Детство в Кунгуре. Главы 36 - 41

                Глава 36.  Первое сентября 1962 года

         Подготовка к школе началась в августе и будоражила, как ожидание праздника. Куплено коричневое шерстяное платье с длинными рукавами, к нему два фартука – белый с крылышками для праздников и черный шерстяной на лямках – на каждый день. Вместе они назывались «школьная форма». Мама уже пришила к платью шелковый белый воротничок и белые манжеты. Широкий белый шелковый бант был предназначен для праздничной косы с приплётом. Красное осеннее пальто и коричневые ботинки – тоже обновка.   Мне бы хотелось идти в туфельках, но сентябрь в Кунгуре всегда прохладный, лето позади. Тугие новые коричневые чулочки «в резинку», чистенький лифчик с четырьмя подтяжками для чулков тоже собраны заранее.
        Самое упоительное – портфель. По сотне раз за день я повторяла это сказочное слово - «портфель».  Мой портфель был черный и блестящий, лаковый. На самом деле – клеёнчатый, но это слово мне не нравилось как слишком обыденное, кухонное, и я предпочитала « лаковый портфель ». В нем два отделения : для тетрадей и учебников. Тетради для первоклассников – особые, в косую линию, как мне объяснила мама. Мама приготовила их целую стопку, а еще купила специальную толстую тетрадь, которая называлась «Прописи». Учебников было три – Букварь, Родная речь и Арифметика.
         В портфель на первое сентября мама положила только одну тетрадь и один учебник – Букварь. А еще пенал. Пенал я рассматривала по нескольку раз в день. Пенал был деревянный, тоже лаковый. На крышке выжжен портрет собаки, похожей на нашего Буяна. В пенале три отделения : в одном зелёная деревянная ручка с пером, в другом простой карандаш, остро отточенный мамой, а в маленьком поперечном отделеньице – ситцевая круглая перочистка,  темно-розовая резинка-тёрочка и запасное пёрышко. Великолепные сокровища  портфеля я показывала всем приходящим в дом весь август и, думаю, к сентябрю я так надоела своим портфелем бабушке с дедушкой, что они с таким же нетерпеньем ждали первого школьного дня, как и я, в надежде утихомирить мои школьные ожиданья.
           Первого сентября утром меня собирали, как принцессу всем двором – мама умыла меня сама, без морщиночки натянула чулочки и туго их пристегнула к детскому фланелевому лифчику (колготок у меня еще не было, впрочем, как и у моих подружек), заплела мою толстую косу красиво, с приплётом на косой пробор и большим бантом. На отутюженных белых крылышках фартука я порхала бабочкой на стуле перед настенным зеркалом.
          Еще с вечера, боясь ночных заморозков, бабушка срезала в палисаднике три самых ярких георгина для учительницы, а утром красиво обернула их стебли в белую бумагу и перевязала ленточкой. После чая мы, наконец, все выходим. Мама держит меня за руку, в другой руке у меня букет. Мне было жаль выпускать ручку портфеля, но, скрепя сердце отдала портфель маме, поторговавшись с ней, что в обмен она разрешает не застегивать моё красное пальто. Прятать красоту школьной формы у меня не было сил.
          К общей радости день был ясным, солнечным. Можно было захлебнуться его бодрящим свежим духом. Воздух в такие сентябрьские дни творил оптические чудеса, отчетливо подавая в глаза самые далёкие предметы. Дальний край улицы под самой Ледяной горой приблизился и был отчетливо виден её бурый пустой склон. С другой стороны в четкой перспективе, казалось, нарисовался далёкий сылвенский мост. Оптический обман превращал зрительные сентябрьские ощущения в необъяснимое наукой чудо. Мы с мамой, нарядные до невозможности, надушенные «Красной Москвой»,  шли вверх по нашей длинной и прямой улице Гагарина. Я обернулась и осторожно помахала букетом дедушке с бабушкой. Вот такими, рядышком, у наших ворот, я и запомнила их на всю жизнь, как будто память фотографической вспышкой впечатала снимок навсегда, до самого моего последнего вздоха.

              Надо сказать, что я еще никогда не видела нашу школу, она была в стороне от обычной дороги «в город». Младшие классы восемнадцатой школы в то время занимали другое здание, где-то на набережной Сылвы. Улица всё гуще заполнялась спешащими в школу нарядными ребятами и взрослыми. Вот и школьный двор. Куча народу! Представьте себе, что параллельных классов было 4-5, а начальная школа была в то время с первого класса до четвертого включительно, а в каждом классе по 30 учеников, то есть в школьном дворе собралось как минимум 500 детей да еще родители первоклашек. Мы с трудом пробирались через густую кишащую толпу в поисках нашей учительницы. С трудом мы отыскали её, окруженную родителями и перепуганными, молчащими первоклассниками.
В отличие от нас второклассники и другие большие ребята активно двигались, толкались, орали, не обращая никакого внимания ни на родителей, ни на учителей. Я опасалась, что они затопчут и мои георгины, и меня, и маму, поэтому только и ждала момента, чтобы избавиться от цветов. Мне удалось подсунуть их нашей учительнице, уже прижимавшей к животу другие букеты.
          Нашу учительницу звали Таисья Михайловна Болотова. Она была нашей соседкой напротив, окна в окна, как говорила бабушка. Но мы её совсем не знали, видели её редко, мельком, издали. Мы узнали, что она будет моей первой учительницей только несколько дней назад. Вдруг откуда-то из центра двора раздались командные голоса. Двор постепенно затихал, взрослые дергали детей за руки и задвигали их к забору, освобождая пространство. На освободившемся пятачке стояло несколько учительниц. Они говорили что-то неразборчивое, им хлопали. Наши первые классы с помощью родителей с трудом развернули и повели бестолковой гурьбой к школе. Я крепко держала маму за руку всё время, мне было совсем не радостно, а наоборот, тревожно. Потеряться в такой толпе немудрено.

