочь.
       — Лот, — говорит дядя, хитро улыбаясь, — отведи ее к Шире, пусть все покажет.
       Они идут по длинному узкому коридору. Табил у него за спиной. Ноги его — словно деревянные, еле гнутся. Ему кажется, что стены коридора сейчас обрушатся на него. Наконец они выходят во двор. Лот облегченно вздыхает и останавливается, поджидая Табил.
        — Это наш двор, — говорит Лот первое, что пришло на ум.
        Девушка не смеет поднять глаза, она держит кончик покрывала у лица, будто защищаясь от его взгляда. Лот видит лишь ее лоб, покрытый мелкими прыщиками. Он впервые стоит к ней так близко.
         — Не бойся, тебя никто не обидит, — говорит Лот, и девушка медленно поднимает голову.
      «Какие у нее большие блестящие глаза, как трепетно дрожат губы — словно у больной в лихорадке!» — удивляется Лот.
      — Шира! — неожиданно громко кричит он женщине, стоящей у бурлящего на огне котла, и идет к ней. — Это Табил. Она будет у нас работать.
      Женщина продолжает помешивать черпаком в котле и отвечает, даже не глянув на Лота:
       — Отведи ее к Бине. Мне некогда с нею возиться.
       — А где Бина?
       — У хозяина, — говорит Шира, небрежно кивнув в сторону одной из дверей.
       — Подожди здесь, — бросает Лот девушке перед дверью и входит к деду.
       В комнате стоит тяжелый запах, хотя окно открыто. Бина сидит на лежанке и кормит мужчину какой-то кашицей из деревяной ложки.
       — Это ты, Лот? — хрипит дед, отодвигая пальцами ложку. Его седая спутанная борода вся измазана желтой жижей. — Что-то случилось?
       — Дядя Нахор нанял служанку, — отвечает Лот.
       — Она уже пришла? — заинтересованно спрашивает дед. — Где она?
       — Стоит у дверей.
       — Бина, займись девочкой! — приказывает дед. — А ты иди ко мне. Сядь сюда.
       Бина поспешно вытирает рот и бороду хозяина и выходит. Когда Лот садится рядом, Фарра шарит рукой по постели, пока не находит его руку.
       — Она хорошенькая? – спрашивает, беззубо улыбаясь, дед.
       — Ничего.
       — А я думал, она тебе нравится.
       — С чего ты взял? — удивляется Лот.
       — А разве не она приходила к тебе танцевать, вместе с сестрой?
       — Дед!..
       Лот вскакивает. Так значит, они все знали, значит, они намеренно наняли Табил?!... Но дед цепко держит его за руку.
       — Лот, — говорит он неожиданно серьезно, — постарайся никогда в жизни не обижать женщин. Не говори о любви тем, кого не любишь. Но если кто-то полюбил тебя, будь милосердным. Женщина — лучшее создание, дарованное Богом человеку. Но у каждого мужчины может быть лишь одна женщина — та, что ему предназначена. А всех остальных мы должны просто жалеть. Ты понял меня?
      Лот молчит. Хорошо, что дед не может видеть, как пылают его щеки. Но дед видит все, хоть и слепой.
      — Не надо стыдиться своих желаний, — говорит Фарра. — Когда-нибудь ты страстно будешь желать того, чего не сможешь иметь ни за какие богатства. Так что не теряй времени — живи и радуйся!

       Ночью Лот долго не может заснуть. Он чего-то ждет. Но так и засыпает, не дождавшись.

     6
       Утром все было как обычно. Они завтракали с дядей во дворе. Табил не появлялась.
       — Я послал девчонку на базар, — сказал Нахор, словно угадав его мысли — Как она, Шира, справляется?
       Шира, прислуживающая за столом, лишь пожала плечами, посмотрев пристально на Лота.
       — Ты ее не очень обижай, — продолжил дядя. — Молодая совсем. И хромая в придачу. Пусть пока в комнатах убирает да постели застилает. Поняла?
       — Поняла — не дура, — буркнула Шира.
       Лоту послышалась в ее голосе скрытая обида — и он удивленно посмотрел на женщину. Было Шире лет пятьдесят. Лицо плоское, смуглое, в мелких морщинах. Женщина она была статная, но фигура ее уже начала оползать толстыми складками на широкие бедра. Лоту с трудом представлял, что когда-то эта некрасивая женщина была желанной наложницей деда, такой же юной и тонкой как Табил. Ему стало жалко Ширу: что с ней будет, когда дед умрет? Дадут немного серебра и отпустят, или же отправят в стан — стряпухой? Как она будет доживать свой век — одна, без мужчины и детей? А ведь все у нее могло сложиться иначе.
      
