Детство в Кунгуре. Главы 23, 24, 25

 

  Глава 23.  Бабушкино хозяйство

        Бабушка позволяла есть без хлеба яйца вкрутую со свежим пупырчатым огурцом. С хлебом-то и подавиться можно. И по сей день я люблю эту простую еду. А желтки были оранжевые, как наши рыжие плехановские куры.
За цыплятами мы с бабушкой ходили очень далеко – в  Плехановую деревню, куда и автобус не ходил. Почему именно в этой деревне бабушка покупала цыплят, точно мне неизвестно. Вероятно, потому, что куры получались из них рыжие, а потому и дешевле, нет?
        Две - три дюжины желтых пищащих комочков бабушка бережно несла в большой корзине, закрытой чистым ситцем. Дорога дальняя, и когда мы всё чаще присаживались отдохнуть у обочины, бабушка откидывала ткань на корзине - продышаться животинке, а я осторожно поглаживала одним пальчиком топчущиеся комочки.
        Потом дома с ними было много хлопот. Бабушка выкармливала цыплят мягкими крупами с круто сваренными яйцами, ошпаривала и толкла им первую нежную крапивку, грела цыплят в кухне в холодные дни весны.
       Летом цыплята-подростки бродили в садочке во дворе, клевали смородинные кусты, прятались в них от бабушки, когда вечером она загоняла  цыплят в курятник. Поздней осенью рыжих молоденьких кур переводили на зимовку в дом – в голбец. Оттуда из-под пола раздавался басовитый, важный петушиный крик, что-то требовавший для куриного сообщества. Бабушка спускалась в подполье, включала свет, разговаривала с курами, кормила их. Благодарные наши курочки неслись всю зиму. Но это их не спасало. Куриная счастливая жизнь была недолгой. Постепенно исчезая в супах, они к весне пропадали почти все, и начинался новый поход в Плеханово. Оставалось несколько кур на лето на яйца да клевачий, яркий петух жил, на моей памяти, года три-четыре. Курами занималась бабушка, она называла их самыми нежными и полезными созданьями из всего хозяйства. А мне, как самой маленькой, поручалось лазить под переднее крыльцо, где какая-то несознательная курица упорно неслась, не поддаваясь на бабушкины уговоры.

      Наше хозяйство в своем доме на окраине Кунгура почти не отличалось от деревенского, привычного бабушке. Две свиньи в свинарнике, куры в курятнике, кот, собака, огород, баня – обычное дело, пожалуй, полегче, чем в   деревне, ведь ни коровы, ни покоса уже не было. Так жили многие по окрестным кунгурским улицам, недаром и наша улица в то время называлась Крестьянской. Это потом,  в 1961 году, она возгордится в честь полёта Юрия Гагарина и, забыв о Крестьянской,  а когда-то Мининской, станет длинной, вплоть до Ледяной горы, улицей Гагарина.
       Но были среди наших соседей и «городские». Рядом жили без хозяйства, «по-городскому», две сестры-старушки. Иногда они зазывали меня к себе и умильно угощали чаем с вареньем за круглым столиком с вязанной белой скатертью. Жили они, по моим представлениям, бедно:  ни кошки, ни собаки, ни кур, ни детей. Скучно жили. Даже чайные чашки у них неинтересные – белые, без цветочков и такие тонкие, что можно было сквозь чашку смотреть на солнце и тогда она отливала изнутри розовым. Одна из старушек, Фима, называла свои чашки китайскими. Но их чашки не годились даже для чечек. Чечки – это осколки разбитой посуды, которые мы с подружками искали в земле, по обочинам дорог, во дворе. Особенно успешными были поиски чечек вблизи помоек. Мы очищали чечки от грязи, складывали их в свои коробочки, а потом подолгу разглядывали, раскладывали, обменивались, то есть своего рода детское коллекционирование. Особенно ценились у нас чечки с рисунками или хотя бы с частью цветочка. Всё это я рассказала бедным старушкам, а они, посмеиваясь, всё расспрашивали и расспрашивали меня о нашей весёлой жизни, подкладывая варенье на бедненькое китайское блюдце. Взрослые часто меня расспрашивали, и я лет с четырёх привыкла отвечать связно и объяснительно.  Но у старушек было скучно и я зачастую отказывалась от их приглашений. Бабушка к этим соседкам никогда не ходила. Она вообще не любила по соседям ходить. Сдержанная в общении со всеми, немногословная с чужими, она чувстовала себя полной хозяйкой положения только в доме.
Этому её научила горькая жизнь. Зато все свои, родня и деревенские, находили в нашем доме тепло, участие и угощение.
         Приезжали из деревень по делам в город, а потом заходили к нам чайку испить перед дорогой, а то и переночевать в непогоду. Зимой спали то на полатях, то в моей, проходной, комнате, а летом – в тёмных сенях в углу, на широкой скрипучей деревянной кровати, которая называлась бабушкино приданое. Помню, одно время частенько останавливался у нас переночевать безногий инвалид, приезжавший в Кунгур «хлопотать пензию». Такие люди были не редкостью в 50-е годы, после войны. Катался он на деревянной подставке с колёсиками-подшипниками, а в руках у него были два деревянных бруска-упора, чтобы отталкиваться от земли. Весёлый был человек, всё балагурил да всех благодарил. Пахло от него плохо.
        Одну зиму, месяца два, жил у нас парнишка из деревни Байкино, родственник, Руф Ковшевников. Он учился на курсах шоферов в Кунгуре и так зубрил по вечерам правила дорожного движенья, что даже я выучила их наизусть и строго «проверяла» его. Потом успешно сдав экзамен, он шутил, что я его гоняла не зря и была построже экзаменаторов.