         Мы вошли в «класс» и столпились у черной доски. Учительница Таисья Михайловна сложила все цветы на стол, велела родителям снять с нас пальтишки и повесить на крючки вдоль длинной стены. Потом она велела родителям встать у двери и вдоль вешалок, а нас кучкой оставила у большой черной доски. Затем Таисья Михайловна громким и четким голосом объявила, что сейчас она «рассадит всех по алфавиту», а дальше будет видно. «Рассаживанье по алфавиту» началось, и я смогла рассмотреть помещение. «Класс» показался мне большим, с очень высоким потолком и двумя высокими незанавешенными окнами. В классе стояли тёмно-коричневые парты, за вешалкой узкий шкаф, тоже коричневый. Стены выкрашены в тёмно-зелёный цвет выше наших голов, а вверху побелены. Вблизи я рассмотрела и нашу учительницу. У неё были рыжие волосы, уложенные валиком, всё лицо, толстая шея и руки в мелких, но ярких веснушках. Тёмно-зелёное шерстяное платье плотно облегало. Худой и молодой её бы никто не назвал.
             Учительница громко называла фамилию и имя и показывала рукой на определённую парту. Мальчики и девочки с портфелями занимали свои места. Парту я до этого дня не видела. Это наклонный столик с приколоченной к нему жесткой скамейкой. Столик состоит из двух неравных частей, нижняя часть откидывалась и почему-то называлась «крышкой».
Учительница успела уже несколько раз сказать «не хлопайте крышкой», а как не хлопать, если крышка сама стукалась, едва к ней прикоснешься. Под крышкой было углублённое место, куда нужно было засунуть портфель. Парты стояли в три ряда. На парте сидели только по двое. Первые два ряда парт уже заполнились, и я стала волноваться, хватит ли мест для всех. Наконец, учительница отчетливо сказала «Ковшевникова Галя», и я шагнула к парте, засунула портфель в углубление, и крышка, конечно, громко хлопнула. Я поискала глазами маму, она улыбалась мне. Рядом со мной уже садился крошечный белобрысый мальчик Кожевников Саша. Мы успокоенно посмотрели друг на друга: наконец-то угнездились и места достались хорошие – рядом со стоящими родителями на второй парте третьего ряда.

          «Рассаживанье по алфавиту» закончилось благополучно – мест хватило всем детям. Потом учительница рассказала, как правильно сидеть за партой.
Нужно выпрямить спину, облокотиться на парту, сложив руки – правую на левую. Не шевелиться, не поворачиваться назад к соседям, не разговаривать, а смотреть прямо на учительницу и слушать её вопросы. На вопросы отвечать, стоя за партой, но откидывать крышку без стука. Всё это называется «правила поведения» и нарушать их нельзя. Мы присмирели окончательно и замерли, сложив ручки правую на левую. Учительница говорила так строго и убедительно, что я боялась повернуть голову к маме.
           Еще она сказала, что сейчас начнет задавать вопросы и, если кто-то знает ответ, то надо поднять правую руку на локте, не выше. Когда учительница «вызовет», назвав фамилию, надо встать и громко ответить на вопрос. Хором отвечать нельзя. Сесть можно по команде «садись!»
          Учительница стала задавать вопросы. Я знала ответы и исправно поднимала правую руку на локте, но так делали многие дети вокруг. Учительница «вызывала» их, они вставали «по правилам поведения» и отвечали. Меня всё не вызывали. Наконец, на вопрос, кто умеет читать, я подняла правую руку. Учительница «вызвала» меня! Я молча встала. «Ты и писать умеешь?»- спросила учительница. Я не знала, умею ли я писать. Никто никогда мне не говорил, что я умею писать. На всякий случай я молча пожала плечами. «Ну, тогда иди к доске и что-нибудь напиши нам». Такого еще не было в классе, к доске никого не вызывали. Я заробела, но к доске послушно выдвинулась. По команде учительницы «возьми мелок и пиши» я нашла у доски в корытце кусок мела и с самого краешка внизу черной крашеной доски написала маленькую кривую М. Потом я задумалась. В классе стояла тишина. Кто-то из взрослых шепотом подсказал «пиши букву а». Но я-то задумалась не из-за того, что не знала букву А, а из-за того, что сомневалась, как написать букву И – палочку слева направо или наоборот. Выбрав N, я быстро дописала Р и оглянулась. Получилось МNР. Жаль, что сейчас я не могу современным шрифтом передать моё руническое угловоё письмо. Родители зашептались, зашевелились. Я посмотрела на маму. Она улыбалась и кивала мне. Обрадованная, я посмотрела на класс от доски. Передо мной чинно сидели нарядные дети, их родители приветливо смотрели на меня, а учительница сказала «молодец, Галя, садись».  Мама улыбалась.  Мой страх ушел навсегда. С первого моего стояния у доски и до окончания десятилетки я не боялась ни «вызова» к доске, ни класса передо мной. Учительница сказала, что к весне вы все научитесь читать, писать и считать и что на сегодня всё закончилось и вы можете идти по домам.
         Мы с мамой чуть не бегом, взявшись за руки, припустили домой. Я летела вприпрыжку, скорее-скорее всё рассказать дома. Праздник был дома –  весело и вкусно – с пирогами и бесконечными рассказами про самую лучшую в мире школу и учительницу.

