Газетные танцы

Москва, вторая половина тридцатых. Январь.


     Последнее время трибуну из фабричного цеха уже не убирали - относили к дальней стене, накрывая большой холстиной от жирной пыли, витавшей повсюду. Митинги в конце смены становились все более частыми. Рабочий люд воспринимал их с неизбежным участием, понимая, что в настоящей обстановке никаких отговорок найтись не может. Тревожная атмосфера всеобщей подозрительности заставляла людей все активнее участвовать в собраниях, интуитивно ища защиты в толпе.

     Смена кончилась. Разом остановленные станки, медленно остывали, как бы в недоумении решая, как им быть дальше. Наступившую тишину, начинавшую наполняться гулом усталых голосов, прорезал неприятно бодрый голос Зыкова – секретаря парткома: «Не расходимся товарищи! Прошу всех собраться! Сейчас будем начинать!». Высокий и худой он быстрым шагом направился к центральному проходу, нетерпеливо поглядывая на четверых подсобников уже подносивших трибуну.

     Рабочие, привычно образовав неплотную толпу, ждали, тихо переговариваясь между собой. Большинство мечтало сейчас об одном: прошлепать босыми ногами по ржавому кафелю душевой и подставить плечи колючим струям горячей воды смывая пот и грязь тяжелой смены. А потом, переодевшись в чистое, выйти за фабричные ворота и жадно затянуться крепкой папироской выпуская дым в холодный январский воздух.


     Поставленный голос секретаря гулко зазвучал в притихшем цехе: «Товарищи! Вчера на процессе антисоветского троцкистского центра выступил с блестящей речью прокурор Союза ССР товарищ Вышинский! Он с исчерпывающей полнотой обрисовал тяжкие злодеяния подсудимых. Государственный обвинитель, выражая волю могучего советского народа, потребовал от суда расстрела всех семнадцати злобных изменников и предателей родины!». Последние слова Зыкова отозвались дружными аплодисментами.

     В первом ряду под самой трибуной вместе со всеми хлопала молодая девушка – Мария Гречнева. Чистое, тонко очерченное лицо, открытый взгляд серых глаз. Ее волосы были убраны под тугую косынку. Ладную фигуру скрывал синий халат, из-под которого выглядывали морщинки коричневых чулок в резинку. На ногах - тяжелые рабочие ботинки.

     Мария внимательно слушала оратора, механически покачивая головой, соглашаясь. В голове непроизвольно всплыла неприязненная мысль: «Прямо из сегодняшней передовицы «Правды»! Хоть бы слова переставил». Она знала о сегодняшнем митинге заранее, и весь вечер накануне готовилась к нему. Поэтому, когда услышала: «Слово предоставляется нашему молодому бригадиру-стахановцу товарищу Гречневой Марии», - девушка быстрым шагом прошла к трибуне и уверенно поднялась на высокую ступеньку. Она быстро окинула взглядом толпу. С высоты трибуны знакомые лица, обращенные к ней, выглядели непривычно, но страха не было.

- Товарищи! – громко начала Мария. - Злобные враги, чьи руки обагрены кровью Сергея Мироновича Кирова и кровью шахтеров Кемеровских рудников ставили себе целью насильственное свержение советского правительства, чтобы восстановить в Советском Союзе капитализм и господство буржуазию, - голос Марии звучал железными ударами, зажигая искорки праведной ненависти в глазах уставших людей. - Предатели, изменники родины, прикрываясь двурушничеством, с змеиным коварством продолжали свою подлую контрреволюционную работу. По прямым указаниям презренного Троцкого, эти негодяи вступали в связь с злейшими врагами советской страны, организовывали вредительство и шпионаж на важнейших предприятиях. Они хотели свергнуть советское правительство. Но им это не удалось и не удастся никогда! Не быть им хозяевами в Советском Союзе, не свернуть подлым изменникам нашу страну со сталинского пути! – раздались хлопки, мгновенно подхваченные всей толпой. Мария остановилась, стараясь не потерять появившийся кураж. И как только овации пошли на убыль кончила с напором. - Гнусные враги трудового народа, пойманные с поличным, предстали перед советским судом. Их преступления безмерны. Бандитам не может быть пощады! Мы удесятерим свою бдительность и еще теснее сомкнемся вокруг партии Ленина-Сталина!!

     Крики и овации снова заполнили весь цех. Мария быстро сошла вниз, возвращаясь на место.

     «Молодец! Не подвела, так держать!», - услышала она мимоходом возбужденный голос Зыкова, который опять спешил на трибуну. Дальше Мария уже ничего не слушала.

