Порок сердца

Порок сердца
фантастическая новелла


Все началось в то злосчастное осеннее утро, когда Петр Петрович, испуганно вздрогнув, проснулся от страшного шума: кто-то ломился в дверь его квартиры. Болезненно сморщившись, он со стоном перевернулся на спину и замер, уставившись невидящим взглядом в темный потолок. За окном было темно, тускло светили фонари, раздраженно каркало потревоженное воронье. И кого принесло в такую рань?..

Во рту у Петра Петровича было не просто сухо, а омерзительно, словно в заброшенном затхлом чулане, где все заросло грязью и паутиной. В правом боку, под ребрами, вздулась печень, сердце глухо стучало где-то в распухшей глотке, с трудом толкая кровь по венам. Вчера он опять перебрал со «Столичной», что стало в последнее время входить в привычку. Сама мысль о том, чтобы немедленно встать, причиняла физическую боль. Петр Петрович попытался было приподняться и произнести: «Кто?..», но вместо звуков из горла вырвался беспомощный сип. Отчаявшись, он бессильно откинулся на кровати.

В дверь, похоже, уже долбили ногами, перемежая удары отборным матом.
Петр Петрович снова страдальчески поморщился: он терпеть не мог конфликтов.
 
– Вот ведь он паскуда! Ломай замок! – визжал за дверью женский голос. – Сколько ж можно терпеть эту сволочь?! Семен, звони в полицию, пусть уже выселяют этого алкаша, чтоб он сдох! Это ж надо: третий раз за месяц! А еще профессор! Ну, а ты чего смотришь? Вот чего ты стоишь, в затылке чешешь? Ломай говорю, ты мужик или нет?!

– Да погоди ты орать–то! Чисто сирена! Тоже мне… оглушила! Ломать – не строить! – хриплым басом отругивался от бушевавшей жены невыспавшийся Семен и, продолжая стучать ногой в дверь, в свою очередь настойчиво взывал к соседу. – Петрович, проснись ты, черт пьяный, заливаешь ведь опять! Вся кухня в воде! Просыпайся, говорю! Слышь, нет? Петрович? Топишь ведь!

Петр Петрович уже понял, в чем дело. Закончив пить под утро, он попросту свалил грязную посуду в раковину и открыл кран, чтобы залить ее водой. Вроде, закрывал, но, видимо, не до конца. Встреча с соседями была неизбежна.

Неимоверным усилием воли Петр Петрович заставил себя перевалиться на бок, затем спустил худые ноги на холодный пол – ощущение неожиданно оказалось приятным – и попытался встать с кровати. Ему это удалось лишь с третьей попытки. Шаткой походкой, держась за стену и постанывая от головной боли, он отправился на кухню. Так и есть: кран закрыт неплотно, вода из него сочится бодрой струйкой, раковина переполнена, на полу лужи. Вода, выливаясь из мойки, по стене уходила вниз, к соседям. Что за невезение! И точно, третий раз за месяц…

Тяжело вздохнув, он наклонился и, гулко глотая, напился прямо из-под крана. Потом перекрыл воду, с минуту постоял, морщась от непрекращающихся криков и ударов в дверь и, собравшись с духом, пошел открывать… Куда деваться, не то точно вышибут, а на новую дверь у Петра Петровича, бывшего профессора консерватории, денег уже давно не было.

– Ах ты ж старый алкаш! – взвилась толстая, похожая на кадушку, бабенка в ярком цветастом халате, едва он открыл дверь и без сил опустился на деревянный табурет в прихожей. – Я добьюсь, чтобы тебя выселили, ты понял? Пьянь, скотина!

– Я виноват, – свистящим шепотом безропотно признал Петр Петрович, морщась от исторгаемых Маринкой воплей и покаянно кивая. – Я вам снова все компенсирую. Прошу прощения…

– Ну ты даешь, Петрович… Еле добудились! Воду-то хоть перекрыл? – проходя в прихожую, деловито поинтересовался Семен, флегматичный и незлобивый мужик лет пятидесяти, всю жизнь работающий слесарем–инструментальщиком на Кировском. – Я гляну?

Петр Петрович обреченно махнул рукой в сторону кухни и привалился гудящим затылком к стене. Сосед поспешил в указанном направлении. Маринка же, стоя на пороге и решительно уперев руки в бугристые бедра, не замолкала, продолжая поносить Петра Петровича на чем свет стоит.

– Это же надо быть такой сволочью! – самозабвенно вопила она на всю парадную, явно наслаждаясь возможностью высказаться. – Люди добрые! Шести утра нет, а мы уж все на ногах! Нет, ну а че залеживаться-то? С таким-то соседом! А мы-то, а мы-то! Называется, купили квартиру на Садовой, думали, заживем!.. Че ты расселся, алкаш! Вот че ты расселся, спрашиваю? Бери тряпки, иди вытирай! Сидит он! Последние мозги пропил, тварюга!

– Марина, – мучительно выдавил из себя Петр Петрович, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся соседку. – Ради бога!.. Я перекрыл воду. Сейчас все вытру. Зачем же так, простите, орать? В самом деле: ведь шестой час только! Люди спят!

Но он сделал только хуже.

– Ах, «лю-юди»? – побагровев, задохнулась соседка, – а мы, значит, и не «люди» вовсе?! Конечно, консерваториев ваших сраных не кончали! Бахов-моцартов не слушаем! Куда уж нам: с нашим свиным рылом!

– Зачем же вы так? – отшатнувшись, страдальчески поморщился Петр Петрович. – И при чем тут…

Но Марина его не слушала. Подступив ближе, она с наслаждением орала ему прямо в ухо:

– Куда нам до вас! В шикарных трехкомнатных апартаментах в одиночку не проживаем! Всемером в двух комнатах ютимся, еле на ипотеку наскребаем, и еще двадцать лет платить! Мы ж рабочий класс! Уже час как воду вытираем! Нам же спать не надо! На завод ехать не надо! К нам же можно как к быдлу: топить раз в неделю! Мы не «люди», значит?! Давай вставай, ханыга! – и она довольно чувствительно пихнула его кулаком в плечо.

