Скелет в саду

В каждом саду, в умозрительном треугольнике, тайно от всех посторонних образовавшимся между кустами черной смородины, садовым столиком и старой яблоней, давно переставшей плодоносить, есть закопанный скелет.
Нет, я не утверждаю, что именно там. Вполне вероятно, что ты закопал его чуть дальше, — под серыми досками высокого, глухого забора, и при любом, даже легком намеке о зыбкости границ твоего участка, которые не устает делать этот надоевший, слишком назойливый сосед, вздрагиваешь, и предательский пот проступает, сперва мелким бисером на лбу, после — прохладным, широким пятном- на спине. И неловко двигая плечами, сводя вместе и разводя, упрямо не становящиеся крыльями костлявые лопатки, стараясь таким образом отклеить прилипшую рубаху, ты уводишь зародившийся ручеек неприятного разговора в нужное русло, тщательно прорытое тобою в черной, податливой земле еще задолго до…, вспоминаешь, что лето еще совсем не закончилось, что солнце, что хорошо жить, что хорошо жить — хорошо, и может все так и произойдет, ведь до осени еще «ого сколько!», или, что чаще: лету уже недолго быть, плохо все до крайности, и будет только хуже и хуже. А после, легким контуром, прямо в густом, как горячий кисель полуденном воздухе привычно вычертишь некий неисчерпаемый сосуд, заполненный водой прошлогодних дождей и плавающими в ней призрачными сонными рыбами полувыдуманных воспоминаний: «а вот раньше!..»
Обман. И то и другое — обман. Обман, ради отведения ручейка извечного постороннего интереса к предполагаемой безымянной могиле, скрытой от чужих глаз где-то на отпущенных тебе убогих сотках зеленого сада.
Там, между кустами черной смородины, старой , бесплодной яблоней, корни которой вероятно уже дотянулись, и обвили потемневшие от сырости кости, и которую все еще жалко спилить, и садовым столиком.. Или у соседского забора. Но он есть. Скелет зарыт в каждом саду.

Любая тайна изменяет смысл всего, что ты делаешь и говоришь, изменяет суть каждого произнесенного тобой слова. Ты извлекаешь нужные слова из черных футляров, проверяешь на прочность. Ты уже не можешь позволить себе сыпать глупости или снизойти до откровений, потому что, во что бы это не стало, нужно сокрыть место, где зарыт скелет.
От всех. От невесть как оказавшихся у тебя в гостях остроглазых топографов, от заносчивых и туповатых любителей ежевечерних крестословиц и паззлов, от чувствительных старичков- лозоходцев, от потомственных телепатов, из карих глаз которых исходят трескучие пучки рентгеновских лучей, посредством коих они ежеминутно, с легкостью игнорируя тонкий слой принесенного ветром чернозема, сканируют суглинки, песчаники и длинные как земные меридианы темные грунтовые реки, текущие где-то в недосягаемой для оскудевшего воображения глубине, от дипломированных сердцеведов, привычно изображающих чувственный штиль на выбеленном гримом лице, от так внезапно повзрослевших детей, некстати загоревшихся возделыванием будущего урожая, от резвых внуков, беспрестанно играющих в искателей скрытых от средневековых фискалов нержавеющих пиратских дублонов.
А потом, как-то совсем внезапно, приходит покой.
Не стучится сложенным зонтом в маленькое окно твоего дома заплутавший землемер,
занудливые эрудиты, обиженные демонстративным невниманием, побросав на влажную землю листы прошлогодних газет и легкие кирпичики паззлов, бежали, так и не сумев заключить все летучие слова в проволочные клетки газетных кроссвордов, не собрав из рассыпанных молекул полиграфической красоты сказочных картонных дворцов,
кареглазые телепаты дезактивированы, развенчаны, и сосланы в дальние сибирские города, собирать дань, не уплаченную грозному мифическому богу доверчивыми женами тамошних лесорубов, и противный сосед прекратил намекать о неправильности твоего понимания истинных размеров предназначенного тебе жизненного пространства, и просто однажды ночью, скользя черной тенью по бревенчатым стенам бань и сараев, при свете млечного пути обратившись из маленького человека в суетливого, гигантского крота, передвинул забор на добрый метр вглубь твоего сада.

И станет чего-то недоставать. Станет горько и страшно оттого, что никому твоя тайна не нужна, да и не была нужна никогда. Никому, кроме тебя.
И сад твой, еще недавно любимый всеми вовсе не за зарытую в нем тайну, обходят стороною, как обходят стороной внезапно возникший на пути лепрозорий.
А тебе ничего не остается, как сидеть на месте предполагаемой могилы и разговаривать с птицами, посвящая все свое время созерцанию серых досок надвигающихся со всех сторон заборов и глупому звукоподражательству. Но птицы, не замечая тебя, торопливо склюют черные ягоды и улетят за  вечерний горизонт, к теплым озерам, так и не предложив отправиться с ними, хотя бы в благодарность за твою доброту.
И ничего. Никаких прижизненных наград. Да и за что награды? Медаль «За сокрытие костей»? смешно же — медаль «За погребение мечты», за?…..
И зачем они, — медали?!
А сад?
Да что сад?!
Но что-то же росло в этом саду, что-то плодоносило.
Оставь это. Вечер. Покой.
Прижимаясь ухом к прохладной земле и закрыв глаза, ты почувствуешь, как уходящее Солнце, прощаясь, лизнет твою облысевшую макушку теплым золотым языком.

                Иркутск 2008