       После весь день Лот был рассеян: то не услышит обращенного к нему вопроса покупателя, то принесет другой товар, а ни тот, что просили. Дядя хмурился, что-то ворчал про себя, но замечаний племяннику не делал. Несколько раз Лот выходил из лавки, — якобы по нужде, — но лишь раз увидел Табил: она сидела рядом с Широй, взбивавшей палкой шерсть на расстеленной холстине, и о чем-то с ней оживленно переговаривалась, улыбаясь. Подойти было неудобно.
      Встретились они только поздно вечером. В узком коридоре, ведущем во двор. Лот возвращался от деда, а она — из комнаты Лота. Девушка держала обеими руками у груди глиняный кувшин. В коридоре было темно. Они чуть не столкнулись лбами и, отшатнувшись, застыли совсем рядом. Он хотел что-то сказать, о чем-то спросить, но не находил подходящих слов.
      — Мне сказали, что ты любишь пить молоко по ночам, — чуть слышно сказала Табил, обрывая неловкое молчание. — Я налила в большую кружку и поставила на скамеечку у постели. И свечи зажгла, чтобы ты случайно не опрокинул.
      Лота бросило в жар от ее нежного покорного голоса. Он облизнул губы, ставшие вдруг сухими и шершавыми.
      — У тебя еще осталось? — спросил он.
      — Ты хочешь молока? Здесь еще больше половины, — сказала Табил, протягивая ему кувшин, и невольно подняла глаза.
       Взгляды их встретились. Кувшин, выскользнув из рук девушки, с грохотом ударился о глиняный пол — и молочные капли брызнули во все стороны, окатив их босые ноги непорочной прохладой. Табил бросилась на колени и начала лихорадочно собирать черепки. Лот присел вслед за ней на корточки, протянул руки и, обняв ладонями ее лицо, нежно приподнял, чтобы заглянуть в глаза. Табил плакала, беззвучно. Плечи ее мелко тряслись.
       — Не плачь, Табил, это всего лишь глиняный кувшин, — сказал он и притянул девушку к себе.
       Он целовал ее нежно, едва касаясь губами, в лоб, в веки, в висок, пока уста их не встретились. Он словно пил из нее душу — капля за каплей — и чем больше пил, тем неудержимее становилась его жажда. Он встал, увлекая ее, и обнял, прижимая все сильнее, словно желая с ней слиться. Под тяжестью его тела Табил начала невольно отступать, зацепилась ногой за половик — и они оба упали, не разжимая объятий. Он целовал ее шею, грудь под тонкой тканью ночной рубашки, и снова — в губы, податливые и требовательные, и она жадно отвечала на его поцелуи, пытаясь приподняться навстречу.
       — Лот!..Лот!.. Возьми меня!.. Сделай меня своей! — страстно шептала она, задыхаясь от желания.
       Он подхватил ее, поднял и понес на руках в комнату. Сердце его ликовало от гордости: он нес свою первую добычу!
    
      — От тебя так сладко пахнет! — сказал он, гладя ее волосы.
       — Меня купали, — ответила она.
       — Купали?
       — Да. Шира и Бина.
       — Зачем? — спросил Лот.
       Табил промолчала, лишь взяла его пальцы и стала целовать.
       — А как получилось, что мать привела тебя к нам?
       — Она не сама пришла. Твой дядя к нам заходил раньше.
       — И ты согласилась?
       — Меня никто не спрашивал, — ответила она просто. — Но если бы спросили… Лот, ты любишь меня? Хоть немного?
       — Как же я могу не любить тебя, Табил? — удивился искренно Лот. — Ты такая красивая! Я полюбил тебя сразу как увидел!
       — И я тебя! Хотя видела только два раза, издалека, когда ты шел куда-то со своим дядей. Я люблю тебя уже два года! И буду любить всегда, пока великий Син не заберет мое дыхание!
      Табил с силой прижалась к Лоту своим хрупким телом и начала иступлено целовать его грудь.
       — Табил, что с тобой? Ты опять плачешь? – спросил он встревожено.
       — Лот, я хромая! — сказала девушка, закрыв лицо руками.
       — Я этого не замечаю. Мне все равно.
       — Мы другого рода! Твой дед никогда не возьмет меня к тебе даже наложницей!
       — Ты не права, Табил. Мой дед добрый. И он сделает все, что я попрошу.
       — Лот, обещай мне только одно, что позволишь быть рядом с тобой! Мне все равно кем я буду — только бы с тобой! Каждый день! Всегда!
       — Табил, — сказал Лот, мягко отрывая ее ладони от залитого слезами лица, — я обещаю тебе, что никогда с тобой не разлучусь! Клянусь всеми богами!

