Проект Безнадежных. Цикл Рассказов

1. Пролог

Вступление

«Двенадцать уставших гневаться мужчин… Тринадцатый якобы подхватит наши ветхие души. Двенадцать шагов к свету, двенадцать ступеней заблуждения. Дюжина спасительных выступов на отвесной скале, кою мы обязаны преодолеть сами, не оглядываясь на мутную схему заокеанских гедонистов. Мои двенадцать лет вызывающего бессмертия, где год за три. И мне тоже сулят прочистить взор и утробу. И я, просветленный и правильный, обслюнявив Создателя, наполнюсь правом считать себя праведником. Без необходимости испросить благословения, не вымолив прощения. И пойду, не научившись любить своих, но напутствуя чужих…» - солдат привычно долбил по экрану смартфона, вместо того чтобы участвовать в общей беседе, сидящих в круге двенадцати. Промахиваясь мимо нужных букв, матерился про себя, сетуя на «бабский» формат шрифта, видимо рассчитанный на аккуратно наманикюренные коготочки – даром, что не его пальцы. «Здоровые, как сардельки» - унизила она их однажды. Рассуждения адептов назойливым фоном тревожили слух, как звук соседского телевизора за стеной:
- Меня отец бил люто в детстве… вот я и такой… - признался бородач.
- А меня никто не бил, но я все равно такой! – почти обиделся поэт.
- В молодости я много дрался. Но пил еще больше – обрадовался неофит.
- А я много боялся. Я и сейчас боюсь – по обыкновению картинно выдохнул Хатико.
 Переход от созерцательной ярости к явному бешенству произошел, как всегда неожиданно – солдат вскочил и рявкнул, наслаждаясь эхом и спонтанным решением:
- Надоело!

*   *   *

Перед тем, как раздался выкрик солдата, мои мысли как всегда хаотично скакали в голове. Не вмешиваясь, я просто ловил их: «Ценить маленькие радости. Слушать урчание в животе или пение птиц. Прятаться в работе, диванной медитации, ловить короткие миги. Ждать новый фильм. Листать книги. Бродить по бульварам. Искать смыслы. Провожать лето. Ждать весну. Менять обстановку, одежду и спутниц. Бояться темноты. Бежать от света.»

При этом я слушал остальных и даже участвовал в разговоре.

- Меня отец бил люто в детстве… вот я и такой… - бросил один в потолок.
- А меня никто не бил, но я все равно такой! – подхватил другой.
- В молодости я много дрался. Но пил еще больше – вставил третий.
- А я много боялся. Я и сейчас боюсь – вмешался я.
- Надоело! – перебил всех солдат.
 
Он прервал мою негу, заставив вскочить вместе с ним, аналогично роняя стул. Мы провожали взглядами его широкую спину атлета, идентичную той, что из картины Пикассо «Девочка на шаре». Майка на нем – и та была похожа. Запнувшаяся речь наставника повисла над кирпичными сводами подвала той тишиной, что позволяла слышать исступленное дыхание уходившего прочь солдата. Никто его не остановил, все лишь молча прощались с ним. И вдруг, неожиданно для себя, я тоже направился к выходу. Не оформленное в слова открытие, каноническим видением заслонившее мир, породило несвойственную мне решимость. Меня затянуло как в воронку вслед за солдатом, в сладкую неизвестность безрассудного поступка, в путь без дороги назад. Расправил плечи, пытаясь изобразить их шире, чем на самом деле. Нарочно задел дверной косяк. Глядел мрачно и сурово, исподлобья. Шагал вразвалку. Всегда играл эту мизансцену ради одной лишь цели – как можно глубже спрятать испуганного ребенка внутри, коим на самом деле являюсь и поныне. Я догнал его уже под душистой сиренью, что цвела на радость у входа в храм:

- Постой! Слушай… и мне надоело. Подожди, куда ты?
- Спасать свою бессмертную душу – отрезал солдат, поднимая меня, не самого худого и маленького, как башенный кран зубочистку. Встряхнул и усадил под ту самую сирень думать о вечном.
- Я знаю, что нужно нам обоим! И не только нам… - мое многогранное воображение рисовало эпохальные полотна, где здоровяк присылает мне щедрую добавку. Прямо в центр моего здравого смысла, расположенный у некоторых между глаз. Не моя парадигма. В мои-то годы! Я мыслящий человек, интеллигент, эпикуреец в недавнем прошлом, противник насилия и немного трус, наконец. Но именно солдат, этот суровый необщительный грубиян помог моей призрачной и неопределенной, как все во мне, идее, затвердеть высеченным на камне манифестом. И я никак не мог отступить.

- Что нам нужно? – он не замедлил флагманского хода, а только немного споткнулся о мои слова. Не отряхивая цветки сирени с одежд и непутевой головы, я выпалил, продолжая стоять в неприличной позе – нагнувшись и спиной к солдату:
- Мы создадим свою группу. Нет, не так. Не группу… Проект. Сообщество. Подобие ордена.
- Точно… – стиснув зубы. – Орден. Вот как.
- Фигура речи, для образности.

Развернувшись ко мне, огромный, как авианосец и опасный, как война, он смягчился. Подозреваю, что из праздного любопытства. Не обращаясь к сути, огрызнувшись дружелюбным оскалом, протянул мне руку:
- И как мы нас назовем? Наш орден?
- «Безнадежные», конечно… Как же еще? - все, что обитало по обе стороны моего здравого смысла, зажмурилось пораженное собственной смелостью.

2. Мимикрия

Тем дорогам, которыми мне не ходить…

*   *   *

Я пришел, открытый настежь. К другу детства. Оказалось – не вовремя. Сказали бы – оставайся, раз пришел и я бы деликатно убрался. Но мне слишком явно намекнули, что лучше откланяться до прихода гостей. Всему виной паршивый воинственный  настрой. Никогда не испытывал классовой ненависти, но случилось. Думал, еще немного и уйду, но какой-то гадливый бунтарь внутри тянул меня за рукав все глубже в покои, искушая перспективой втайне желаемого скандала. Остался глух к намекам и решил посидеть на краешке стула ближе к выходу. Конечно, если бы не выпил днем, ушел бы сразу без раздумий. Но алкоголь, как известно, освобождает. Каждый приходил с бутылкой красного вина. Ибо подадут мясо – запретили мое недоумение отсутствием белого. Хотя, причем тут белое! Я бы испил водки и закусил пивом, если мяса не достанется. Шепнули, что на меня не рассчитывали. Каждый приходил с бутылкой, только я принес на плечах лишь первый дождь. Каждый приносил бутылку французского красного и только я с бутылкой красного ушел.

И вот, сижу я в обезьяннике и, скуки ради, воссоздаю живописную картину вечера.
Смирившись с тем, что я останусь, мой воспитанный и учтивый бывший друг детства, а ныне полубосс (или болубог?), хозяин дома, Матвей высокомерно бросил сквозь губу:
 – Только веди себя пристойно, люди, знаешь… не твоего круга.
- Интересно, а какого круга я? - воткнул вопрос ему в спину и, подумав, добавил, - Накрой мне в сенях.
- Познакомься лучше, - обернулся Матвей, представляя мне резво выпрыгнувшего из туалетной тесноты юношу, лет сорока пяти.
- Федор Михайлович, писатель.
- Тот самый? – ужаснулся я, протискиваясь на кухню, игнорируя протянутую руку, надеясь крепко пожать ее после того, как Федор Михалыч после сортира омоет ее водами. Впрочем, он этого не сделал и дыхнул сзади:
- А вы чем промышляете?
- Разбоем в основном. А на досуге, как и вы – творю рифмы.
- Бывает, - сочувственное или снисходительное – поди, разбери этих живых классиков с недобородкой и аналогичной недомускулатурой! Тоже мне, Мартин Иден…
- И где вас почитать? В смысле – прочесть? – на кухне обозначился легкий аперитив в уютном беспорядке гастрономических наслоений.
- Нигде. Я люблю сам себя читать вслух.
- ?
- Собираю друзей и читаю.

Облегченный светлым пониманием, что не суждено мне с Федором Михалычем кромсать грубое полотно жизни, я добрался, наконец, до выпивки. Надо сказать, день выдался длинный, не задался сразу и негодование требовало выхлопа. Публика на кухне теснилась благообразная, разговоры вокруг лились изысканные. Кого-то я знавал в иные годы, пару восхитительных дам - достаточно близко, чтобы теперь держаться от них подальше. Элита, чтоб их. Расслабленные, обеспеченные, повидавшие мир. При этом, изрядно недовольные властью. Этот кухонный протест выражался в снисходительных издевательских эскападах в адрес небожителей наших. Мне сразу стало скучно. Ругать власть – мода непреходящая. Зато я выбрал цель для выстрела из миномета моего раздражения. Такие успешные, но такие несчастные. Тоже мне, унесенные ветром, - подумал я, оглядывая их светлые лики. Мое присутствие рождало напряжение. Скрывая накатившую скромность, нагло уселся рядом с неодобрительной дамой. Оказалось, телепродюсер. Не вариант. К тому же – слишком жеманная даже для такой изысканной фронды. Когда она попросила кого-то у раковины налить ей «стаканчичек водичечки», я захотел ее ударить. И уйти.

