Возвращение блудного сына. 2 книга Жена фабриканта

Дорогие друзья и мои любимые читатели.
22.11.2021 в Издательстве "ЭКСМО Red@ на электронной платформе вышла первая часть романа "Жена фабриканта".
Ниже представленный отрывок - "Жена фабриканта. Том 2".
Его также можно найти и почитать на Литрес.


Петр Ухтомцев.

Пётр Кузьмич дожидался Аришу, пребывая в страшном нетерпенье. Это был еще довольно молодой человек с сильно помятым лицом. Беспробудное пьянство сделало черное дело и оставило на его лице свои характерные следы. Петр был высокий и тощий, как жердь, в плечах он был узок, в спине – сутул. Весь его суетливый и беспокойный облик, с блуждающим взором и заостренным носом, красные воспаленные губы, прилипшие к костлявому лбу волосы и жидкая бородёнка, – с первого взгляда выдавали в нем пьющего человека.

Уже почти месяц он брал в долг у брата Ивана молоко. Свою корову Белобочку они временно не могли доить, – так как та через месяц должна была отелиться.
Забирая утром из рук Тимофея бидон с молоком и узнав от него, что брат Иван с женой и детьми уже сегодня придет с дачи, – Петр хотя и был обижен на брата, – сильно обрадовался известию.

Была ли тому причина, что он давно не видел брата и свою невестку Ольгу Андреевну, к которой всегда относился с теплотой и уважительно, но радость эта возникла в его душе совершенно искренне. К тому же буквально на днях у Петра впервые в жизни случился сердечный приступ, который едва не унес его в могилу, – и после него Петр как-то по- новому и по-особенному ценил свою жизнь и жизнь своих родных, которые в его судьбе принимали участие.
И именно сейчас Петр страстно захотел порвать с опостылевшей ему алкогольной зависимостью, расплатиться с карточными долгами до возвращения матери из паломнической поездки, и он решил попросить Ольгу Андреевну в последний раз дать ему денег взаймы. Ему нужно было не только увидеть ее и получить эти деньги, но еще и услышать ободрение, ведь, она всегда относилась к нему по-матерински ласково и чутко. В глубоком певучем голосе Ольги таилась его Палестина, которые нужна каждому человеку, попавшему в беду или испытывающему жизненные затруднения. Он страстно желал с помощью Ольги хотя бы мысленно на мгновенье добраться до своей обетованной земли, своей Палестины. Ему нужно было ощутить под ногами почву, обрести надежду и силу, вдохнуть в себя крепость чужой человеческой воли.
На матушку он в поисках утешения и денег рассчитывать больше не мог, та была на него обижена. На братьев – по тем же причинам, из-за ссоры. Брата Ивана он несколько раз уже обманул, а в последний раз и вовсе одолжил две тысячи рублей под покупку выездных лошадей у купца Фирсова в подарок матери на день рождения, а сам их бессовестно пропил. И только Ольга Андреевна была еще на его стороне и могла протянуть руку и дать ему свое по-матерински безоговорочное и щедрое утешение, в котором он так остро, пребывая в своей безысходности.

Он сбегал домой и отнес молоко, затем вернулся в дом брата, помог Тимофею наколоть дрова и растопить баню. На огороде пока было время, сжёг сорняки и пожухлую свекольную и морковную ботву. А пока работал, вспоминал последнюю ссору с братом.

–На лошадей для матери я тебе деньги дам. Хотя, Петька, ты и вышел у меня из доверия. Деньги вернешь, – сказал Иван, когда он пришел к нему просить деньги взаймы.
–В полгода рассчитаюсь, не сомневайся, – заверил он тогда брата и обманул его. Дальнейшее он узнал позднее со слов матери.

Когда спустя месяц Иван приехал проведать мать и брата, Петра дома не было. Матушка встретила Ивана и поведала, что никаких лошадей от Петра она в подарок не получала, а сам он как только раздобыл где-то деньги, так сразу же с ними и исчез, и что он не иначе как сейчас где-то пьет и гуляет на них:
–И где он только такую прорву денег раздобыл, ума не приложу. Уж, я и сейф от него запираю, а все равно паразит находит. Боюсь, как бы его в какое худое дело не втянули. Сейчас аферистов на свете развелось видимо-невидимо. Того и гляди, втянут, охочие-то до чужого добра всегде найдутся, – сокрушалась  Александра Васильевна.

Иван в ярости стукнул кулаком по столу. Желваки заиграли у него на скулах, серые глаза сузились и потемнели от гнева:
–Это я, дурак ему одолжил…… Не думал, что снова обманет….Он тогда, как пришел ко мне, наобещал с три короба, что хочет тебе в подарок новых лошадей купить, – процедил сквозь зубы Иван.
–Ох…. А ведь, он меня и правда тогда все расспрашивал, что бы я хотела в хозяйство приобрести? Ну, я ему об этих самых лошадях и сказала: наша-то Гнедая и Ласточка совсем уже старые. Потом правда сказала, что и не нужны они нам сейчас, потом дескать купим, или от тебя из деревни пригоним. А он-то хитрый мигом смекнул в чем ему польза и к тебе побежал. Эх, и кто же меня за язык-то тянул? Да, разве же я могла предположить, что он к тебе пойдет просить эти деньги? А не было бы их, не дал бы ты их, глядишь, и не пил бы сейчас……, – огорченно рассуждала Александра Васильевна.
–Не знаешь, где он, может быть? – хмуро спросил Иван.
–Не знаю, неделю уже нет. Не жди его, тебе домой пора…. Езжай с богом. А мы без тебя разберемся. Деньги, которые Петр у тебя взял, я тебе, сыночек, сейчас отдам, – с этими словами Александра Васильевна встала, но Иван удержал ее за руку:
–Мама, не надо мне денег. Я от вас их не возьму. Петька взял, пускай и отдает…А вы его опять защищаете.
Александра Васильевна молча высвободила руку, сходила в свою комнату и вернулась оттуда с деньгами.
–Возьми, сыночек.Мы все друг за друга в ответе. С Петра ты этих денег не взыщешь. Моя вина, с меня и взыщи, – с упрямым достоинством проговорила она. И по ее суровому непреклонному виду и голосу Иван понял, что мать не отступиться.
–Хорошо, уж, коли вы настаиваете, деньги я сейчас возьму. Но с Петром у меня будет свой разговор, – произнес он и убрал деньги со стола в свой кошель.
–Когда он домой-то вернется, не знаете? – повторил он вопрос уже более спокойным голосом.
Купчиха пожала плечами:
–Не знаю. Я его уже и не жду в скором времени. Придет, как нагуляется…, – предприняла она ещё одну попытку успокоить Ивана.
–Я завтра к вам наведаюсь, – заявил Иван и поднялся.

Вечером следующего дня, как и обещал, он снова заехал к матери, но брата не застал. Тот вернулся через два дня уже ночью и сильно навеселе. На следующий день Иван заехал и наконец-то поговорил с младшим братом. Разговор между ними закончился потасовкой и разбитой губой Петра.
 
Пётр машинально собирал лопатой золу в ведро и вспоминал тяжелый разговор с братом, удары его кулаков, и с болезненной обидой кривился. 
Вот после того случая Иван и прекратил с ним всякое общение и запретил своим родным и работникам принимать Петра в доме без его ведома. Матушку свою он также стал навещать уже реже, потому что не хотел видеться с братом. И Александре Васильевне теперь приходилось самой ездить к нему в гости. Весной Иван с женой и детьми пришли к Александре Васильевне на именины. И хотя все сидели в столовой за общим столом, и Петр тоже присутствовал, ни брат, ни Ольга с ним демонстративно не разговаривали. Брат намеренно отворачивался и делал вид, что не замечает. Это больно задело Петра. Резко встав, он швырнул ложку на стол и выбежал прочь из столовой.

5

Когда во двор въехала хозяйская коляска, а следом за ней другая, работники побросали дела и побежали к дому, встречать хозяев. Пётр, воспользовавшись начавшейся суматохой, укрылся в  низеньком дощатом сарайчике, примыкавшем к курятнику. В сарайчике хранился садовый инвентарь и разный инструмент, ящики с гвоздями, на навесе сушилось сено. Спустя время в дверь заглянула Ариша и спросила, как доложить, что он здесь?
–Вы Аришенька, только не говорите Ивану Кузьмичу. Скажите хозяйке, что я здесь и попросите, чтобы она ко мне пришла. Мне поговорить с ней нужно, – попросил Пётр.

Ариша убежала. А он как маятник принялся расхаживать туда и сюда по своему вынужденному крошечному убежищу, изнывая от жажды и тошноты, задыхаясь от смешанных запахов навоза, пыли и сопревшего сена. Его душа, к которой он еще в гимназические годы привык относиться бережно, как к тонкой и возвышенной поэтической субстанции, – в это мгновенье измаялась, раздираемая противоречиями, переходящими то к гнетущей тоске, то к беспричинной радости. Он понимал, что тоска его связана с терзавшей острой тягой и желанием выпить, и осознанием, что он – преступник. А беспричинная радость, – которая в нем появлялась, возникала из-за безудержного желания покончить со своей зависимостью и пониманием, что он обрел в себе силы стать другим человеком и начать новую жизнь.
 
Петр знал, что в последнее время сильно сдал: у него были почти постоянные  головные боли, частая бессонница. Окружающие работники могли заметить у него резкие перепады настроения, переходящие от необузданных и внезапных вспышек неуправляемой ярости к странному веселью и глупой дурашливости. Возникали и галлюцинации. И их появление особенно сильно напугало его.

Передвигаясь по городской улице в экипаже или пешком, ему вдруг могло показаться, что он находится в каком-то незнакомом и ужасном месте. Отчего это место представлялось ему ужасным, он и сам толком не мог потом объяснить. Но всё вокруг становилось зыбким и неустойчивым, с постоянно меняющимися очертаниями: дома, улицы и закоулки удлинялись и расплывались перед глазами. Если же в его поле зрения оказывались люди, то вели они себя крайне подозрительно. Петр вглядывался в их гримасничающие лица и изменяющиеся очертания домов. Неуверенность и почти животный страх охватывали его, ноги делались ватными. Он останавливался и долго стоял , как вкопанный посреди тротуара или на площади, как соляной столб, вызывая удивление и насмешки обходящих его стороной прохожих. Какой-нибудь сердобольный человек доводил его до скамейки, где он мог посидеть и прийти в себя, отпаивал водой.

 Ему становилось то жарко, то холодно, тело покрывалось испариной, начиналось сердцебиение. Его могло «повести», голова – кружилась, и он как будто попадал в какой-то глубокий и ватный мешок. Уличные звуки приглушались и как будто отдалялись, дневные краски становились такими яркими, что резали глаза, а здания и лица людей, сочувственно расспрашивающих его, где он живет, – становились расплывчатыми.

Иной раз ему могло померещиться, что из-за поворота появляется и бежит в его сторону огромная черная собака. И по тому, как она двигается, заваливаясь на бок, или же ковыляя на трёх лапах, поджав одну заднюю, с низко опущенной мордой и высунутым набок языком, с которого стекала слюна, он понимал, что она бешеная.
Тогда охваченный ужасом он бросался от неё прочь, петляя, как заяц, стараясь поскорей найти укрытие, запутать следы, и своим обезумевшим видом пугая случайных прохожих. А потом также внезапно он останавливался перед уродливой с облупленной краской коричневой дверью с нечитаемой , искаженной или перевернутой вверх ногами вывеской Все эти странности, похожие на фантомы, которые видятся, как он где-то слышал, сумасшедшими, – страшно его пугали. Но стоило ему выпить, как он тут же забывал об этих кошмарах и странных видениях. Окружающий мир преображался и становился к нему миролюбивым. А сам он приходил в приподнятое настроение, в энергичное и радостное возбуждения , смешанное с совершенно непонятным и безрассудным лихачеством и дурашливостью.

Он понимал, что серьезно болен. Но он никому не мог поведать о своей беде, и ни с кем не мог посоветоваться. А втянувшие его в преступные сделки аферисты, хотя и замечали странности в его поведении, из корыстных соображений делали вид, что ничего не происходит, так как это им было на руку.
 
В моменты просветления, если ему удавалось остаться одному в квартире своего приятеля Жардецкого, он тотчас спешил, как и дома улечься на чужой диван и бесцельно созерцал потолок. В такие минуты он занимался бесполезным самоедством, грязно матерился или же вслух едко высмеивал Жардецкого, которому в душе завидовал.

Обвиняя окружающих в своем падении и пьянстве, – он часто не видел в этом своей вины.
Мать свою он бессовестным образом обокрал. А зная её решительный и суровый характер, особенно, если дело касалось сохранения честного имени сыновей и семьи, он теперь даже помыслить не мог, чтобы она его простила и приняла по-хорошему после всего, что он сделал.

Ему не куда было больше возвращаться после своих скитаний, только в родительский дом…. И вот проскитавшись на чужих квартирах это лето, он, воспользовавшись отсутствием матери, наконец-то вернулся в родительский дом, сгорая от стыда и позора. Крадучись, как вор, пробрался он огородами в потемках к себе во двор, трусливо хоронясь за сараями и хлевами, лишь бы никто не заметил….
В качестве оправдания перед матерью он придумал, что к краже денег его принудили обстоятельства: лишение его со стороны матери денежной поддержки, отсутствие в этот момент дома, а также угрозы и шантаж преступников. Но главным козырем он оставил намерение обвинить свою мать в том, что она отказалась от него и оставила без материнской любви и поддержки. Он знал, как сильно мать его любит, и приберег этот козырь для разговора напоследок. Он хотел обвинить мать в том, что своими постоянными упреками и увещеваниями, «держанием в ежовых рукавицах» именно она вынудила его так поступить. Со свойственной эгоистам легкостью и бесстыдством он мысленно переложил ответственность за свои бесчестные поступки со свих плеч на материнские. Не имея мужества «нести свой крест до конца», он быстро свыкся с надуманными им же лживыми выводами о вине посторонних в его падении на дно. И довольно быстро успокоился. Морально продолжая оставаться под влиянием закоренелого преступника Масссари, осознавая собственную ничтожность и зависимость от него, Пётр в душе и его тоже обвинял, ненавидя; себя же – он лишь укорял.
 
Но совершив последнее свое преступление, выразившееся в подлоге векселей, он вдруг явственно осознал, что теперь перед ним маячит не слава великого русского поэта, о которой он в юности грезил,– а суд и ссылка в Сибирь за финансовые махинации. С тоской глядел Петр в разверзнувшуюся перед ним бездну, и трусливо замирал на краю, балансируя, но не в силах сам отступить от края.

6

 Порой, переходя в своем настроении от уныния к какому-то безрассудному и почти безумному лихачеству, он с мрачной решимостью думал: « Эх! Да, пропади всё пропадом…., катись всё к чертям собачьим», – и если бы у него в этот момент был в руках револьвер, то, не задумываясь, и выстрелил бы в себя…..   
Но револьвера под рукой не находилось. Впрочем, он его и не искал, продолжая, как будто со стороны обречённо наблюдать за собственным грехопадением. Да и в глубине души он точно знал, что ничего худого над собой не сотворит из-за малодушия и страха перед болью и смертью. Но была тут ещё и эстетическая составляющая, которая удерживала его: когда он представлял себе, как отвратительно и неприглядно глазами других будет выглядеть его уже мёртвое и окоченевшее тело, черное и распухшее лицо и вывалившийся наружу сине-красный язык, – душа его, ещё сохранившая в себе ростки былого вдохновения и признаки творческого начала, – немедленно восставала, отвергая для себя столь уродливый конец. «Если уж умирать, то хотя бы красиво….», – рассуждал он и на этом успокаивался.
« Дьявол их мне послал в искушение, чтобы заставить ещё больше страдать. Бог дал крест, который, хоть и тяжел, а надо нести…..Меня одолел сатана. Бог меня защитит, я не опущу перед н и м свою голову......Но почему именно я? У меня так хорошо начиналась жизнь, я был наивен, доверчив и верил в счастливое будущее….., а что теперь? Мать меня прогнала, братья отвернулись, никого не осталось, я один…..», – с горечью думал он.
 
Он знал, что совершил преступления: обокрал купца, мать, и наконец, того, кто вызвал при знакомстве уважение, Давида Абрамовича Стольберга. Мучаясь угрызениями совести, Пётр представлял себе отвратительной и гадкой мухой, завязнувшей в паутине и беспомощно барахтающейся до тех пор, пока не издохнет. А прогрессирующий психоз  незаметно подтачивал его и без того слабое от рождения здоровье, вызывая напряжение всех душевных сил и последующее истощение.               
Прекратив, как одержимый бегать по сараю, Пётр остановился возле грязного оконца. Напротив него был огороженный металлической сеткой птичник. Внутри по песку медленно бродили куры, с другой стороны от сетки на травке лениво дремали две кошки. Погода с утра казалась упоительной своим уходящим последним теплом и манила к себе. Петру страшно хотелось пить. Он не догадался попросить Аришу принести ему воды и теперь жестоко об этом жалел. В горле его было сухо, губы потрескались, а сердце стучало в груди с перебоями. « Эх, выпить бы немножко, хотя бы губы смочить…, враз полегчало….», – с тоской думал он и представлял себе, как огненная жидкость льется ему в рот,  струиться по горлу, обжигает нутро, одновременно наполняя его страдающий организм энергией. Страдальчески наморщив лоб, он вздохнул. Выйти бы и подышать. Солнечный воздух, пронизывающий двор, был напоён августовским последним теплом. Но выйти во двор и ждать прихода Ариши на лавке, он не решался. «Да, когда же она придет? Долго ли ждать…», – с сожалением думал бедолага.