     7
      Табил приходила теперь к нему почти каждую ночь. Лот похудел, осунулся, лицо его почернело. А Табил — напротив — с каждым днем все хорошела. Кожа ее стала гладкой, груди упруго налилась, глаза светились искристым светом, и даже хромота ее была теперь не так заметна: казалось, она не идет по земле, а скользит по воздуху.
      Нахор начал выразительно хмуриться на такое поведение племянника, строже с него требовал, не пытаясь однако прямо сказать о своем недовольстве чрезмерным увлечением девушкой. Но Лот словно не понимал его немых намеков. У него пропал последний интерес к торговле. Дошло до того, что он от скуки стал грубо шутить с покупателями. И к деду он теперь ходил гораздо реже. Фарре приходилось уже требовать к себе внука, приходившего раньше по несколько раз в день и вполне терпеливо сносившего наложенную на него повинность.
       Все мысли Лота были о Табил. Первые дни восторженной нежности прошли. Прошла и пора неистовой страсти. Теперь они занимались любовью с усердием любознательных путешественников, исследуя самые потаенные уголки своих тел, открывая для себя каждый день все новые секреты наслаждений — и это было не менее увлекательно. Лот и не подозревал, что Табил, каждую ночь удивлявшая его неопытность своей изобретательностью, прилежно брала уроки у Ширы и Бины. Эти две женщины, давно не знавшие мужской любви, обреченные доживать свой женский век ухаживая за медленно разлагающимся телом старика, жили теперь первой любовью пятнадцатилетней девушки к столь же чистому и впервые влюбленному юноше. Они учили Табил хитрым приемам мгновенно возбуждать и столь же быстро успокаивать любовную страсть, дразнить неиспробованным и подчинять своей воле, затягивать удовольствие до предела, пока оно не извергнется безудержным потрясением. Они открыли этой девочке секреты любовных отваров. Они объясняли ей, как себя, чтобы не разозлить любовника глупым упрямством, но все же добиться желаемого — да еще так, чтобы он сам об этом просил. И каждое утро, после еще одной ночи страсти, эти увядающие женщины строго выпытывали у смущенной девочки подробности ее любовных приключений. Но Табил стыдливо молчала, или безыскусно отвечала: «он был доволен», «ему понравилось», ревниво не позволяя женщинам даже мысленно разделить ее счастье, ее восторг, ее торжество. Но опытным женщинам все было понятно и без слов. Стоило лишь мельком взглянуть на сияющее лицо девушки — и угрюмые, давно забывшие о нежных чувствах женщины, любуясь ею, невольно умилялись. Они одобрительно радовались ее радости, посмеивались снисходительно над ее смущением, пряча за смехом свою грустную добрую зависть.
      И все же первым уроком для Табил, который женщины сурово вбили откровенными, почти грубыми словами в ее глупую головку, был урок осторожности. Они объяснили девочке, как предохраняться. Они доказывали ей необходимость этого противоестественного ограничения. Они потребовали от нее неукоснительного исполнения правил. Они просили ее об этом, требовали, пугали непоправимыми последствиями. И каждый раз, когда Табил, с замиранием сердца от предвкушения предстоящего счастья, накидывала на голые плечи накидку, одна из женщин обязательно грозно бросала вслед:
      — Ты помнишь, о чем мы тебе говорили?
      Табил помнила. Табил старалась. Она делала все возможное, хотя это часто доставляло небольшие неудобства ей и ее возлюбленному.
       Лот поначалу удивлялся ее странным просьбам, не понимая, зачем надо себя ограничивать в момент наивысшего возбуждения, зачем она встает от него и спешит к тазу с водой, когда ему хочется обнять ее и ласковыми поцелуями выразить свою нежную благодарность. Почему она так себя ведет?  К чему эта неуместная забота о чистоте? Но даже когда Лот догадался, это его все равно слегка злило — и он часто не выполнял ее просьбы. Иногда ей казалось, что он умышленно делает нежелательное, — словно дразнит судьбу, — намеренно продолжая удерживать ее рядом, почти силой. И все это — в самые неподходящие дни! А потом она мучилась от страха, считая сроки.
       И однажды это случилось.

     8
       Табил сразу все поняла. Ей не раз подробно рассказывали женщины о возможных признаках. Она дико испугалась. Хотела сразу бежать к своим наставницам за советом, но что-то ее удержало.
       Прошло еще несколько дней — и с ней ничего не происходило. Она не чувствовала никаких перемен. Это ее немного успокоило. Она убеждала себя, что опасения ее напрасны, что все обойдется, с нарастающим волнением ожидая следующего срока. И вот, когда худшее подтвердилось, дикий страх вернулся к Табил. Теперь ей уже чудилось, что она чувствует его. Что там нечто растет — и словно ест ее изнутри. Она тщательно изучала свое тело. Внешне все выглядело нормально. Живот ее был все таким же плоским. Но когда Табил дотрагивалась до него, что-то внутри словно откликалось сосущей пустотой на ее немой вопросительный зов. Теперь ей не казалось случайностью, что она чаще стала мочиться, что у нее иногда случаются запоры, что грудь стала быстро набухать и соски чувствительно отзываются на грубые прикосновения, что ее слегка тошнит по утрам, что она быстро устает от работы и ее тянет спать среди дня...
      Табил продолжала ходить к Лоту, старалась, чтобы все у них было как прежде. Но — как прежде — не получалось. А Лот словно не замечал в ней перемен, и ей это казалось странным и обидным. Девушка наивно думала, что он должен чувствовать то же, что и она. Тайна угнетала Табил. Ей хотелось все рассказать любимому, хотелось его ободрения, она даже надеялась на его радость. Но она боялась — боялась, что Лот огорчится, станет ругать ее или, хуже того, останется равнодушным к ее страхам и надеждам. Ее столько раз пугали этим Бина и Шира, ей так ясно дали понять, что беременность ее нежелательна, пагубна и даже преступна, что она чувствовала себя великой грешницей — и пыталась всеми способами скрыть свое грехопадение.
      Однажды ее стошнило. В самый разгар любовной игры. Рвота была долгой и мучительной. Лот сочувствовал, но чуть брезгливо отстранился. Она извинилась и ушла. А потом, у себя, тихо скулила, накрывшись с головой одеялом. Ей было страшно. Ей было нестерпимо жалко себя. Табил чувствовала себя брошенной и одинокой.