Не желая скандалить со вздорной бабой, несчастный Петр Петрович поднялся с табурета, пытаясь принять вертикальное положение, но в последний момент ноги внезапно его подвели. Голова вдруг пошла кругом, стены завертелись, он потерял ориентацию в пространстве, всплеснул руками и тыльной стороной ладони нечаянно влепил звонкую пощечину  торчащей на пороге соседке.

– Что-о? А-а-а! Так ты руки распускать, гад! – выпучив глаза и схватившись рукой за щеку, еще громче завопила она. – Ну, сам напросился! Получай!

С размаху она ткнула ему в грудь темным предметом, на конце которого трещали синие огоньки. Не успев понять, что происходит, Петр Петрович получил мощный разряд тока, отшвырнувший его к противоположной стене. В голове у бедняги белым огнем полыхнула яркая вспышка, и в этом бушующем вихре света он на долю секунды вдруг осознал нечто, прежде невообразимое, ощутив себя совершенно иным, но через мгновение вспышка погасла, - и он потерял сознание.

***
Очнулся Петр Петрович на собственной кровати с влажным полотенцем на лбу. Во рту был странный металлический привкус.

– Сосед, ты как? – склонилась над ним бормочущая темная фигура, в которой, сделав над собой усилие, он признал Семена. – Очнулся? Слышь, нет?

Общий фон фигуры был темным, но почему-то Петр Петрович видел, как отдельные ее фрагменты светились разными цветами, переливаясь и пульсируя. Внутренним зрением он вдруг сумел разобрать даже отдельные органы: вон ритмично работающее сердце, вот печень с желчным пузырем, горящим зелеными огоньками, вон раздувающиеся и опадающие легкие… «Вот шарахнуло, так шарахнуло!» – изумленно подумал он. Что это? Галлюцинация?!

Петр Петрович не имел медицинского образования, но строение человеческого организма знал неплохо: дед и отец были известными ленинградскими врачами, и дома была собрана отличная библиотека цветных медицинских атласов, еще тех, рисованных, с самыми подробными анатомическими деталями. Но одно дело рассматривать картинки, а тут - вживую! Как такое может быть?!

Петр Петрович крепко зажмурился и потряс головой, а когда вновь открыл глаза, фигура Семена уже приняла привычные очертания. 

– Ох, напугал! Ну слава богу!.. Думал тебе "скорую" вызывать, так их сейчас не дождешься... Ты это… Ты, Петрович, того… – сбивчиво произнес Семен, по-прежнему стоя над ним и тревожно всматриваясь в бледное лицо соседа. – Ты уж на Маринку зла не держи! Что взять с нее, дура баба! Показалось ей, что ты ее ударил!

– Я… – закрыв глаза, бессильно просипел Петр Петрович, – я случайно… Сеня, ты же меня знаешь!.. Ударить женщину! Я не мог!

– Вот! – отчего-то обрадовавшись, сразу зачастил сосед.  – И я ей то же самое! Хотя сам порой так хочу врезать, аж скулы сводит… Ходит, дура, с этим шокером: все боится, что нападут на нее в парадной! Я ей: да кто нападет, кому ты нужна? Все от одного твоего взгляда и так по стеночке… Но теперь я отобрал, ты не волнуйся. А насчет того, что залил, – так ерунда, я уже все вытер, ничего страшного, у нас претензий нет… Ты, главное, Петрович, выздоравливай, в себя приходи! И прости ты мою дуру, это она со страху!

– Как… как ты с ней живешь?! – искренне удивился Петр Петрович, не открывая глаз и прислушиваясь к внутреннему мелодичному звону в тональности соль минор. Мелодия не прекращалась, она звучала фоном, отчего на душе становилось даже спокойнее.
Прямо целое Адажио Альбинони, мелькнуло в голове у Петра Петровича. А всего-то – шокером! И эта вспышка...

– А куда деваться? Пятеро по лавкам, – тоскливо ответил сосед, присаживаясь на стул. – Раньше-то она еще ничего была, поспокойнее. Да и правду сказать, жили в Пушкине, в своем доме. Свежий воздух, свой сад, огородик… Черт дернул меня ее послушать: отцовский дом продал, еще ипотеку взяли и переехали в центр. Сейчас бы рад обратно–то, да где ж денег взять: там теперь земля «золотая». А мы, сам знаешь, - от зарплаты до зарплаты. А после того, как у младшего, у Сашки, нашли порок сердца, так у Маринки и вовсе сорвало крышу: по любому поводу истерит. Полгода как на очереди стоим, ждем квоту на операцию. Приступы иногда случаются. Чем ближе дата – тем она больше дергается…

– У Саши? Порок сердца? – удивился Петр Петрович, приподнимая голову с подушки и с сочувствием глядя на соседа. – Приступы? Бедный ребенок! Когда операция?

Он тотчас же вспомнил этого худого, большеглазого мальчишку лет восьми, любителя возиться с местными дворовыми щенками, которых тот собирал по всем окрестным подворотням и волок в дом к неудовольствию своей матери, а потом вместе с братьями пристраивал по знакомым. Профессор изредка встречал его на своей лестничной клетке, у батареи, где тот отогревал очередную беспризорную дворнягу. В ответ на робкое тоненькое "Здрасьте!" Петр Петрович добродушно и учтиво кивал мальчугану, вежливо пожимал вечно мокрую худую ладошку и всегда поражался синеватой бледности его лица, о чем, впрочем, сразу же забывал, так как своих проблем у Петра Петровича было по горло.

– Теперь уже через месяц, – встав, ответил Семен. – Надеюсь, дотянем… Ты вот что, Петрович, ты лежи. Очнулся – и слава богу. А то уж думал, что участкового звать придется. Забрали бы мою дуру в "обезьянник" до выяснения, кто бы с ребенком сидел? После смены зайду тебя проведать. Не вставай, я захлопну дверь! 

Английский замок звонко щелкнул, и Петр Петрович снова остался один. Тишина в квартире навалилась на него тяжелым ватным одеялом. Шум в голове постепенно стихал. Беспросветная и безысходная тоска вдруг снова овладела им, сдавливая горло и не давая как следует вздохнуть. Спать не хотелось, на душе было мерзко и тошно.

