Непристойные рассказы

             Беззаветно влюблённые в порнографию


В жизни Алексея было лишь две вещи: работа и порнография.
Он работал в редакции газеты дизайнером, имел свой угол со столом и компьютером, и работу свою любил. Она была спокойной и размеренной. Нарисовать примитивную рекламную картинку, оформить красивым шрифтом бестолковый слоган, подобрать приятный фон для текста – вот и всё, чем он занимался. Авралов на работе не было.
Во вторую половину своей жизни он погружался гораздо охотнее. Точнее сказать, он пребывал в ней постоянно, лишь на некоторое время выползая наружу, в реальность, для того, чтобы сходить на работу, поесть и поспать. Порнография была смыслом и целью его жизни. Часами он блуждал в интернете по порносайтам, скачивая фотографии и клипы. Все фотографии распределялись строго по папкам, в зависимости от жанра и, защищённые паролем, прятались в глубины его компьютера. Он был посетителем сайтов всех мало-мальски известных порнозвёзд. Азия Каррера, Бриана Бэнкс, Эрика Белла, Керри Трамп, Джуди Эштон, Джин Келли, Катя Кин, Лаура Энджел, Лори Синклер, Оливия Дель Рио, Нина Хартли, Никки Андерсон, Беатрис Валле, Элиша Класс, Рекел Дарриан, Табата Кэш, Диана Лаурен, Шейла Лаво, Стефани Свифт, София Эванс, Анита Блонд, Ария Джиованни, Саша Винни, Джинна Файн, Сильвия Сейнт, Тера Патрик, Дора Вентер, Тейлор Сент-Клер, Моника Ковет, Рита Фалтояно, Таня Русова, Никита Дениз, Зара Уайт, конечно же Чиччолина и Трейси Лордс, ну и, разумеется, волшебная и бесподобная Дженна Джеймсон, в которую он был просто влюблён. Дженна Джеймсон, богиня порнографии, занимала его мысли постоянно. Он видел её повсюду: она шла вместе с ним на работу, сидела на коленях, задумчиво уставившись в компьютер, принимала с ним душ и ложилась вместе с ним в постель.
Увлечение порнографией не ограничивалось рабочим временем. Дома оно продолжалось с удвоенной силой. Дома он смотрел фильмы. Когда-то его удовлетворяло практически всё – и тупые немецкие пихалочки, и импотентское итальянское софт-порно. Но со временем количество переходило в качество. Теперь его тянуло к более изощрённым и художественным вещам, которые на городском рынке отыскать было невозможно. Но и здесь на помощь пришёл интернет – через сетевые магазины он заказывал всё, что казалось ему интересным. Главным увлечением Алексея, кроме фильмов с Дженной Джеймсон, были фильмы семидесятых – золотой эры порно. «Глубокая глотка», «Дьявол в мисс Джонс», «Преображение Мисти Бетховен», «Чёрный секс», «Ненасытная», «Мир, созданный сексом», «Раскаты грома», «Жеребец на вечеринке у Китти» с Сильвестром Сталлоне – все они имелись в его домашней коллекции. Лишь один фильм никак не удавалось приобрести. Фильм, о котором говорили как о самом великом в жанре порнографии – картина 1972 года режиссёров Арти и Джима Митчела с Мерилин Чемберс в главной роли, «За зелёной дверью». Он облазил все сетевые магазины, изнасиловал все поисковые системы, но безрезультатно – в России его никто не продавал.
Девушки у Алексея никогда не было. Девушек он не понимал, да и не стремился понимать. Девушки ему нравились только голые, только на четвереньках и только на экране телевизора. Семейные ценности казались ему какой-то дикостью, он даже представить себя не мог в роли мужа, и все настойчивые попытки матери, с которой он жил до сих пор, свести его с какой-нибудь «порядочной» девушкой рубил на корню.
Раньше он раз в месяц заказывал проститутку. Проститутки совершенно не удовлетворяли его. Большей частью это были тупые, абсолютно не артистичные девки, которые ложились, как бревно, на кровать и ждали, когда он начнёт в них ковыряться. За это недалёкое удовольствие приходилось отдавать деньги. Деньги, которые он мог бы потратить и на что-нибудь более путное. На новый фильм с Дженной Джеймсон, например. Короче, года два назад он отказался от проституток. Тем более, что его маленькому другу далеко не всегда удавалось выполнить поставленную задачу. Подрочить под любимый фильм – это было гораздо приятнее.
- Ого, писсинг!
От неожиданности Алексей вздрогнул. Нескладная и некрасивая девушка в очках по имени Ирина, новый бухгалтер, стояла за его компьютером и с интересом разглядывала что-то на экране. С ужасом он вспомнил, что не защитил паролем скачанные утром с одного из сайтов фотографии. Более того, расслабившись от вседозволенности, он оставил папку с ними на рабочем столе и вот сейчас, вернувшись с перекура, обнаружил эту бабу беззастенчиво погрузившейся в его сокровенные тайны.
- Отойдите пожалуйста от моего компьютера, - холодно и сухо выдавил он.
Папка действительно была открытой, во весь экран дисплея красовалась смеющаяся деваха, направлявшая золотистую струйку мочи в присыпанную листвой землю. Он лихорадочно закрыл папку и сел за стол. В груди кипела ярость. Ему хотелось убить эту Ирину.
Она же смотрела на него с улыбкой.
- Да ладно тебе, - сказала она добродушно, - что ты как ребёнок.
Они делили кабинет на двоих. До недавнего времени бухгалтером в газете работала пожилая тётенька, которая тихо-мирно вязала за своим столом носки и не лезла к Алексею ни с расспросами, ни с разговорами. Почему-то ей приспичило уволиться, и вот уже три дня новым бухгалтером работала эта молодая и по всей видимости наглая девка.
Алексею она не понравилась с первого взгляда. Прежде всего – своим желанием установить с ним контакт. Она постоянно задавала какие-то вопросы, шутила, балагурила и провоцировала его на разговоры. Он не любил экстравертов. Экстраверты – опасные люди. Человек, который не умеет сдерживать в себе эмоции и постоянно стремится разделить их с окружающими, не заслуживает доверия. Алексей отвечал ей односложно, всем видом давая понять, что не нуждается в общении. Два дня он, скрепя сердце, пережил, и вот на третий бухгалтер выкинула редкостный по свинству фортель – залезла к нему в компьютер.
- Чего ты стесняешься? – всё ещё стояла она рядом. – Подумаешь, порнуха… Я тоже порнуху люблю.
- Ирина Евгеньевна, - уничтожающим тоном прошипел Алексей, - я прошу вас - сядьте на своё место и не мешайте мне работать. У меня куча дел сегодня.
- Ну ладно, как знаешь, - Ирина вернулась за свой стол. – Только ты не обижайся. Я просто документ один хотела посмотреть. Сам виноват. Паролем надо закрывать.
Алексей зловеще молчал.
- Завтра принесу диск со своей коллекцией фоток, - сказала она. – Посмотрим, поприкалываемся. У меня очень редкие фотографии. Тебе должно понравиться.
Ага, думал Алексей, делать мне больше нечего.
Он чувствовал себя пристыженным школьником. Хотелось, как в детстве, убежать куда-то и спрятаться, чтобы никто никогда не нашёл.
Сука, бормотал он про себя. Тупая сука.
- Алёша! – позвала его на следующий день Ирина. – Подойди-ка сюда!
Он окинул её презрительным взглядом.
- Спасибо, не хочу.
- Да подойди ты, я не кусаюсь.
Тон её был таким простым и естественным, таким дружеским, что Алексей, сам того не желая, сдался. Тяжело выдохнув, он поднялся со своего места и приблизился к компьютеру бухгалтера.
- Я ещё никому их не показывала, - сказала Ирина. – Я такая же застенчивая, как и ты. Но тебе покажу, потому что вижу в тебе родственную душу.
Алексей поморщился от этих слов. Ирина поставила диск и открыла папку с фотографиями.
Фотографии были весьма оригинальными. Алексей и подумать не мог, что бухгалтер Ирина может коллекционировать такие извращения. Самым удивительным во всём этом была сама ситуация: девушка показывала ему порнографические фотографии – это было чрезвычайно волнительно и возбуждающе.
- Ничего, прикольно, - сказал он. – Но я и покруче видел.
- А вот такое видел? – Ирина вошла в свой почтовый ящик и открыла одну из папок. – Это мне парни присылали, с которыми я занималась виртуальным сексом. Такие придурки!
Фотографии представляли собой заснятых с эрегированными членами парней. Большинство из них сидели в весьма фривольных позах за своими компьютерами и махали ладошками в объектив.
- Представляешь, сами присылают. Я им свои фотки не шлю, а они мне – да. Извращенцы, одно слово.
- Я на парнях не специализируюсь, - ответил Алексей.
- А я на всём специализируюсь, - сказала Ирина. – Мне и на парней, и на девчонок нравится смотреть. Я наверное бисексуалка, хотя с девчонками ни разу не пробовала. Да и с парнями почти не пробовала, - добавила она грустно.
После этих слов Алексей почувствовал, что вопреки всему, начинает испытывать к этой девушке симпатию.
- Покажи мне свои фотки, - попросила она. – У тебя ведь есть что-нибудь необычное?
Он хотел отказать, но почему-то не смог. Чувствуя в себе какую-то озорную и запретную волну, Алексей махнул рукой и сказал:
- Пойдём. Сейчас такое увидишь!
Весь день они смотрели фотографии, смеялись и разговаривали. Слазили в несколько чатов. Под ником «Малена» занимались виртуальным сексом с какими-то тупыми парнями. Впрочем, в чатах умных парней не бывает.
«Я беру твой член в ладонь, - набирала на клавиатуре Ирина, - и ласково дую на него».
«Бери его в рот, сучка!» - писал виртуальный партнёр.
- Что ответить? – спрашивала она у Алексея.
- Ответь: «Я беру его в рот и начинаю массировать свой собственный член».
Дружно ржали.
- А какие фильмы тебе нравятся? – задал ей вопрос Алексей.
- О, я больше старенькие предпочитаю. Семидесятых, шестидесятых, и раньше.
- Да что ты! И я тоже. «Дьявол в мисс Джонс» смотрела?
- Ага, у меня есть. Классный фильм. А «Ненасытную» смотрел?
- Смотрел конечно. А «За зелёной дверью» случайно не видела?
- Не-а. Редкий фильм. Давно его ищу, но не получается.
- Вот и я давно ищу. Очень хочется посмотреть.
- И мне. Пишут, что самый великий порнофильм.
- Блин, где бы достать его?!
Недоверие к Ирине полностью улетучилось. Девушка, которая ищет фильм «За зелёной дверью», не может быть врагом.
- А я в последнее время немой порнографией увлеклась. Диск в интернете заказала – там короткометражные чёрно-белые фильмы 20х-30х годов. Просто отпад!
- Не видел. Дашь посмотреть?
- Конечно! Можно даже вместе.
В тот же день после работы они отправились к Ирине домой.
- Мам, познакомься, - представила она его матери. – Это Алексей, мой коллега по работе.
- Милости просим, милости просим, - суетливо заталкивала мама тапочкой под палас соринки. – Проходите, гостем будете.
Взгляд её был тёплый и приветливый. Такой взгляд был Алексею знаком – его собственная мать встречала им девушек, которые иногда заходили к ним домой. Он словно говорил: «Может, поженитесь наконец-то!..» Причём ей было совершенно неважно, что сам Алексей этих девушек видел в первый раз, и что были они какими-нибудь распространителями сковородок.
- Ты, мам, не мешай нам, - сказала Ирина, заталкивая Алексея в свою комнату и закрывая за собой дверь. – У нас дела есть. Баланс никак не сходится.
- А Алёша тоже бухгалтер? – приложила мама ухо к двери.
- Да, типа того.
- Так чай-то уж попейте!
- Спасибо, не хотим.
Ирина поставила в DVD-плеер диск, они уселись на кровать и погрузились в просмотр. Фильмы были классные. Немые, чёрно-белые, абсолютно отвязные – Алексей получил огромное удовольствие. Даже на эрекцию пробило.
После просмотра, совершенно неожиданно для себя, они стали целоваться.
- Может гейское порно зарядим? – покусывая губы Алексея, говорила Ирина.
- Я не любитель.
- Да ну, брось! Знаешь, как классно!
- Лучше что-то более традиционное.
Он трогал её за грудь. Спускался ниже. Она тоже водила ладошкой в области его ширинки.
- Фистфакинг любишь?
- Люблю.
- А писсинг?
- И писсинг люблю.
- А зоофилию?
- Выборочно.
- У меня классный фильм есть. «Экскурсия по зоопарку», Италия. Не смотрел?
- Нет.
- Лучшая зоофилия, какую я только видела.
- Обязательно посмотрим.
На первый раз ограничились петтингом.
Зато на следующий день, после работы, решили потрахаться по-настоящему. Алексей должен был ставить редакцию на сигнализацию, Ирина осталась с ним. Они закрылись, разделись. Ира легла на стол, положила ноги ему на  плечи (прямо как в фильмах про секс в офисе), он приступил к действию…
Увы, ничего не вышло. Член никак не хотел принимать твёрдую форму. Полчаса возни не принесли никакого результата. Обессиленный и расстроенный, Алексей присел на стул. Хотелось плакать.
- Не грусти, - погладила его по голове Ира. – Честно говоря, у меня тоже не было никакого желания. Даже не возбудилась.
- Да что не грусти! – горестно подпирал он щеку ладонью. – Я импотент, вот и всё объяснение.
- Не наговаривай на себя! Вчера я чувствовала, какой у тебя здоровый.
- Это был редкий эпизод.
- Просто нам надо трахаться под порнушку. Только она нас возбуждает.
Пару дней спустя попробовали под порнографию. Мать Алексея как раз уехала к сестре, квартира была свободной. Поставили Памелу Андерсон с Томми Ли. Результаты были самые благоприятные. Всё прошло как по маслу!
- Молодец, Памела! – говорила Ира, когда они, расслабленные, лежали в кровати и досматривали запись. – Искренне трахается. С чувством.
- С настоящей страстью, - согласился Алексей. – Но всё же Дженна Джеймсон лучше.
- Дженна Джеймсон – богиня.
- А давай-ка с ней что-нибудь посмотрим!
- Давай.
Поставили «Опасные приливы». Смотрели, восхищались. Возбудились по новой. Совсем не были уверены, что получится во второй раз, но получилось.
Засыпали счастливые и влюблённые.

Через полгода после знакомства, они решили пожениться. Венчались в церкви. Гостей было немного – только родственники и несколько друзей.
- Венчается раб Божий Алексей рабе Божьей Ирине… - зычно тараторил батюшка.
- Знаешь, какой фильм я вчера достала? – шептала Ира Алексею.
- Какой?
- Не поверишь.
- Говори, не томи.
- Заходила к одной старой знакомой в гости. У неё муж то и дело по заграницам ездит. Она мне диски с фильмами начала показывать. Вот бы продать их, говорит, а то переезжать собираемся. Я смотрю: а на полке стоит…
- Что? Что стоит?
- Держись за меня крепче. «За зелёной дверью»!
- Не может быть!
Алексей почти выкрикнул эти слова. Священник посмотрел на него строго и осуждающе.
- Фирменный, штатовский, в хрустящей упаковочке… За сколько, говорю, продашь?
- Она: а, этот… Это тупая порнуха какая-то… Представляешь, это для неё тупая порнуха! За десять баксов, говорит, отдам с удовольствием.
- Ну, а ты что?
- Что я? Купила конечно!
- Купила! Значит фильм сейчас у тебя?
- У меня!
- «За зелёной дверью»?
- «За зелёной дверью»!
- На DVD?
- На DVD! Вот только на английском.
- Так даже лучше!
На них зашушукали. «Молодые, не мешайте церемонии!»
Алексей был на седьмом небе от счастья. Ему хотелось схватить Ирину и задушить её в объятиях.
- Сегодня самый счастливый день в моей жизни! - шепнул он ей.
- Согласен ли ты, Алексей, взять в жёны Ирину, любить её и заботиться о ней? – спросил его батюшка.
- Согласен! – ответил он.
- Согласна ли ты, Ирина, взять в мужья Алексея, любить его и заботиться о нём?
- Согласна! – ответила она.
- Отныне вы муж и жена!
Матери молодожёнов плакали. Немногочисленные гости тоже утирали глаза платочками.
Молодые сблизили губы и поцеловались.



                Женщина с волосатой грудью


Когда я учился в медицинском институте, нам показывали женщину с волосатой грудью. Это называлось атавизмом и поначалу женщина вызывала в нас только неприятные эмоции. Девочки морщились, парни поёживались, но все исправно записывали слова профессора Сотникова, который рассказывал нам о сущности этого явления – всё-таки мы были будущими докторами. Со второй лекции, однако, стали происходить странные изменения: я и два моих друга – Егор и Костя – почувствовали странное к ней влечение. Через неделю мы безумно в неё влюбились.
- Ты смотри, ты смотри! – шептал Егор, когда она обнажала грудь. – У меня прямо-таки эрекция.
- И у меня, - говорил я.
Застенчивый Костя думал какое-то время, но решался наконец вставить слово и от себя:
- У меня тоже.
Он дико при этом краснел. Мы на него внимания не обращали.
Профессор Сотников помогал женщине снять лифчик, брал указку и, поставив её в центр аудитории, показывал нам области оволосения. Потом мы по очереди подходили к ней и разглядывали волосы вблизи. Они были не слишком густые, но зато вьющиеся. Покрывали всю область между полушарий, спускаясь по животу чуть ниже линии сосков, а также сами груди, заметно редея к бокам. Цвет их тоже менялся: между грудей росли чёрные, а на грудях светлее и рыжее. Я не сдержался и потрогал их – профессор Сотников кивком одобрил мой интерес – волосы были жёсткие и колючие.
- Вы бреете их? – спросил я у женщины.
- Сейчас нет, - ответила она, мило улыбнувшись. – Но раньше брила.
Женщине было чуть за тридцать. Была она приятной, хоть и грубоватой наружности, и формы её тела весьма впечатляли.
- Когда это началось у вас? – снова задал я вопрос.
- В четырнадцать лет.
- Они просто начали расти?
- Ну да.
- Или происходило что-то ещё?
- Например?
- У вас был зуд, чесотка, возможно лишай на груди?
- Вы знаете, - ответила она после паузы, - что-то подобное было.
- Да? – удивился Сотников. – Вы ничего не говорили мне.
- Я думала, что это не относится к делу.
- Так что же это было? – продолжал Сотников. – Зуд, чесотка?
- Грудь действительно чесалась и весьма сильно, - вспоминала женщина. – А ещё на ней были маленькие красные пупырышки.
- Угу, угу, - кивал Сотников. – Это очень интересно.
- Потом всё прошло и стали расти волосы…
- Появлялись ли у вас области чесотки после этого? – спросил я.
- Нет. Кроме груди у меня совсем нет волос. Только на лобке немного, да на голове, - улыбнулась она. – А на ногах – ни одного.
- Вы комплексовали по этому поводу? – продолжал задавать я вопросы.
- Сначала – да, но потом смирилась. По крайней мере, это никак не отразилось на моей личной жизни. Я вышла замуж, у меня двое детей, неплохая работа.
Она совсем не казалась несчастной. Может оттого, что за демонстрацию своей груди получала деньги.
- Молодец, студент! – похлопал меня по плечу профессор Сотников. – Профессионально подошли к делу. Из вас может выйти толк.
Лекция заканчивалась, женщина одевалась, прощалась со всеми и уходила. Мы шли курить.
- Вчера вечером, - заговорщически говорил Егор, - я занимался онанизмом и в качестве сексуального объекта случайно выбрал её.
Мы напряжённо молчали.
- Я чуть не сдох от кайфа! Это было круче, чем минеты, которые делала нам Рыжая Соня.
Круче, чем минеты Рыжей – это впечатляло!
В тот же вечер я повторил Егоркин эксперимент. Результаты его оказались сногсшибательными. Такого глубокого и насыщенного удовольствия я не испытывал ни разу! Из крана лилась вода, ноги упирались в потрескавшийся кафель, а женщина кружилась в темноте моего воображения и прикасалась ко мне волосатыми сосками. Я рычал и пускал слюни.
- Ты прав, - сказал я Егору на следующий день, - это умопомрачительно.
Костя молчал – он стеснялся признаваться в своих слабостях, но мы знали, что эксперимент испробован им.
- Наше влечение к ней, - говорил  Егор, - это проявление скрытой педерастии.
Мы сидели в столовой и пили портвейн.
- Почему? – спросили мы его.
- Волосатыми бывают только мужики. Наше влечение к волосатой женщине – это замещение влечения к мужикам.
Я молча переваривал эту теорию, а застенчивый Костя протестовал:
- Нет, нет! – он даже махал руками. – Я не педик. Здесь всё гораздо проще. Это всего-навсего зависть.
- Ну-ка, объясни, - кивали мы ему.
- Просто у нас самих грудь – безволосая. У меня нет волос на груди.
- Хм, - щурился Егор, и у меня нет.
- У меня есть, - разрушил я Костину гипотезу. – И немало.
Костя огорчился. Мы так и не нашли научные объяснения своей патологии.
- Сегодня, - говорил профессор Сотников, - наша гостья пришла к нам в последний раз. С атавизмом мы заканчиваем.
После лекции мы не выдержали. Бросились за уходящей женщиной, завели её в пустую лабораторию и стали раздевать.
- Ребята, зачем? – спрашивала она нас удивлённо. Очень снисходительно и понимающе.
- Я люблю тебя! – шептал ей Егор.
- Я тебя люблю! – хрипел я.
- Люблю тебя! – вставлял и Костя.
Мы трогали её за грудь. Волосы под нашими касаниями хрустели и обвивали пальцы.
В лабораторку зачем-то зашёл профессор Сотников. Это было самое натуральное западло – тем более, если учесть, что в лабораторные комнаты он заходил крайне редко. Женщину он освободил, а нам надавал по шеям.
Было большое разбирательство и нас с Егором отчислили из института. А вот Костя, сукин сын, как-то отмазался. Мы подозревали, что несмотря на все свои протесты, он имел всё же определённые наклонности и кое-какие связи с профессором.
Женщину я больше не видел.



                Грехопадение


Когда-то я любил девушку.

Я любил её безумно, страстно – так могут любить только сумасшедшие. Я прикасался к её лицу губами, целовал глаза, нос и дерзкие выступы скул, я искал ответной ласки. Она внимательно и снисходительно смотрела на меня и не торопилась раскрывать губы для ответных поцелуев.
- Я тебе небезразлична? – спрашивала она, пристально наблюдая за мной, словно стараясь в каком-то случайном жесте обнаружить отрицательный ответ, словно желая услышать его…
- Я обожаю тебя! – отвечал я, восторженным порывом желая доказать ей свою преданность. – Я безумно влюблён в тебя!
Она удовлетворённо улыбалась уголками губ. Ей нравился мой ответ и моя восторженность.

Я был не единственным, кто любил её. Вместе со мной её любил мой друг. Мой верный друг. Самый близкий и преданный мне человек.
- Жми на газ! – кричал я ему. – Мы опаздываем. Девушка ждёт!
Распугивая прохожих, со страшным скрипом шин мы останавливались у цветочного магазина и торопливо покупали два огромных букета. Я брал хризантемы, а он - розы. Заскакивали в автомобиль и мчались к ней – лишь бы успеть, лишь бы она не рассердилась за опоздание!
Боязливо мы переступали порог её дома и на цыпочках шли за служанкой, которая, окинув нас требовательным взглядом, нехотя запускала в апартаменты хозяйки. Девушка была здесь – в цветастом кимоно она полулежала на перине и насмешливо взирала на нас.
Мы подползали к кровати и рассыпали на ней цветы. Тянулись к её ногам – чтобы поцеловать их, чтобы она позволила… Она позволяла – целуя, мы развязывали пояс на её кимоно, распахивали его и целовали её грудь. Она прикасалась к цветам и принимала решение.
- Сегодня – я поклонница роз! – объявляла она, и мой торжествующий друг с воспалённо-восторженными глазами шептал благодарности судьбе за то, что девушка выбрала его.
Я вставал и молча выходил из комнаты. Дубовые двухстворчатые двери закрывались за мной и, вжавшись в стену, я отчаянно вслушивался в звуки, которые доносились из покинутой мной залы. Звуки были сладострастны и восторженны. Я в бессилии сжимал кулаки и зубы, мечтая лишь об одном – оказаться на месте друга.

- Мне надоели эти игры, - сказал я ей как-то. – Я хочу, чтобы ты была моей. Слышишь, только моей, и ничьей больше!
Она задумчиво взирала вдаль. Я ждал ответ.
- Это будет сложно, - ответила наконец. – Мне симпатичны вы оба.
- Оба! – в отчаянии махал я руками. – Что он понимает в любви?! Разве умеет он любить так же, как я? Ответь мне, разве он любит так же?!
- Нет, нет, что ты, - успокаивала она меня. – С твоей любовью ему не сравниться, милый. Твоя любовь на порядок выше и горячей. Я очень ценю её, поверь мне.
- Но что же мне сделать, чтобы лишь я мог дарить тебе свою любовь?
Она молчала и даже не смотрела на меня. Я был в отчаянии – я неприятен ей, думалось мне, она сердится на меня. Она равнодушна ко мне, я ей безразличен. Я чувствовал, что готов покончить с собой, откажи она мне сейчас.
- Есть только один способ, - сказала она, - чтобы я принадлежала тебе.
- Какой?! – взмолился я. – Назови мне этот способ, и я немедленно его выполню!!!
Она внимательно вгляделась в моё лицо. Словно оценивая – а готов ли я к тому, что она сейчас скажет.
- Убей своего друга! – сказала она.
Я рассеянно осматривался по сторонам.
Мысли бурлили и не желали выстраиваться в строгую и логичную последовательность. Но понимание вызревало.

Горечь, словно обильные осадки, оседает в душе, но не испаряется, а твердеет. Ты просыпаешься, входишь в день, проживаешь его – отложения растут и заволакивают сущее.
- Я поставил новые амортизаторы! – хвастался мне друг. – Сейчас все кочки будут нипочём.
Мы шли по пустынной ночной улице. Держали в руках бутылки с дешёвым вином и отхлёбывали из горлышка.
- Здорово! – согласился я. – Жаль, что наша девушка не сможет оценить твоё усердие.
- Да, она не выходит из своих палат. Действительно, жаль. Как бы я покатал её!
- Скажи, ты любишь её?
Он посмотрел на меня пристально и грустно.
- Да, я люблю её больше всего на свете. Впрочем, как и ты.
Ах, если б он знал, насколько моя любовь сильнее и горячей!
- Тебе не кажется, что она порочна?
- О, да, она порочна!
- Что она горда и своенравна?
- Она горда. А уж своенравна!..
- Что она эгоистична?
- Да, эгоистичность – главная её черта. Но к чему все эти эпитеты, если любишь?
Я остановился. Друг тоже встал рядом.
- А не кажется ли тебе, что она должна принадлежать только одному?
Он усмехнулся.
- Это зависит от неё.
- Нет, друг, - сказал я ему. – Всё зависит от нас. Скажи мне, сколько лет мы знакомы с тобой?
- Сколько лет? – переспросил он с улыбкой. – Мы знакомы с раннего детства. Должно быть, с самого рождения.
- Это правда, - кивнул я. – Мы знаем друг друга с пелёнок. Мы всегда жили очень дружно, не так ли?
- Да, - подтвердил друг. – Мы всегда жили очень дружно. Даже с большим усилием я не могу вспомнить ни одной ссоры между нами.
- Воистину, это так.
Я допил вино и отбросил бутылку в сторону.
- Значит, ты не будешь обижаться на то, что я собираюсь сделать?
- Обижаться? – хохотнул друг. – Делай что угодно, я ни на что не обижусь. Как я могу обидеться на друга?
Я выхватил из-за пояса нож и ударил им его в грудь. Между рёбер, в самое сердце.
Тяжёлый, сдавленный выдох вырвался из его гортани. Глаза друга смотрели на меня так же доверчиво и преданно. Постепенно взор их тускнел. Он медленно осел на асфальт. Я выдернул нож и отскочил в сторону, увёртываясь от струи крови. Когда кровавый фонтан спал, я вытер нож об одежду друга и положил его в кобуру за поясом.
- Прости меня, друг, - прошептал я. – Любовь сильнее меня.

