Капустный роман

   С утра понедельника зарядил дождь, и Зинка на дачу не поехала. А когда приехала утром во вторник, то в капустном ряду не хватало крайнего кочана. Похититель постарался скрыть следы преступления – закидал ямку и даже натыкал в землю надёрганной из другого места травы, но Зинку разве проведёшь! Деревенским намётанным глазом она сразу заметила пропажу. На мокрой после дождя земле остались большие ребристые следы, которые вели почему-то не к калитке, а за дом, к компостной куче. Там под пожухлой травой и ботвой Зинка нашла верхние грубые капустные листы. Она и сама, когда снимала капусту, кидала эти листы в компост, в основание будущего урожая. Дальше следы вели к забору, за которым, отделённый полоской пустыря, начинался берёзовый лес.

«Чудной какой воришка, – подумала Зинка, – место заровнял, листы в компост покидал. Совестливый попался!»

В девяностые, бывало, урожай подчистую снимали. но тогда не церемонились. У соседки так было. Уж как она по капусте убивалась! Зинка ей тогда половину своей отдала. Но те мерзавцы по одному не брали, тем более незрелому. Что-то подсказывало, что одним кочаном не обойдётся, надо что-то придумать.

Зинка любила свою дачу и прежние годы жила там с мая по октябрь, наведываясь в город только проверить квартиру да прикупить продуктов. Но после того, как умер сосед слева, а вдова продала дачу новым хозяевам, находиться там по выходным она уже не могла. Ну вот не могла!

Соседи приезжали на выходные с друзьями и сразу вытаскивали на крыльцо колонки, из которых на всю округу с утра до ночи гремело и громыхало. Но если бы только это! Они мгновенно напивались и начинали орать – надо же было перекрикивать эти чёртовы колонки. А орали они исключительно матом – и мужики, и бабы. Не ругались, просто так разговаривали, по-другому не умели. А дети их играли тут же, не обращая на всё это внимания. В голове не помещалось. Поэтому Зинка и стала уезжать с дачи на субботу и воскресенье.

В пятницу перед тем, как уехать, она воткнула на место пропавшего кочана лопату, а к черенку примотала записку: «Капусту не трогай, пусть растёт. В кухне в погребе картошка, сало есть, суп в пакетиках. Плитку выключай, а то избу спалишь. А если совесть не совсем потерял, компост поруби, полей и плёнкой накрой. Плёнка в сарае, которая грязная».

На следующее утро позвонила соседка справа.

– Зинка, привет! Ты в курсе, что у тебя на участке мужик какой-то хозяйничает?

– Немного как бы в курсе. А что делает-то?

– Компост рубит. О! За водой пошёл.

– А выглядит как?

– Типичный бомж. Но культурный, вежливый. Напильник у меня брал лопату наточить, так «пожалуйста, спасибо». А воняет от него! Теперь в сарай пошёл… ага, плёнку тащит. Ты где его откопала?

– Да я его знать не знаю. Кочан у меня спёр, негодник, а я записку оставила, чтобы отработал. Чудеса!

Любопытство в Зинке раззуделось сверх всякой меры, и, не выдержав, она рванула на участок. Ещё из-за ограды было видно, что на крыльце кто-то возится – прямо в её сторону смотрел худой мужской зад в шерстяных, дорогих когда-то, брюках, и знакомые уже ребристые подошвы. У соседей громыхало, и она неслышно подкралась к самому крыльцу. Мужчина драил половицы, время от времени окуная тряпку в таз для стирки – вот шельмец!

– Ты что творишь? – воскликнула Зинка в сердцах. – Я в этом тазу чистое стираю!

Незнакомец подскочил и, вжав голову в плечи, рванул вперёд, но влез ногой в таз, заскользил, потерял равновесие и грохнулся с размаху, перевернув на себя всю воду. Попытался встать, но закряхтел и остался лежать, держась за спину.

– Куда ломанулся-то? – сдала назад Зинка, – поди не съем.

– Привычка, – простонал бедолага, с трудом подымаясь.

– Сильно побился? – пожалела его Зинка.

– Ничего, пройдёт, – ответил он, болезненно морщась и растирая поясницу.

– Тебя как зовут?

– Фёдор.