В песчаной выемке внутри выставленной на лето оконной рамы близко прополз муравей. Понаблюдав за тем, как ловко и быстро ползёт крошечное насекомое, Петр неуклюже обхватил его пальцами и выбросил наружу.
« Иди на волю, глупенький…….А мне нельзя……, на волю. Я – преступник и вор…. », – с горечью думал он.

Их знакомство с отставным штаб-ротмистром Жардецким Святославом Ивановичем случилось два года назад в ноябре в ресторане « Эрмитаж». Однажды он проводил там время в веселящейся кампании. Жардецкий , сидевший за соседним столиком, что-то спросил у него. Быстро завязался оживленный разговор, окончившийся тем, что Жардецкий пригласил его и остальных за свой столик.
Столы сдвинули, и веселье продолжилось с новой силой. В конце вечера подошел официант, и у Петра не хватило денег на оплату выставленного счета, Жардецкий неожиданно проявил любезность и добавил недостающую сумму.
Это уже сейчас, стоя в сарае, и вспоминая тот самый момент их знакомства, он был более чем уверен, что Жардецкий с Массари давно его заприметили в этом ресторане. Но в тот вечер он об этом не подозревал.

Выйдя с Жардецким и Массари из ресторана, будучи уже сильно напившись, Пётр отправился вместе с ними к Жардецкому на квартиру, в которой тот проживал на Тверской. Там он и провёл остаток той буйной ночи, играя и все время проигрывая деньги в карты своим новым приятелям.

На следующий день ему нужно было отправляться в магазин на службу, куда его недавно приняли по рекомендации матери, но он туда не пошёл и продолжил кутить. Гулянка затянулась на две недели. А когда он вернулся домой, матушка отругала его, но потом успокоилась, взяв с него честное слово не пить и взяться за ум. Утром она вместе с ним съездила в магазин и выхлопотала, чтобы сыну простили прогулы на службе. Владелец магазина, купец Афонин пошел навстречу и определил Петру месячный испытательный срок. И на какое-то время Петр затих, безвылазно сидя дома вечерами, приходя со службы.

Зато Жардецкий его не забыл. И в один из дней подкараулил Петра на выходе из магазина, в угрожающей форме потребовав вернуть ему долг за тот ресторанный счёт, в противном же случае угрожая обратиться к его родственникам за возмещением.
Испугавшись позора, он тогда не придумал ничего лучше и вытащил из сумки заглянувшего в магазин покупателя кошелек.
В торговом зале, где он стоял за прилавком, никого кроме него не было. Он стремительно пересек залу и с оглушительно бьющимся сердцем приблизился к лежавшей у входа на стуле чужой сумке. Воровато оглядевшись и напрягши весь свой слух, он стремительно открыл сумку и вытащил набитый деньгами кошелек. После чего скрылся из магазина через черный ход, прихватив с собой свои вещи, так как уже знал, что обратно он в этот магазин не вернется.
Раздумывая сейчас, как могла ему вообще прийти в голову подобная мысль о краже, он поражался своей беспечности и легкомыслию с которым и совершил эту кражу. «В моей душе гнездятся пороки, о которых я не подозревал…., как такое возможно? Как я мог украсть…», – спрашивал он себя и не находил ответа.

7

Направившись к Жардецкому и имея намерение расплатиться, а после отвязаться от такого приятеля, Пётр, отдав деньги, вновь прокутил с ним до вечера. А ночью катался с Жардецким и приятелями на санях по сонной заснеженной Москве, распугивая  звоном бубенцов и громкими пьяными воплями окрестности. Полная белая луна, и сама застывшая от холода, с изумлением глядела вниз на их пьяную молодую кутерьму. Мороз крепчал и трещал, полозья саней скрипели по хрусткому снегу, как по железу. Где-то по дороге Пётр потерял свою шапку. Он хвастался перед приятелями, что мороз ему нипочем, и в подтверждение слов даже скинул с себя теплое пальто. В результате, уже на следующий день он слёг на квартире Жардецкого. Питье чая с малиной и медом не помогало, ему стало хуже, он кашлял, краснея и обливаясь потом от натуги, голос сел и охрип, и даже стал задыхаться. Необходимо было срочно вызывать доктора. Но денег на оплату у него уже не было. Тогда Пётр попросил Жардецкого съездить в дом к его матушке и попросить у той денег. 

Жардецкий поехал. А когда вернулся, – рассказал, что матушка на него сильно сердится и, хоть дала денег, но велела передать, чтобы домой больше сына не ждет.
 Такие слова Жардецкого показались Петру странными,–  ведь, он знал, мать любит и должна простить его. И он принял решение, что когда выздоровеет, обязательно заедет к ней, попросит прощения и объяснится.
И, конечно же, ему в тот момент даже в голову не пришло, что Жардецкий может ему солгать в каких-то своих корыстных целях. А то, что Жардецкий лгал, можно было сразу догадаться по его настороженности, когда он рассказывал о своем визите к Александре Васильевне.
 
Выздоровев и вновь оказавшись затянутым в омут кутежей и картежных игр, Пётр скоро позабыл о принятом решении съездить к матери, и продолжал проживать на квартире у Жардецкого. 

В этот момент у него вдруг хорошо пошло сочинительство простеньких стихов, которые оказалось возможным переложить под музыку. И как-то раз, находясь в каком-то трактире, он вышел на сцену и исполнил один свой романс, без музыкального сопровождения. Ему бешено зааплодировали сидящие за столиками загулявшие посетители. После такого, пусть и не слишком заметного для окружающих успеха, он сочинил ещё пару - тройку романсов. И в том же трактире, где состоялся первый дебют, он передал романсы тамошнему артисту. Тот взял стихи, подобрал к ним музыку. Исполнил романсы перед автором и получил от того самое горячее одобрение. И теперь, всякий раз, когда Пётр со своей кампанией вваливались в этот  трактир, он просил исполнять свои романсы. Их исполняли. Посетители аплодировали. Петру же льстило проявление к нему повышенного внимания пьяной публики и минуты, пусть кратковременной, но всё же славы.

 Но даже такие редкие, но светлые мгновения, случающиеся в его жизни, не могли оттянуть его от пагубной и высушивающей нутро тяги. Благодаря окружающим его уголовным преступникам, сознательно толкающим молодого купца к погибельной пропасти, провоцирующим его на продолжающуюся моральную распущенность, пьяное забытье всё чаще обволакивало его угнетенный разум и слабую волю. И лихие дрожки без удержу несли его по плохой и скользкой дороге. Игры в карты на деньги, и беспробудное пьянство с утра до вечера, по ночам, теперь постоянно сопровождали его. Однако, в то время такая жизнь в трактирном чаду и тяжелом беспамятстве почему-то казалась ему притягательной и расцвеченной яркими красками.
Порой , как будто очнувшись от отупляющего забытья, и обнаруживая себя сидящим за залитым вином и заставленным грязными тарелками столом, в самом центре пьяного круговорота, среди орущих, галдящих, толкающих и плюющих на пол людей, в табачном дыму, он на какой-то миг трезвел и, как будто прозрев, замирал от ужаса и ощущения одиночества, видя вокруг чужие и пошлые рыла таких же кутил и пьяниц, как сам. И тогда пьяно роняя голову на замызганный стол, он рыдал крокодиловыми слезами, вызывая удивление и скептические усмешки у  окружающих.

В другой раз, опомнившись, он спрашивал у Жардецкого, не нужно ли заплатить за стол и проживание. Тот лицемерно его успокаивал, отвечая: « Не нужно, мы же друзья….., свои люди, – сочтёмся, дружба превыше всего….., и прочее, прочее….».
После рождества Пётр без ведома Жардецкого сдал в ломбард одолженные им дорогие швейцарские часы. Он надеялся выкупить их попозже, перезаняв или выручив где-то денег, – однако, не вышло, и часы оказались в сломке. Жардецкий, узнав о судьбе своих часов, в ультимативной форме потребовал от него расписку, в которой Пётр обязывался бы ему уплатить 500 рублей за часы. Но денег Петру было негде взять. И в один из дней, он трусливо сбежал с квартиры Жардецкого, вернувшись домой к матери.

 Та  долго ругала его, выла, как по покойнику, потом плакала, и даже оттаскала за волосы. Но Пётр всё стерпел. Матушка же, видя его показное смирение, приняла всё за чистую монету, и взяла с него торжественную клятву встать на путь истины и богоугодности, замаливания смертных грехов, – после чего прослезилась, перекрестилась торжественно и…. простила.

До масленицы Пётр безвылазно находился дома, ходил с матерью в церкви на службы, и избегал присутственных мест, где мог повстречать Жардецкого.
Тот про него не забыл. И в одно из воскресений перед масленицей Пётр, выходя с матерью из церкви, увидел того в одежде нищего на паперти.
Жардецкий бросился к ним и стал попрошайничать:
–Подайте, люди добрые, на пропитание…..
Пётр Кузьмич остановился, как вкопанный, переменившись в лице. От матери не укрылось его состояние и она сказала:
–Что такое, друг мой? Не случилось ли чего? Деньги дать…..Сейчас, погоди….На-ка вот, милушка, возьми двугривенный, да подай ты этому охламону, – засуетилась она. Достала из кошелька монетку и передала сыну.
– Уж, не твой ли знакомый? – встревожено расспрашивала купчиха у того, когда нищий от них отошёл, а сами они уже усаживались в сани.
–Да, нет, маменька, что вы! Этот лицом только маленько похож, а так не он…., – успокоил её Петр.
–Да, кто он-то…., – ещё больше растревожилась Александра Васильевна. У неё от намеков сына на каких-то незнакомых товарищей, голова кругом пошла, – ох, смотри, Петр! Ты от матери лучше ничего не утаивай…А то ведь, вляпаешься, да поздно будет….

Их сани заворачивали за угол, Пётр оглянулся и  отыскал глазами Жардецкого. Тот смотрел вслед. Заметив, кивнул и многозначительно постучал варежкой по запястью, напоминая про сданные в ломбард часы.

Спустя ещё неделю на выходе из той же церкви они вновь повстречали его. Заметив купчиху с сыном, Жардецкий осклабился и поспешил перегородить им путь, хватая за рукав.
–Что за манер людей хватать? – сердито воскликнула купчиха. Она пошла напролом на него.

Тот посторонился, но идущему следом за матерью Петру дорогу не уступил. Обернулся вслед купчихе и с наглой ухмылкой сказал:
–Зря брезгуете…, госпожа хорошая. От нищей юрьмы и от сумы, не следует зарекаться…..Я смею заметить, раньше служил писарем в канцелярии, да видите, как обнищал…Не судите, да не судимы будете, – назидательно заключил он и выразительно поглядел на стоящего рядом с матерью Петра.
–Да уж не мне ли угрожаешь, сума переметная? Ступай прочь, пока не позвали квартального, – воскликнула, сильно осерчав, Александра Васильевна, для которой странные переглядывания её сына и нищего не остались незамеченными.

Жардецкий не обращая никакого внимания на её грозные слова, остался демонстративно и развязно стоять перед Петрушей, не отрывая от него своего наглого взора. Александра Васильевна переполошилась ещё больше, и уже начала оглядываться в поисках станового.
Петр согласно и молча кивнул. Жардецкий многообещающе хмыкнул и отошел в сторону.
Всю дорогу до дома Александра Васильевна не могла успокоиться. Расспрашивала сына, кто это был. Но тот угрюмо молчал. Рассердившись на него, купчиха чуть не плюнула и обиженно замолчала. Приехав домой, вызвала к себе Архипа. Посовещавшись, оба пришли к выводу, что Петр с нищим явно знаком. И чем-то обязан.
–Как пить, деньги должен своим дружкам, – вынесла Александра Васильевна вердикт по этому поводу.

8

Через два дня Пётр снова встретил его на противоположной стороне улицы, стоящим напротив своего дома.
–Что вам нужно, Святослав Иванович? – нервно спросил Пётр, подходя к приятелю.
–Думаешь, сбежал и тебе долг простили? Нет. Никто не простил. На тебе висят ещё 500 рублей за часы и 100 за мой испорченный фрак. Не отдашь до пасхи, заявлю на тебя в полицию, что ты меня обворовал, – пригрозил тот. 
Тогда Пётр и решился на кражу денег и векселей у матери, о которой сейчас вспоминал с содроганием. Дождавшись, когда матушка после масленицы уедет с Гаврилой Андреевичем в Тулу по наследственному делу своего умершего брата, он молотком разбил дубовый сейф в её комнате и вытащил оттуда все хранившиеся там деньги и ценные бумаги, после чего поспешно скрылся из дома.
Он долго и безудержно пьянствовал, пропивая сворованные деньги, живя на квартире Жардецкого и занимая маленькую комнатушку, смежную с одной из комнат. В этой же квартире его приятели не только кутили, но и проворачивали свои грязные делишки с подделками фальшивых подписей на векселях.
               
А в середине лета произошло событие, окончательно лишившее его надежды на возвращение к прежней жизни.
–Пётр, проснись! Да, проснись же ты, ехать пора,  –  с силой тряс за плечо спящего Петра Ухтомцева Жардецкий. Правая рука у Святослава Ивановича была перевязана в области ладони.

В этот момент он уже ничем не напоминал оборванного и грязного нищего, который перегораживал дорогу Александре Васильевне возле церкви.
Отставному штабс-ротмистру Святославу Ивановичу Жардецкому недавно исполнилось тридцать семь лет. Это был мужчина плотного телосложения, с крупным и белым лицом, выступающим массивным и твердокаменным подбородком, прямым длинным носом, длинными светлыми бакенбардами и сведенными к переносице глазами.

–В такую-то рань? Куда…., – страдальческим и охрипшим голосом пробормотал Пётр. Он открыл мутные глаза и вгляделся в нависающее над ним цветущее здоровьем лицо приятеля.
– Опять не помнишь? Надоело…. Давай, поднимайся. Пока оденешься, да чаю попьешь…, уже и ехать. Давай, я жду, – прибавил он и отошел от Петра с брезгливой гримасой на лице. Уселся на стул возле окна, заложив нога на ногу.
–Голова болит…., – жалобно произнес Пётр, болезненно морщась и опуская ноги на пол. Комната, в которой они находились, – была недорогой номер в гостинице «Крым». И повсюду в ней виднелись следы вчерашней  бурной попойки: на столе стояли грязные тарелки с засохшими остатками пищи, на полу по всей комнате валялись разбросанные куски хлеба, колбасные шкурки и обглоданные кости. На скатерти лежал опрокинутый и пустой графин из-под водки, там же повсюду  виднелись красные следы от разлившегося вина.

–Кажется, неплохо вчера посидели…, – заискивающе протянул Пётр и как-то неуверенно посмотрел на приятеля.
–Неплохо? – насмешливо фыркнул тот и прищурился, – ты, – да…...неплохо погулял и…..много накуролесил…, – с иронией прибавил Жардецкий.
–Хоть, убей, – не помню! И что я натворил на этот раз? – сказал Пётр, приготовляясь услышать про себя что-то особенно скверное, если судить по брезгливому выражению лица Жардецкого.
– Хм, …., да все, как обычно…. Но если интересно, изволь! Вчера ты зачем-то полез с Кушнарёвым в драку, разбил ему губу, едва вас развели…..За это ты зачем-то укусил меня за руку. И зеркало в коридоре разбил…., видишь? –  с вызовом спросил Жардецкий и демонстративно помахал перед лицом Петра правой перевязанной ладонью.
–Это я всё сделал….Я дурак….., – виновато пробормотал Пётр, –прости, я не хотел. В беспамятстве был, не соображал…., – торопливо объяснял он. Он глядел на лицо Святослава преданными глазами так, как глядит на хозяина наделавшая лужу маленькая собачонка.
–Чего ж не понять. Мы все понимаем про ваше беспамятство, – с иронией протянул он, – да, только рука-то у меня, понимаешь, болит! А ведь, сколько я для тебя, дурака уже сделал! Ты сам-то понимаешь? Порой говорю себе, и чего ты с ним, Святик ( Жардецкий так называл сам себя) возишься? Ведь, не ребенок, – взрослый мужик. Ты был вчера отвратителен. А все потому, что перемешал водку с цимлянским. Вот и опьянел, как извозчик…, – ворчал Жардецкий, качая ногой в начищенном до блеска сапоге.
–За зеркало поди, попросят заплатить….., – неуверенно пробормотал Пётр Кузьмич, думая, где раздобыть теперь денег.
–А как ты хотел? – За всё надо, братец, отвечать…, и за зеркало, – тоже, – заключил Жардецкий.
Пётр взглянул на него, опустил голову и, обхватив её руками, в отчаянии застонал. На какое-то время в комнате установилась гробовая тишина. Слышно, как на стене тикают часы- ходики.
 –Что? Совесть мучает? Это хорошо, что она тебя мучает,  – ехидно заметил Жардецкий.
–Ты бы не ерничал, а лучше подсказал, где мне денег добыть?
–А то ты не знаешь….. Взять тебе их без нас, братец, неоткуда. Но, это дело поправимо. А что ты сидишь, как дед на завалинке? Долго мне тебя ещё ждать? – заторопил его  Жардецкий.