Дубовые двери открылись. Возбуждённый, трепещущий я переступил порог дома моей возлюбленной и, отшвырнув служанку, помчался в её комнату.
Девушка, моя любимая девушка, обнажённая и прекрасная, покоилась на перине и, кажется, ждала меня.
- Я сделал это! – прохрипел я, падая на колени и подползая к ней. – Он мёртв.
Взгляд её был доброжелателен и нежен.
- Я горжусь тобой, - сказала она. – Ты оправдал мои надежды. Иди ко мне!
Я бросился в её объятия. Она срывала с меня одежды и покрывала поцелуями разгорячённое тело. Не было в этот миг человека счастливей меня – моя любимая девушка принадлежала только мне!
И стены расступились, растворившись туманной дымкой, и потолок превратился в свинцово-багровые тучи, прорезаемые вспышками молний, и тысячи факелов зажглись по всей долине, и бесы, улюлюкая и вопя, погрузили свои безобразные тела в восторженную пляску.
И хохочущий Люцифер обозначил изгибами туч своё присутствие на горизонте – празднуя грехопадение нового человеческого существа.
- Добро пожаловать! – услышал я громогласные раскаты.
 
Когда-то я любил девушку…



                Девушка по имени Могильная Плита


Карнавал! Карнавал!
Возбуждение достигло невиданных пределов, нетерпение тревожно барахтается в сердцах, заветный день наступил, уже сегодня, сегодня, господи, и не верится-то совсем, сегодня отрыв и выход в запредельность!
Девчонки с утра сами не свои, костюмы готовы, менять поздно, только последние штрихи разве, да ещё сожаление глухое где-то под селезёнкой ворочается – а вдруг можно было и получше придумать?
Пацаны – те ещё дурнее в ожиданиях. Две недели безудержных фантазий о неистовом буйстве, о пире вожделенного духа, о кураже – потому что знают, знают, черти, что будет вольнее, свободнее, что можно позволить с девчонками Нечто.
Да и те в теме. Где ещё, как не на карнавале оттянуться? Где, как не здесь без зазрения совести на вольности пуститься?
И лишь бы всё гладко! Лишь бы без обломов, без накладок всяких. Так, типа просьбы к обстоятельствам.

Танцпол светится, стробоскоп мигает, хрустальные шары в зените и шлют радужные блики всем жаждущим удовольствий. Кислотные цвета разъедают глаза, голова кружится. В баре только пиво, директор запретил покрепче, но на грудь заранее слегка приняли, да и во фляжках ещё барахтается. Колёса тоже внутри, вращаются, сцепление в норме, тормоза позабыты дома.
- Ба, смотрите, смотрите! – шёпот. - Кто это, кто? Танька Беликова? Не слабо!
Точно, Беликова. В костюме порочной колдуньи. Что-то вроде Бастинды в молодости. Ниспадающие тёмно-синие одежды, какой-то блестящей дребеденью инкрустированные, волосёнки жиденькие неплохо так уложены, поблёскивают, и макияж демонически красивый. В руке – что-то вроде волшебной палочки. Ко всем подходит, опускает её на плечо и говорит: «Крибле, крабле, бумс!» Броско, сучка, броско.
- Уау, а это Сашка Карпов! Никак Спиди-гонщик?
Красно-белый комбинезон, шлем в звёздах, а сзади надпись эффектная «Mother Fucker». Пьяненький, и вроде как вполне. Пошатывается, смеётся, и сквозь смех выкрикивает:
- Матушка была довольна!
Перепадёт. От девчонок ему сегодня точно перепадёт. Нужный образ нашел.
Почти сразу вслед за ним Серёга Лапин заявился. В чёрном трико, тёмной накидке и с черепушкой в руке.
- Бедный Йорик! – всхлипывает. – На кого ты меня оставил?
Этот, как его… Ну, у одного писателя из Англии персонаж такой. Гамлет, точно! Прогнило что-то в датском королевстве, о-хо-хо. А ещё, когда про Йорика вякать надоедает, достаёт из-за пояса сабельку – ладно что настоящую не додумался притащить, а то бы мог, у него отец распальцованный – и заявляет:
- Я насажу вас всех на свою пику!
Как-то агрессивно, сказать по правде. Да и девчонки к нему по жизни прохладно относятся. Так что не знай, не знай насчёт его шансов. Если только перепьёт какая.
- Зырьте, зырьте!
Марина Костомарова ещё больше жару дала. Под Диту фон Тиз закосила. От ступней до подбородка – кожей обтянута, только жопа голой осталась. Пацаны тут же её по ягодицам приглаживать взялись. Марина не возражает.

Но не они отожгли по-чёрному, не они. Кто бы только знал, что именно эта сегодня всех ярче выступит. Не в жизнь не догадаетесь! Машка Боголюбова, придурошная.
Нацепила на себя чёрный картонный короб, верхняя грань полукругом, только для рук и головы отверстия. Только короб – и всё. Даже на ногах ничего не надето, босая. А на коробе впереди белой краской намалёвано: R.I.P. Покойся в мире.
Ну, в зале-то не дураки, поняли, что она надгробный камень изображает. Правда, не все. Эльвира Воропаева, которая как самая мелкая просто в белое и кружевное оделась, отчего всем сразу стало ясно, что она в образе Дюймовочки, подошла и не постеснялась спросить:
- Ты кто?
Видимо, не в смысле кто ты по жизни, а кто ты сейчас, на карнавале.
- Меня зовут Могильная Плита, - как-то неврастенично ответила Маша.
Мало того, что она и так пришибленная, она сюда вообще какой-то неадекватной припёрлась. То ли колёсами первый раз в жизни закинулась, то ли травки курнула. По ходу, тоже первый раз. Глаза навыкате, вздрагивает то и дело. Придурошная, что с неё возьмёшь?
Но девчонки прикид её всё же по достоинству оценили.
- Бля, готично-то как! – шепчутся. – Отожгла, тупорылая, отожгла. Всё гениальное просто.

Начались танцы. За вертушками колдует DJ Печёнкин, почти столичная знаменитость, знатный нарезчик винила.
- Давай-давай! – выдал он в микрофон.
Долго заводить народ не пришлось.
- Давай-давай!!! – заскандировали ряженые. – Давай-давай!!!
Отжиг конкретный властвует. Офигенный кураж! Даже завуч Маргарита Ильинична на танцполе юлой вертится. А лучшая – всё равно Боголюбова. Шатается как прокажённая, руки к небу вздымает и кричит, так что весь драм-эн-басс многокиловаттный перекрикивает:
- Вы все скоро сдохнете!
Народ фишку живо словил.
- Мы скоро сдохнем!!! – принялся орать хором. – Давай-давай! Давай-давай!
Боголюбова не унимается.
- Я вестница смерти! – вопит. – Сегодня судный день! Скоро все вы сгниёте!
- Мы всё сгниём!!! – радостно подхватывает молодёжь. – Давай-давай! Давай-давай!
Боголюбова на спину повалилась, хрипит, руками перебирая.
- Господь Бог уничтожит вас, неблагодарное человечество! Я Могильная Плита! Я пришла за вами!
- В жопу Бога! – крикнул в микрофон DJ Печёнкин, видимо завидуя неожиданному успеху Боголюбовой.
- В жопу!!! – экстатично, воодушевлённо подхватил народ.  – Давай-давай! Давай-давай!
Освобождение, вот что это такое. Отрыв. Полный беспробудный кайф.
- Бля, да она королева вечера, - вынуждены были признать девчонки, глядя на выкрутасы Могильной Плиты.
А дальше – больше Машка выдала. Умудрилась в своём коробе на четвереньках ползать, космами эффектно мотать, а под занавес вечера вообще блеванула красиво, струёй этак. Все аж завизжали от восторга!
- Ты лучшая! – аплодируют ей. – Могильная Плита – де бест.
Усталая, изнеможённая, Боголюбова повалилась на пол и тихо плакала.
- Вы ничего не понимаете, глупцы. Вам конец всем, конец! Вы все сдохнете, сдохнете, сдохнете! И я ничего не могу с этим поделать…

А потом, чуть позже, когда все действительно сдохли – все-все-все, всё человечество вплоть до последнего старика и младенца – она вышла на улицу и, рыдая, шла по ночному безмолвному городу, то и дело натыкаясь на остывающие тела.
- Господи милостливый! – заламывая руки, взывала она к небесам. – За что, ну за что ты так с ними?!
Обессилившая, она свалилась у дороги и забилась в истерике. Она молотила руками по асфальту, словно пытаясь вызвать сам Ад, словно желая его пришествием объяснить произошедшую трагедию. Но Ада, как знают наиболее образованные и проницательные существа во вселенной, не существует в принципе. Всё в воле Господней, всё в его благости.

И Господь Бог спустился в человеческом обличье на Землю, и положил на плечо Могильной Плиты руку.
- Не плачь, - молвил он. – Перестань скорбеть. Ты избрана мной, Мария, чтобы стать прародительницей нового человечества. Людей добродетельных, чистых и ярких. Людей с примесью божественной крови.
И он поставил Машу раком, порвал ей целку и целый час сладострастно имел, раз за разом сбрасывая в её чрево лучезарно-чистое семя.

И вскоре произвела Мария на свет первых созданий нового человечества…



                Жареные  негры  с  кетчупом


Анжеле восемнадцать. Она негритянка. Точнее, афро-русская. Её назвали в честь борца за права чернокожих Анжелы Дэвис. Мы познакомились в Адлере и продолжили встречаться в Москве. Я лижу её вишнёвую промежность и пребываю в самом жизнерадостном расположении духа. Скоро мы поженимся, и я стану членом великого чёрного братства.
- Чёрные тела бесподобны! – говорю я, отстраняясь. – Лишь чёрных Господь Бог наделил истинной красотой.
- Среди чёрных немало и уродцев, - отвечает Анжела. – А чёрные женщины часто страдают ожирением.
- Это белая пропаганда, - разъясняю я ей. – Белые нацистские организации контролируют массмедиа и внушают обывателям страх и отвращение к чёрным. Вот ты – стройная и красивая.
- Но я чёрная лишь наполовину.
Я обожаю чёрных. И проклинаю себя за то, что родился белым. Белые – слабые люди. Они заносчивы и высокомерны, но высокомерие их строится лишь на дешёвых иллюзиях о собственном уме и культуре. Их время сочтено. Участь белого человека, о которой вопил Киплинг, очень проста – исчезнуть.
- Выброси это из своей красивой головки, - треплю я её по кудрявым волосам. – Пропаганда влияет и на тебя. Ты стесняешься своего чёрного отца, а должна им гордиться.
- Но я ни разу не видела его. Ещё до моего рождения он свалил в свою Анголу.
- Уверен, что он был вынужден сделать это. Не оставаться же ему в расистской России?
- Зато уровень преступности среди чёрных значительно выше, - говорит Анжела.
- Преступность чёрных – это месть за столетия унижений. Белая шваль должна ответить за все те зверства, которые она творила над африканцами.
Мы неторопливо одеваемся. Я ставлю в музыкальный центр диск, купленный утром в подземном переходе.
- Представляешь, - говорю я. – Даже не ожидал такую удачу. Ранее не издававшиеся композиции Тупака! Иду, вижу – лежит. Блин, думаю, в каком-то подземном переходе – и такой раритет! Как тебе?
- Ну, ничё… - отвечает Анжела. – А может лучше финских металлистов послушаем? Мне подарили новый альбом Sonata Arctica.
- Какие металлисты, о чём ты говоришь!? – возмущаюсь я. - Ты зацени вот это. Слышишь: йоу, йоу!.. Гениально!
Я слушаю только рэп и рэггей. Никакого металла – это извращение белых нацистов. Они постоянно окружают тебя. Даже Анжеле внушили, что это достойная музыка. Бедная девочка, и она им верит! Блюз уважаю, но не слушаю, хоть это и чёрная музыка. Во-первых, скучно, а во-вторых белые приватизировали блюз и сделали его своей побрякушкой. Всякие Клептоны, Мейолы и Воэны превратили его в развлечение белых наркоманов. Он утратил свою силу и проникновенность. Джаз? Джаз тоже идёт от чёрных, но он полностью под контролем белых. Да и не понимаю я джаз. Сейчас в чёрное братство можно войти только через рэп. Как Эминем. Ну, или женившись на чёрной.
Одетая Анжела подходит к серванту и достаёт альбом с фотографиями. Вынимает из него одну и протягивает мне.
- Вот он, мой отец. Единственное фото осталось.
Я беру фотографию в руки и вижу улыбающегося чёрного парня в цветастой рубашке.
- Какое телосложение! – восхищённо цокаю я языком. – Настоящий атлет! Не то что белые разложенцы.
- Грязный ниггер, - забирает у меня Анжела фотографию. - Хоть бы деньги присылал. Никогда матери не прощу, что она от него забеременела. Не могла русского найти!
- Твоя мать – мудрая женщина. Она понимала, что будущее за чёрными.
- Ничего она не понимала. Просто девственности хотела лишиться. Вот и переспала с первым попавшимся.
- Белая раса вымирает, это объективная реальность.
- А чёрная погружается в пучину бескультурья и варварства.
- Ложь! – восклицаю я. – Ложь, ложь и ещё раз ложь!!! Чёрная раса только начинает поднимать голову и вырываться из невежества и дикости, в которой её держали белые фашисты. Чёрные доминируют везде. В спорте и музыке они уже зачинатели мод. Сейчас они всё настойчивее пробиваются в те сферы, куда их раньше просто не пускали – в политику и науку.
- Нечего им там делать.
- Я понимаю, - горестно киваю я, - что белые уже хорошенько промыли тебе мозги. Мать настроила тебя против отца, а пропаганда заставила поверить в несуществующие достижения белой культуры. Ничего, ничего, это пройдёт. В один прекрасный день ты почувствуешь в себе зов крови и поймёшь всё величие расы, к которой ты принадлежишь. Чёрные восторжествуют над миром – так предсказывал великий Хайле Селассие, Растафари.
Мы садимся смотреть телевизор. Анжела включает дивидишник.
- Что поставим? – спрашивает она. – Есть новый фильм с Де Ниро.
- В жопу Де Ниро! – отклоняю я предложение. – Поставь «Малькольм Икс».
- Ты смотрел его двадцать раз!
- Я готов смотреть его вечно. Это великий чёрный фильм.
Анжела недовольна, но всё же ставит нужный диск.
- Поесть приготовлю, - уходит она на кухню.
Я погружаюсь в просмотр. Из кухни доносятся аппетитные запахи. Анжела жарит мясо. Вскоре она выносит две тарелки со стейками.
- Жареные негры с кетчупом! – объявляет она.
Я лишь тяжело вздыхаю.
- Глупенькая, - говорю я, пережёвывая мясо. – Разве так можно шутить!?
Мои дрэды спадают на лицо. Я откидываю их назад. Анжела кладёт мне голову на плечо.
- Твой народ пережил столько боли и унижений, а ты позволяешь себе такие высказывания! – укоряю я её.
Она улыбается.
- Чёрные – это сила! – говорю я. - Это достоинство. Это гордость. Чёрные – это будущее. Через несколько десятков лет человечество заметно утратит свою белизну. А через пару сотен лет белые вообще исчезнут с лица Земли. На ней останутся только чёрные. Ну, и азиаты.
- Какое ужасное будущее! – Анжела всё ещё хочет поддеть меня.
- Надо думать о том, кем будут твои дети. Надо думать об этом сейчас.
- Именно поэтому ты со мной?
- Именно поэтому. А ещё потому, что ты мне очень-очень нравишься.
Мы целуемся. Желание снова просыпается во мне. Я понимаю, что вполне способен ещё на один раз. Я ужасно рад этому обстоятельству. Так могут только чёрные – несколько раз подряд, безостановочно. Они настоящие самцы. Наверное, я тоже становлюсь чёрным. По крайней мере, в душе.
- Как здорово, что у меня белый парень! - говорит, оторвавшись, Анжела.



                Иди  на  «Астру»


Вообще-то её звали Леной. Нийя – это…
 
Нийя – это лысая девушка из кинофильма в двух сериях «Через тернии к звёздам» по сценарию Кира Булычёва. Нийю создали на отдалённой умирающей планете из человеческой биомассы. Биомасса варилась в котлах, пузырилась, вздымалась буграми, и пыталась вырваться наружу, вскидываясь над котлами частями человеческих тел. Вот из такого варева возникла Нийя.
Планета умирала, безумный учёный штамповал лысых девушек – средоточение мудрости и естества, а мерзкий карлик по имени Туранчокс – повелитель планеты – монотонно бубнил в громковоритель:
-  Иди на «Астру»! Нийя, иди на «Астру»!
И загипнотизированная Нийя шла на «Астру».
«Астра» - корабль добрых землян, которые прилетели спасать умирающую планету. Злой карлик посылал туда Нийю, чтобы уничтожить наших собратьев.
Но добро побеждало.

После просмотра фильма классный руководитель Зоя Михайловна устроила с нами его обсуждение. Мы учились тогда классе в пятом. Она водила нас в кино каждую неделю, и классный час посвящала разбору фильмов. Она была советской интеллигенткой-киноманкой.
-  Нийя – хорошая, - сказал Миша Добродеев. – Она за наших.
-  Фильм мне очень понравился, - заверил ребят Саша Агареев. – Я люблю про космические корабли!
-  Из бластеров стреляли, - вспоминал содержание Вадим Варламов, - карлик бегал. Ещё раз посмотреть хочется!
-  Я ничего не поняла, - честно призналась Таня Федосеева. – Да и страшно очень.
-  А я по Булычёву ещё мультипликационный фильм видел, - хвастался я своей эрудицией, - «Тайна третьей планеты». Там тоже нехило.
-  И я смотрел! И я смотрела! – кричали мои одноклассники.
Зоя Михайловна радовалась, что доставила нам удовольствие. Она была хорошей женщиной и вроде бы даже любила детей. По крайней мере, сейчас мне вспоминается о ней исключительно приятное. То есть почти ничего.
-  Ну, а что сама Нийя думает? – лукаво улыбнулась Зоя Михайловна, глядя на новенькую девочку, которую посадили за парту со мной.
Класс взорвался хохотом. Лена пришла к нам всего неделю назад, пришла практически лысой. По причине какой-то странной болезни её постригли наголо, и лишь робкий ёжик слегка отросших волос украшал в тот момент её черепушку. Впрочем, сама Лена не стеснялась своей лысины и не носила никаких головных уборов. Все эти дни мы смотрели на неё настороженно, в ней было что-то не то, что-то не наше, что-то не детское, чуждое. Она держалась очень по взрослому, и разговаривала очень умно, и глаза у неё были очень внимательные и пронзительные – под их взглядом становилось неуютно. Мы были дружным классом, но с Леной за эту неделю никому, кроме, пожалуй, меня сдружиться не удалось. Она отпугивала не только своей лысиной.
Класс смеялся, и Зоя Михайловна поняла, что допустила педагогическую ошибку. Разозлившись на себя за то, что обидела в присутствии одноклассников девочку, она замахала на нас руками и закричала:
-  Ну-ка тихо все, тихо! Пошутить уж нельзя.
Ничуть не смутившись учительской шутки, Лена-Нийя поднялась с места и начала говорить о фильме.
-  Нийя чрезвычайно трагический персонаж, - зазвучал её надтреснутый и какой-то звенящий голос. – Представьте, что вам однажды скажут, что вы не человек, что у вас нет папы и мамы, что вас вылепили из биомассы, что вы всего лишь функция для осуществления чьих-то планов.
-  Я теряюсь, ставя себя на её место, - говорила лысая девочка Лена. – Я в полной растерянности. Я одна в целой Вселенной, я оказываюсь в чужом и неизвестном мне мире, я не помню своего прошлого.
-  И лишь какой-то пугающий голос, - вздохнула она, преодолев этим вздохом мгновение трагичного молчания, - бубнит в твоей голове одну и ту же фразу: «Иди на «Астру»! «Иди на «Астру»! «Иди на «Астру»!..
-  Иди на «Астру», Нийя! – крикнул Миша Добродеев.
Класс снова взорвался смехом.

С этого дня все стали называть Лену Нийей.

Лишь я продолжал звать её Леной.
-  Игорь, - тихо зовёт меня Лена на уроке истории, - ты слушаешь AC/DC?
-  Конечно! – киваю я в ответ.
-  А Judas Priest?
-  Моя любимая группа, - скалю я зубы.
-  Приходи ко мне домой, - щурит глаза Лена, - послушаем.
-  А где ты живёшь?
Оказывается, что живёт она в соседнем доме.
-  А ещё у меня совсем новая группа есть, - продолжает зазывать меня Лена. – Iron Maiden называется.
-  Что играют? – я опускаю руку под парту и трогаю Лену за коленку. Глаза её становятся ещё уже, ещё лукавее, мою руку она не убирает.
-  Металл! – восклицает она шёпотом. – Классно рубают.
Я поднимаюсь по коленке выше. Лена не останавливает движение руки и даже слегка раздвигает ноги, чтобы мои пальцы могли протиснуться к самой промежности.
-  Наверное, - радуюсь я только что придуманной шутке и своему пикантному положению, - на твоей планете все слушают только металл.
Лена хихикает.
-  Наверное, - кивает она.
-  Иди на «Астру»! – стараясь сдерживать голос в пределах шепотных децибел, рычу я как вокалист металлической группы. – О-о-о е-е-е, иди на «Астру»!
Теплая и доступная промежность – вот она. Я шевелю пальцами и сквозь колготки чувствую сочное, податливое мясо. Прирумяненная Лена равномерно дышит, облизывает губы и безотрывно смотрит на меня. Я обхватываю промежность всей ладонью, движение слишком резкое, предатель-стул скрипит подо мной и заставляет отвлечься учительницу.
-  Средний ряд, последняя парта! – зычно восклицает она. – Что у вас там за возня?!

Лена жила в однокомнатной квартире, довольно затхлой и ветхой. В комнате стоял диван, трельяж и старый-престарый платяной шкаф.
Сейчас мне вспоминается, что она ничего не говорила про родителей.
Мы слушали на поцарапанном и обшарпанном катушечнике Iron Maiden и тискались. Я тогда ещё не умел целоваться, а вот Лена, судя по всему, была опытнее. По крайней мере, старалась казаться таковой. Она открывала рот, высовывала наружу язык и с таким угрожающим видом приближалась ко мне.
Я брезговал её рта, языка и той влаги, что несли они с собой. А потому отворачивался в сторону. Лена досадливо морщилась на меня, но видимо понимала мою глупость и незрелость.
-  Дурачок, - бормотала она. – На нашей планете все любят целоваться.
-  Чего же ты оттуда улетела? – нашёлся что ответить я. – Целовалась бы да целовалась.
Лена улыбалась. Улыбалась и, обняв меня, прижималась ко мне плотно-плотно.
-  Ты умненький, - заглядывала она в мои глаза. – Поэтому и нравишься мне. Может быть, из тебя даже получится какой-то толк. В отличие от остальной биомассы в твоём классе.
Она опускала руку на мои брюки и поглаживала через ткань мою набухшую пипиську. Я отдёргивал её ладонь – мне было неловко, что меня щупает девчонка.
-  Нет, всё же ты дурачок, - говорила Лена, отстраняясь. – Хотя нет, не дурачок. Просто маленький ещё.

Бассейн составлял всего десять метров в длину, но зато здесь имелась вышка. С вышки нас раз за разом сгонял какой-то туповатый мужик – работник оздоровительного центра, который наши школьные шефы, производственное объединение «Оргтехносинтез» (вроде бы так они назывались), разрешали посещать один раз в неделю. Снаружи бассейн представлял собой какое-то аляповато построенное строение, походившее на склад, но внутреннее помещение радовало глаз. Кроме бассейна здесь имелась сауна и бильярдная. В бильярдную нас не пускали, зато был открыт доступ в сауну. Наш класс ходил купаться по четвергам. Вроде бы это было бесплатно.
На вышку мы все же забирались и с отчаянными воплями ныряли в воду. Высота её составляла метра два – вполне прилично. Когда я впервые залез туда, то поразился тому, каким маленьким показался бассейн. Сердечко предательски сжалось от страха. Я все же рискнул шагнуть в эту отдалённую голубенькую субстанцию и, вынырнув через бесконечно долгое мгновение, счастливый, в лихорадочной трясучке, поплыл к бортику. Работник центра тут же выскочил из подсобки и глазами стал отыскивать нарушителя дисциплины. Сделать это в кутерьме из почти тридцати тел было сложно.
-  Если кто-то ещё раз заберётся на вышку, - проорал он, - все тут же отправятся по домам.
Класс притих, но лишь на минуту. До тех пор, пока мужик не скрылся из вида.
-  Молодец! – услышал я голос Лены. – Решился всё-таки.
Она сидела на скамейке в купальном костюме и резиновой шапочке и с легкой улыбкой смотрела на меня.
-  Ничего сложного, - мотнул я головой. – Ты чего не купаешься?
-  Я окунулась, - отозвалась Лена. – С меня достаточно.
-  Приходить сюда ради того, чтобы один раз окунуться? – недоумённо взирал я на неё. – Одна ты не купаешься.
-  Мне и здесь хорошо. На моей планете не любят купаться. Я лучше на тебя полюбуюсь.
Я оттолкнулся от бортика и поплыл к центру водоёма. Вокруг меня плескались и визжали одноклассники.
-  Наконец-то эта инопланетянка сифилисная вылезла, - услышал я голос.
Говорил Саша Агареев.
-  Точно! – согласился с ним другой, обладателем которого был Вадим Варламов. – Такая противная. Строит из себя чё-то.
-  А почему это она сифилисная? – подплыл я к ним.
-  Ну а кто ещё? – отозвался Агареев. – Просто так что ли её налысо постригли?
-  Она уже не лысая, - защищал я Лену.
-  Да какая разница! – поморщился Варламов. – Сука и есть сука. Что не спросишь её, морщится всё время. «Тебе это знать не надо, биомасса!» Овца!
-  А ты что её защищаешь? – подозрительно смотрел мне в глаза Агареев. – Подруга что ли твоя?
-  Ну правильно, - фыркнул Варламов, - они же за одной партой сидят. Уже подцепил сифилис?
Они дружно заржали.
Я бросил лихорадочный взгляд в сторону Лены. Она смотрела на меня настороженно, словно слышала наш разговор, хотя среди всего шума слышать его вряд ли могла.
-  Да ладно, пацаны, чё вы, - пробормотал я. – Нафиг она мне нужна, дура эта.