Уйти обратно на лобное место (так я привык называть сквер с фонтаном перед моей синекурой), где утром я споткнулся о апостола Павла. Так я тоже привык называть своего друга, бывшего дипломата Пашу. Когда-то он, закончив МГИМО, нес доброе и светлое африканским народам в полумифическом Сенегале, но спустя время, передал тайные рычаги воздействий более резвым неофитам.
- Пьянство – это тьма, - заявил он, покосившись на радостное небо, – как и беспорядочный секс…
- Как скажете, доктор Фрейд…
Теперь он покосился на меня. С известной смесью сочувствия и любопытства, весьма зловещими на его круглой физиономии пожилого неандертальца:
- Как живешь?
- Логично живу, - отвечаю, - напитки дешевле, девчонки попроще…
Заразительно отсмеяв свой красивый баритон, он поучительно вздохнул:
- Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…  Не прибедняйся, тебе неведома нужда. Как ты думаешь…
- Матом, - оборвал я, зевая. Грублю, испытывая неуют от мощи его разума. Зябко даже мне от вечного огня его взгляда. Паша всем своим видом как бы показывал – «о чем с тобой говорить, пена у ног моих?» Он вообще все делал поучительно. Что с нами всеми станет без него?
- Тебя не вспомнят благодарные потомки. – подытожил он.
- Но не забудут благодарные подонки…
Мы помолчали и я примирительно достал из рюкзака початую бутылку водки:
- На самом деле, я утром сломал ноутбук и печаль моя бесконечна. Вот, ожидаю доброго и гениального…
- Подонка, - снова хриплый, но какой же, баритон!
- …сисадмина, который несет в себе ослепительный луч моей надежды. Там вся моя жизнь!
- Где там??!! – гулко раскатился баритон. После смачного, подобающего его стати, глотка водки, взор его заиграл игривой яростью.
- В ноутбуке, Павел. А вы думали?
- Думал, в штанах у сисадмина.
Не дав мне разгневаться, Павел высокомерно, глядя поверх меня, отбаритонил:
- Хочу ссудить у тебя тысячу другую.

Принимая купюры, он успел обездвижить мое предплечье коротким четким ударом. В юности он занимался модным тогда каратэ. А коренастая мощь неандертальца делала его опасным шутником. Он любил отвешивать дружеские тумаки после третьей рюмки. А я всего-то напомнил ему, что пьянство, как известно, тьма.
- Как быстро филантропия оборачивается мизантропией, - не к месту и неведомо чему расстроился Павел, бывший покоритель Африки, умница, эрудит и алкоголик. И снова воткнул в меня массивный кулак, откашлявшись известным уже тембром. Я всегда советовал ему халтурить на озвучке рекламы. Деньги он брал с  тем же надменным видом, с каким их просил. Будто я запоздало возвращал ему старый долг.

Тайный оазис наших строгих размышлений прервали две чудесные барышни, бросившие в наши лица улыбчивое приветствие:
- Дайте закурить! И сто рублей! - их появление было так же неуместно и кощунственно, как пустяк, в виде заблудившегося альпиниста, нарушивший философский поединок тибетских мудрецов. Дамы, как заядлые последовательницы местного светского землячества, культивировали здоровый образ жизни – бодрящий утренний променад, стакан для рывка в новый день и последующие разборки у фонтана с братьями и сестрами. Лихое прошлое Ленки угрожало любому фраеру, ладно подвешенным языком, а знатокам жизни – статусной татуировкой между большим и указательным пальцами, набитой далеко не в тату-салоне. Тощая спутница бандерши на покое, Оленька была менее опытна, но более опасна непредсказуемостью нрава. В прошлом вполне себе гламурная, о чем красноречили ее истрепанные брендовые одежды, она пустилась однажды во все непристойные тяжкие и больше не вернулась. Каждый раз я любовался их вызывающей молодостью, их вулканической энергией, горячим блеском жадных глаз, тонкой поэзией их логики. За такие щедроты грех сто рублей не дать.
– Сударыни, а в чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга? – Павел попытался завязать вежливый диалог, учтиво роняя подбородок.
- Ты чего, Пашка, не похмелился еще? Сиди здесь, на попе ровно, ща все будет, - заботливая Ленка уже спешила за дарами, увлекая гламурную худышку Оленьку в неизведанный мир будущего.
- Звучит угрожающе! Не пей вина, Гертруда! - крикнул Павел вослед, вновь обдавая благодарный мир великолепием своего голоса и, повернувшись ко мне прибавил доверительно:
- Похоже, пора и честь знать. Ты не гнеДайся на меня. Заходи как-нибудь, сыграем в шахматы. Но пока не готов тебя принять – надо ковер выбить, паутину с потолка снять, посуду помыть... Ээээ... Прибрать келью, в общем.   

От него веяло несвежим телом и душевной красотой. Красотой, что изящно уживалась с его презрением ко всему живому. Я люблю его экзотическую, захламленную берлогу, особенно - стены. Африканские маски в спальне, чучело головы антилопы в коридоре, кондовые полотна времен битцевского вернисажа в кабинете. Тяжелой слоновьей поступью уходя в сияющую даль с надписью «Магнит», Паша нес себя как океанский лайнер, сминающий неразбериху рыбацких лодок. Он умудрился толкнуть плечом всех встреченных на пути. И никто не пожелал с ним спорить. Есть в нем что-то неприкаянное, монументальное, дождливое…

И вот, сижу я рядом с продюсером. Теле. Девушкой жеманной и недружелюбной. Но богатой, судя по одеяниям и бриллиантам всяким, разнообразящим ее довольно унылую местность. Бить ее, конечно, не стал. Пью вино. Не как все, смакуя некий там букет, а залпом, как водку. Или воду. И подливаю еще. Как перед бегством. И скучаю по другу своему ноутбуку. Отдал его в хищные лапы какого-то хиппи и теперь он, забив косячок, пытает его, моего малыша. Эх, я бы тоже дунул! Или даже прошелся по свежему "снежку"… Но нет! Завязал. Больше не Бодлер! «Только вино!» - как говаривают некоторые дамы, мнящие себя... Вроде той теле, что игнорирует мою ногу под столом своей острой коленкой, обсуждая что-то со своей визави, милой и приятной. Праздничной, как новогодняя Москва:
- …нет правды на земле, но нет ее и…
- Ниже, - брякаю, ставя бокал. Девушки обдают меня очередной волной холода. Странно, я всегда располагаю к себе людей, особенно – женщин. Что со мной не так сегодня? Пресловутый недосягаемый, не мой круг.
- Но я вынуждена была отказаться – не было на мне соответствующего дресскоду платья, - продолжила продюсер, - не могла же я знать, выходя из дома, что мне предложат пойти на светский раут!
- А вот мне все равно как вы одеты – при моем-то воображении, одежду я почти не замечаю… - не унимался я.
- Вы предпочитаете простоту? – интересуется приятная визави. Да уж… Хорошие девочки – это скучно.
- О, нет… Не простоту, не пустоту…
- Зачем же говорите возмутительные пошлости в приличном обществе? – моя теле соседка ткнула в мое раненое сердце острое колено.
- Все от невозможности изменить этот странный мир, мадам.
- У вас есть девушка? - резко меняет тему милая визави.
- Познакомился недавно с барышней, думал – она человек, а оказалось спам.
- ?
- Сказала - люблю президента, сериалы и группу «Руки вверх». Но девушка все-таки уже есть. Другая. Приличная. Мы хорошая пара, она - начинающая порнозвезда, а я - законченный сибарит, - был и такой экспонат в моем легионе.

Дамы переглянулись и стряхнули мое привидение со своих взглядов, как ворсинку с кофты. Продолжили без меня. Я доволен. Мой градус растет. Крышку скоро сорвет. Остальной народ, вернее будет – хранители его судьбы – все так же одухотворенно гнобят власть и ее имущих. Перемежая главную тему географическими прикидками на отпуск, они вспоминают книги, фильмы и другие всяческие неповторимости. Те, что все о том же. Жизнь – говно и надо валить. По незрелости политической, я не против власти, я просто не за нее. Власть всегда непривлекательна. Сакрально, глубинно. Иное предназначение у нее. Но я ненавижу эти ритуалы ненависти, беспричинной и визгливой. Не чувствует мой утонченный прозорливый ум никакого пресса извне, не преследует меня "кровавая гэбня" – что тут поделаешь?! Все мои персональные беды от меня самого. И так у каждого. А каждый – и есть народ. Все, кроме попутчиков сегодняшних моих. Один из них, Янус - давно тыкает в меня брезгливым оком, как бы ожидая, что я стану возражать. И я возражаю:
- Господа, вам не надоело ныть? Власть везде одинакова. Чего ее ругать?

