Детство в Кунгуре. Главы 16, 17, 18, 19

                Глава 16.  Мозжерины


         В Засылвенской части Кунгура дед поставил наш дом неслучайно. Родственники бабушки – Мозжерины жили в Кунгуре издавна. В переписной книге второй ревизии 1747 года упоминается:
«457. Написанный в прежнюю перепись посадской Афанасий Тимофеев сын Мозжерин 37 лет, у него брат Григорий 28 лет, у Афанасия дети Иван 14 лет, Матвей 4 лет, Петр 5 недель, у Григорья сын Андрей 1 год».
А указанная «прежняя перепись» - это первая перепись 1719 года. Обратимся к ней: действительно, еще в 1719 году жили «во дворишке Епифан Сидоров сын Мозжерин 70 лет, у него сын Тимофей 45 лет, у него сын Афанасий 10 лет».
          Да и в Кунгур пришли Мозжерины в 17 веке не издалека, а из близкой деревни, ибо упоминаются в Кунгурской переписи 1679 года: «в деревне Баранчине...Мишка да Ивашко да Першка Федотовы дети Мозжерины. Макарко Фадиев сын Мозжерин.» (РГАДА. Ф. 1209. Оп. 1. Д. 226.Л.158об.)
        Как видим, Мозжерины – старинная кунгурская фамилия.

        Третьяковы были Мозжериным давней и дальней роднёй, но стали гораздо ближе, когда двоюродная сестра бабушки – Ориша – вышла замуж за Андрея Мозжерина и поселилась у него в Засылвенской части на углу улиц Мининской и Марьинской. Андрей Мозжерин – потомственный сапожник, чеботарь-надомник. Усадьба у него наследственная, большая, а по советским временам, непозволительно большая. К тому же в округе всегда ходили слухи, что «излишки» будут «обрезать». Когда и сколько «обрежут», кого подселят – ничего не известно, вот и решили Андрей и Ориша Мозжерины предложить купить у них по-родственному, а значит, подешевле, часть участка родственникам Ковшевниковым. Бабушка с дедушкой в доме на Мининской у Мозжериных бывали, участок знали хорошо. Привлекала и солнечная сторона, и тишина окраины. Оформили документы, как положено у нотариуса, а вот номер дома дали с буквой, потому что вписались в старую нумерацию – вот почему наш номер дома – 65-а, где «а»- новая часть старой усадьбы Мозжериных.
          Дом Мозжериных – двухэтажный, с невысоким каменным низом и деревянным верхом – типичный кунгурский дом. В нижнем этаже у дяди Андрея была сапожная мастерская, куда я заходила по-родственному в любое время. Даже запах его мастерской помню : смесь кож и вара. Дед частенько сидел у дяди Андрея, ну, и я с ними. Это оттуда, из глубин детской памяти, всплывают слова: дратва, юфть, колодки, голенища, фининспектор. Говорил дядя Андрей невнятно, потому что во рту у него всегда были маленькие деревянные гвоздики. Он стучал молоточками, не переставая весь день. На ногах я его и не помню – всегда сидя у окна, в большом кожаном фартуке, в руках молоток, в губах гвоздики. Он и смеялся краем губ, не выпуская гвоздики изо рта. Не пил, не курил, не матерился, как и дед наш. Они, два ремесленника, думаю, прекрасно понимали друг друга, потому и дружили-ладили.

          Тётя Ориша – маленькая, сухонькая, говорливая. Полная противоположность нашей статной бабушке-молчунье, но ладили обе, без сомненья. Мама моя дружила с их старшей дочерью Раисой, которую я совсем не помню, потому что уехала она на Кубань, когда я была слишком мала. Там Рая Мозжерина вышла замуж и прислала две посылки одновременно -  своим родителям и нам. Посылки с кубанскими грушами. Мне было лет 5 или 6, а я груши живьём не видала, всё в сухофруктах да компоте. А тут такое счастье – зелёные, большие, твердые и сочные – настоящие! Разве такое забудешь?
Яблоки в то время до Кунгура как-то доходили, можно было их купить свежими. К новому году привозили мандаринки. А сливы, вишни, абрикосы, груши – только в сухом виде. Это сейчас в Кунгуре все фрукты доступны, даже экзотические.