 
                Глава 37.  «Говёшки» и чернильница

         Первых классов было несколько: ашки, бяшки, вошки, говёшки и дураки. Мы оказались «говёшки», на что ничуть не обижались, ведь наш класс первый Г – самый лучший в мире. К тому же получилось, что мы в большинстве своём – соседи по улице. Одноклассницами оказались мои ближайшие подружки – Таня Паклеева и Наташа Полетаева, недалеко от нас жили Аркаша Пиликин и Слава Андрюков. В соседних кварталах были дома Толи Новикова, Люды Лебедевой. До поворота мы возвращались вместе из школы с Ирой Банниковой, Люсей Козицыной. 
         Как оказалось, я действительно не умела писать, хотя читала еще до школы. Дома чтению меня не учил никто, но чтение вслух с мамой по вечерам, а днем с дедом его газет сыграло свою роль, и я незаметно для всех научилась читать. Обнаружил это дед, когда мне было пять с половиной лет. Дед выписывал несколько газет: «Известия», «Труд», «Красная звезда», «Искра», возможно, и другие, но эти я помню точно. Летом копились газеты большой стопкой на стуле, а потом исчезали в бабушкиной растопке. Однажды летним днем дед, зачитавшись газетой, сказал мне: «Ну-ка, подай «Красную звезду» за прошлую неделю.» Я порылась в стопке и выдала нужную газету.
Дед стал читать, а потом, опомнившись, опять мне: «А подай-ка «Известия» за июнь.» Внучка послушно зашуршала в стопке, вытаскивая «Известия» за июнь.
Дед пересмотрел поданые газеты и позвал бабушку: «Настя, иди сюда,  Галинка-то у нас читает!»
        Вдвоём они указывали мне крупные газетные заголовки, и я, помолчав с минуту над газетой, выдавала бодрым дикторским голоском весь заголовок: «Быстрыми темпами идет сенокос» или «Успешно закончено строительство многоквартирного дома». Дед с бабушкой переглянулись удивленно, а вечером рассказали маме. Ну, подивились-порадовались, но учить письму или счету не стали. В школе научат. И вечерние мамины чтения вслух продолжались, как и раньше. Читала она плавно, с выражением, лучше всяких артистов по радио, к тому же во время чтения я сидела у неё на коленях и рассматривала картинки в книге, как можно отказаться от такого счастья?
        В школе никакого чтения пока не было, а вместе с остальными «говёшками» я училась писать простым карандашом. Не удивляйтесь, такое на то время было методическое требование – начинать обучение письму не с ручки, а с простого карандаша. Мы учились выводить крюки и палочки четко по косым линиям для правильного наклона. Несколько недель мы выводили эти  загогулины, прежде чем перешли к алфавиту и прописям.

      Уроки письма я обожала, от слов «волосяная-нажим» замирала душа. Я вдыхала аромат чернил, с упоением выводила красивые письменные буквы, как будто китайский писец-художник просыпался во мне. А слово-то какое замечательное – чистописание! Тщательно выверялось качество пёрышка, в левой руке я держала наготове перочистку. Никаких чернильных заусениц не должно появиться! Заглавные буквы с довольно скромными завитушками радовали глаз. Я научилась писать, как в прописях!   
      Каллиграфия – искусство и, как всякое искусство, оставляет след в душе. И до сих пор я обожаю красивый русский почерк. А недавно мне посчастливилось в домашнем архиве мужа-эльзасца обнаружить старые немецкие письма, написанные восхитительно мелким, с размашистыми завитушками почерком и тоже с волосяными линиями!  Письма датированы 1904 годом.
       Цифры на уроках арифметики я тоже любила выписывать. Вот двойка – начинается с жирной точки, потом идет ровная головка, плавный изгиб и заканчивается волнистым хвостиком – красивая цифра.  Уроки чтения никогда не были для меня скучными. Я легко и послушно привыкла читать по складам «для всех»,  хотя «Букварь» и даже «Родная речь» были мной уже давно прочитаны, но раз надо, значит надо, и я прилежно читала вместе со всем классом «как надо», возможно, чуточку подыгрывая, почти бессознательно.
      Были у нас еще уроки рисования, труда и физкультуры. Как правило, шли они четвертым уроком и у «говёшек» считались лёгкими. Из рисования помню мою первую в жизни «тройку». Получила я её за то, что нарисовала снеговика красным карандашом.  Объяснялось это просто: синий карандаш сломался. Занять у соседей не удалось, все синие карандаши были в деле, поскольку мы рисовали тематическую картинку «Зимние забавы детей». Моё художественное виденье снеговика в красном цвете учительница оценила как посредственное. «Тройка» запомнилась, но не огорчила, за оценки мне не приходилось бороться. Без больших усилий я получала пятёрки и превратилась в круглую отличницу.               
       В конце учебного года в последних числах мая Таисья Михайловна велела прийти нарядными и повела нас фотографироваться всем классом. В темной фотографии у Сылвы недалеко от моста нас рассадили и поставили, как пожелала Таисья Михайловна. Рядом с учительницей сидят в первом ряду два отличника - насупленный, серьёзный Аркаша Пиликин и большеглазый, красивый и прилежный Слава Андрюков. Оба в настоящих школьных формах для мальчиков – толстых шерстяных темно-серых рубашках с блестящими серебряными пуговицами и под ремнем, с пришитыми белыми воротниками.
Рядом с ними еще один мальчик в форме, кажется, Лёня. Его фамилию я совсем не помню. Остальные мальчики на фотографии в вельветовых рубашках, а высокий Толя Новиков в белой рубашке с коротким рукавом.
       Все девочки без исключения в коричневых школьных платьях и белых фартуках. Мы с Ирой Банниковой стоим прямо за спиной учительницы. У многих девочек в косичках уже не атласные и шелковые ленты, а модные – капроновые. Они только-только появились в городе. За моей спиной в третьем ряду у подружки Наташи Полетаевой в её тонюсеньких, обрысканных косичках узкие, но капроновые и красные бантики, которыми девочки восхищались всю дорогу. В моей косе, самой толстой и длинной косе в классе, тоже красовался белый широкий капроновый бант, и я перебросила косу через плечо, чтобы его было видно на фотографии. Жаль, что фотография черно-белая, не видны наши рыжие, рыжеватые, русые головёнки и веснушки. Все мы серьёзно, без улыбок смотрим в объектив. Впереди у нас долгая жизнь.
         К весне, как и обещала учительница, мы действительно все научились читать, писать и считать. Пусть успехи у всех были разными, но научились все! Спасибо учителям, учительницам-старушкам, которые спокойно, доброжелательно, без розг, крика, понуканий и наказаний, неспешно за год выучивали по тридцать-сорок детей чтению, письму и счету.
Поклон им низкий.