        Бабушка славилась у нас шанежками. По субботам с вечера доставала она из маленького узкого шкафчика, на котором стоял самовар, кадушку-бадейку и ставила на ночь квашню. Утром из бадейки лезло пузырчатое тесто, а бабушка особенно тщательно очищала клеенку на кухонном столе, посыпала её мукой и начинала делать шанежки. У каждого из нас были свои любимые начинки. Дедушка любил с картошкой, бабушка с пшенной кашей,  мама - наливные, а я с черёмухой, вернее, с черёмуховой мукой, которую заготавливали летом: сушили ягоды, мололи их, а зимой с сахаром, черная и душистая черёмуховая мука годилась то на кисели, то на шанежки.
        За черёмухой ходили к лесным рекам дед с мамой, приносили большие корзины. Меня с собой не брали, опасно у реки с ребёнком. А вот раскладывать черёмуху для просушки бабушка доверяла мне. Я наедалась до оскомины. Бабушка пекла шанежки в русской печи на противнях, они никогда не подгорали у неё, а были твёрденькие и тоненькие снизу и зажаристые, душистые сверху, потому что она щедро поливала их сметаной для вкуса и цвета.
        С шанежками пили чай в большой комнате. И только бабушка установит тарелки на квадратный стол, как дед уж говорит довольным голосом «кобылка сбрякала – гости во двор», и у нас появлялись воскресные гости. И откуда они знали, что шанежки готовы? Вообще-то эта выпечка называется шаньги, но мне больше нравится шанежки.
        Блины у бабушки тоже выходили отменные, но для воскресенья не годились. Блины – кушанье сиюминутное, чадное. Угар оставался на целый день в доме, да и хозяйка суетилась у печки, а не сидела с гостями. Блинами бабушка кормила деда и меня в будние дни. Маме, когда она приходила с работы, оставались блины на шестке, чуть тёплые. Да, права бабушка, шанежки по воскресеньям – милое дело, дёшево и сердито, как говорила бабушка.
        Пироги – блюдо дорогое, нужно много мяса или рыбы, сливочное масло. Пироги пекли редко, по праздникам. Гораздо чаще стряпали всей семьёй пельмени. Тут командовал дед. Фарш он сёк фигурной сечкой в специальном корытце, да и фарш не простой, а тройной – из мяса говяжьего, свиного и бараньего. Репчатого лука дед добавлял совсем немного, а черного перца и хотел бы побольше, но бабушка зорко следила. Сырой готовый фарш дед и я пробовали на соль. Мне разрешали съесть сырого фарша ложки две-три, считалось, что полезно, а я его просто обожала. Бабушка вымешивала тугое тесто и резала его на тонкие полоски. Тут в дело вступали опять мы с дедом. Я выравнивала кусочки теста в кружочки и прижимала их ладошкой. Дед умел скать сочни тоненькие и ровные, не хуже бабушкиных. Сочни складывали горкой, а потом начиналось и вовсе искусство: дед лепил пельмени такие ровненькие, так красиво их выгибал и складывал на специальные большие пельменные доски, посыпанные мукой, что любо-дорого смотреть. Сравниться с ним никому не удавалось, ни дочкам, ни зятьям, ни бабушке.
        Пельмени делали впрок, по нескольку сотен, морозили в сенях, складывали в берестяной короб, который держали в чулане. Кстати, ели пельмени даже в тёплую  весну, хотя холодильника у нас не было. Морозили продукты в л;днике. В амбаре под землю уходил глубокий погреб, куда дед в марте сбрасывал зернистый снег, утрамбовывал его и замораживал на мартовском морозе, а потом целое лето хранили там молоко и мясо без проблем. А свежие пельмени варили в чугунке и ели, то посыпая перцем, то поливая растопленным сливочным маслом, то макая в тарелочку с разбавленной уксусной эссенцией. Пельмени пельмешками в нашей семье не называли, как и блины – блинчиками. К еде относились уважительно. А вот шаньги у нас были шанежками, ласково.