     Дружно приняв всем понятную резолюцию, собрание завершилось. Те же четверо рабочих подхватили трибуну и понесли ее на место у стены, где уже давно образовался квадрат немытого пола от обходных маневров уборщиц. Мария решительно направилась к собирающемуся уйти Зыкову:

- Иван Андреевич! Мне сегодня надо с газетами в Красном уголке разобраться. И пыль протереть. Можно я ключи на охране возьму?

- Конечно, Гречнева! Ты ж почти комсорг цеха! – кивнул Зыков. - Как Митькина в декрет уйдет, готовься к перевыборному. Думаю, решение будет единогласным, – улыбнулся он, показав прокуренные зубы, и слишком навязчиво потрепал по плечу Марию, вызвав неприятное чувство.

- Хорошо. – дежурно улыбнулась Мария.


     Спустя полчаса Мария медленно шла по ковровой дорожке коридора администрации, неся из умывальника жестяной таз с водой. До двери Красного уголка оставалось пара метров, когда она услышала за спиной скрипучий голос уборщицы Веры – женщины без возраста с натруженными руками и непростым характером.

- Опять ты Машка с тазом туда прешься! Неужто таз ведра сподручней?

- Мне в тазике удобнее, теть Вер, - сказала Мария и поставила таз у двери.

- «Удобнее», - передразнила ее уборщица. – Так будешь полы с тазов мыть - точно мужики не поймут, и ждать устанешь!

- А я не спешу, - тихо ответила Мария, осторожно занося таз в Красный уголок.

- Все вы так! Сначала «не спешу», а потом «сама не знаю, как все вышло», - проворчала уборщица и двинулась дальше по коридору.

     Мария аккуратно закрыла за собой дверь и прислушалась. Когда шаги в коридоре затихли, девушка повернула ключ в замке и глубоко вздохнула. Потом сняла халат и ненавистные ботинки, оставшись в шерстяном платье и чулках. Мария с удовольствием прошла легкой походкой по крашеным доскам и тут почувствовала, что правая пятка прилипает к полу: «Дырка. Черт. Протерлась все-таки, сегодня надо заштопать, а то завтра идти не в чем», - мелькнуло с досадой. Пройдя вдоль знакомых стендов, Мария подошла к незаметной угловой двери, за которой находилась небольшая хозяйственная комната с окошком забитым фанерой. Здесь хранились разные нужные и ненужные вещи: газеты, плакаты, краски для транспарантов, старые флаги и канцелярия. Она давно навела в комнате образцовый порядок, разложив все хозяйство на полках высокого стеллажа, кроме которого оставила только стул. Эта комната стала для Марии по-настоящему «своей». Здесь она могла просто сидеть на стуле и думать, о чем угодно. Марию безумно тяготила невозможность хотя бы изредка побыть одной. Шумное общество в женском общежитии начисто лишало ее такой возможности.

     Мария занесла таз в комнату, включила свет и, прикрыв за собой дверь села на «свой» стул. Она сидела, не двигаясь медленно оглядывая комнату. Наконец взгляд девушки остановился на стопке приготовленных листов «Правды» и «Известий». Тут же стояли бутылочки с конторским клеем. «Пора!»

     Мария аккуратно раскладывает газеты на полу. Разворачивает листы передовицами вверх. Как обычно: пять штук в ряд. Дойдя до угла, она садится на корточки, широко раскинув коленки, берет приготовленный кусок старой кисточки, макает в клей и сосредоточенно склеивает соседние серые листы, быстро прижимает их, пытаясь не испачкать пальцы постепенно передвигаясь слева направо. Клей быстро высыхает, оставляя желтоватые пятна. Теперь второй ряд: еще пять развернутых листов. И третий. От неудобного положения начинает ломить спину. Четвертый ряд Мария уже намазывает пальцем, вместо кисточки, не обращая внимание на корку клея стягивающую кожу. Последний, шестой ряд мажет пальцем, окончательно потерявшим чувствительность. «Все!» Мария резко встает, в глазах неприятно темнеет. Переждав, она внимательно осматривает свою работу. Получилось хорошо – сплошной газетный ковер, без заломов и мятых листов: «То, что надо!»

     Мария опускается на стул и неторопливо снимает чулки. Дырка на пятке оказывается не такой уж большой. Затем она встает и оказывается босиком на маленьком «островке» свободного от газет пола. Чуть приподняв платье Мария с холодным интересом, как будто чужие, рассматривает свои бледные коленки, покрытые крупными мурашками и ровные пальцы ног, между которыми скопилась вездесущая фабричная грязь. Она быстро, словно боясь, что кто-то увидит, вытирает ее большими пальцами рук. Потом осторожно, чтобы не повредить газеты, делает шаг к середине комнаты и останавливается, глядя как из-под мизинца ее ноги, выглядывает фуражка товарища Ежова. Сжатые губы Марии дрогнув, расползаются в нехорошей улыбке. Мария глубоко вдохнув, медленно проходит в центр своего газетного подиума, стараясь наступать босыми ногами на хорошо знакомые лица. Остановившись посередине комнаты, девушка замирает сосредотачиваясь.