Он вытянул вперед свою левую руку и стал пристально изучать ухоженные ногти. Не удовлетворившись осмотром, поднялся и пошел к комоду. Достал несессер с маникюрными принадлежностями, и снова грузно плюхнулся на стул.
–Куда поедем-то? – деловито расспрашивал Пётр, поправляя одежду перед зеркалом.
–У тебя, братец, память, ну чисто, как решето: вчера объяснили, – а сегодня ты ничего уже и не помнишь…, – с укоризной отозвался Жардецкий и вздохнул.
–Да, не ругайся, сделай уж одолжение,– ты лучше напомни, – сказал Пётр.
– Ну, что с тобой делать….., – вздохнув, ответил Жардецкий. Выждал паузу и торжественно объявил, – к Массари, к Дмитрию Николаевичу Массари!
Пётр с недоумением взглянул на него:
–Позавчера же ездили…..
–Ну, что ты заладил, зачем, да зачем…Ты, разве не собираешься со своими долгами расплачиваться? – задумчиво поинтересовался Жардецкий.
–Но я же весной отдал тебе и Массари все векселя и ценные бумаги, аж, на 17 тысяч рублей! Вы оба заверили меня, что долги после этого считаются погашенным, – растерянно переспросил Петр приятеля.
–А зеркало? Лошади, которые ты в начале лета купил у Фирсова? Забыл? А он, между прочим, недавно заходил и спрашивал. Кстати, сколько ты должен?
–Меня обвиняешь, а сам тоже как будто не помнишь…. У тебя же на квартире отдавал векселя, – напомнил Петр.

Жардецкий расхохотался. Лицо его покраснело от удовольствия:
–Эка! А зачем мне помнить о твоих долгах? Я чужих пустяков в голове не держу, – он с веселой усмешкой взглянул на Петра и прибавил, – сколько?
–За этих лошадей я лично тебе передал вексельных бланков на 16 тысяч рублей. А потом при Массари попросил у Фирсова взаймы 5 рублей, но он предложил мне дать только 10 рублей, потребовав с меня ещё один вексель на сумму 375 рублей от имени брата Ивана на имя купца Першина. Ты, Святик и Массари посоветовали мне не спорить и выдать. Я послушал вас и сделал так, как вы мне сказали. А теперь ты утверждаешь, что не помнишь, и не имеешь привычки «держать в голове этаких пустяков»…., Как же так? Выходит, вы оба, прикрываясь нашей дружбой, попросту обманули меня…., – в голосе Петра прозвучала неподдельная обида.

– Купец Фирсов на прошлой неделе виделся с твоим братом Иваном Кузьмичом…. Оказывается, твой вексель на 375 рублей, – поддельный. Теперь Фирсов считает себя опозоренным в глазах купеческого сообщества и обещает, в случае не возврата долга 375 рублей, обратиться в суд за принудительным взысканием, – объяснил Жардецкий.
–Но ты, же прекрасно знаешь, я не брал этих денег, – он дал мне только 15 рублей в твоем присутствии! Вспомни же, Святослав! Прошу тебя, – воскликнул Пётр, чувствуя, как противно похолодели ладони.
Жардецкий отрицательно покачал головой:
–Ну, это с твоих слов, а Фирсов уверяет обратное: 375 рублей и плюс те 15, которые он тебе потом ещё добавил….
–Но это же ложь! Ему ты поверил, а мне нет, – ошеломленно пробормотал Пётр. Он чувствовал себя преданным.

Несколько мгновений Жардецкий пристально глядел на него, затем холодно напомнил:
–За всё, дружище, надо платить, ты это знаешь. И за мой черный фрак…., и за дорогие швейцарские часы, которые я тебе одалживал прошлой зимой….Помнишь?
Пётр сглотнул застрявший сухой комок в горле и согласно кивнул.
– Ты должен мне 15 рублей за фрак….., и за отданные тобой мои часы в ломбард….., – холодно перечислял все его долги Жардецкий.
Пётр был раздавлен. Стоял, униженно опустив голову.
–Я знаю, что заслужил твое презрение, – выдавил он из себя, наконец.
–Хм…. Ну, предположим, фрак ты мне потом вернул. Правда, он оказался грязный, и рукав  был оторван. Мне пришлось отдавать его в починку и самому заплатить за ремонт, хотя это твоя вина. А вот швейцарские часы, память о моем отце и его подарок, которые я тебе одолжил по дружбе, а ты не вернул, – да ещё и без моего согласия заложил у Ашера…, – вот этого я тебе не могу простить! Я к нему пошёл, думал, что  успею их выкупить, но было уже поздно: они уже были в сломке . А эти часы мне были дороги: как никак, подарок моего покойного отца…. Они и по деньгам дорогие.…  Да, что тебе это объяснять, ты же не дурак. Я, кстати, заметил, что у тебя память на деньги, которые ты одалживаешь, – почему-то короткая…. Но я подстраховался: и взял за часы расписку. Где же она…., а вот! – с этими словами Жардецкий пошарил в кармане жилета и вытащил оттуда какую-то бумажку, торжествующе помахав ею перед лицом у Петра, – узнаешь свою расписку?
–Нет. Дай-ка, я погляжу, – хмуро попросил тот. Изучив, передал расписку Жардецкому, напомнив:
–Однако, ты тогда обещался её порвать…..
–Не в моих принципах уничтожать ценные предметы…..Да, ты сам посуди! Как я мог тебе такое пообещать, если такая вещь, как расписка должна храниться, как музейный экспонат до тех пор, пока её можно будет со спокойной совестью выкинуть в мусор – напыщенно воскликнул Жардецкий. Он аккуратно свернул листочек и с ухмылкой спрятал его в нагрудный карман.
 
Пётр задумался, потом с обидой заметил:
–Какой же я глупец…. поверил…. Вы с Дмитрием воспользовались моим положением. А ведь, я к вам искренне привязался…., думал, вы мне товарищи…., а оказывается…..
–Да, брось ты. К чему эти обиды. Всё это пустое! Вот, матушка твоя – умная женщина. Я это сразу понял, как только она со мной заговорила, – сказал Жардецкий. Заметив, что Пётр с недоверием глядит на него, потребовал, – ты всё же поясни, почему так думаешь про нас.
– Так я отдал вам свои векселя на четырнадцать тысяч рублей, и вы заверили меня, что они с лихвой покроют все мои долги. А теперь оказывается, что векселя у вас, долги – при мне так и остались….., – пробормотал Пётр. Он растеряно смотрел на Жардецкого. Тот едва сдержался, чтобы не расхохотаться над ним. Сдержавшись, Жардецкий расплылся в слащавой и лживой улыбке:
–Бланки твои на месте, за них даже не беспокойся. Все хранятся у Массари. Сейчас сам в этом убедишься. Да ты же сам просил их оставить. А Дмитрий Николаевич – как порядочный и ответственный человек, никого ещё не подводил, за это я ручаюсь головой.…  К тому же у него есть определенное положение в юридическом департаменте! Вчера мы объяснили тебе предстоящее дело, и ты согласился участвовать. А сегодня бац! Даешь задний ход…. Право, не понимаю, чего тебе ещё нужно? Бумаги должны быть в деле, чтобы приносить доход. И в твоем положении я бы не артачился. Мы с Дмитрием относимся к тебе по-товарищески: вспомни, сколько для тебя уже сделали…. И зря ты на меня нагородил, черт знает, что! Обвинил в обмане, выставил в невыгодном свете….. Нехорошо, брат….., как же нехорошо….., ведь, я за тебя перед Дмитрием Николаевичем поручался…., – в голосе Жардецкого проскользнула обида.
–Хорошо, я поеду, – кивнул головой Пётр, поддавшись на его уговоры.
Но Жардецкий солгал, будучи уверенным в том, что Петр в подпитии на следующий день уже ничего не помнит.

Поселившись на квартире Жардецкого после кражи векселей, Петр сначала никому не собирался их отдавать на хранение, рассчитывая распорядиться ими по своему усмотрению, но продолжая вести прежний образ жизни. Однако, в один из дней пьяный проговорился. Мошенники вцепились в него мертвой хваткой и в конце концов, убедили отдать векселя  на хранение Массари, пообещав за это, что так он покроет свои долги, а заодно заработает проценты на финансовых операциях.
Пётр нуждался в деньгах. Надеялся спустя время вернуться домой с повинной головой, просить прощение, объяснив кражу шантажом и угрозой убийства со стороны дружков. А так как матери в тот момент дома не было, то ему и пришлось без спроса взять деньги, чтобы спасти свою жизнь…, и прочее, прочее, – так представлял он себе свой разговор с матерью, в глубине души и страшась его, и понимая, что прощения не будет.

9

Выйдя на улицу и подозвав извозчика, они отправились на Тверскую. Расплатившись, вошли в подъезд и поднялись на второй этаж, где позвонили в квартиру, занимаемую губернским секретарем Дмитрием Николаевичем Массари.
Их уже ждали. Денщик сразу же отворил им дверь и проводил в небольшую и скромно обставленную гостиную, которая явно давно не проветривалась, отчего в воздухе держался стойкий запах терпкого французского парфюма и крепких сигар.
Отсутствие в обстановке любых украшений, которыми обычно принято украшать жилища, стремясь придать им уютный и обжитой вид, не считая сразу же бросившегося в глаза искусно чернёного серебряного ящичка, стоящего на комоде, – явно указывало, что здесь проживает прирожденный холостяк.
–Ну, вот….., куда-то прибыли….., а как всегда, приходится ждать…., – промолвил Жардецкий и весело подмигнул. Он стащил с себя шляпу и принялся ею театрально обмахиваться, как будто ему вдруг стало жарко. После чего подошел к низкому и громоздкому дивану и со вздохом облегчения плюхнулся на него.
Предчувствуя нехорошую развязку, Пётр то присаживался, то подскакивал. Нервно ходил по комнате взад и вперед, потто остановился и думал. Пошел к окну. Прохожих в полуденный час на улице было мало. Проехал мимо окон один экипаж, за ним другой, спустя несколько минут прошли двое мужиков, одетых по-крестьянски, один из них нёс на спине мешок. Из подворотни следом выскочила маленькая и кудлатая собачонка, остервенело залаяла. Второй обернулся и сердито цыкнул на неё. Та для вида ещё полаяла, покрутилась вокруг хвоста, и понуро потрусила обратно в тёмную подворотню.
Казалось, что время замедлило бег. Пётр нетерпеливо переступил с ноги на ногу и обернулся к Жардецкому, который уже полулежал на диване, расслабленно запрокинув голову и закрыв глаза:
– Святик…..Прояви снисхождение к старому и больному, расскажи, что вы там за дело придумали, – неловко пошутил Пётр, но голос его прозвучал как у просителя, неуверенно и униженно. Пётр это понял, и смутился.
–Да, я бы с удовольствием……, но не могу. Дмитрий Николаевич не разрешает вмешиваться, когда он ведёт какое-то дело. Да, погоди ты! Сейчас он придет, и ты всё узнаешь….,  – лениво отозвался Жардецкий и зевнул. Он приподнял голову, потом снова облокотился на спинку дивана и, вытянув руку на подлокотнике, принялся пальцами выбивать ритмичную дробь.
Продолжая испытывать стыд и конфузливость от ощущения собственной ничтожности и выставления себя в невыгодном положении, Пётр грустно вздохнул. Постоял у окна, отошел и, не зная, что делать,  присел на другой край дивана подальше от самоуверенного Жардецкого.
Но и диван сразу же показался ему неудобным из-за низко расположенного сидения. Петр как будто провалился на нем. Колени его торчали выше, чем нужно. Поерзав и, стараясь устроиться поудобней, он рывком вытянул вперёд свои длинные и худые ноги, но и так ему было неудобно. Из-за этого неудобства, а больше из-за нарастающего в душе беспокойства, он заёрзал и вдруг почувствовал знакомый шум в ушах. Перевёл вопросительный и беспомощный взгляд на Жардецкого, потом на дверь, в которую должен войти Массари.
Но сидящий на другом конце дивана Жардецкий, казалось, не замечает его судорожных движений. Однако, такое намеренно выказываемое им безразличие также являлось частью задуманного плана, призванного оказать воздействие на жертву в зависимости от её ( жертвы) психологического состояния. Необходимо было подавить «жертву», показав «ей» собственную ничтожность и зависимость от благодетелей. 
Прошло ещё несколько томительных минут. Наконец, колыхнулась бархатная тёмно-зеленая портьера, и в комнату молодцевато вошел невысокий и приятный мужчина лет тридцати пяти, оказавшийся Дмитрием Николаевичем Массари.
При виде его Пётр обрадованный подскочил с дивана и пошёл к нему навстречу, протягивая руку для приветствия.
–Рад, очень рад видеть вас, Пётр Кузьмич, – растягивая губы в холодной и равнодушной улыбке, говорил Массари, пожимая руку молодому купцу. Одновременно он поверх его головы бросил молниеносный взгляд на сидящего в расслабленной позе Жардецкого. Тот кивнул.
Губернский секретарь Дмитрий Николаевич Массари обладал любопытнейшей и занимательной внешностью. Его утонченное и гладко выбритое лицо состояло как будто из двух совершенно различных половин: верхней и нижней. И сочетание этих половин придавало лицу Массари неправильность и в то же время совершенно удивительную притягательность. Верхняя часть лица, состоявшая из небольшого белого лба, рыжеватых и тщательно уложенных назад волос, дерзких презрительных глаз, – была самой обычной. Зато, нижняя часть, казалась более выразительной, – и выделялась расплющенным книзу носом с горбинкой, как у хищной птицы, и крупными крыльями, которые чувственно трепетали или гневно раздувались при смене положительной на отрицательную эмоции. Прямые тонкие губы, на которых появлялась и как будто змеилась коварная иезуитская  улыбка, треугольный и твердый подбородок – завершали портрет этого чрезвычайно опасного, предприимчивого и безжалостного человека.
–Привет, Дмитрий. Понимаешь, этот фрукт снова ничего не помнит из вчерашнего…., но я не стал ему объяснять. Лучше ты объясни…., – откликнулся Жардецкий и заговорщически подмигнул.
Он быстро пересек комнату и остановился рядом с Массари, напротив Петра. Теперь они оба, похожие на двух  изголодавшихся хищников, нагло и в упор разглядывали его.
–Надеюсь, Петр Кузьмич, вы не собираетесь отказываться от наших договоренностей и ваших обязательств….? Признаюсь,  что я не жду от вас подобного шага, иначе даже не знаю, к чему это может привести впоследствии….., – вкрадчиво произнёс Массари. 
–Я ни в коем случае не собираюсь отказываться от своих перед вами обязательств, Дмитрий Николаевич. Вы не должны так думать. И вы, и Святослав Иванович так много сделали для меня, когда я оказался в трудном положении, –поторопился ответить Пётр, смешавшись под их пристальными и холодными взглядами.
–Хорошо, что вы это помните. А сейчас прошу вас, присядем, и я расскажу о предстоящем деле…., – сказал Массари.
Пётр и Жардецкий присели.  Массари остановился возле стола и, заложив пальцы правой руки за полу жилета, глядя только на Петра, заговорил:
–Часть векселей, которые вы отдали мне на хранение, Пётр Кузьмич, –уже пошли в оборот. Деньги должны делать деньги, – это закон. Надеюсь, мы с них получим хорошие проценты, часть которых, – ваша законная доля. Другая часть вырученных денег уйдёт на взятки и погашение вашего долга перед нами.
–Но вы же раньше утверждали, что если я отдам вам векселя на хранение, то могу рассчитывать, что долг погашен?
 Массари пожал плечами и с удивлением переспросил:
–Не помню, чтобы я такое говорил…
Петр растеряно покачал головой.
– Позвольте, Дмитрий Николаевич, я хорошо помню, при каких обстоятельствах вы это утверждали, это было…
Массари остановил его:
–Вы иногда забываете, что было вчера…..А сейчас так хорошо всё помните? Ну, знаете ли….., – протянул он насмешливо.
Петр смешался, пробормотав:
–Но мне и правда, так показалось…. Впрочем, господа. Сделайте же одолжение, возможно, я вас просто не понял…
В глазах Массари промелькнуло удовлетворение, он снисходительно кивнул и продолжил:
– Итак. Оставшаяся часть ваших бумаг – в целости и сохранности лежит в сейфе, – договорил Массари и указал на комод у стены, на котором притягивал и манил взгляды тот самый сейф.
–Хотелось бы узнать, на какую сумму осталось векселей? Могу ли я об этом что-то узнать, – робким голосом поинтересовался Петр.
Лицо Массари тотчас же оживилось. Кивнув, он сказал:
–Десять тысяч.
–А остальные….?– упавшим голосом переспросил Пётр, он с ужасом глядел на Массари.
–Как плохо, когда у такого молодого человека, как вы, наблюдаются провалы в памяти…., может быть, вы больны? – с лицемерным участием поинтересовался Массари. 
– Чтобы вас не смущать, давайте я сначала закончу говорить о первом деле, а потом мы поговорим по другим вопросам. Вы не против ?  – Спросил Массари, и крылья его носа угрожающе раздулись.
Петр кивнул.
– Не стану скрывать, мы все хотим поправить наше общее пошатнувшееся положение. Вы нам рассказывали, что имеете доверенность от вашей матушки Александры Васильевны Ухтомцевой на подписание векселей. Верно, ли я повторил ваши слова? – Массари замолчал в ожидании, вперив хищный взгляд в побледневшее лицо молодого купца.
–Я…. Право теперь уже и не знаю, мог ли я так говорить…, мне кажется, я был тогда не в себе….Сейчас я такой доверенности не имею,  – неуверенно заключил он и с беспокойством посмотрел на Жадецкого, как будто ожидая от того подтверждения. Но Жардецкий пожал плечами.
–Нет, имеете! – Безаппеляционно заявил Массари, переглянувшись с Жардецким. Оба мошенника прекрасно были осведомлены о том, что никакой доверенности у Петра Ухтомцева не существует, и что между ним и матерью тянется давняя ссора, из-за которой тот в итоге и оказался на квартире Жардецкого.
Пётр вздохнул и понурился. В душе у него в этот миг происходила борьба. Желание жить по-прежнему беспечно и разгульно, иметь деньги, – победило над совестью, и он вскинул голову:
– Что нужно делать?
Массари с облегчением выдохнул, наклонился и покровительственно похлопал его по плечу:
– Я был уверен, что мы обо всем договоримся. Сейчас вы выпишите на мое имя 2 векселя по 2 тысячи рублей, а один на 6 тысяч. Потом мы с вами отправимся к одному состоятельному лицу, который нас уже ожидает. А дальше просто стойте рядом, и учитесь, как легко можно получить деньги прямо из ничего, из воздуха…., – воскликнул Массари и весело рассмеялся.
Ухтомцев хотел было возразить, что с помощью подлога и использования его имени, а посмотрел на самодовольное и хищное лицо стоящего перед ним Массари, и смолчал.
–Ну что ж. Время не ждет. Я договорился с господином Стольбергом о встрече на час дня.
–А кто он? – поинтересовался Ухтомцев.
–Да, так. Богатый купчик,– недавно овдовел. Занимается продажами зерна и хлеба, а также  собирает картины и скупает антиквариат. Богат, как падишах, – рассказывал Массари, направляясь к полированному секретеру.
Он открыл дубовый сейф и вытащил оттуда перевязанную бечёвкой черную пухлую папку. Прихватил чернильницу и разложил всё на столе. Потом достал из папки, лежащие бланки векселей и стал внимательно их просматривать. Выбрав из пачки несколько штук, он положил их на стол, остальные убрал обратно в папку и завязал её. Потом пододвинул стул к столу и с плотоядной улыбкой взглянул на  Ухтомцева.
–Подойдите сюда, Пётр Кузьмич. Я покажу вам, где нужно поставить подпись, – подозвал он Ухтомцева.
Пётр встал и с каким-то жалким выражением лица приблизился.
–Здесь…., здесь и вот здесь, – деловито объяснял Массари, возвышаясь сбоку него и тыча пальцем в незаполненные строчки на бланках. Пётр кивал головой, но мешкал.
« Как ловко он подводит меня под монастырь…. Если что-то случиться, поди, от всего откажется, это с его-то связями в свете и департаментах …. Видел бы брат Иван или Федор, чем я занимаюсь….О чем это я! А что же мне теперь делать? Под суд не пойду.…   Голову в петлю вставлю и дело с концом…а может, встать и уйти…? Удерживать-то они меня, ведь, не станут….. А куда мне идти? К матери, брату….., – не могу, не примут. Пропал я, дурак, совсем пропал…..», – сетовал он про себя.
–Сомневаетесь? – насторожился Массари.
–Да, нет….. А мне не будет потом, после того, как это дело вскроется, – худо? – пробормотал Пётр, чувствуя себя попавшим в капкан. Он затравленно взглянул на Жардецкого, а тот кивнул на Массари.
– Вы хотите быть уверенным в том, не будут ли подписанные вами векселя считаться подложными, и не пойдете ли вы за это потом под суд, и в ссылку в Сибирь…, – снисходительно уточнил Массари.
Пётр кивнул.
–Уверяю вас, совершенно излишне на этот счет беспокоиться! Было бы худо, если бы вы подписали векселя не по доверенности вашей матери, а от неё самой. В таком случае векселя считались бы подложными. А так, – всё в порядке, – заверил его мошенник.
И хотя в душе Петра Ухтомцева всё ещё оставались сомнения, он кивнул и, наклонив голову, принялся безропотно и сосредоточенно расписываться в тех местах на бумагах, где указывал ему перст ушлого губернского секретаря.

