ДОРО 2, глава 5 Майор знакомится с Пушкиным

             
      Отрывки из романа-утопии "Незаконные похождения Мах,а и Дамы в Розовых Очках", книга 2, повествующего о смутном времени распада государствообразующих, общечеловеческих, моральных норм, когда на грешную землю нашу поднялась из самой Преисподней одна из богинь Ада, некая сверхмогущественная демоница Велга, дабы, воплотившись в тело избранной Ею женщины, разжечь среди людей ещё большую смуту, ускоряя падение человечества во тьму.



   Чуть приладив волосы, юноша вышел из комнаты вон, и глаза майора удивились контрастной разнице в обстановке и цветовой гамме покинутого пространства комнаты и открывшегося, пёстрого, словно балаган или цыганская кибитка, коридора квартиры. В сей же миг из одной из дверей, навстречу юноше и майору вышел тот самый поэт — современный Пушкин, убитый на глазах неформалов под памятником своего двойника прежней эпохи.
 
  — Послушай, Сань, — а ведь Иуда, как описывают его исследователи исторических сведений, был чрезвычайно красивым молодым человеком! Не правда ли — забавно? Ведь, скорее подумаешь, что он был уродом, и оттого — аморалом… так принято его себе представлять… — без предупреждения, словно продолжая начатую когда-то прежде беседу, обратился к юноше Пушкин, заставляя майора удивляться происходящему всё боле, и буквально страдать от невозможности как-нибудь выразить одолевающее его недоумение.

  — Ерунда всё это! А даже, если и так, что с того? — с безучастным хладнокровием парировал непричастное к своим недавним заботам высказывание Пушкина юноша, глядя на крайне низкорослого и демонически смуглого, в противоположность собственной классической стати и ангельски белокурого образа, поэта сверху вниз, словно возвышенный духом аристократ на замаранного житейской копотью плебея.

  — Неужели тебе совсем не интересна эта тема? Ведь я специально собираю материал по этому вопросу для новой своей программы, для радиопостановки, которую записываю в архив… — уловив хмурую реакцию белокурого юноши, полез рекомендовать свои заслуги Пушкин.
 
  — Снова в архив? Эх, Саша! Ну, когда же, наконец, ты возьмешься за дело всерьёз? Когда же, наконец, реально прозвучит хоть одна твоя программа? Когда состоится реальный эфир? — со вздохом осуждения осадил идейный энтузиазм Пушкина белокурый Александр, позволив себе всё же лёгкую улыбку, выдавленную уголками рта с дарственным снисхождением.

  — Сань, ну ты же знаешь, что это долгосрочный проект… Я же объяснял тебе суть этого дела: ведь я записываю часовые радиопостановки, компонуя их в блоки программ общего смыслового содержания… Сейчас делаю серию на тему — юмор и религия… Разве не интересно? — обиженно заворковал смуглый Александр, просительным взором отыскивая в глазах высокого и светлого тезки сочувствие своим идеям.

   От волнения, возникшего при столкновении с такой отчуждающей прохладой и нежеланием принять лелеемые проекты к сердцу, Пушкин нервным движением извлёк из кармана пачку мини-сигар дорогой марки, бережно укрытую в инкрустированном, тёмного дерева резном портсигаре.
 
  — Сань, Сань… Ты как ребенок, — всё санькаешься! У тебя, что ни проект, то — долгосрочный… ничего реалистичного! Ты, как будто, в другом времени живешь! Взять хотя бы твою эту резьбу по дереву… Ну что это за занятие для цивилизованного, уважающего себя человека? — снисходительным жестом, цепляя на ухоженный ноготь предложенную Пушкиным цигарку, вновь отчитал низкорослого смугляна белокурый Александр, а закурив, с нескрываемой брезгливостью к компании суетливого и тёмного тезки, сделал шаг в сторону и элегантно запыхтел, картинно смакуя сладко-дымную папироску и рисуя выдохом кольца.