Жизнь бывшего профессора уже давно и настойчиво катилась под откос.
После развода с женой он какое-то время еще преподавал и даже давал концерты. Но в последние годы пристрастие к выпивке поставило крест на его выступлениях: руки дрожали уже так сильно, что играть стало попросту невозможно. Если раньше Петр Петрович выпивал по выходным, то теперь он пил почти каждый день. В консерватории едва смогли дождаться, когда ему исполнилось шестьдесят пять, чтобы отправить старшего преподавателя на пенсию.

Последние два года Петр Петрович жил тем, что распродавал за бесценок собранные им за долгие годы музыкальные инструменты – гитары, которые в свое время выигрывал в качестве призов на международных конкурсах. Коллекция из семи классических гитар работы известных мастеров мирового уровня долгие годы была его гордостью. Теперь же из всей коллекции сохранилась всего одна гитара. И пятьдесят тысяч рублей – все деньги, вырученные от продажи очередного инструмента. Вернее, то, что осталось после уплаты всех долгов, накопившейся коммуналки и выплат соседям. Как жить дальше, – Петр Петрович представлял себе очень смутно. Вернее, не представлял вовсе.

Поежившись, он закутался с головой в давно не стиранный пододеяльник, безучастно повернулся лицом к стенке, закрыл глаза и вскоре забылся тяжелым и беспокойным сном. Бывшему профессору снилось, что попал он в чужую квартиру, похожую на запутанный лабиринт, снова не закрыл кран и заливает соседей, - и вот он в ужасе мечется, но никак не может найти в этом проклятом лабиринте кухню и перекрыть воду… 

***
На следующий день, проснувшись затемно, Петр Петрович встал и, привычно постанывая от головной боли, отправился в ванную. Гладко выбрившись, – впервые за неделю – он принял душ, почистил кое-как зубы куцей щеткой (зубная паста закончилась еще три дня назад, и он все забывал ее купить), расчесал косматые седые волосы, давно требовавшие услуг парикмахера.

«Ничего, – думал он, стоя у зеркала и сжимая в дрожащей руке расческу с поредевшими зубьями, – надо просто аккуратно причесать. Сойдет и так…»

Из зеркала на Петра Петровича глядел уставший сутулый старик с опухшим одутловатым лицом, тяжелыми набрякшими веками и потерянным взглядом. Скрипнув зубами, он отвернулся и вышел из ванной.

В комнате он распахнул дверцу шкафа, за которой висел его единственный выходной костюм. Одевался, уже не глядя в зеркало. Носки, сорочка, брюки, галстук, пиджак… Тщательно почистил щеткой старые немецкие полуботинки, еще сохранившие форму, – напоминание о лучших временах, сунул руки в рукава старого плаща, обмотал худую шею шерстяным шарфом и вышел на Малую Садовую.   

Следуя сложившемуся ритуалу, он нырнул в переулок, толкнул стеклянную дверь с полустертой надписью «Цветы» и скромно замер у прилавка. Молодая продавщица, почему-то в медицинской маске по самые глаза, узнала его и, поздоровавшись, дружелюбно уточнила:

– Вам как всегда, Петр Петрович?

– Да, Сонечка, – пробормотал он в шарф, неловко выкладывая дрожащей рукой на прилавок смятые купюры из кармана. – Спасибо вам…

Продавщица кивнула и придирчиво отобрала из вазы шесть темно–красных гвоздик, аккуратно упаковала в коричневую бумагу и протянула сверток покупателю.

– Вы бы побереглись, Петр Петрович, – со вздохом сказала она, расправляя купюры и убирая их в кассу. – Возьмите вот маску. Берите, берите. Вам бесплатно… Вы что, телевизор не смотрите?

Петр Петрович, держа в одной руке сверток с цветами, другой взял маску, покрутил и недоуменно посмотрел на продавщицу.

– Пандемия, – пояснила она. – Надо маски носить, не дай бог заразитесь! Каждый день по телевизору говорят! Столько уже народу заболело и умерло, жуть! Неужели новости не смотрите?

– У меня, – покраснел покупатель, неловко пряча маску в карман и боком направляясь к выходу, – у меня нет телевизора…

Петр Петрович вышел на Малую Садовую и побрел в сторону метро, закутавшись в шарф по самые глаза. Он всегда ходил так, не желая видеть окружающую его действительность, которая давно уже не приносила ему никакой радости. По той же самой причине он не смотрел телевизор: всесильная и воинствующая пошлость, захватившая телеэфир, настолько ему претила, что еще года три назад Петр Петрович выставил свой старенький "Самсунг" на подоконник лестничной клетки и с облегчением отметил его исчезновение к утру следующего дня.

Напротив входа в здание питерского комздрава велись ремонтные работы. Петр Петрович, заметив необычное движение людей у сетчатого строительного забора, сбился с шага и присмотрелся. На заборе висели чьи-то фотографии. Их было много, несколько десятков. Под ними в пластмассовых горшках стояли цветы. Какая-то девушка доливала воду из зеленой пластиковой лейки в горшки. Худое лицо ее было скорбным, глаза покраснели.

Прохожие останавливались, вглядывались в фотоснимки, качали головами и шли дальше.

Петр Петрович подошел ближе. На одной из секций висел рисунок: врач в образе ангела со стетоскопом и в маске. К слову, масок отчего-то было много: их привязывали прямо на забор, рядом с фотографиями.

Петр Петрович, решившись, шагнул прямо к снимкам и обратился к девушке:

– Простите… Я… Что это?

– Это? Это стена памяти медицинских работников, – ответила она, оглянувшись. – Вы не местный? Местные все знают. Мы тут с весны. Это все коронавирус, будь он проклят…

– Они что, – сглотнув комок, застрявший в горле, спросил Петр Петрович, указывая неловким жестом на забор, протянувшийся на несколько пролетов, – все погибли?

– Да, – просто ответила девушка. – Здесь те, кто погиб. Уже больше ста, и фото еще продолжают присылать каждую неделю. Мы вешаем снимки, люди приносят цветы, пишут записки. Вот сегодня повесила фото Ромашиной Марины – медсестры, всего двадцать семь лет… Мы с ней вместе учились. Вы меня простите, – вдруг резко отвернувшись, извинилась она. – Мне лейку надо вернуть…

Петр Петрович кивнул и ошеломленно двинулся вдоль забора. Со снимков на него смотрели лица людей в белых халатах. Они все были разными: мужчины и женщины, молодые и уже зрелые, серьезные и веселые… Объединяло их одно: год в дате смерти
– две тысячи двадцатый. Пройдя весь забор, Петр Петрович оглянулся: к стене шли люди и несли цветы. Он еще сильнее ссутулился и побрел дальше.