   
  Глава 24. «Третий» магазин

      Знаете ли вы  «третий» магазин в Засылвенской части на Гагарина, бывшей Крестьянской, а еще раньше Мининской улице?  Крепенький, приземистый, из когда-то белёного кирпича, но всегда облезлый от времени и непогоды, стоит он стойко на своём месте уже лет двести. Он из тех купеческих времён, коими славен Кунгур. Я помню его в 1960-е годы из моего детства как центр нашего снабжения. Именно там мы покупали хлеб, сахар, соль, конфеты-подушечки, пряники. Я помню его пузатую стеклянную витрину, которая казалась мне самой лучшей, ведь сравнивать особенно мне было не с чем. Вот разве с Круглым магазином?  Но ведь он так далеко, «в городе».
       И «нашим» была именно эта лавка - «третий» магазин. Кульки пергаментные, коричневые, прочные, хрустящие – помните? В магазин дед приносил меня на руках лет с трёх, ставил у витрины, и над моей головой  витал негромкий разговор покупателей из очереди. Пустым я магазин не видела ни разу. Всегда толпились люди, разговаривали, протягивали поверх витрины руки с денежками, иногда налегали на меня неуклюжие бабёнки и мужики. Но это мне нисколько не мешало наслаждаться дивной витриной, разглядывать её внутренности.
     Дед дружески общался с соседями по очереди, потихонечку продвигаясь к толстой продавщице. Из-под его руки я пыталась дотянуться до открытой части прилавка, чтобы поближе разглядеть эту счастливую волшебницу. Продавщица казалась мне прекрасной и приветливой, она всегда улыбалась нам с дедом. Скорее всего, улыбалась-то она деду – красавцу с мягкими, слегка вьющимися волосами с проседью, с суховатым лицом с благородно очерченным носом, твердым большим подбородком. Вся его мужественная сухопарая стать всегда была привлекательна для женщин, как я поняла много-много позднее.
     Муку давали со двора, из какой-то двери в глубине магазина. Место чрезвычайно интересное для меня: часть двора была вымощена старыми половицами, был кое-какой навесик у стены, лежали пустые ящики, чурбаки – в общем, было на чем прикорнуть старушкам. Людей за мукой собиралось много, давали её не каждый день. Разговоры, разумеется, велись и здесь, не умолкая. Помню, что частенько винили хрущевскую кукурузу, мол, из-за неё муки стало мало. Очередь спокойно посиживала во дворе часа два, не ругаясь, не толкаясь, а чинно подходя в свой черед к большим напольным весам со своими мешками, чтобы затариться долгожданной крупчаткой.
Не помню никаких недоразумений или ругани в очереди. Люди были знакомы, пусть шапочно, по очередям, но все жили неподалёку и считались своими, так чего ругаться, опережать других. Может, хватало не всем, - что ж, в другой раз.
      Дед, однако, отоваривался всегда успешно. То ли знал точно, когда подойти за мукой, то ли хоть в этом был удачлив, не знаю. Скорее всего из-за его привлекательности и могла ему шепнуть нужное слово толстая продавщица. Почему-то я считала её толстой. А, может, она просто тепло одевалась в толстые кофты, ведь этой «счастливице» приходилось целый день торговать в холодной лавке. Помню, как уважительно она звала всегда деда – Михал Андреич да Михал Андреич. Надо сказать, что дед в то время был еще молодой, думаю, в лучшие свои годы  - с 60 до 70 лет. (Правда, это сейчас я так считаю.)