10


Подготовив бумаги к сделке, они вышли на улицу. Попрощавшись с Жардецким, дождались ещё одного проезжавшего мимо извозчика, сели в коляску и отправились на Пятницкую, где жил богатый московский купец и меценат Давид Абрамович Стольберг.
Подъехав к воротам и огороженному невысоким деревянным забором саду, окружающему уютный белый особняк, Массари и Ухтомцев вылезли из коляски.  Калитка во двор оказалась приотворена. Внутри подворья не было никого из работников. Швейцар отворил им дверь на звонок и пригласил войти.
Они оказались в ярко освещенной и полукруглой передней, обстановка в которой не выглядела монументальной и тяжеловесно, что было бы более свойственно оформлению купеческого дома.
Большая хрустальная люстра на фигурном с лепниной белом потолке, заливала светом небольшое пространство, прибавляя дополнительной яркости естественному солнечному освещению через окно. Закруглённая мраморная лестница напротив входной двери украшена  резными деревянными периллами с позолоченными набалдашниками, поднималась на второй этаж. В стенах красовались встроенные в них удлиненные вставки синей шелковой ткани, обрамленные позолоченными рамами, как будто зеркала. Обстановка прихожей казалась изысканной, и явно была так именно и задумана хозяевами для придания ей особенной торжественности.
Обстановка гостиной была выдержана в роскошных золотисто-зеленых оттенках. Стены – оклеены тёмно- зелеными шелковыми обоями с восточным узором. Изящная мягкая мебель с дорогой обивкой и позолотой стояла на выпуклых маленьких ножках на дубовом и начищенном до блеска красном паркете. На низеньком полированном столике красовалась изящная персидская ваза. На шатровом потолке красиво был выложен инкрустированный позолотой деревянный узор. Узкие длинные окна, обрамленные красиво задрапированной светло - зеленой тканью и золотистыми в тон мебельной обивки ламбрекенами, подчеркивали изысканность и вызывающую роскошь убранства. На стенах висели две картины с осенним пейзажами.
Внимание Петра Ухтомцева привлекла картина, на переднем плане которой уверенной рукой мастера была изображена стоящая на фоне реки молодая  девушка в белом платье с улыбающимся и одухотворенным лицом. Медленно влекущая темные воды река была усыпана опавшими и пожелтевшими листьями. На другом берегу темнел лес, пронзённый яркими красными и желтыми красками ясного осеннего дня.
Девушка стояла вполоборота. Тонкие черты её удлиненного прекрасного лица, блестящие черные глаза и выступающий с горбинкой нос выдавали в ней еврейку. Эта девушка, её милая и немного смущенная улыбка, упавшие на траву жухлые листья,  река и просвеченный солнцем лес на заднем плане картины, – создавали единое и гармоничное целое, прославляющие торжество и бесконечную радость жизни.
Пока Массари и Ухтомцев в ожидании хозяина скучали, изредка переговариваясь и переходя с одно места на другое, распахнулась дверь, и оба увидели вошедшего в комнату темноволосого худощавого мужчину приятной наружности лет сорока пяти. Это оказался хозяин дома Давид Абрамович Стольберг. Энергично пожав руки гостям, он широким уверенным жестом предложил присесть в кресла.
И то, как он держал себя, как двигался, и решительно пожимал руки, – выдавало в нём уверенного и знающего себе цену человека. Черты его благородного и приятного лица с небольшими черными усиками над губой, умный взгляд, ловкие и точные движения небольших крепких рук, и то, как он себя держал и разговаривал,– более указывали на образованного дворянина, чем на купца. И это сразу бросалось в глаза. Массари, не без основания считавший себя опытным физиономистом и неплохим психологом, сразу определил, что  Стольберг – достойный и серьезный противник, которого не так-то просто провести.
–Итак, господа, чем обязан вашему визиту? – Вежливым, но довольно равнодушным голосом поинтересовался он, и почему-то сразу взглянув на Массари и выделяя его, как главного.
Когда все расселись, и закончился привычный обмен любезностями, на губах у Массари проскользнула и быстро исчезла та самая знакомая Петру Ухтомцеву, иезуитская улыбка. И как только Стольберг заметил эту змеящуюся улыбку, он сразу же интуитивно догадался, что человек, сидящий напротив, – мошенник, который ведет себя нахально, открыто давая этим понять, что всё заранее просчитал, ничего не боится, и привык достигать своих целей. А то, что гость понял, что он его раскусил, Стольберг увидел по загоревшемуся нехорошему и хищному огоньку в его глазах, который тут же погас, и на лице Массари вновь заиграла фальшивая, и как будто приклеенная улыбка. Массари тоже кивнул, как будто подтверждая, что он прекрасно понимает, почему к их визиту не проявлено внимания и что хозяин дома думает о них.
Давид Абрамович Стольберг увлекался игрой в шахматы, и в своем узком кругу считался опытным игроком. По роду обширной предпринимательской деятельности ему также приходилось порой разгадывать различные психологические задачки. Оценивая своих неожиданных и таких разных между собой посетителей, ему вдруг показалось интересным разгадать намерения «этих мошенников», как он их про себя сразу же окрестил. А то, что перед ним мошенники, он не сомневался с первой минуты, только взглянув на Массари, а затем основываясь на совокупности всех едва различимых признаках их поведения, разговора. Решив, что не откажет себе в удовольствии сыграть в хорошо известную всем деловым людям игру «поддавки», он ради того, чтобы выставить мошенников в невыгодном и унизительном положении, а главное, «вывести на чистую воду», – был готов даже расстаться с некоторой суммой денег. А когда он об этом подумал,– то про себя презрительно усмехнулся.
–Добавлю, что я представляю интересы сына матерой вдовы и купчихи Ухтомцевой Александры Васильевны, Петра Кузьмича, – напыщенно говорил Массари, указывая на помятую и обмякшую фигуру сидящего в кресле молодого Ухтомцева.
– Как же….Имею честь быть хорошо знакомым с Александрой Васильевной Ухтомцевой и её старшим братом Иваном Кузьмичом. А вы, стало быть, младший сын и брат Ивана Кузьмича…..? – с благожелательным видом обратился к нему Стольберг. Тот привстал и охотно кивнул.
–У вас имеются рекомендации, господа? – продолжил Стольберг, быстро взглянув на Массари.
 –Вот, письма от нотариуса Подковщикова Алексея Сергеевича, а это от коллежского регистратора Шпейера Павла Карловича. Извольте взглянуть,  – откликнулся Массари и с ловкостью фокусника достал из папочки на коленях, два сложенных листа.
Пока Стольберг тщательно просматривал поданные бумаги, Массари рассказывал:
–Имею честь служить губернским секретарем Горбатовского уезда, также имею от родительницы г-жи Массари Елены Давыдовны доверенность на управление родовым имением в триста душ….., и прочее, прочее.
–Понятно. Надеюсь, что бумаги, которые вы предоставили, –не поддельные…., – с легкой иронией в голосе заметил Стольберг, и прямо взглянул на гостя.
На лице Массари не дрогнул ни один мускул. Пожав плечами, он спокойно ответил:
–Нет.
–Почему вы пришли ко мне? – расспрашивал Стольберг.
–Потому что у вас безупречная репутация в деловых кругах, и о вас хорошо отзываются в департаменте, вы честный и порядочный человек, которому можно доверять …..Поэтому, мы посмели прийти к вам с одним интересным и деловым предложением. Мы надеемся, что предложенное нами дело заинтересует вас. Вы не останетесь в накладе, да и мы тоже извлечем пользу…, – признался Массари, изображая на лице готовность, преданность и демонстрируя искренность намерений.
–А ещё я богат, имею дело с наличными, вы предположили, что они всегда есть в моем доме, и по видимому, это и есть главная причина вашего прихода…, – с иронией поддел его Стольберг.
Массари подумал и тоже рассмеялся:
–Всегда приятно иметь дело с умным человеком. Вы точно угадали, нужны деньги. И поэтому, мы к вам пришли….
После этого обстановка в комнате разрядилась, и Стольберг вместе с Массари оживленно заговорили об одном из последних принятых законов о….
И пока они так разговаривали, Пётр, сидевший рядом с ними с безучастным видом сидел рядом с ними, испытывая стыд и растерянность, занимаясь самоедством, свойственным некоторым творческим и малодушным натурам, когда и хочется что-то изменить, но не хватает решимости. Он понимал, что участвует в преступлении, и что он только что поставил личную подпись на векселях, не имея на это никакого морального и юридического права: доверенности. Безуспешно пытаясь себя убедить, что к этому его вынудили сложившиеся обстоятельства, и что он ни в коей мере не виноват в происходящем, и уж тем более он не является зачинщиком…., а в душе всё больше нарастало отвращение к себе. И вдруг ему страстно, до дрожи захотелось увидеть, какая будет реакция Стольберга, а особенно Массари, какие ошеломленные и возмущенные лица сделаются у них обоих, если он сейчас встанет и выплеснет им всю правду .
« Этот подлец, как пить дать, потом откреститься от всего….., а меня-то уж, он точно утопит….. А хорошо было бы глянуть, как он станет юлить и изворачиваться перед Стольбергом, лишь бы спасти свою шкуру……, – думал он, с ненавистью глядя на самодовольно разглагольствующего Масссари.
Потом его мысли перескочили на размышления о том, не заявит ли последний в полицию, когда откроется правда? А если заявит, и слухи дойдут до матери и Ивана, то что те предпримут? Откажутся от него? И подаст ли матушка к уже открытому в связи с этим преступлением уголовному делу ещё и свое заявление о его краже у них дома? Что же я натворил? Да, разве мог ли я ещё три года назад подумать, что такое случиться? А все из-за моей слабости к вину…..А матушка…..неужели, она от меня, от родного сына откажется, и даже нисколько не пожалеет…..А что скажет брат Иван…. Они, поди, меня и так уже презирают. А теперь и вовсе возненавидят….Что же я натворил? Как я мог?» – с отчаянием и тоскливой обреченностью размышлял Петр. 