Раз в месяц, а порой и чаще, Зоя Михайловна устраивала нам чаепития. Все приносили сладости, кто-нибудь – магнитофон, мы заваривали чай и после небольшой чайной церемонии начинали танцевать. Точнее беситься, потому что танцами наши телодвижения назвать было сложно.
-  Потанцуем? – подходит ко мне Лена.
-  Давай, - робко соглашаюсь я, оглядываясь по сторонам.
Мы обнимаемся и под медленный танец, звучащий из хриплых магнитофонных динамиков начинаем топтаться в центре класса. Танец вдвоём - шаг неординарный и вызывающий. Присвистывая и корча гримасы, одноклассники пялятся на нас.
-  Чего не заходишь? – спрашивает меня Лена. – Музыку бы послушали, покувыркались.
Меня пугает её открытость. В ней что-то подозрительное, настораживающее. Я вспоминаю, как мы целовались и от этого воспоминания мне то ли стыдно, то ли страшно. Она готова принять меня всего, всего без остатка, я же даже частично не принимаю её. Что-то сдерживает меня. Может, нечто, таящееся в глубинах, а может взгляды одноклассников.
-  Времени нет, - отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза.
-  А, - понимающе вздергивает носик Лена. – Ты заходи, не стесняйся. Я всегда тебе рада. Ты хороший.
-  Игорь с сифилисной танцует… - слышу я доносящийся со всех сторон шёпот. – Тоже сифой стать захотел.
Песня в самом разгаре. Я освобождаюсь от Лениных рук.
-  В туалет сгоняю, - говорю я.
Когда я возвращаюсь в класс, Лены уже нет. Толпа пацанов, воспользовавшись отлучкой Зои Михайловны, зажимает на парте Таньку Федосееву. Девочки стоят в противоположном углу и осуждающе-игриво наблюдают за сценой. Танька лежит на парте, её щупают десятки рук, она смеётся, визжит и пытается брыкаться.
Я понимаю, что не должен отставать от коллектива, кидаюсь в толпу и вместе со всеми тяну свои ладони к Танькиному телу.

Борт ванной был самым романтичным местом моего детства. Я открывал в кране воду, если в доме находились родители, не открывал, если их не было, стягивал штаны и теребил свой пенис. После появления в классе Лены, в голову лезла только она.
Я представлял себя могущественным карликом Туранчоксом, который содержал в подвалах своей тюрьмы сотни искусственно выведенных девушек. Каждый вечер я вызывал к себе по одной.
-  А сегодня – Нийю! – приказывал я слугам.
Они отправлялись в подземелье и вскоре приводили закованную в наручники девушку в разорванном платье. Лицо Нийи рассекали кровоподтёки, она была испугана, она дрожала, она понимала, что её ожидает нечто страшное.
-  Ты мечтаешь об «Астре»? – медленно и вдумчиво произнося слова, спрашивал я её.
-  Да, мой господин! – отвечала Нийя. – Я каждую минуту мечтаю об «Астре».
-  О какой «Астре» ты мечтаешь, потаскуха?
-  Я мечтаю о вашей «Астре», мой Туранчокс.
-  О моей?!
Я был доволен её ответом.
-  Встань на четвереньки, - произносил я.
Нийя вставала.
-  Скажи мне, чего ты хочешь? - шептал я ей в ухо и трогал кончиками пальцев проступающую через разорванный балахон кожу.
-  Я хочу на «Астру»! – вскрикивала Нийя. – Я хочу на неё!
Я сбрасывал свои карликовые инопланетные штанишки, выпускал наружу член и приподнимал подол её балахона.
-  «Астра» готова! – шептал я, приближая член к её бёдрам. – Иди на «Астру», Нийя!
-  О-о-о!!! – сладострастно стонала Нийя. – «Астра»!
Движение руки прервалось на самой высокой частоте, я вскочил и направил струйку спермы в раковину.
Почему-то каждый раз в момент извержения я становился сам себе противен.

Урок математики не начинался. Мы сидели по партам, ждали учительницу. Она не появлялась. После пятиминутного ожидания класс посетила восторженная мысль, что урока не будет. Все завертелись, заговорили, радостно зашумели.
-  Эй, Нийя! – крикнул Миша Добродеев.
Лена повернулась на голос.
-  Иди на «Астру»! – заорал Добродеев и плюнул в Лену через трубку жёванной бумажкой.
Бумажка попала ей в глаз. Лена дёрнулась и закрыла лицо рукой. Бумажка застряла в ресницах, она выковыривала её, морщилась и что-то неслышно шептала.
-  Иди на «Астру»! – плюнул в неё с другого ряда Саша Агареев.
Липкая, пропитанная слюнями бумажка повисла на Лениной щеке. Она смахнула её нервным взмахом руки.
-  Иди на «Астру», Нийя! – вскочив со своего места и подбежав к Лене вплотную, направил в неё свой жёванный патрон Вадим Варламов.
Бумажные снаряды полетели в неё со всех сторон.
-  Иди на «Астру», сифилитичка! – кричали мои одноклассники, выплёвывая на неё вырванные из тетрадей клочки бумаги.
-  Иди на «Астру», уродина! – они летели и залепляли ей лицо. Лена уже перестала защищаться от них.
-  На «Астру»!!!
Я сидел на своём месте, не поворачивая головы, и делал вид, что читаю учебник по математике. Впрочем, почему делал? Я на самом деле его читал. Я хорошо учился, математика всегда шла у меня на пять.
Больше всего в эти мгновения мне не хотелось встретиться глазами с Леной.
 -  Биомасса! – глухо выкрикнула она, закинула учебник с тетрадью и пеналом в портфель и выбежала из класса.
Вдогонку ей раздался свист и улюлюканье.
-  Беги за женой! – крикнул мне кто-то.
-  Иди в жопу, - огрызнулся я.

Какая-то усталость. Быть может, раздражение.
- Привет, - говорит мне Нийя.
- Здрасьте, - отвечаю я.
Лёгкая усмешка. Усмешка ли? Лишь движение уголками губ.
- Как дела? – спрашивает она.
- Зашибись.
- А…
Стоять и ждать реакции. Презрение. Что ещё, кроме презрения?
- Погуляем?
- Не хочется что-то, - морщусь я.
- Да ты не думай, я не в обиде, - она смотрит искренне-искренне. – Правильно делаешь, что не вмешиваешься. А то бы и тебе досталось.
Нарыв лопается. Вот так просто: сначала мутно-белёсый нарост наливается, тяжелеет, зудит, а потом – раз, и всё. Лишь слегка надавить достаточно.
- Что тебе надо?! – взрываюсь я. – Что тебе от меня надо?!
Взгляд. Долгий такой, пронзительный. Непонимающий – ну да.
- Я не знал тебя и знать не желаю! – голос дрожит, вибрирует. Что-то странное в нём.
- Я… - срывается с губ Нийи.
- Отстань от меня, не нужна ты мне! Знать тебя не хочу, неужели не понятно?!
Фон светлый. Всё же светлый. И такая чудная, прелестная пляска пятен. Одно, второе, десятое… Сливаются, словно в калейдоскопе. Кружатся, жгут. Беспокойные.
- Иди на «Астру»! – ору я что есть мочи.
Раз-два-три, раз-два-три. Влево-вправо, вправо-влево. Амплитуда широка и свободна. Можно подниматься до предела и даже чуть выше. Там, за линией, совершенно новые познания.
- Иди на «Астру»! – я хочу, чтобы мой крик заполнил её всю. Я чувствую, что у меня получается это.
Слюна. Мешает слюна. Бурление, во вращении радость и освобождение. Потоки уносятся и хочется вслед. Одно мгновение, один крохотный миг. Влага, наполнение и взмах.
- Иди на «Астру», сука!!! – я выплёвываю скопившуюся во рту слюну Нийе на лицо. Она зажмуривается и замирает.
Мы стоим одни и почему-то вокруг всё белое. Я понимаю, что единственное, что вижу вокруг – это молочно- белая пустота.
- Ты прав, - говорит тихо Нийя. – Надо улетать. Эта планета не для меня.
Раздаётся шум, он нарастает, он врезается в тело, он наполняет его своими фибрами. Большой и блестящий космический корабль возникает из молочной жижи, опускаясь с невидимых небес на невидимую поверхность. Я замечаю надпись на его борту: ASTRA. Шум невыносим, от него готовы лопнуть барабанные перепонки. Я затыкаю уши.
Вдруг всё обрывается. Почти всё. Шум затихает и лишь с лёгким звуком, похожим на выдох, открывается люк корабля. В проёме появляются люди в серебристых костюмах, они приветливы и улыбчивы, они радостно машут руками.
- Нийя! – кричат они. – Забирайся! Скорее, скорее!
Нийя одаривает меня прощальным взглядом. Я понимаю всё правильно – он такой отстранённый, уносящийся. Прощальный.
- Я хотела предложить тебе полететь со мной на мою счастливую планету, но сейчас понимаю, что ты не заслуживаешь этого. Ты такая же биомасса, как остальные. Впрочем… - готовая уйти, она останавливается. – Ты нравился мне немного, Туранчокс.
Она подбегает к кораблю, и люди в серебристых костюмах помогают ей забраться внутрь. Гул рождается заново, нарастает, корабль срывается с места и уносится в глубины молочной пустоты. Я остаюсь один, хочется закрыть глаза, хочется забыться. Я чувствую облегчение.

Лену больше никто и никогда не видел. Никто даже не вспоминал о ней, словно её не было вовсе.
 
                * * *

Очередная бессонная ночь, их слишком много в последнее время. Я лежу на спине и разглядываю тёмную поверхность потолка. Рядом сопит жена, в соседней комнате ворочаются дети – сын и дочь. Я в очередной раз закрываю глаза и пытаюсь отогнать беспокойные мысли. Мысли не исчезают.
-  Забери меня, «Астра»! - шепчу я в темноту.


                Короткий рассказ о сексе


- Секса нет, - говорила она, застёгивая лифчик.
Когда-то раньше войти в неё представлялось верхом блаженства. Она ложится на кровать, раздвигает ноги – ты входишь и замираешь. Её глаза закрыты, грудь вздымается и можно кусать соски. Так и делал, но она кричала потом – я норовил прокусить насквозь. Всегда хотелось ощущения – одного единственного, специального – оно приходило, но уже в виде воспоминаний. Каждая секунда, каждый миг – они тут же становились прошлым. А ты в ней… Это тоже из прошлого, я никогда не чувствовал настоящего, находясь в ней. Все те минуты обладания ею, все они – отложения памяти. Она любезно предоставляет их, но иногда с деформациями. Расплывчатые пятна, пересечения линий и грохот со всех сторон. Она всегда за пределами и, даже прикасаясь к ней, касаешься не её, а чего-то другого.
- Секса нет, - говорила она, надевая юбку. – Секс – это иллюзия. Ты наделяешь действо смыслами, одариваешь эмоциями, но оно бессмысленно. В нём отсутствует конечность, трудно отыскать начала, скольжение присутствует постоянно и глаз фиксирует лишь одномерность.
Когда-то раньше она была задастой девкой, которой я весело подмигивал, прижимая к перилам. Она застенчиво потупляла взор, но рук моих не убирала и послушно поднималась пролётом выше – в чёрное и затхлое отверстие двери. Послушно расстёгивала пояс, послушно вставала на четвереньки… Когда-то… Когда-то… Мне очень нравится это слово: Когда-то. Она и сейчас такая же – задастая и послушная, но я начертил уже грань. Тонкая линия, кривая и нечёткая – она и зовётся Когда-то. За нею – вспышки и горение, за нею – выпуклость и упругость, за нею – блики и затемнения. После – лишь унылая одномерность. Одномерность. Она права – это одномерность. Одна линия, одна плоскость – стороны отсутствуют и невозможно закинуть голову. Невозможно обозреть горизонты, земля и небо не разделяются больше ими. На поверхности – выступы, за них цепляешься и ползёшь. Давление равномерно, выделений не допускает. Вроде бы темно.
- Секса нет, - говорила она.
И я ей верил.




         Красивая история любви с печальным концом               
               

- Красивую  историю  любви? - переспросил я её. Она лежала на спине, под пуховым одеялом. Бледная-бледная. - Пожалуйста.
И начал:

Женщина, спустившаяся в тот день с гор, была необычайно красива. Старейшины радовались:
- Люди гор выполняют условия мира. Без сомнения, она - то, что нам нужно.
Её поместили в ветхую хижину на краю деревни. Она была полуразрушенной – стены покосились, в потолке зияли дыры. Было лето однако, дожди ожидались не скоро. Да к тому же избранных женщин всегда помещали сюда.
До её смерти оставалось пять дней.
На  следующее утро воин, приносивший ей пищу и воду, рискнул заговорить с ней.
- Я  видел тебя прошлой осенью, - сказал  он. - В долине. Ты несла огромный кувшин – наверное там было вино.
- Да, -  улыбнулась она. -  Прошлая осень была урожайной, мы наготовили много вина. Ты когда-нибудь пробовал вино, сделанное людьми гор?
- Нет.
- Жаль. Оно сладкое как нектар.
Он почему-то смутился на её слова. Отвёл глаза и поспешил выйти наружу. До смерти её оставалось четыре дня.
- Тогда, прошлой осенью, - сказал он ей на следующий день, - ещё не было перемирия. По закону я должен был убить тебя. Я даже целился в тебя из лука…
Она смотрела на него долго и пристально.
- Спасибо… - ответила потом. - Что не сделал этого…
Голос её был нетвёрд, губы дрожали. Он дотронулся до её лица, она не отстранилась. Они сблизили губы.
Три дня оставалось до её смерти.
- Почему избранной стала именно ты? - спрашивал он её днём позже.
- После чумы, что случилась этой зимой, у нас осталось совсем мало женщин. Меня  выбрали потому, что у меня никого нет: ни родителей, ни мужа, ни детей. Я лучше всех подходила для жертвы.
- Это несправедливо, - сказал он.
- Ничего уже не изменишь… Лучше обними меня покрепче, мне холодно.
Он обнял её – она дрожала в его объятиях. Не то от холода, не то от страха.
Ведь до её смерти оставалось всего два дня.
- Как  сделать, чтобы эта женщина не умерла? – спросил он на следующее утро главу старейшин.
- Она избранная, - ответил тот. – Она должна быть принесена в жертву.
- Но она так красива, так…
Старейшина усмехнулся.
- Смирись, - сказал потом. - Любовь многих сводила с ума, но есть нечто, что выше любви. Это закон. Она должна умереть.
Один день, лишь один день оставался до её смерти.
И он прошёл.
За час до церемонии он сказал ей:
- Когда я поведу тебя к жертвенному камню, у нас будет время бежать. Мой конь ждёт меня в роще. Мы отправимся к морю – там  нас  не найдут.
- Не надо, - ответила она. - Если я не умру сегодня, начнётся новая война. Придут новые болезни – боги не простят этого.
Он уговаривал её пылко и страстно – она была неумолима.
И он повёл её на смерть.
За мгновение до того, как шаман вонзил ей в грудь клинок, она послала прощальный взгляд своему любимому. Взгляд её был добр и кроток, но он  обжёг его. Клинок пронзил её сердце, кровь заструилась по рукоятке и – густая, горячая – потекла на песок. Женщина качнулась и упала. Жертва была принесена.
Мёртвое тело сбросили в ущелье. Воин приходил к пропасти каждый день, долго стоял у края, задумчиво смотрел вниз. Смотрел в небо, смотрел на лес. Вокруг было тихо и умиротворённо. Дул тёплый ветер, пели птицы. Отдаваясь странному наитию, он шептал в пустоту:
- Спи спокойно, любимая…
Птицы замирали в вышине, останавливали биение крыльев и словно прислушивались к загадочным звукам человеческого голоса.
- Спи спокойно, любимая…- шептал он снова.
Ветер обрывался, деревья глушили шум своих крон, травы – дрожь своих стеблей, и лишь три скорбных слова продолжали звучать в мертвенной тишине.
- Спи спокойно, любимая…

- Дурак, - поморщилась она. - Опять с печальным концом.
Я лишь развёл руками.
- Так получается.
- Принеси-ка мне лучше кофе.
Я  направился  на  кухню. Включил кофеварку. Когда кофе был готов, наполнил чашку. Она была совсем маленькой. Я положил туда ложку сахара, а потом подмешал стрихнин. Я совсем не волновался и был даже весел отчего-то.
Она пила кофе, а я смотрел на неё и не мог сдержать улыбки.
- Чего улыбаешься? - вернула она чашку.
Я убрал улыбку с лица. Посмотрел ей в глаза.
- Спи спокойно, любимая, - шепнул ласково.



                Моя подруга


- Твоя подруга – ****ина, - сказали мне озабоченно пацаны. – Она валяется со всеми подряд, даже с нами. Прими меры.
Я ковырялся спичкой в зубах.
- Я её не брошу, - ответил им.
- Ну смотри, - пожали они плечами. – Наше дело – предупредить.

- Паша, твоя подруга – ****ина, - сказали мне озабоченно подруги моей подруги. – Перед всеми ноги раздвигает, даже перед твоими друзьями. Сделай что-нибудь! Ты выглядишь с ней последним долбоёбом.
Я открыл банку пива и сделал глоток.
- Я не собираюсь её бросать, - ответил им.
- Ну и дурак! – поморщились они. – Настоящий парень давно бы научил её уму-разуму.

- Павлик, сынок! – сказали мне озабоченно родители. – А ведь твоя подруга… ****ина. Нам одна женщина из соседнего подъезда рассказывала – прямо на скамейке её оприходовали. Трое или четверо.
Я закрылся в туалете и уселся на унитаз.
- Она мне нравится, - крикнул им. – Бросать её не собираюсь.
Родители не теряли надежды образумить меня.
- Павлик, ты же хороший парень. На электрика учишься. Возможно, тебя на завод возьмут. А кто она? Продавщица в комке! Да ещё – ****ина.
- Разговор окончен, - сказал я им.

- Павел, долго думали, говорить ли тебе об этом, - сказали мне озабоченно родители моей подруги, - но дело в том, что Наташа – по всей видимости… ****ина. Она даёт всем, кто ни попросит. Нам кажется, что у неё триппер.
Я достал из пачки сигарету.
- А мне по фигу, - ответил им. – ****ина – не ****ина, зато моя. Всё равно её не брошу.
- Идиот! – крутили они пальцем у виска.

- Подруга – ****ина! Подруга – ****ина! – кричали мне дети на улице.
Я свернул с дороги. Попытался обойти их стороной.
- Разберись с ней! – кричали дети. – Хули ты как ****юк последний!
Я закинул в рот жевательную резинку.
- Отстаньте от меня! – отмахнулся от них. – Наташа – моя подруга, и точка.
- Чмо! Мудило! – кидали они в меня камни.
Я не обращал на них внимания.

- Привет, ****ина! – сказал я подруге.
- Привет, - ответила она. – Что, уже рассказали?
- Рассказали. Может и ты рассказать хочешь?
Она помолчала, подбирая слова.
- Да ничего особенного не было. Дала на днях двум пацанам, и всё. Просто очень просили! Симпатичные такие, добрые. Прикольные.
- Двум? – я был искренне удивлён.
- Да, всего двум!
У меня отлегло от сердца.
- Хех, а мне тут такое наговорили! Гады злобные.
- Они такие!.. Они обосрут и прощенья не попросят.
- Люди, бля… Сколько ж в них злобы!..
- Люди, да! Никого хуже людей нет.
Инцидент был исчерпан.
- Потрахаемся? – предложила Наташа.
- Давай, - согласился я.
Мы потрахались. Наталья – бесподобная трахальщица. У меня, правда, никого, кроме неё не было, но уверен, что с ней никто не сможет сравниться. Да и все пацаны так говорят.
- Ну ладно, пойду, - сказал я, одеваясь.
- Пока, - поцеловала она меня.
- Завтра позвоню. Может, в кино сходим.
- Завтра меня не будет. Пацаны на шашлыки звали.
- А-а… Ну тогда послезавтра.
- Звони.
Мы попрощались.
Хоть как её называйте, думал я, а всё равно она моей будет. И пусть я буду последним гадом, если когда-нибудь предам свою подругу!



                Мясо


Командировка длилась всего сутки. Я приехал в город рано утром, бросил вещи в гостинице и отправился на завод. Время пролетело незаметно – пробегав весь день по кабинетам и цехам, я перевёл дух лишь поздно вечером. Задание по закупкам было выполнено, договор подписан. Я вернулся в гостиницу в двенадцатом часу и у парадного входа снял проститутку.
Она была любительницей – я понял это сразу. Маленькая, хрупкая девушка с распущенными льняными волосами, которая нервно переминалась с ноги на ногу и вертела в руках дешёвый сотовый телефон, делая вид, что ждёт кого-то. Видимо, она появилась здесь всего во второй-третий раз. Возможно, и в первый.
- Сколько? – спросил я, подойдя вплотную и заглядывая в её испуганные голубые глаза.
Она смутилась. Отвернулась, опустила голову, словно пытаясь оставить за собой последний шанс быть правильной. Шанс, что её приняли за кого-то другого.
Шансов не было. Вскинув глаза, она шёпотом пробормотала:
- Штука.
Я усмехнулся.
- Оборзела что ли? Пятьсот с тебя хватит.
Очередная волна смущения поглотила её. Она сделала шаг назад, стушевалась, сжалась как-то по-детски и вероятно хотела убежать. Убежать от меня, от этой гостиницы, которая привлекла её, потерянную и несчастную, своими тусклыми огнями, от самой себя. Борьба в ней длилась пару секунд.
- Хорошо, пятьсот - тихо произнесла она.
И тут же поспешно добавила:
- За час.
«Моя», - удовлетворённо отметил я про себя.
- Посмотрим, - кивнул я, - час или сколько там. Иди за мной.
Я зашагал к дверям. Девушка послушно засеменила следом.
В лифте я ощупал её. За нами стояли двое мужчин в костюмах, негромко разговаривали. Я потрогал девушку за задницу. Она метнула в меня испуганный взгляд, передёрнулась, а потом, уставившись прямо перед собой на двери лифта, сделала вид, что ничего не происходит. Мужчины замолчали.
Я трогал её через кожаную юбку за ягодицы. Задница была худой и костлявой. Задрав её дешёвую поношенную юбку, я просунул ладонь между ложбинок и пошарил пальцами в промежности. «Мокренькая», - улыбнулся я своим мыслям. Мужчины стояли и смотрели на то, что я делаю.
На седьмом мы вышли.
- Проходи, - открыл я дверь номера.
Девушка прошмыгнула внутрь и в нерешительности остановилась в коридоре.
- Снимай обувь и на кровать, - подтолкнул я её в спину.
Она скинула туфли, прошла в комнату, поставила на пол свою сумочку и застенчиво уселась на краешек заправленной кровати.
- Раздеваться? – спросила она, испуганно хлопая ресницами.
- Не надо, - ответил я. – Я не буду тебя ****ь, мне это противно.
Она недоумённо смотрела на меня.
- Мы просто потрогаем друг друга.
Я подошёл к ней, расстегнул ширинку и достал пенис.
- Гладь его.
Она обхватила член ладошкой и принялась неловко мастурбировать.
- Просто гладь! – крикнул я. – Ты не понимаешь по-русски, тупая сука!
- Я понимаю, - дрожащим голосом ответила она. – Просто гладить.
Она стала отчаянно гладить мой член. Я не рассчитывал на эрекцию, но на этот раз она произошла удивительно быстро.
- И яйца, - сказал я.
- Гладить? – вскинула она глаза.
- Да.
Ладошка её нервно заскользила по моей мошонке. Я закрыл глаза и стал считать. Мысли путались, ясность отсутствовала, тысяча далась чрезвычайно тяжело.
- Чёрт! – бормотнул я. – Я весь вымотан. Даже стоять трудно.
- Может, ляжете? – спросила девушка.
- Да, пожалуй.
Я лёг на спину. Полы пиджака разметались по кровати, галстук съехал набок.
- Мне гладить? – спросила она.
Перед глазами плясали пятна. Я размазывал фон в однородную серую массу. Капли. Ромбы. Всегда в движении, всегда подвижны. Полностью не искоренить.
- Может в рот? – доносился до меня её голос.
Она нагнулась и поместила мой набухший член в свой маленький, некрасивый и кривой ротик. Я вскочил и с размаха врезал ей в лицо. Девушка отлетела в сторону и ударилась о тумбочку.
- ****ь! – закричал я. – Курва! Вонючий кусок мяса! Кто породил вас на свет, похотливых и мерзких сучек!?
- Я не знала! – закрывая лицо руками, плакала девушка. – Я не знала, как надо.
- Может быть, Бог! – возвышался я над ней. – Скажи, Бог породил вас? Скажи, я хочу знать!
- Бог! – кивала она. – Бог породил!
Кулаки были занесены для повторных ударов. Девушка отпрянула и попыталась забиться под кровать.
«Что я делаю?», - мелькнуло в голове. – «Как в прошлый раз не надо».
Я выпрямился, отошёл от кровати и в задумчивости стал ходить по комнате.
- Бог ни в чём не виноват, - говорил я. – Как может быть в чём-то виноват какой-то Бог? Да и нет вовсе никакого Бога!
Я рассмеялся.
- Точно, точно! Всё очень просто, к чему сомнения и терзания. Никакого Бога нет! Всё только мясо. Душное, тлеющее мясо.
Я помог девушке подняться и положил её на кровать. Лицо её было заплакано, струйка крови бежала по нему. Я сходил в ванную, намочил полотенце и стал вытирать им её лицо.
- Ну всё, всё, - говорил я и гладил её по волосам. – Всё прошло. Закончено и забыто. Сейчас займёмся сексом. Ты же хотела секса. Хотела, а? Чего молчишь?
- Хотела, - поспешно кивнула девушка.
- Вот. Хорошо. Ложись на живот.
Она легла на живот. Я стянул до колен кожаную юбочку, а за ним и показавшиеся мне ужасно дешёвыми и пошлыми розовые трусики. Маленькая неразвитая попка предстала моему взору. Я раздвинул ягодицы и провёл пальцем по анальному отверстию.
- Мясо, - засмеялся я.
- Сюда мы не договаривались, - повернув голову, заверещала девушка.
- Ты не хочешь сюда?
- Сюда дороже.
- Сколько?
- Тысяча. Только за сюда.
- Для чего тебе тысяча, сучка? Что ты будешь с ней делать?
- Мне нужно.
- Нужно ей…
Я послюнявил указательный палец и ввёл его в анальное отверстие.
- А! – коротко вскрикнула девушка.
Меня этот крик развеселил ещё больше. Я засмеялся в голос. Водил пальцем и смеялся.
- Я Анвару скажу, - бормотала девушка. – Он приедет и разберётся.
Я хохотал.
- Так нельзя, - пищала она. – Должны быть пределы какие-то.
Я хохотал.
- Я на работе. Я тружусь, как все. А Анвар злой. Ему убить – раз плюнуть.
Я хохотал.
Выдернув палец из анального отверстия, я поднёс его к её лицу.
- Облизывай!
- Я…
Я замахнулся. Девушка зажмурилась, а потом поспешно обхватила губами мой указательный палец.
- Трепетней! – говорил я. – Жарче!
Потом она лизала и другие мои пальцы. Я позволил ей сделать это и с пальцами ног.
- А ты хорошая, - говорил я ей. – Удивительно хорошая. Я не рассчитывал найти в этой дыре такой прелестный образец. Может быть, прогуляемся по городу? Посидим в кафе. Ночь вроде бы тёплая.
- Почему бы нет, - устало пожала плечами девушка.
Мы стали одеваться.
В кафе под открытым небом, где звучала какая-то противная музыка, мы сели за свободный столик. Я взял бутылку вина и две порции шашлыков. Несколько пьяненьких пар кружилось между столами. Неожиданно для себя я потащил девушку танцевать.
- Хорошо здесь, да? – спросил я её.
- Да, неплохо, - отозвалась она.
- Я не большой поклонник таких заведений, но иногда, после тяжёлого дня необходимо расслабиться. Здесь есть своё очарование.
- Я люблю бывать в кафе.
Я внимательно разглядывал её лицо.
- У тебя синяк останется, - сказал ей.
- А, ладно! – мазнула она рукой.
Мы кружились на освещённом пятачке, я прижимал девушку к груди, мне было хорошо.
- Знаешь, - шептал я ей на ухо, - как тяжело переживать разочарования и неудачи. Ты словно умираешь. Словно весь мир рушится в одночасье, а на его месте выстраивается какой-то другой – непонятный и враждебный.
- Что они хотели мне доказать? – продолжал я говорить. – Все эти гнойные сучки, которые не знают, как правильно прожить жизнь, но зато изощрённо умеют унижать. Нет, они не плюют тебе в лицо, не кричат тебе злобных фраз, они просто тихо ненавидят тебя. Ненавидят и заставляют свою ненависть материализоваться в несчастья. Я никогда не понимал, как им это удаётся.
- Девочек портят с рождения, - говорил я. – Им внушают их исключительную роль, какое-то немыслимое главенство. Вы – загадка природы, говорят им мерзкие церемониймейстеры жизни, вы – сосуд красоты. Вы – избранные существа, вас должны носить на руках и облизывать. Разве это так? Разве есть в тебе какая-то запредельная тайна? Неизведанные глубины? Разумеется, нет. Ты проста и убога. Ты ничтожна.
- Я ничтожна, - словно эхо повторяла она.
Мы кружились в танцах, ели шашлык, пили вино. Мне было очень хорошо с ней. Я давно не встречал никого, с кем мне было бы так хорошо.
Потом, когда над городом уже забрезжил рассвет, мы шли под ручку по аллее и допивали очередную бутылку вина.
- Остановись, - попросил я её. – Я хочу кое-что показать тебе.
Она остановилась.
- Положи руку на асфальт.
Глаза её спрашивали «зачем», но вслух она не решилась задать этот вопрос. Присев, она прислонила ладонь к асфальту.
Я наступил на неё ботинком.
- Прочувствуй всё до мельчайших деталей, - сказал я ей.
И надавил ногой на ладонь.
- А-а-а! – застонала девушка.
- Прочувствуй, прочувствуй! Это очень важно.
- Мне больно! – крикнула девушка.
- Хорошо! – улыбался я. – Просто здорово! А так?
Я подпрыгнул и опустился каблуком на ладонь.
- Больно!!! – завопила девушка.
Я отступил на шаг, помог ей приподняться и стал дуть на руку.
- Ты должна понять, - говорил я, пристально глядя на неё, - ты просто обязана понять, что мне было в десятки, в сотни раз больнее. Понимаешь, в сотни!
- Понимаю, - кивала она.
- Ты молодец, - гладил я её руку. – Ты просто ангел. Тихий, кроткий ангел, спустившийся с небес на землю. Почему я не встретил тебя раньше?
Мы вернулись в гостиницу. Девушка изъявила желание попрощаться, но я попросил её проводить меня до поезда.
- Сделай мне приятное, - заглянул я в её голубые глаза. – Мне с тобой так хорошо.
Я взял такси, мы доехали до железнодорожного вокзала. Поезд отходил рано утром. Мы стояли на перроне и прощались.
- Мясо, - говорил я. - Вся причина в нём. Все истоки от него. Ты согласна?
- Я согласна, - отвечала она.
- Очень тяжело не поддаваться его власти, но иногда удаётся. Ведь удаётся же, правда?
- Конечно! – бодро ответила она и улыбнулась.
- Ты такая красивая! – воскликнул я. – Наконец-то твоё лицо озарила улыбка. Она сделала тебя просто прекрасной.
- Спасибо, - опустила она глаза.
Люди рассаживались по вагонам. Поезд должен был тронуться с минуты на минуту.
- Ты будешь ждать меня? – спросил я её.
- Обязательно, - смотрела она мне в глаза. – Я буду ждать вас всю свою жизнь.
Проводники поторапливали пассажиров.
- Всё, пора, - я обнял её, прижал к груди и поцеловал. – Денег тебе не даю, потому что всё это было гораздо глубже и серьёзней. Да?
- Да, - улыбалась она, - да.
- Согласись, это было что-то, близкое к нежности. Что-то, похожее на любовь?
- Это было великолепно, - шепнули её губы.
Я заскочил в вагон, поезд издал протяжный прощальный гудок и тронулся с места.