       Женщины догадались сами.
       — Дура! — возмутилась Бина — Мы ведь тебя предупреждали! Хочешь, чтобы тебя прогнали?
       — Не кричи на нее, Бина, — вмешалась Шира. — Посмотри, как она трясется, бедняжка. Сколько уже?
       — Три месяца, — прошептала виновато Табил.
       — Ну, вот не дура? Три месяца! А если бы мы не догадались — так бы и ходила, пока живот не выпер? — снова вскинулась Бина.
       — Ладно, чего уж теперь кричать. Есть еще время, — сказала Шира. — Дам я ей отвар. Через неделю будет как прежняя. А к Лоту пока не ходи!

       От чаши с отваром отвратно пахло тухлыми яйцами. И цвет у отвара был противный — болотный. А по мутной поверхности плавали жирные пузыри. Табил чуть не стошнило, когда она поднесла чашу к губам.
      — Пей! — приказала Бина, и Табил стала глотать это пойло, содрогаясь худеньким телом от страха и омерзения.
      — Держи в себе! — грубо потребовала Бина. — Не вздумай вырвать!
      Табил изо всех сил старалась сдерживать накатывающую зловонными волнами рвоту. У нее было ощущение, будто мерзкая грязь медленно растекается по всему телу, а сама она превращается в выгребную яму. Она невольно согнулась в пояснице, держась за живот, но Бина схватила ее за волосы и заставила распрямиться.
       — А ты что думала, что я тебе сладкой водички дам? Держись, девка, и молись Бау , чтобы тебе помогло!
      Но отвар не помог. Табил пила его по два раза в день, почти неделю, но у нее лишь открылся кровавый понос. Девушка подурнела: цвет лица стал землистым, глаза запали, по телу высыпали чирьи. Она не могла ничего есть. Даже от простой воды ее начинало тошнить. Лишь кислое молоко она кое-как проталкивала внутрь мелкими глотками, но потом в животе начинало больно колоть. Она перестала выходить. Нужду справляла в своей маленькой комнате, и терпеливая Шира молча выносила за ней горшки.
      
      Нахор ходил обеспокоенный. Ему, конечно, обо всем доложили. А Лот верил, что Табил просто заболела животом. Он навещал ее. Но девушка отворачивалась к стене, прикрывая лицо руками, и умоляла уйти. Потом его совсем перестали пускать. А потом Нахор сказал, что он должен ехать в стан: дяде Авраму необходима его помощь, чтобы перегнать стадо. В другое время Лот с радостью бы уехал на несколько дней из города, чтобы отдохнуть от утомительного однообразия сидения в лавке. Но сейчас у него была Табил. Он смутно чувствовал, что с ней происходит что-то неладное. Он считал себя обязанным оставаться рядом с девушкой. Да и с каких это пор дядя Аврам стал нуждаться в помощи племянника в таком обычном деле как перегон скота? Он отказался уехать. Тогда его позвал дед и прямо потребовал, чтобы он немедленно отправлялся, выдумав новую причину: Лот должен привезти Милку с младшими детьми — она просится в город, к мужу. Не посылать же за ней слуг? И Лоту пришлось подчиниться.
       Рано утром, воспользовавшись тем, что все спали, Лот пробрался в комнату Табил. Она тоже еще спала. Выглядела девушка чуть лучше обычного, но ее потрескавшиеся губы были недовольно сжаты, словно она терпела легкую тупую боль, а дыхание было мелким и беспокойным. Он не стал будить Табил: едва коснулся губами ее потного лба на прощанье — и вышел.

