Ветер в онтах. Сказка о браке

Приходилось ли кому испытывать нелепое ощущение, будто земля под ногами и не земля вовсе, а мягкая перина? Идёшь и с каждым шагом стекаешь по капле вниз. И чувствуешь, что скоро от тебя останется тонкая веточка, сухая кость на ветру.
Именно это сейчас Линдел и чувствовал.
Он не был ещё старым. Мудрым тоже не назвать. Просто пожил достаточно. Редко выходил из дому: встретить рассвет на вершине Росистого холма, посмотреть игру солнечных лучей на мраморной глади Стерницы, умыться мутноватой водичкой из ключа у Лебяжьего оврага. За пределы леса так вообще ни разу не заглядывал. Жизнь текла размеренно, но неуклонно вниз, как дождевая вода с листа на листок и в глубь почвы.
Сначала Линдел счастливо рос в окружении родных и был любимым сыном, потом женился и был любимым мужем, завёл детей и получил звание любимого отца. Всеобщий любимец и любимчик Судьбы.
Почему же сейчас ноги ведут привычным маршрутом в сторону озера, но кажется, будто знакомый путь тоже постарел, только не постепенно, а в один миг?
Конечно, всё из-за Тау. Таурелии. Таурелия звучит вычурно и страстно. Тау она стала, когда в доме появились дети. Страсть ушла с юностью, а любовь осталась. Жила тихо, без лишнего шума, затаилась под толстой кожей, врастая в плоть и смешиваясь с кровью.
По крайней мере, так до недавнего времени и думал Линдел. Если бы Тау не заявила с утра:
— Да я давно уже не люблю тебя.
Именно это и сказала. Это «не люблю» помутило сознание и заставило выйти из дома, на ходу глотая слёзы. Почему старость иссушает всё в теле, кроме слёз?
И ладно бы в порыве ярости сказала, во время спора… Нет. Серьёзно, без тени иронии.
Ну сколько прожили вместе? Можно сосчитать?
Линдел никогда не мог и представить другую рядом.
Получается, всё напрасно? Зачем было каждое утро просыпаться вместе, видеть друг друга весь день, если ничего не чувствуешь?
А он сам?
Остановился. До каких пор блуждать по зыбучим пескам в поисках Священной Чаши? Надо встать и позволить отчаянию поглотить тебя, размельчить в труху.
Линдел прикусил нижнюю губу и начал жевать, с причмокиванием, сдирая корковые наросты от обветривания. Где-то вдали, за бирюзовым в фиолетовую крапинку лугом, клубился дымок над крышами деревенских хат, обнесённых высокой изгородью. Из-за крепостной стены замка выглядывала круглая башня и церквушка.
А ведь та же башня, те же стены, только много-много лет назад… Будто вчера.
Они приходили сюда вечерами любоваться на закат, как догорают яркие краски на позолоченном куполе церкви, а последние лучи обнимают круглые стены, словно жаждут забрать их с собой вниз, за пределы видимого мира. Таурелия обвивала тонкими руками его шею. Потому что любила.
Тогда любила.
Она принадлежала ему, а он — ей. Жизнь была прекрасна: без забот, со своим углом, с друзьями и практически без врагов. Тихая гавань для беспечных душ. Линдел окунулся в её воды, заснул…
И вот теперь проснулся.
Вроде всё то же самое.
Или раньше было светлее? Наверное, и солнце состарилось. Оттого зелень лесов и долин не такая сочная, ручьи не переливались, как хрусталь, а небеса потеряли плотную простыню синевы, став насквозь прозрачными.
Тогда всё было другим! И Таурелия. Может, и она выцвела под старым солнцем?
А сам он?
Линдел помнил: когда клялся Таурелии в вечной любви, то даже сам искренне в неё верил. А как же иначе, если стоишь у подножия Росистого холма, глядя в хитро смеющиеся оливковые глаза возлюбленной. Так бы до скончания веков: стоять рядом и глядеть друг на друга. Постигая тайны странного существа, что называется «она», приближая её к себе. Даже после смерти: стоять так бесконечно! Наслаждаться в загробной жизни светом истинной любви. Не зря же поэты твердят, будто она неземная…
И вдруг Тау говорит: «Да я давно уже не люблю тебя!»
Корневище тебе в шею!
Нет, так дело не пойдёт.
А что ещё остаётся в жизни, если нет любви? Ради чего жил тогда? Детей заводил, проводил время дома? Ответ только в одном слове, которое и спасёт душу от небытия.
Любовь.
Линдел помнил слова мудреца Ирухавы, чьи руки сквозь облачный туман проникали в небесную твердь, а ноги произрастали до самых глубин земли. Ирухава говорил о спасении. О жизни вечной, за пределами бренного мира. Она есть, эта жизнь. Но лишь для тех, в ком жила любовь. Таким и сама смерть не страшна.
До сих пор Линдел уверен был, что Ирухава имел в виду его и Тау. Столько лет прожить бок о бок… Да, иногда ссорились. Да, иногда приходилось терпеть недостатки. У кого ж их нет? Да, иногда приходилось прощать…
А ведь как любил красавицу Таурелию, когда только встретил её! С этими кудряшками, развевающимися на ветру. Думал, лучше и нет никого на белом свете.
Разве теперь не любит так же Тау?
Только почему-то сегодня чувства остудились. Даже не по себе от этого. Неужели любовь теплилась на углях дешёвого самолюбия — мол, раз она любит, то и я тоже? А раз не любит…
Может быть, Тау оговорилась? Так ведь происходит с женщинами…
Если нет любви, тогда зачем она с ним?
Логично?
Зачем не уходит? Зачем готовит еду, прибирается?
Точно солгала.
Сама, верно, в душе считает, что уже не тот возраст для признаний.
А сам он?
Да кто знает. Нет ни времени, ни смысла задумываться. Выстроил жизнь, как у всех приличных семей. Нормальную жизнь. И вроде не стыдно, и даже есть, чем гордиться.
Прожил, как по расписанию…