Признаюсь, я давно недолюбливаю Януса. С тех пор, как он приперся с нами в Крым без шорт и мне пришлось гуманитарно одолжить ему свои. Благо, была вторая пара. В человеческом порыве, отдал ему новые, только привезенные из Германии. Счастливый Янус, мучительно сопревший в джинсах, обещал выстирать и вернуть по окончании. Не вернул. Про шорты я давно забыл. Не помню даже, как они выглядели. Но Януса - все одно невзлюбил. Хорошее французское вино, а по мне – обычная кислятина – нашло-таки пути к моему сердцу, а из него и к мозгу. Не буду скандалить, - припечатываю всех демонов под кожей, пора валить в свои палестины.

- Любезные дамы и не менее милые господа, вынужден откланяться, обойдусь без вашего мяса, - довольно непослушным языком мямлю я, забирая со стола одну из бутылок. В сутолоке разговоров и кулинарных ритуалов, меня пропустили мимо ушей. Все, кроме Януса. Он настиг меня на лестничной клетке. Рожа у него была такая, будто за ним гналась толпа гедонистов:
- Почему ты забрал вино?
- А… Это ты, многоликий анус.
- Янус, а не анус… - растерялся он.
- Нееет… Ты – именно анус…
Трезвый и проворный, он почему-то не стал меня бить или толкать, а просто схватил за горло. Я хотел вежливо ответить ему лбом в нос, но он увернулся и я оставил вмятину на двери лифта. Звезды засияли на лестничной площадке так ярко и ослепительно, что я потерял равновесие. Пытаясь ухватиться рукой за космическое пространство, я случайно, но метко опустил свой карающий меч милосердия на умудренную лысину Януса. Он обреченно и неловко скатился по лестничному пролету, пару раз сверкнув заслуженной задницей. Набежавшие гости, тесня друг друга, укореженной массой накатывали на меня, одновременно, заботливо стряхивая с поднятого Януса песок, что сыпался из его зада, пока он кувыркался. Негодующие визги телепродюсера разбудили мой  плывший сквозь тернии мозг и я провалился в утробу лифта, что будто мой подельник как нельзя кстати услужливо разомкнул свою пасть.
 
Вместо того чтобы отправить себя в палестины, я уселся у подъезда и выпив в пару глотков краденое зелье, решил идти извиняться. Поднимался по лестнице, чтобы вероятные копы не заподозрили лифт в сговоре с преступником. Где-то в поднебесье подъезда, где еще мерцали звезды, вызванные силой моего ушибленного лба, тонкое пение ангелов по мере моего вознесения, превращалось в голоса людей. Возвышаясь все ближе обратно к избранным, я уже начинал различать слова:
- …безобразно себя вел. Почему?
- Что мы ему сделали?
- Плохо воспитан…
- Целый час глупости говорил…
- Он же твой друг, что с ним такое?
- Дружили в юности, сейчас он просто иногда работает на меня.
- Он же поэт?
- Я тя умоляю! Какой поэт?! Ты бы почитала его… стихи, так сказать!
- Все плохо?
- Рифмоплет. Неудачник он, вот на всех и срывается.
- Сексоголик!
- Бездельник!
- Когда Ира объявила, что сделает аборт, он даже не пытался ее остановить!
- Пьянь.
- Сопьется.
- Не сопьется - слишком себя любит.
- В зеркало надо чаще смотреть.
- На весь мир обиженный.
- Обыкновенная зависть. Жизнь не сложилась, вот и…

Повернув головы на мою тяжелую шаркающую походку, они строго глядели сверху вниз. Это было и метафорой, и реальностью – они стояли на один пролет выше. Матвей, Янус, теледива, приятная визави, Федор Михалыч и массовка. Я отвечал им горячо, с юношеским жаром, потея от запала, тараща глаза так, что обнажалась душа. Подавившись словами, запнулся и сбежал вниз, безуспешно подавляя рыдания. Тут меня и упаковали умелые сатрапы, призванные волной человеческого возмущения.

И вот, сижу я в обезьяннике и не понимаю себя. Уши горят от стыда, как у пацана. Как у шалопая, беса противоречия ради, испортившего взрослым праздник.

Сатрапы привели меня в кабинет и усадили напротив капитана полиции. Мои оппоненты простили меня и все свелось к штрафу за непотребство и шум в подъезде. Капитан что-то долго пишет, а я освоившись и набрав воздуха в меха, торжественно клянусь:
- Это был не дебош, а философский спор, перешедший в рукоприкладство из-за необразованности противоположной стороны.
- А вам говорили, что ваши прекрасные уши могли бы стать предметом зависти и восхищения в Китае, например? На Востоке считается, что именно такие ушные раковины - вытянутые, с ярко выраженными изгибами являются признаком глубочайшего ума.
- Всегда подозревал, что я избранный, но никак не мог найти в своих изгибах и извилинах тому доказательство… Теперь понимаю, почему один китаец пытался отрезать мне уши… - нескладно отшутился, скрывая потрясение.
- Больше не безобразничайте в подъездах, судя по всему, вы приличный человек.
 - Очень приятно одобрение хорошенькой девушки, особенно, если она – капитан полиции.
- Так, Синявский, без фамильярностей! Вы все еще задержанный, между прочим.
- Я Синявский, спорить не буду... Узник совести. Задержан по произволу властей. За попытку разорить гнездо либерализма.
Рассмеявшись сдержанно, но искренне, капитан решила бить наповал:
- Синявский! Где ваш Даниэль?
Покоренный волшебством хозяйки моей судьбы, в религиозном экстазе склонил главу, готовясь бить челом.
- Простите, а мы не могли бы продолжить наш литературный диспут в следующий раз и в более пристойной обстановке?
- Пристойной обстановке? А что здесь не так? – она бросила нежный взгляд на горшки с цветами.
- Более достойной ситуации, простите. Я просто поражен вами и ваши…
- У меня есть молодой человек…
Вечность вместилась в этот миг моего опустошения, в эти струи луны моего горя, сквозь казенные занавеси околотка, в эту тишину за окном моей обреченности.
- Скажите хотя бы, как вас зовут, товарищ капитан?
- Алла…

*   *   *

Остановили мы посох нового дня на лобном месте – апостол Павел и я. Примостились сбоку за границей времени и жизни, не вернувшись с полей сражений своих. Собиралось с силами тусклое хлипкое утро. Словно дитя, рожденное, но не способное жить. Бессонная ночь в клетке безопасности, оберегавшей капитана от моих алчных помыслов – призрачный мост из неоконченного вчера в не отдохнувшее сегодня.  Алла… Имя такое... Чувственное. Надо его языком к нёбу слегка прижать, чтобы зазвучало… Кудри цвета ржи, что над пропастью… Красота чиста и светла… Эх… Фатально… Улучив момент в околотке, я скропостижно нацарапал экспромт на казенной бумажке:

Губы-руки твои,
Мысли кубарем,
Бесполезные дни,
Лежат грудою.
Я устал без любви,
Иссушен жаждою,
И пойду до конца,
Дай Бог каждому!

Теперь мечтаю, что насладившись посланием, капитан призовет меня к себе повесткой. Хотя... С губами рифма народилась слишком недвусмысленной. Но зачем врать самому себе? Я не умею любить. Я лишь питаюсь теплом женского лона. Прозябаю в обществе более доступных дам. В извечном поиске своей намоленной Лилит. Допуская к себе лишь ее зыбкие и весьма приблизительные земные воплощения. Точнее - пытаясь собрать ее из многих несовершенных, кондовых, грубо скроенных подделок.  Но с товарищем капитаном моего плавания, эта возвышенная парадигма сжимается в комфортную, но убогую обманку. Иногда, боковым зрением я подмигиваю себе и грожу пальцем вдали от фундаментальных своих наслоений. Признаю микроскопическую каплю слабостей внутри галактики моего совершенства. Сейчас такое небесное явление и происходило по нетрезвости. Обычное кривляние стишками с капитаном моего вожделения не прокатило бы. С товарищем капитаном все должно быть только эпически, никак иначе. Страх перед такой земной и от того мощной любовью стучится в двери моего сознания и Джим Моррисон моего благоразумия бьет меня по рукам. Пусть я плохой поэт, но я прежде всего философ! Я мыслю! Эзотерическими приборами измеряю космос, вселенским циркулем прочерчиваю пути подсознания. Мне некогда любить одну женщину, когда я люблю все человечество! Я пытаюсь затворить хлопающие врата мироздания, уберечь от бури души людские. И судьи вообще кто?! Или они правы? Те, что сверху-вниз на лестнице… Но они же сами фальшивые насквозь – их улыбки, гнев, суждения. Обыватели с деньгами, только и всего. А поэт, он нерв эпохи, он смотрит вверх, пока другие глядят под ноги и скулят о любви. Он над схваткой. Он бдит. Он… Просто хочет опохмелиться и все забыть.
 