     9
      — Уж это тебе поможет наверняка, — сказала Шира, протягивая чашку.
      Отвар был черно-красного цвета, как запекшаяся кровь. У него был резкий уксусный запах.
      — Он немного жжет, — сказала женщина, видя, как Табил недоверчиво морщится. — Постарайся выпить одним глотком.
      Табил было уже все равно. Ей лишь хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. Терпеть дальше свое состояние она не могла — лучше умереть. Напиток обжег горло и покатился дальше, опаляя нестерпимым огнем внутренности. Это было все равно как выпить крутого кипятка. Табил задохнулась от этого жара и закашлялась.
      — Терпи! — сказал Шира сочувственно. — Будет больно. Зато ты избавишься от этого.
      — Я не умру? — спросила Табил, закрывая глаза и чувствуя, как огонь все сильнее разгорается в ней.
      — Нет, девочка. Боги этого не допустят.
      Уже через полчаса Табил каталась по полу, дико воя от боли. Ее истошные крики были слышны во всем доме и даже на улице — проходившие люди оглядывались с любопытством и тревогой — и Нахору пришлось закрыть лавку.

      Кровь пошла к вечеру. Измученная многочасовой пыткой, Табил уже ни на что не реагировала. Временами она теряла сознание, а когда приходила в себя, тихо выла как ребенок, у которого разболелись зубы.
     — Началось, — сказала Шира угрюмо.
     У женщин все было готово: чистые тряпки, кипяченая вода, специальный порошок, останавливающий кровотечение…
     Только к полуночи из Табил перестала вытекать черная жирная кровь. Она была так бледна, что казалось в ней вообще не осталось крови. Но глаза были открыты. Табил неподвижно смотрела в потолок. А рядом стояли женщины и о чем-то горячо перешептывались. Наконец Бина безнадежно махнула рукой и вышла. Тогда Шира налила в чашку молока и присела на постель к Табил.
      — Выпей немного молочка, — сказала женщина, приподнимая ей голову.
      Шира раздвинула краем чашки губы Табил и попыталась влить молоко в рот. Две прозрачно-белые струйки быстро стекли по подбородку девушки и закапали на грудь, а Табил слегка закашлялась.
      — Давай попробуем еще раз, — сказала терпеливо Шира. — Я не дам тебе умереть, девочка.
      
      Табил впала в беспамятсво. А когда ненадолго выныривала из обморочного сна, видела сквозь сизый дым курящихся свечей черное лицо склонившейся над ней женщины с желтыми глазами. Вместо волос над головой женщины вздымалась рыжая грива, схваченная огромным гребнем, а в руках было веретено, на которую она наматывала окровавленную нить, вытягивая ее из разрезанного живота Табил и бормоча без остановки какие-то страшные слова на неизвестном языке. «Это Ламашту  пришла за мной!» – ужасалась девушка и поспешно закрывала глаза, словно пытаясь спрятаться в темноте. Бежать было поздно – эта демоница уже высосала из нее почти все силы…

      А через три дня Табил стояла на улице перед лавкой. В руках ее был узелок, а на плечи накинута грубая холстяная накидка. Она слегка пошатывалась, озираясь вокруг, и мелко тряслась как в лихарадке.