***

Никогда Таурелия не собиралась жить по расписанию.
В юности ей приглянулся Линделорен. А чего ж не приглянуться? Красивый, статный, солидный.
Ещё убежать хотелось. Скрыться от родителей, создать свою семью. Без их воли.
Но почему-то появилась навязчивая воля мужа. Вроде с виду спокойный… Да в тихом омуте черти водятся. Черти и сводили с ума Таурелию.
А жизнь пронеслась мимо, размениваясь по мелочам. Сначала возилась с мужем, потом с детьми. Вечно не успевала всё: всё понять, всё сделать не хуже, чем у других…
Но шло вроде хорошо. Как у других. Другие порой и хуже живут.
Всё хорошо…
Но потом подкралась нелепая мысль.
А что если не он?
То есть как не он? Линделорен — хороший отец, муж, не вредный, не заносчивый. Есть и недостатки, но терпеть их можно. Чего ж лучше? Лучшего и не надо.
Было.
Пока не встретился Лафиан. Он поселился неподалёку, каждый день здоровался, иногда останавливался и говорил о чём-то интересном. И был так красив… В голове эти мысли сами появлялись: а если бы…
Мысли не давали покоя. Бессонница, забывчивость… Стройный Лафиан, с ослепительной улыбкой и чарующим взглядом, мог проходить мимо, а Таурелия уже воображала, будто в его равнодушных глазах появлялась искорка.
Когда Линдел, посапывая, обнимал её, она мечтала и думала… И от безысходности царапала ногтями кожу. Почему на ней это клеймо, которое раньше называла счастьем?
Почему умираешь для других, если становишься женой?
Вот он Линдел, муж, да что с него толку: чурбан-чурбаном… А Лафиан — это как речь Ирухавы: небесными чернилами да в сердце.
Только рядом-то Линдел храпит.
И так всю жизнь… До конца!
Так и прошла она, вся жизнь.
Стерпелось.
Правда, однажды в разговоре Таурелия пыталась намекнуть Лафиану о своих чувствах, но тот пожал плечами, мол, ему нечего сказать по этому поводу и связи с замужними для него совершенно лишены смысла.
У Таурелии не хватило слов объяснить, что она не то имела в виду: какие связи — просто забери отсюда, вырви из этого болота!
Но все слова забылись от волнения.
Пришлось скрутить в тугую косу мысли о недостижимом счастье и время от времени, тихо вздыхая, напевать старую мамину песню. Раньше Таурелия не понимала смысла слов - ей запомнился мотив. Теперь же слова оказались важнее.