       Чернильница вошла в мою жизнь с октября. Белая, гладенькая, со смешным именем – непроливашка. К ней прилагался стеклянный треугольный пузырёк с фиолетовыми чернилами, деревянная зелёная ручка, в которую вставлялось пёрышко с выдавленной на нём звёздочкой, ситцевая круглая перочистка и специальный мешочек на шнурке, чтобы носить чернильцу в школу, привязав её к ручке портфеля. Если чернила прольются, то не запачкают книги и тетради. Весь сентябрь эти сокровища ждали своего часа дома, потому что писали мы только простыми карандашами.
       Существование чернильницы наводило нас на размышления. Возникали сомнения: а как же размахивать портфелем?  И как с ним бегать?  Не говоря уж о том, чтобы его подбрасывать вверх от радости возвращения домой? Неужели с чернильницей нам придется передвигаться смирно и осторожно, как по минному полю?
       Настал день, когда неуклюжие мальчишечьи руки пообвыкли к письму карандашом, и учительница велела принести чернильницы и перьевые ручки. Наша мудрая учительница всё предусмотрела: она разрешила оставить на парте в специальном углублении только одну чернильницу на двоих, остальные собрала в широкий деревянный ящик с низкими бортиками и поставила его у себя на столе. Потом она объяснила, что каждый день в конце последнего урока «дежурная парта» будет собирать все чернильницы и ставить их в этот ящик, а на следующее утро новая «дежурная парта» будет расставлять их по местам на парты. Носить чернильницы по домам мы не будем! Но и оставлять их постоянно на партах невозможно. Объяснялось это просто: после уроков классы убирали взрослые уборщицы, они переворачивали парты на бок, чтобы вымести и вымыть пол под ними. Разумеется, им некогда было возиться с чернильницами, ведь уборщицам полагалось еще истопить школьные печи, наносить дров к ним, скипятить воду для питья и налить её в специальные бачки. Когда мы занимались в классах, уборщицы мыли длинные школьные коридоры, словом, дел им хватало, потому «дежурная парта» должна всячески помогать. Кроме чернильниц, «дежурной парте» нужно намочить тряпочку для доски, на перемене открыть форточку и самое сложное – выгнать всех из класса, чтобы проветрить и класс, и головы.
       Итак, освобождённые от чернильниц, мы могли по дороге домой сколько душе угодно размахивать портфелями, стукаться ими и даже драться, если возникнет необходимость.
       В ту же осень к нам в гости на шанежки пришли Александровы – бабушкина сестра тётя Таня и её сын дядя Коля. Они подарили мне как школьнице настоящий письменный прибор - великолепно тяжёлый, камнерезный! Он состоял из трех частей: нижняя часть – овальная подставка из серого в крапинку камня с тремя углублениями – для ручки, для чернильницы и для белого медведя. Вторая часть - из белого камня - медведь сидит на задних лапах, а у ног его примостился крошечный ёжик. Медведь, склонив голову, смотрит на серую рыбку-крышечку для чернильницы. Вся композиция привела меня в неописуемый восторг. Серые и белые камни, гладенькие, прохладные, согревались под моими руками, когда я их долго и нежно оглаживала.
     Дядя Коля, двоюродный брат мамы, работал художником в камнерезной мастерской и, возможно, сам придумал и выточил из камня подарок для меня. А, может быть, такие письменные приборы были из серийного производства, но тогда, да и сейчас для меня это было не важно. Важен подарок, который мы с мамой берегли всю жизнь. Сколько бы мы не переезжали из города в город, из страны в страну, мы неизменно бережно упаковывали кунгурские камни. В Воронеже белый медведь простоял у мамы в немодном серванте последние восемнадцать лет её жизни. И после маминой кончины у меня не поднялась рука его выбросить. Отправила прибор вместе с другими вещами на Кубань к двоюродным сестрам. Там много родственных домов, авось приживётся медведь с ёжиком.
       А в ту кунгурскую, первоклассную осень было необходимо найти подходящую чернильницу для письменного прибора. Белая непроливашка не подходила – слишком толстая и высокая. Наливать чернила в углубление мы не захотели, а то камень подставки испортится. Мама с дедом принялись искать подходящую маленькую чернильницу по всем магазинам. Но даже в Круглом магазине такой маленькой чернильницы не нашлось.
      Прошли новогодние утренники, каникулы, началась третья четверть, а чернильницы всё не было. Мне казалось, что и медведь на приборе загрустил, свесил голову и печально смотрит на ёжика. Я каждый день открывала крышечку с рыбкой, проводила пальцем по углублению, вздыхала, но наливать туда чернила упорно не хотела, терпела и ждала. Однажды с работы прибежала весёлая мама: кто-то дал ей керамическую пробирку вроде бы подходящего размера, мы тут же вставили её в прибор... и, о чудо, она подошла! Пусть не идеально точно, а чуть-чуть выше, но уже можно было наливать чернила и закрывать крышечкой с рыбкой. Мы веселились весь вечер, и белый медведь с ёжиком улыбались вместе с нами, а рыбка, почувствовав под собой влагу чернил, радовалась больше всех.
       Вскоре светлая клеёнка на моем столе украсилась новыми кляксами. Клякса – улыбчивое и одновременно грустное слово из нашего детства. Современные дети его не знают. Объясняю для нынешних бедняжек: клякса – чернильное пятно, капля чернил, нечаянно упавшая с кончика пера. Особенно густо кляксами «украшались» тетради и парты шустрых и непоседливых. Чуть зазевался, дёрнулся и бац! - клякса. Тут в дело вступала промокашка. Розовые и голубые листы пушистой промокательной бумаги вкладывались в каждую школьную тетрадь. Главное было их сохранить и использовать по назначению, для клякс, а не... Мои тетради аккуратной отличницы тоже иногда посещали кляксы. Надеюсь, еще живы люди, помнящие знаменитого клоуна Карандаша и его забавную собачонку Кляксу. Лохматая, чёрненькая, маленькая, она была уморительно похожа на кляксу.
      Пришли другие времена. Исчезли чернила и чернильницы, перьевые ручки сменили наливные с пипеткой, потом появились шариковые ручки. Помню, как наша старая учительница русского языка негодовала на них и говорила, что шариковые ручки портят почерк. Нам было смешно, у многих к тому времени от уроков чистописания и почерка с волосяной не осталось и следа. Исчезли и шариковые, и гелевые ручки. Сейчас, когда я пишу воспоминания о чернильнице, дети привычно тыкают в электронные планшеты ручки, привязанные к ним за проводок. А еще через полвека они покажутся новым школьникам уморительно смешными.