     10
      Они сидели на выцветшей траве. Солнце стояло высоко. Измученные жаждой животные недовольно мычали. Аврам уже послал людей к стаду. Пусть соберут животных и ведут на водопой — к месту, где спуск не так крут. Но мысли Аврама были теперь заняты другим: он думал о Лоте, о том, как с ним заговорить.
       Лот в стане уже пятый день. Как прибыл, начал торопиться обратно. Но приехавший с ним человек все рассказал Авраму и передал просьбу Нахора задержать племянника как можно дольше. Пришлось Милке выдумывать несуществующее недомогание.
      Лот все время с женщинами и детьми. Аврама как бы и не замечает. Поздоровается с утра — вот и вся их беседа. А сегодня вот сам пришел и сел рядом. Видно, что мальчишка тоскует, хочет скорее вернуться к милой. Аврам не осуждает отца за то, что свел он внука с женщиной. Нет в этом ничего плохого. Но надо было сделать это как-то по-другому. Лучше было свести юношу с опытной женщиной. И уж совсем не стоило приводить эту девчонку в дом. Ведь девушка была в него влюблена. Да и Лот, видимо, тоже. А любовью играть нельзя. Нехорошо это, грех.
      — Дядя, когда мы поедем? — спростил вдруг Лот.
      — Поедете. Вот Милка поправится — и поедете, — поспешил ответить Аврам.
      — Милка здорова, не врите мне.
      — С чего это ты решил?
      — Я зашел к ним в шатер, а она играет с Кеседом. Подбрасывает его в воздух и смеется.
      — Ну, значит полегчало. Вот и хорошо. Через пару дней, если ей снова хуже не станет, и поедете.
      — Я не могу ждать два дня! Мне надо в город.
      — Никак по лавке соскучился?
      Лот не ответил. Он смотрел перед собой — и лицо его вырыжало угрюмую решимость.
      — Да не беспокойся ты, все образумится, — неосторожно уронил Аврам.
      Лот обернулся и пытливо заглянул в глаза дяде: знает или нет? Аврам не выдержал его взгляда и отвернулся. Неуютно ему с этим мальчишкой. В его присутствии он всегда испытывает чувство вины.
       — Так ты говоришь, что у Нахора дела идут хорошо? — спросил невпопад Аврам, хотя Лот ничего и не рассказывал ему о Нахоре. — А дед как?
       — Болеет. Сильно болеет. Бина жалуется, что дед почти не ест. И мочится он кровью.
       «Не больной он, — поправил про себя Лота Аврам. — Умирает. Да все никак не умрет».
       — Ты веришь в Бога? — неожиданно спросил Аврам.
       — В бога? – удивился вопросу Лот.
       — Да, в Бога Сущего. В Единого Бога. В Бога наших отцов и предков.
       — Не знаю, — равнодушно ответил Лот. — Я люблю ходить в храмы. Там интересно. Играет музыка, девушки танцуют, много народа. Но в последнее время дядя Нахор не берет меня в храмы. И одного не отпускает.
       — Так значит, ты не веришь в Бога?! — горько изумился Аврам.
       — Мне об этом никто не говорил. Я не думал. Но если мне очень хочется, чтобы что-то совершилось, я молю об этом Сина. Или Иштар, или Мардука . Смотря, о чем прошу.
       — И часто эти боги внемлят твоим молитвам? — усмехнулся Аврам.
       — Нет, не часто. Но иногда бывает.
       — А ты не думал, что это может быть простая случайность? У тебя никогда не бывало такого, чтобы ты чего-то хотел и твое желание сбылось без всяких молитв?
      — Да, бывало, — чуть задумавшись, ответил Лот.
       — А ты не думал, почему так случается?
       — Нет. Может быть, кто-то другой за меня помолился? А что?
      — А то, Лот, что ты молишься богам, которых не существует! – горячо заговорил Аврам. — Есть только один Бог на земле и в небесах — тот, кто создал весь этот мир и первых людей, от которых пошел род человеческий. Он один управляет миром и нашими судьбами. И ему одному мы должны молиться и подчиняться. А все остальные «боги» — лишь нечисть, демоны, которых создал Бог, чтобы сбивать с пути истинного неверных!
      — И как зовут этого бога? — с сомнением спросил Лот.
      — Его называют по-разному, но настоящее имя его произносить нельзя простому человеку.  Это великий грех!
      — И как же ему тогда молиться, этому богу, если у него даже имени своего нет? – невольно усмехнулся Лот.
      — А что тебе в его имени? Имена нужны истуканам, чтобы различать одного от другого. А Единого Бога достаточно просто называть «Бог», ибо, для верующего в него, нет иных богов!
      — А откуда ты это знаешь? Откуда тебе известно, что бог — только один? – упорствовал Лот.
      — Это известно было задолго до меня. Это известно твоему дяде, и твоему деду, и всем людям рода, и известно это было многим поколениям людей вплоть до прародителя нашего Ноаха . Разве не слышл ты историю Ноаха — как спас его за веру непоколебимую Творец Милосердный вместе с семьей его во время Великого Потопа? А всех других людей, верящих в идолов, утопил!
      — Мне рассказывали. Но я этому не верю.
      — Почему же, Лот?!
      — Потому, что я жил в пустыне и много ходил по земле, и знаю, что земли очень много, а воды очень мало. Откуда он мог взять столько воды?
      — Лот, для Бога, создавшего этот мир, нет ничего невозможного, разве ты этого не понимаешь?! — вскричал Аврам.
      — Ладно, пусть так, — сказал раздумчиво Лот. — Но тогда скажи, куда твой бог дел воду после потопа?
      — Он собрал ее в одно место! Разве ты не слышал, что есть моря, где воды так много, что не видно ей края?
      — Слышал. Но мне трудно в это поверить. И еще, если бог такой всемогущий, почему он терпит других богов? Почему в других богов верят многие, а в твоего бога — лишь ты один?
      — Он испытывает нас, Лот! Всему свое время!..
      Но Лот уже отвернулся. Слова дяди показались ему неубедительными, и он сразу потерял интерес к разговору.
      — А если Бог явит тебе мощь свою в чуде великом, ты и тогда не поверишь в него?! — снова вскричал Аврам в отчаянии.
      Лот обернулся и, глядя в глаза Авраму, ответил твердо:
      — Если явит твой Бог мне чудо, если сделает, как я задумал, то я поверю в него!
      И в тот же миг до них донеслись крики — и они увидели человека, бегущего к ним. Они встали и пошли навстречу. Человек оказался слугой, посланным Милкой. Аврам отошел с ним в сторону, стал говорить и вдруг резко обернулся.
      — Мы едем в город. Сейчас же! – бросил он Лоту и широко зашагал в сторону шатров.

     11
      Стражники пришли под вечер. Нахор ждал их, но в душе надеялся, что все обойдется.
      Об утопленнице, бросившейся в колодец перед Храмом Иштар, он услышал еще утром, от одного из покупателей. У него сразу нехорошо екнуло сердце. Но он упорно отгонял от себя мелькнувшую догадку. «Мало ли девушек топится в этом городе?» — думал Нахор с раздражением. Но после обеда, до самого вечера, в лавку не зашел ни один покупатель. И это было странно и тревожно.
   