                Наследник очертаний


Двое учеников из седьмого «В», в котором я преподавал английский, отвафлили в туалете своего одноклассника.
Классный руководитель Рамзия Кадыровна рассказала о случившемся в учительской. Почему-то во время рассказа она улыбалась. Кто-то бы сказал «нервно», но мне так не показалось. Она просто улыбалась.
- Соси, говорят ему, - обводила она присутствующих учителей, в том числе и меня, мутными бегающими глазками. – А он взял, и сосать начал.
- О, господи! – поморщилась учительница литературы Елена Степановна. – Дикость какая! Это не Романов был?
- Романов, он самый! – подтвердила Рамзия Кадыровна.
- Этого следовало ожидать. Его постоянно обижали.
- Всё, вафлёром стал! – объявил учитель физкультуры Павел Григорьевич.
Почему-то он тоже улыбался.
- Ой, Павел Григорьевич, - попросили его женщины, - избавьте нас пожалуйста от определений. Как он теперь называется, нам не интересно.
- Это наверное Яхин с Путилиным сделали? - спросил Павел Григорьевич. -  Они же у вас главные хулиганы.
- Да, да, они, - подтвердила Рамзия Кадыровна. – Я уж сколько раз просила, чтобы их в другой класс перевели – не переводят. Постоянно они гадости какие-то совершают.
- Самоутверждаются! – хитро щурился Павел Григорьевич.
- Странный способ они избрали для самоутверждения, - Елена Степановна что-то записывала в журнале.
Оторвавшись, она вскинула глаза на меня, словно знала, что я на неё смотрю. Пару секунд мы напряжённо глядели друг на друга. Взгляд её был тревожный и удивлённый, словно что-то насторожило её во мне.
- Да уж, действительно странный, - повторила за ней какая-то женщина, имени которой я до сих пор не выучил. – Елена Степановна! – обратилась она к учительнице литературы. – Вы поведёте своих на выставку?
Та пожала плечами.
В учительской было буднично.
- И что вы сделали? – спросил я Рамзию Кадыровну.
Голос мой был хриплый, надтреснутый, все тотчас же посмотрели на меня, словно я сделал что-то неприличное.
- Что сделала? – переспросила она.
- Да. В милицию заявили?
Рамзия Кадыровна выглядела озабоченно.
- С директором поговорила… - тихим голосом прошамкала она. – Но он сказал, что милицию не надо. Сами разберёмся.


На днях я разговаривал с сестрой о Наследнике Очертаний. Мы шли по улице, накрапывал дождь.
- Но почему Наследник? – не понимал я. – Почему Очертаний?
- Блин, ну ты даёшь!.. – поворачивала она голову в мою сторону. – Ты прочерчиваешь линию жизни, она уходит вдаль, теряется в заносах, блёклая, едва видимая. Лишь очертания от неё можешь ты рассмотреть, лишь их.
- Это слишком неконкретно. Вряд ли я черчу что-то.
- Хорошо, не чертишь. Ты плывёшь по эфиру и, словно в дымке, очертания твоей сущности дрожат и отслаиваются. Каждому мгновению требуется своё очертание. Чтобы оно могло тебя запомнить. Чтобы могло вернуть тебя к себе.
Я всегда умел чувствовать образы. Этот тоже. Тем более сестра производила верные.
- И он Наследник? – смотрел я на неё неуверенно.
- Да, он наследует их. Он владеет ими. Он собирает их в своём безмерном хранилище, сортирует и вычленяет главное.
- У него есть они все…
- Да, все очертания у него.
- Все очертания всех людей…
- По крайней мере, твои – точно.
Я выстраивал логическую цепочку, я двигался к ядру.
- Значит, он главный! – воскликнул я.
Сестра остановилась. Я врезался в неё плечом.
- Ну наконец-то! – смотрела она на меня. – Дошло!
Я любовался ею, такой родной, приятной.
- Не грузись раньше времени, - сказала она и поцеловала меня в губы. – Но помни: рано или поздно он придёт к тебе!


Урок в седьмом «В» был последним по расписанию. Шестой урок вообще тяжело вести, в этом классе – особенно. Яхин и Путилин сидели на последней парте и стреляли по одноклассникам жёванными бумажками.
- Эй, вафлёр! – кричали они пацанёнку, сидевшему на первой парте. – Чё губы не красишь?
Класс хохотал.
Игорь Романов, бледный подросток с впалыми голубыми глазами, сидел, вжавшись в стул, опустив глаза. Я видел, как дрожали его плечи. Исподлобья он бросал на меня отчаянные взгляды – прося защиты.
- Игорь Дмитриевич! – крикнул мне Яхин. – А чё вы тёзку своего не спрашиваете? Он домашнюю работу ни фига не сделал. Спросите его!
- Да, спросите, - подал голос и Путилин. – Только его теперь надо женским именем называть. Предлагаю, Маша. Маша Романова.
Класс снова разразился хохотом. Я глядел на девочек – они не стеснялись смеяться. Вот, например, Таня Мещерякова – она любит крутиться у моего стола и как бы невзначай тереться задницей о моё плечо. Или Валя Костина. Она задирает подол юбки и когда я прохожу по классу, широко раздвигает ноги, чтобы я мог всё рассмотреть. Сердобольные учительницы, не стесняясь, называют их между собой ****инами. Они смеялись громче всех.
- Сегодня, - поднялся я со стула, - мы познакомимся с новым временем, которое называется Past Perfect Continuous. Please, open your copybooks and write down the date. Today is…


Сестра разделась и легла на кровать.
- Только аккуратней! – посмотрела она на меня снизу вверх.
- Постараюсь, - ответил я.
Нестойкий загар северных широт образовал на её спине вереницу небольших пятен – словно родинки, расположились они причудливым узором. Она ужасно комплексовала по этому поводу, всячески старалась вывести их, но к огромному её огорчению пятна не проходили.
Я поджёг пропитанную спиртом вату и просунул ножницы в банку.
- Хватит, - сказала сестра. – Тут быстро надо.
Медицинская банка припала к её спине.
- Держится? – вскинула она глаза.
- Держится, - подтвердил я.
- Молодец.
Я взялся за вторую.
- А Наследник Очертаний… - бормотал я. – Он… может помочь?.. То есть, я хочу сказать, он… как бы за меня?
- Да, - отозвалась она. – Он может помочь. Он для этого и создан. Когда он придёт к тебе, ты не должен его смущаться. Он твой друг.
Слова эти меня порадовали.
- Значит, ему можно всё рассказать, всем поделиться?
- Он и так всё знает о тебе. Он просто придёт и сделает всё, чего ты хочешь.
- Как он выглядит? Как я узнаю его?
- Он появится прямо из ниоткуда. Он будет могуч и прекрасен. Ты сразу поймёшь, что это он.
- И всё же мне как-то не по себе. Я не уверен, что смогу достойно встретить его.
- Не беспокойся об этом. Он объяснит всё, что надо. Он хороший.
Последняя банка заняла своё место.
- Всё? – спросила сестра.
- Угу.
- Тогда накрой меня одеялом.


Прозвенел звонок.
- Домашнее задание! – объявил я. – Дверь закрыта, никто не уйдёт, пока не запишет задание.
- У-у-у, западло…
Раздражённые школьники нехотя открывали дневники. Я продиктовал номер страницы и название текста для перевода.
- Все свободны, Путилин и Яхин остаются.
- Нихуя себе! – крикнул Яхин. – А чё такое? Почему?
- Домой торопимся! – возмущался Путилин. – Дела ждут.
- Для вас дополнительное задание.
- С какого это хера?
- Рты закройте и сидите. Я всё объясню.
Я выпустил детей из класса и закрыл дверь. Путилин сидел на своём месте. Яхин, обхватив пакет, стоял передо мной. Видимо, ещё надеялся уйти.
«Надо ударить так, чтобы он сразу потерял сознание, - мелькнула в голове мысль. – Одновременно с двоими я могу не справиться».
Свинцовая болванка была в кармане. Я отобрал её в прошлом году у какого-то третьеклассника, который кидался ей в коридоре. С тех пор она хранилась в моём кабинете. Я и не предполагал, что она может мне пригодиться.
Я нащупал её, обхватил и, выбросив вперёд руку, ударил Яхина, стараясь попасть в висок. Удар показался мне очень мягким, словно и не удар это был вовсе, а поглаживание какое-то. Лёгкий хруст донёсся до ушей. В первую секунду не происходило ничего, отчаяние от неудачи накатило на меня, я лихорадочно представлял, что надо делать дальше, но вдруг подросток закатил глаза и рухнул на пол.
В это мгновение уверенность вернулась ко мне.
Путилина я ударил ногой в лицо. Я видел, что он что-то кричал. Почему-то звук его голоса не был слышен.
Он перевернулся на стуле и откатился к стене. Я стал бить его ногами. Меня беспокоило, что всё это могут услышать в коридоре и начнут стучаться в класс. Рулон скотча был уже в руке, я стал обматывать им Путилина. Вроде бы перед этим я несколько раз ударил его болванкой.
Когда руки и ноги были замотаны, я заклеил скотчем рот. Потом то же самое сделал с Яхиным. Тот признаков жизни не подавал, но пульс его прощупывался.
Они лежали передо мной, связанные, беззащитные. Я приоткрыл окно и достал из ящика стола сигареты. В пачке оставалось всего две штуки. Я вытащил одну, закурил и облокотился о подоконник. Холодный ветер ударил в лицо. Я глубоко вздохнул.


- Наследник Очертаний придёт в самый напряжённый момент, - говорила мне сестра.
Спустив штаны, я сидел на диване.
- Это будет момент истины, самое судьбоносное мгновение твоей жизни.
Её рука теребила мой член.
- Мгновение, которое изменит тебя. После него ты станешь совершенно другим существом.
- Я верю в него! – шептал я.
Удовольствие нарастало, сестра глядела на меня с коварной улыбкой.
- Дрочим, дрочим, дрочим, дрочим… - бормотала она.
Я издал гортанный звук, какую-то смесь шипения и крика. И кончил.
- Ах, молодец! – засмеялась она. – Сегодня ты продержался дольше.


Свирепо рыча, Валера Путилин катался по полу, стараясь освободиться от пут. Я перевернул его на спину. Взгляд его был яростен. Ему даже удалось смутить меня.
Я достал из кармана ручку, снял колпачок и воткнул её подростку в глаз. Потом в другой. Он задёргался, замычал - пришлось навалиться коленями, чтобы сдержать его.
Я вспомнил, что в столе валялся канцелярский нож. Он оказался весьма поношенным, отупевшим, но всё же резал. Я провёл им по горлу Путилина. Кровавые края кожи раскрылись, кровь потекла по шее – я видел, что этого недостаточно. Я сделал ещё несколько надрезов.
Он был жив. Я сидел на нём и резал, резал, резал его горло. Руки были в крови, лицо тоже – брызги её летели во все стороны. Наконец я остановился. Путилин ещё трепыхался, но что-то подсказывало мне, что этого хватит. Что он должен сдохнуть.
Я перебрался ко второму.
Альберт Яхин лежал в двух метрах, животом на полу и слезящимися глазами смотрел на меня.
- Очнулся? – улыбнулся я. – Живучий, гад!
Он что-то мычал, перекатился на спину и взглядом своим просил меня отлепить со рта скотч. Видимо, слова, которые он собирался сказать, должны были произвести на меня неизгладимое впечатление.
- Поздно, - сказал я ему. – Слишком поздно. Скоро придёт Наследник Очертаний, а я с вами вожусь.
Я присел на корточки. Поднёс нож к его лицу.
«Ножом долго, - мелькнуло в голове. – Лучше просто задушить».
Я встал, наступил ботинком ему на горло и надавил.


Когда я выходил из школы, в коридоре мне встретилась Елена Степановна.
- Игорь! – ошарашенным взглядом смотрела она на меня. – Что с тобой?!
- Устал очень, - сказал я. – Ты не слышала, переводчики никуда не требуются? Что-то кажется мне, не смогу я работать учителем.
- Ты весь в крови!
- Порезался.
- Господи боже мой, что произошло?!
Я отодвинул её в сторону и направился к выходу. Гнусная сука, она всё ещё хотела помешать мне. Всё ещё стремилась отобрать у меня надежду.
- Наследник Очертаний не придёт! – кричала она мне вслед. – Ты не заслуживаешь встречи с ним!
- Скройся! – процедил я сквозь зубы. – Тебя прислали силы зла, я уверен в этом. А Наследник – он сейчас придёт ко мне.
Я вышел на улицу.
Небо было покрыто тучами, но прямо над головой они становились реже. Сквозь них пробивалась голубизна, а вскоре и солнечные лучи озарили собой пространство. Я опустил голову и стал вглядываться в пустоту.
В этот момент, словно сияющий ангел, из толщи воздуха ко мне вышел Наследник Очертаний. Он был прекрасен.
- Игорёк, братишка, - качал он головой. – Расстраиваешь ты меня.
- Чем? – изумился я.
- Ты неправильно существуешь, ты неправильно взаимодействуешь с окружающим миром.
- Да, наверное это так. Но как поступать правильно, подскажи мне.
- Подскажи… Ты думаешь, это просто?
- Сестра говорила мне, что ты поможешь.
- Сестра… - поморщился Наследник Очертаний. – Какая сестра?! Нет у тебя сестры.
Я задумался.
- И правда, - усмехнулся, - нет сестры. Надо же, а она казалась мне такой живой и настоящей.
- Ты живёшь иллюзиями, фантазиями. Разве это хорошо?
- Иллюзиями… Это новость для меня.
- Дети-насильники, вафлёры… Что у тебя с головой?
- Просто кто-то должен принимать решения, - отозвался я, стараясь придать голосу решимость. – Если всем всё безразлично, то должен найтись один, кому не безразлично. Один, кто исправляет ошибки.
- Ты скажи-ка мне лучше, сколько раз ты подтягиваешься?
Лихорадочно я стал припоминать.
- Не могу сказать точно, давно не подтягивался.
- А я – тридцать! Сможешь столько?
- Вряд ли.
- Ясное дело, не сможешь! Ты же доходяга. Вот потрогай, какая у меня мускулатура. Не стесняйся!
Я потрогал.
- Ну как?
- Здорово.
- А хочешь такую же?
- Даже не знаю…
- А я знаю, хочешь. Ну так стремись к этому, качайся! Будешь здоровым, атлетичным, к тебе девушки сразу потянутся.
- Я постараюсь.
- А то что это такое – вафлёры какие-то, убийства… Нельзя так, нельзя. Ты живёшь в таком прекрасном мире, где все счастливы, добры, заботливы – и говном исходишь! Разве так можно? Это же грех.
Да, да, грех – понимал я. Это грех, это тяжкий грех. Так нельзя.
- Я убил детей… - прошептал я. – Своими руками… они мертвы.
Он поморщился.
- Да расслабься ты… Тоже мне, из-за детей печалиться. Ну и *** с ними! Да и вообще, если хочешь, не было никаких детей.
- Не было? – изумился я.
- Да, не было. Ты их придумал.
- Это невероятно!
- Точно говорю, придумал. Сестру придумал, детей придумал, всё придумал.
- Вот это да! – я был ошарашен.
Наследник Очертаний похлопал меня по плечу.
- Короче, последнее предупреждение тебе даю. Меняйся, брат! Любви научись и нежности. А то ****ец наступит.
- Так значит детей не было? – заглядывал я ему в глаза.
- Не было детей.
- Здорово! Это просто здорово!
Он наскоро попрощался со мной.
- Может ещё увидимся, - подмигнул мне на прощание.


- Не было детей! – смеялся я, размахивая окровавленными руками. – Не было их! Здорово! Здорово! Здорово!
Радость моя была безграничной.
- Боже мой, как же здорово!

 
                Нет вам прощения, клоуны! (Мюзикл)


Не было у Петьки ни папки, ни мамки. Ни сестры, ни брата не было, а была лишь тётка, да и та какая-то чиканутая.
Марширует она, бывало, по квартире в солдатской шинели и поёт:
- А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер!..
И Петьке подмигивает. А тот сидит на табуретке, телевизор смотрит и ёжится от испуга. Как бы не придушила во сне, думает.
Тётка подскочит к нему, схватит за бока и тащит танцевать.
- А я иду к тебе навстречу, - голосит она, - а я несу тебе цветы...
Обнимутся они, танцуют, тётка улыбается и в лицо горячо дышит.
- Слова любви вы говорили мне, - брызжет она слюной, - искренне, пламенно…

Повела она его как-то раз в цирк. Захудалый был цирк, бродячий, шапито назывался. Ну да для города, в котором тётка с Петькой жили, это о-го-го какое мероприятие! Отдушина просто-таки в серых буднях.
Пришли, сели. Билеты в первом ряду им достались, классман. Парад Алле пошёл. Бродят циркачи по кругу, все пьянющие – в уматинушку! Еле ноги волочат.
Началось представление – никто толком выступить не может. Жонглёр кегли уронил, воздушные гимнасты – женщину. Дрессировщиков и выпускать не стали – ну их в жопу, ещё не углядят за тиграми. Один клоун в кондиции – весёлый, забавный.
- Клоун Клёпа! – объявили его.
Вышел Клёпа – прикольный такой, прогрессивный. В солдатских ботинках, кильте и с папиросой «Беломорканал». Дети аж уписались от восторга. И Петька с тёткой тоже – видано ли, живой клоун в двух метрах от них.
- Я московский озорной гуляка, - поёт Клёпа. – По всему Тверскому околотку в переулках каждая собака знает мою лёгкую походку.
Все хлопают ему, смеются – пролетарии, хули, думают, это шутки начались.
- Ну чё, ребзя! – заорал Клёпа. – Сыграем в игру, а?
- Сыгра-а-а-ем!!! – завизжали дети.
- Давайте-ка так договоримся, шмакодявки! – пыхтит Клёпа папиросой. – Я говорю предложение, а вы хором повторяете: «И я тоже!» Годится такой расклад?
- Годи-и-и-ится!!! – беснуются дети.
- Короче так, - начал свою игру Клёпа. – Сегодня утром я еле очухался с большого бодуна.
- И я тоже!!! – вопят дети.
- Просто тёлку вчера снял, у-у-у, горячая штукенция попалась, всю ночь на ней кувыркался, семь раз кончил.
- И я тоже!!! – орут дети.
- Встал, поссал – писька еле шевелится – закинулся пивом, на свежий воздух вышел.
- И я тоже!!! – надрываются детские глотки.
- Иду по городу, вижу чувачок стоит - раскрашенный, в женском платье, а видно, что мужик - ну, я думаю, дай-ка срублю с него бабок и подрулил к нему.
- И я тоже!!! – от звука детских голосов, кажется, вот-вот порвётся брезентовая крыша.
- «Ты чё за фраер такой?» - говорю ему, а чувачок отвечает: «Да я педик местный».
- И я тоже!!! – орёт во всю глотку Петька и вдруг странное ощущение охватывает его. Не слышит он других голосов, ничего не слышит, кроме себя самого. Один кричит он эту гнусную фразу.
И тут как заржут все! Петька оглядывается, сжимается, лицо руками закрывает – не я это, мол, спутали вы меня с кем-то – но зрители, гады, спуска не дают. Смотрят на него и смеются, изверги. Тётка – громче всех.
- Ну ты лоханулся, Петя! – слышится её переливчатый, словно ручей, смех. – Никто, кроме тебя не крикнул. Блин, какой смешной клоун!
А громче всех Клёпа смеялся.
- Педик! – тыкал он в Петьку пальцем. – Местный педик!
- Пе-дик! Пе-дик! Пе-дик! – показывали на него пальцами зрители.
- Ну ладно, ребзя, ладно, - типа сжалился Клёпа над Петькой. – Один раз – не пидарас. У меня тоже свой раз был, гы.
- Гы! – заржали зрители. – Гыгыгы.
- А что это за интересная фрау рядом с тобой? – спрашивает вдруг Клёпа и прямиком направляется к Петькиной тётке. – А ну-ка я её ангажирую для следующего номера.
Подлетел к ней, реверанс сделал.
- Не осуждай меня, Прасковья, - запел, – что я пришёл к тебе такой…
А тётка, не будь дурой, в ответ ему:
- Дурманом сладким веяло, когда цвели сады, когда однажды вечером в любви признался ты…
Так и пели целый час. Зрителям представление дико понравилось.
А Петька сидел и думал: «Ненавижу клоунов!»

Эх, лиха беда начало! Запала тётка на этого гастролёра, к себе домой привела.
- Обрадую тебя, Петенька! – говорит ему на утро. – Дядя Клёпа с нами жить остаётся. Здорово, да?! Теперь у тебя будет свой домашний клоун.
С Петькой чуть инфаркт не случился.  Вот сенсация была бы в медицинских кругах – инфаркт у подростка. Но молодой организм пережил потрясение.
Дядя Клёпа ходил по квартире и приплясывал.
- Все говорят, - пел он, - что тебе я не пара, что у меня на уме не любовь, а гитара…
Весёлая жизнь началась в квартире. Каждый день кураж-монтаж и бесплатное шоу.
- Друзья! – орёт Клёпа. Посередине комнаты накрытый стол, куча гостей. – А давайте пердеть! Хули мы как совки позорные, сидим и пёрнуть стесняемся.
Вскочил он со своего места и пердеть начал. Да не просто пердит, музыкально. Все тотчас же узнали мелодию из телефильма «Семнадцать мгновений весны».
- Облаком, сизым облаком, - стали дружно подпевать гости, - ты улети к родному дому, отсюда к родному дому…
- А ну-ка и я попробую! – поднялась тётка.
Пердела, пердела – долго у неё ничего не получалось. Вдруг, хоба – один в один мелодия из репертуара Изабеллы Юрьевой.
- Саша, ты помнишь наши встречи, - раскачиваются под песню гости, -  в приморском парке, на берегу…
Один из гостей тоже класс показал. Встал и без всякой подготовки пропердел «Восточную песню» Ободзинского.
- Льёт ли тёплый дождь, - растроганно подпевают гости, и слёзы умиления бегут по их щекам, - падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою…
- Петька! – стал подбивать дядя Клёпа пацана. – Теперь твоя очередь.
- Нет, - мотает тот головой. – Не буду.
- Давай, давай, не ссы!
- Да не буду я, - отказывается Петька.
- Что, пионерская организация не велит?
Гости заржали – блин, всё же лучше Клёпы никто шутить не умеет!
Петька насупился, помрачнел.
- Не дрейфь, шкет! – не сдаётся Клёпа. – Можешь своего Оззи Озборна пропердеть, хоть я и терпеть его не могу.
- Давай! – орут гости. – Стань свободным человеком, Петька!
- Жизнь надо прожить в эпикурейском угаре, - объясняет Петьке Клёпа. – Пить, ржать, пердеть. А такие правильные обсосы как ты плохо жизнь свою закончат.
Петька обозлился окончательно.
- Это ты свою жизнь плохо закончишь, мерзкий клоун! – огрызнулся он и убежал из дома.
«Чтоб вы все сдохли, клоуны!» - думал Петька, шастая по улицам. «Нет вам прощения!»