Ворвётся в дом весна, и зацветёт сиренью
В твоей душе любовь. Тогда поймёшь и ты,
Что прошлой жизни лёд укутан серой тенью,
А новый мир вокруг заполнили цветы.

И жалко вроде бы Линдела.
Вот чем он виноват?
Ничем.
Но и себя жалко.
Только разве ж не сама от родителей к Линделорену убежала? Не ему ль клялась в верности?
Стерпелось.
Иначе и быть не могло.
Сирень в душе мало привлекала Лафиана, когда он видел Тау с малыми детьми.
— Мам, а почему птички летают сегодня так низко? — спрашивал сын.
— Не знаю, — не думая, отвечала Тау, глядя вслед исчезавшему в тени деревьев Лафиану. — Не знаю… Наверное, они сегодня боятся неба.
Что прошлой жизни лёд укутан серой тенью,
А новый мир вокруг заполнили цветы.
А жить-то приходилось в тени, среди льдов.
Иногда хотелось бежать ему вслед, броситься на шею и сказать: «Я вся твоя!» И пускай бы оттолкнул - она бы лежала на земле и ногтями впивалась в рыхлую почву.
Но потом Тау смотрела на детей. Никогда так она не поступит, ведь вот он — её смысл. Остальное — блажь, соблазн коварного Джамулата, врага Ирухавы, который под видом бога является в мысли, но внутри же — само зло.
Ибо предавать — зло.
Предавать родных — дважды зло.
Предавать детей — непростительное зло.
И так она смирилась.
Только зачем Линдел мучил её вопросами: «Любишь ты меня?»
Ну для чего ему знать: нет, не любит? А любит Лафиана, которому и дела нет до неё.
И она лгала.
Но сегодня не стерпела. Вырвалось. День с утра не задался, тут ещё Линдел, старикан, с глупым не по возрасту вопросом. Тоже, полое бревно, молодость вспомнил называется! И пришлось отчитать его, вразумить.
— Ну не люблю. И что же? Не молодые мы. Чего скрывать? — так она говорила. А сама дрожала, как кленовый лист под осенним ветром. Не каждый день говоришь такое мужу. — Да и тебе пора чепуху из головы выбросить. Пожили своё… Прошла любовь. Если и вообще была.
Жалко Линдела. Смотреть на него жалко. Как обиженный мальчик, глядел исподлобья. Игрушку любимую отняли.
— Ты дорог мне. И я даже люблю тебя как друга. Всякое бывало, но мы терпели. Я к тебе привыкла, и не знаю, как прожили бы порознь. Только любви-то уж нет. Наверное, она не живёт в старом сердце.
Старалась сказать помягче, потому что смотреть на Линдела невозможно. Тот слушал-слушал, а потом развернулся и ушёл куда-то по тропинке меж молодых сосен.
Не раз уж так уходил. Линдел закрывался, убегал от проигранного спора, бродил где-то по лесу, почёсывал затылок и, наконец придумав весомые аргументы, возвращался. Правда, ждали его ещё более весомые опровержения.
Что он сказал, когда вернулся, почерневший и запыхавшийся, Тау и не помнила. Она же сказала коротко:
— Я любила тебя, кудрявого юношу Линделорена со смеющимися глазами. Я и сейчас тебя таким помню. А вот такого Линдела, ленивого, ворчливого, я тоже люблю, но тихо. Это скорее журчание ручья, не водопад.
Линдел немного оживился. Вынудил-таки признаться в любви. Хоть в какой-то. Но Тау решила не делать послабления:
— Да и не любовь это, — добавила она, примеряя роль кукловода для послушной марионетки. — Привычка. Представь, жила бы я сейчас одна. И встретился б мне ты, такой вот: с морщинами, глуховатый… Променяла б я свободу на такое «чудо»? Терпим уж друг друга. И то лишь потому, что память жива. Присмотрись ко мне: впалые глаза, крючковатый нос, кривые пальцы… Понравилась бы я тебе?
Линдел должен был уйти за новой порцией слов. Вряд ли бы он их нашёл. У него остались лишь эмоции.
Но супруг не ушёл. Он ответил:
— А я люблю тебя. Я не молод, чтобы смотреть на красавиц, а тебя люблю. Родную. И встретив сейчас, понял бы снова, что нужна в жизни мне только ты одна…
Потом он в очередной раз развернулся и ушёл. Только не в молодой осинник, а в сторону пруда.