То, что жизнь несправедлива, он усвоил давно. И поделать с этим ничего нельзя. Надо или принять свою судьбу и жить с ней, пока это возможно, или покончить со всем, когда станет совсем невмоготу от собственного бессилия что-то изменить. Но для этого надо иметь смелость. Петр Петрович же был человеком слабым. Он смирился и плыл по течению, принимая свою судьбу и не ропща. Наивные юношеские размышления о смысле жизни он давно выбросил из головы. Здоровье его становилось все хуже с каждым годом, и скоро все и так закончится само собой…

В метро все были в масках. Петр Петрович, ступив на эскалатор, неуклюже и криво надел свою. В вагоне он привычно пробрался в дальний угол и ухватился за блестящий поручень. Сквозь стекло он видел застывшие лица людей в масках в соседнем вагоне. Обезличенные фигуры, словно манекены, в едином ритме раскачивались на ходу. Петр Петрович ощутил холодок между лопаток и поежился. Ощущение абсурдности происходящего не покидало его всю дорогу. 

Могилу дочери на Северном кладбище Петр Петрович нашел без труда. С памятника на него смотрело родное лицо, совсем юное, улыбающееся мягкой улыбкой.

«Вся в мать, – в очередной раз тепло подумал он, бережно укладывая гвоздики рядом с памятником, – те же ямочки!» И глаза так же сияют, как у Татьяны, когда они только познакомились… Наведя порядок и прибрав могилку, он присел на скамейку и погрузился в воспоминания.

Как же он, Петр Петрович Вознесенский, шестидесяти семи лет, лауреат международных конкурсов, профессор консерватории по классу гитары, питерский интеллигент в пятом поколении, дошел до жизни такой?..

Сперва было все хорошо. Детство талантливого музыканта, любящие родители. На четвертом курсе московской Гнесинки он встретил свою Татьяну. В Петербург вернулись уже вдвоем с женой. Счастливая семья, красавица жена, любимая дочка Маруся и много музыки. Признание, если и не слава, то известность, концерты, концерты, концерты… Потом ученики.

А потом пришла беда. У пятнадцатилетней Маруси нашли онкологию. Назначили сложную операцию. Петр Петрович запомнил тот день на всю жизнь: ноябрь выдался по-питерски ветреным и промозглым. Весь во власти дурного предчувствия, он не мог заставить себя зайти в больничный коридор, даже в вестибюль онкоцентра в Песочном. Все время, пока шла операция, Петр Петрович, как неприкаянный, бродил вокруг операционного корпуса, глядя в залитые косым дождем окна. Жена ждала в больничном коридоре. Поэтому-то она и узнала новости первой.

Он помнит до сих пор белое, словно окаменевшее, лицо жены, когда он, мокрый и насквозь продрогший, вошел в вестибюль. Вода стекала с него ручьем, и пока он потерянно топтался у гардероба, Татьяна прошла мимо него, не заметив и не сказав ни слова.

Потом выяснилось, что приглашенный анестезиолог допустил фатальную ошибку. Неверно была подобрана доза обезболивающего лекарства, и Маруся умерла на операционном столе, так и не придя в сознание: отказало сердце. Смерть дочери разрушила всю их жизнь: жена от него отдалилась, а он начал выпивать. Через два года они развелись, и жена уехала к дальним родственникам в Белоруссию. Это было пятнадцать лет назад...

Бутылка из-под водки звучно ударилась в соседний памятник в трех шагах от Петра Петровича и рассыпалась в осколки. Он вздрогнул и поднял глаза: по дорожке между могил шла нетрезвая компания: трое крепких молодых людей в сильном подпитии. Идущий впереди держал в руках позвякивающую сумку и, куражась, выбрасывал пустые бутылки прямо на могилы. Каждый хлопок его друзья приветствовали одобрительным гоготом.

– Вы что творите, сволочи? – неожиданно для самого себя крикнул Петр Петрович звенящим от ненависти голосом, приподнявшись со скамейки. – Вы что делаете, мерзавцы? Как вы смеете?! Немедленно вернитесь и подберите все, твари!

Он отчаянно шагнул вперед и перекрыл компании дорогу к Марусиной могилке.

- Ты базар фильтруй, дед! - угрожающе качнулся в его сторону один из парней. - Ты че, попутал, мухомор старый? Че сказал, а ну повтори!

-  Сволочи. Мерзавцы. Твари! - бросал им в лица бывший профессор, уже понимая, что сейчас за этим последует, но с дорожки не ушел. Ему вдруг стало все равно. Он даже не поднял руки, чтобы защититься.

Криво ухмыльнувшись, тот, с сумкой, с размаху ударил Петра Петровича в лицо с такой силой, что он упал навзничь. Компания гоготала. Бросив сумку, парень подошел к лежащему на земле бывшему профессору консерватории, дважды пнул ногой по ребрам, а затем ухватил его левой рукой за грудь и приподнял, занеся правую для нового удара.

– Гаси его, Макс! – азартно крикнул кто-то из его приятелей, воровато оглядываясь по сторонам. – Тут же этого старого козла и похоронят!

В голове Петра Петровича снова мелодично звенело, в висках с грохотом пульсировала кровь, от жгучей боли в боку он задыхался. Похоже, ребра сломаны. Разбитых в кровь губ он почти не чувствовал. Во рту вдруг опять появился тот самый странный металлический привкус. Профессор открыл глаза и внезапно снова увидел вместо тела нападавшего какой-то темно–лиловый контур, в котором мигали и переливались светящиеся органы: легкие, печень, желчный пузырь, большое, здоровое, пульсирующее сердце… Не понимая, что он делает и зачем, Петр Петрович мысленно вскинул руку и со всей силы сжал это сердце. Парень глухо охнул, тотчас же выпустил его и упал ничком рядом. Петр Петрович обессиленно откинулся на спину и закрыл глаза.

– Макс? – удивился один из парней, подойдя ближе и нагнувшись. – Ты че, Макс?
Он перевернул приятеля на спину и, увидев его бледное лицо, посиневшие губы и застывший взгляд с расширенными зрачками, в испуге отпрянул.