Павел:
- Я старею…
- Почему?
- У меня посреди носа стал расти одинокий волос…
- А у меня на ухе…
- Значит, ты тоже…
- Не обязательно! Может он всегда там был!
- Не обманывай себя, Синявский. Привыкай – впереди только смерть, других значительных событий не осталось.

Мое внутренне, по-прежнему юное и прыткое «я» не готово готовиться только к одному обозначенному событию. А может быть я уже умер и просто не знаю об этом? Павел утверждает, мир вокруг нас – просто наваждение, которое можно прогнать усилием мысли.
- Сынуля мой совсем взрослый… - вдруг вспоминает Павел, - скоро пятнадцать. Не видел его три года. Жена моя, ****ища, прячет.

Павел прекрасно знает адрес школы, где учится сын. Но нет никакого желания лезть ему в душу. У самого руины дымятся. Но, момент подходящий для исторических предложений и я в общих сочных палитрах поведал ему о тайном братстве нашем.
- Безнадежные? Это уместно, подразумевая тебя, мой юный друг. Но я-то здесь причем? У меня в голове порядок. И я уже состоял в клубе неудачников, мы собирались здесь, у фонтана, интерес был у всех один и вполне конкретный – где взять на опохмел…
- Состоял?
- Уже дембельнулся, надоело. Пью один. Кто они такие, эти люди? О чем с ними говорить? Тьфу! Пена…
Вот именно. Пена.
- Про людей – это вопрос вечный. А что дембельнулся – это хорошо. Мы на наших шабашах догоняемся только чаем, это - единственное условие, в остальных порывах ты свободен. Прежде чем давить интеллектом и высмеивать - просто поразмышляй. Нам такие нужны.
- Какие?
- Полиглоты, например. Гиганты мысли, личности. Желательно - потрепанные.
- ПЫлеглоты? – Пашкин тембр неповторим. Левитан отдыхал бы. Недаром в лучшие дни дамы прощали ему первобытную внешность. Мы аккуратно похмелились и благодушно курили, приоткрывая покрывало уже размявшегося дня. Самое время для очередной грубости от Павла:
- А ты в курсе, что в твоем профиле есть что-то от английского аристократа и крысиной мордочки одновременно? – и опять этот хриплый заразительный смех. Сам сказал, сам посмеялся. Самообслуживание. Сплюнув с губ гораздо более хамскую ответку, я прощаюсь:
- Детям и пенсионерам ночью надо спать. Поскольку, я и то, и другое и минувшей ночью я не спал – то я пойду. Закольцевалась у меня жизнь без сна.
- Удел – колесо - сансара. И путь из нее к нирване…
- Мне ли не знать.

Павел остался возвышаться мшистой глыбой в сыром неуюте лобного места. Смотрящим за бегом жизни по колесу сансары…

Люблю все человечество… Эту свою грань я широкими мазками обозначил в давешних гостях. Люблю всех. Поэтому нет детей. Смотрю вокруг - на ложное солнце «Магнита», на бутафорию моих нагромождений, на Павла, убаюканного двумя тысячами из моей пазухи, отца не помнящего сына. Вспоминаю разноголосицу на щедрой кухне друга детства… Там фальш. Тут безнадега. Я между.  Я не Синявский. Я – Пхенц. Я даже не отсюда.

Плыву за пределы. Размытый, мутный, акварельный. Пустой и забавный, как погремушка. Алла. Любовь. Павел. Гости. Братство. Пхенц. Покидаю этот город потерянных детей. В том числе – нерождённых.

3. Мечты Эпикурейца

Закрутилось все быстро. Как именно - помню плохо.  Бар «Дабл Бурбон» на Таганке. Живой концерт. Эдакое агрессивное кантри. "Панк-фолк" - оповестила афиша мою неграмотность. Друг детства презентовал новую группу. Столпотворение на грани давки. Гул от болтовни тех, кому по хрен музыка, зарождал мечты об АК-47. Много знакомых рож. Кого-то был рад видеть. Кому-то совсем не обрадовался. Но выпил с каждым. Примерил любимую маску благодушного хозяина жизни. Самый далекий от меня образ.
 
Будущего не было, как у Сида. Карманы пустые, вместо сердца – губка для душа. Ни тепла, ни дела, ни души, ни тела. Хоть сейчас в расход.
 
Бородатый вокалист с акустической гитарой и в красных штанах. Басист в ковбойской шляпе. Друг детства с банджо и в кепке на глаза, в чине маэстро восседал на табурете. Один из приятелей с внешностью Пьера Безухова, подпирал стену ближе к сцене. Другой, с лысиной Генри Миллера, застрял навечно у стойки в нелегком выборе философского смысла и напитка. Давняя знакомая или бывшая подружка, пришедшая со мной и упорхнувшая за другой столик в более живую стайку. Уже достаточно пьяный, чтобы агрессивно и похотливо призывать к своему светлому лику сразу всех девушек в баре, я остался за столиком один.

Они подсели ко мне с двух сторон, как это обычно делают бандиты или копы в крутых боевиках.  Стиснутый плечами незнакомцев, я без особого успеха пытался разглядеть их лица. Внезапное чувство тревоги пробежало по ослабевшим членам предательской зыбью, приливом близкого страха смывая удаль и прыть с моей растерянной рожи.
 
Парни начали без прелюдий:
- Дружище, надо доставить одну посылку по адресу, мы предлагаем это сделать тебе.
В ответ на мое широко раскрытое недоумение они кричали в оба уха:
- Решайся! Думай быстрее, иначе будет поздно!

Я ошалело вертел башкой справа-налево. На литературных героев или их творцов они не походили уж точно. Так - второплановые персонажи из гангстерской саги про нью-йоркское гетто. Тот, что справа был спокоен и нелеп в потертой джинсовости стареющего хиппи, под его сверлящим глазом наливался красным след от недавно полученной оплеухи. Напарник слева - опрятен в дорогой двойке, но безумен метамфетаминовым взором, достал из кармана три одноразовых зажигалки и проверил на горение. Убедившись в их рабочем состоянии, обратился ко мне:
- Дай прикурить!

Оба предлагали идеальный выход и решение всех проблем. Но откуда они знали о проблемах? Трезветь не хотелось совершенно, наоборот, было желание добавить или притвориться спящим.

Два ненормальных афериста, темные личности, я искал глазами Безухова или Миллера, надеясь спастись от наваждения. Проходимцы, алкоголики, сектанты, плоды моего пьяного бреда… Что, собственно, не так уж и страшно – я сам алкаш и раздолбай. Некоторые дамы добавляют, что обаятельный.

Два демона. Злые сущности, строящие козни. Моими руками, моей жизнью, жаждали обтяпать свои темные грешные   делишки. Может, Пьер подсыпал мне волшебного запретного порошка в стакан для виски, а после, коварно блеснув очками и гомерически хихикая, воспарил к потолку воздушным шаром и взорвался?

- Тебя рекомендовали хорошие серьезные люди.
Интересно, откуда подобные персонажи знают серьезных людей, а им, этим серьезным людям, в свою очередь, каким образом известно о таком конченом ипохондрике и лузере, как я?
- От тебя ничего особенного не требуется – просто отвезти посылку. В Париж.  Десять тысяч. Евро.
- Ух, ты! В Париж?! Десять? тысяч? Евро?!Да ну на хрен... А что вы сами?
- Нам нельзя.
- Почему?
Они молчали, а я не унимался. И хиппи капитулировал:
- Мы пытались.
Второй добавил:
- Мы не смогли.
- Опа… Во что вы меня втягиваете? В посылке дурь?
- Подожди, друг мой. Ты не поймешь сейчас. Никакой подставы. Тут в другом дело…
- ?
- Все! Больше нет ответов, нет вопросов. Просто скажи: да-нет.
- Я хочу домой. - употребленный виски засобирался наружу, зарекшись быть моим священным эликсиром от страха, я застыл в образе мертвой мыши, даром, что не обделался.
- Последний шанс - да-нет?