11
               
–А вы что же молчите, Пётр Кузьмич? – с теплой отеческой улыбкой обернулся Стольберг к младшему Ухтомцеву. Тот приподнялся с сидения, снова присел и с торопливой неловкостью пояснил:
–Да я ведь, собственно говоря, передал ведение своего дела в руки Дмитрия Николаевича. У него и опты в в подобных рода делах – побольше, чем у меня.
–Понимаю. Хотелось услышать ещё и вашу точку зрения. На вас  никто не давил, когда вы передавали бумаги? – прямо спросил Стольберг. Голос его прозвучал вкрадчиво, прищурившись он вопросительно глядел на Петра.
«Похоже, что он нас давно раскусил….Но почему не выгоняет….», – думал Массари.
«Он видит, что я стыжусь, и жалеет…», – Петр был потрясен. Всё больше волнуясь, он сбивчиво начал рассказывать:
–Видите ли, я начал свою коммерцию недавно, решив продавать рыбу. И мне, пользуясь моей доверчивостью и неопытностью, большую часть партии подсунули тухлой. Деньги все разошлись на оплату товара, рабочих и аренду морозильников и переработку….. Я израсходовал всё, что у меня было. Обратился ещё к посредникам, и те свели меня уже с архангельскими купцами. Те предложили купить у них ещё одну партию рыбы на выгодных для меня условиях. Я подумал и согласился, оставил им задаток, забрал рыбу и развез её по торговым лавкам. Договорился с архангельскими купцами доплатить оставшуюся сумму уже после продажи всей партии. А у них неожиданно поменялись планы, собрались на родину, и они попросили меня полностью расплатиться. Но рыба-то вся не продана. И денег взять мне негде. К родным я, по понятным причинам, обращаться не хочу. Обратился к Дмитрию Николаевичу, и он пообещал посодействовать…..
– Когда Петр Кузьмич пришел ко мне неделю назад в поисках помощи и содействия его делу, на нём и лица-то в тот момент не было. Молодой, порядочный и неопытный в наших торговых делах человек, Петр Кузьмич впервые столкнулся с обманом заезжих торговцев из Астрахани…., – подтвердил Массари.
–Ну, не знаю, не знаю…, хотя про астраханских купцов никогда плохого не слышал. Обычно они честно ведут торговые сделки, и полностью отвечают по денежным обязательствам. Не слышал, чтобы хоть кто-то из них кого-нибудь надул…..Можете сказать, кто из них имел с вами дело?
– Купец Ехануров Николай Иванович, – отвечал Пётр.
–Не слышал о нём, наверное, это какой-нибудь нечестный посредник, или мошенник. Но если желаете, наведу справки через своего поверенного.
–Спасибо, не нужно вам хлопотать. Дмитрий Николаевич уже всё разузнал про него, – ответил Петр и опустил глаза. Ему был неприятен этот разговор: приходилось выкручиваться и оговаривать совершенно незнакомого человека, имя которого он сегодня услышал впервые от Массари, когда подписывал в его доме свои векселя.
–Если позволите, Давид Абрамович, по нашему делу: у нас имеется доверенность, выданная Александрой Васильевной Ухтомцевой на имя её младшего сына Петра Кузьмича. Можем показать, если пожелаете,  – прибавил Массари, изображая на лице готовность: немедленно приобщить доверенность в подтверждение слов.
– Это потом….. Итак, господа, вы хотите получить от меня деньги в обмен на подписанные по доверенности векселя господина Ухтомцева? Верно?
Оба мошенника почти одновременно кивнули головой.
–А есть ли ещё какие-нибудь доказательства вашей искренности? – вдруг спросил Стольберг.
– Ну, знаете ли!  Уж, если вам недостаточно предъявления доверенности, и подписанных накладных на получение рыбы, то уж, и не знаю, что ещё может понадобиться для подтверждения наших честных намерений…., – негодующе произнёс Массари и раздраженный поднялся с места. Весь его облик выражал оскорбленное самолюбие.
– Не считаем себя вправе вас больше задерживать. Позвольте откланяться, Давид Абрамович, мы уходим…., – сухо прибавил он и выразительно посмотрел на Петра, который до этого продолжал сидеть с рассеянным видом, углубленный в собственные переживания. Как будто очнувшись, юноша с удивлением поднялся и направился к двери, где остановился в ожидании Массари. Дойдя до дверей, он ещё раз напоследок оглянулся на хозяина дома, чтобы попрощаться. И взгляд его показался Стольбергу каким-то растерянным, жалким. И очевидно, именно этот затравленный взгляд затронул какие-то струны в душе хозяина дома, потому что, внезапно нахмурившись, он повелительно произнёс:
–Что же вы так заспешили, господин Массари? Я кажется, ещё и не дал вам свой окончательный ответ…..Или вам не нужны деньги? Я имею полное право подвергать сомнению действия любых неизвестных мне людей, неожиданно заявившихся в мой дом с деловым предложением, – он намеренно сделал ударение на последних словах, подчеркивая, что не верит им, – считаю, что ваша поспешность похожа на бегство. Вы почему-то не довели дело до конца и сдались без боя, Дмитрий Николаевич….., – в голосе хозяина дома слышались неприкрытая ирония, легкая насмешка и вызов продолжить.
И Массари поднял брошенную перчатку. Подумав, он кивнул головой и сказал:
–Вы правы, – вернулся и с наглым вызывающим видом развалился в кресле, – я деловой человек и готов продолжить беседу.
–Вот и хорошо. Деньги любят рассудительных людей и обдуманных действий. Ну, а нам, деловым людям, нужно подчиняться и сдерживать гонор, не правда ли, Дмитрий Николаевич? – в голосе Стольберга, получавшего искреннее удовольствие от разговора, проскользнула ироничная насмешка. К тому же, где-то в глубине души у него уже разыгралось любопытство дельца, почуявшего близкую наживу.
– Вы правы…, – холодно согласился Массари, испытывая ненависть к « выскочке купцу», перед которым ему, потомственному дворянину, приходилось унижаться. Ради денег придется потерпеть, –думал он.
–Вам нужны деньги, и ради них вы готовы идти на жертвы, которые как вам кажутся, могут вас унизить. Но если с вашими желаниями, господа, всё понятно, – но что нужно мне? Вот, в чем  вопрос….., – протянул Стольберг и задумчиво взглянул на страдающее лицо Петра Ухтомцева.
– У нас есть доверенность от Ухтомцевой на её младшего сына на право подписи, и есть векселя на сумму – 2 векселя по 2 тысячи рублей, а 1 – на 6 тысяч. Нужны наличные. Необходимо расплатиться с архангельскими купцами до вечера сегодняшнего дня. Они уже завтра уезжают. А от оплаты векселями эти люди  отказываются, просят деньги, – напористо продолжал говорить Массари. Он угодливо заглядывал в лицо Стольберга, выражая всем видом преданность и готовность предоставить любые доказательства для подтверждения своих слов.
–Понятно, что денег просят, кому их не надо….. Петр Кузьмич, а какую вы рыбу купили? – обратился Стольберг к Ухтомцеву.
–Лосось, судак, омуль, черная икра…, – дрожащим голосом перечислял тот, проклиная себя в душе за ложь и, желая как можно скорей убраться из гостеприимного дома и от внимательного взгляда его хозяина.
–А где можно посмотреть на неё?
–Да, за вашу доброту, любезный Давид Абрамович, даже не беспокойтесь об этом. Завтра же утром доставим вам на дом рыбу, – вмешался Массари, изображая на лице готовность угодить.
–Спасибо. Позвольте дать вам совет, Петр Кузьмич?
Тот кивнул.
– Скоропортящимся товаром, птицей, мясом и рыбой лучше заниматься зимой, когда затраты на хранение ничтожны. Занялись бы вы лучше, как ваши старшие братья, металлом, или же на худой конец, продажей  зерна и хлеба. Могу в этом деле вам посодействовать. Это сразу принесёт вам прибыль, потому что хлеб жизненно необходим и имеет постоянный спрос у всех сословий.
– Я думал об этом. Просто случай с рыбой подвернулся, вот и попробовал…... , – не без самоиронии, пояснил Петр. Стольберг понимающе улыбнулся:
– Ничего страшного. Все мы с чего-то когда- нибудь начинаем. Любой опыт полезен. Я выдам вам нужную сумму, но удержу для себя комиссию. Вы согласны, господа?
Массари бросил взгляд на Ухтомцева и утвердительно кивнул. Ухтомцев тоже кивнул. А Давид Абрамович в ответ вздохнул и добавил:
– За три ваши векселя в сумме 10 тысяч я могу вам выдать на руки 4 цибика чая и 1 тысячу 250 рублей. Если вас устроят такие условия? Если нет, другого предложения для вас у меня не будет, – спокойно заключил хозяин дома и облокотился на спинку кресла.
–Позвольте нам с моим клиентом немного посовещаться, Давид Абрамович? – попросил Массари.
– Пожалуйста. Там за портьерой есть глухая комната, специально для переговоров. Дверь открыта, ключ – с внутренней стороны, стены там оббиты двойным слоем войлока и занавешены коврами. Вас никто не услышит, – ответит тот.

12

–За 10 тысяч он нам даёт 1 тысячу рублей и чай! Но это же грабеж. Согласитесь, что он предлагает нам маленькое возмещение…., – горячо кипятился Петр Ухтомцев, когда они остались одни.
–Да, вы  что? – накинулся на него Массари. И тут же осекся, воровато оглядевшись вокруг. Затем подступил к Петру, приблизив своё перекошенное лицо и сердито процедил, – твои фальшивые бланки сейчас гроша ломаного не стоят без настоящей доверенности твое матери! Благодари бога за то, что он с нас её не спрашивает….. Даже подозрительно, почему….. Может, собирается нам навредить? Ну, мы-то уйдем, а он сразу побежит в полицейский участок?  Впрочем, нет, не побежит. Чую, что дело нечисто. С этого напыщенного гуся хоть бы что- то взять…. Как говорят, с драной овцы, да шерсти бы клок.
Помрачнев, прибавил:
–Он мог нас выгнать без разговоров. И был бы прав. Я бы на его месте так и поступил с неожиданными просителями….Но он слишком жадный, желает с нас выгоду свою поиметь….потому и не прогнал. Любопытство взыграло. А потом, видно, решил, что обвёл нас вокруг пальца…. Пускай так думает. Деньги возьмем и уйдём. Нет, ты послушай, у нас снова появятся деньги…., – в радостном предвкушении добычи крылья его носа задрожали и хищно раздулись. В этот момент он глубоко презирал стоящего перед ним молодого Ухтомцева, ненавидел, завидуя Стольбергу. Последнего он ненавидел особенно. Массари почему-то казалось, что тот козыряет перед ним, дворянином, богатством, ставя это себе в заслугу, и всем видом показывая, что имеет право благодаря могуществу денег диктовать любые условия. Он же Дмитрий Николаевич Массари, потомственный дворянин и владелец обширного родового поместья, пускай даже и находящегося сейчас под управлением опекунского губернского совета, вынужден унижаться перед купчишкой и выскочкой, и просить у того денег….
Не слушая больше Массари, Пётр, как потерянный, рухнул на диван, уставившись ошеломленным взглядом в пол. Зияющая пропасть разверзлась перед ним, и он явственно увидел её. И из этой пропасти для него уже не было обратного выхода к честной жизни, – впереди маячили суд и Сибирь. Происходящее могло бы показаться ему страшным сном. Но даже в этот момент вряд ли он думал о том, что череда совершенных им же поступков, как раз и привели его к краху. Нет, он снова, как закоренелый неудачник стал обвинять в происходящем кого угодно: мать, опекавшую его, братьев, которые, как он считал, отвернулись от него, Массари и Жардецкого, втянувших в аферу. А ведь, он давал себе зарок рассчитаться с долгами и начать жить честно. Как же так получилось, что он ещё больше запутывается, как муха в хитро сплетенной специально для него ловкими мошенниками паутине, и не может ничего поделать?  Внезапно ему подумалось, что он может решиться, встать и спокойно уйти из этой  комнаты и из дома Стольберга. И этот возможный и простой шаг в его глазах не будет выглядеть как трусливое бегство, наоборот, это будет тот самый смелый и решительный поступок, которым он будет гордиться, который приподнимет его в собственным глазах, и который станет для него тем самым спасением, пускай даже ценой позора в глазах Массари и Стольберга…..
«Но что мне за дело до того, что они об этом подумают….Рушится-то, моя жизнь, – не их....А то, что я думаю об этом, – мой ложный стыд….», – здраво думал он про себя.
Он поднял голову, предполагая исполнить задуманное, но в этот момент Массари, как будто догадавшись о его намерениях, подошел к двери и остановился, сложив руки, как Наполеон. И когда Петр представил себе, что ему придётся подойти к нему и возможно, даже ударить, чтобы тот его пропустил, он смешался и отвел глаза в сторону. Свойственная его натуре трусость и нерешительность, а более всего подчинение влиянию другого более сильного характера, – удержали его и на этот раз от спасительного шага.
Ухтомцев не знал, что все его колебания и нерешительность отражаются на его лице. Массари, наблюдавший за ним, как коршун, заметил, что он замешкался, и презрительно усмехнулся.  Отойдя от двери, он присел на диван рядом с Петром.
– Когда я распишусь на всех бланках, ты не зевай, предложи ему ещё 3 векселя по стоимости бумаг, на 12 тысяч рублей. И мы сшибём с него ещё денег. Он жадный и, обязательно поведётся, тут мы его и примем, тёпленького…., – поучал он. Увидев промелькнувшие на лице Петра озлобленность и сомнения, холодным тоном напомнил:
– Ты должен отдать мне деньги через три дня. Не отдашь, я обращусь к твоему старшему брату. Теперь мы с тобой крепко повязаны….
« Как пошло и гадко всё закончилось. И как легко этому мерзавцу удалось выманить у меня матушкины векселя, он захлопнул капкан…..и поделом мне, дураку…..», – обреченно рассуждал про себя Петр.
Они вернулись в кабинет и сказали Стольбергу, что согласны с его условиями. Тот удовлетворенно кивнул и позвонил в колокольчик. Вошедшему человеку он велел принести письменные принадлежности и бумагу из кабинета. Когда всё принесли, Массари по приглашению хозяина пересел за стол и вынул из заветной папочки векселя. На одном из 2-х тысячных векселей он написал свой безоборотный бланк, а на двух других – оборотные бланки.
Внимательно изучив подписи и сами векселя, Стольберг аккуратно сложил их. Затем он молча вышел из комнаты с векселями. А когда вернулся, то держал в руках небольшой и продолговатый ящичек из полированного красного дерева. Поставив ящичек на стол, он вынул оттуда пачку ассигнаций. Отсчитал необходимое количество и передал деньги стоящему возле стола Петру Ухтомцеву.
Пётр принял деньги, бормоча слова благодарности, но не поднимая головы. Ему казалось, что едва только он взглянет в лицо хозяина дома, – то непременно выдаст себя.
– Иду вам навстречу ради вашей матушки Александры Васильевны, – очень ценю её и уважаю. Передайте ей от меня самые наилучшие пожелания, когда завершите дело. Брата вашего Ивана Кузьмича я надеюсь скоро увидеть на заседании нашего общества. Коробки с чаем, господа, вам выдадут в моем магазине в Гостином дворе, – Стольберг написал записку приказчику и также передал её младшему Ухтомцеву.
Тот снова стал горячо благодарить его, про себя желая только того, чтобы эта постыдная преступная сделка, как можно быстрей завершилась.

13

Давиду Абрамовичу, имевшему богатый жизненный опыт, по-отечески было жаль молодого Петра Ухтомцева. Он хорошо разбирался в людях, и видел перед собой запутавшегося и слабохарактерного юношу, по каким-то причинам попавшим под чужое и более сильное характерное влияние. Видел, что перед ним сидят проходимцы, которые только что передали ему фальшивые векселя или же не имеют на руках доверенности на право подписи. Всё это Стольберг явственно видел и понимал, однако осознанно шёл им навстречу, давая деньги, и заранее зная, что деньги эти он не вернет никогда. Но делал это он ради взыгравшего в нем любопытства и ради Петра Ухтомцева, который по возрасту годился ему в сыновья. В лице этого недалекого молодого человека сквозь черты явно проступающего на нём порока, видны были природное и наивное простодушие, открытость и беззащитная прямота.  « Глупец, бедолага заблудился в трех соснах и попал в переплет…Если мои деньги хоть как-то облегчат его положение, я их дам. А вот, того другого хорошо бы упечь на каторгу, чтобы не повадно было молодежь с дороги сбивать….», – сердито размышлял он про Массари. Про себя он решил, не мешкая, встретиться со старшим братом Петра – Иваном Ухтомцевым для выяснения всех обстоятельств дела.
–Не робейте, – ободряюще и тихо проговорил он, обращаясь к Петру, – деньги не должны становится той целью, ради которой нужно от всего отказываться, а самое главное, ради них нельзя отказываться от того, что для вас важней всего. Деньги – это лишь средство для достижения цели, но не сама цель….
«Когда у самого-то их куры не клюют, почему бы не поучить других.…, » – с сарказмом подумал Массари, поднимаясь с кресла и подходя к картине с девушкой.  Он не слушал разговор за спиной. Картина, заинтересовавшая его, висела возле окна. И лучи солнца, попадая на неё с определённого ракурса, вызывали игру света и тени, придавали удивительное очарование и оживляли плывущую по воде листву, примятую траву, пожелтевшие листья на ней и лицо прекрасной девушки на переднем плане. Картина так и называлась « Возле реки».
 –Я не столь ревностно служу золотому тельцу, как может вам, сударь, показаться с первого взгляда. Продажи зерна – приносят мне твердый и постоянный доход. Торговая деятельность связана с математикой, а это волей неволей будоражит мой ум и заставляет анализировать, ставить и достигать какие-то цели. Это важно: поставить перед собой цель, преодолеть себя, достичь её и увидеть результат….., – Давид Абрамович сделался задумчив и умолк. Потом добавил, – зарабатывание денег, прибыли – важно, но для меня не главное. Иногда я даже думаю, что всё это является суетой, и отрывает меня от  чего-то более важного и необходимого для меня, от того, что сидит во мне, от юношеской   мечты. Я, знаете ли, с детства люблю рисовать, и к счастью у меня был хороший учитель –мой отец. Кстати, пейзаж с девушкой возле реки, на который сейчас смотрит Дмитрий Николаевич – я сам нарисовал, – не без гордости заметил он, указывая на картину.
–Картина – просто великолепна. Чувствуется уверенная рука замечательного мастера. У вас большой талант, Давид Абрамович, – обернулся к нему Массари, и искренне произнося свою похвалу.
–Благодарю, я очень польщен. Мне, как художнику самоучке приятно, что и на мою  работу объявились настоящие ценители, – Стольберг широко улыбнулся. В глазах его загорелся огонек неподдельного удовольствия.
–Согласен с Дмитрием Николаевичем…., я тоже обратил на неё внимание, когда вошел. Очень красивая картина и девушка тоже. А кто она, если не секрет? Ведь, вы рисовали её с натуры? – спросил Петр.
–Это моя жена. Такой я увидел её спустя неделю дней после нашей свадьбы…. , – охотно пояснил Стольберг и подошел к портрету. Всмотревшись, прибавил, – я хотел передать её праздничное настроение. Как вам кажется, господа, получилось?
–Да,  получилось. Очень хорошо…., – сказал Петр.
 –Спасибо. Это были очень счастливые мгновения жизни, и когда мы поженились, и когда я её рисовал….. Но у кого их нет? Дай бог их каждому пережить. В последнее время, я заметил, что стал хуже рисовать. Порой даже кисть не хочется брать в руки, как будто что-то погасло. Да, и супруга моя Софья Яковлевна недавно скончалась…., а без неё как-то всё не так в моей жизни….,  – признался вдруг Стольберг и грустно вздохнул. Лицо его в этот момент стало по-детски беззащитным и трогательным.
 – Ну, не будем больше о грустном, господа! Кстати, у меня есть ещё кое-какие картины….. Могу показать.
–С удовольствием посмотрим. А вы как на это смотрите, Дмитрий Николаевич? – воскликнул Пётр и взглянул на Массари. Мгновенье поколебавшись, тот тоже кивнул.
Хозяин дома оживился:
– Спасибо. И всё же я рад, господа, что могу вам помочь. Сам, ведь, был когда-то таким, как и вы, Пётр Кузьмич. Вы молоды и находитесь в начале пути….., и возможно, не знаете, куда следует двигаться. Послушайте мой добрый совет, идите туда, куда ведет ваша совесть. И будьте уверены,  что ваша семья никогда от вас не откажется, – добавил Стольберг и как-то странно поглядел на него .
–Извините, я, наверно, вас отвлекаю? Петр Кузьмич, мне помнится, вы хотели что-то ещё узнать у господина Стольберга…, – напомнил Массари, который до этого момента оставался сидеть за столом с безразличным и высокомерным видом, вычерчивая на листочке какие-то каракули.
–Да, – спохватился Ухтомцев и нерешительно добавил, – позвольте спросить вас ещё об одном одолжении, – он слышал свой голос и понимал, как жалко выглядит со стороны.
Стольберг ободряюще кивнул.
–Есть ещё 3 векселя на сумму 14 тысяч рублей. Я могу их вам передать по номинальной бумажной стоимости.
–Хм….,– пробормотал Стольберг, впиваясь глазами в побледневшее лицо Ухтомцева, –…я подумаю. И вы поставите свои бланки на векселя? – спросил он у Массари. Тот кивнул.
–Если так, господа, я согласен помочб Петру Кузьмичу. Но на моих условиях, – произнес Стольберг.
Заметив промелькнувший в прищуренных глазах Массари хищный огонек, он окончательно укрепился во мнении, что предложенные ему векселя, – все до единого являются поддельными. Ничем не выдав свою догадку, он кивнул.
Поняв, что деньги будут им выданы, Пётр судорожно отвернулся, чувствуя себя раздавленным. Он стыдился себя, понимая, что не заслуживает со стороны Стольберга ни малейшего сочувствия и участия, потому что сам его в этот момент подло и бессовестно обманывал.