Ночью, когда Клёпа с тёткой спали, он облил квартиру бензином и поджёг. Стоял на улице, смотрел на беснующиеся языки пламени, на вопящие человеческие тени и злорадная улыбка блуждала на его губах. В этот момент, единственный раз в жизни Петька запел:
- Mister Crowley, - сладострастно хрипел он, - did you talk with the dead…
Его поймали и посадили в детскую колонию. Да он и не отпирался, что виноват.
В колонии было хорошо. Крепкий мужской коллектив, взаимовыручка и внимание. Он получил там профессию швея-моториста и неоценимые уроки дружбы.

Откинулся Петька наконец. Вышел из колонии – ну, думает, новая жизнь начинается.
Зашёл в ресторан. Взял салат и пятьдесят грамм водки. Глядит – а там девки в шутовских нарядах голыми жопами вертят. Песни поют, а между песнями матом ругаются и паясничают.
- От станции любовь, - поют девки, - до станции разлука один у нас билет, один у нас билет…
- Что это за безобразие!? – возмутился вслух Петька. – Кто пустил сюда этих шлюх?
Подбежали к нему официанты, администратор подскочил.
- Успокойтесь, - говорят. – Это рядовой номер нашей концертной программы.
- Убью нахер! – машет Петька вилкой. – Всех замочу!
Выкинули его на улицу. Почувствовал Пётр, что тяжело ему будет в социум вписаться.
«Ну да ладно, - думает. – Мы ещё поборемся. Мне бы на работу устроиться. А дальше жизнь наладится».
Пытался он устроиться по профессии, полученной на зоне. Да только не нужны никому швеи-мотористы. Вся страна торговлей занята. Пошёл грузчиком в продуктовый магазин. Коллектив там весёлый оказался. Все, от директора до уборщиц, улыбчивые, приветливые.
- Земля в иллюминаторе, - входит в свой кабинет директор. – Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе видна…
- Там, где клён шумит, - плавают по залу продавщицы, - над речной волной говорили мы о любви с тобой…
- Письма, - машут швабрами уборщицы, - письма лично на почту ношу…
Один Петька не пел.
- Ты чего такой смурной? – спрашивают его. – Неужели жизнью не доволен?
- Вот получу зарплату, - отвечает он, - тогда стану доволен.
Пришёл срок зарплату получать. Зашёл он в бухгалтерию.
- Сколько мне начислили? – спрашивает.
А весёлая бухгалтерша смеётся на его слова, аж за живот толстый держится.
- Ты мне не снишься, - мурлычет и глазками в Петьку стреляет, - я тебе тоже…
- Ну так сколько? – начинает он злиться.
- Тебе ничего в этом месяце, - отвечает бухгалтерша. - Ты ещё две тысячи должен остался.
- Что? – возмутился Петька. – С какого хера?
- У нас среди сотрудников пятнадцать дней рождений за месяц было, за тебя деньги вносили. Ну, и недостача небольшая вышла. Да ты не волнуйся, проще на вещи смотри, веселее. Знаешь такую песню?
Она запела:
- Что сапфиры и алмазы, жемчуга и бирюза – всё отдать не жалко сразу за любимые глаза…
Петька схватил её за волосы и стал мордой об стол бить. Бухгалтерша заорала, прибежали охранники. Надавали Петьке по почкам и выкинули на улицу.
«Другую работу найду, - думал Петька. – Ничего, ничего, мы ещё побарахтаемся».
Вернулся домой, смотрит – в квартире какие-то люди. Радостные, пританцовывают.
- Червону руту, - орут во все глотки, - нэ шукай вечорами…
- Гражданин такой-то? – спросили Петьку.
- Да, - ответил он.
- Ваша жилплощадь экспроприируется, - сказали ему. – Вы десять лет за неё не платили.
- Я на зоне сидел, - пытался объясниться Петька. – Только вышел недавно.
- Да нам ведь похеру, - смеялись люди. – Закон есть закон. К тому же, что за вид у вашей квартиры – обгоревшая вся, засраная. Мы сюда хороших, весёлых людей поселим. Им квартира нужнее, чем тебе.
Петька попытался сопротивляться, но его успокоили.
- Ты найди коробку от телевизора, - посоветовали ему. – А ещё лучше от холодильника. И живи в ней. Сейчас полно людей в коробках живёт – знаешь, как им нравится! Песни поют каждый день, веселятся. Жизнь прекрасна, парень!
И снова судебные приставы песню затянули:
- Яблоки на снегу, - горланили они, - розовые на белом. Что же мне с ними делать, с яблоками на снегу…
Стал Петька на улице жить. А тут и Новый год наступил. Смотрит он из своего картонного ящика: по улицам ходят пьяные Деды Морозы, ряженые всякие. На большом экране, что на проспекте висит, телепередачи показывают. А в них деятели культуры, политики – все, как клоуны одеты. Песни поют, шутки отпускают и смеются.
- Боже мой! – понял вдруг Петька. – Все они – клоуны! Клоуны покорили страну!
- Дорогие телезрители! – обращается ведущая с экрана. – Послушайте новогоднее приветствие Самого Главного Клоуна.
Народ на улице визжит – ура Самому Главному Клоуну!
Тот появился на экране, прокашлялся и запел:
- Да я шут, я циркач, так что же…
И увидел вдруг Петька галлюцинацию. В чёрном небе, над всей страной морда клоуна Клёпы. Клёпа смеётся, трясёт красным носом, щурит подведённые тушью глаза и говорит ему:
- Ну чё, Петька, выкусил? А я же говорил тебе: будь весёлым, живи в своё удовольствие. Миром правят клоуны!
- Нет! – заорал Петька. – Не бывать этому!
Схватил он дрын и кинулся на прохожих.
- Вот вам, мерзкие клоуны! - мочит он людей направо и налево. – Вот вам, изверги!
Возмутились клоуны.
- Что за херня такая? Что за отсталое существо бунт свой примитивный против жизненных радостей проявляет? Ну-ка, вломим ему, ребзя!
И налетели они на Петьку, и начали пинать его ногами.
- Вот тебе, сучий вы****ок! – приговаривают. – Получи наш весёлый клоунский привет.
И не выдержало Петькино сердце, остановилось.
- Ура! – завизжали клоуны. – Сдох поганец!
Обнялись они над его трупом, хохочущие, румяные. Заиграли музыкальный пердёж. Запели:
- С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре…

А Петьку не жалко. Сам виноват, мудак. Да ведь?



                Ножи


Муж купил набор ножей. Сталь гладкая, рукоятки удобные. Семь штук – от небольшого ножика для декоративной нарезки фруктов до огромного мачете, которым удобно разделывать мясо. Вика глядела на них, трогала. Ножи повесили в кухне над столом, на небольшом деревянном щите. Они смотрели остриями вниз, такие холодные, ожидающие. Каждый раз, заходя в кухню, она проводила пальчиками по чарующему металлу, и холод его заставлял её сердце замирать.
Когда в гости пришли Головачёвы, стол решили накрыть в зале. Алина держалась молчаливо, супруг её напротив – был весел и многословен. Вместе с мужем Вики он изрядно выпил, они рассказывали анекдоты, истории из трудовых будней и всячески демонстрировали друг другу расположение.
На балконе, куда они выходили курить, смех делался громче – видимо истории, которыми они делились наедине, приводили их в совершенный восторг своей запредельной пошлостью.
Вика положила ладонь на коленку Алины и приблизила губы к её щеке. Алина смутилась.
- Они увидят, - пыталась она отстраниться.
- Один поцелуй.
- Не здесь. Позже.
Уводя пошатывающегося мужа домой, на пороге Алина стрельнула в Викторию беспокойным взглядом и едва заметно кивнула.
Вечера проходили в тишине и скуке. Поджав ноги, Вика сидела в кресле и читала под свет настенной лампы. Муж пытался играть в воровскую игру – водил ножом между расставленными пальцами. Разделочная доска под его ладонью покрывалась вереницей игольчатых отметин.
- Порезался! – усмехнувшись, приподнял он руку.
Вика молча достала из подвесного шкафа флакон с йодом, подсела к нему. Кровь набухала на пальце густо-багровой каплей, ещё мгновение – и скатится на пол.
- Слижи её, - попросил он вдруг.
Она не отреагировала. Положила клочок ваты на горлышко флакона. Перевернув его, пропитала вату йодом и прислонила к порезу.
- Нужен импульс, - оправдывающимся тоном говорил муж, - искра. Мы так завянем, растеряем очарование непосредственности. Угаснем, чёрт возьми!
- Не выдумывай! – встала Вика из-за стола. – Прижми и подержи какое-то время.
С Алиной они встретились в кинотеатре. Была середина дня, в фойе у игровых автоматов топталась кучка подростков, в зале же оказалось всего пара десятков зрителей. Они купили билеты на диван, свет погас, сеанс начался. Девушки целовались и трогали друг друга между ног.
На экране белокурой девочке связывали руки. Суровые мужчины распластали её на вращающемся диске, метатель ножей надел на глаза повязку, в руке его блеснуло лезвие, через секунду кинжал вонзился в дерево рядом с хрупкой девичьей шеей. Алина вздрогнула.
- Смотри, смотри! – шепнула она. – Сейчас он бросит ещё.
Вика перевела взгляд на экран. Ножи втыкались в древесину, диск вращался, девочка дрожала, метатель ликовал.
- Когда я была маленькой, - рассказала Алина, - у меня был перочинный ножик с инкрустированной разноцветными камешками рукояткой. До сих пор жалею, что потеряла его.
- Давай проведём отпуск вместе, - кусала её за мочку уха Вика. – Где-нибудь в Таиланде, в Малайзии.
- Муж не отпустит меня. Он даже в кино отпускает меня неохотно.
Встречаться становилось всё труднее. Вроде бы ничего особенного, вроде бы выйди на улицу и иди куда хочешь, но постоянно возникали препятствия. Мужья тянули их на какие-то мероприятия, где они не пересекались, ничтожные домашние заботы связывали руки, да и работа – она отнимала всё время. Глупая, бессмысленная работа.
В ресторане они сделали скромный заказ. Отпивали из бокалов вино, смотрели друг другу в глаза и смущённо отводили их. Чтобы не заметили окружающие.
- Мясо недожаренное, - жаловалась Алина, раздирая непослушные тягучие волокна.
- Ты неправильно пользуешься ножом, - подсказала Вика. – Смотри, как надо.
Она положила ладонь на руку Алины и уверенно провела ножом по мясу. Кусочек его отделился от бесформенной целостности и одиноко замер у края тарелки.
- Ножи любят уверенность и силу, - Вика отпустила ладонь подруги и подалась назад, прислонившись спиной к спинке стула.
Они шли по набережной. В мёртвой зоне между фонарями – несколько неосвещённых метров – целовались. Вика трогала подругу за ягодицы, обеими руками, грубо, алчно. Алина смущалась. Отношения с Викторией были первым искренним поступком в её жизни, эта искренность пугала.
Пугала и необратимо втягивала. Ласки мужа казались ей теперь вульгарными, ничтожными. Да и сам он, с капельками пота на лбу, со слюнявыми губами, с волосатой грудью и спиной, становился всё более неприятным.
- Какой из них тебе нравится? – спросила Вика, показывая на ножи.
Они с Алиной пили чай. Весь вечер – в кои-то века! – был свободен. Был их. Ни мужей, ни забот.
- Вот этот, - дотронулась Алина до одного из ножей.
- О, такой длинный! Ты любишь, чтобы было подлиннее?
Алина рассмеялась.
- Размер никогда не имел для меня большого значения, но этот длинный… он более самоотверженный, целенаправленный. Он словно демонстрирует всем своим видом готовность проникнуть в тебя.
- А мой любимый вот этот, - показала Вика на более короткий и толстый. – Длинные всегда пугали меня, а в этом толстячке я вижу что-то ласковое, игривое. Он такой весёлый, шаловливый, так и хочет задрать тебе юбку.
Ножи они взяли с собой в постель. Вылизали друг друга с ног до головы. Разгорячённые, водили холодными лезвиями по телам. Кожа прогибалась под нажимом стали, ножи поблескивали.
- Хочу любить тебя всю! – бормотала Вика, втыкая нож Алине в живот.
Та хрипела, смеялась. Извивалась на простыне, обильно окропляя её кровью, и заносила руку для удара.
- Я желала, стремилась… – нож входил Виктории в грудь.
Вика стонала. Стон переходил в вой.
- Быть с тобой всегда и не желать большего… – металл пронзал Алину.
- Ты пришла и будешь… Ты моя! – лезвие вспарывало тело Вики.
Их губы сблизились. Кровь струилась изо рта, они размазывали её языками по подбородкам и всаживали друг в друга ножи.
Наступила ночь.
 


                Обнажённая


Ей было пятьдесят три, или что-то около этого. В фирме все называли именно эту цифру. Она была сухопарой, подтянутой женщиной, которая тщательно закрашивала седину, пользовалась дорогой косметикой и носила строгие деловые костюмы. Несмотря на тщательный уход, красота и молодость окончательно покинули её. Лицо её выглядело уставшим, осунувшимся, а глаза выражали грусть. Звали её Тамарой Леонидовной, фамилия её была Полонская. Она была владельцем и директором фирмы.
- Доброе утро, молодой человек! – услышал Александр чей-то голос. – Почему не здороваетесь?
Он первый раз встретил директрису в лифте. Он даже здоровался с ней до этого всего лишь раза три. Она всегда отвечала ему сухим кивком. Собственно говоря, Александр и видел её нечасто – она не любила светиться в коридорах. Даже на работу его принимала не она.
- Здравствуйте, - ответил он.
- О чём мечтаете? – спросила она, пристально глядя ему в глаза.
- О вас, - ответил он вдруг. Совершенно для себя неожиданно.
- Да что вы! – сухо усмехнулась она.
- В моих мечтах вы голая, - ответил Александр, не отводя глаз. – Мы находимся в вашем кабинете, и вы медленно раздеваетесь.
Тамара Леонидовна на мгновение смутилась. По крайней мере, так ему показалось.
- Вы снимаете ваш деловой костюм, - продолжал он, - юбку и блузку.
- Вы с ума сошли, молодой человек? – громко и строго спросила она.
- И ещё мне видятся старомодные подвязки для чулок – знаете, такие носили в первой половине двадцатого века. Вы медленно отстёгиваете каждый зажим и лишь потом спускаете чулки.
- Господи, какая гадость! Из какого вы отдела?
Александр перевёл дыхание и опустил глаза.
- Отдел маркетинга.
Двери лифта открылись. Они вышли наружу.
- Давно у нас?
- Три месяца.
- Что же у вас, проблемы на сексуальной почве?
- Да, Тамара Леонидовна. Проблемы.
- Проблемы надо оставлять дома. Вы женаты?
- Нет.
- У вас есть девушка?
- Нет, у меня нет девушки. Я дрочу.
Она окинула его удивлённым взглядом.
- Не думала, что у нас работают такие придурки!
Эта фирма была для него настоящим прорывом. После нескольких лет мытарств на унизительных и низкооплачиваемых должностях, он получил перспективную и денежную работу. Как ни странно, никакой радости это не приносило. С самого первого дня он почувствовал себя здесь глубоко несчастным. После трёх месяцев работы это ощущение только усилилось.
- Ну хорошо, - неожиданно подошла к нему директриса, когда он курил на лестнице между этажами, - вот я перед вами голая, и что бы вы сделали? Ну, что молчите?
Александр стряхнул в окно пепел.
- Я бы заставил вас встать на четвереньки.
Полонская поморщилась.
- Вы больной!
- Встать на четвереньки и ползать по кабинету.
Она возмущённо трясла головой.
- Вы не пытались лечиться?
- И чтобы груди болтались при каждом шаге…
- Вы понимаете, что у вас не всё в порядке с психикой?
- И чтобы раздвигалась промежность…
- Какая гадость!
Тамара Леонидовна развернулась, громко цокая каблуками поднялась по лестнице и скрылась в дверном проёме.
Александр стал пить на работе. Купил фляжку и, как в кино, отхлёбывал из неё в течение дня. Потом закидывал в рот жевательную резинку. Так постоянно и ходил – жующим.
«Что такое, - думал он, - работа совсем несложная. Сиди за компьютером и составляй графики. У меня была в десятки раз тяжелее. Но никогда не чувствовал себя так тоскливо».
- И что же дальше? - подсела к нему Полонская в столовой. Все с любопытством смотрели на них – это было невиданным событием, чтобы директриса садилась обедать с рядовым и неприметным сотрудником. – Вот я голая, ползаю на четвереньках, а дальше что? Мне просто интересно узнать степень вашей испорченности.
Она ела только салаты. Никакого мяса.
- Дальше я заставлю вас лизать свои ботинки.
- Ужас!
- Лизать ботинки и выть по-собачьи.
- Вы извращенец!
- Чтобы как бродячая шавка вы просили у меня снисхождения.
- Откуда к вам приходит такая мерзость?! Это же болезнь, это распад.
Он доедал пюре с котлетой.
- Даже сидеть с вами противно!
Она пересела за другой столик.
Александр неимоверно уставал на работе. Это удивляло. Никакой физической нагрузки, своевременное питание. Но домой он приходил, едва волоча ноги. Сидел на диване, тупо уставившись в телевизор. Долго не мог заснуть.
- Ладно, стою на четвереньках, лижу ваши ботинки и лаю по-собачьи, - подплыла к нему Полонская в бассейне. – Чем ещё удивите?
Все сотрудники фирмы в обязательном порядке должны были оздоравливаться. На выбор предоставлялся теннис, тренажёрный зал и бассейн. Александр ходил только плавать – это было единственное, что он мог вынести. Директриса, будучи прогрессивным руководителем, оздоравливалась вместе с сотрудниками.
- А потом, - ответил он, - я бы расстегнул ширинку…
- Так я и знала! – поморщилась она.
- Достал бы член…
- Конечно, конечно!
- И пустил бы вам в лицо струю мочи…
Тамара Леонидовна поперхнулась водой.
- О, господи! – воскликнула она, откашлявшись.
- Она била бы в глаза, в нос, в рот…
- Вы несчастный больной человек.
- Текла бы по лицу, по шее, по груди…
- Не желаю с вами общаться!
Она поплыла к противоположному бортику. Александр выбрался из воды и направился в душ.
Через неделю после последнего разговора на его столе зазвонил телефон.
- Да, - взял он трубку.
- Александр Юрьевич? – раздался женский голос.
- Да, это я.
- Это Полонская. Вы свободны сейчас?
- Свободен.
- Зайдите ко мне, пожалуйста.
Он поднялся, надел пиджак и неторопливо зашагал к директорскому кабинету.
Тамара Леонидовна была одна.
- Закройте дверь, - сказала она.
Александр закрыл за собой дверь. Полонская встала из-за стола.
- Значит, вы хотели видеть меня обнажённой?
Он молчал.
- Ну что же, я предоставлю вам эту возможность.
Она стала раздеваться. Сняла пиджак, юбку. Галстук и белую блузку. Старомодных подвязок на ней не оказалось. Да и чулок тоже. Оставшись в трусах, она секунду помедлила, но затем решительно сняла и их.
- Что дальше? – метнула она в него взгляд. – Ах, да, на четвереньки и ползать!
Тамара Леонидовна встала на четвереньки и поползла к стене. Уткнувшись в торшер, развернулась и поползла в обратную сторону. Обвислые груди болтались и бились о бока. Раздвигалась промежность. Она была выбритой и ухоженной.
- Отдавайте команды! – крикнула она. – Что же вы молчите? Что там по сценарию?
Александр молчал.
- Правильно, собачий лай!
Полонская остановилась, подняла голову и завыла. Голос был дрожащим, надтреснутым и совсем не походил на собачьи завывания.
- И ботинки! – бормотнула она. – Лизать ботинки!
Она подползла к нему, ткнулась лицом в его обувь и стала языком проводить полосы по ботинкам. Александр смотрел на неё сверху и не шевелился.
- Ну теперь и вы поучаствуйте! – подняла она глаза. Взгляд был жалким, надрывным. – Следующий пункт без вас не осуществить.
Александр развёл полы пиджака в стороны. Расстегнул молнию на брюках. Достал член. Полонская вздрогнула и закрыла глаза. Струйка мочи ударила ей в лицо. Текла по подбородку, по шее. Тамара Леонидовна тихо тряслась. Александр понял, что она плачет.
Когда он вылил на неё всё, она не позволила ему спрятать член. Всхлипывающая, прижималась к нему щеками. Целовала. Член был вялый – Александр не испытывал никакого возбуждения.
- Я любила всего одного, - бормотала плачущая женщина. – Мне так казалось, что любила. На самом дела всё вздор – никто никого не любит! И он меня не любил. И я его. Только злоба, только ненависть – ты понимаешь, они приходят однажды, а наверное ты находишь их сама – находишь и вязнешь. Они обволакивают, затягивают… Мужчина? Вздор! Какой мужчина, какая любовь, какая нежность?! Ненависть! Злоба и ненависть!
Последние слова она выкрикнула. Тут же заплакала с новой силой.
- Знаешь, как я боюсь смерти! – глаза её были всё так же закрыты. – Мне шестой десяток, я знаю, что смерть близко. Вот придёт этот день – а он обязательно придёт – и меня не станет. Ты представляешь – не станет! Никогда не будет меня. Никогда! Вот сотни лет идут, тысячи идут, миллионы – а всё, а ты распалась, ты исчезла. Нет тебя!
Александр погладил её по волосам. В них блестели капельки мочи. Волосы были жёсткие.
- Ты идёшь по тёмному коридору, стены близко и почему-то мягкие. Если опереться, то рука проваливается, а ты следом. И почему-то сразу понятно, что ждёт тебя там. Мне всегда было понятно, с самых первых мгновений. Тебе нет? А? Скажи что-нибудь. Всё равно что, что-нибудь. Ну почему ты молчишь?
Она ударила его кулаком в живот. Александр отступил назад, спрятал в брюки член и застегнул молнию.
Тамара Леонидовна сидела на полу.
- Надеюсь, вы понимаете, - сказала она, поднимаясь, - что после этого вы должны  уволиться?
Она стала одеваться.
- Понимаю, - ответил Александр.
Он достал из внутреннего кармана сложенное вдвое заявление. Тут же дописал дату.
- Пожалуйста, - положил директрисе на стол.
Она, почти одетая, кивнула.
- Можете быть свободны.
Он направился к дверям.
- Александр Юрьевич! – окликнула она его.
Он обернулся. Полонская смотрела на него.
- Вы самое мерзкое человеческое существо, которое я встречала в своей жизни!
Она была сморщенной и жалкой.
- Спасибо, - ответил Александр и вышел.



                В ожидании потомства


Старуха просиживала на скамейке у подъезда дни напролёт и всякий раз, когда Света с Игорем проходили мимо, одаривала их широкой улыбкой своего беззубого рта.
- Здравствуйте, - сухо кивали они ей.
Старуха улыбалась ещё шире, и губы её приходили в движение, шепча какие-то слова. Слышно их не было.
- Я почему-то так боюсь её, - говорила Светлана мужу. – Как она улыбнётся, у меня сразу сердце сжимается.
- А ты не смотри на неё, - советовал Игорь.
- Да как не посмотришь, если здороваешься?
Не смотреть на неё было действительно трудно.
- Здравствуйте, - приветствовали они старуху в другой раз.
Та улыбалась им и шлёпала губами.
- Она здоровается ли вообще? – недоумевала Светлана. – Проклятия, может, шепчет.
- Да ладно ты тоже, - говорил Игорь. – Она и слов-то не помнит, какие проклятия?
- Лучше б она дома сидела.
- Здравствуйте, - кивали они бабушке снова.
Широкая улыбка всё так же светилась на старушечьем лице.
- Ужас, ужас, - бормотала Светлана. – Вот спроси меня кто-нибудь: как должно выглядеть зло, и я отвечу – вот как эта старуха.
- Не обращай на неё внимание, - бросал Игорь. – Что ты так непросто воспринимаешь всё?
- Лучше б она умерла, - отвечала ему жена.
Слова порой способны изменять действительность.
- Умерла твоя бабушка, - сказал как-то раз супруге Игорь.
- Умерла?
- Угу. Вон хоронят её.
Света подбежала к окну. Возле подъезда стояли люди, невдалеке – обшарпанный автобус. Людей было немного, но грусть, изображаемая ими, была огромной. Старуху как раз выносили.
- Сейчас её душа, - сказал Игорь, присоединяясь к жене, - витает, должно быть, над нашим домом. Взирает на всех сверху и выбирает, в кого бы вселиться. В новорождённого должна…
Ночью он проснулся оттого, что жена плакала.
- Ты чего?
Слёзы бежали по её щекам, она судорожно всхлипывала, дрожала вся.
- Что с тобой?
- Я беременна…
- Ого! Так это слёзы радости? Грустные они у тебя какие-то.
- Как ты не понимаешь! – заламывала она руки. – Ведь та мёртвая старуха – она теперь во мне!
- Ну что ты, что ты! Я просто шутил.
- Нет, нет, ты был прав. Она – во мне, я это чувствую. Она сидит сейчас в моём животе и смотрит на меня. А глаза у неё красные, злые – мне страшно…
Кое-как в ту ночь они всё же заснули.
- Иногда она шевелится, - говорила Света мужу. – Болезненно так, с урчанием.
- Ребёнок ещё не может шевелиться, - отвечал Игорь.
- Это не ребёнок, это – старуха!
Он лишь горестно вздыхал.
- Она разгрызает себе нору. Впивается зубами в мясо, вырывает клочья, а потом отплёвывает их в сторону. Нора уже совсем большая.
- Света, так нельзя, - говорил ей Игорь. – Тебе всё это только кажется.
- Нет, она во мне. Просто ты не знаешь, что это такое, не понимаешь, как это – носить в себе старуху.
С каждым днём ей делалось всё хуже. Лицо стало бледным, с каким-то синеватым отливом, под глазами набухли мешки. Она перестала следить за собой – не причёсывалась, не красилась. Куталась всё время в старую кофту, но всё равно мёрзла.
- Как же холодно! – бросала она нервно.
- Батареи вовсю калят, - отвечал Игорь.
- Это всё из-за старухи. Она пробралась к моему источнику молодости и теперь высасывает из меня жизнь… Должно быть скоро я совсем замёрзну.
- Света! – в отчаянии взывал к ней Игорь. – Давай сходим к врачу! Надо что-то делать, а то ты себя чёрт знает до чего доведёшь.
- Не надо, не надо врачей. Пусть я умру без их помощи.
Муж держался стойко. Не скандалил, не исчезал на недели. Был терпелив и нежен. Но жена угасала.
- Какая красивая луна! – стоя у окна, говорила она задумчиво. – Полная, красивая луна. Когда полнолуние, мне немного полегче. Старуха затихает и становится почти не больно – должно быть она тоже любуется луной.
Луна действительно впечатляла – от неё тяжело было отвести взгляд.
- Мне приснился сегодня сон, - продолжала Светлана. – Мне приснилось, что у меня роды. Я рожаю старуху – она появляется в крови и пене, а я умираю. Ты представляешь, я во сне умерла! Ты взял старуху домой и стал её воспитывать. «Она моя дочь!» - говорил ты. Но потом тоже умер. Слышишь, ты тоже умер.
- А старуха что же? – спрашивал Игорь.
- А старуха стала жить в нашей квартире. Выходила на улицу, садилась на скамейку. Сидела там и улыбалась своим беззубым ртом.
Непроизвольно Игорь вздыхал. Тяжело и устало смотрел на супругу. В темноте, освещённая луной, она выглядела необычно.
- Ты очень красивая сегодня, - говорил он ей.
- Нет, - качала головой Света. – Мою красоту украли. Ты видишь сейчас совсем другое.
Во время родов она умерла.
Родившуюся старуху Игорь брать отказался. Её отправили в дом для престарелых.