Кто они на самом деле? И кто на самом деле я? Возможно, мы трое - обычные психи и являемся лишь отражением друг друга?
Париж… Неудивительно, что именно пункт назначения стал решающим фактом, убившем сомнения. Как бы похабно это ни звучало, но об этом городе я грезил с тех пор, как прочел Хэма, Фитцджеральда, Ремарка и лысого Генри. Ну и без Пикассо не обошлось, Моррисонов всяких, прочих алкашей с абсентом. Эпоха джаза, фатальное очарование богемы, эти кривые улочки Монмартра из французских комедий, Мост Художников, уютное пристанище нищих гениев... И деньги. Десять. Если эфемерная и бестелесная часть моего "я" порхала непутевым мотыльком к слепящему фонарю духовного насыщения, то земная, алчущая, склизкая - пресмыкалась перед мамоной. И обе эти части слились в жадных объятиях. Поеду! Или это бред и не рисковать…? Мысли теснились в моем маленьком, негодном для таких решений мозге. Нет, такое бывает только в кино, да и то – не всегда. Надо соглашаться… Серьезные люди на меня надеются, опять же… Так можно всю жизнь чего-то ждать, а потом выяснится, что это и была та самая жизнь. Недаром промеж собой меня обзывали Хатико в группе анонимных алкоголиков, куда я снова перестал ходить. Когда я пьяный, то очень смелый! Решено! Выберу в своей галерее маску Джейсона Борна и вперед! Паспорт с "шенгенским" штампом валяется дома за ненадобностью с тех пор, как взявшись за ум ненадолго, я оформился в поездку и как водится - забухал. Вот именно - брошу там пить... В тени каштанов... В Люксембургском саду... Наблюдая, как маленькие французы запускают в пруду модели парусников... Придам смысл удручающей бессмысленности.
Всего-то, доставить безобидную бумажку в конверте, чья тайная ценность известна только получателю!

Причины в моих грехах, стечении обстоятельств, карме или моей невинности – не имело значения. Остановить блицкриг моего падения могло лишь вовремя подвернувшееся чудо. Но чудеса случаются как-то иначе, не в такой вот реальной до отвращения атмосфере уныния. "И вряд ли к области чудес можно отнести все, что связано с деньгами", - напомнил мой зеркальный внутренний двойник, как обычно пафосный и нудный. "Бабки - директория абсолютного зла… А чудо – это исцеление. И ты его точно не заслужил" - долбился он во врата моего града на холме.

Демоны слИлись, их просто сдуло изящной струйкой табачного дыма, выпущенной гламурной леди гренадерского роста. Их прощальные возгласы поглотило забвение притихшего бара. "Мы тебе позвоним..." - отзвуки их настойчивости слабым эхом угомонились в опустевших подземных переходах, превратившись в слабые гудки никогда не существовавшего поезда. Я долго встречал рассвет в доверительной компании Безухова и друга-музыканта. Ночь и вискарь мы бодяжили экзистенциальным анализом граней бреда и реальности. Лысина Миллера отчалила куда-то в направлении призрачных огней. Тех, что тлеют вокруг городских причалов - алкогольное просветление услужливо нарисовало за пределами Садового кольца бесконечность океана. Но нам и на троих хватало бесед. О работе почтальоном в Париже я благоразумно умолчал.

И все-таки, реальность распахнула неподатливые двери моей интоксикации в назначенный час. И я полетел в город оранжевых труб и серого камня. Потому что не успел протрезветь. Иначе, на любой стадии этого наваждения я бы струсил и передумал бесконечное количество раз...

4. Артефакты

Терпеть не могу людей, нарушающих дистанцию при разговоре. Обращаясь ко мне, Бородач словно пытался воткнуть нос мне прямо в глаз. Говорил о какой-то ерунде, но с придыханием, многозначительно, заговорщицким тоном, обдавая ароматом давно съеденной пищи. А окончание фразы, не важно – с печальным или забавным содержанием, сопровождал пыхтящим смехом. Смеялся через ноздри, словно не мог прочихаться. Вечно вытаращенные, словно от восторга фактом общения или сошедшего откровения, его глаза были многократно увеличены толстыми линзами очков. При этом, с такого недопустимо близкого расстояния, он напоминал напуганного до смерти филина. Полуулыбка придавала его лицу оттенок невменяемости. Я не знаю, зачем Синявский его притащил. На мои поднятые вопросительные брови, он дружелюбно бросил:
- Не скули, Хатико, мы все тут долбанутые. И вообще, его Солдат позвал.

«Возражать Солдату не стану – зачем лишний раз обижать сломленного человека», - торопливо промелькнуло, пока я испуганно отводил свои глаза от солдатских.
Первое, что заявил Бородач, приветствуя всех в круге нашего света:
- Я здесь, чтобы помириться с соседкой. Или найти Гиперборею. Первое важнее. – и все это с той самой приторной полуулыбкой обосравшегося идиота.

Начало явно оказалось многообещающим. Едва собравшись, мы уже превращались в пародию. Безнадежные и есть, нечего тут менять. Осталось коллективно нажраться и закрыть проект. Терпеть не могу людей, нарушающих дистанцию, да что там – я вообще терпеть не могу людей!
Бородатый очкастый филин откашлялся и жеманно, по-бабски, помявшись, все же начал свой унылый сказ.

* * *

…Моя повседневная жизнь скудна и проста, как полотно минималиста. Каждодневный путь из лаборатории, где я годы тружусь над разгадкой немыслимых тайн к щемящей пустоте двухкомнатной квартиры, в которой я живу, едва родившись – всегда одинаков. Несколько лет назад скончалась любимая мама - мой лучший друг, собеседник, единомышленник и соратник по прогулкам. Мы были очень близки и с ее уходом бездна поджидала меня. Папа давно нас покинул, оставив во мне вечные детские страхи перед побоями. Сестра давно счастливо живет отдельно со своей семьей. Я остался один. В квартире, в жизни, во всем мире. Без мамы мне стало очень плохо и зябко, как будто чуждый мне мир стал совсем инопланетным. И я завел добермана. Пришлось купить офисный стул на колесиках, потому что веселый щенок раз и навсегда занял мое любимое кресло. Кожаное, черное, старое - папино кресло. Папа любил воспитывать меня ремнем и кулаком. Иногда брал на рыбалку. В основном, чтобы я подносил снаряды - мял шарики из каши для наживки, ловил живцов, мыл наш автомобиль.
 
Зима – это притихший от снега двор, на который выходят мои окна. Это необходимость поддевать кальсоны под брюки. Это холод снаружи, похожий на холод внутри. Это длинные вечера и много сигарет перед сном. Это сосульки в волосатых ноздрях и вновь потерянная в троллейбусе перчатка. Лето – это странные для моего разума восторги соседей и коллег, их бесконечные разговоры о незнакомых мне пространствах - дачах, пляжах, морях, шашлыках и грядках. Для меня лето – это изумрудная сказка в квадрате окна. Лето – это, когда по ночам вокруг монитора ноутбука кружат мотыльки.
 
Еще у меня за плинтусом живут чудаковатые старцы. Я их придумал в детстве, чтобы не скучать и играть с ними. Но стал очень их бояться, когда забыл, что сам их выдумал. Потом я подрос, страх ушел и мы подружились. Мои сомнения, что старцы - плод детских фантазий, весьма велики. Подозреваю, однажды я убедил себя в том, что сам выдумал их, чтобы перестать бояться. С научной точки зрения, их существование невозможно. Для меня это противоречие является одним из многих примеров, когда наука бессильна объяснить некоторые явления. Факт жизни – чудаковатые старцы, невероятно веселый, неугомонный и вредный народец, обитают под моим плинтусом десятки лет.

Меня ненавидят соседи. В каждом доме найдется такой жилец, виноватый в нарушении общего умиротворения. Я порывист в движениях и неуклюж – гремлю по ночам, роняю кастрюли, слишком топаю, громко кашляю, шумно перебираю архив в четыре утра. Если я забываю, что не все любят творчество Боба Дилана - мне грозно стучат по батарее парового отопления. Мне кажется, мы с Бобом похожи. Я не знаю английский язык, но он поет о понятных мне вещах.

Во множестве книг, в бездонных пространствах интернета и в научной лаборатории, где тружусь много лет, я просыпаюсь, рождаюсь каждый раз заново. Жизнь, как мой старый электрочайник под струями крана, наполняется только в этих трех ипостасях. Вечная весна моего разума бушует только в этой вселенной информации, размышлений и открытий. Я очень погружен в себя, но как ученый понимаю многообразие мира. Я микробиолог. Научный подход позволяет мне судить о природе вещей. Разглядывая мир через микроскоп, я упускаю его более явные проявления, но я вижу, насколько он бесконечен.

У меня есть две племяшки. Иногда я общаюсь с ними, когда навещаю сестру. Они единственные, кто понимает меня, не переспрашивает, не смеется в кулачок за моей спиной. Разве что, когда я их веселю. Мы общаемся так, как мне хотелось бы общаться с любым взрослым. Но понимают меня только дети, мои племяшки. С ними легко, пока они не выросли. Например, мы всерьез обсуждали даже моих чудаковатых старцев. В глазах окружающих у меня мировосприятие ребенка и наверное, окружающие правы.

