Другие времена

— А дед его был гомосексуалистом! — сказал Семен Семеныч и радуясь столь удачной находке, одобрительно закивал головой.
— Да нет, вовсе не был он гомосексуалистом. Он ветеран труда, стахановец. Ему много лет. Он Молотова и Риббентропа, как вот нас с тобой, видел. В шахте целый день; лампа на черной от угольной пыли каске, и справа и везде — угольный пласт…. Долбил, долбил, долбил.
— Не-е, лажа, — сказал Семен Семеныч категорично. Лажа полная. Чушь!
Напиши, что был гомосексуалистом.
— Ты пойми — время сейчас другое. На кой хер твой стахановец нужен?
— А гомосексуалист нужен? — обиделся я
— Вот зря ты иронизируешь. Семен Семеныч поднял брови коромыслом, и поверх очков посмотрел на меня так, словно я был ребенком-маугли и меня, не ранее, чем вчера, отбили у стаи волков. 
— Нужен! Ты представь: Шахта, забой. Черные, мускулистые, чертовски мускулистые тела, пот, ферменты во все стороны так и херачат. Молодость, страсть.
Я с подозрением покосился на Семен Семеныча. Поймав мой взгляд он смутился.
— Да не в том дело, Василий. Не делай бараньих глаз. В принципе — по фигу, гомосексуалист этот старый хмырь — дедушка, или нет.
Пусть…пусть будет каннибалом-некрофилом. Представь: длинный, как ход в Аид штрек… забой, подпорок мало, подпорки гнилые, подпорки не выдерживают… А все торопят, торопят, торопят
 — Что мы доложим товарищу Сталину?! Что мы до.... Солнце! Представь солнце! Голуби летят! День, мать его, рождения всесоюзного старосты Калинина! Что мы доложим? План нужно перевыполнить не менее чем на триста процентов! Директор бегает в постоянном страхе, что его расстреляют, а не расстреляют так переведут в другую шахту, — на Колыму… нет, к черту Колыму, — на остров Медвежий, на Северный полюс переведут, — лед ножовкой пилить под застрявшим "Челюскиным". Так вот, поэтому и обвал. Сыплется все с грохотом: уголь, пласт, гнилые подпорки, воды грунтовые ко всем херам отошли… Заваливает горняков. Представь: Черные, мускулистые тела, придавленные поблескивающем в тусклом свете дедовского фонаря антрацитом, и нет выхода, — завалило все, к чер-р-товой матери. А дед что твой терминатор — жив, И не берет его ничего. И ему, пердуну, живому и вскормленному гуманистами-ленинцами все время хочется есть и любить, есть и любить. И он пред тяжелейшим моральным выбором: Есть или любить? Психологический триллер. А! А?
Я вздохнул. Семен Семеныч явно говорил не то.
— Ладно, черт с ним, с дедом. Пусть — стахановец, — сдался Семен Семеныч
— Дед ведь вообще проходной персонаж. Он и появляется-то единожды: когда телеграмма приходит инженеру Силаньтьеву, — с облегчением сказал я, тихо радуясь за спасенного деда. Пусть уж будет стахановцем.
— А Силаньтьев твой, он душевнобольной?
— Почему душевнобольной? — спросил я упавшим голосом.
— Читаю. Семен Семеныч поправил очки и зашелестел листами рукописи, небрежно заминая и без того потрепанные углы. Так, так, так, — затараторил он ища нужное место.
— Вот! Семен Семеныч, страшно зыркнул поверх очков. Я понял, — Силантьев в беде.
Но Семен Семенович читать не стал
-Послушай меня, — сказал он с отеческим теплом в голосе, Силантьев — наркома-а-н. Да, да, милый мой, — наркоман, и притом конченый.
Тугими жгутами он скручен по рукам и ногам единой, всепоглощающей страстью. Он еще выворачивает суставы, хрипит, грызет вены на руках, и везде, где достает, силится победить раздирающего его плоть дракона, но уже знает, что обречен. Мозги у него набекрень. Кипятильник в аквариуме, и большие золотые рыбки всплывают….
Меня это потрясло до глубины души. Я крайне невежливо оборвал Семен Семеныча.
— А это-то зачем?
— Нет, ты представь, представь, — не унимался Семен Семеныч: Иней кокаина на холодном серебряном зеркале, комната, разделенная только на белое и черное, белое и черное, бе….
— Заче-ем?! — повторил я, совершенно уже рассердившись.
— Твой хороший Силантьев никому не интересен. Он даже отвратителен своей хорошестью.
— А страдания?! А безответная любовь к буфетчице Насте?
И любовь не нужна. Даже разделенная и счастливая, — сказал Семен Семеныч.
— Счастливая — тем более не нужна, — спешно добавил он
— Стало быть, плохая повесть?
— Да хорошая же!
— А что не так-то?! — спросил я удивленно.
— Никто тебя печатать не станет, — грустно сказал Семен Семенович. И читать, стало быть, тоже. Не понимаешь ты, в какие времена живешь.
— Ты… вот что.-.сказал он, надевая поданное мною пальто:- Ты не пиши больше. Совсем не пиши.
Я кивнул.

Прошла неделя. Прошла еще одна, и еще. Осень торопливо перекрашивала листья тополей в тревожный, вибрирующий желтый. Зарядили дожди. Потом на оскверненную мутными потоками землю лег белый, как простыня снег. Деньги мои закончились, долги выросли до высоты загадочной, гималайской горы. Как-то совсем незаметно я подошел к тому, что меня уже не пугает мысль о гомосексуалисте — дедушке, инженере Силантьеве, грызущем сколотыми зубами истончившиеся до синих ниток-мулине и ушедшие куда-то вглубь вены и вечно пьяной буфетчице Насте, танцующей голой на грязном столе рабочей столовой.

                Иркутск 2007 г.