  — Ну почему — как ребенок? Ведь мне удается совсем не за дёшево продавать некоторые свои произведения… и радио проект этот вполне реалистичен! Когда составлю полугодовой блок часовых программ, с расчётом выхода в эфир два раза в неделю, тут же примусь реализовывать эту запись на радио! Это как книга, которую договариваешься читать слушателям в определённые часы… Уверен, многие авторские программы реализуются по той же схеме! Ну, а если чем я и не современен, так это — одной лишь своей неграмотностью в использовании компьютера и интернета… Благо, ты помог мне настроить программу записи на моем стареньком “Маке”, где я и умею-то лишь музыку слушать, да старые видео про любовь гонять! А вот интернет помочь освоить, или как-нибудь поучаствовать в продвижении моих работ на рынок, ты — всё занят, все — никак... а жаль! Можно было бы и резьбу продавать выгодней, и радиостанцию для моих постановок подыскать посолиднее!... — с разгорающимися угольками энтузиазма в тёмных своих глазах, скандировал оправдания, тут же вспыхнувшие в пламя идей и новых проектов Пушкин.
 
  — Нет, нет! Об этом сейчас не может быть и речи! Я занят обучением менеджменту! У меня совсем нет времени на химерные проекты и позиционирование в сети каких-то дурацких поделок из гнилых чурбаков! — гневно сверкнув голубыми очами, грубо пресёк предложение смуглого коротышки высокий Александр.

  — Извини, извини, конечно! Я не знал, что ты занимаешься менеджментом… Наоборот, я думал, что мог бы помочь тебе, предложив сотрудничество в приносящем реальные деньги деле, так, чтобы ты особо себя и не затруднял… — покорно снеся ответное высокомерие, многословно извинился Пушкин, не удержавшись всё же от скрытого за пеленой повинных слов предложения к сотрудничеству.
 
  — Сотрудничество, сотрудничество… У тебя всё прошлое в саже: и хулиганские выходки и тюрьма… Моей карьере менеджера, даже сродство такое повредить может! — истерично взвизгнув, словно ущипнутая в круп кобылица, отшагнул ещё на метр от смуглого тезки белокурый Александр.
 
  — Извини, брат, извини! Я не подумал об этом… Моя вина! Каюсь… — испуганно отодвинулся от взгневившегося до самой ярости на ровном месте разговора белокурого Александра низенький Пушкин. Но, тут же, как будто защищаясь тлеющей сигаркой, осторожно добавил: “Я же, как лучше хотел: думал ты по-прежнему с этими сектантами водишься… Я же — брат тебе, переживаю поэтому…”

  — У нас разные отцы, Саша, — поэтому, давай не будем обременять друг друга навязчивым воспитанием, а согласимся с тем, что общего у нас с тобой немного… И если я посчитал нужным когда-то пообщаться с представителем религиозной организации, то сам решу свои проблемы! — высокомерным жестом махнув на лбу чёлку, дал отпор навязчивой оценке смуглого коротышки высокий Александр.
 
  — Хорошо, что ты умеешь воспитывать себя сам! Я лишь пытаюсь проявить заботу о твоей безопасности, — как старший брат, из уважения к твоему давно опочившему отцу, светлая ему память! — выставляя вперёд себя ладони, на манер раскаяния или обороны, оправдался за свою правду низкорослый смуглян Александр.
 
  — Я давно уже взрослый человек! Мне 20 лет, у меня свои интересы, своя голова на плечах, свой ум, своя фамилия, в конце концов!... И я сам вполне способен обеспечить себе безопасность! За кого ты меня принимаешь? За глупого подростка? Я, как минимум, окончил школу с золотой медалью, в отличие от тебя… Мой возраст не причина для нравоучений, не надо обо мне волноваться! Вы с мамой окончательно меня достали! Подумать только: называющий себя родным братом смуглый карлик и выжившая из ума ушедшая в тираж куртизанка пытаются меня опекать и дают советы! Да посмотри же в зеркало и сравни то, что увидишь со мной… Я уже взрослый! Пора это принять  к сведению! — разгорячившись не на шутку, и вновь, как и при выходе из комнаты, облившись на лице багрянцем, яростно взвизгивая, отчитал низкорослого братца красавец Александр, махая своими руками так, что вертлявый и темпераментный Пушкин, уж верно, поблагодарил своего собственного отца за переданную ему, практичную в бое конституцию; тогда как наш майор, участвуя в этом семейном скандале, чувствовал себя неким угрем на сковородке, ощущая обуявший его новое юное белокурое тело жар, и ещё больше пылая стыдом за необходимость присутствовать в столь непочтительной разборке.
 