– Пацаны, да он мертв, походу! – ошарашенно произнес другой, мгновенно протрезвев. – Валим отсюда, пока нас не замели из-за этого козла!

По топоту ног стало ясно, что нападавшие скрылись. Петр Петрович медленно встал на четвереньки, потом кое-как поднялся на ноги. Тело парня, лежавшее на земле, вдруг дернулось и задышало, с тяжелыми хрипами втягивая воздух.

«Жив! - с облегчением понял профессор. - Слава богу! Надо уходить!»

Как он дошел до автобусной остановки, Петр Петрович помнил с трудом. Он сильно хромал, боль в боку была невыносимой, во рту стоял солоноватый привкус крови. Хорошо, что разбитое лицо скрывала маска. В вагоне метро молоденькая студентка, увидев его полные боли глаза, уступила ему место и еще долго потом бросала на него сострадательные взгляды.


***

Петр Петрович отлеживался дома несколько дней, не выходя даже в магазин за продуктами, перебиваясь чаем с сухарями и пытаясь понять, что все–таки произошло на кладбище. Он лежал в кровати, привычно упершись взглядом в потолок, и размышлял.

Первый раз это случилось с ним в тот день, когда соседка ударила его электрошокером. Именно в тот день он впервые и увидел Семена словно на рентгене.
Хотя нет, на рентгене все черно-белое, поправил он себя, а здесь – словно в кино: все живое, все сверкает, переливается, струится кровь, пульсируют органы, - и выходит, что это никакая не галлюцинация! Была бы галлюцинация, он был бы сейчас уже мертв. Лежал бы там, на кладбище, рядом с могилкой Маруси, пока бы его не нашел проходящий мимо кладбищенский сторож.

«Что же получается? - думал он. – Я – человек-томограф? Живой МРТ? Или как это правильно называется по-научному? Вижу человеческое тело насквозь? И, более того, могу вмешиваться в человеческий организм? С ума можно сойти! И что теперь мне со всем этим делать?!»

Петр Петрович так привык за свою жизнь к собственной беспомощности, к тому, что он абсолютно ни на что никогда не мог повлиять, что растерялся совершенно.
А ведь Татьяна ушла от него именно по этой причине, вдруг неожиданно осознал он, продолжая разглядывать знакомые ему трещины на потолочной лепнине, забитые бурой пылью.

Нет, она ничего ему не сказала, ничего не стала объяснять, никаких претензий или обвинений… Видимо, понимала, что это бессмысленно. Нельзя жить с пустым местом, с человеком, от которого ничего не зависит. Столько лет он потом мучился, переживал, искал ответ на вопрос. А ведь все очевидно: причиной была его полная беспомощность. Никогда он не мог ни постоять за себя, ни настоять на своем. Даже врачу, который убил его дочь, если называть вещи своими именами, то да, именно убил, Петр Петрович не смог тогда ничего сказать. Ни сказать, ни наказать, ни отомстить. Он просто стал пить, трусливо спрятавшись за бутылкой от горя и жены. Заливал горе водкой, как последнее ничтожество… Видимо, это и стало последней каплей для Татьяны. Такой вот грустный каламбур…

Но теперь все изменилось! Получается, что он теперь всесилен?! И наказать может любого? Так чего же он ждет?! Справедливость должна восторжествовать!

«Тварь ли я дрожащая или право имею?» – горько усмехнувшись, вспомнил Петр Петрович, лихорадочно перерывая свой архив, сваленный пачками на столе. Нужно найти фамилию врача, прошло больше пятнадцати лет… Где-то должна быть справка…
Да, вот! Ромашин Виктор Михайлович, детский врач-анестезиолог, Покровская больница на Васильевском острове. Надо ехать! Давно забытая фамилия вдруг показалась ему странно знакомой, будто совсем недавно он ее слышал, но когда и где – он так и не смог вспомнить.

Как уже много раз бывало и раньше в его жизни, все пошло совсем не так, как он планировал.  Добравшись до больницы, Петр Петрович вдруг осознал, что приехать сюда было полной глупостью: доктор, лечивший его дочь, мог уже уволиться, ведь за пятнадцать лет могло случиться что угодно, и что, наверное, стоило сперва позвонить и уточнить, прежде чем тащиться на Васильевский. Но пока Петра Петровича терзали сомнения, ноги сами привели его к центральному входу, где путь неожиданно преградила дежурная в белом халате, маске и прозрачном пластиковом щитке, похожем на рыцарское забрало.

– Так, стоп! Стоп, говорю! Куда это вы собрались, мужчина? – удивленно поинтересовалась она. Голос из-под маски звучал устало и глухо. – Вы с ума сошли? Немедленно наденьте маску! И хода нет! Я сейчас охрану вызову! Вас задержат и оштрафуют!

– Не надо охрану! – испугался Петр Петрович. – Зачем охрану? Я… Мне… Я к врачу, – пролепетал он, будто вспомнив о цели своего визита, достал из кармана смятую маску и, едва не выронив, кое-как натянул ее на лицо. – Мне срочно!

– Вы что, больны? – допытывалась дежурная. – Вам тогда в приемный покой! Выходите на улицу и идите по указателям. А лучше идите в поликлинику по месту жительства!

– Я?! Я здоров! – удивился Петр Петрович и, подумав, добавил: – Относительно, конечно…

– Весь стационар работает в режиме «красной зоны», мужчина! – не дослушав его, непонятно сказала дежурная. – Вход воспрещен, у нас карантин, коронавирус, слышали? Все отделения закрыты на карантин! – Она повнимательней присмотрелась к Петру Петровичу, растерянно топтавшемуся на пороге и, немного смягчившись, поинтересовалась: – Что значит «срочно»? Кто вам нужен?

– Ромашин Виктор Михайлович, – произнес по бумажке Петр Петрович, с надеждой подавшись вперед. – Анестезиолог–реаниматолог, детский врач… Он… Он лечил мою дочь, – глухо добавил посетитель, нервно комкая и пряча мятый листок в карман. – Мне очень нужно с ним поговорить! Сегодня! Сейчас!

Дежурная устало покачала головой.