         С Мозжериными у меня связаны две смерти. И слово «смерть», и горе, которое она принесла, - это внезапная смерть дяди Андрея. Первая в моей жизни смерть. Смерть близкого человека. Не болел, умер внезапно от сердечного приступа на своем рабочем месте у окна. Может быть, и деревянные гвоздики остались у него во рту. Горе не приходит одно. Тётя Ориша была вынуждена продать свой большой дом и купить что-то поменьше – домик на соседней улице, в каком-то переулочке. Мозжерины переехали. Мы загрустили.
        Средняя дочь Мозжериных Маша и младшая Лиза были школьницами и со мной, малолетней, особо не дружили, но и не обижали, всё-таки родственницы. Иногда я приходила к ним поиграть, покачаться на качелях.
Они очень мне помогли позже, когда умерла моя бабушка. Я была так потрясена, что заболела, находилась в прострации, а попросту впала в молчанье и сон. О школе не могло быть и речи. Молча я заходила иногда в дом к тёте Орише, она наливала мне стакан парного молока от своей коровы, я садилась на качели у них во дворе и взлетала к небу, в рай. К бабушке.
        Потом приходили из школы Лиза и Маша, мы садились за стол в их девчачьей комнатке и вырезали из бумаги рисованные кукольные платья. Девочки болтали, не обращая внимания на моё молчание. А мне и надо было только, чтобы со мной не разговаривали.
         Бумажные куклы у Лизы получались, как настоящие принцессы, -  с золотистыми кудрями и голубыми прекрасными глазами. И бумажные платья она им шила лучше Маши и меня. Добрая тихая Лиза станет в будущем такой же красивой, как её детская бумажная принцесса. Лиза выйдет замуж за лейтенанта и уедет с ним служить в Германию. Сказочная, по советским временам, судьба.
           Маше Мозжериной достанется совсем иная жизнь – с тяжёлой работой, без мужа и детей. Свой домик ей придется опять продать и купить скромную половинку старого дома у Карасьего озера. Мы навестили её там, когда приезжали в 1990 году в Кунгур. Грустная получилась встреча. Милые Мозжерины, я вас всех помню и люблю.
Я летала по небу.
Небо пахло коровой.
И качели мычали
и над хлевом взлетали.
Облака – молоко,
а глаза васильков
с сеном съела корова.
Заскрипели качели
в смертоносном апреле.
Души плавают в небе.
Вот сейчас дотянусь
до заоблачной марли
и парным молоком
по глоточку, по капле
напьюсь.
Рай ведь рядом совсем,
он над тёсовой крышей, -
там и бабушка
с тётей Оришей.