                Глава 38.  Николай Александров – художник-камнерез

      Фамилию надо произносить с ударением на последнем слоге – Александров. Семья Александровых – это семья Татьяны Фёдоровны Третьяковой-Александровой, родной сестры моей бабушки, и Василия Александрова из деревни Мичково Кунгурского района. У них, кроме Коли, была еще дочь Анна, в мамином альбоме есть её фото 50-х годов. К сожалению, нет ни одной фотографии Николая. Он – мамин двоюродный брат и ровесник. Еще подростком он набрасывал карандашом на листочках случайной бумаги Зоинкины портретики. Позже нарисовал её карандашный портрет, для которого она позировала по его просьбе в соломенной шляпке. Мама вспоминала, что портрет вышел очень хорошо. Коля оставил его себе. Думаю, Николая как художника привлекали необычное, выразительное лицо молодой женщины и её своеобразная грация. К сожалению, я никогда не видела ни рисунков, ни портретов работы Николая Александрова. Вот только его подарок для меня – письменный прибор с медведем и ёжиком – возможно, был его личной работой. Теперь мечтаю, а вдруг в семье Александровых сохранился портрет «Девушки в соломенной шляпке»?
      Коля Александров учился на художника-резчика в  Кунгурской  художественно-камнерезной профшколе в конце 1940-х годов.
      Возможно, как и другие выпускники этой камнерезной профшколы, он сочинял фигурки из модельного гипса для Кунгурской артели имени ХYIII партконференции, которая производила их тысячами в 1950-х годах. На вокзале в Кунгуре работал киоск, где я любовалась Иваном-царевичем на сером волке, рядом зеленели величавая Хозяйка Медной горы и бесчисленные лягушки. Во многих кунгурских семьях такие фигурки стояли на полочках и комодах, украшали быт, создавали уют. Вот, по случаю, призываю земляков не выбрасывать старые гипсовые фигурки, сохраняющие аромат эпохи, а беречь как память о бабушках-дедушках. У нас в доме модных гипсовых фигурок не было, к моему сожалению, зато были настоящие камнерезные.
      У бабушки на комоде стояла каменная белая сова с зелёными глазами. Она была полая внутри, там должна была бы светиться лампочка и глаза гореть, но сова была бракованая, с отломанным ушком, поэтому не купленная, а доставшаяся нам по случаю списания из камнерезной мастерской, где много лет трудился дядя Коля Александров. И мамина изящная камнерезная серенькая пудреница, гладенькая, без брака  – тоже подарок Коли Александрова.

       Еще я помню, как мы с мамой ходили на новоселье к Александровым. Коля работал в камнерезной мастерской, женился, его жену звали Надежда, у них родилась дочка где-то в 1957 году. И вот им дали квартиру – в полуподвале или в первом, очень низком, этаже. Было полутемно в комнатах, но всё равно все радовались и поздравляли с новосельем. Началось скромное застолье и даже музыка  в виде проигрывателя пластинок, это я запомнила, потому что у нас в доме не было пластинок, и мне впервые доверили их ставить. Новоселье нам понравилось. Дом был где-то у кожзавода, далеко от нашего дома, поэтому выпивший, весёлый дядя Коля провожал нас с мамой уже в темноте.
      Позже я слышала изредка в семейных новостях, что Коля Александров запил, что Коля Александров пьёт по-прежнему и тому подобное. Мама очень жалела Колю Александрова и говорила, что он пропивает свой талант, а тётя Пия говорила, что это талант его губит. Потом услышала, что Коля Александров умер, спился. Мама о нём сильно печалилась.
      В 2015 году я нашла на сайте Кунгура:
«9 марта 1933 года в деревне Мичково Кунгурского района родился Николай Васильевич Александров, кунгурский художник-камнерез.»
Всего несколько слов, а за ними нелегкая судьба талантливого художника.
      Не надо смеяться над фигурками из гипса и камня, когда-то модными и любимыми. Их держали в руках родные люди, уже ушедшие навсегда. Мне хочется сберечь память о них своими нехитрыми заметками, поэтому стараюсь быть максимально точной, не врать и не приукрашивать, а писать только то, что было на самом деле. Еще неизвестно, над чем посмеются или задумаются люди лет так через 60-80 после нас. Думаю, что модное ныне словечко «гаджеты» им покажется смешным, как и сами нынешние модные штучки, которыми мы забиваем свои дома. У каждого времени свой уют.

Семь слоников счастья
              на полке диванной,
тепло и уютно, -
              на окнах герани.
И бабушкин голос,
              и русские сказки.
И детство умчалось
              с горы на салазках.
А память навечно
              в душе сохранит
название камня -
              простой селенит.
И резчик забытый
             в уральском Кунгуре
на полку поставит
             из гипса фигурки.



       Глава 39.Пересаживание «говёшек»