– Никаких шансов! Ромашин уже пятый год как заведующий реанимационным отделением. Там сейчас самое пекло: врачи сутками в «красной зоне». А тяжелых все везут и везут! По шестьсот человек в день! Вы разве не видели очередь «скорых» на улице? Машины часами стоят, чтобы больных сдать!

– Простите, я не обратил внимания, – промямлил Петр Петрович, чувствуя, каким дураком он выглядит, и отчаянно краснея под маской. Он втянул голову в плечи, ссутулился и сделал трусливый шажок назад, к двери. - Я не знал...
 
– Чего вы не знали? Что люди умирают каждый день? Как же это можно не знать?! Медперсонал от усталости на ногах еле стоит, не выходит, семей не видят! Карантин, понимаете?! А вы – «поговорить»?! Да что такое с вами?! – Дежурная сквозь пластиковое забрало снова пригляделась к нему повнимательней, словно решая про себя, не позвать ли и в самом деле охрану. Или санитаров. – Идите уже домой, мужчина, – наконец безнадежно махнула она рукой, отчаявшись что-то объяснить странному посетителю. – Идите, идите! Нечего вам здесь делать. Не мешайте работать. Приходите, когда все это закончится…

На ватных ногах Петр Петрович нетвердо спустился по ступеням, стянул с лица проклятую маску и, жадно глотая ртом, вдохнул прохладный воздух. На территорию больницы, отчаянно вращая мигалками, продолжали въезжать одна за другой машины скорой помощи и выстраиваться в бесконечную очередь. Только теперь он ее заметил. Это же надо быть таким идиотом!..

***

Следующие две недели пролетели незаметно. Все было по-прежнему, за исключением одного: Петр Петрович вдруг перестал пить. Как это случилось – он и сам не понимал. Купленную по дороге из Покровки бутылку водки, чтобы утолить душевное расстройство, он вылил в раковину: первый же глоток обжег горло такой сивушной горечью, что Петр Петрович изумленно закашлялся. Потом, когда первое изумление прошло, попробовал еще раз – та же горечь, резкая и невыносимая. Его едва не стошнило. Может быть, «паленка»? Где-то у него оставалось полбутылки настоящего французского коньяка – неприкосновенный запас на черный день. Настоящий нектар! Но первый же глоток - мучительный спазм, приступ нестерпимого кашля, – и коньяк постигла та же участь. Как он пил эту дрянь столько лет?

Петр Петрович одновременно недоумевал и радовался. А самое главное – не хотелось. Не подсасывало под ложечкой, не пересыхало в горле, - словом, к спиртному не тянуло совершенно. В организме возникла совершенная, почти невесомая, легкость и чистота, которой Петр Петрович не ощущал уже лет двадцать. Чудеса да и только! – потрясенно думал он, заваривая себе крепкий черный чай с травами, сохранившийся из старых запасов, сделанных еще бывшей женой.

Вопрос, что делать с появившимся у него даром, Петр Петрович решил отложить до лучших времен. В конце концов, никто его никуда не гонит, торопиться ему некуда. Может, это свойство как пришло к нему неожиданно, так же неожиданно и пройдет само. Кто знает?

Одно было ясно: здоровье Петра Петровича каким-то необъяснимым образом основательно поправилось. Он стал лучше высыпаться, по утрам чувствовал себя бодрее, словно организм и впрямь омолодился.

В один из воскресных дней, возвращаясь с кладбища, Петр Петрович умышленно сделал небольшой крюк, чтобы снова пройтись вдоль стены, где висели фотографии врачей. Еще издалека он заметил какое-то оживление: хмурые рабочие под руководством прораба демонтировали и складывали аккуратной стопкой на асфальт пролеты металлического забора. Знакомая Петру Петровичу девушка аккуратно собирала фото в стоящую на заиндевелом асфальте клетчатую сумку.

– Обещают памятник поставить! – рассудительно донеслось из небольшой толпы, собравшейся неподалеку. – И то верно: чего им здесь-то висеть - на заборе? Не по-людски!

– Да вам вечно что-то обещают, а вы все верите! А этим, – мужчина раздраженно махнул рукой в сторону комздрава, – лишь бы им глаза не мозолили!

– А вот вам лишь бы все нагнетать! – укоризненно заметили ему. – Дайте людям работать спокойно! Можно подумать, у вас бы лучше вышло! Кто ж знал, что так все будет? Легко советы давать, иди-ка сам поработай!

– Добрый день! Что тут происходит? – растерянно спросил Петр Петрович, опасливо миновав волнующуюся толпу по касательной и подойдя к девушке. – Почему вы снимаете фотографии? Я хотел прийти раньше, но все как-то не получалось, – повинился он, неловко протягивая сверток, – я вот принес цветы, а тут…

– А, это вы! – девушка обернулась и узнала его. Глаза ее были мокрыми от слез, но улыбка – теплой и искренней. – Здравствуйте! Я вас помню. Спасибо за цветы… – Она подышала на озябшие пальцы. –  Да вот строительная реконструкция закончилась, - и забор надо разобрать. А я снимаю фотографии, чтобы ничего не пропало.

– И что же теперь? – совершенно растерялся Петр Петрович, оглядываясь на рабочих, деловито и молча демонтировавших стену. – Куда теперь? Нельзя же вот так… просто… Разве можно?.. Как же быть?

Он говорил сбивчиво, но девушка его поняла.

– Говорят, что будет памятник. Да они много чего говорят, – вздохнув, грустно прибавила она, снимая фотографии со стены. – Поживем – увидим. Вы поставьте пока цветы в воду здесь, я потом все соберу.

Петр Петрович развернул гвоздики и подошел к вазе. Над ней рядом висели два фотографии, почему-то обведенные одной траурной рамкой. В горле у него вдруг сразу пересохло, он шагнул ближе и впился глазами в фотоснимки. Ромашина Марина, медсестра. Ее он уже видел в прошлый раз. Теперь рядом добавился новый: Ромашин Виктор Михайлович, заведующий реанимационным отделением. На Петра Петровича с фотографии смотрел уставший, неулыбчивый мужчина средних лет с седыми висками и впалыми щеками. Это был он. Тот самый доктор. Прошло пятнадцать лет, он сильно изменился, но Петр Петрович сразу узнал невольного виновника смерти своей дочери.
В душе у бывшего профессора творилось что-то странное: боль, обида и жалость, - все смешалось в один клубок, и он медленно опустил гвоздики в вазу под фотографиями.