                Право на слабость


В тридцать лет Кирилл впервые завёл подругу.
Звали её Ольгой, была она на год младше его и работала училкой начальных классов. Некрасивая, с глуповатой физиономией, глубоко посаженными тусклыми глазами, кривыми ногами и отвисшей жопой - должно быть, она понимала, что он для неё последний шанс выйти замуж. Кирилл, в свою очередь, как нельзя ясно осознавал, что ничего лучше этой бабы в жизни ему не светит.
Они познакомились в какой-то случайной плебейской компании, где все безудержно смеялись, безбожно матерились и отчаянно изображали радость жизни. Пьяная, едва понимавшая, где находится, она позволила ему проводить её до дома. Неожиданно осмелев, он выпросил у неё номер телефона, а потом рискнул потрогать её за задницу. Она не сопротивлялась. Они целовались в подъезде, он запускал руки ей в трусы, Ольга повизгивала, а он чувствовал себя необычайно счастливым. Через пару дней Кирилл позвонил ей и предложил сходить в кино. К его удивлению, она согласилась. С этого дня они стали встречаться.
Они возненавидели друг друга с первого же свидания. Выросшая среди жлобья и гопоты,  весь мир Ольга делила на правильных пацанов и неправильных лохов и постоянно искала кого-нибудь, кто мог бы по её представлениям стоять в социальной лестнице ниже. Кирилл оказался прекрасной кандидатурой на эту роль. Её идеал – короткостриженный мужлан на подержанной иномарке – был бесконечно далёк, невообразимо далёк. Кирилл являлся радикальной противоположностью этого образа, а потому мог заслуживать лишь презрение. Тем не менее, она его не бросала.
- Нюня ты какой-то, - говорила она, глядя в сторону и морща свой и без того кривой ротик. – Слабак. Сразу видно, ни на что не способен.
- У каждого человека, - пытался он её просветить, - должно быть право на слабость. Человек не может быть постоянно сильным. Он сломается. Любой сломается, даже железный. У человека должна оставаться возможность отступить назад, возможность поплакать – иначе эта мнимая сила уничтожит его.
- Ничего другого я от тебя и не ожидала, - махала она на него ладошкой. – Понятно, почему у тебя такая философия. Сильный – он всегда сильный. А слабак – всегда слабак.
«Сука! - скрипел он зубами, пронзая её ненавистным взглядом. – Тварь! Ты же учительница, ты вроде бы интеллигентка. В тебе должны таиться крупицы гуманизма. Откуда в тебе такая мерзкая тупость?! А не врезать ли тебе в челюсть?»
«Стоп! – осаждал он себя тут же. – Спокойствие, спокойствие! Не отдавай себя во власть мнимой силы. С силой некуда отступать, она сожрёт тебя. Со слабостью всегда можно найти спасение. Не лишай себя права на слабость».
Кирилл ненавидел Ольгу всеми фибрами души, но тоже не торопился с ней расставаться.
- О, Пашка! – щурясь, вглядывалась она в какого-то чувака, который, поигрывая ключами, стоял у серебристого автомобиля. – Пацанчик знакомый. Нифига себе, «Форд Мондео» купил! Приподнялся чувак! Пашка! – махала она парню рукой. – Пашка, привет!
Парень недоумённо озирался на неё.
- Блин, это не Пашка! – пряталась она за спину Кирилла.
- Ничего, бывает, - пытался он посочувствовать её ошибке.
Ольга лишь кривилась на его слова.
- Вот тебе какая машина нравится? - спрашивала она чуть позже.
- Терпеть не могу машины, - отвечал он.
- А, понятно, ты же лох.
Она тяготилась им и всеми телодвижениями, всей своей мимикой ежесекундно демонстрировала это. По её представлениям, Кирилл совершенно неправильно ухаживал за ней. Девушки, подобные ей, выросшие в нищете, в мужских ухаживаниях ценят не душевную близость, не человеческое внимание, а исключительно подарки.
- Ты бы с тортиками ко мне приходил, - не стесняясь, учила она его правильному поведению, - с шоколадками. Девушки любят сладости. Вот тогда бы я была к тебе внимательнее.
Он никогда и ничего не покупал ей. Даже трехрублевого мороженого. Обойдёшься, гнида, думал.
«Пожалуй, я совершил ошибку, - бурлили в нём мысли, - что стал встречаться с этой тупорылой сукой. Она ужасна. Она омерзительна. Я не вижу в ней ничего, что бы мне нравилось. Я должен бросить её!»
«Подожди, подожди! – тут же появлялись другие мысли. – Бросить легко. Отказаться всегда проще, чем сохранить. Ты думаешь, это будет поступком? Сильным, мужественным поступком? Ничуть. Ты просто лишишь себя последнего права, которое у тебя осталось. Оно самое ценное, что у тебя есть: право на слабость».
На четвёртом свидании она наконец-то дала. Кирилл не думал, что это было с её стороны каким-то актом сближения, началом пути к пониманию. Просто у бабы вконец засвербело. Пойти им было некуда, они трахались на скамейке в парке. После нескольких напряжённых минут выбора позы, он уговорил её встать раком. Для неё это оказалось некоторым унижением, по крайней мере, с ним. Видимо она считала, что в такой позе можно давать только короткостриженным мужланам, а не лохам. По-настоящему встать на четвереньки на скамейке не получилось, она просто нагнулась. Кирилл засунул, пару минут подёргался, а потом у него опал.
- У-у-у, - издала она возглас разочарования, - да ты ещё и импотент!
- Я не импотент, - вырвалось у него. - Просто я переволновался.
- Лох, мудак и импотент, - сделала она своё заключение.
«Стерва! - сжав зубы, испепелял он её ненавистным взглядом. – Всё, - подкатила к горлу решимость, - пора расставаться».
«Остановись! – закрутилось в голове. – Не принимай эти слова всерьёз. Она не хочет, чтобы ты ушёл, у неё никогда не будет никого другого. Она несчастная и потерянная. Она страдает. И не забывай про право на слабость! Кто ещё даст возможность проявить её?»
Они не расстались и после этого случая.
С каждым днём Кирилл открывал новые подробности омерзительной натуры своей подруги. Он стал понимать, что никто не умеет так безобразно одеваться, как Ольга. Идиотские свитера и блузки, от расцветки которых к горлу подступали рвотные инстинкты, самые дрянные рыночные джинсы, с которыми, как она полагала, её безобразная жопа делалась аппетитной и привлекательной, уродливые квадратные туфли, в которых, должно быть, выступают бродячие клоуны-лилипуты – она носила исключительно подобные вещи. При этом она постоянно упрекала его в неумении одеваться. Да, он не гнался за модой, да, он не любил тратить деньги на то, что не имеет никакой практической пользы, но разве это повод, чтобы крутить пальцем у виска и называть его босяком? На джинсы денег у него хватало, только жаба давила расставаться с ними в обмен на чувство неловкости за свой внешний вид. Простые тёмные брюки, простая светлая рубашка - хоть им и по пять лет, но что с того, разве это какая-то другая, презираемая одежда? Да ничуть.
- Ты когда себе джинсы купишь, лопушок? – спрашивала его Ольга.
- Терпеть не могу джинсы.
- Лох, одно тебе слово. Лох!
«Как мне любить тебя? – думал Кирилл. – Как уважать? Ты гнусная, ничтожная тварь, которую хочется растоптать! Которую хочется разорвать на куски! Растереть в пепел! Мерзкая уродливая образина».
Он не представлял, куда можно водить её. Они ходили в кино, в засранные городские кафешки, но массовые скопления народа вызывали у него чувство клаустрофобии. Кирилл терпеть не мог копошащихся и кричащих людей, которые в толпе пытаются заглушить своё одиночество. Он был уверен, что с одиночеством нужно оставаться наедине и внимательно смотреть ему в глаза. Это по-честному.
Ольга, которая в подобных заведениях чувствовала себя ещё хуже, на словах постоянно стремилась к ним. Быть среди людей, среди пёстрой, визжащей толпы и чтобы наглые, весёлые парни трогали за сиськи, чтобы лезли под юбку и нашептывали в ухо скабрёзности – это голубая мечта всех девочек.
Для разнообразия он водил её в церковь.
- Я долго шёл к Богу, - говорил Кирилл во время службы. Степенный поп с кадилом обходил помещение. Красивый в своём страдании Христос скорбно взирал с креста. – Я думал, что религия – это порабощение, отказ от свободы. Я жутко ошибался. Христианство – это благостный источник успокоения. Это вечная радость постижения истины. По сути, христианство – это и есть право на слабость. Представь жестокое древнее общество, в котором запрещены проявления добра и милосердия. Если ты не способен убить, то будешь убитым. Если способен сочувствовать, то будешь презираем. И вдруг приходит Иисус. «Будьте слабыми, - говорит он. - Вам разрешается, вам позволено. На вас нет никакой вины, вы слабы от природы. Право на слабость – не порок, а добродетель».
- Господи! – крестилась стоявшая рядом Ольга. – Только бы не пёрнуть.
После службы он отправился на исповедь. Седовласый священник мудрыми глазами взирал на него и смиренно ожидал его рассказа. Кирилл пребывал в смятении.
- Я встречаюсь с девушкой, - поведал он. – Я понимаю, что мне нужно встречаться с девушкой. Но я не люблю её. Я презираю её. Я ненавижу её. Я терпеть её не могу. Мне не хватает сил бросить её. Что мне делать, отче, как быть?
- Не уничтожай в себе искры добра и понимания, - ответил пастырь. – Не буди в глубинах души демонов. Право на слабость – вот ключ к разгадке твоих сомнений. Оставайся с ним!
Воистину так, шептал он, воистину! Грозы отгремят, бури улягутся, скорбь пройдёт, а душа должна оставаться чистой. Право на слабость – источник чистоты.
- Оля! – Кирилл стоял с букетом цветов у порога её квартиры. На нём был чёрный костюм, белая рубашка и яркий галстук. – Мы встречаемся уже целый год. Ты чудная, необыкновенная девушка. Я ценю тебя, уважаю и искренне люблю. Не согласишься ли ты стать моей женой?
От его слов Ольга вздрогнула. Её лицо, печальное, нервное, с отчетливыми следами забот и тревог, вдруг просветлело.
- Замуж? – переспросила она и от внезапного смущения начала перебирать руками подол халата. – Это так неожиданно…
- Одно слово! – настаивал он. – «Да» или «нет»? Всего одно!
Она проглотила подступивший к горлу ком и тихо, но отчётливо произнесла:
- Да.
Их губы сблизились…

                ***

- А-а, явился!..
Пошатываясь, Кирилл перешагнул через порог. Ноги держали плохо, очертания предметов и людей расплывались. Он сумел разглядеть Ольгу, а за ней – а было их едва видно – дочку у тёщи на руках.
- Опять пьянющий! – всплеснула руками Ольга. – Ты нахуя пришёл-то вообще, обормот ****ый?
Кирилл стал стаскивать ботинки. Непослушные, вредные, они никак не желали слезать с его ног. Он начинал злиться на них.
- Деньги получил? – подступала жена плотнее. – Где они? Где деньги, долбоёб?
От её тычка он оступился и рухнул на пол. Подняться сил не было.
- Вот оно, ***путало, - слышал Кирилл голос Ольгиной матери. – Нашла себе муженька, корова тупорылая.
- Мама, заткнись! – завизжала Ольга.
- Пьянь, челёда, гандон! – вопила она, пиная его в бок. – Где деньги, тварь! Мне чем ребёнка кормить, а?! Чем?!
Тёща опустила дочку на пол.
- Иди, Светочка, - подтолкнула она её в спину, - врежь папке. Скажи: отдавай наши деньги, ублюдок.
Дочка подбежала к нему и принялась молотить кулачками по спине.
- Деньги! – лепетала она. – Ублюдок! Давай!
- Доченька, - улыбался он и тянул к ней руки. – Доченька моя.
Жена с тёщей обшарили его карманы. Денег не было. Подняться на ноги Кириллу так и не удалось. Да ему и не дали. Едва он пытался встать, град ударов обрушивался на него со всех сторон. Ну и ладно, решил он, так посплю.
Ночь была долгой, вкрадчивой и бестревожной. Обоссавшись, Кирилл безмятежно спал в луже собственной мочи. В душе кувыркалось умиротворение и тихое счастье.
- Я сохранил его! – радостно бормотал он во сне. – Я сохранил свое право на слабость!



                Просто любовь


Километрах в ста от города жена устала, и я перебрался за руль. Дорога была мокрой и тяжёлой, я вёл автомобиль неторопливо и сосредоточенно. Шёл шестой час, начинало смеркаться. Радио было настроено на станцию, передающую джаз. Звучало что-то из Аберкромби.
- Я встретила его на лестничной площадке, у окна, - начала жена, задумчиво улыбаясь. – Мы курили, он стоял сзади, и я чувствовала, как он разглядывает мою задницу. На мне были белые джинсы в обтяжку, и он раздумывал недолго. Уже через минуту всей пятернёй схватил меня за ягодицу.
Я почувствовал, как задрожали мои руки. Проглотив сгусток слюны, я пристальней всмотрелся в дорогу. «Только не терять контроль!» - мелькнуло в голове.
- Я сделала движение, чтобы отстраниться, - говорила она, - но и он шагнул вслед за мной, не опуская руку. Я остановилась у стены и уткнулась в неё лицом. Он щупал мои ягодицы, и я чувствовала его ухмылку. Я не видела её, но была уверена, что он ухмыляется. Он просовывал палец между половинок, плотная ткань не поддавалась, и он продавливал её всей своей силой.
Очки сползали с носа. Видимо лицо вспотело и пластиковые дужки скользили по коже. Я оторвал руку от руля и поправил их. Машина тут же почувствовала ослабление хватки. Мне стало ясно, что я могу не сдержаться.
- Может не сейчас… - бормотнул я.
Жена на мои слова внимания не обратила.
- Он провёл руками по моей талии, - продолжала она, - и схватился за ремень. Секунду постоял, а потом быстро, лихорадочно стал расстёгивать его. «Не надо!» - взмолилась я, но он не остановился. Я вскрикнула в отчаянии, но не сопротивлялась. Он расстегнул ремень, все пуговицы на брюках, молнию, а затем рывком опустил брюки до колен.
- Я прошу тебя… - снова подал я голос.
Она заговорила громче и отчаянней.
- Я осталась в трусиках и несколько мгновений он разглядывал их – полуспущенные, сбившиеся набок. Потом так же стремительно стянул и их.
- Прекрати!
Мой голос сорвался, превратившись в какой-то визг. Я сморщился и закашлялся.
- И он стал трогать меня. Тщательно, алчно, трепетно. Он сжимал мясо ягодиц в своих пальцах, словно стремясь растереть их в порошок. Мне было больно, я застонала. «Не надо!» - снова сорвалось с моих губ. «Нагнись!» - грубо выдавил он и сжал меня так сильно, что я вскрикнула. Я нагнулась.
- Прекрати! – закричал я. – Ради бога, прекрати! Я не могу так, я не вынесу этого, неужели ты не понимаешь?!
- Я нагнулась, и он стал целовать мою задницу, - перекрикивая меня, закричала жена. – Он впивался в неё губами, всем ртом, он сжимал её зубами, он кусал её, словно пытаясь вырвать из меня куски мяса. Чтобы сожрать их, чавкая и смеясь.
- Я не могу так больше!!! – завопил я. – Не могу-у-у!!! Ты мерзкая сука, ты курва! Будь проклят тот день, когда я встретил тебя!
- Он целовал меня и трогал. Его пальцы устремлялись в меня – он вводил их во влагалище и в анальное отверстие. Шевелил ими и удовлетворённо посмеивался. Посмеивался, потому что торжествовал своей беззастенчивостью над моей покорностью и наготой.
- Тварь! – скрипел я зубами. – Гадкая ненавистная тварь!
Я повернул руль и съехал на обочину. Остановился, заглушил мотор, потом выскочил из машины и, обежав её, открыл дверцу со стороны жены.
- Он стал лизать меня! – крикнула она, широко открытыми глазами следя за моими движениями. – Слюна текла по его языку, по губам, по подбородку, и он обмазывал меня ей.
Я схватил её за волосы и рывком вытащил из машины. Она упала на землю, прямо у моих ног. Я прицелился и ударил её ногой в голову. Жена охнула и уткнулась лицом в траву. Я стал бить её по бокам и голове.
- Ты не заслуживаешь человеческого отношения! – шипел я, нанося удары. – Ты – животное! Ты грязное и мерзкое животное!
Жена стонала и робко пыталась закрываться руками. По хлюпающему звуку, с которым ботинки опускались на её лицо, я понял, что оно полностью покрылось кровью.
- Сука! – выкрикнул я последние звуки своего возмущения и, обессиленный, повалился на траву.
Меня душили слёзы. Я не пытался их сдерживать. Зарывшись лицом в грунт, я заплакал.
По дороге мимо нас проезжали машины. Из них доносилась музыка, а из некоторых – громкий смех. Пустая пивная банка, выброшенная кем-то, задребезжала по камням и остановилась в метре от меня.
Жена приподнялась на руках и переместилась в сидячее положение. Тяжело подползла ко мне.
- Перестань, - провела она ладонью по моим волосам. – Не плачь.
- Что ты со мной делаешь?! – всхлипывал я. – Я слабый, я не могу так. Ты издеваешься надо мной!
- Что ты, что ты! – гладила она меня. – Как ты можешь думать такое?
Я привстал и потянулся к ней губами. Она не отстранилась. Наши рты сомкнулись, мы стали всасываться друг в друга. Я чувствовал языком её кровь – какой вкусной была она! Я слизывал её с лица жены, а она вытирала мои слёзы.
- Ты не любишь меня, - горестно выдавил я.
- Неправда! – тут же возразила она. – Я люблю тебя больше всего на свете. Я никого и никогда не любила так, как тебя. Да ведь и ты меня любишь, да?
- Я безумно люблю тебя! – всхлипнул я.
- Это и есть любовь, - сказала она. – Любовь мужчины и женщины. Просто любовь.
На заднем сиденье лежал баллон с минеральной водой. Мы умылись ей.
Сели в машину. Я завёл мотор.
- А потом, - мечтательно улыбнулась жена, - мы встретились с ним ещё раз…



                Прощай, проклятое детство!


- Мам, дай мне зеркало! - попросил он маму.
- Нельзя, сынок, нельзя, - ответила она, качая головой.
- Почему?
- Это запрещено. Зеркало - зло, ты увидишь всё искажённо.
Мальчик откинулся на подушку и тяжело вздохнул. Он был бледен: под глазами затаилась синева, на лбу блестели капельки пота, и душевные терзания – они так и проступали из-под тяжёлых век тревожным взглядом.
Краешком полотенца мама вытерла с его лица пот.
- Как хочется посмотреть на себя!.. - шепнул он. - Они уже большие, да?
- Да, они большие, - кивнула мама.
- А сколько миллиметров? Примерно.
- Ну, миллиметров пять… или даже больше. Хорошая такая, густая щетина. Если смотреть издалека - совсем на бороду похоже.
Мальчик слабо улыбнулся. Но тут же нахмурился.
- И всё-таки они ещё очень короткие.
- Не всё сразу, сынок. Они растут всё время, каждую минуту. Это незаметно, но это так. Просто нужно потерпеть.
- Как трудно терпеть!
- Но так надо. Ведь ты же знаешь - необходимо пройти через это. И если не выдержишь, сдашься – уже никогда не станешь взрослым. А это страшно.
Он знал, как это страшно, он хорошо помнил все мамины рассказы. Он лишь крепко сжал зубы – чтобы быть твёрже, закрыл глаза – чтобы не дать проникнуть в себя Отчаянию, и попытался забыться. Мама поцеловала его в лоб, подоткнула одеяло и тихо ушла.
Он так и не заснул этой ночью. В самый последний момент, когда уже казалось, что сон стоит на пороге сознания и вот-вот поглотит его в свои объятия, пытливый мозг рождал очередной неприступный образ, очередную злодейку-мысль, которая разбивала сонную твердыню, развеивала её вязкую туманность и возвращала ненужную конкретность. Борьба была упорной, но исход её был предопределён: сам того не хотя, он занимал сторону ясности, хоть и рад бы был всей душой сдаться на милость иллюзорности.
Дом жил своей жизнью. Надо было лишь прислушаться и подождать самую малость, чтобы заметить её проявления. Терпеливый вознаграждался проникновением в тайну стен. Они тогда приходили в движение – бесшумно раздвигались и выворачивали реальность наизнанку, впуская в пространство комнаты своих посланцев. Монстры бессонницы выползали из нор.
Первым приходило остромордое мохнатое существо с круглыми неподвижными глазами, взгляд которых имел способность проникать даже сквозь закрытые веки. Не спеша оно взбиралось по одеялу на кровать и степенно усаживалось на груди мальчика. Оно просто сидело, вперясь неистовым взглядом в детское лицо, не шевелясь и не издавая ни звука. Возможно, оно воплощало собой Уныние.
Чесоточные черви появлялись следом. Сквозь складки простыни и подушки выползали они наружу и копошились на теле, развлекаясь в своих мерзких игрищах. Они были совсем крохотны и кожа зудела от их касаний. Постепенно они скапливались на лице. Они обвивали собой волоски и от слизи, что оставляли они за собой, лицо делалось влажным и липким. Хотелось давить их кулаками, размазывая крохотные тельца по скулам. Он судорожно вскидывал руки, но увы – крепкая бечёвка плотно приковала их к кровати – он был бессилен.
Ещё вокруг летали Страшные Бабочки. Они возникали вдруг, неожиданно, их было неимоверное множество, и звуки, издаваемые ими, рождали холод. Это начиналось с ног, сначала лёгкая волна зарождалась в пальцах, она расширялась, уплотнялась, а потом, сорвавшись, неслась с ужасающей скоростью к голове. Достигнув её, она разбивалась ледяной глыбой и болевой шок от её распада был невыносим. Дыхание обрывалось, тело передёргивалось и в ужасе мальчик открывал глаза. Мрачное, степенное Отчаяние лениво разливалось по коридорам памяти. Оно было властно, всеобъемлюще и беспощадно.
«Ты всё ещё терпишь?» - усмехалось оно коварными покалываниями.
«Да», - откликался он ему.
«И видишь в этом смысл?»
Мальчик не видел в этом уже никакого смысла, но всё же возражал.
«Я хочу стать взрослым».
«Для чего?»
«Взрослым надо стать, потому что на детях проклятие. Оставшийся ребёнком погибнет в хаосе».
«Гнусная ложь. Тебе говорит это мама?»
«Да».
«Она врёт».
«Мама не может врать!»
«Может. Ведь ты же знаешь, что твои волосы совсем не растут, а она твердит тебе о мужественной щетине…»
«Они всё равно растут…»
«Нет, мальчик мой, нет. У тебя они не растут».
«Чем я хуже других?»
«Может быть мама не говорила тебе, но не все мальчики могут стать мужчинами».
«Да, я знаю. Те, кто не выдержит…»
«Нет-нет. Даже из тех, кто выдержит, многие не станут».
«Я не верю в это».
«А знаешь почему? Не потому, что у них не хватит силы воли, не поэтому… Просто-напросто у них не растут на лице волосы».
«У меня растут!»
«А вот и нет. Ты не видел их».
«Я их чувствую».
«Ты обманываешь себя. Тебе просто всё это кажется. Тебе даже руки связали, чтобы ты не мог на ощупь определить, что на лице ничего нет».
«Руки мне связали, чтобы я не испортил всё а минуту слабости».
«Увы, если бы это было так…Всё дело в надежде – согласись, без неё жить тяжело. Твоя мама просто подарила тебе надежду до того, как ты погибнешь в пучине хаоса».
«Хаос, значит, всё же есть».
«Есть, но лишь для тех, кто останется ребёнком в мире взрослых. В этом жестоком, уродливом мире, опустошающем тело и душу. Где же выход, спросишь ты?.. Он в мире детства! Слыхал про такой когда-нибудь?»
«Он существует?»
«Конечно! Это мир, где живут лишь дети. И они не взрослеют, потому что это противоестественно – взрослеть. Он чист, светел и прекрасен. Его наполняют доброта и любовь. Там вечная весна, вечное благоухание и счастье. Хочешь туда?»
«Ты уведёшь меня?..»
«О, да. Я знаю туда дорогу. Лишь там ты найдёшь покой».
«Я хочу туда!»
Мальчик дёргал ручонками, упирался ногами в спинку кровати, тряс головой и рвался, рвался из верёвок, опутавших его по всему телу. Казалось, ещё усилие – и он освободится. Желание уже благоухало в прекрасной стране детства и тело стремилось за ним, но… путы были сильнее. Измождённый, он сдавался и, рыдая горючими слезами, замирал на своей ненавистной кроватке.
Сквозь плотные шторы пробивался робкий дымок света – наступило утро. Дверь тихонько отворилась и босоногая девочка на цыпочках подкралась к кровати. Взгляд её был шаловлив, а движения бесшумны.
- Ууу! - крикнула она звонким голосом, для пущей острастки схватив мальчика за плечи. - Просыпайся, засоня!
Мальчик нехотя открыл глаза. Веки были тяжелы и сухи.
- Я и не спал, - хрипло ответил он. Прокашлялся тут же.
- А давно проснулся? - она уселась на краешек, с ним рядом.
- Я вообще не спал.
- Всю ночь?
- Всю ночь.
Она недоверчиво на него покосилась.
- Ну нет, всю ночь нельзя не спать.
- Я не спал.
- Вот так всё время лежал?
- Угу.
Они помолчали. Девочка встала, подошла к окну и, потянув за шнурок, отодвинула штору. Комнату залил свет, солнце, и стены были плотны сейчас.
- Я знаю почему так - сказала она, вернувшись. - Тебя мучили кошмары.
И кротко взглянула на него. Он не ответил на её взгляд встречной дозой кротости – был также вял и равнодушен. Она отвела глаза.
- Ты молодец! - продолжила затем, - ты держишься. Я бы так не смогла.
- Вам легче, - подал он голос. – Вам не нужно мучиться, пытаясь стать взрослым.
- Но ведь мы и не становимся взрослыми.
- Да и надо ли?..
- Все мальчики должны стать мужчинами. С теми, кто не станет, даже страшно представить, что произойдёт.
- Почему же девочки не должны взрослеть?
- Мы становимся мамами… хозяйками дома – но остаёмся такими же… Так всё устроено.
- Жестоко устроено.
В дверях показалась мама.
- Ага, разбудила уже брата!
- А он и так не спал, - отозвалась девочка, соскакивая с кровати.
- Опять… -  мама уселась на её место. Потрогала сыну лоб, а ещё погладила по голове. Прикосновения её были ласковы и целебны – они снимали усталость.
- Ну как сегодня?
Он лишь отвёл глаза.
Касания маминых рук сделались трепетнее.
- Ну, нечего, нечего... И эта ночь прошла. Так они все и пройдут.
Если б она продлила эту жалость хоть на секунду – он бы заревел. Но она встала, засуетилась, послала дочь за водой, и лишь горький ком подкатил к горлу. Мама дала ему утку, а затем, когда сестра принесла воду, умыла и причесала. За завтраком она сходила сама и забавно шутила, кормя его из ложечки. Сестрёнка вертелась рядом и тоже добавляла положительных эмоций. Всё было очень по-семейному и он повеселел немного.
Первая половина дня вообще получилась неплохой. Мама с сестрой вовсю, как могли, развлекали его, что им в общем-то удавалось. Мальчик знал, что всё это делалось ради него и, понимая, что за этой безалаберной радостью скрывалось и нечто печальное, придавая ей оттенки неестественной вычурности, был всё же рад радости своих родных и улыбался им, чтобы не обидеть.
После обеда мама читала вслух книгу. Книга была интересной, но слушая её, мальчик  почему-то грустнел. Когда же солнце стало клониться к вечеру, грусть усилилась. С наступлением сумерек она превратилась во что-то колючее, тяжёлое, гадкое, чему и слово-то подобрать было сложно. Перед сном мама поговорила с сыном, как делала всегда. Взбодрила его, как могла. Он вроде бы всё понимал. То, что всё это очень серьёзно и что от него требовалась в эти дни  недюжинная стойкость; он был достаточно крепок, чтобы выдержать все мучения – так по крайней мере казалось ей, так она успокаивала себя – но, отправляясь спать, она в очередной раз ощутила  сердечную боль, которая не покидала её всё это время. Время взросления её сына.
Эту ночь он выдержал. А вот следующая оказалась роковой. Утром они обнаружили его в состоянии, близком к гибельному. Мальчик едва дышал, заплаканные глаза были бездонны от невыносимой скорби и лишь глухие стоны, да какие-то страшные вскрикивания исходили из его гортани. Он долго не мог произнести ни слова, а когда всё-таки  произнёс, слова его были такими:
- Мама, я больше не могу!
- Что ты, что ты, - попыталась было она возразить, но в ответ мальчик взорвался.
- Я не могу больше!!! – завопил он в истерике и тело его забилось в конвульсиях. - Не могу больше!!!
Мама заплакала. Кинулась сыну на грудь, обняла его крепко. И говорила, говорила, полушепча-полупричитая. Всё, что шло на ум, всё, что вертелось на языке. Он не слушал её. Он вырывался от её ненавистных ласк, вырывался из пут и кричал, и плакал, но уже без слёз. Он лежал перед ней, обессиленный, жалкий, страшный, будто и не сын вовсе, а кто-то другой, кто-то чужой. Хотелось отшвырнуть это создание, как какое-то гадкое  насекомое, завизжать, отбежать в сторону и навсегда забыть, как мгновенный испуг, но...
- Ты же знаешь, что бывает с теми, кто не сумеет повзрослеть, - сказала она тихо.
- Ну и пусть! – голос его дрожал и срывался на визг. – Мне всё равно сейчас.
- Ты хочешь испытать насмешки,  унижения?
- Пусть лучше унижения, чем эта мука.
- А готов ли ты к ним? Сможешь ли ты жить втоптанным в грязь?
Он не ответил, лишь хриплый выдох вырвался из напряжённых губ. Она смотрела на него пристально, сурово – смотрела и ждала ответа, хотя и знала, каким он будет.
- Я не могу, мама, - направил он на неё свои молящие глаза. - Отпусти меня.
Мама тяжело вздохнула и низко опустила голову. Потом рывком вскинула её и лихорадочно, путаясь в узлах, стала развязывать сына. Развязав, бросила.
- Иди. Возьми нож, он на кухне, в столе. Побреешься им.
Мальчик встал и нетвёрдой походкой направился к дверному проёму. Испуганная сестрёнка робко жалась к стене.
- И ещё, - сказала мама вслед. - Когда ты сделаешь это, ты должен уйти из дома.
Мальчик вышел.
«Боже мой! – думала она и ледяной ужас  разрастался в голове. – Боже мой! Он погиб!»
Добравшись до зеркала, мальчик долго всматривался в своё отражение. Спутанные волосы, острые скулы, впалые неистовые глаза, а ещё колючки на лице – всё это производило мерзкое впечатление. Он брезгливо водил по щетине пальцами и омерзение росло. Он схватился за нож.
Намочил лицо и уже занёс руку над щекой, но остановился вдруг. Странная сила мгновения – она решает многое.
Горстка песчинок слетает с ладони под порывами ветра. Листва шумит , шумит яростно и от шума этого тревожно. Грациозные лани  кувыркаются в траве, нега их полна и красива. Тучи свиваются в кольца и тут же исчезают. Крохотность, тусклость. Протянуть руку и коснуться выступа. Откроется важное. Почему, почему они без отдыха бредут и лица их так исполнены скорби? 3меи, это змеи. Они извиваются и сбрасывают кожу. Проходящее замирает, оттого вокруг камни. Мне светло и приятно, я бескрыл. Сзади – ничто, и оно не исчезнет, но к нему незачем. Потому что между. Между двух бездн. Двух страхов. Пусть, пусть. Всё лишь влага, она испаряется. Вот он, пар, вот он.
Рука качнулась, нож выскользнул и от звука его падения мальчик вздрогнул. По телу плыла гадкая слабость. Ноги  подкашивались и, не в силах сопротивляться, он тяжело сполз по стене на пол. Изображение размывалось, линии рушились. Мама, сестра  - они тоже кружились в сгустках тумана. Гасли постепенно.
- Выбросьте его, -  шептал он им, погружаясь в забытьё. – Выбросьте.