     Мария всегда обладала абсолютным музыкальным слухом. Еще в детском доме она безошибочно повторяла аккорды плохо настроенного пианино, на котором играла ее любимая учительница Изольда Яновна – чистенькая старушка в «старорежимном» застиранном платье с неизменной камеей. А потом ночью, когда никто не мешал она с упоением вспоминала чудесную музыку Моцарта и Бетховена. А еще Изольда Яновна приносила пластинки, и они слушали их вместе на старом патефоне, которым с радостью делился с ними детдомовский сторож – добрейший дядя Фима.
 
     Однажды учительница принесла пластинку с вальсами Шопена. Мария тогда первый раз в жизни заплакала по-настоящему, услышав «ту музыку» звучащую в ее самом любимом и дорогом сне. Эта музыка была частью того мира, которую чудом удалось сохранить в зыбкой детской памяти: где она - совсем кроха, сидит в легком кружевном платьице на коленях отца и осторожно шевелит пальчиком блестящий белый крест на его мундире, от чего маленький всадник с копьем в центре креста скачет словно живой. Лица отца она не помнила - только тихий шепот ей на ушко и щекотное покалывание его усов, а еще счастливые глаза мамы, сидящей, напротив, за фортепьяно и играющей ту самую волшебную мелодию, проникающую в самое сердце.

     «Фредерик Шопен – Вальс №7 До-диез минор, op.64 №2», - прочла она тогда на пластинке Изольды Яновны. Мария была счастлива. С тех пор она словно находилась в концертном зале, слыша звуки музыки в голове. Изольда Яновна спустя время научила ее танцевать этот вальс, удивляясь с какой легкостью даются Марии движения.


     Мария глубоко вздохнула, настраиваясь и вот уже привычно «зазвучал» тот самый вальс. Музыка мгновенно заполнила Марию изнутри, не оставив ни единой свободной клеточки, при этом ни одной ноты не выпало наружу через ее плотно сжатые губы. Мария, наконец, забыв обо всем, подхваченная волнами воображаемой мелодии закружилась в танце. Вся глубоко запрятанная боль тугими волнами беззвучно вырывалась наружу, выплескиваясь в грациозные сильные движения. Босые ноги Марии полетели по газетному ковру, сминая лица вождей, разрывая их в клочья и втаптывая в пол…

     Прозвучали последние аккорды вальса. Музыка кончилась. Мария резко остановилась, приходя в себя. Без сожаления, равнодушно посмотрела на рваные, смятые обрывки газет на полу. Ногам вдруг стало холодно, и девушка зябко повела плечами.

     Мария подошла к стулу, прихватив с полки большой коричневый обмылок. Сев на стул, она придвинула таз и опустила в него ноги. Вода обожгла холодом и начала медленно темнеть от грязи и типографской краски. Мария упрямо сжала губы благодарно принимая покалывающий и отрезвляющий холод. Она пошевелила ступнями усиливая болезненно-сладкое чувство и вдруг увидела, как рядом со щиколоткой всплыл кусочек газетной фотографии. На нем оказался глаз Вождя и половина его усов. Глаз внимательно смотрел на Марию. Мария еще сильнее сжала губы и принялась намыливать ступни, с упоением смывая грязь. Вынув чистые, покрасневшие ноги из тазика она не сразу увидела, что глаз Вождя не утонул и теперь казалось смотрел на Марию со злым прищуром тихо покачиваясь на волнах грязно-бурой пены.

     Марию вдруг накрыла волна отчаяния, плечи затряслись в немом рыдании. Она вспомнила, как однажды в детдоме случайно услышала тихий голос одной из двух шептавшихся воспитательниц: «Никакая она не Гречнева, я этих дворянских недобитков за версту чую. С такими надо вообще поосторожнее, а то, как бы самим на ее месте не оказаться».

     Мария быстро взяла себя в руки. Потом моргнула, вспоминая данное себе тогда обещание: «никогда не плакать», и все же одна тяжелая слеза, предательски скатившись по щеке, упала, ударив в размокший клочок газеты, который медленно начал тонуть, пропадая из вида в грязной воде*.


* в этом месте, по замыслу автора должна звучать музыка Шопена – Вальс №7 До-диез минор, op.64 №2.