В моей голове нет места для мистики, как в моем теле нет места для души – потому что я ученый и верю только научным фактам. Парадокс в том, что меня обвинили бы в ереси мои собственные братья по науке, узнав о моей уверенности в существование працивилизаций. Были до нас другие, сгинувшие до начала времен почти не оставив следов. Когда-нибудь эта внешне наивная и романтическая теория получит практическое подтверждение и станет частью фундаментальной науки, обычным разделом курса древнейшей истории. Любую свободную минуту я посвящаю попыткам научно обосновать свои убеждения и вычислить географические координаты надежно сокрытых древних знаний и артефактов. Я - словно Колумб в поисках Индии. Это удивительное, полное приключений и захватывающих поворотов, ни с чем не сравнимое путешествие. Даром, что я странствую, сидя за ноутбуком в новом кресле на колесиках на тринадцатом этаже в спальном районе. А подросший доберман теперь едва умещается в реквизированном кожаном кресле.

Когда я вычислю координаты тайны, мне придется отправиться в реальное путешествие к ней. Меня невероятно тяготит и до тошноты пугает эта мысль – я совсем не приспособлен к перемещениям в пространстве. Порой, обычное отклонение от привычного маршрута ввергает меня в панику и я наверняка нелепо выгляжу перед прохожими. Неумело нашептывая в бороду проклятия и в запотевших от волнения очках, я тыкаюсь по чужбине с неизменной улыбкой. Мне часто говорили, что я глупо улыбаюсь. Странно, ведь я умный. Я осознаю, что за разгадкой придется отправиться в умопомрачительную даль и даже просыпаюсь от ужаса, когда сны об экспедиции красочны, как явь. Но мои кошмары медленно и все настойчивей преображаются в уверенность по мере продвижения научных изысканий. Кошмары воплощаются в обработанный камень, скульптурную композицию, венчающую мой путь к моей истине. Одна проблема терзает меня, как те комары в пионерлагере – мне нужны единомышленники. На худой конец – искатели приключений. Попутчики, знающие, как выживать на планете Земля.

Несколько лет назад мою вселенную сокрушил ураган космических масштабов – привычный, веками налаженный способ жить, смело гигантской волной моего же восхищения, когда в квартиру напротив ближе к весне заселилась новая соседка. Этой женщине удалось объединить несоединимое – меня и окружающий мир. Для совершения апокалипсиса она не приложила абсолютно никаких усилий. Ей было достаточно прошмыгнуть мимо разинутого меня, пискляво поздоровавшись. Даже, мой любимый потрепанный рюкзак предательски выскользнул из рук и на пол кувыркнулась пачка пельменей. Как в сериалах, что так любила моя матушка тайком от меня, у чемодана разрушительницы моих гробниц оторвалась ручка. Суетливая неловкость в узком пространстве парадной, что в дешевом кино стала бы классическим сюжетным ходом и сдвинула земную ось.

Сквозь годы и мимо убитого меня, изящно и бережно, с удивительной грацией, она несла на цыпочках свой огромный зад, трогательно колыхавшийся, как баркас на пирсе. Вы видели, как дышат тучные поля на ветру? Вот, это ее вожделенный зад. Отрешенная и рассеянная, в клинической задумчивости, безвозвратно ушедшая в себя, с бесстрашным чихуа наперевес. С нервно сжатыми строгими губами, что боятся улыбнуться, с румянцем вечного замешательства, в еще более нелепых очках, что рисуют на ее лике наивное удивление, она уничтожила меня сразу и навеки.  Я беззаветно и тайно влюблен в нее с той первой минуты, когда с трудом наладил сбитое дыхание и выбрался из-под античных руин мироздания. Я еще успел заметить, как прощально барахтаясь, уносились в бездну мечты о сенсационных археологических открыиях. Огненно-рыжая грива и веснушки, завоевавшие ее всю без остатка (по крайней мере там, где судьба позволила мне видеть), возбуждали меня сильнее любого древнего артефакта. Идеальная женщина для самого несовершенного мужчины. Любовь – еще одно, куда более запутанное противоречие, чем любые старцы под плинтусом, куда более мощная ересь, чем працивилазиции. Противоречие, на мой взгляд, невнятно истолкованное моей религией – наукой. И я – живое доказательство существования любви.

Ей, как и мне с трудом давалось взаимодействие с внешним миром. Я это заметил сразу – она не знала куда спрятать глаза, чтобы не увидеть ненароком что-то лишнее, не встретиться взглядом, не выдать смятение. Словно искала тайное убежище, чтобы укрыть от ненасытного мира свое хрупкое нутро. Воистину, глаза не врут.

 Мы часто сталкивались у лифта. Порой не случайно – едва дыша, я сверлил сладострастным оком пустоту за дверным глазком, миллионы раз рисуя картину появления принцессы моих вожделений, забыв свое историческое научное предназначение. И когда усилием моего разума ее дверь отворялась, я выскакивал навстречу, изображая веселое удивление. По-соседски мы задерживались на лестничной площадке за любезной болтовней. Все разговоры сводились к двум темам – болячки, собачки. Но я был готов слушать это вечно. Сколько раз бессонными ночами, ворочая грузное тело на влажной простыне, я готовил эпические речи, где призывал ее на совместную прогулку и затем (о, боги!) на чаепитие в храме моего одиночества. Но так и не решился предложить, ограничиваясь наслаждением музыкой ее высокого голоса и подпирая стену у лифта своей обескураженной обмякшей массой.
 
В тот роковой день она была чем-то вдохновлена и щебетала много и нервно. Неожиданно раскрывшись сверх меры, оказывая мне неслыханную честь, ушла в своих рассуждениях космически далеко от собачек, болячек и моего зревшего угрожающей бомбой намерения действовать. Приободренная моих молчаливым потрясением, замаскированным под одобрение, она постепенно дошла до интимных признаний, до обнаженной души, а я все еще набирал воздух в меха, чтобы наконец решиться пригласить ее совместно выгулять наших собачек. И когда она призналась, что любит нежных мужчин и верит в то, что они есть, что однажды она раскроет своему единственному избраннику объятия и это будет не секс, а истинная любовь, я наконец тяжко выдохнул:
- Да, любовь. А, давай сделаем это вместе – Ты, я… И мой доберман…
И уже осознавая весь ужас происходящего, добавил, трусливо сглотнув:
- И твой чихуа…

Сквозь толстые линзы очков мои глаза казались огромными и слезились, потому что я не выспался и курил всю ночь, мечтая о ней, владычице моего разума. Вот с этим взглядом мистера Чезвика из «Пролетая над гнездом кукушки» я и предложил. Я всегда глупо улыбаюсь (хотя, я умный) и шумно выгоняю воздух из волосатых ноздрей, когда нервничаю. И против воли смущенно посмеиваюсь, хитро глядя исподлобья.

Мечта моя, королева моих бессонниц, щедро одарила меня откровением, раскрыла шифр к тайнописи самых секретных желаний, пустила по нехоженым альпийским лугам подсознания. Запнувшись и застыв, словно от пули, пребывая в смертельном шоке, она ошарашенно впитывала мое предложение. Нервно перебирая пальцами китайский шелковый платок, пригоже раскинувшийся на пышной уютной груди, она, как обычно любовалась невидимой никому параллельной вселенной, что простиралась там, где любой заметил бы только дверь на черную лестницу. Уходя не оборачиваясь, она отвечала в своей манере вечной отрешенности: «Идите там… себе думайте еще… смейте туда, на меня не вздумайте…»

*   *   *

- Так вот, эээ… я ее навечно потерял (смешок). Предсказуемо… Безнадежно, ээээ... Нелепо, как любое мое неуклюжее взаимодействие с внешним миром (шум из волосатых ноздрей). Я хочу научиться говорить с людьми, ээээ…, правильно. Вы меня научите. И когда я женюсь на ней, мы с вами отправимся в экспедицию на Кольский полуостров. Вот и все… - и снова попытка прочихаться.

- Правильно, женись на ней. – отсмеявшись дружелюбно и вполне по-светски, Неофит не явил миру оригинальный путь, но продолжил уже наставляя. - Жена – это судьба, ее невозможно найти, но от нее нельзя и убежать. А Гипербореи никогда не было, ее точно не найдешь. В писании об этом ни слова. Только заплутаешь и пропадешь. Это бесы все... В микроскопы свои глядишь, а простые истины не замечаешь. Какие сотни тысяч? Нашей обители семь тысяч лет - читай и все поймешь.