Сердце у Зинки защемило. Так звали её покойного мужа. Был он водителем на Камазе и умер от инфаркта прямо в рейсе, за рулём. А Камаз его с трассы съехал и в кустах остановился.

– А вас как?

– Зинкой меня зовут. А так-то я Зинаида Петровна.

– Я вас Зинаидой звать буду.

– Зови. А то Зинка, да Зинка. Дочки – и те промеж себя так звали. Один муж – Зинаидой... Ты где обитаешь?

– По-разному. Эту ночь в сарае у вас на раскладушке спал.

– А укрывался чем? Там ведь одеял нету.

– А плёнкой.

– Как огурец на грядке, что ли?

– Навроде того, – ответил Фёдор, и оба рассмеялись.

– А за тряпку чего схватился?

– Наследил я. Не ждал, что приедете. Вас же по выходным не бывает.

– Да не выкай уже. А не езжу я из-за соседей – я этот мат и грохот не выношу.

– Это мы сейчас устроим, – сказал Фёдор, отряхнулся и двинул прямиком на соседский участок.

– Ты куда? Не ходи! Не надо!

– Ничего-ничего! Сейчас всё будет.

Фёдор подошёл к соседскому крыльцу и выдрал из колонок провода. Сразу стало слышно, как поют птицы. Сосед подскочил, размахивая руками, но через минуту успокоился и стал убирать колонки в дом, а Фёдор пошёл обратно.

– Как это у тебя получилось? – удивилась Зинка, – что ты ему сказал?

– Слово знаю.

– Какое такое слово?

– Это для мужика такое слово. Тебе, Зинаида, его знать не надо.

– А тебе, Федя, знаешь, что надо? В баню тебе надо. Я как мужа схоронила, редко топлю, и дрова, видишь, не наколоты. Трудно мне топором-то. Ты дров наколи – баню истопим. Я за-ради субботы тоже попарюсь, только ты уж не обижайся, я вперёд пойду. А одёжу твою стирать смысла нету. Муж с тобой одного роста был, только в плечах пошире, так тебе от него всё подойдёт.

Когда Зинка, свежая и румяная, вышла из бани, Фёдор стоял неподалёку, глядя на неё преданными глазами и теребя пегую бороду.

– У тебя отчество случайно не Михайлович? – спросила она вдруг.

– Михайлович.

– Ну вылитый! Давай, Достоевский, иди уже, парься. Одёжу сразу на двор кидай – сожгу я её.

Пока Фёдор парился, Зинка поставила чай, потом достала мужние вещи, погоревала над ними и – понесла в баню. Только положила их в предбаннике на лавку, как из парилки в клубах пара выскочил Фёдор. Он её сгоряча даже не заметил, лишь отдувался, да приговаривал: «Ой, хорошо! Хорошо-то как!»

– Вот тебе, Федя, бельё и одежда, полотенце сверху, – сказала Зинка, оглядывая его худую, но мускулистую, жилистую фигуру.

Фёдор, услышав, а потом и увидев женщину, кинулся обратно в парилку, крепко приложился лбом в закрытую дверь и замер, одной рукой растирая лоб, а другой прикрывая своё хозяйство.

– Чего опять всполошился! – всплеснула руками Зинка. – Чего я там не видела! Давай потише, а то ты у меня так до ночи не доживёшь. Заканчивай и приходи чай пить.

Отмытый, чисто одетый и причёсанный, Фёдор робко зашёл в кухню и примостился напротив хозяйки. Она налила ему душистого чая, положила в блюдечко варенья, подвинула вазочку с сушками и начала допрос.

– Как же ты, Федя, докатился до жизни такой?

– Всё водка. Через неё и семьи, и работы, и дома лишился.

– Давно так живёшь?

– Девять лет.

– Привык, поди, к свободе?

– Устал я от такой свободы, – тихо ответил Фёдор, глядя в пол.

– А снова в рабство пойдёшь?

– К тебе пойду, – ожил Фёдор.

– А не забалуешь? Пить не начнёшь?

– Нет, Зинаида, уж я решил. Давно решил. А ты что же – простила мне?

– Чего?

– Преступление моё.

– Это капусту, что ли?

– Капусту, – снова опустил голову Фёдор.

– Сам-то как думаешь? Эх ты, Достоевский! Сушки бери, наказание моё!