       Через некоторое время, когда выявилась разница в наших успехах, по какому-то своему «учительскому методу» Таисья Михайловна затеяла «пересаживание». Процесс оказался для нас волнующим, затяжным и непредсказуемым. Все «говёшки» замирали от тревоги, когда начиналось очередное «пересаживанье».
       Сия участь постигла меня в первое же «пересаживанье». Крупную послушную отличницу не стоило держать на второй парте, вблизи учительского стола и внимания, и меня пересадили на вторую парту с конца среднего ряда. А маленького Сашу Кожевникова, к которому я уже успела привыкнуть, оставили на прежнем месте. Нас пересадили на одну парту вместе с Ирой Банниковой – тоже высокой девочкой и отличницей. Мы с ней быстро подружились и были довольны таким удачным решением. Но многие «говёшки» плакали и с трудом привыкали к новому месту. Вероятно, вмешивались и родители, потому что «пересаживанье» время от времени продолжалось в течение всего учебного года, иногда «говёшкам» удавалось очутиться на старом месте с прежним компаньоном.
        На фоне тревожного пересаживания как-то совсем незаметно прошло вступление в октябрята и деление нас на «звёздочки». Возможно, для мальчиков что-то значило быть командиром пяти «говёшек», но для меня нет, я даже не помню, кто входил в нашу пятёрку-звёздочку. Мы прикололи октябрятский значок на черный фартук слева, тем и обошлись.
        Мы с Ирой Банниковой благополучно досидели за одной партой до весны. В начале апреля грянуло роковое для нас «пересаживанье» по вине Ирки Гнедышевой. Эта девица отличалась взбалмошным характером и могла посреди урока встать без разрешения, подойти через весь класс к кому-нибудь, чтобы посмотреть приглянувшуюся ей тёрочку или карандаш. Иногда так же без разрешения Ирка выходила из класса или подходила к вешалке в поисках своей варежки, срочно ей понадобившейся посреди урока. Одним словом, девочка своеобразная, не всегда послушная. На мою беду стриженную под горшок Ирку заинтересовала моя пышная длинная коса. На переменках она часто подходила её погладить, пыталась расплести. Я спокойно относилась к этому, никогда её не отталкивала, была с Иркой дружелюбна, как и с другими. Вероятно, Таисья Михайловна заметила тягу Гнедышевой к моей косичке и решила с её помощью утишить непослушницу. Ирку Гнедышеву посадили ко мне рядом. Она вся засияла, а мы с Ирой Банниковой хотя и не заревели, но расстались грустными.
        Мама заплетала меня по утрам по-разному: то в одну косу, то в две, то с приплётами, то высоко, то в корзиночку. Ирка млела от моих причесок. Иногда на уроках чтения она и не слышала, как твердила Таисья Михайловна «следите за текстом», а расплетала потихоньку мою левую косичку и старательно её вновь заплетала. Когда Таисья Михайловна, пытаясь её вразумить, грозно говорила «Гнедышева, продолжай!», Ирка испуганно таращилась в «Родную речь». Я, как верная соседка, тут же тыкала пальцем в нужное место, и Ирка мгновенно подхватывала продолжение, соображала она быстро. В отличие от Ирки я прилежно следила за текстом, хотя «про себя» прочитала его уже не раз. Во мне было заложено безоговорочное послушание, и, будь я мальчиком, то непременно стала бы военным и дослужилась до генерала. Вероятно, дисциплина – явление не только социальное, но и биологическое, передается генетически и досталась мне по отцовской военной казачьей линии.
      Видимо, моя коса подействовала. Ирка перестала блуждать по классу, когда ей вздумается. Таисья Михайловна решила пересадить её от меня. Но не тут-то было. Ирка не заревела, но, как выражались «говёшки», «подговорила» свою маму и та настояла: Ира Гнедышева осталась со мной за одной партой до конца учебного года.
      Впрочем, меня это уже нисколько не волновало, потому что через несколько дней на меня обрушилось такое горе, что конец учебного года прошел для меня как в тумане, и кончилось моё счастливое детство.

        Глава 40.  Валя Лямина и Ледяная пещера

        Осенью 1962 года в Кунгурское педагогическое училище поступила старшая дочь Ляминых – Валентина. Жить у нелюбимой и строгой бабушки она не захотела и поселилась на свободе в общежитии училища. Однако учеба не заладилась, Валя нахватала двоек. К тому же морозы и скромное питание дел не улучшали. В январе 1963 года Валя переселилась к нам, в мою комнатку на узкую девичью кроватку, но с бабушкиными горячими супами. Все шесть сестёр Ляминых и их единственный братец дружно не любили кунгурскую бабушку, а признавали только свою – слепую Настасью Лямину из Ленска, бабушку по отцу. Они чувствовали, что наша бабушка недолюбливала пьющую семью Ляминых, и платили ей тем же. Но ни в родном Ленске, ни в Пашии, куда переехали Лямины, училищ не было, вот и пришлось Вале Ляминой учиться в Кунгуре.      
       К её подружкам в общежитие мы с ней иногда ходили в гости. Там было всё, как в модной песенке: «В общежитии девчат фотографии висят, дремлют ленты на гитарах и будильники стучат». Прослышав от подружек о чудесах Ледяной пещеры, Валя загорелась её посмотреть. Она узнала, что прямо ко входу в Ледяную пещеру стал ходить автобус из центра, поэтому можно добраться туда-обратно без хлопот. Вот на этом основании бабушка с дедушкой разрешили Вале посмотреть Ледяную пещеру. Уж как мне хотелось поехать с Валей в Ледяную пещеру смотреть чудеса, вы не представляете. Наконец, мы хором уговорили бабушку-дедушку и в мартовское солнечное воскресенье тронулись в путь вдвоём, потому что у мамы была стирка. Автобус и вправду довёз до самой пещеры. Перед входом мы купили билеты, присоединились к группе взрослых туристов и вошли прямо в Ледяную гору.
       Сказочной красоты гроты, расцвеченные мягким сиянием, прозрачные подземные озёра, сталактиты и сталагмиты, своды и кристаллы, волшебные названия, как, например, Бриллиантовый грот,  – всё нас поразило. Потрясенные, мы вышли из Ледяной пещеры на солнечный свет марта. Автобус с организованными туристами нас не взял, они уехали. Мы остались ждать рейсового автобуса. Ждали-ждали, а его всё не было. Решили идти пешком от остановки к остановке, в надежде, что автобус нас нагонит по дороге. Шли-шли, но автобуса не встретили ни взад-ни вперёд. Шли мы до вечера. Закат сменился темнотой, когда мы с Валей из последних сил приплелись домой. Дома уже была паника, пахло бромом, дед давно ушел нас искать к автобусной остановке в центре. Мы поели горячего и заснули крепким детским сном. Можно представить, как потом досталось бедной Вале! А я проспала весь следующий день, не могли добудиться, чтобы покормить.
        Когда все успокоились, начались наши восторженные рассказы о необыкновенных чудесах Ледяной пещеры. Было решено, что летом мы все вместе поедем туда. Глядишь, и с автобусом не будет приключений. Но внезапная смерть бабушки перевернула нашу жизнь навсегда. После похорон Валя уехала домой в Пашию, бросив учебу в педучилище. Позже она с подружкой уедет в Миасс, поступит в геологоразведочный техникум, который благополучно закончит. Побывает в геологоразведочных экспедициях, хлебнёт романтики и любви, о которых так задушевно пели в шестидесятые годы. Так, может быть, наш поход в Ледяную пещеру подвиг её к такой дороге в жизни? Или модная песня Александры Пахмутовой «Геологи»? Или наша любимая «Морзянка»? Помните, как проникновенно пел её Владимир Трошин: «Поёт морзянка за спиной весёлым дискантом, кругом снега, хоть сотни вёрст исколеси, четвёртый день пурга качается над Диксоном, но только ты об этом лучше песню расспроси...»