Покончив с денежными вопросами, Масссари и Ухтомцев поднялись и вслед за хозяином прошли на застекленную мансарду на втором этаже, выходящую наклоненными и широкими обзорными окнами на зеленеющий и разросшийся сад сзади дома. Обстановка в мансардце оказалась скромной: никакой лишней мебели, – только воздух и свет, пронизывающий в этот солнечный ясный день всю её насквозь. Посередине мансарды стоял мольберт художника и высокий вращающийся стул без спинки. В углу притулился ещё кожаный диван, на котором лежал сложенный шотландский плед. На круглом столе, у стены горой лежали сложенные в трубы использованные холсты, коробки с красками и кисти.
–Моя берлога, господа. Проходите, рассаживайтесь, где хотите,  – проговорил Стольберг. Подойдя к окну, он распахнул его настежь, чтобы проветрить помещение.
Петр приблизился к окну и поглядел вниз. Вид сверху на сад был красивый, и ему даже показалось, что мансарда, а вместе с ней и он, как будто, плывут над верхушками качающихся под ветром деревьев. В открытом окне щедро буйствовал жаркий июль, ослепительно сверкало солнце. Где-то внизу послышался возглас работника, кто-то ответил, потом в отдалении прогрохотали колеса телеги по мощенной и неровной булыжной мостовой.
«К чему нужны мне все эти радости, к чему стремиться, я всё дурак потерял…., все эти чудные мгновения, восторженно славящие  лето. Господи, как же противно и гадко! Любой художник стремился бы запечатлеть эту красоту и мимолетные мгновения торжества природы на холсте, в стихах, а что же я….? – с горечью и унынием вопрошал он себя.
Пока он размышлял, вслушиваясь в звуки с улицы, хозяин дома вышел и распорядился насчет закуски. Вернувшись, он присел на высокий вращающийся стул и о чем-то тихо заговорил с Массари.
Пётр не поворачивался. Стоял возле окна, погруженный в тревожные раздумья.
Спустя несколько минут к ним в комнату вошел человек, и внёс журнальный столик. За столиком принесли напитки и кое-какую еду. Хозяин предложил гостям присесть за стол и перекусить. И потом они пили и ели, он рассказывал историю про то, как однажды поддержал бедного молодого художника, не родственника, приехавшего в Москву из провинции. И тот жил у него в доме всё время, пока учился в Академии художеств.
Это почему-то не удивило Петра. Чем больше он разговаривал с Стольбергом, тем больше понимал, что тот необыкновенный и цельный человек, в отличии от него самого. По сравнению с ним, Петр чувствовал себя жалким.
 Заговорили о живописи, русских и зарубежных художниках. Массари охотно поддерживал разговор. К удивлению Петра он высокопарно и непонятно для молодого купца рассуждал о различии во взглядах и восприятии западных европейцев и русских « азиатов» на искусство, так он назвал соотечественников, и как это отражается на современных произведениях……., высказывался он и о картинах, которые демонстрировал перед ними хозяин дома.
Пётр же, пока они разговаривали, молчал. В беседу он не вступал, не желая выдавать свои чувства. В тот момент его мучили сомнения, нужно ли ему продолжать жить, как раньше, безвольно плывя по течению, или же укоротить гордыню и помириться с матерью, а главное с братом Иваном…. Про старшего Федора он не думал, так как тот проживал далеко и не мог ему помочь. Представив себе, как хорошо будет, если он помириться с братом Иваном, и тот станет воспринимать его как ровню, Пётр оживился и даже высказался об одном из пейзажей, сказав, что картина – мрачновато написана, а было бы хорошо, если бы нанести на холст ещё белой краски….
Однако, было ещё одно обстоятельство, которое мешало ему быть искренним и думать о картинах Стольберга. Дело в том, что Пётр, будучи сам творческим человеком, и сочиняющим стихи, в силу особенностей своей натуры, раньше довольно ревниво и презрительно относился к чужому творчеству, имеющему успех в обществе, которого сам добиться не мог. Он в принципе не выносил рядом с собой более успешного творчества, касалось ли это рисования картин, написания рассказов, или заметок для журналов, и уж тем более поэзии. И если в каком-то журнале он видел часто мелькавшую фамилию какого-нибудь автора, которого он считал весьма посредственным в сравнении с собой, то обычно с кислым и скептическим выражением лица говорил матери, что дескать напечатали этого автора N, только потому что тот или дал за это взятку, или же сделал подарок издателю, или имеет связи, являясь тому кумом, сватом или братом…., но уж, никак не талантом. И все же при взгляде на картину реки и стоящую возле неё девушку, младший Ухтомцев признавал, что перед ним без сомнения, очень талантливое произведение, а утешался тем, что она так и останется в частной коллекции и не будет известна широкой публике.
Они вышли от Стольберга уже под вечер и встали на краю обочины в ожидании, когда мимо проедет извозчик. На улице в этот час было совсем мало прохожих.
И вдруг над их головами, в теплом и пыльном воздухе величественно поплыл колокольный перезвон. Это на московских звонницах  гулко и весело зазвучали колокола, приглашая прийти всех желающих на вечернюю службу. Колокола торжественно гудели и гудели, звуча в унисон, и перекликаясь на все лады. Глубокие чистые звуки отражаясь от строений, создавали в воздушном пространстве неповторимый и мелодичный музыкальный ряд. Можно было заслушаться этим бесконечно родным и созвучным всякой русской душе перезвоном.
Наверху улица появился извозчик. Массари помахал рукой. В этот момент мимо них по тротуару проходили две девушки. Когда они с ними поравнялись, Пётр заметил, какое у одной было красивое и строгое лицо: она улыбалась и кивала головой, внимательно слушая, что говорит подруга. Как в тумане промелькнули перед Петром её выразительные и удивительные глаза, обдало нежным запахом духов. Замерев, Петр посмотрел ей вслед, как будто стараясь обнять взглядом всю её изящную и стройную фигуру.
–А ты чего замер-то? Смотри, не умри… Если хочешь, давай сядем на извозчика и догоним, – отвлёк его Массари.
–Нет. Это ни к чему. В другой раз я бы, пожалуй, поехал. А сейчас нет, – помотал головой Петр.
–Хм…А почему не сейчас. Дело сделано, деньги в кармане. Можно развлечься….
–Поедем. Ни к чему это….
Массари хмыкнул и первый полез в остановившуюся возле них коляску.
–Завтра накуплю много рыбы и отнесу Стольбергу. Не знаешь, куда лучше поехать? – Расспрашивал Пётр дорогой.
–Откуда ж мне знать. Это ведь, не я «беру рыбу у астраханских купцов…», – с ухмылкой отвечал Массари, намекая на придуманную ими легенду. Он отвернулся и со скучающим видом поглядел в окно.
– Купи ему чёрной икры и побольше. Этому он точно обрадуется. Тем более, пошёл нам навстречу и выкупил все векселя. Да и к тебе отнёсся, по-отечески…., – ухмыльнулся Массари и добавил с иронией, – видать, твой страдающий от запоя вид побудил в этом сердобольном чудаке желание делать добро…. 
–Смею вам заметить, что с вашей стороны непорядочно за спиной так уничижительно отзываться о хорошем человеке, – бросил Пётр, чувствуя себя униженным от брошенного в лицо издевательского намека на его болезненную зависимость.
–Почему, поясни, – спокойно прищурился Массари.
–Вы, Дмитрий Николаевич, привыкли судить о людях в унизительной и высокомерной манере. А господин Стольберг – порядочный и честный человек. По нёму сразу видно, что имеет совесть. Это не он, а мы заявились в его дом и налгали с три короба….. При нём вы себе не позволяли так ёрничать….Вы относитесь к людям, как вам выгодно и в зависимости от того, могут ли они принести вам пользу…, – в сердцах заключил он и замолчал. Ему не сразу удалось подобрать нужные слова, и он почувствовал, что окончательно запутался. Ему всегда было проще изъяснять свои мысли пером на бумаге, много раз поправляя и переписывая написанные фразы и предложения, достигая отточености слога. А когда приходилось пускаться в решительные доказательства, язык частенько отказывался ему повиноваться и закостеневал.
– Оставьте для других высокопарные и художественные сентенции. В нашем случае они выглядят смешно. Вы, впрочем, тоже…., – оскалился в ухмылке Массари.
–Когда вы хотите чего-то добиться, – вам не смешно. А когда уже и использовали, как тряпку, то можно и выбросить. Так по вашему получается? – возмущался Пётр. Он был рад возможности дать выплеснуться своему накопившемуся раздражению и высказаться.
–Думайте, что хотите, мне как-то всё это всё равно. И, кстати, зря за него заступаетесь и напрасно выслуживаетесь перед этим субъектом……. Уж, он-то точно не оценит ваших стараний. Да, у этого господина, смею напомнить, и денег-то куры не клюют, в отличии от нас с вами. И чего ж тут плохого, что он с нами ими немножко поделился?……Да, мы между прочим, просто прибегли при вашем, так сказать участии к небольшой уловке, чтобы этого добиться…., – заключил Массари и весело подмигнул. Его начинала забавлять горячность Ухтомцева.
–Противно…. Мы поступили подло, обманули хорошего человека…., художника….,– угрюмо пробормотал Петр спустя некоторое время.
–Да, да… мы такие дурные люди…..Да, и какой он художник? – Обыкновенная посредственность, возомнившая себя гением….А как перед нами распинался. Наверно, хотел загнать нам свои картины втридорога….Но мы люди умные, не купились…..Хм, постой-ка! С чего это вы взяли, что он такой уж хороший? У него это что, на лбу написано? – С издёвкой поинтересовался Массари.
Пётр сердито молчал.
– Поставить ногу в дерьмо и не испачкаться….Ну….., так братец мой, не бывает. Любишь кататься, люби и сани возить…….. , – заключил Массари и покровительственно похлопал Ухтомцева по плечу.

14

На следующий день, рано утром Пётр съездил в Гостиный двор, где накупил целый мешок рыбы: осетров, омуля, вяленой корюшки и чёрной икры. Отвёз к дому Стольберга и передал его дворецкому, отворившему дверь.
В середине августа, во время отсутствия Жардецкого,  он съехал с его квартиры. Вечером того же дня, задворками и чужими садами, огородами уже в темноте пробрался к родительскому дому. Перелез через, как будто специально оставленную для него дыру в заборе и приблизился к небольшому флигелю позади дома. Рядом с флигелем был установлен навес над дровами. Там всегда стояла широкая лавка, на которой Петр и намеревался устроиться на ночь. Их дворовый пёс Полкан, почуяв чужого, как призрак бесшумно и неожиданно возник перед ним из-за кустов и грозно зарычал. На ночь собаку отвязывали, чтобы стерёг двор и дом.
Но узнав хозяина, Полкан заливисто и обрадовано залаял.
–Ну, будет тебе, будет….Ах, ты….., как распрыгался-то….Рад? Да? – И я тоже рад…., собака ты моя глупая, – ласково приговаривал Пётр, отворачиваясь от пса, норовившего лизнуть хозяина в нос.
Пётр присел на корточки и стал ласкать перевернувшегося на спину и задравшего лапы кверху Полкана.
Пока он гладил мягкое теплое брюхо и чесал за ушами, притихший довольный пёс блаженно жмурился, раскрыв пасть.
Загремел отворяемый засов. Полкан напрягся и повернул на шум морду. Пётр вскочил и метнулся в густо растущие кусты сирени. 
На пороге флигеля выросла мужская и долговязая фигура Архипа, державшего горящий фонарь в левой руке. Он был бос, в распущенной исподней рубахе.
–Кто здесь? – настороженно спросил он в темноту.
–Я ….., – глухо вымолвил Пётр Ухтомцев, выходя из-за кустов.
Казалось, Крутов видел его только вчера и ничуть не удивился его появлению. Прикрыв фонарь рукой, он спокойно и добродушно объяснил:
–А я на вас сразу подумал. Мы только вчера про вас говорили. А тут раз, и вы появились! Значит, будете жить богато….А вы, Петр Кузьмич, к нам теперь, как? Насовсем или…., – он не договорил.
–Насовсем.
–Ну, и правильно. Чего у чужих-то жить, когда свой дом простаивает, – согласно кивнул головой Крутов.
–Матушка дома?
–Нет. Как уехали в Архангельск, так до сих пор и не вернулись. Меня, вот тоже с собой звали, да я не поехал. За домом-то надо кому-то присматривать. На баб нельзя положиться, – рассказывал Архип, светя впереди себя фонарём и уступая дорогу. Войдя, он достал из берестяного короба мягкие чувяки и подал их Петру.
Петр снял сапоги, переобулся. Подошёл и зачерпнул кружкой воды из ведра, припал с жадностью усталого путника, долго скитавшегося по раскаленной  пустыне. В горле у него прояснело и посвежело, а грызущий внутренности червяк ненадолго притих.
Пока Крутов на скорую руку собирал ужин, он уселся на стол и осматривал родную обстановку. В горнице было тепло и привычно покойно.
–Я вам сейчас щец подогрею, – заботливо проговорил Архип. Он пошевелил кочергой разгорающиеся головешки, загремел ухватом, ставя в печь чугунок со щами.
Стол располагался в горнице по диагонали, одним концом обращен в передний угол под образа, другим к окнам с заставленными цветами подоконником. Стол установлен так, чтобы не мешать проходу через комнату и посадке к нему с любой стороны.
Темнота за окном нависала, как тяжелая ночная портьера. В углу в круглом дубовом бочонке тянулся к окну огромный фикус.
–Ужинать буду подавать, готово, – проговорил Архип.
–Подавай, – кивнул Пётр. Он сидел за столом и наблюдал за тем, как Крутов передвигается по горнице, здоровой рукой вынимает из буфетных ящиков и расставляет перед ним столовые приборы, хлеб и кувшин с топленым молоком. Затем он ловким движением вытащил ухватом из печи горячий чугунок и поставил на стол. Сам уселся напротив, подождал и спросил:
– Может, вам ещё кваску холодненького из погреба принести?
–Принеси, – кивнул головой Пётр. Он торопливо и с аппетитом хлебал наваристые жирные щи.
– Вы пока ешьте, а я схожу разбужу Степаниду: пускай, вам в доме постелет, – поднимаясь из-за стола, говорил Архип.
–Не нужно. Вы, если не против, я переночую у вас?
–Как я могу быть против? – переспросил, удивившись, Архип.–Вы, Петр Кузьмич, тогда на мою постель ложитесь, а я в сарай пойду спать. У меня там для таких случаев тюфячок припасён. Ночи сейчас ещё теплые, чай, не замерзну.
Пока Архипа не было, Пётр доел щи и налил ещё. И снова он хлебал с звериной жадностью, стремясь заглушить противную тошноту и сосущее ненасытное чувство в животе. Вскоре почувствовал, что наелся, в теле появилась сонливость и приятная расслабленность.
– Расскажи про мать. Как она поживает? Поди, думала, что я уже помер….., – спросил он, кладя ложку на стол. Только сейчас он понял, как соскучился по дому, простым и обыденным вещам, хозяйственным новостям, сколько у самих прибытку в коровах или телятах, сколько доится молока и делается масла, по чем нынче зерно, кто у соседей женился, кто помер. Петр слушает новости, обсуждает, советуется, он уже с головой погрузился в бытовые домашние хлопоты. И только иногда набегающие, будто легкая рябь на тихую воду, раздумья о скорой встрече с матерью и предстоящее тяжелое объяснение с ней, – тревожат, смущают его, повергая в уныние.
–Когда вы ушли из дома весной, слухи всякие про вас ходили…., – вздыхая, неторопливо рассказывал Архип, – но вы же, знаете нашу хозяйку, – она не верила, что вас уже нет в живых. Так и сказала: « Вы сперва, мне его труп покажите, а потом и говорите, что сын мой помер…».  Сначала, как вы скрылись, а они с Гаврилой Андреевичем из Тулы вернулись домой, и Александра Васильевна увидела, что сейф вскрыт и нет денег, – она сперва на нас с Лукьяновной вину возложила. Ругалась страшно, кричала….. А разве мы на такое способны? – и Архип укоризненно покачал головой. Вздохнул и продолжил, – упаси Бог, чтобы мы когда хозяйское добро в руки взяли, – с нескрываемым отвращением и презрением к неизвестному вору воскликнул Архип, – стыдила нас, дескать мы виноваты, не уследили за их имуществом, ну и за вами тоже, что вы скрылись из дома…. А потом,  ничего: помаялась бедная и успокоилась….
Пётр сидел, опустив низко глаза в миску, и виновато-угрюмо молчал.
–Вы же знаете, мы к чужому добру зависти не имеем, – повторил Архив и сокрушенно вздохнул, – а теперь разве узнаешь, кто эти деньги взял? – сказал вдруг он и пристально поглядел на сосредоточенно хлебающего щи с низко опущенной головой хозяина. Тот согласно кивнул в знак согласия, не поднимая глаз.
–Матушка ходила в участок? – выдавил Пётр, машинально отодвигая подальше тарелку, как будто та мешала ему задать давно беспокоивший вопрос. Поднял голову и напряженно вгляделся в лицо Крутова. Но тот отрицательно покачал головой:
–Какая же мать пойдет и заявит в полицию на родного сына….? – воскликнул он и осекся, опомнившись, что сболтнул лишнее.
–Значит, она меня винит…., – я так и думал. Хоть, ты тут и заливаешь мне….Да, ведь, не я это сделал, не я….! – запальчиво выкрикнул Пётр, чувствуя, что голос его звучит неубедительно.
–Да, откуда же мне знать, что Александра Васильевна про вас думают, Петр Кузьмич? Они, ведь, нам про это не докладывали, – заюлил Архип, – за себя и за баб могу сказать: не мы украли…….Да, и чтобы кого-то обвинить, – нужны доказательства, а их-то как раз и нет! Верно, ведь, Петр Кузьмич? – придумал он на ходу отговорку и лукаво подмигнул. И хотя поведение и слова Архипа ясно показывали, что он просто уходит от прямого ответа, Пётр принял всё за чистую монету и заметно повеселел.
–Да, если бы и нашлись такие доказательства, да разве ж пойдет какая мать на родного сына в полицию заявлять? Ни в жизнь не пойдет, уж, я это точно знаю! – продолжал разглагольствовать Архип. Он пытливо вглядывался в лицо молодого хозяина, как будто всё ещё искал подтверждения, что не он украл те деньги.
–И то правда, Архипушка. Матушка-то моя, – женщина правильная, золотой души человек: последнюю одежонку с себя поснимает, и чужому отдаст, лишь бы тому стало тепло и хорошо…., – нахваливал Пётр свою мать.
Уже когда Архип направлялся к дверям, намереваясь идти в сарай,  Пётр, сидя на разобранной для него постели, спросил  вдогонку:
– Как думаешь, простит…?
– Отчего же не простит, конечно же простит….  Мать, всё ж таки, а вы – родной сын…., – успокоил Архип, и тихонько прикрыл дверь.
Крутов был родом из астраханской губернии и в молодости работал деревенским кузнецом. Женившись и обзаведясь тремя ребятишками, он как-то раз посредине зимы пошёл на охоту и угодил в полынью. Ноги сильно не пострадали. А вот, на правой рабочей руке началась гангрена, и руку пришлось ампутировать. Хирург ему попался хороший и сделал всё аккуратно. Так сильный и молодой мужик стал увечным калекой. Левую руку доктор тоже ему подлечил, хотя она потом долго заживала. Хирург хотел и её отрезать. Но Крутов сбежал из земской лечебницы, стал молиться. И свершилось чудо. В незаживающей гниющей ране появились белые червячки. В страхе он снова пришел к тому доктору. А тот успокоил его, объяснив, что если появляются червячки, то это значит, что кровь не заражена, и рана скоро заживет. Так и случилось: рана зажила. А пальцы хотя и потеряли былую чувствительность, но остались рабочими. После спасения левой руки Крутов, будучи и ранее набожным, ещё больше уверовал в могущество божьей силы и благодати. Правда, с кузнечным делом ему пришлось распрощаться. Став калекой, и не желая быть обузой своей семье, он подрабатывал, где только было возможным: нанимался к зажиточным хозяевам пасти скот, караулил по ночам церковный двор, собирал деньги на церковные нужды, ходил по деревням, научился колоть левой рукой дрова и ходил по дворам, предлагая рубить их, да и вообще, помогал в чужих хозяйствах. Но денег, которые перепадали за такую кратковременную и непостоянную работу, едва хватало на собственное пропитание. А что говорить о том, чтобы прокормить большую семью. А тут ещё жена его затяжелела четвертым ребенком. Где-то надорвавшись, умерла, – рожая раньше срока и не смогши разродиться. Так Архип в одночасье стал вдовцом с тремя ребятишками на руках. Помыкавшись, он подошел к волостному старосте и попросил отпустить его из общины на заработки в Москву. По его вопросу собрался сельский сход и постановил отпустить, пристроив его детей в чужую семью. Попрощавшись с деревенской жизнью, Крутов пешим ходом, а где и обозом добрался до Астрахани. Какое-то время подрабатывал в порту и на ярмарках. А когда надоело перебиваться случайными заработками, прошёл с бурлаками вдоль Волги до Нижегородской ярмарки, а дальше уже пошёл пешком в Москву.
Недалеко от Рязани он прибился, подобно заблудившейся щепке к плывущей плавным ходом лодке: возвращавшихся из долгого пешего паломничества в Киево-Печорскую лавру богомольщикам, с которыми шла и купчиха Александра Васильевна Ухтомцева. Пока паломники добирались по российским дорогам, она всю дорогу присматривалась к нему. Расспрашивала, а разузнав, что тот ищет себе постоянный заработок, решила, что непьющий и сильный мужик, пускай инвалид, но пригодиться в небольшом хозяйстве, и позвала его к себе истопником, дворником и печником. Крутов обрадовался.
А поселившись у купчихи во флигеле и привыкнув к своим хозяйственным обязанностям, Архип теперь и не помышлял уходить, решив служить в доме купчихи, пока та его не прогонит.