Прошло несколько долгих месяцев. Торжественный момент наступил.         
Ночь, предшествовавшую ему, он спал спокойно; наутро мама с сестрой разбудили его. Лица их были восторженно -строги и суровая величавость так и сквозила в каждом их движении. Его отвели мыться.
Здесь, перед зеркалом он увидел себя во всей красе. Тело было худым,   костлявым, ноги тонкими и слабыми, грудь казалась впалой, но зато какой была борода! Чёрная, роскошная, она так и колосилась сильным, упругим волосом, к которому сами по себе тянулись руки. Он прикасался к ней, наматывал волосы на пальцы и не мог сдержать улыбки, которая предательски обозначалась в едва видневшемся разрезе рта. Сейчас, в эти секунды, к нему приходило Знание: весь смысл и суть этого перевоплощения. До того он мог лишь усилием неокрепшего ума представлять себе все цели и природу взросления; сейчас он чувствовал их нутром.
«Вот теперь я стал мужчиной!» - подумал он.
Помытого, чистого его одели. Одели в красивую, строгую одежду. Мама с сестрой не могли  скрыть гордости, глядя на него, и он, чувствуя это, гордился собой вместе с ними.
Затем они шли долгим коридором, в котором гулко раздавались шаги и который хотелось побыстрее преодолеть почему-то. Возле двери их ждали двое мужчин; бороды их были огромны, но они смотрели на него с уважением. Здесь родственники должны были оставить их.
Прощание  было недолгим. Сестрёнка чмокнула его в заросшую щёку, а мама, прежде чем сделать то же самое, одарила его долгим и проницательным взглядом. Что-то странное было в нём, но что именно, он понял лишь несколько секунд спустя, когда суровые мужчины вели его по лестнице вниз.
«Ведь это были слёзы, она плакала…  Но почему, ведь я уже взрослый?»
Его ввели в огромный зал, где стены лишь угадывались, а потолок представлял собой что-то ирреальное – он будто проплывал в вышине смутными, едва угадываемыми образами, дрожа и люминесцируя. 3ал был заполнен мужчинами. Бородатые, одетые а строгие тёмные одежды, они стояли молча и все до единого смотрели на него. Узкий проход  значился впереди, он двинулся по нему. В конце его на троне восседал старец. Борода его была седа и неимоверно длинна. Он приветствовал новоприбывшего учтивым кивком головы, с величавым  достоинством принял ответный поклон и произнёс:
- Мы рады приветствовать тебя среди нас. Ты поборол  страшные узы детства и это самая главная победа в твоей жизни. Мрак позади, тьма отступила, лишь радость ожидает тебя. Будь счастлив!
И в этот момент все мужчины выкрикнули громогласное приветствие. Он стоял оглушённый, поверженный, но неимоверно счастливый, и это чувство общности, суровая и трогательная истина мужского братства наполняли его восторгом до самых краёв. Он был здесь, он был с ними, он был один из них.
Прощай, проклятое детство!



                Психоанализ как он есть



Секретарь доктора встретила меня дежурной, но весьма доброжелательной улыбкой. Мы поздоровались. Я весьма нервничал, но старался держать себя в руках.
- Господин Ковальчук? – спросила она.
- Да, это я.
- Генрих Альбертович ждёт вас. Пройдёмте.
Я зашагал вслед за ней по небольшому коридору с морскими пейзажами, развешанными на стенах. Коридор упирался в красивую, покрытую чёрным лаком дверь. На стене над дверью была приделана фигурка ангела.
- Генрих Альбертович! - приоткрыла дверь секретарь. – К вам пациент.
- Да, да, пусть заходит, - донёсся густой, бархатный голос психоаналитика.
Я переступил порог заботливо приоткрытой секретарём двери и вошёл в кабинет.
- Валентин Тимофеевич, - приветствовал меня рукопожатием доктор.
- Генрих Альбертович, - ответил я на рукопожатие.
Он оказался серьёзным представительным мужчиной за пятьдесят в затемнённых очках и с окладистой седой бородой.
- Присаживайтесь, - предложил он мне. – Прежде чем начать, я сделаю некоторые записи для карточки пациента. Ваш возраст?
- Тридцать четыре.
- Образование?
- Высшее.
- Профессия?
- Менеджер.
- В какой сфере?
- Торговля автомобилями.
- Семейное положение?
- Холост. Точнее сказать в разводе.
- Как давно?
- Три месяца.
- Раньше обращались к психоаналитикам?
- Нет. Это первый раз.
Доктор удовлетворённо покивал головой и, закончив писать на бланке, откинулся на спинку кресла.
- Итак, Валентин Тимофеевич, на что жалуетесь?
В очередной раз на меня нахлынула волна скованности.
- Депрессия, - ответил я. – Тяжёлая депрессия. Плюс… некоторые проблемы в сексуальной сфере.
- Какие именно?
Я собрался с духом и выдохнул:
- Неприязнь к сексу. Не получаю от него никакого удовольствия, но при этом постоянно о нём думаю. Когда оказываюсь рядом с женщиной, испытываю тошнотворное чувство отторжения. Никаких явных причин к этому не вижу.
Генрих Альбертович покивал головой и, немного подумав, сказал:
- Мы поступим так. На сегодняшнем сеансе я постараюсь выявить причину вашего состояния и наметить пути для его преодоления. По окончании сеанса я сообщу вам, какие действия намерен предпринять по отношению к вам в дальнейшем, сколько времени займёт ваше лечение и некоторые особенности его осуществления. Если таковые особенности будут иметь место, - улыбнулся он.
Я постарался улыбнуться в ответ. Вышло это несколько коряво.
- Ну а теперь, - продолжил доктор, - я прошу ваш переместиться на кушетку, снять пиджак, расслабиться. И мы немного побеседуем.


- Почему вы развелись с женой? – задал доктор вопрос.
Вопрос этот я ждал. Именно в разводе, как мне казалось, психоаналитик и будет искать причины моего неадекватного состояния. Хотя развод… Что развод, он не имел ко всему этому никакого отношения. Депрессия и сексуальная неудовлетворённость преследовали меня и раньше. Задолго до того, как я познакомился с Оксаной.
- Мы не любили друг друга. Были совершенно разными. Даже трудно сказать, почему мы решили пожениться. К тому же у неё имелись лесбийские наклонности.
- Вот как! Опишите её.
- Она высокая черноволосая девушка. Симпатичная, но вряд ли её можно назвать красавицей. Спортивное телосложение, карие глаза, улыбчивая.
- Это был ваш первый брак?
- Официальный – да.
- Были неофициальные?
- Да, в студенческие годы я жил с одной девушкой. Это была в большей степени дружба, чем любовь и привязанность.
- Как звали ту девушку?
- Её звали Алёна.
- Как она выглядела?
- Она была рыженькой, веснушчатой девушкой. Хрупкого телосложения.
- Вы лишились девственности с ней?
- Нет, девственности я лишился в школе.
- Каким образом?
- Мы с двумя друзьями заплатили деньги одной женщине.
- Взрослой женщине?
- Да, ей было за тридцать.
- Вам понравился ваш первый секс?
- Нет, не очень. Я практически ничего не почувствовал.
- В каком возрасте это произошло?
- В пятнадцать.
- Вы, или кто-то из ваших друзей бил эту женщину?
- Нет, что вы! Она была гораздо старше нас, мы относились к ней с уважением.
- Вы встречались с ней один раз?
- Нет, раза четыре.
- И каждый раз платили?
- Да.
- Каждый раз вы были с друзьями?
- Да, с друзьями.
- Как её звали?
- Не помню.
- Опишите её.
- Я плохо помню, как она выглядела.
- И тем не менее, постарайтесь вспомнить.
Я попытался воссоздать в памяти те детские полузабытые сцены. Почему-то память не торопилась выдавать их мне в полном объёме и без искажений.
Женщина, виделось мне. Голая женщина стоит посреди комнаты на коленях.
«На коленях? Разве она стояла на коленях?»
Чья-то нога вытягивается к ней и прикасается подошвой к щеке. Женщина ластится к ней, целует её и пытается лизать. Я понимаю, что нога моя. Потом я почему-то сижу на ней верхом и отчаянно смеюсь. Женщина бегает по залу – по огромному залу – он постоянно увеличивается и вдруг я понимаю, что это вовсе не зал, а какое-то поле, мы скачем по нему, у женщины длинные ноги и копыта, я подковал её на днях. В моих руках плётка, я хлещу её по бокам и улюлюкаю. Вокруг всадники, у них в руках сабли, они машут ими, а женщины под ними рычат. Я отрубаю головы, и кровь, густая тяжёлая кровь хлещет фонтанами из ран. Уставшая женщина хрипит подо мной и бормочет: «Как я хотела бы сестрёнку…»
«Что со мной происходит? Почему заболела голова?»
Я чувствовал отчаянное головокружение. Потолок и стены плясали. Меня тошнило.
- Вы занимались с Алёной анальным сексом? – слышал я голос доктора.
- С Алёной? С какой Алёной?
- Алёна – это девушка, с которой вы жили, будучи студентом.
- Ах, с Алёной… А разве я уже рассказал вам о той женщине из детства?
- Да, не волнуйтесь. Вы всё рассказали. Итак, Алёна…
- Алёна… - я пытался сосредоточиться. – Да, кажется, мы занимались с ней анальным сексом.
- Вы не уверены?
- Просто я плохо помню. В любом случае мы не особенно увлекались этим. Ей не нравился анальный секс.
- Ей было больно, неприятно?
- Да. Кажется, да. Ей было неприятно.
- А Оксана? Она любила анальный секс?
- Оксана? – я напряжённо вспоминал это имя.
- Да, Оксана. Ваша жена. Вы развелись с ней три месяца назад.
- Оксана, да, да, Оксана… Да, мы занимались анальным сексом.
- Как часто?
- Нечасто. Всего несколько раз.
- Она встречалась при вас с девушками?
- Да, к ней приходили подруги. Но если вы имеете в виду…
- Именно это я и имею в виду. Вы видели, как она занималась сексом с девушками?
- Нет, секса я не видел. Я видел, как она целовалась с ними.
- Как часто Алёна занималась сексом с девушками?
- Алёна? Разве она была лесбиянкой?
- Я спрашиваю у вас.
- Я не помню. Неужели и она была лесбиянкой?
- Вспомните хорошенько. Она обнималась с подругами, целовалась?
Две девушки. Сидят в беседке, вдали море. Поцелуи, ласки. Поворачиваются в мою сторону и, заразительно смеясь, манят меня к себе. Но я не там, меня нет там. И тем не менее я вижу.
«Это не моё. Ничего подобного я не помню!»
Бежим. Ветер и дождь. Звери сзади, их целая стая. Я слышу вой, но ноги скользят. Девушка поддерживает меня и шепчет: «Скорей, любимая, скорей!..» Глина, месиво. Ноги вязнут, я кричу, она впереди и не может дотянуться. Я оглядываюсь – волчьи пасти. Вот они, вот. Меня сбивают с ног и зубы вгрызаются в горло.
«Потерянность и покой. Мне отдохнуть бы, забыться».
- Ваша мать кормила вас грудью?
- Не помню.
- В каком возрасте она вас родила?
- В двадцать один… кажется.
- Она мастурбировала вам?
- Мастурбировала?!
- Да, некоторые матери мастурбируют своим сыновьям. Так советуют делать многие сексологи. Для снятия у ребёнка напряжения.
- Нет.
- Нет или вы не помните?
- В моей памяти нет таких воспоминаний.
- Вы видите ползущую по дереву змею. Ваши действия.
- Змею?.. – голова была тяжёлой и не желала мне подчиняться. Не удалось даже приподнять её. – Какую змею?
- Ядовитую змею. Она шипит и высовывает язык. Что вы будете делать?
- Не знаю… Понятия не имею.
- Вы должны ответить.
- Я отрываю ей голову.
Голос доктора был глухим и отдалённым. Я едва слышал его.
- Два ребёнка. Мальчик и девочка. Девочка отнимает у мальчика игрушечный пароход. Кто из них ваш ребёнок?
- Отнимает девочка?.. Забавно. У меня нет детей.
- Один из них – ваш ребёнок.
- Мой ребёнок – внутри! Он внутри меня!
- Он один из них.
- Он ещё не родился!
- Вы держите в руке мужской член. Вы хотели бы его погладить?
- Мужской член? Да, конечно!
- Вы гладите его. Что ещё?
- Я плачу.
- Вы плачете?
- Я плачу неистово. Я ласкаю его и плачу.
- Хорошо. Вы бреете волосы.
- Волосы? На спине?
- Разве я сказал на спине? Вы бреете их на спине? Это спина?
- Спина? О, чёрт, неужели он вернулся!
- Кто он?
- Мой мужчина. Мой бывший мужчина.
- Сколько лет вы встречались?
- Три года. Три ужасных года. Знали бы вы, как он неприятен мне!
- Вы венчались в церкви?
- Мне трудно вспомнить. Церковь…
- Вспомните церковь. Нечто очень важное связано с церковью.
- Церковь…
Я в белой фате, я венчаюсь. Над моей головой держат венец, я смеюсь и жду мужа. Подъезжает машина, он выходит из неё – в чёрном костюме, с розой на лацкане. С огромным букетом роз.
«А ещё он уложил лаком волосы. Первый раз в жизни. Они были такие гладкие, твёрдые и совершенно не колыхались на ветру».
Два бокала, в обоих – вино. Руки смыкаются, слышен звон хрусталя. По течению и в кратности – завлекаемы, видимы. Солнце? Да, почти что. Плотность разрывается и сквозь густые покровы пробивается первый луч. Ласка, нега, расслабленность. Меня трогают руки, скользят по груди, по животу, потом спускаются ниже… Ориентир вдали, курс прочерчен, колонны движутся. Влагой, влагой, влагой – идём и движения яростны. Прочерки, воздействия. Что-то не так? Всё так, дорогая, всё так. За приходом искры и разносятся сонмами во всю безбрежность. Сеют, жнут. Люди со сжатыми кулаками, за ними правда и ответственность. Порой в забытьи, порой отчаянием. Рухни, сойди! Отведут в конечность начертанного, объяснят позывные. Ответишь двумя длинными и коротким. Жертвенные, и топтать, топтать. Отчётлив, разумен, скор. Приходит тишина, девушки молчат и жалостливо смотрят вдаль. Вечер. Ты возьмёшь меня с собой? Ну, конечно. Конечно. И сквозь покровы, сквозь тьму – будет нестись и звать. Где же ты? Где?


- В каком возрасте вы в первый раз поцеловались с мальчиком? – доктор внимательно смотрел на меня и делал какие-то записи в блокнот.
- В семь лет, - ответила я. – Это был соседский мальчик, я плохо помню его.
- Это были только поцелуи или что-то большее?
- Только поцелуи. Я бы просто не позволила тогда что-то большее. У меня были очень строгие родители, они постоянно напоминали мне о правилах хорошего поведения.
- А с девочкой?
- С девочкой позже. Лет в двенадцать.
- Какой поцелуй понравился вам больше?
- Конечно с девочкой. Девочки нежнее.
- Ваш бывший муж часто оказывался не способен выполнить супружеский долг?
- Да, частенько. И всегда он винил в этом меня.
- Каковы были его доводы?
- «Ты холодная, равнодушная. Ты не возбуждаешь меня». Наверное, он был прав.
- Он не мог быть прав. Та девушка, с которой вы сейчас встречаетесь – она дорога вам?
- Трудно сказать. Она милая, но вряд ли я люблю её по-настоящему. К тому же мне ужасно хочется построить наконец-то нормальные гетеросексуальные отношения. Тяга к мужчинам ещё не угасла во мне.
Генрих Альбертович посмотрел на часы.
- Ну что же, Валентина Тимофеевна, - сказал он. – На сегодня закончим.
Я поднялась с кушетки, поправила юбку и причёску.
- Какие ваши заключения? – спросила у психиатра.
- Заключения позитивные. Случай ваш интересный, но вполне поддаётся лечению. Половая дезориентация – это весьма распространённое явление. Думаю, что смогу помочь вам. Цикл из десяти сеансов должен снять все противоречия в вашей психике. Вы согласны на лечение?
- Да, конечно. Я доверяю вам.
- В таком случае жду вас в пятницу в это же время.
Я взяла свою сумочку и направилась к двери.
- До свидания, Генрих Альбертович, - сказала на прощание доктору.
- До свидания, - отозвался он. – Всего хорошего.
В коридоре я встретила секретаря. Она тоже собиралась уходить.
- Закончили? - улыбнулась она мне. – Значит, можно сходить на обед.
- Вы ходите в ресторан? – спросила я.
- Нет, поблизости нет приличного ресторана. Я хожу в кафе. Оно немного пролетарское, но питаться там можно.
В лифте мы спускались вместе. Я смотрела на попку этой девушки и чувствовала, как во мне просыпается желание.
«Вот бы залезть ей под юбку», - мелькнуло в голове.
- Вы не будете против, если я пообедаю с вами? – спросила я её.


                Пузыри на губах Фестины


Фестина, девочка восьми лет, самая непослушная в большой семье крестьянина Пьетро, того самого, у которого нет двух пальцев на правой руке. День ли, ночь – Фестина никому не даёт покоя. Дождь ли, снег – она носится по двору, кидает в братьев высохшие навозные лепёшки и заразительно смеётся. Её пытаются остановить, утихомирить – куда там, разве может угомониться такой бесёнок, как Фестина? Отец качает головой, мать разводит руками, сёстры хмурятся – из-за этой Фестины на них никто не обращает внимания. Братья тоже сердятся, лишь средний, Сильвио, потакает ей в её забавах. Носится, кидает лепёшки в ответ, хохочет.
- Сильвио! – кричит отец. – Тебе уже четырнадцать лет! Скоро жениться, а ты прыгаешь, как горный козёл. И не стыдно тебе?
Слова отца заставляют Сильвио на какое-то время остановиться. Но веселье Фестины так заразительно, так естественно – она строит ему рожицы, показывает язык – не может же он оставить это просто так! Он пускается за ней вдогонку, Фестина визжит от восторга, Сильвио тоже смешно, а старые родители лишь тяжко вздыхают.
Но лучше всего у Фестины получается пускать пузыри. Она набирает полный рот слюней, надувает щёки, а потом ловкими движениями языка и губ заставляет неизвестно как возникающие пузыри кружиться в воздухе – до тех пор, пока они не лопнут. Они лопаются быстро, до ужаса быстро – как жаль! – но Фестина не грустит. К чему грустить, она наделает их столько, сколько можно сосчитать.
- Раз! – кричат соседские мальчишки, среди которых выделяется Донато, приёмный сын лавочника, он наиболее дружен с Фестиной, за что считается её женихом. Пузырь, покружившись несколько секунд, лопается. Фестина готовит к запуску новый.
- Два! – горланят мальчишки, наблюдая за полётом нового пузыря. Фестина горда собой, она в зените славы, она – королева улицы.
- Три! – радуются пацаны новому пузырю Фестины. Кто-то из них, наверное этот маленький гадкий негодник Бруно, который вечно всем завидует, тыкает в пузырь пальцем. Тот лопается раньше отмеренных ему секунд.
- Гад! Урод! Вонючка! – кричат ему дети и Фестина громче всех. Последнее утверждение особо справедливо, ведь все знают, что у Бруно постоянно пахнет изо рта. Его толкают в плечи и в спину и изгоняют из компании. Обиженный, он встаёт в стороне и завистливо смотрит на прогнавших его детей – он уже горько раскаивается в содеянном.
- Ай-ай-ай! – воткнув кулаки в бока, качает головой мама Фестины. – Как некрасиво! Марш домой! – кивает она, но Фестина не хочет уходить. Тогда, схватив её за руку, мама тащит Фестину за собой – делать это приходится буквально волоком – Фестина упирается и плачет.
- До завтрашнего дня здесь просидишь! – запирает мама Фестину в чулане.
Фестина падает на пол и, растирая кулачками глаза, ревёт навзрыд. Горе её огромно. Короткие и вёрткие соломки – украденные с полей господина Ди Пьяцци - срываясь с крыши, задевают её лицо. Прикосновения их неприятны – Фестина передёргивается и, отползая к стене, накрывается валяющейся здесь дерюгой. В доме и на улице тихо, лишь со стороны реки слышится мычание приближающегося коровьего стада – пастухи гонят его с лугов.