Громче остальных и с наслаждением ржал Паша-дипломат, что было ожидаемо. Сам жалкий и нелепый, но весьма надменный, он от души радовался чужим конфузам. Не преминул вставить жизнеутверждающее:

- А почему она обиделась? Я вот, люблю эксперименты. «Я видел страх-ах-ах, в ее глазах-ах-ах». -  как же раскатисто, заразительно и красиво он умел смеяться! Неискренне так невозможно. Я так не умею. Можно позавидовать тому, как этот опустившийся человек со следами всех сортов кетчупа на старой толстовке, умел радоваться пустякам.

Великий поэт Синявский, разглядывая то ли ухоженный ноготь, то ли перстень на пальце, вальяжно бросил:

- Эпос, прям. Собор парижской богоматери. Помирись, Квазимодо. Захвати цветы, пирожные, бутылку, прочие пошлости и моли о прощении. Объясни ей, как порой извилисты тропы любви.

- У меня нет никаких… ээээ… шансов…

-  Как это? Нет шансов - это совсем другой расклад. Фатальный. Недоразумение и все. Не теряйся, действуй. – Видимо, Солдата раздражали нерешительные мужики еще больше, чем истеричные бабы. Он единственный не глумился над нелепым Ромэо и похоже, искренне переживал. Что в этих абсолютно разных людях удивительным образом могло перекликаться? «Мы похожи» - отвесил аргумент в пользу филина перед собранием. Как будто, воевали вместе.

- Кое-что еще произошло. Потом. Почти сразу.

- На твоем месте, я бы вернулся в свою стихию - к поискам вымышленных цивилизаций. Желательно - дома, а то с Кольским полуостровом явно перебор. - за раздражением я прятал растерянность, проникаясь все большим отвращением к себе, своей затее, бородачу и вообще – ко всей этой шобле. Этот колхозный огород не имел ничего общего с цветущим садом моих духовных сакур. За благоухавшими ветвями этого сада, в пыльных складках высокомерного негодования, я прятал назойливый голос моего зеркального внутреннего двойника, твердившего о лютой зависти к тому, как наполнена неказистая с виду жизнь этого одержимого мечтателя.

- Колись, профессор Паганель, - поэта распирало от желания провести ликбез по склонению к миру неприступных дам.
 
- Что, по-вашему, она думает после того, как видела меня, ээээ…, бегающим по лестничной площадке в одних трусах, зато с трофейным немецким ружьем наперевес?

- Кого изгонял? – оживился Неофит, – Соперника или демонов?

- Эээ… Одну юную обнаженную барышню…

-???!!!

- Мы собрались всего в пятый раз. В первый – мы разосрались. Потом мы словоблудили и ходили по кругу. И это называется, мы снова здесь, чтобы наметить некий план, обсудить шаги, найти точки соприкосновения. Разумеется, голая девица и мудовые рыдания - именно то, что нам сейчас нужно. –  Мое занудство и детские потуги быть главным захлебнулись в общем вздохе восхищения этим нелепым толстым коротышкой.

5. Африка

Мы просто часть пейзажа. Возможно, мы даже не часть замысла.

*    *    *

Солдат будто поежился. Трудно выглядеть беззащитным:

- Я боюсь детей.

- Почему?! – Больше остальных возбудился Хатико. Продолжая корчить из себя великодушного мудреца, он жаждал насытиться чужими изъянами, лишь бы не помнить о своих.
 
«Когда я их вижу, что-то нарушается в моей голове. Мир пугающе жесток. В любую идиллию готовы ворваться хаос и боль. А детишки… Они хрупкие и чистые. И я боюсь себя рядом с ними. Я тоже часть жестокого и пугающего. Я видел, что война делает с детьми. Я даже видел то, что от них осталось. Возможно, я тоже делал это с ними. Не напрямую, но это не имеет значения – я был частью хаоса. Одной из вероятных причин сопутствующих потерь. Меня душит чувство вины, а я мечтал бы стать отцом. У моей подруги есть дочурка. Возможно, из-за нее я до сих пор с подругой. И хочу всю силу, которая есть во мне, а ее очень много, применить для защиты этой девчушки от любых напастей. Но я сам напасть. Я не хочу причинять боль и убивать, но я могу и умею это делать. Я оружие. Я опасность. Я не мир, я – война. И она никогда не кончалась. И когда такой вот я нахожусь рядом с ребенком, меня корежит, я испытываю несвойственную эмоцию – страх», – он не произнес ни буквы из слов, вспыхнувших в голове. Как зачастую, сперва проговорил внутри себя и понял, что пока не готов. Остальным ответил в своем духе:

- Мне лучше держаться от них подальше… Мне проще за них умереть, чем находится рядом и хватит об этом. Я и так много сказал.

- Два процента делают всю грязную работу. Остальные пассивны. Остальные пушечное мясо. Не только на войне, - Хатико попытался дать напутствие. Солдат едва вспыхнул, но уже нес угрозу, что так притягивала и ужасала Хатико:

- Ты собираешься мне что-то объяснить, что я не успел узнать? Не надо, а то я заплачу. Или ты заплачешь, что гораздо вероятнее.

- Мы здесь, чтобы говорить, камрад, - похоже, Поэт, наоборот не боялся ничего, разве что старости.

- А… Как вы полагаете, когда человек плачет, он жалеет себя или других? – Паша, как мужик, заслонил собою всех.

- Кое-кто точно себя, - усмехнулся Солдат, смягчившись. И приобнял Хатико. У того слегка хрустнуло в плече. Солдат примирительно потрепал его по загривку. Все же, именно этот вздыхающий увалень с тысячью лиц втянул его в авантюру с «Безнадежными» и помог начать разбираться в себе. Но притворства и мягкотелости Солдат вынести не мог. Он не привык церемониться. Как с новобранцами в армии. Он им не мамка! Спасибо потом говорили. Иначе никак. К благодарности и симпатии густо примешивалась досада и раздражение. Хатико - хороший парень. Умный, тонкий. Но подведет. Увы. В лучшем случае, бездарно ляжет в первой атаке. Бородач другой – не боится быть собой. Какой есть, так и живет. Павел – мужик, хотя и пьянь, Поэт – тот не прост, но тоже спину прямо держит. Декорации давно сменились, а Солдат продолжал оценивать людей по военному лекалу. Корил себя – кто он такой, чтобы срываться на людей, но ничего не мог поделать. Хатико – слабое звено. И он обязан помочь. Спуску не даст. Научит не ссать. Никогда.

- Я не плачу, не грущу. Это неоправданная и бесполезная функция психики, отвлекающая от предметных действий. Когда понимаю, что душа мается, как нам утверждают стихи, - бородатая улыбка в сторону Поэта, - Иду к полке с книгами и мне сразу становится хорошо. Нет времени на тоску.

Поэт вскинул брови:

- А на Гэллу есть, кот-бегемот? Женщины – это ж напасть! Ни разу не грустил, что обделался с ней?

- Ну… я переживаю из-за конкретной ситуации. Как ученый, я в поисках ответа и выхода, - застенчивый шум из ноздрей вместо усмешки.

Солдат быстро начинал скучать, когда действие стопорилось и сейчас был совсем не против даже загрустить. Но он не впервые чувствовал свою схожесть с Бородачом. Ему так же по нраву четкие и лаконичные реакции на ситуации. Или копай, или брось лопату. Он так же крался сквозь каждый новый день, изо всех сил старясь не выдать себя. И давно пора прекратить бессмысленные шашни с подругой. Далеко зашло. Он был на грани любви. Сравнять с землей, чтобы не помнить, перепахать с солью, чтобы ничего не росло. Карфаген должен быть разрушен. Семья, тем более, любовь - не про него. А дочурку можно оберегать на безопасном расстоянии.

- Душа – это единица любви. – между тем простонал Хатико. Уловив иронию в совпадении мыслей и хода общей беседы, Солдат оборвал:

- У меня вместо души граната. - Ему была к лицу ковбойская шляпа, что подарили американские ветераны в другой жизни, на показательном международном состязании спецназа. «Многим хотелось бы иметь вот такое, вырубленное топором брутальное лицо», - подумал Хатико, - «Лицо человека, отдающего приказы. Шляпа странника, задумчивый прищур с налетом печали – уверенность в неизбежности столкновения добра и зла, воображаемая сигарилла меж тонких жестких губ - лицо «блондинчика» из эпической трилогии сеньора Леоне»…

- Нам грешникам, сегодня точно не хватает Неофита, - обаятельный смех Павла вновь размыл колею разговора, вольного повернуть в любые пространства. «Мы здесь, чтобы говорить».

- Раньше мир был иным, более жестким, но простым и правильным. Мужчины были воинами. Они сражались, а не копались в себе. И я бы хотел быть воином, - грезил Хатико.