Сетку мял в руках, теребил.
Далеко ли опять до беды.
Восемь лет в лагерях оттрубил,
может, хватит... кабы да кабы.

Вот авоську с утра прихватил,
авось пряников прикупить
да цейлонского пачечки две -
вот и счастье в родной избе.

Дед авоську в руках теребил
цвета блёкло-синей судьбы,
где года просочились в дыру,
авось выживу- не помру.

      Умница наша бабушка сразу сообразила, что лучшим снабженцем будет именно дед, и поэтому никогда не ходила с ним по магазинам, не мельтешила в очередях, а спокойно дожидалась его дома. Дед приходил с покупками, выкладывал их на кухне, и они мирно обсуждали покупки и новости «из города».  «Ушел в город»,- отвечала мне по утрам бабушка, когда я поздно просыпалась и спрашивала, где деда. Вместе  с бабушкой «в город на базар» мы ходили, на моей памяти, всего несколько раз. Бабушка наряжалась: темная шерстяная «парадная» юбка, черный плюшевый стёганый жакет («жакетка»), голову туго повязывала шерстяным платком, белым в черную клетку, и мы чинно шли «в город». Жили мы на окраине, на пересечении улиц Крестьянской и Бочкарёва, и идти было, действительно, далековато. Шли мимо нашего «третьего» магазина, мимо восемнадцатой школы, переходили сылвенский громадный и страшный Мост и, наконец, попадали «в город».
Про Мост и Город, если позволите, я расскажу позже. Но сейчас хотелось бы  спросить: а чей был «третий» магазин? Кто из купцов его построил? Поклон ему от меня благодарственный.

      В апреле 1990 года после отсутствия в четверть века мы с мамой приезжали в родной Кунгур. Спешили на Всесвятское кладбище, к могилам дедушки и бабушки, дошли до «третьего» магазина и ...  как же я обрадовалась ему! Как доброму старому знакомому! «Здравствуй, «третий», как живёшь-работаешь? Стой так, дорогой, еще двести лет.» И уже взрослым, внимательным взглядом оценила его тихую красоту. А ведь особняк-то прекрасный! Посмотрите, какой ладный, как уместно каменное узорочье над полукруглыми окнами второго этажа, как украсили лавочку кирпичные колонны по углам крыши и широкое чердачное окно с фигурным навесом, а между ними ажур чугунной решетки. А рядом, слева, как великолепно смотрится старинный многооконный дом из толстых чёрных брёвен. Вместе они создают превосходный ансамбль – кусочек  прошлых веков во плоти. Вкусный ансамбль, как два белых грибочка.
      Я не удержалась и сфотографировала. И сейчас, спустя еще 25 лет, из французской дали любуюсь им, разглядывая мамин альбом, который я увезла во Францию после смерти мамы. Смотрю на старые фотографии, вспоминаю любимого деда, мудрую бабушку, милую маму, моё счастливое кунгурское детство.
      Так кто построил «третий» магазин? Кто жил в чудесном доме по соседству? Кто мне расскажет?

      Ответ Алексея Ершова, админа сайта «История и генеалогия Кунгура»:

«Вот что пишет по поводу прежних владельцев С.М. Мушкалов в книге «Забытое кунгурское купечество», с.97:
"Павел Александрович имел собственный двухэтажный дом с каменной кладовой и надворными постройками на Мининской улице (ныне магазин №3). В 1889 г. дом оценивался в 800 рублей". То есть, до революции дом этот принадлежал Павлу Александровичу Сыскову, купцу 2-й гильдии.» Спасибо, Алексей Иванович, за ответ и отличную современную фотографию «третьего» магазина! Поклон и купцу Павлу Александровичу Сыскову через годы от «покупательницы» Гали Ковшевниковой!