Глава 17. Белый пароход, или Путешествие в Осу

        1983 год, сентябрь. Мы с мамой стоим на набережной Волги в Костроме в толпе любопытных и смотрим, как снимают фильм «Жестокий романс». Выстроена декорация – старая дощатая пристань, причален пароход «Ласточка». Вот и три богатыря идут по мосткам : весь в белом Никита Михалков, толстый Алексей Петренко, крюком Георгий Бурков. Не уступает им по популярности маленький Виктор Проскурин. Всё внимание зрителей на знаменитых артистов. В сторонке растрёпанный и недовольный Эльдар Рязанов заглядывает поминутно в окошечко какой-то камеры в открытых дверцах киношной машины. Рязанов в кепке, заслоняет ладонью глаза, чтобы лучше видеть экран на свету. Операторы и он недовольны освещеньем, бликами, внезапным солнцем.               
         Знаменитости обсмотрены в подробностях, обсуждены вслух тут же без стеснения «тихими» костромичами. Провинция в курсе околокиношных сплетен, откуда что берется, но слушать интересно. Кино можно снимать и по эту сторону декораций. Три дубля один за одним. Массовка притомилась, зато актеры привычны, свежи, ни грана неудовольствия – такая работа.  Мальчишки под мостом – удильщики в ситцевых рубахах устали смыкать их на себе, видимо, с утра тут сидят. Грузчики и проходящие дамы послушно идут, куда велено. Мы стоим за перегородками в толпе костромских бесприданниц.
          В отличие от обедневших дворянок Огудаловых, «живших» на этих берегах Волги сто лет назад, нам с мамой нравится спокойная костромская жизнь. Кострома – город, который я полюбила с первого дня нашего пребывания в нем и вот люблю до сих пор. Мы прожили в Костроме с августа 1978 по март 1984 года.  Кострома – город магический, со своим светом и стержнем – Волгой, с гармонией русского классицизма, с лесами, полями, деревнями такими глубинно русскими, что пронзает всё существо осознание генетической принадлежности к русскому народу. В Костроме уютно жить всем: истинным костромичам-мещанам, редко бывавшим в театре и музее, но обожавшим праздники на Сковородке и гулянья в Берендеевке, свои ряды и каланчу. Уютно деревенским, для которых Кострома – столица со всеми её прелестями. Уютно интеллектуалам, наслаждающимся изысканной архитектурой, коллекциями и вернисажами в местном художественном музее, нередкими спектаклями волковского ярославского театра. Людям творческим Кострома – мать родная, питающая истинно русским духом. Художники, писатели, краеведы, музейщики – истинное богатство Костромы.
     Кострома – город, где выздоровела мама после удачной операции. Мы подлечили в Костроме и свои души, вернувшись с Украины к русским корням.
     Не свожу глаз с белого старинного парохода, пригнанного откуда-то на съёмки фильма. Весь его облик, деревянные скрипы и живое шевеленье у пристани покорили меня мгновенно, словно я упала в детство. Лопасти! Сейчас они бездвижны и безмолвны, но я слышу их шлёпанье, скрипы, всхлипыванья воды. Это было со мной, я вспомнила!
Шоколадки – кругленькие, серебряные медальки на таком же белом пароходе мне купил дед. Я вспомнила! Мы с бабушкой сидим на открытой палубе, пол скрипит и шатается, и постоянное плюханье и шлёпанье. Мы плывем в Осу!
Мама слушает меня недоверчиво: «Ты не можешь это помнить, тебе и четырех лет не исполнилось, вы ездили в Осу в августе 1958 года.»

       Мы покидаем толпу любопытных бесприданниц, продолжающих глазеть на съёмки, идем по костромской набережной, спорим и погружаемся в глубины памяти, как будто осторожно входим в холодную воду прошлого. Мама рассказывает, как испугалась бабушка, когда отец в очередной раз заявил, что забирает жену и дочь, уезжает на юг, искать правду и жить нормально. «Исканье правды добром не кончится», - говорила бабушка в ответ. Поразмыслив, бабушка приняла решение: уехать с дедом самим, забрав маленькую внучку. Уехать хотя бы на некоторое время, чтобы зять одумался. Дать волю пожить молодым вдвоём, без помех, но дома, авось, всё и утрясётся без опасных поисков правды на юге. А тут еще и старшая внучка Валентина Архипова только что получила диплом лесотехникума и уехала работать по распределению в Осу. Вот откуда возникло путешествие из Кунгура в Осу.
       Путь неблизкий по тому времени, ведь прямой автобус на Осу не ходил, да и какие автобусы в конце 50-х в такой глуши по бездорожью.
 Дед узнал, что надежнее ехать на поезде до Перми, а оттуда пароходом по Каме еще почти 200 километров. Уж больно Оса неудобно стояла, за сто верст от железной дороги. Пожалуй, другого пути тогда и не было.
        Мама удивляется, неужто плыли вот на таком дореволюционном пароходе по Каме? Я упрямо твержу: белый пароход на колёсном ходу, с лопастями. Мама уже заинтересованно: «Что ты еще помнишь, кроме лопастей и шоколадных медалек?»  Я вдруг выпаливаю: «Огурцы! Сидим на пристани, жарко, бабушка открыла чемодан, а он полон зелёных огурцов, она мочила тряпку на огурцах.»  Мама остановилась, пораженная: «Точно! Она везла огурцы с нашего огорода на гостинцы. Вот теперь я тебе верю. - Мама удивленно смотрит на меня .- Тридцать лет прошло, ты крошка совсем была. Господи, что память делает...  »