- Уверяю тебя, воевать совсем не романтично, заявляю, как... воин.

- Но это и создало нашу цивилизацию! Наша история – история войн. История храбрых людей, что вели других за собой.

Солдат по-прежнему был не готов обсуждать эту сторону мироздания. И укреплялся в мысли, что никогда не будет готов. Для него подобные разговоры – когда войну обсуждали те, кто на ней не был – были переполнены отталкивающим пафосом и напоминали дешевый спектакль. Так строилось его личное восприятие, он не презирал тех, кто не прошел его путь и говорит нелепые для его разума фразы. Поэтому, он ответил. Не так, как хотел. Но как мог:

- В таком случае, нашу цивилизацию не надо было создавать, если других вариантов не было. Война никогда не отпустит таких, как я. Я ее ненавижу, но меня безумно тянет назад. Я бегу от жизни. Я ищу смерти. И так будет всегда. Вам же повезло, занимайтесь дальше самокопанием, регулируйте калории или эмоции, страдайте херней или страдайте от любви, ставьте задачи или забейте на дела, не важно, потому что так правильно и здорово! Все это и делает вас людьми. И я мечтаю обратно стать одним из вас. А о воинах давайте помолчим…

Он вспоминал, как начал воспринимать себя через музыку. И пока его вновь обретенные камрады продолжали изучать грани бытия, он достал смартфон и начал писать. Сначала украдкой, потом увлекшись, позабыл, где находится:

«Мы слушали рок и пусть он не сделал нас сильнее - ничто так не вгоняло в дрожь, как комбинации нот и слов, пробирающая до мошонки глубина текстов. Перегруженные гитарные фузы бросали вызов скрипучему и заскорузлому шарканью будней. Музыка грела душу солнечным бликом свободы. Солнце всходило не выше двух пальцев от горизонта… Прибитое к земле небо не давало разогнуться. Узкие коридоры – расправить плечи. Тотальная привычка глядеть в пол – встретить чей-то взгляд… Обшарпанные стены подъездов, потертые мысли, сырые от бесконечных дождей воспоминания. Обветшалый мост из вчера – сразу в завтра… где, с обновленной наскоро листвы, уже капала зеленая гуашь… Ирреальная реальность, абсурд оптимальных систем, зевотная скука циркуляров, смертельная тишь гулких пространств, где гибла любая звонкая мечта. Потом я пошел в армию, а попал на войну…

Я вернулся прямо в эйфорию первых легализаций, когда из газет и с телеэкранов, оглушающим шепотом тех, кто уцелел, на нас опустилось цунами большой, изнуряющей правды. Буднично текли вехи непрерывного праздника. Диктатура свободы. Прошлое было проклято. Очень скоро откровение сменилось монетизацией и забылось. Условные «мы» засучили рукава на стройке новой державы. Вчерашние полубоги оскалились с реклам попсовых брендов. Самые стойкие отгородились от новой волны стеной Джомолунгмы. Не того мы ждали, не так хотели повзрослеть, не для того готовили себя. Скучал о настоящем в мире подделок. Я искал опасность, я снова хотел пробиваться к своим… Иногда, хотелось перевернуть рабочий стол в офисе. Иногда, так и поступал… Вошло в привычку движение, имитирующее, ослабление галстука. Невыносимо. Крепкие напитки ненадолго утоляли жажду эпической битвы локальными боями. Бил чьи-то невиновные рожи. Случалось, получал в ответ. Первое, что я сделал, явившись после угарной ночи на презентацию к генеральному – сел мимо стула. Глядя на мою свирепую рожу, никто не посмел возмутиться. И с подзабытой легкостью в устремлениях, я пошел увольняться. Стиснув зубы, глядя поверх, не останавливаясь ни на миг, я просто бежал вперед. От себя, от досады, от безысходности. От любви – этой безделицы, придуманной поэтами, этой боли, не оставляющей войскам свободы для маневра, не избежавшей участи стать частью мейнстрима. Любовь предлагала спасение, но я оставался опасным для любви. Мечта заблудиться в турпоходе или сгинуть на надувном матрасе в открытом море, брезжила истинным смыслом»…

Беседа размякла, растеклась, обернувшись безобидной, комфортной болтовней. «Вот и хорошо, подумал Солдат, - мы сближаемся, не выбираем слова, почти не боимся непонимания или агрессии».

- …если сравнить человека с частью света, то я – Азия. Также противоречив и непознан, - Поэт зевнул, изображая скуку. Щепетильно оберегая себя от риска быть уличенным в слабости, он был небрежен и снисходителен при оглашении личной парадигмы. И добавил:

- А, Солдат у нас точно Африка. Необузданный, первобытный, бесстрашный.

- Нееееет, Африка это я, - развеселился Паша.

- И ты тоже, - Поэт не колебался.

Солдат пожал плечами, улыбаясь:

- Павел, ты мог ею быть, не твоя вина, что не стал. Думаю, ты больше скандинав. Но в набегах не участвуешь, созерцаешь.

- Я?! Скандинав?! – Паша задиристо приосанился, подобрав пивное пузо, готовый к битве и последующему исходу в Вальхаллу или на вершину Килиманджаро. Калибрами эти двое точно совпадали. Они слали друг другу веселые колкости, а на деле - завуалированные комплименты, грубые знаки уважения. Мол, только мы с тобой тут два мужика на этом девичнике. Один потрепанный и почти пожилой, второй – зрелый и крепкий. Но оба грозные и опасные. Поэт потирал ладони, предвкушая раунд боев без правил, а Бородач, завороженный лингвистическими откровениями, застыл в углу, когда Хатико жалобно пискнул:

- А я кто?   
 
- Ты меланхолик. Поэтому, ты - Европа.

Хатико всегда норовил спрятать лик за одной из своих масок. Когда испытывал сильный дискомфорт – просто затихал. Не его день. Он явно предпочел бы назваться просто Европой, без меланхолии:

- Возможно, я не так скор на язык, но умею быть «над», мне дано видеть больше, чем многим. И ещё я полагал, что мы будем бережны друг с другом. Мы же и так безнадежные, помните?

Павел пробасил:

- Старина… Мы здесь собрались не для того, чтобы друг друга жалеть.

- В точку. Не жалеть ни себя, ни других, - Солдат хлопнул себя по коленям.

- Иначе, как мы найдем Шамбалу… Да, Елена Петровна? – Поэт подмигнул Бородачу.

- Как много у меня имен, а между тем, я – всего лишь Иосиф. Гиперборею, не Шамбалу, - улыбнулся сквозь нос Бородач.

- Ничего себе, - присвистнул Поэт, - Хорошо, хоть не Авраам.

Хатико не желал сбиваться со своей волны, все же слегка вынырнул, вспомнив, что ирония тоже его стихия:

- С чего вы взяли, что мы части света? Был бы здесь неофит, он бы сказал, что мы – части тьмы. Учитывая демонов, что гложат нас.

- Секунду, Европа, я здесь из праздного любопытства и ещё для того, чтобы подтвердить абсурдность жизни как таковой. - инерция владела и Поэтом. Лишь отважный Иосиф в первый же день с порога выдал все свои тайны.

- Господа, - Павел с трудом возвысил глыбу своей туши над стулом, - пока каждый из нас партизанит в своем лесу, смысла в этих посиделках нет. Я готов объяснить, почему я – Африка. Как и многое иное, весьма мне неприятное. К тебе, Солдат, это тоже относится – партизанишь.

- Валяйте, Павел, надеюсь, это будет эпично, как-никак, древних цитировать умеете на их родном языке.

- Синявский, ты меня знаешь с начала времен, но даже ты этого не слышал.

- Прежде чем ты начнешь, хотел бы вернуться к правильной на мой взгляд мысли, высказанной нашим уважаемым подельником, - Поэт кивнул Хатико, - душа является единицей любви. Что ж, я согласен. Почти без оговорок. Иначе тогда зачем все? Любовь – это красота. А красота и есть смысл. Мне ли не знать.

- А ты не думал, что красота самодостаточна? – удивился Павел, - Это мы пытаемся вложить в нее смысл, а она просто есть, независимо от нас. Мы просто часть пейзажа.

- Возможно, мы даже не часть замысла, - добавил Солдат.

- А как же та красота, которую мы создаем? Или внутренняя красота – духовная? – для Хатико и Поэта это было основой. Началом. С той разницей, что Хатико на этом стоял, а Поэт стеснялся так обнажаться.   

Никто не ответил. Видимо, все мечтали об Африке от Павла. Он так и остался стоять, прокашлялся, с минуту пристально изучал неуют московской осени за окном, потом, словно пробудившись, отстраненно произнес:

- Ээээ… Моя жизнь пошла под откос после того, как однажды ночью я отправился охотиться на льва. Это случилось в Сенегале...

продолжение следует...