***

Стерница, старый пруд, что прячется в тени ивняка. Предвечерний сумрак здесь превращается в кромешную тьму.
Таурелия стоит у самой кромки воды. Линделорен откинулся на ствол, заложил руки за голову и влюблённым взглядом рассматривает тонкий стан.
Таурелия гладит пушок камышового стебля и любуется редкими проблесками закатного солнца на поверхности воды.
Линделорену немного зябко, но силой воли он вытряхивает из головы мысли о холоде. Он думает о бесконечном счастье.
Ведь он может сейчас подойти к Таурелии, взять за руку и просто молчать, глядя в оливковые с поволокой глаза. Можно молчать, но лучше говорить без умолку, как сильно влюблён. Она покраснеет, и он тоже. Оба сольются в экстазе от мысли: они чувствуют одинаково и одинаково счастливы этим.
И так будет вечно.
Таурелия улыбается, в глазах — задорные огоньки.
Линделорену холодно. Ничего — пускай остудится любовный жар. Мужчине всё нипочём.
Таурелия улыбается. Наверное, духи опустились на землю, чтобы прочувствовать торжество. Они создали мир для счастья. И оно есть. Оно в любви.
Потом Линделорен неделю болел, не вылезал из дома.
Сейчас он даже и не помнил, как прошла та неделя. А вечер на пруду остался на всю жизнь. Неужели она позабыла такое? Как могла сегодня сказать, что не любит?
— Любовь не только в теле, Тау, она в душе. Я люблю не красивую девушку, я люблю твои привычки, слова… — сказал он во время спора. Но Тау словно и не слышала. Она продолжала как заведённая твердить одно и то же.
Он повторил.
— И какие же мои привычки ты любишь? Ты их вообще знаешь? Кроме привычки ухаживать за тобой, конечно. Мужчинам не нужна женская душа. Они пекутся о своей. Вам всё лишь бы оправдаться. Я-то знаю эти песни. Душа-душа… Что ж вы такие душевные от некрасивых баб глаза воротите.
— Недавно только твердила, будто стара и не за что любить тебя.
— Так сейчас тебе красивые-то и не нужны. Перед самим собой оправдаться хочешь. Вечную любовь надо, чтоб в вечную жизнь поверить.
Линдел задумался. Как Тау может так точно поразить в цель? Где она только слова берёт?
В первый раз он её встретил на собрании. Милая дочка почтенных родителей. Он подошёл к ней, познакомился, пригласил в свой угол. Она согласилась. И время полетело незаметно. Они беседовали обо всём. В основном, о каких-то пустяках, которые наполняют жизнь видимостью смысла. Об этом же Линделорен мог поболтать и с Корнуолом, и с Бэнджи, и даже со старухой Нэк. Вот только говорил с Таурелией, и разговор приносил ему куда больше удовольствия, чем болтовня с друзьями или бабушкой.
Ведь можно вдобавок любоваться коричневатой кожей, очаровательными глазами, улавливать аромат вьющихся ветвей. В голову юного Линделорена и закралась мысль: а неплохо бы и приударить за красавицей.
Разве душа привлекла? Если подумать…
Линдел подумал.
На самом деле, всё-таки разные они с женой.
И спорить всегда начинали лишь потому, что любили разное.
Детей воспитывали каждый по-своему.
Что греха таить, встреться их души в небесных чертогах, пролетели бы мимо с презрением, а может, и с ненавистью.
Ради чего ж он жил тогда?