15

Утром на следующий день, проснувшись, Петр первым делом поглядел на окно. Через щель в приотворенных ставнях сияющий солнечный луч торжествующе пробивался внутрь его горницы, просвечивая её насквозь.
Полежав, он поднялся и вышел во двор. Направился к бане, где была умывальня. Блаженно щурясь на солнце, он чувствовал радость, как будто заново народился на свет или же окунулся в мороз в сугроб после бани. Когда он был ещё маленький, у него с братьями была такая любимая зимняя забава: выбегать наперегонки из парной на улицу и окунаться с разбега в обжигающий снежный сугроб. Потом они долго и весело барахтались в колючем снегу, и галдели, как воробьи и кидались друг в друга снежками. Высокие снежные сугробы сгребались лопатами перед баней заранее специально для этого.
 Умываясь, все время улыбался, вспоминая ту детскую забаву. Потом пошёл по двору искать Крутова. Обнаружил, сидящим возле сарая и латающим валенки.
–С добрым утром, Пётр Кузьмич? – вскинул тот голову и, отрываясь от своего нехитрого занятия. Щурясь от солнца, он смотрел на молодого хозяина снизу вверх. Пётр почувствовал неловкость за вчерашние откровения: «Зря…..Не дай бог, разболтает…». 
–Доброе утро, Архипушка. Вижу, что вы уже к зиме загодя готовитесь, – похвалил он, усаживаясь рядом с работником на лавку.
–Пора, Петр Кузьмич. Дела-то свои я на сегодня все переделал. Сейчас шить закончу и пойду за молочком к вашему братцу.
–А Белобочка?
–Так она уже тельная.
–Вроде рано?
–Вроде того. Уж, так получилось. Не углядели, – добродушно согласился Крутов.
Пётр с интересом наблюдал за тем, как тот, зажав между колен валенок, здоровой левой рукой приноравливается и сосредоточенно втыкает длинную цыганскую иглу в твердый, как камень натоптанный войлок.
Пока они там сидели и разговаривали, их окликнул пришедший на двор пастух и приведший с утреннего пастбища корову Белобочку и быка. 
Пётр поднялся и пошёл к пастуху, забирать коров. Кивнул на Муськины отяжелевшие бока, спросил:
–Не рановато ли …? К зиме бы сподручней.
–Так-то понятно, – согласился тот и с веселой ухмылкой прибавил, – да ведь, не я её обрюхатил.
Пётр улыбнулся и погнал коров в хлев. Там налил им свежей воды в поильники и вернулся обратно к сараю. Архип латал уже второй свой валенок.
– Пастух вроде не наш. Откуда такой? – Спросил он, плюхаясь снова на лавку.
–Можайский мужик. Работал в типографии Кушнерева, да уволился из-за тамошних тяжелых порядков.
–А что там за порядки, расскажи?
 –Рабочих ни в грош не ставят, эксплуатируют, обманывают в заработке, да и условия проживания – в аду получше будет….
–Эка….А что он хотел-то? Приехал из деревни в Москву на фабрику и думал, в райские кущи попал…..Это же производство! – самодовольно произнес Петр. Он правда, и сам не знал, как рабочие работают на фабриках или заводах. Имел смутное представление из рассказов приятелей, – а что ещё говорил? – спросил с любопытством.
–Всякое, – коротко ответил Архип и умолк. Было видно, что ему не хочется больше распространяться на эту тему.
–Понятно.
–Да, вы у него сами спросите, если хотите узнать, – предложил Архип.
–А вы, Архип, тоже думаете, что моя матушка вас, как это…., эксплуатирует? – сказал Петр и улыбнулся.
Архип задумчиво поглядел на него и вновь уткнулся взглядом в валенок:
–Не думаю, – спустя несколько мгновений сказал он и прибавил, – хозяйка наша, – душевный человек, характер твердый, но золотой. Таких, как она на свете ещё поискать. Да, и ума в ней побольше, чем в некоторых…., – многозначительно усмехнулся Архип.
Петр наслаждался солнечным теплом и состоянием охватившей его душевной невесомости, безмятежности и блаженного тихого покоя. Прозвучавшее напоминание о матери хотя и навеяло на него некоторую тревогу из-за свойственной ему неуверенности, но всё же не смогло поколебать хорошего настроения. « Ну, не выгонит же она меня из дома? Хоть и обещалась, а не выгоняла. Не может она меня выгнать: любит! Вон, и Архип её хвалит…», – уговаривал он себя. Он с детских лет привык подчиняться ей, признавая её верховенство. И хотя это состояние было для него естественным, подспудно ему всегда хотелось вырваться из-под этой опеки. Первоначально он и свое воровство представлял как вызов и протест против установленной над ним ей власти. Это позволяло ему на какое-то время заглушить голос совести. Но постепенно уродливая суть истинных причин совершенного им самим преступления, все больше обнажалась перед ним, вгоняя в краску стыда и позора.
Ему хотелось избавиться от гнета прошлой жизни, и он невольно подгонял время, желая, чтобы тяжелый разговор с матерью как можно скорей состоялся, чтобы она его простила, и всё стало, как прежде.
Он сходил на огород и посмотрел, как там обстоят дела. Сорняков на картошке не было. Сухая коричневая ботва лежала вповалку вокруг вылезших к свету и солнцу из земли картофельных кустиков. Через три недели картошку можно уже копать. С любопытством обошёл рабочий двор, амбары, заглянул в погреб и ледник, где хранились съестные припасы, привезенные из деревни обозом, ещё с прошлого года. Зашел в застольную и обнаружил тетку Аграфену, которая доставал из печи только что испеченный ржаной хлеб. Лукьяновна суетилась в другом конце кухни. Он поздоровался. И обе женщины тут же засуетились, накрывая завтрак. И вскоре перед сидящим за столом Петром появился: кувшин с топленым молоком, скворчащая маслом глазунья, миска с рассыпчатых творогом,  нарезанный сыр, колбаса.
Пока он завтракал, женщины суетились возле него, готовые выставить на стол всё, что только его душенька пожелает. Дождавшись, когда молодой хозяин поест, Лукьяновна с сердечным простодушием, появившемся на её расплывшемся и мягком лице подошла и протянула ключ от его комнаты, объяснив, что его матушка после той кражи, от греха подальше врезала замок в его дверь, но внутри ничего не трогала.

16

Оказавшись в своей комнате, Петр жадно огляделся, чувствуя себя гостем, попавшим в знакомые, но чужие стены. В воздухе пахло пылью и давно непроветренным помещением. Он стремился вернуться сюда, пока скитался по чужим квартирам. Как будто возвращение в родные стены поможет ему откатить время назад. И вот он здесь.
Пропасть разделила его жизнь до и после его позорного бегства из этой комнаты, в которой он жил в детстве с обоими братьями. После того, как те разъехались, комната полностью перешла в его владение. Из неё вынесли их кровати, осталась стоять только его кровать у окна, застеленная ярким стеганным одеялом, и с горкой белоснежных подушек под кружевной накидкой.
Сразу припомнилось, как он в лихорадочной спешке, как безумный, закидывал вещи в сумку, на дне которой уже лежали завернутые в тряпицу украденные им у матери деньги и векселя. И как потом он выбежал из дома и быстро пошёл на задний двор, воровато оглядываясь вокруг, лишь бы никто из домашних работников не увидел его …..«Как же я подло и гадко поступил. Испортил себе жизнь и матери….», – на душе у него было мерзко.
Всё размещалось на старых местах: предметы, вещи, стулья, кровать и комод стояли там, где им и полагается всегда стоять. И даже шелестящая листвой старая скособоченная вишня росла, как и прежде за его немытым окном на том же месте, загораживая свет. Живя у Жардецкого, он был уверен, что мать в его отсутствие обязательно спилит вишню. Александра Васильевна не любила её, считая, что та только свет загораживает.
« Ишь как…..оставила. Эх, мама.…., – подумал он с  умилением. Запоздавшая благодарность проснулась и теплой волной залила ему сердце.
На столе аккуратной стопочкой лежали исписанные им в юношестве листы со стихами. Он взял в руки листок, прочитал. В душе ничего не дрогнуло. Подумал и сгрёб остальные бумаги вместе с синей детской тетрадью, и пошёл с этим ворохом в гостиную. Там положил бумаги на пол возле печи. Разжёг огонь и стал бросать листы в огонь, один за другим. Равнодушно глядел, как съеживаются и чернеют, превращаясь в пепел, его стихи. Заветную синюю тетрадь с самыми первыми детскими и подростковыми стихами, которая казалась ему бесценным сокровищем, ибо в ней хранилась его оголённая душа, он задумчиво подержал в руке. А потом с каким-то остервенением и  бесшабашным азартом закинул в огонь.
Всё стало ненужным, казалось по-детски глупым, и  безразличным. Да, и был ли смысл хранить это всё? Не жаль было давнего счастливого прошлого, которое уже не вернёшь. Он сам от всего отказался. Пришел черед держать ответ перед матерью, собой и Богом. Но все равно надо думать о будущем, надо было решить, как жить с тяжелым грузом преступления. Ждать, когда его найдут, как преступника и соучастника преступления вместе с Массари и его шайкой или же решиться и самому пойти в участок, признавшись во всем….А потом? – Потом каторга, позор на честное имя семьи, матери, братьев…Те его за этот позор никогда не простят.
Он был рад тому, что матери нет дома. Можно свыкнуться, осмотреться. Нужно время, чтобы подготовиться к разговору с родными: матерью, старшим братом….
 Дождавшись, когда догорит последний листок, он загасил огонь и закрыл заслонку.
 Выйдя во двор и обходя все хозяйственные постройки, он, по-хозяйски осмотрел их, проверяя, что необходимо подправить в полках или навесах, как постелена на служебных строениях крыша, нет ли дыр в свинарнике или хлеву, не нужно ли их заделать.
 После чая он снова пришел к птичнику и там тоже долго сидел,  мечтая, как заживет и поглядывая, как вольготно разгуливают по песку за вольером материнские хохлушки, пеструшки и горделивый красавец петух Карлуша, любимец матери, важно расхаживающий по двору среди кур и не сводящий с них глаз. Кудахтали куры, петух наклонял голову с алым гребешком, зорко следил за подопечными, взмахивал крупными крыльями, как будто собираясь взлететь. Утки лениво копошились возле корыта с водой, установленного  посредине загона, или же сонно дремали в теньке под раскидистыми ветками яблони.
Пётр бродил по двору, таская с собой в своей холщовой котомке, переброшенной через плечо, холодный квас в глиняной бутылке. Припадал, когда накатывала тошнота или жажда к фляге. Опорожнив, спешил в холодное и темное подгребье и наливал очередную порцию напитка из высокой и пузатой темно-зеленой бутыли с широким горлом.
После обеда, он мирно дремал, греясь на солнышке возле сарая.  В 4 часа его разбудил Архип, позвавший отогнать коров снова на пастбище. Он пошёл. Вернувшись, растопил баню, помылся, и после ужина отправился спать.
На московских улицах воцарилась глухая и сонная тишина: не слышно ни единого звука, ни скрипа деревьев, ни ветра, ни дежурного тявканье дворовой собаки. 
Пётр битый час ворочался на постели, не в силах заснуть. Пребывание в парной не пошло ему на пользу. Ноги и руки ломило, как при сильной инфлюэнции, во рту стойко держался металлический и противный привкус горечи и сухость.
Алкогольный червяк вновь ожил и требовал положенную дозу. В затылке и висках Пётр ощущал плавящуюся и давящую боль.
Он намеренно не закрыл окно ставнями. И теперь к нему в комнату настырно и страшно заглядывала полная белая луна.
Он отвернулся от неё на левый бок и сразу почувствовал, как левую половину груди опоясала страшная и острая боль, похожая на удар серпа. Покрывшись испариной, он почему-то решил, что это пришел его смертный час и испытал почти животный страх. Подождал и осторожно перевернулся на спину. Так и лежал, боясь шевельнуть ногой или рукой.
« Смерть за мной пришла, глядит…..», – тоскливо думал он, чувствуя, как холодеют от страха ступни ног, торчащие из-под одеяла. Он отвернулся от страшной луны. Тихонько всхлипнул, остро чувствуя одиночество, никому ненужность и жалкость.
« Хлебнуть бы водички …, а ещё лучше бы полштоф найти. Тогда и сон бы сморил. Уснуть, а завтра, как огурец»! – он перевернулся и потянулся к графину с водой на тумбе.
Опять грудь опоясала жгучая боль, и он упал навзничь.
« Архип утром увидит, как я лежу, мертвый в бесстыжем виде с задранной до подбородка исподней рубахой….. ,» – представив себя в жалком виде, он содрогнулся. Мучаясь от запоев, ведь, он раньше звал её освободить его от страданий. А теперь, когда она пришла по его зову, – он отказывается помирать, потому что, оказавшись дома, снова желает жить.
Так он и лежал в темноте, больной и беззащитный, не в силах пошевелить рукой, на скомканных и липких от пота простынях, взмокший и распластанный, как на плахе, в ожидании её завершающего разящего удара.