- Пусти пузыри, Фестина! – кричали ей мужчины много лет позже.
Она была послушна и не противилась. Высунув язык, она ловила стекавшие по лицу капли спермы, размазывала их по губам, сжималась, и-и… поблескивающие на свету, неповоротливые, хрупкие пузыри срывались с её губ и неслись к земле. Существование их было ещё короче, чем у пузырей из слюны, но восторг они вызывали куда больший.
- Брава! – орали мужчины. – Брава, Фестина!
Их члены колыхались у самого лица. Поначалу она боялась смотреть на них – они казались ей ужаснее архангела Гавриила, парившего над девой Марией, - но её красивые зелёные глаза открывались постепенно. Мужские органы были совсем не страшными. Они прикасались к её щекам и губам, лезли в уши и рот, лаская их, но и требуя ласки ответной. Фестина облизывала лоснящиеся головки, пускала их глубоко в рот, в самую гортань, отчего чуть не задыхалась, тут же выпускала их наружу, чтобы мгновением позже запустить снова. Они изрыгались тёплой и липкой спермой – иногда все разом, иногда по очереди – сперма ударяла в глаза, текла по щекам, по губам… Фестина закрывала веки и замирала. «Она как дождь, - думала она, - как его капли. Просто гуще и тяжелее».
- Ты молодец, Фестина, - говорили мужчины. – Сегодня ты в ударе.
Она улыбалась – всё же слова эти были приятны ей. Мужчины бросали ей под ноги ржавые и стёршиеся монеты, Фестина быстро и проворно собирала их.
- Бруно! – жалостливо глядела на самого маленького и большеносого. – Обычно ты давал мне на монету больше.
- Тебе хватит и этого! – бросал через плечо Бруно.
- Донато! – обращалась Фестина к другому, самому красивому, - ты был так щедр ко мне раньше…
- Жизнь тяжела, Фестина, - отвечал Донато, - я бы очень хотел дать тебе ещё, но увы… мой хозяин не платит мне больше двадцати лир в неделю, да и все их отбирает моя жена. Мне едва удаётся припрятать пару монет для тебя.
- Сильвио! – воздев руки к небу, упрашивала Фестина третьего, - неужели и ты не дашь мне чуть больше? Мне надо на что-то жить…
- Фестина… - гладил её по голове брат, - после того, как отец прогнал тебя из дома, он стал ужасно прижимистым – я больше не могу выбить у него ни одной лишней лиры. Ты знаешь, что я принципиальный противник труда, а потому жалованье ни от кого не получаю. Отец – единственный мой источник. Скажи спасибо, что он даёт хоть что-то.
Собрав запылённые гроши, Фестина шла в хлебную лавку, где хозяйка, донна Лилиана, высунувшись из окна и убедившись, что поблизости никого нет, кидала ей две чёрствые булки. Фестина отдавала деньги, а донна Лилиана, пересчитав их, захлопывала окно.

- Наша дочь – шлюха! – кричит больной и старый отец Фестины. Два года назад у него отнималась вся левая половина, долгое время он лежал в постели, но расходил всё же ногу. Рука всё так же недвижима – это ужасно неудобно, ведь на правой, здоровой, нет двух пальцев.
- Она всё же наша дочь… - грустно отвечает ему жена.
- Я проклял её! – скрипит зубами старый Пьетро. – И прокляну тебя, если узнаю, что ты носишь ей еду.
- Она – наша дочь… - отвечает жена.
- Папа! Мама! – вбегает в дом старшая их дочь Клаудиа. – Фестину убили…
От неожиданности родители встают, даже Пьетро, хоть это и неимоверно трудно для него.
- Какие-то торговцы, проезжавшие по нашей деревне, остановились у неё. Вы знаете для чего…
Улица кажется сейчас особенно грязной. На ней кучи мусора и мутная жижа, которую они месят, торопясь к Фестининому дому.
- Они удовлетворяли свою похоть несколько часов, - продолжает дочь, - а потом, разгорячённые вином и вседозволенностью, стали избивать её.
Уже пройден первый поворот. Фестина живёт на самом краю деревни – до её дома долго добираться. Но он всё ближе…
- Они привязали Фестину к столбу и пороли её плетью.
Вот и второй. До хижины Фестины совсем немного. Мать бежит впереди. Старый Пьетро, ковыляя на своём костыле, пытается угнаться за ней. Клаудиа поддерживает его за локоть.
- А потом они стали колоть её ножами. Они истыкали её всю – с ног до головы.
Вот и он, покосившийся ветхий дом. Дверь открыта, они входят туда онемевшие. Каждый слышит стук собственного сердца.
Фестина лежит на полу, в луже крови. Она ещё жива – уставившись невидящим взором в пустоту, она пускает кровавые пузыри. Они срываются с её губ, взлетают вверх и несутся, несутся… Прочь из дома – к лесу, к реке!
- Самые лучшие… - шепчет, улыбаясь, Фестина.



                Случай в трудовом коллективе


Как-то раз директор попросил Катю, нового оператора ЭВМ, показать ему ****у.
- Я ведь старенький уже, доченька, - говорил ей Георгий Семёнович. – Шестьдесят скоро. Руками трогать не буду. Другими частями тоже. Посмотрю, и всё.
Пережив первоначальный шок, Катя отреагировала бурно.
- Да вы что себе позволяете! – возмутилась она до глубины души. – Как вам не стыдно! Я вам не уличная девка, чтобы предлагать мне такое!
И громко хлопнув дверью, она вышла из кабинета. Директор обиделся.
- Ка-кая! – говорил он в тот же день главбуху Тамаре Сергеевне. – Видите, что с дверью стало!
- О ком это вы, Георгий Семёнович? – поинтересовалась главбух.
- Нет, вы на дверь, на дверь посмотрите. Видите?
Тамара Сергеевна припала к двери. Ничего странного не обнаруживалось.
- Да на косяк вы, на косяк посмотрите. На сантиметр почти отошёл!
- А господи! – всплеснула руками Тамара Сергеевна. – Кто ж это так? Что за варвар?
- Варвар, верное слово, - кивал Георгий Семёнович. – Кто-кто, новенькая наша.
- Катя?
- Она самая. Вежливо, по-хорошему попросил её ****у показать, а она чего тут закатила! Истерика! Скандал!
- Ай, до чего глупая! – качала головой главбух.
- Нет, не скажите. Она не глупая. Она хитрая. И расчётливая. Она всё прикинула. И как крикнуть на меня, и как дверью хлопнуть. Они, молодые, знаете какие сейчас!
- И не говорите! – махнула рукой Тамара Сергеевна.
- Они всё продумывают. Всё высчитывают. Где бы урвать побольше, где бы взять, чего не им принадлежит.
- Такие они, такие, - соглашалась главбух.
- Тамара Сергеевна, вы присмотрите за ней повнимательнее. А то, сами знаете, всякое может случиться. Воровать ещё, чего доброго, начнёт.
- Присмотрю, Георгий Семёнович, - заверила его главбух. – Эх, какая молодёжь пошла! – возмущалась она, покидая кабинет директора.
С этого времени для Кати началась тяжёлая пора.
- Глядите, глядите на неё! - шептались женщины в коридорах. – Идёт, гордячка наша!
- А голову-то как держит! Как на параде.
- Да уж, гонора хватает.
- Чего уж больно-то попросили её? ****у показать. Трудно что ли?
Мужчины трудового коллектива были полностью солидарны с женщинами.
- Ты, Катерина, зря так с директором, - говорили ей некоторые, особенно сердобольные. - Он же уважаемый человек. Ветеран труда. Ну показала бы, что тут такого. Тем более, если есть что показать.
- Да как вы… - задыхалась от возмущения Катя. – Как вы можете говорить так об этом!?
- Он правильный мужик, - объясняли ей. – И помочь всегда готов. Я вот сына женил – он машины на свадьбу выделил. Сколько, говорю, Георгий Семёнович, я вам должен? Да ты что, отвечает, какие деньги. Сочтёмся. Вот какой…
Катя рассказала о случившемся своему другу, курсанту школы милиции Игорю.
- Представляешь! – горячилась она. – Так и предложил, прямым текстом.
Игорь почесал в затылке.
- Знаешь, Кать, - ответил нерешительно. – Работа – это такая вещь… На многое идти приходится.
- Игорь! – поразилась Катя. – Что ты говоришь такое? Что же, показать надо было?
- Ну, он же обещал руками не трогать… Хотя ты конечно, Кать, молодец, я полностью на твоей стороне, только… Гибче надо быть как-то. Жизнь – это же такая штука сложная.
Реакция мама тоже оказалась странной.
- Ой, Катька, Катька, - причитала она. – Чувствует моё сердце, без работы ты сидеть будешь. Без работы, без денег, без надежды.
- Да при чём здесь это, мама!? – Катя готова была выйти из себя. – Меня унизить хотели, а ты про деньги.
- А про что мне ещё, про что!? Ты думаешь, моя пенсия резиновая? Побробуй-ка, поживи на восемь тысяч в месяц! Ты ещё рубля в дом не принесла, а рассуждаешь как королева!
- Мама, ну это же так мерзко, так…
- Да брось ты, мерзко! Где только слов таких набралась. Надо цепиться за место, цепиться. Можно было и показать, раз надо так.
Катя задумалась. Работа была нужна ей позарез, жить на ножах с людьми она не умела.
- Георгий Семёнович, - пришла она как-то в кабинет директора. Была бледной как мел, смотрела в пол. – Я готова показать вам… промежность.
Директор окинул её презрительным взглядом.
- Готова, говоришь… - сказал он, задумчиво разглядывая пепельницу. – А вот готов ли я смотреть на твою ****у, а? Готов ли я смотреть на ****у девушки, которая  накричала на директора, которая сломала дверь – плотник до сих пор ничего сделать не может – готов, как ты думаешь?
- Простите меня пожалуйста, - слёзы заблестели в Катиных глазах. – Я больше так не буду.
- Не будет она… Ты пойми, ты же не меня своим отказом обидела. Ты весь трудовой коллектив в моём лице обидела.
Катя не выдержала и разревелась.
- Ну что же мне делать, Георгий Семёнович? Как быть?
- Что делать, что делать!? – директор перекладывал папки с одного края стола на другой. – Придётся всему коллективу показывать…
Перед глазами Кати заплясали круги. Она почувствовала необычайную слабость и тошноту.


- А теперь, дорогие коллеги, - собрание вела главбух Тамара Сергеевна, - в конце нашей предпраздничной встречи разрешите предоставить слово человеку, который недавно у нас, который успел уже наломать дров, но вот сейчас, на этом самом собрании, готов извиниться перед всеми и исправить свои ошибки. Тебе слово, Катя.
Катя вышла на сцену.
- Я была не права, - срывающимся голосом пробормотала она, - я многое не понимала. Я нагрубила директору, я оскорбила весь коллектив. Теперь я полностью осознаю все свои ошибки. Простите меня пожалуйста.
Она задрала юбку и спустила трусы. Чтобы лучше было видно коллегам, присела и раздвинула ноги. В зале сделали несколько снимков – видимо, для районной газеты, корреспондент её был приглашён на собрание.
- Всё? – смотрела Катя на Георгия Семёновича.
Тот молчал.
- Спасибо, Катя, - сказала главбух. – Я вижу, что ты поняла свои ошибки и находишься на правильном пути.


- Не знаю, не знаю, - говорил на банкете по случаю международного женского дня Георгий Семёнович. – Пусть работает, претензий к ней особых нет. Только кажется мне почему-то, что не впишется она в наш коллектив. Гордая слишком. И злая.



                Умная мама – хуже Гитлера


Володя с Катей никак не могли потрахаться, хотя гуляли уже целый месяц. Желания было предостаточно, а вот возможности – никакой.
- Не в подъезде же, правильно? – говорила Катя.
- Правильно, - отвечал Володя, но про себя думал: «А почему бы и нет?»
Нацеловавшись, уходили из подъезда на улицу.
- И не под деревом же? – продолжала Катя.
- Да, конечно, - грустно вторил ей Володя. – Хотя на веранде можно, в детском саду.
- На веранде? – переспрашивала Катя, вроде бы заинтересованно.
- Да, - воодушевлялся парень. – Там удобнее.
Сумерки прикрывали их, веранда действительно казалась удобной, но сторож – старый козёл, вылезал наружу и принимался мести территорию.
Веранда отпадала.
- Ну и не на чердаке конечно, - размышляла вслух Катя.
Володя уже молчал.
- Но можно попробовать…
- Попробуем? – загорались его глаза.
- Давай.
Очередной облом ожидал их на последнем этаже ближайшего дома – выход на чердак оказывался заколочен.
- Замкнутый круг, - говорил впечатлительный Володя. – Мы никогда не осуществим это.
- Не грусти, - отвечала жизнерадостная Катя. – У нас ещё всё получится.
Приходилось расставаться.
- Приходи ко мне завтра вечером, - сказала на прощание Катя. – Настало время познакомить тебя с мамой.
- А стоит ли?
- Конечно! Если ты ей понравишься, нам станет значительно легче. Приучим её к твоим визитам, она убедится, что ты надёжный человек и станет отпускать меня подольше. Может даже на всю ночь.
- Ну ладно, приду.
- Только она у меня умная не в меру… Насквозь всё видит. Ничего от неё не скроешь. Это проблема конечно, но её надо преодолевать.
На следующий день, ровно в шесть, Володя был у порога возлюбленной.
- Нет, нет, нет, - отстранилась она от его поцелуя. – Мама услышит причмокивание – у неё на такие звуки острый слух.
Из кухни вышла мама – женщина ещё не старая и в форме. В отличие от дочери, поцеловала Володю.
- Ах, какой симпатяга! – осматривала его. – И что я не в твоём возрасте, Катерина? Я бы тоже не прочь такого парня отхватить.
- Не получится, - потащила она Володю в свою комнату. – Я ему диски покажу.
- А поесть? – удивилась мама. – У меня торт там, компот.
- Позже, мам, позже.
Они закрылись в комнате. Катя сразу же врубила музыку. Сказала, нагнувшись к Володиному уху:
- Это она так на понт берёт. Из равновесия выбивает – поцелуи, объятия. Чтобы ты занервничал. Она слишком умная – знает, что делает.
- А почему шёпотом? – наклонился к ней Володя.
- Услышит. Она по одному слову может достроить предложение, а из него выведать все наши замыслы. Её надо опасаться.
Первые минут десять музыку слушали заинтересованно. Потом менее – внутри бурлило, стали тискаться.
- Эх, если бы можно было, - сказала разгорячённая Катя, - прямо сейчас бы трахнулась!
- А что, - подхватил идею Володя. – Клёво!
- Неосуществимо, - мотала она головой. – В любую минуту мама зайдёт.
- На двери щеколда. Закроемся!
- Стучаться будет.
- Успеем одеться!
- Она догадается, если мы сразу не откроем.
- Да зачем ей стучаться?! Она же понимает, что у нас свидание.
- Вот это и плохо. Она ведь как рассуждает: «Ага, свидание. Закрылись. Тишина. Трахаются!»
- Зато какие воспоминания будут!
Этот аргумент, похоже, возымел своё действие. Подумав немного, Катя решилась.
- Ладно, рискнём! Но только быстро надо. Ты быстро кончаешь?
- Ещё как!
- Окей. Тогда надо продумать, что должно раздаваться в комнате, в которой никто не занимается сексом, а просто культурно отдыхает.
- Музыка!
- Музыка, молодец. Но какая?
Володя окинул взглядом стопку дисков.
- «Металлика»! Она громче всех.
- «Металлика» не пойдёт.
- Почему?
- Ты не сможешь работать в таком ритме.
- Почему это? – обиделся Вова.
- Уж поверь мне.
- Что тогда?
- Стинг может?
- Нет, - на этот раз возражал Володя. – Под Стинга ты слишком стонать начнёшь.
- Точно, - согласилась Катя. – Ты прав.
- «Бони М»?
- «Бони М»… - задумалась Катя. – Тоже не пойдёт. У них ритм совпадает со средней частотой сексуальных телодвижений. Мама сразу подумает: «Ага, «Бони М» поставили… А ведь ритмика их песен совпадает с амплитудой полового акта. Трахаются!»
Поставили вальсы Шопена.
- Может  не раскусит, - сказала Катя. – Слишком интеллектуально.
- Ну что, начнём? – подступил к ней Володя.
- Подожди. Во время акта мы должны разговаривать. Если она услышит, что мы молчим – не поверит, что Шопеном заслушались. Сразу сообразит что к чему.
- Может стихи читать?
- Интересно. Ну-ка попробуй.
Володя начал:
- В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной…
- Стихотворение – это неплохо, - размышляла Катя. – Но не вызовет ли это обратный эффект? Мама услышит ритмически-мелодичный текст и подумает: «Ага, стихи читают… Ну какой же человек в здравом уме читает вслух стихи? Трахаются!»
- Что же тогда говорить?
- Уж лучше просто цифры называть.
Володя был не против.
- Начнём? – подступился он снова.
- Подожди, - остановила его Катя. – Всё ли предусмотрели?
- Всё, всё.
- Нет, нет, что-то не то, - она осматривалась по сторонам. – Чёрт! – воскликнула вдруг. – Самое главное упустили. На кровати ведь нельзя!
- Скрипит?
- Скрипит!
- Ну тогда на полу.
Катя задумалась.
- Если только матрац положить.
Наконец-то начали.
- Как он тебе? – спросил обнажённый Володя подругу, показывая на низ живота.
В володином достоинстве не было ничего необычного, и у Кати чуть было не сорвалось: «И не такие видела!», но она вовремя сдержалась. Сказала то, что не могло не понравиться Вовке.
- Класс!
Володя, очень нервничавший всё это время, заметно приободрился.
- А ты успеешь вытащить? – остановилась вдруг Катя.
- Конечно.
- А брызгать куда?
- У меня носовой платок есть.
- Достань. Держи его под рукой.
Володя достал платок. Предприняли соитие. Что-то не получалось.
- Нужен толчок! – сказала Катя. – Напрягись и толкни.
- Он соскальзывает и не заходит… - пожаловался Володя.
- Придержи его.
Так действительно оказалось лучше – введение состоялось.
- Считать, считать не забывай!
- Семьдесят восемь, - забубнил Вовка. – Девяносто шесть.
- Десять тысяч девятьсот двадцать один, - вторила ему Катя. – Пятнадцать тысяч восемьсот семьдесят семь… - она была амбициозней Володи.
Гений Шопена безумствовал, скрипов не было, цифры лились, и носовой платок действительно оказался кстати.
- Заверни и в карман положь, - посоветовала Катя, поднимаясь. – Потом выбросишь.
Привели себя в порядок. Катя побрызгала дезодорантом. Выглянула в коридор.
- Мама! – крикнула маме. – Мы торт идём есть!
- Идите, идите, - отозвалась та из кухни. – Давно вас жду.
- Чёрт! – шепнула Катя Володе. – Давно, говорит, вас жду… Неужели заподозрила?
- Не может быть!
- Ты её не знаешь. Она очень умная. А умная мама – хуже Гитлера.
Мама ничего не заподозрила. Накормила их, расспрашивала Володю о его планах на будущее и всё время шутила.
Пришла пора расставаться.
- Завтра заходи, - сказала Катя. – Сходим куда-нибудь.
- Хорошо, - ответил Володя.
Оказавшись на улице, он первым делом хотел выкинуть платок, но вдруг передумал. «Выстираю и оставлю на память», - решил он.
Двинулся к автобусной остановке. Тёплый весенний вечер медленно перемещался в ночь. Люди были очень приветливы сейчас. Володя ощущал необычайный прилив сил.
«Мужик… - думал он. – Настоящий мужик!»



                Суицидники



Сколько себя помню – всегда хотел повеситься. Болтаться под потолком с перекошенным лицом, с языком, вылезшим на подбородок, качаясь под порывами сквозняка из форточки, немым укором всем недооценившим и недолюбившим меня. Повеситься.
А вот Марианна всю жизнь мечтала отравиться.
- Ну я же женщина! – разводит она руками. – Я тонко чувствую эстетическое начало. Полоса на шее, вывалившийся язык – брр, как это жутко!
Мы рассекаем трассу на моём новом авто с откидным верхом. На мне тёмно-синий костюм в полоску и бордовый галстук, Марианна одета в розовое платье, белая роза приколота к нему, лёгкий шарфик развевается на ветру, она прекрасна и порочна.
- Господи, Марианна! – качаю я головой. – Вы даже не представляете, какое действие окажет на вас тот или иной яд. Есть яды, которые сжигают желудок, есть яды, от которых кровь превращается в прокисшее молоко, а есть и вовсе такие яды, от которых на теле выступает сыпь. Вы хотите, чтобы вас хоронили с сыпью на теле?
- Мой дорогой Георгий, - укоризненно улыбается мне Марианна, - о ядах я знаю абсолютно всё! У меня несколько энциклопедий по ядам, я даже фармацевтический институт закончила именно для того, чтобы знать о ядах всё. Я могу вам назвать не менее двухсот ядов, которые не оказывают на человека абсолютно никаких побочных эффектов и при этом совершенно безболезненны.
- Да кто же узнал, что они безболезненны? – недоумеваю я. -  Я полагаю, что все испытатели этих дивных изобретений человеческой мысли вряд ли могли поделиться своими ощущениями с живыми людьми. Они просто умирали!
- Ваше невежество не знает границ, - обиженно хмурится Марианна. – Ещё древние римляне знали, какие яды безболезненны, а какие причиняют боль. Это с лёгкостью определяется по предсмертной агонии. Ну, или по её отсутствию.
- Нет, - не соглашаюсь я. – Смерть от ядов – трусливая смерть. То ли дело повешение… Надо вернуть миру свою ярость, свою боль, надо отринуть от себя энергию заблудшего человечества, покидая этот мир. Только через вызов, через преодоление смерть приходит тихой и ясной.
- Георгий, вы - мужлан! – объявляет мне Марианна. – Лучше запалите мне сигаретку, а то ваши богопротивные речи навевают на меня изжогу.
Я достаю из бардачка пачку сигарет, вытаскиваю одну и протягиваю её Марианне. Раскурив сигарету, она выпускает в воздух струю дыма и откидывается на спинку сиденья.
- А вы никогда не думали резать вены? – спрашиваю я её. – Ну хотя бы в детстве?
Мы посещаем художественный салон. Сегодня здесь выставка знаменитого пейзажиста Анатолия Кинклера. Анатолий – наш старый друг, но встретиться с ним сегодня мы не сможем. Выставка посмертная. Неделю назад он выбросился из окна восьмого этажа. Я восхищаюсь им – какая величественная мужская смерть!
- Нет, что вы! – отвечает Марианна. – Сидеть голой в ванне, бритвой пилить себе вены, а потом плавать в кровавой воде, которая непременно остынет к кому времени, когда тебя оттуда вытащат – нет, это не по мне.
- Честно говоря и мне этот вариант кажется малопривлекательным, - задумчиво говорю я. - Несмотря на определённое мужество, которое требуется для его свершения, всё же это слишком женская смерть. Я бы даже сказал, девчачья. От неё веет какой-то незрелостью, инфантильностью и даже умственной отсталостью.
- Вы правы, вы правы! – разглядывает Марианна один из самых удачных пейзажей Анатолия – «Опушка лесная». – Редко, когда я с вами соглашаюсь, но сейчас трудно не сделать этого. Смотрите, какое мастерское владение кистью! Нет, определённо Кинклер был недооценён при жизни. Я уверена, что через несколько лет его ждёт слава, равная славе величайших живописцев Фламандии.
Мы переходим от картины к картине. Встречающиеся знакомые приветствуют нас кивками, мы киваем им в ответ.
- Похороны Анатолия? – переспрашивает одна из дам. – О, это было бесподобно! Как жаль, что вы не смогли на них присутствовать. Его похоронили в шикарнейшем гробу, я таких сроду не видывала, а оркестр так проникновенно играл мелодию Марка Элмонда “A Lover Spurned” – его любимую, что я просто не смогла сдержаться и зарыдала.
- Обидно, - сожалеем мы, - ужасно обидно, что мы не могли посетить это мероприятие.
Картины художника производят на нас тихое и умиротворённое впечатление. В них заложена какая-то неведомая энергетика – все присутствующие на выставке отчётливо ощущают это.
- Марианна, - спрашиваю я, - а что вы думаете о смерти, которую избрал для себя наш друг Анатолий?
- Она заслуживает уважения, - отвечает Марианна, - но для меня она слишком брутальна. В ней заложена вызывающая чрезмерность, какое-то неврастеничное отрицание сущего. Лететь с восьмого этажа, переламывать кости, так, чтобы тебя потом в буквальном смысле собирали – в этом что-то дикое, что-то монгольское, варварское.
- Лететь, словно падший ангел… - мечтательно говорю я.
- Ах, если вы смотрите на это в таком контексте… - Марианна морщит лобик и задумчиво глядит себе под ноги. – Да, библейские мотивы этой смерти безусловно привлекательны. Но… всё же это не моё.
В ресторане «Пурпурная жемчужина» вечер ретро. Мы заказали столик у фонтана и сидим в ожидании своего заказа. А вот и несут наши блюда!
- А сейчас «Ча-ча-ча»! – объявляет ведущий программы.
Восторженные парочки срываются со своих мест и начинают кружиться в танце.
- Георгий! – укоризненно смотрит на меня Марианна. – Может быть вы пригласите даму на танец?
- Конечно, конечно!
Я беру спутницу за руку и веду её к танцполу.
- Слышали новость? – спрашиваю я Марианну. – Наш хороший знакомый, трубач Евгений Шпендлер вчера застрелился. Ча-ча-ча!
- Да что вы! – удивлённо глядит она на меня. – То-то я не вижу его в оркестре. Ча-ча-ча!
- Я сам только что узнал. Директор ресторана сообщил мне об этом известии. Ча-ча-ча!
- В этой смерти весь Женя, - говорит Марианна. – Такой же прямой, несгибаемый, по-солдатски стойкий. Ча-ча-ча!
- Он молодец, - соглашаюсь я. – Смерть от пули – это единственное, что может сравниться со смертью от верёвки. В ней такая беззащитная оголённость, такая лишённая какого бы то ни было пафоса искренность. Ча-ча-ча!
- Да, если вы хотите шокировать, - делает свои выводы Марианна, - бросать вызов – то пускайте себе пулю в лоб. Но яды… Яды – это сказка, врывающаяся в обыденность. Яды – это волшебство. Ча-ча-ча!
Бархатная ночь на берегу моря. Я срываю пробку с бутылки шампанского и разливаю его по хрустальным бокалам. В небе – полная луна, море плещется у наших ног, мы пьяны и счастливы.
- Когда мы переступим за этот занавес, - говорю я, поднося свой бокал к губам.
- Когда великая и неподвластная смерть встретит нас за порогом жизни, - вторит мне Марианна, пригубляя шампанское.
- Когда наши бренные оболочки подвергнутся распаду, - беру я Марианну за руку.
- И превратятся в пыль, что разносится безумными ветрами по степям и пустыням, - пальчики Марианны обхватывают мою ладонь.
- С нами останется наша любовь, - улыбаюсь я ей.
- Наша огненная, клокочущая любовь, - отвечает мне улыбкой Марианна.
- Светом нетленным, - взгляд мой ласкает её лицо, звуки ударов сердца разносятся по всему берегу.
- Будет освещать она наш путь, - грудь Марианны вздымается, губы её приоткрыты.
- В бес-ко-нееееееч-нооооооость!!! – заканчиваем мы хором.
И смеёмся, смеёмся, смеёмся.
Ах, как же прекрасна наша будущая смерть!