       Его вели под руки два стражника. Еще один шел впереди. Люди останавливались и с интересом смотрели вслед, а некоторые женщины плевались. У здания суда уже собралась небольшая толпа. Завидев Нахора, люди зашумели и задвигались, взяв его в круг, так что стражникам пришлось поработать локтями, чтобы оттеснить самых ретивых и не дать дотянуться кулакам до пленника. Но кто-то успел все же бросить камень, который ударил Нахора в спину, не очень больно. Потом стражники ввели его в большое помещение с узкими окнами и поставили посредине полутемного зала, продолжая крепко держать за руки. Они простояли так довольно долго, пока из-за высокой ширмы не вышел на возвышение мужчина в широкой синей рубашке, расшитой красными дисками с изображением глаза в центре. На голове его был высокий судейский колпак с накрученными по спирале зелеными лентами, а подбородок прикрывала накладная синяя борода. Нахор знал судью. И судья знал Нахора.  Встречаясь на улице, они всегда уважительно раскланивались. Этот судья уже раньше вел его дело с одним купцом. Нахор поспорил с тем купцом о ценах: договорились об одной цене — и Нахор дал задаток, а когда купец привез товар, он вдруг объявил другую цену и задаток возвращать отказался. То дело судья решил в пользу Нахора и получил от него хороший подарок. Но сейчас он смотрел на Нахора строго, как на незнакомца.
      — Ты Нахор сын Фарры? — спросил судья, заглянув в табличку.
      — Я, — сказал Нахор.
      — У тебя работала служанкой девушка по имени Табил?
      — Да, работала, — ответил он задрожавшим голосом.
      Только теперь ему стало чего-то страшно, а до этого он почему-то совсем не волновался, а лишь наблюдал за всем, что происходит, как бы со стороны.
       — Эту девушку нашли сегодня утопленной в колодце. Ее мать обвиняет тебя в убийстве дочери и требует над тобой суда. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
       — Это ложь, господин судья! – вскричал Нахор. — Сегодня утром я расплатился с этой девушкой и отправил ее к матери. Она часто болела и не справлялась с работой. Вот я и решил, что лучше найду другую служанку.
      — Кто видел, что девушка вышла от тебя утром?
      — Все видели! Все мои домочадцы.
      — Они не могут за тебя свидетельствовать, — холодно возразил судья. — Кого ты еще можешь привести в свидетели?
      Нахор растерялся:
      — Я не знаю. Но кто-то должен был ее видеть!
      — Значит, у тебя свидетелей нет, — бесстрастно утвердил судья. — Мать девушки также обвиняет тебя в неуплате за те четыре месяца, что ее дочь у тебя проработала. Это правда?
      — Да что же это?!... Она все врет! – совсем уже возмутился Нахор. — Я дал этой женщине выкуп за три месяца вперед, еще когда брал девчонку в дом. А потом эта лгунья снова пришла — и я опять дал ей за два месяца. Так что она даже осталась мне должна!
      — Зачем же ты тогда давал что-то девушке, как ты говорил прежде, если ты уже расплатился с матерью? — спросил судья со снисходительным злорадством.
      Нахор замялся ненадолго, но все же нашелся:
      — Мне стало ее жалко. Я подумал, что мать осерчает на глупую дочь, потерявшую выгодное место. Вот и дал ей, чтобы мать не так сердилась.
      — Понятно! — мрачно подытожил судья. — Поскольку у тебя нет надежных свидетелей, мы вынуждены задержать тебя до суда. Так для тебя будет даже лучше — слишком многие возмущены и считают тебя виновным в случившемся. Суд будет завтра, и я советую тебе просить родственников и друзей, которых ты имеешь, найти до утра свидетелей, видевших девушку вышедшей из твоего дома в день утопления. Это будет нетрудно, если ты говоришь правду.
       С этими словами судья повернулся к Нахору спиной, чтобы уйти.
        — Но я не убивал эту хромоножку! — дернулся Нахор вслед за ним, но стражники держали его крепко.

      12
       Собирались они слишком долго, хотя все друг друга подгоняли. А все из-за Милки, не внявшей совету Аврама остаться. Вот она и бегала между шатрами, собирая неисчислимый скарб в дорогу, словно ехала в далекое путешествие к незнакомому месту, а не в Харран, до которого было два часа пути и где у них был свой дом. Всю дорогу после Милка причитала, орала на слуг и детей, но больше всего ругала бранными словами своего непутевого мужа, сама не зная за что. Об ареста брата знал лишь Аврам, но говорить никому не стал.
       Лота мучили плохие предчувствия, настолько плохие, что он не решался спросить Аврама о причине поспешного отъезда. И лишь когда они уже въехали в город и Лот стал нетерпеливо подгонять осла, Аврам окликнул его и, поровнявшись, сказал:
      — Не спеши так. Нет ее в доме.
      — О ком ты говоришь?! — поразился Лот, хотя все уже понял.
      — С девушкой случилось несчастье, — пришлось сказать Авраму.
      Сердце Лота больно дернулось, словно кто-то хотел его вырвать из груди. Он смотрел на Аврама с мольбой в глазах, тщетно ожидая, что тот сейчас откажется от своих слов и признается в злой шутке. Но Аврам молчал и не отводил виноватого взгляда.
      — И это тоже сделал твой бог?! — вскричал Лот, соскочил с осла и побежал.