       Пишу эти строки еще через тридцать лет. Уплываю в прошлое вместе с интернетом и узнаю, что действительно плавали дореволюционные пароходы по Каме и Волге вплоть до середины 1960-х годов. А пассажирское движение по Каме началось с 1858 года – от Перми до Нижнего Новгорода компанией «Кавказ и Меркурий». В 1861 году по Каме плавало уже 12 пассажирских пароходов, а в навигацию 1889 года ходило от Перми 27 пароходов. Так что в августе 1958 года мы с дедом и бабушкой угодили как раз на столетний юбилей пассажирского пароходства на Каме, сами того не ведая.
        Сидела на палубе белого парохода рядом с дедом и бабушкой трехлетняя белобрысая девчушка, жмурилась от бликов на воде под ярким солнцем августа, вертела головой без устали, рассматривая медленные берега, баржи, пристани. И пусть в памяти остались только краткие мгновенья того дня, но как я благодарна судьбе, что у меня было счастливое солнечное путешествие по Каме рядом с дедушкой и бабушкой.


                Глава 18.    Семейная трагедия

        Осенью 1958 года отношения бабушки и отца обострились. Отец порывался увезти нас с мамой на юг немедленно. В ноябре дед и бабушка, забрав меня с собой, ничего не сказав зятю, практически тайно уехали в Сибирь.  Под Новосибирском, в городке Чулым (бывшее торговое село Романовское) жила старшая сестра бабушки – Анна с мужем. Это она ушла за мужем с белыми из Кунгура в Сибирь, но Кобелевы не погибли, а прожили жизнь в небольшом сибирском городке Чулым, вырастили детей. Анна была в переписке с бабушкой и сестрой Татьяной, тоже уже жившей в Кунгуре. Сёстры сговорились спасти меня от отца, грозившего увезти нас с мамой на Кубань.

        Из поездки в Сибирь к Кобелевым я запомнила мало: слово «Чулым» и как дед пел под сибирские пельмени свою любимую песню «Когда б имел златые горы» и совершенно новую для меня - «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя». Песня длинная, тоскливая, дед пел её своим тёплым тихим голосом от всей души. Мне песня очень понравилась, как и сёстрам-бабушкам, и каждый вечер мы просили деда спеть её. Надо сказать, что дед пел редко, но обстоятельно, «с чувством, с толком, с расстановкой», как говорила бабушка. Он не забывал слова, не обрывал песню на полуслове, а допевал её до конца, ни разу не сфальшивив. Пел он без сопровождения музыки, но, казалось, что рядом слышится струнная музыка какого-то невидимого загадочного инструмента. У деда был приятный баритон – так называется такой голос, как я узнала позднее. Дед пел сидя, раскинув руки на соседние стулья. Из освобожденной широкой груди свободно и душевно лилась песня.