– Когда? – глухо спросил он, указывая на снимок Ромашина.

– Вчера утром, – проследив за его рукой, ответила девушка. – К обеду из Покровки уже фото передали. После недели в реанимации. Не спасли. Говорят, он после смерти жены работал как одержимый, сутками напролет, – и так несколько месяцев. Совсем о себе не думал. Столько людей спас! А сам сгорел. Им всем надо памятники поставить! – звенящим от слез голосом добавила она, обращаясь к примолкшей толпе.
– Понимаете? Всем! Каждому!

– Вранье это все! – безапелляционно прозвучало из толпы. – Знаем мы все эти приемчики! Устроили тут балаган с портретами! На жалость давите!

– Как вам не стыдно, это же врачи! – ответила девушка, растерянно замерев с фотографиями в руках. – Они же ради нас... Вы хотя бы память их не марайте!

– Ой, да ладно! Знаем мы тех врачей! А если кто из них и помер, – так знали, на что шли! Не за бесплатно же!

В секунду задохнувшись от ненависти, Петр Петрович развернулся и резко двинулся на сытый, наглый и уверенный в себе голос: сейчас он был для профессора всем злом этого мира. Во рту снова появился тот странный металлический привкус, чему Петр Петрович был очень рад.

Профессор шел, не открывая глаз, прекрасно осознавая, что сделает в следующее мгновение, но тут же чья-то рука уперлась ему в грудь.

– Не надо, отец, – сказал молодой широкоплечий парень в синей спецовке прораба, оглядываясь на толпу и качая головой. – Не пачкайся. Оно того не стоит. На каждую гниду так реагировать – здоровья не хватит. Побереги, еще пригодится.

– И что же… что теперь? – почему-то спросил профессор, оглядываясь на девушку, которая утирая слезы, продолжала складывать фотографии в сумку. – Что же делать?

– Ты иди домой, отец, – мягко сказал прораб. – Тут, – указал он на забор, – уже ничего не поделаешь. А памятник будет обязательно, вот увидишь!

Петр Петрович потерянно кивнул и, не оглядываясь, побрел в сторону дома. Он медленно шел, не замечая ярких витрин и сияющих вывесок, спешащих навстречу прохожих и пролетающих по магистралям авто, автоматически сворачивая в переулки и проходя по пешеходным переходам. Большой город жил своей жизнью, но Петр Петрович ничего не замечал. Перед глазами у него стояли те самые фотографии в траурной рамке. Судьба снова совершила неожиданный кульбит, и снова без его участия, оставив ему всего лишь малозначительную роль зрителя. Круг замкнулся.

Уже  подходя к своей арке, он заметил в глубине плохо освещенного двора какую-то возню: группа подростков лет двенадцати бурно выясняла отношения. Время от времени во дворе такое случалось. Соседи регулярно жаловались на шум, даже дважды обращались к участковому, но тот только руками разводил: мол, привлечь их особо не за что, а разъяснительную работу с подростками проводить – так это ответственность родителей и воспитателей в школе, у него на участке проблем и без них хватает. Вот если разобьют, подожгут чего или кого ограбят, –  тогда обращайтесь! 

На воспитательные беседы у Петра Петровича сейчас не было настроя совершенно,  и он собирался уже было пройти мимо, как вдруг резко остановился: жалобный скулеж и повизгивание загнанного животного больно резанули ему слух, а еще показалось, что в общем шуме потасовки он вдруг узнал знакомый голос.

– Не отдам! – голос был слаб и тонок, но полон решимости. – Бейте! Все равно не отдам!..

– Что здесь происходит? – крикнул Петр Петрович, чуя неладное и ускоряя шаг. – Немедленно прекратите, слышите! Или я вызову полицию!

Крысиной стаей подростки бросились врассыпную. На холодной земле остался сидеть только один, самый младший. Он был бледен и задыхался, но крепко прижимал к себе лохматого щенка. Профессионально натренированный слух не обманул бывшего преподавателя консерватории. Петр Петрович присел перед мальчишкой на корточки и участливо положил руку на худое плечо.

– Саша, что ты делаешь здесь? – мягко спросил он. – Где твои родители? Почему ты домой не идешь?

– Они хотели его камнями, на спор, – будто не слыша, о чем его спрашивают, ответил мальчишка, едва шевеля посиневшими губами. – На спор! Не отдам! – Маленькая щуплая фигурка вдруг вздрогнула и, так и не выпустив щенка из рук, начала медленно заваливаться набок прямо на глазах у опешившего Петра Петровича.

"Бывают приступы..." – тут же мелькнуло у него в голове. Что там говорил Семен в то утро? "Порок сердца, операция. Надеюсь, дотянем!" А что, если нет?.. Что ты медлишь, старый дурак?! Сделай же что-нибудь! Хоть раз в жизни!

Подхватив мальчишку в охапку, Петр Петрович со всех ног ринулся в парадную. Так, куда теперь?.. Их дверь сразу направо. Здесь! Он звонил и стучал, долбил ногами, неумело матерясь от бессилия и страха. Все напрасно! Где носит эту соседку?! Черт с ней! "Скорая"! Нужна "скорая"! Свой мобильный телефон он оставил дома на зарядке. Петр Петрович, задыхаясь от волнения, бросился на второй этаж, открыл дверь, ворвался в квартиру, бережно уложил мальчишку на кровать, сорвал с зарядки телефон и трясущимися пальцами набрал 103.   

- Вызов приняла. Все понимаю, но придется подождать! - сообщил усталый женский голос. - Пандемия в городе. Все машины на линии...

- Что? Что значит "подождать"? - растерялся Петр Петрович. А он-то уже обрадовался, что может снять с себя эту ношу и расслабиться. - У ребенка сердечный приступ, он не может "подождать"! Сколько придется ждать? Надеюсь, не дольше, чем... Сколько?!

Диспетчер уже отключилась, а бывший профессор все еще отупело смотрел на погасший экран старенькой кнопочной "Нокии". Два часа? Она сказала "два часа, и это еще в лучшем случае"? Ему не послышалось? Но за два часа мальчик умрет!