      — Откройте! Откройте! — кричал Лот, дубася кулаками в запертую дверь.
      Заскрежетал засов, вышла Шира — и Лот, грубо оттолкнув ее, бросился в дом.
      В комнате Табил было прибрано, постель вынесена, словно здесь никто никогда и не жил. Тогда Лот побежал к деду.
      — Где она?! Что вы с ней сделали?! — кричал он в лицо старику, подняв деда рывком за ворот рубахи из постели и тряся как куль.
      — Отпусти его! — молила Бина, вцепившись в Лота, чтобы оттащить от задыхающегося старика. — Ты его убьешь!
      Лот двинул ее локтем, так что она отлетела, и неохотно разжал пальцы. Старик, тяжело охнув, рухнул на постель, а Лот упал на колени и зарыдал. Фарра поднял дрожащую руку и стал шарить ею в воздухе. Лот оттолкнул его ищущую руку и встал.
      — Ненавижу вас всех! Жадные! Бессердечные! Будьте вы все прокляты своими богами! — сказал он с холодной ненавистью — и выбежал.

      Аврам спешно ушел куда-то, не заходя в дом, бросив малышей и Милку с детьми на слуг. Лот слышал из своей комнаты, как они все шумно зашли. Потом, до самого вечера, слышно было лишь Милку и детей, которые орали то поочередно, то все вместе. К нему никто не смел зайти.
      Только среди ночи, когда он, измученный слезами и невыносимыми мыслями, ненадолго забылся, Лоту почудилось, как кто-то проскользнул комнату, а потом послышались булькающие звуки льющегося в чашку молока. Эти нежные тихие звуки напомнил ему о чем-то — и Лот заплакал во сне.

      Аврам пришел на суд со вторым сыном Нахора — Вузом. Вуз тогда работал подмастерьем кузнеца и жил при мастерской, лишь изредка наведываясь в дом.
       Напротив них стояла толстая женщина, а рядом с ней — невысокая смуглая девочка. Со двора, через распахнутые двери суда, доносился возбужденный гул толпы. Собралось необычно много людей. В этом городе, где каждую ночь кого-то убивали, грабили или насиловали, дело об утопленнице вызвало почему-то особый интерес. Возможно потому, что жертвой была девушка из бедной семьи, к тому же хромая, а судили богатого лавочника, вдобавок приезжего. Люди спорили о том, чем кончится дело. Многие говорили, что лавочника отпустят, а это несправедливо, и шумно требовали наказания. И вот Нахора ввели. Он показался Авраму очень напуганным, как будто за ним и правда была вина. Наконец из-за черного полога появился судья…
      
      Дело было решено быстро. Аврам сумел найти и привести в суд свидетелей, которые видели девушку в день ее смерти бесцельно бродящей в разных концах города. Люди говорили, что вела она себя как-то странно, словно чего-то искала. А когда ее спрашивали, испуганно отбегала. Таким образом, обвинение Нахора в убийстве было судьей решительно отклонено. Почему девушка решила утопиться, и как случилось, что в столь людном месте, да еще средь бела дня никто этого не заметил, судью не интересовало.
      Однако по второму обвинению — в неуплате выкупа за службу — судья признал Нахора неправым. И Нахор, обрадованный столь удачным и быстрым исходом, благоразумно не стал препираться. Хоть он и повторил судье в свою защиту, что давал выкуп матери, но все же легко согласился выплатить присужденную сумму, и даже сверх того – как бы выражая сожаление материнскому горю. Согласился он и на небольшой штраф в пользу храма Шамаша , который ему присудили как проигравшей стороне.
       В итоге оказалось, что все остались довольны, включая мать утопленницы, которая, правда, поначалу казалась несколько разочарованной — видно надеялась получить больше, если бы богатого лавочника признали убийцей.
      Был доволен и судья, всем угодивший своим мудрым решением. И думал он про себя, что этот лавочник ему кое-чем обязан, так что от него можно ожидать дорогого подарка.
      И даже Аврам был доволен, что все кончилось быстро, и он может теперь уехать из этого безбожного города.
      И только один человек совсем не радовался мудрому решению судьи. Это была смуглая девочка, Аййа. Лишь она одна задавала себе горький вопрос: почему ее сестра решила уйти раньше времени в страну теней, где ей сейчас холодно и одиноко? И после долгих мучительных раздумий, она нашла ответ на свой вопрос — и вынесла в сердце свой собственный приговор человеку, которого считала виновным в смерти ее любимой несчастной сестры.
      Никогда она это ему не простит! Никогда!..