          Вскоре мы вернулись в Кунгур, потому что получили телеграмму от мамы, что мой отец уехал. Мой отец не одумался, не слушал ничьих уговоров. Горячее стремление уехать на южную родину не могли охладить ни северные уральские зимы, ни отказ мамы ехать с ним. Бедная моя мамочка была беременна вторым ребёнком, чувствовала себя плохо, мучалась мигренями и тошнотой. Отец уволился и уехал в Грозный один - «искать правду и родственников». Шесть месяцев от него не было вестей – ни писем, ни телеграмм. За это время мама совершила самый большой грех в своей жизни – сделала искусственный выкидыш на большом сроке. Выкидыш и кровотечение грозили ей смертью. Её жизнь еле спасли в больнице, но иметь детей в будущем она не смогла бы. А ей шел всего двадцать шестой год жизни. Аборты были запрещены в то время. За искусственный выкидыш грозила тюрьма. Кунгурские акушеры пожалели молодую женщину с маленькой дочкой, не донесли на неё. Хлопотал дед и доктор Андрюков. Бабушка выхаживала младшую дочь травяными настоями и куриными бульонами. Невероятно ослабевшая, мама уволилась из сплавной конторы и устроилась на более лёгкую работу -  кассиром в спокойный магазин спорттоваров, в Круглом магазине.

        Через полгода после своего отъезда неожиданно появился мой отец.  Он надеялся увидеть маму с новорожденным сыном на руках. Узнав о случившемся из общего рассказа мамы, деда и бабушки, он побелел от сдерживаемого гнева и почти прошипел маме: «Этого я тебе никогда не прощу», а потрясённым деду и бабушке бросил одну лишь фразу: «Радуйтесь, больше вы меня не увидите» и ушел. Как оказалось, действительно навсегда. Больше его мы никогда не видели, ни мама, ни я. Так по-северному сдержанно, без скандалов, без истерик и крика закончилась семейная трагедия. Она не произвела на меня, пятилетнего ребёнка, никакого отрицательного воздействия благодаря молчаливому мужеству моих родных, не омрачила моего счастливого детства, я попросту её не заметила. Мой дед успешно играл роль и отца, и деда. Дед был для меня всей мужской половиной человечества.
         Мой отец не успел рассказать о результатах своей поездки. Мы так и не узнали никогда, нашел ли он своих казачьих родственников на Кубани или Кавказе.