       Глава 41. Заморыш, Пиф, Карлик Нос и другие
               
       Прадед наш Андрей Данилович Ковшевников, как и его отец, дядья да и вся семья были грамотными крестьянами, а в их крестьянских избах имелись книги – евангелия и жития святых, как минимум. Это в середине 19 века. Прошло сто лет. На фотографии 1932 года, сделанной перед домом в Байкино, видно, что прадед Андрей Данилович, которого в семье все звали батя, сидит на стуле, а в руках держит любимую толстую книгу – Жития святых. Мама всегда вспоминала, когда смотрела на эту фотографию, что он читал ей вслух еще до войны именно из этой книги, особенно она запомнила про Параскеву-пятницу.
Дед мой Михаил закончил двуклассную церковно-приходскую школу году в 1905, он любил читать. У него много лет хранились несколько дореволюционных журналов «Нива», которые и я еще застала в самом низу черного бабушкиного комода, вытащила да и стала читать пьесу Островского про Липочку, не понимая еще, что читала пьесу. Бабушка увидела, спрашивает: «Про что ты читаешь?» - «Про Липочку. Она невеста, жениха выбирает». Бабушка с дедом улыбались и недоумевали, как я со старой дореволюционной азбукой справляюсь.
      Крестьянская семья Третьяковых, семья моей бабушки, тоже была исстари грамотной. Все сёстры Третьяковы учились в церковно-приходской школе, умели читать, писать и считать. До сих пор не понимаю, зачем говорить, что  только революция 1917 года принесла социальные завоевания русскому народу? Поголовное обучение? Бесплатное образование? Оно и до революции было у русских. Другое дело – национальные окраины империи, где не было школ для девочек.
      Я помню, как бабушка, переделав кучу ежедневных дел, выбрав тихий час, садилась в кухне у окна на свой стул и читала толстые книги. На мой вопрос «а ты про что читаешь?», почти всегда она отвечала – про войну. А вслух мне она не читала. Зато дед иногда читал полностью какую-нибудь статью из газеты для бабушки и для меня. Я забиралась к нему на колени и, не отрываясь, смотрела на газетные строчки и поражалась, как он ловко и быстро читает. А потом они с бабушкой рассуждали про статью, иногда даже спорили.
«Не припечатывай»,- говорил дед, и бабушка замолкала. Последнее слово было за мягким дедом, хотя бабушка умела «припечатать».

      С голоса бабушки мы с Витей Архиповым года в три-четыре выучили длинное зимнее стихотворение «Вот моя деревня». Позже я видела эти стихи в книге всего из четырех куплетов, а мы выучили стихотворение полностью, как его написал поэт Иван Суриков, и как знала наизусть наша бабушка: там и про печку, и про жар-птицу еще было. Всё длинное стихотворение я прочитала наизусть перед гостями на домашнем утреннике. В ту зиму 1958-1959 года у нас долго жил мой двоюродный брат - ровесник Витя Архипов. Дед поставил для нас ёлку под самый потолок в большой комнате. Вот откуда у нас с мамой потом долгие годы хранились ёлочные игрушки на прищепках, китайские фонарики с надписью Пекин, хрупкие желтые, синие, красные шары и сосульки, яркие картонные человечки и зверюшки - мы их бережно перевозили с места на место, по всем городам и весям, где нам пришлось жить.
       К утреннику бабушка напекла сладких пирожков и сложила их в  бумажные коричневые (а других и не было) кульки на подарки детям-гостям. Дед пригласил соседских детей к нам на утренник. Стоя на высокой табуретке перед ёлкой и гостями, я весело и громко закончила стихи Ивана Сурикова:
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
      Продолжить концерт с табуретки никто из ребят не решился: то ли конкуренции испугались, то ли высокой табуретки.

      Но больше всего я любила мамино чтение по вечерам. Уютно устроившись у неё на коленях, я с наслаждением рассматривала картинки в книжке и слушала мамин тихий, выразительный голос. Она так умела передать своим голосом все слова книжных героев, что они, как живые, собирались вокруг нас и жили своей жизнью прямо на наших глазах.
      Особенно нам полюбилась книга «Жизнь и приключения Заморыша» автора Ивана Василенко. Мы перечитали её не раз в течение нескольких лет, потому что лучше её ничего не нашли, хотя читали многие другие книжки. Заморыш стал мне, как родной братик, так он был мне мил и дорог. Я возила эту книжку с собой всю мою жизнь, перечитывала её взрослой и помню почти наизусть. Да и сейчас очарована этим безыскусным рассказом о жизни девятилетнего мальчика из семьи приказчика, живущего в южном русском городе. Помню всех героев – красивую девочку Дэзи, в которую был влюблен Заморыш, и её мать с усиками – мадам Прохорову, и толстую купчиху, которую отбрила Зойка, подружка Заморыша, помню циркового силача Петра Алексеева и многих других. Еще у нас была книжка «Рыжик», тоже о жизни бедного мальчика, но она значительно уступала, по нашему единодушному с мамой мнению, «Приключениям Заморыша». Наша любимая книжка была в жёлтом мягком переплёте с портретом Заморыша на обложке, он держал в руках чайники. Как оказалось, эта книжица – всего лишь первая часть, и я долгие годы мечтала найти продолжение, но так и не нашла.
        В мамином комоде второй ящик снизу - моя детская библиотечка. Там лежат тоненькие книжечки с картинками. Вот те из них, которые я помню и сейчас в лицо.  Большая черная – А.Пушкин «Сказка о царе Салтане», которую я знала наизусть. Серенькая - «Проталинки» - стихи Трутневой. Зелёная - «Сказочка про козявочку» Мамина-Сибиряка, с оленем на обложке - «Серебряное копытце» Бажова. Большая, с веселой собакой на задних лапах - «Приключения Пифа» -  моя первая французская книжка. Пёс Пиф и кот Геркулес, мальчик и его мать – тётушка Агата – полюбились нам с мамой за смешные проделки: картинки и текст были потрясающие. Еще я любила простенькие стишки из книжки «Плывёт, плывёт кораблик» с рисунками Конашевича. Эти нарядные рисунки-завитушки мне даже снились.  Уже взрослой, случайно в книжном магазине я увидела переиздание (через двадцать лет) этой книжечки, узнала её мгновенно и немедленно купила. Вы не поверите, я увезла эту книжечку с собой во Францию и сейчас наслаждаюсь ею, как в детстве. Вот правильно говорят, что стар, что мал. Даже стихи про это  написала:

На берегу кисельном
пить молоко так легко,
даже если берег кисельный
далеко-далеко
в детстве кисейном.
Втихомолку сиди у молочной реки,
ожидай золотой кораблик.
Вся королевская конница,
вся королевская рать
и даже собака в ошейнике
не сможет его задержать.
Он привезёт английские песенки
с рисунками Конашевича.

      Очень я любила книжечки Пришвина и Чарушина с картинками про животных. Еще запомнился писатель Виталий Бианки, которого я называла неправильно: Бианька, а всё потому, что у него в «Синичкином календаре» жила птичка Зинька. А с книгой Корнея Чуковского произошла такая история. Была у нас книжка Чуковского, написанная не стихами, а прозой – про Африку, где жил конь с двумя головами, которого звали Тяни-Толкай. И головы у него росли не рядом, как у змея Горыныча, а одна впереди, другая сзади туловища. Я помнила картинки из моей книжки. Прошло много лет. Я работала в библиотеке. Однажды зашел разговор о своих детских книгах и, когда я рассказала о прозаической книге Корнея Чуковского и коне Тяни-Толкае, мои коллеги-библиотекари стали со мной спорить, что такой книги у Чуковского нет, никто её не читал и не слышал про неё. Я просто опешила, так как думала, что мы все в детстве читали почти одно и то же. Ан нет. Все читали «Доктора Айболита» в стихах, а я одна – в прозе. Но я выиграла спор: такой герой – Тяни-Толкай - у Чуковского всё-таки есть, и детская память меня не подвела.
       На весенних каникулах в конце марта мама повела меня в свою библиотеку, чтобы я стала настоящей читательницей городской библиотеки. Библиотека находилась в центре города, меня записали в карточку и разрешили самой выбрать книжку в ящике с детскими книжками. Я выбрала сказку «Карлик Нос». Дома рассмотрела все картинки, они меня поразили. Книгу мама отказалась мне читать и сказала, что библиотечные книги я должна читать сама, таково правило. Жаль, конечно, ведь пропадает половина удовольствия от книги – мамино тепло и её прекрасный голос. Я принялась читать самостоятельно. Оказалось, что книга настолько увлекательная, что я и не заметила, как её дочитала. Потом в подробностях пересказала страшную историю про колдунью и Карлика Нос бабушке. Она всегда слушала меня с удовольствием и не перебивала вопросами, как Валя Лямина. А уж потом вечером мама перечитала книгу снова - вслух, не спеша и с выражением. Сказка оказалась немецкой, автор – Гауф, как объяснила мне мама. Так и запомнилась моя первая библиотечная книга.

       Кто же мог подумать, что в будущем мне придется почти тридцать лет работать в разных библиотеках.
       Моя мама не получила дипломов ни среднего специального, ни высшего образования, но фактически вместе со мной она с удовольствием закончила филологический факультет университета. Всю жизнь она читала вслед за мной все книги, которые я порой читала только по обязанности, а она из удовольствия.
       Помню, как меня поразил её радостный поступок: в день, когда мы узнали, что я зачислена на филологический факультет в Донецкий университет, мама отпросилась с работы, пошла в самый крупный книжный магазин и скупила там все учебники для филологического факультета, начиная с прекрасного учебника Сергея Ивановича Радцига «Древнегреческая литература» и до «Современного русского языка» Груздева, который мне не пригодился впоследствии. Мама еле дотащила эту груду учебников домой, разложила на столе и с гордостью мне их подарила. Она читала все мои учебники, как художественные романы, не стараясь запомнить, а получая удовольствие, и думаю, что приведись ей сдавать экзамены, то она с легкостью  получала  бы «отлично», а не как я – то «хорошо», то «удовлетворительно».
Впрочем, мы с ней никогда не огорчались по поводу моих оценок, считая их условными. Мама верила, что я у неё особенная, талантливая, и мнение других её не волновало. Читали мы по целым вечерам, лежа, каждая на своем диване. Обсуждали прочитанное редко, лишь порой перебрасываясь парой фраз. Наши оценки настолько совпадали, что не было нужды вдаваться в подробности.
       Я была легкомысленной и частенько не дочитывала длинные романы.
Сознаюсь, что не дочитала до конца ничего из длинных вещей Горького, Сервантеса, кое-что из Диккенса и Золя, надеясь, что они не попадутся мне на экзамене, и не терзаясь стыдом до сего дня.
       Мама дочитывала всё не спеша и всё успевала, читала она быстро. Я отличалась от неё медленным чтением, капризной избирательностью, порой явным нежеланием принять какого-то писателя, отсюда мои пробелы и огрехи.
После шестидесяти лет мама перестала читать совсем. Сказала, что ей стало уже неинтересно, она переключилась на телевидение и смотрела сериалы с увлечением. Со мной в этом же возрасте всё происходит ровно наоборот: я не могу смотреть ни наше, ни французское телевидение, оно меня раздражает - и читаю с каждым днем, вернее и ночью тоже,  всё больше и больше – растёт бессонница, часами сижу в интернете, причем с удовольствием.
Больно сожалею, что мама не дожила до моих собственных книг.