17

Когда боль отпустила, он попробовал повернуться на бок, но она снова безжалостно проколола его грудь, будто шилом. Испугавшись, он замер и всмотрелся в черный угол за шкаф. Ему казалось, что там стоит смерть в черной одежде. Он видел её. Силился разглядеть лицо и не мог.
–Уйди. Я хочу жить, – прошептал он ей.
Но смерть не пошевелилась. Он стал думать, как будет мёртвым лежать в гробу. И эта нарисованная воображением картина показалось ему нелепой бессмыслицей.  Только что жил, дышал, ходил, разговаривал – и вдруг его нет? – А что там, за страшной чертой? Небытие и вечный сон?  И когда он вдумывался, вглядывался в темную пустоту, – вся душа его восставала против такой несуразицы. Душа, но не отравленное алкоголем тело.
Шепча пересохшими губами одну за другой молитвы, он глядел на луну и мысленно клялся Всевышнему, что если тот даст ещё пожить, он бросит пить. «Зачем же я жил? – с тоской вопрошал он себя, – …..не родил детей, зато написал полсотни глупых и пошлых стишков, из которых ни одно не издали….., –  он бичевал себя с самоуничижительным сарказмом…., – я жалкий воришка, обокравший родную мать. И я заслужил смерти, – вынес он сам себе приговор, – потому что именно такого конца я и достоин, бездарно промотав то, что имел…. Я – вор и бездарность. И эта боль – расплата за моё высокомерие и гордыню. Жил гнусно и гнусно помру…. И пускай! Значит, так судит Бог….. И если это конец – то пусть он придет…..».
Сердечные приступы чередовались один за другим до самого утра. И лишь, когда через щель в закрытых ставнях просочилась полоска серого света, боль отпустила его.
Чувствуя слабость во всех членах, не отходя от постели, он сходил в туалет в ночной горшок. Задвинул его ногой под кровать, расплескав мочу на полу. И поплёлся в комнату матери. Опустившись на колени перед иконостасом, он с благоговейным страхом и надеждой вглядывался Пётр Ухтомцев в лик Богородицы и младенца на Её руках:
« Помилуя мя…, – прошептали с мольбой его потрескавшиеся и сухие губы, червяк внутри корчился. И Петр Кузьмич исступленно затеребил худой рукой ворот исподней рубахи.
Стукнувшись костлявым лбом об дощатый пол, всхлипнул. В душе царила смертная тоска. Сердце бухнуло, ухнуло. В глазах потемнело, бешено завертелись стены, мебель….. В голове что-то лопнуло, рассыпалось на тысячи разноцветных пронзительных осколков, и он провалился в кровавую глухую темноту.


Архип обнаружил его  рано утром на полу без сознания. Подхватив под мышки, волоком дотащил до кровати и кое-как уложил.
Очнулся Петр от раздающихся рядом с ним всхлипываний и причитаний сморкающейся в засаленный передник Лукьяновны. Та сидела на табурете и жалостливо глядела на него, подперев щеку рукой. Глаза её были мокрыми. 
–А чего же вы плачете, Степанида Лукьяновна? – спросил её Пётр.
–Да, как же мне не плакать, голубчик мой. Петр Кузьмич, родненький, как же вы нас всех напугали. Что же это такое….., как же….. – отозвалась та и по-матерински заботливо поправила в ногах одеяло.
–Покушали бы вы, батюшка наш? Может, что-то хотите? А то ведь, оголодали совсем. Даже матушка ваша не узнает, как увидит. Что вам подать, Петр Кузьмич? – деловито спросила она, приподнимаясь и уже готовая бежать по первому слову больного на кухню.
–Воды принеси попить. Больше ничего не надо,  – попросил Пётр и сбросил со лба на пол мокрую тряпку.
Лукьяновна наклонилась, молча подняла и, сокрушенно покачивая головой, вышла. Быстро вернулась и поставила возле кровати стул, на него графин с водой. Налила в кружку и бережно подала. Напившись, Петр опустил худые длинные ноги на пол и задумался.
–Спасибо, Степанида Лукьяновна. Вы идите отдыхать, мне  уже лучше, – сказал он.
Она ушла. И он подошёл к заветному иконостасу. Опустился коленопреклонный, начал молиться. А когда закончил, ощутил в душе победное торжество над своей слабостью. « Я жив, жив….! Спасибо, Господи и Пресвятая Божья матерь…. », – ликуя, думал он.
Желание бросить пить созревало в нём с прошлой зимы. Но только в это утро в нём окончательно утвердилось Ничто не могло помешать исполнить его. Он убедил себя, что стоит ему  только броситься матери в ноги и вымолить прощение, объяснив воровство шантажом и угрозой жизни, как она просит, и жизнь снова наладится. И эта надежда на скорые изменения, состояние подъема, появившаяся решительность и целеустремленность так ему понравилось……, что он снова и снова с облечением крестился на иконы, шепча слова благодарности. «Я другой, мне по плечу это сделать. Я начну жить заново, я сильный, преобразился и наступил себе на горло. Я убил в себе червя….. , что от этой блаженной мысли впервые за месяцы пьяного угара» , – в нём как будто воссияла тихая светлая радость, гордость собой, надежда на помощь Бога и будущую праведную жизнь.               
Вечерело, после самоварных посиделок в обществе Лукьяновны, он снова пошел бродить по двору.
Все приготовлялись ко сну: люди и живность. Напоенная и накормленная скотина стояла в хлевах и свинарнике, калитки в птичники – заперты. Спавшие в низких сарайчиках куры, с утками, гусями и индюшками, тоже досматривали десятый птичий сон. Из круглого темного зева курятника раздалось хлопанье крыльев петуха, вскрик, в ответ – квохтанье. И все снова замолкло.
Где-то на другом конце улицы послышалась игра на гармошке, звучный мужской голос вытягивал протяжную песню, которая то ширилась и разрасталась, подхваченная женскими стройным голосами, то взлетала вверх, в сумеречное догорающее поднебесье. Со стороны заставы, где поле и лес, тянуло ночной прохладой и сыростью.
Архип стоял у сарая и точил косу. У его ног лежал Полкан. Вскочил, как только завидел хозяину, подбежал и завилял хвостом. За воротами послышался оживленный разговор. Уже где-то близко с их домом раздвинулись меха гармони, кто-то лихо и весело заиграл, но быстро закончил.
– Не слышали, что старуха Старикова учудила? – спросил у него Архип.
–Нет. А что?
–Она ходила в лес за грибами. Потом встала их у дороги продавать, и сцепилась с Анной Осиповой.
– Как сцепилась? Обе старушки, – изумился Петр.
Крутов усмехнулся в усы.
–Так я о том и говорю. Лукьяновна рассказала. Встали обе они у дороги встали: у Осиповой грибы люди берут и берут, а у Стариковой точно такие же – нет. Ну, Стариковой видно обидно стало, она подошла к Анне Сидоровне, да и пнула ногой её корзину. Грибы все на дорогу и рассыпались. Во, как…. Бывает! Но Осипова бабка умная, не стала с полоумной связываться. Обругала, грибы собрала, да и ушла.
–И правильно сделала. Так они теперь, поди, надолго разругались, – предположил Петр.
–Понятное дело. Помирятся….. А я у вас, Петр Кузьмич назавтра хочу отпроситься.
–Зачем?
–Нанялся к помещику Бодягову: он у себя возле рощи лен собрался на следующую весну посеять. Вот он и пригласил березняк на том месте срубить. Вот, я и хотел пойти, поработать. Мне, ведь, деньги нужно в деревню каждый месяц отсылать. Матушки вашей нет, и денег не стало.
–Но тут уж, я вам помочь не могу.
–Да, я это знаю, Петр Кузьмич. Потому и отпрашиваюсь. Отпустите, Христа ради.
–Я не против. Только как же ты одной рукой-то будешь деревья рубить?
–А я рубить не буду, – встану, сжигать и золу собирать.
Они продолжили обсуждение новостей. Когда Петр поделился, что бросил выпивку. Крутов одобрительно кивнул головой:
–Это вы хорошо придумали, батюшка. То-то матушка ваша обрадуется, когда вернется. Это ж какая радость узнать, что сын избавился от бесовского наваждения……А то ведь, она бедная за вас уже сколько панихид отзаказывала, сколько башмаков по дорогам стоптала……. Добрая весть, – вновь повторил он и добродушно прищурился.
Работал Архип Васильевич, быстро и ловко двигая точилом по острию. Правая культя, спрятанная в рукаве, – завернута за пояс. Резко звенящий звук точила возбужденно и нервно отдавался в ушах Петра Ухтомцева.
– Только вам надобно отходить помаленечку, а то неровен час белку поймаете и помрете, – по-дружески посоветовал ему Архип. На своем веку он повидал много случаев, когда человек, резко бросивший пить, на третий день заболевал белой горячкой и умирал от отека мозга.
–Да, неужто, я такой уж пропащий…., – истерично выкрикнул Пётр Кузьмич.
На что Архип деловито покачал головой и изрек:
–А коли не пропащий, то и думайте, Пётр Кузьмич…..
Пётр ушел от него обратно в дом. Но дома в душной комнате ему тоже не сиделось. Походив по опустелым и темным комнатам, он, испытывая гнетущую тоску, снова вышел во двор. 
Как и предсказывал Крутов, ночью у Петра случилась  горячка. В бредовом беспамятстве выскользнул он во двор, дошел до сарая и там зачем-то взял в руки топор. Затем долго ходил кругами с ним по спящему дому и двору, останавливался возле запертых комнат, кладовых, к чему-то прислушивался, вглядывался обезумевшим взором в притаившуюся в зарослях кустов на дворе ночную темноту.
Архип входную дверь в ту ночь почему-то не запер. И Петр беспрепятственно прокрался во флигель, где тот ночевал. Остановился посередине горницы и дико озираясь по сторонам , заболевший что-то быстро и бессвязно бормотал себе под нос.
Архип проснулся. Всмотрелся в темноту, а когда сообразил, подскочил с кровати, как ужаленный. Ухватившись здоровой рукой за топор в руке ошалевшего купца. Архив настойчиво потянул топор на себя,  приговаривая:
– Отдайте мне топор, голубчик Пётр Кузьмич. Вам его тяжело держать….
Пётр не сопротивлялся и выпустил топор из ослабевших рук. Архип живо засунул его под кровать.
Зажег свечу и приблизился к стоящему посередине горницы с диким безумным взором Петру.
– Крысы.…  Гляди, вон же бегут, – задыхаясь, объяснил больной, оглядываясь и указывая на стены и потолок, – много! Вон же, вон…., бегут, окаянные…. Бей их, бей их….,– вдруг дико закричал он и подскочил к окну. Задергал штору, пытаясь стряхнуть только ему видимых тварей:
–Вон они, вон….,– возбужденно восклицал он.
Архип крестился, глядя на мечущегося хозяина. «Белочку словил, будь она неладна. Будь у меня две руки, я бы его сейчас быстро угомонил…., лежал бы тихо, как бревнышко. Говорил же, помаленечку надо, осторожненько….., – досадовал он, думая, что теперь ему уже не удастся сходить на заработки, как намечал.
Всю ночь ходил он, как привязанный за ничего не соображавшим хозяином: куда тот направится, – туда и он: во двор или же в огород, то выйдет на улицу и мимо спящих домов по темной улице пойдет. Кружили до рассвета: всё кругом затянуто предрассветной мглой – угол соседнего дома, низкий и редкий забор, чужой амбар, флигель, конюшня. Из мрака выделяется темной глыбой дом купца Ефремова, глядевший на улицу неосвещенными окнами. Иногда на них из-за чужого забора брехали собаки. Архип, тяжело дыша, догонял распаленного алкогольной горячкой хозяина, и ласково убеждал  воротиться домой, рисуя сладостные картины, что того ждет сухая и теплая постель, и что надобно бы отдохнуть, не бродить по улицам, как бездомному. Пётр внимательно выслушивал, шевелил губами, бормотал бессвязно и снова бросался сломя голову бегать по спящей быстро светлеющей улице.
Впереди показался дом Падамановых, у них недавно красили на окнах наличники, и теперь по сравнению с другими домами на этой улице, дом выглядел нарядным. А вот и дом отца Иосифа
Наконец, Петру Кузьмичу пришло на ум воротиться. Но и дома продолжилось хождение по комнатам, попытки залезть на чердак. Архип предусмотрительно запер все двери на ключ. И больной, подергав за ручку и, убедившись, что открыть не может, рассердился. Стал кидаться на дверь, пытаясь вышибить её. И вдруг внезапно он затих.
«Притомился болезный…, вот и слава богу », – с облегчением думал Крутов. Подошел к присевшему на диван хозяину и стал ласково уговаривать прилечь. А когда тот послушался, накрыл его теплой кошмой, в надежде, что больной быстро согреется и быстрей уснет. Сам же, сидя у изголовья на стуле, по слогам читал больному молитвы из евангелия, а потом и сам заклевал носом, не заметив, как уснул.
Проснулся засветло от прогремевшей за воротами водовозной телеги. Убедившись, что хозяин спит, сходил в умывальню, умыл лицо. Взял бидон для молока и пошел к дому Ивана Кузьмича. А когда вернулся обратно, обнаружил, что хозяин исчез.
К этому времени на улице вовсю разошелся дождь. Солнце скрылось, как будто и не светило. И по небу мутной тяжелой грядой ползли серые низкие облака.
Передав кухарке молоко, Архип бросился вон. Оббежав двор, заглянув в сарай, на чердак, и даже в колодец, он выскочил за ворота. Но на улице никого не было, усилившийся серый дождь разогнал людей по домам. Сбегав в оба конца улицы, он никого не нашёл, чтобы спросить о пропавшем хозяине. Запыхавшись, он расстроенный вернулся домой, раздумывая, где искать.               
А в это время выскользнувший за время его отсутствия  через задний двор, Пётр Кузьмич в беспамятстве и белой горячке, выйдя за черту городской заставы, брёл по полю, куда глаза глядят, зачерпывая домашними войлочными туфлями грязь в глубоких и залитых дождевой водой рытвинах, что-то бормоча под нос. Куда он направлялся, он и сам не понимал и не чувствовал того, что его ноги попадают в лужи и спрятанные под влажной травой ямы с грязной жижей. Но его всё время подстегивало непреодолимое желание куда-то бежать, мчаться. Он быстро промок, но не чувствовал этого. Происходящее он ясно не воспринимал, и то, что видели его глаза, не совпадало с  действительностью.
То вдруг ему казалось, что за ним кто-то гонится, и оглядываясь на ходу, он остервенело начинал от кого-то невидимого отмахиваться руками и даже пытался лягнуть, как это делает бык или корова, недовольные тем, что на них нападают оводы, подпрыгивая и вскидывая задние ноги. Иногда он останавливался, как вкопанный и что-то бессвязно выкрикивал, начинал ожесточенно жестикулировать, кому-то пытаясь что-то доказать. Приводя в изумление наблюдавших за ним редких прохожих. Но он был далеко от дома, и в этом конце Москвы он не встретил ни одного своего знакомого, который мог бы ему помочь. В таком состоянии он пребывал до ночи. Очнулся под утро на другой день на берегу Яузы, лежа среди буйно разросшегося молодого ивняка и водяной травы. Как он здесь оказался, он, вряд ли мог объяснить.
Поднявшись, доковылял до ближайшей лесной опушки, и как подкошенный рухнул в траву и сразу уснул. Ночью проснулся, дрожа от холода. Вскочил и стал озираться. Сперва он не мог понять, где находится. А когда понял, – побрел заплетающимися ногами вдоль речки, хоронясь рыбаков и местных мальчишек. Домой вернулся под утро. Прокрался к себе и тотчас рухнул в постель. До полудня лежал Пётр Кузьмич на постели, вытянувшись в длину, закрыв глаза и мертвенно бледный, будто покойник. Есть и пить он не мог, – в желудке его ничего не задерживалось, и низвергалось наружу. Сердобольный Архип, дабы не переводить продукты в помойку, отпаивая его куриным бульоном и водичкой из чайной ложечки.
–Может, покушаете, Пётр Кузьмич? Яичко всмятку или бульончик? – Жалостливо приговаривал Архип, суетясь возле молодого купца, будто нянька.
Пётр Кузьмич в ответ приоткрывал свои мутные и страдальческие глаза, слабо шептал, чтобы от него все отошли, и опять проваливался в небытие. Его худые и серые ноги, вылезавшие из-под кошмы, были сплошь в темно-красных ссадинах и кровоподтеках.
Спустя сутки Петру Кузьмичу немного полегчало , и он с проснувшимся аппетитом похлебал немного куриного бульона, сваренного Лукьяновной.