                Глава 19.  Мост

      Он был Существом. Живым. У него было имя – Мост. Когда я с ним познакомилась, писать еще не умела, поэтому только сейчас я пишу его имя с заглавной буквы – Мост. А тогда я просто почувствовала его имя с большой буквы – Мост. Думаю, случилось это в летний день 1958 года, когда мне было три с половиной года. Разумеется, и раньше я пересекала его, пусть и нечасто, но всегда на руках деда, в полной безопасности.
      Но вот настал момент, когда дед решил, что пора мне самой перейти Мост. И я самостоятельно (почувствуйте это слово буквально) ступила на деревянный настил Моста. Дед крепко держал меня за руку, но беспокойство охватило меня с первых шагов. Усиливаясь с каждым преодоленным метром, оно переросло в тревогу, потом в безмолвную панику и тихий ужас.
      До железных коричневых перекладин сбоку Моста я боялась дотронуться, как до щупальцев гигантского спрута, о котором я и представления не имела, но какими-то генами из амебного прадетства угадала его существование. Оказывается, мы шли по живому спруту!
      Робко повернув голову, посмотрела на широкую гладь реки под солнцем -
тоже живая, трепещущая бездна. Широкие доски настила не защищали меня от пропасти под нами. Всё моё существо сжалось от опасности. Я изо всех сил вцепилась в руку деда. Почувствовав моё состояние, дед хотел было привычно подхватить меня на руки, но я молча замотала головой. Набычившись, как говорила бабушка, я медленно продолжила свой путь на голгофу. Характер.
      И тут произошло ужасное. Нас догнал грузовик. Совсем рядом с нами он проехал, гремя и содрогая Мост. Мост тут же загрохотал в ответ, трясясь от возмущения, тяжести и гнева. Я замерла. Мы опять остановились, глядя вслед зелёной полуторке. Над настилом поднялась пыль, и я задохнулась то ли от пыли, то ли от ужаса. Думаю, это были первые страшные мгновенья моего детства.
     Катастрофы не произошло. Грузовик исчез вдали. Мы не провалились в реку. Мост выстоял. Осторожно ступая и крепко держась за руки, мы дошли до конца Моста и ступили на твёрдую землю. Я остановилась и оглянулась.
Громадина Моста нависала над нами совсем близко и смотрела прямо на меня. Я смотрела на Мост внимательно и долго, потом вздернула голову вверх. Думаю, дед понял, что я победила.
     Мы зашли в первый угловой дом, ведь шли мы всего-навсего в парикмахерскую за мостом. Дед усадил меня на стуле у окна, а сам сел в столь привлекательное для меня, на блестящей ноге, вертящееся кресло. Мужичок-парикмахер обмотал салфеткой его шею и плечи, и началось колдовство стрижки. Как ни интересно было смотреть на них, я все-таки отвернулась и, встав на коленки, придвинулась к окну.  Мост был виден почти весь, чуть сбоку и снизу. На него всходили тётеньки и дяденьки, шли не спеша и даже размахивали руками, разговаривали. Странно.
     Но вот из-за угла показался автобус и направился к Мосту. Я опять замерла: я очень любила автобус! Ведь это чудо – ездить на автобусе!
Автобус как дом, там есть много диванчиков, окошек, прохладных поручней,
есть круглый руль и шофер, и замечательная дверь. Я напряглась: автобус въехал на Мост! Мост заглотил автобус, но тот упрямо полз по шее Моста.
Ну, наконец-то автобус скрылся в клубе пыли, переехал. Спасся. Мост не прогнулся. Твёрдый. Я перевела дух.
       О, сколько раз еще мне предстояло пройти по Мосту, замирая от страха. Я всегда ступала на его спину с опаской, как на живое тело. Но мне нравилось победное чувство в конце пути.
       Пережитый детский ужас войдет в подсознание. И через шестьдесят лет я боюсь мостов, но меня необъяснимо тянет к ним. Вот я иду по самому старому, даже древнему, деревянному мосту в Европе – мост Капелльбрюкке, построен в 1365 году в Люцерне, в Швейцарии. Мост крыт деревянным навесом, внутри под крышей нарисованы дивные картинки из средневековой жизни, а снаружи свисают вдоль всего моста ящики с цветущей петуньей. Медленно идут по мосту нескончаемой густой чередой туристы, любуясь Люцернским озером, лебедями, мистической горой Пилат и роскошными домами на набережной. Я иду вместе с ними по знаменитому швейцарскому мосту Капелльбрюкке и вспоминаю Мост из кунгурского моего детства, потому что к чувству любования прекрасным у меня неизменно добавляется тревожное чувство опасности. Сливаясь, они создают сладкий ужас – потрясающее чувство из детства.

      Заочный друг Алексей Ершов из Кунгура на мой вопрос о Сылвенском Мосте рассказал следующее:
"Было сделано 4 попытки построить мост через Сылву. Первая была сделана в 1872 году, но не смотря на огромные пожертвования местных купцов, не смогли собрать необходимую сумму. Вторая попытка была в 1886, третья в 1908 году. Четвертая (и последняя попытка была сделана в 1922 году. Был утвержден проект и установлена смета. С 1922 года по 1928 год жители города собирали средства на строительство моста. В 1928 году инженером Нефедовым был составлен новый проект моста. И в конце 1928 года заказ на изготовление деталей был отправлен в город Харьков на завод «Стальмост» и уже в 1929 году детали начали доставлять в Кунгур.
29 ноября 1932 года были соединены берега реки и мост был открыт для движения. Уникальность этого моста в том, что на Урале это единственная ферменная конструкция пролётного строения с ездой по низу, с очертанием верхнего и нижнего поясов по круговой кривой. Сылвенский мост – памятник промышленной архитектуры ХХ века."