Неуклюже топчась дрожащими лапами по подушке, щенок жалобно скулил и вылизывал неподвижное лицо с заострившимися чертами, которые уже начала покрывать тонким налетом восковая бледность. Петр Петрович подошел к кровати. То, что счет идет на минуты, и "скорая" уже просто не успеет, даже если приедет немедленно, он понял как-то сразу, только взглянув на ребенка. Оставался единственный способ.

Решившись, он бережно подхватил скулящего щенка и, пересаживая того в кресло, отстраненно произнес:

- Подожди, дружок, подожди. Потом, потом... Похоже, у нас просто нет другого выхода...

***
- Ждать полгода очереди по квоте - и отказаться за три дня?! Что у этих людей в головах? - изумился ведущий кардиохирург, уставший мужчина лет шестидесяти, сидя за столом и сердито вертя в руках бумажку с письменным отказом от операции. - С чего вдруг? Они что, нашли другой стационар? Кто подсказал им написать эту чушь? Они о ребенке подумали? Это же безответственно! А что это вы улыбаетесь, Аркадий Павлович? Что, простите, смешного?

Его молодой коллега-кардиолог загадочно усмехнулся.

- Я подсказал, Константин Петрович. Мы положили пациента Архипова в стационар неделю назад и провели весь необходимый объем диагностики перед плановой операцией.

- И?..

- Последние тесты показали, что ребенок совершенно здоров!

- Как это "здоров"? - рассердился кардиохирург, раздраженно листая толстую историю болезни. - У него же не ветрянка была? Полгода назад, Аркадий Павлович, именно вы диагностировали у Архипова Александра Семеновича, две тысячи тринадцатого года рождения, комплекс Эйзенменгера – сложную врожденную аномалию сердца. Я прекрасно помню этот случай! Вы забыли заключение консилиума? Пациенту необходима операция: с такой патологией живут максимум до двадцати лет, и это еще если очень повезет! Вам ли не знать!

- Все верно, Константин Петрович, - с готовностью согласился молодой врач, выслушав собеседника. - Я не отрицаю, все именно так! И в своем диагнозе я был тогда уверен. Но, тем не менее, - я утверждаю, что теперь пациент Архипов совершенно здоров: вот свежие результаты тестов, - кардиолог вручил старшему коллеге ворох медицинских распечаток. - Я все проверил трижды, прежде чем принять решение об отмене операции. Константин Петрович, вы же меня знаете!

- Ничего не понимаю, - растерянно разведя руками, произнес кардиохирург, внимательно изучив все документы. - Если это все так, то вы, конечно, правы... Он здоров. Впервые в моей практике за сорок лет! Чтобы такая врожденная аномалия - и сама исчезла за полгода? Не-воз-мож-но! М-да...

Он встал и, заложив руки за спину, повернулся к окну, где какое-то время стоял в глубокой задумчивости. Молодой коллега присоединился к нему. Вместе они смотрели на длинную очередь из автомобилей, скопившуюся у железнодорожного переезда на Удельной. Пытаясь пробиться к Кардиоцентру, в пробке отчаянно маневрировали две кареты "Скорой помощи" с завывающей сиреной и включенными мигалками... Какое-то время оба молчали.

- А что говорят родители? - поинтересовался наконец кардиохирург.

- Там какая-то темная история. Мать от счастья в состоянии полной невменяемости: то смеется, то рыдает. Ничего вразумительного от нее добиться мне не удалось. А отец почему-то считает, что у сына был приступ, и его вылечил сосед.

- Сосед?! - Константин Петрович бросил на коллегу недоверчивый взгляд и покачал головой. - Господи, какая чушь! У него сосед кардиохирург мирового класса, оперирующий на дому? 

- Нет, конечно. Старший Архипов считает, что сосед вылечил сына, - молодой коллега смущенно покашлял в кулак, - как бы точнее выразиться...

- Да говорите уже, Аркадий Павлович, - устало махнул рукой кардиохирург. - Сегодня вы меня уже ничем не удивите. Говорите, как есть!

- ... возложением рук! - смущенно закончил фразу кардиолог, ожидая нового всплеска негодования от старшего коллеги.

Но тот, казалось, не услышал, продолжал смотреть в окно на застрявшие "Скорые" и никак не отреагировал, словно думал о чем-то своем, более важном.
Молодой коллега собрался уходить и уже взялся за ручку двери, как вдруг услышал от окна негромкое:

- "И возложив руки, исцелил его!"... Вот и нам бы так, а, Аркадий Павлович? Сколько людей можно было бы спасти. А я, понимаешь, все по старинке, скальпелем... А все же любопытно знать: что именно там произошло на самом деле?..

Кардиохирург произнес это, не обернувшись. Он стоял, сильно ссутулившись, сунув тяжелые руки в карманы халата. Не найдя, что ответить, молодой врач смущенно вышел из кабинета и плотно притворил дверь за собой.
 
***

Петр Петрович болел вторую неделю. Давило сердце, снова заныли сломанные ребра, причинявшие боль при каждом вздохе. Навалившаяся слабость не давала подняться, силы таяли на глазах. Семен навещал его ежедневно: приносил куриный бульон, заботливо сваренный женой, и уговаривал поесть. Сама соседка появляться в квартире Петра Петровича стеснялась. Часто у кровати бывшего профессора дежурил соседский мальчишка. Он сидел молча, стараясь ничем не потревожить больного.

В один из дней Петру Петровичу стало хуже: он вдруг громко застонал и затих. Мальчик бросился за отцом, Семен вызвал «скорую». Приехавший врач зафиксировал смерть профессора от сердечного приступа. Когда уже поздним вечером тело Петра Петровича увозили в морг, щенок, тоскливо скуля, вырвался у стоявшего на первом этаже мальчишки и едва не попал под ноги шедшему впереди небритому детине.

- Ах, твою ж мать! Пшел! - дыша перегаром, санитар попытался зло отпихнуть щенка ногой. - Зашибу! Заберите эту тварь!

Мальчишка едва успел нырнуть к полу, подхватить щенка и в страхе отскочить к стенке. Дверь парадной громко хлопнула. Было слышно, как во дворе взревел двигатель уазика, через пару минут все стихло.

Дрожа всем телом и крепко прижимая к себе щенка, мальчик еще какое-то время стоял на лестничной клетке.

Во рту у него вдруг появился странный металлический привкус...