   В этот момент из пёстрого, украшенного цветами, искусственными бабочками и яркими лентами коридора, навстречу спорщикам вышла, выглядящая весьма молодой при неярком свете, красивая женщина, одетая по-домашнему, но с некоторой элегантной причудливостью — словно барышня-хозяйка какого-нибудь поместья России Тургеневской эпохи.

  — Мои милые мальчики вновь взялись за старое: опять они ссорятся! И наверняка по причине каких-нибудь глупых пустяков! — словно играя на сцене роль, кокетливым тоном пропела она, взирая на ощетинившегося в своей ненависти, высокого Александра и растерянно тушащего бычок цигарки Пушкина с надменной беспечностью царицы, но, вместе с тем, пряча в испещренных морщинками уголках глаз цепкую прозорливость опытного психолога жизненной практики.

  — Мы всего лишь обсуждали проект радиопостановки… — внутренне собравшись, согласился с демократичным предположением о споре из-за пустяков Пушкин, уступая женщине место, чтобы встать рядом с ними.
 
  — Радиопостановка?... О!... Снова какие-то нереальные фантазии нашего доморощенного поэта!... Зачем же тогда из-за эдаких глупостей так шуметь и ругаться, что я услышала ваш разговор даже на кухне? — кокетливо оправляя завитые пряди на взбитом в высокую башню шиньоне, отругала спорщиков женщина, с проницательной внимательностью вглядываясь в голубые глаза, продолжающего нервно подергиваться своим высоким и стройным телом белокурого Александра.
 
  — С ним просто невозможно нормально разговаривать! Он постоянно ищет повод унизить или нагрубить, прикрываясь за надоевшей мне уже дурной манерой воспитывать и учить жизни! — капризно взвизгивая, обвинил низкорослого брата высокий Александр, и тут же, словно оскорблённый сверх всякой меры гневный праведник, развернулся и, шагнув обратно в свою комнату, хлестко захлопнул за собой дверь, обдав оставшихся в коридоре домочадцев волной сорвавшегося с плотины сквозняка.

  — Зачем ты так обидел Александра, Саша? Смотри, как он сорвался! Так ведь можно и искалечить человека, повредить ему психику! Я же просила тебя уже не раз, чтобы ты оставил своего младшего брата Александра в покое и не издевался над ним! Ведь ты же — старший брат! Как тебе не стыдно так мучить беззащитного ещё юношу?! Как ты смеешь, пользуясь его слабостью и детской неразвитостью, давить на его психику?! Ты что — хочешь сделать из моего младшего сына калеку? Или, может быть, желаешь подавить его, чтобы он превратился в твоего раба, как прежде, по-негодяйски, поступал твой отец со всеми вокруг?... Да простит меня бог за недоброе упоминание о покойном… Нет, Саша… Александра воспитывать не надо! По крайней мере, воспитывать его не таким моральным уродом как ты…. Он уже воспитан вполне достойно: и выглядит и разговаривает весьма красиво и соображает, как положено… не трогай его! Я сама позабочусь о нравоучении своего собственного сына, а если будет надо, привлеку для этих целей людей состоявшихся! — беленясь с каждой произносимой своей фразой всё сильнее, будто подпитываясь праведным гневом из горючего собственных слов, вспыхнула пожаром негодования мать, схватив, глотающего от неожиданности такого резкого поворота воздух, онемевшим от невозможности оправдаться ртом Пушкина за горло.

  — Прости, мама, прости! Я не хотел его обижать! Я ведь говорил с ним спокойно, хотел как лучше… — пытался бормотать извинения Пушкин, но мать, словно разъярённое нападением на детёныша животное, яростно рвала ворот его рубахи, придя за какие-то секунды в состояние неконтролируемой истерики, подобно младшему своему сыну.