  Глава 25. Музей

      Мой дед любил музей. Иначе чем объяснить, что он довольно часто и подолгу расхаживал по его сводчатым палатам, вглядывался в витрины, читал пояснения, то есть был настоящим Посетителем музея. Поскольку я постоянно находилась у его колена (отсюда и русское слово – поколение), то как представитель младшего поколения, увязавшись за ним «в город», тоже становилась посетительницей музея. Не знаю, как нас учитывали бдительные старушки на входе, но я была лишь хвостиком Посетителя. С тех пор я узнала еще одно редкое слово – магистрат. В доме с таким громким названием - магистрат- и располагался музей.
      На мои детские вопросики, что такое магистрат и музей, дед смог ответить, что магистрат – это горная власть, а музей – это витрины.
Мы поднялись к музею в гору по самой моей любимой улице. Красивый дом с каменной резьбой поверху мне понравился, как и «богатая» дверь с золотой ручкой. Но дальше  - шок, как говорят нынешние дети. А тогда я и слова не могла вымолвить от страха: на лестнице в полный громадный рост стоял на задних лапах бурый медведь! Он улыбался, желтели все его большущие зубы. Медведь протягивал к нам лапы с кривыми черными когтями.
Дед шел прямо на медведя!  Я потащилась за ним, замирая. Когда дед поравнялся с медведем на площадке лестницы, то оказалось, что мой дед одного с ним роста и нисколько его не боится, - это меня немного успокоило, вкупе с уговором деда «не бойся, это чучело».  (Кстати, рост моего деда поистине богатырский  - 193 сантиметра. Такой же рост, а также мягкий, деликатный характер унаследовал только один из его внуков – Виталий Архипов, уже давно живущий в Перми).
      Обойдя чучело как можно дальше, я ринулась вверх по лестнице. Еле переведя дыхание, дёрнула деда за руку: «Деда, этот медведь и есть горная власть магистрат?»  Дед засмеялся и ответил как-то туманно: «Если бы...».
Потом сделал самое строгое лицо и внушительно произнес: «Посетителям музея разговаривать запрещено!»  Это меня поразило как громом!
Да, музей мне явно не понравится. Вопросы у меня не кончались никогда, язык чесался невыносимо, но … в залах стояла мертвая тишина. Никого не было. Промелькнула молча старушка, только кивнув головой издали. Дед переходил от витрины к витрине, подолгу простаивая перед ними в глубокой задумчивости. Я исстрадалась в молчании. Вопросы меня распирали.
       Пермский период, бывший на земле 300 миллионов лет назад, почему-то меня нисколько не интересовал. Да и сейчас я думаю, грешным делом, что редкие экземпляры ископаемых растений и животных могут оценить только редкие взрослые. Редкие, как и сами ископаемые. А что ребёнку интересно? Мне – белые и серые зайцы на ватном снегу. Все последующие посещения музея я простояла возле них да у болотной витрины с уточками. Горную власть магистрат мне увидеть так никогда и не пришлось. Музеи полюбила уже в старости, в возрасте деда. Всему своё время. Но думаю, что водить детей в музей надо. И не только школьными классами, а за руку с дедушкой-бабушкой, умеющими никуда не спешить. Иначе ваших детей обойдет стороной музейная прелесть.

       Сейчас я бы с удовольствием побродила по кунгурскому краеведческому музею, уже столетнему. Основан в 1909 году, открыт для публики в 1911 году.
Я чуть моложе, но так далеко живу... Да и медведя поди давно нет - сгинул, как неведомая мне горная власть. А то вдруг помечтается: может, всё еще стоит медведь на лестнице, ведь музейное время идет по своим, музейным, законам?

    Моё музейное примечание:
    Пермский период - единственная геологическая система, получившая русское наименование.
    Пермский период выделен в 1841 году британским геологом Родериком  Импи Мэрчисоном в районе Перми.  Он побывал и на реке Чусовой. Это я вычитала у Алексея Иванова в его книге «Message: Чусовая».
    Но период размером в 50 миллионов лет был довольно грустным и закончился пермским вымиранием видов, самым масштабным из всех, какие только знала Земля. Исчезло около 90 % видов морских организмов и 70 % наземных... пески покрывали даже территорию Сибири. 
    Так что наше время золотое, грех жаловаться. И Сибирь стоит вся в лесах и богатстве, и Сибирь-то  – наша!