***

Вечерами Таурелия часто приходила с подругами на вершину Росистого холма, с которого виден был Старый город и огни таинственного Брока. В такие моменты они любили мечтать. О Прекрасном принце, о Чародее, о Предназначении и красоте.
— Мне кажется, — с придыханием говорила Ломеана, — если я полюблю, то отдам сердце навеки. Но для начала избранник должен будет завоевать его. Пусть хоть свяжет и украдёт из дома, но докажет силу любви.
— Я тоже полюблю раз и навсегда. Зачем тратить годы впустую на кучу глупых мужчин, когда можно встретить всего одного, самого-самого… — Тхаэтар лежала на влажной после слепого дождя траве.
— Как Саэлис и Ренеан, — вспомнила Яэла.
— Да-да, как Саэлис… — Ломеана пристально вглядывалась в мерцание огней. Казалось, сквозь блеск проступало туманное будущее. — Она так любила, что не смогла пережить потерю. И теперь они оба на небесах. И помогают всем, кто в разлуке.
Таурелия не смела ничего добавлять. Она слушала старших подруг и училась у них высшим премудростям. Внимала, раскрыв рот.
Кто же знал тогда, что Ломеана через год погибнет от рук жителей Брока.
Тхаэтар выйдет замуж за старика, родит ему двоих деток и станет примерной матерью, так и не узнав в жизни никакой любви, кроме привязанности к детям.
Яэла убежит из дому с обросшим бродягой, потом вернётся, чтобы остаток дней провести бессловесной и одинокой.
А Таурелия однажды днём скажет мужчине, с которым провела большую часть жизни:
— Дожил до седин, а рассуждаешь, как мальчишка. Какая уж вечная любовь?
Забыв всё то, о чём мечталось на Росистом холме в юности.
— Скажи мне в девичестве, что нет вечной любви, я б не поверила. Конечно, ничего бы не ответила, но в душе хранила б маленькую тайну — у тебя, мол, её, может, и нет, а у меня — будет! Я жила ради любви, в неё одну и верила. Но теперь то время прошло. А ты… Ты похож на упрямого осла.
Может быть, последнее сказала зря.
Может быть, вообще спор был ненужным.
Сказала бы, что любит, обняла и улыбнулась.
Как делала все эти годы. Кроме времени, когда, словно безумная, была влюблена в Лафиана. Тогда и муж, и дети ушли на второй план. Ирухава, наверное, решил не разрушать семью, и по его воле Лафиан вскоре уехал. Навсегда.
А она осталась.

***

Вблизи Стерницы часто гулял ветер. Зато, добравшись до заветной кущи, отделявшей озеро от луга, можно было насладиться тишиной, запахом прелой воды и стрёкотом кузнечиков.
А пока, не дойдя ещё до укромного местечка, Линдел страдал от порывов ледяного ветра, швырявшего сухую листву и опилки в лицо. Вонзался под кожу, окружал ледяным дыханием.
«Не хватало только простудиться. Впрочем, а можно бы и простыть. Скорее покончить со всем… Чего я живу?»
Ветер поддал сильнее. Он освежал, заставил думать. Думать о том, что, может, Тау и права.
Так зачем было вообще жениться, заводить детей и семью, если можно было весело проводить время вместе, а потом жить, как вздумается?
Линдел поспешил скрыться под защитой пышных крон.
Вот же она, Стерница, жемчужина мира Линдела. Тот самый пруд, где когда-то они наслаждались с Таурелией первыми минутами совместного счастья. Пруд, о существовании которого знали лишь немногие.
Ветер остался далеко позади. Он свистел, ревел, не в силах пробраться в Линделовскую святыню. Каждый раз, приходя сюда, Линдел погружался в воспоминания. Старый пруд, наверное, хранит память о двух молодых влюблённых, ведь они отражались в нём, и частица счастья, царившая в воздухе, оставила тут навечно святую ауру. Пруд не старел с годами.
Линдел постепенно успокаивался, чувства плыли из прошлого, переполняли его и омолаживали. Ровная гладь пруда, в которую он смотрелся, наклоняясь к самой кромке, отражала постаревшее лицо.
Незаметно подоспел вечер, как и всегда, раньше, чем в других местах. Стали появляться надоедливые мошки. Линдел отмахивался и сильнее съёживался, сидя рядом с купами камышей.
На другую сторону можно перебраться только вплавь. Вода растеклась широко, заливая сухие деревья и пни по бокам. На том берегу лес выглядел непроходимой стеной — дикая чаща.
Когда-то Линделорен говорил Таурелии, что там живут друиды. За многие годы он так и не увидел их, правда, но всё же верил преданиям, а потому никогда не рисковал переплывать пруд или обходить его, перелезая через бурелом. Да и зачем нужна та сторона, когда самая любовь и смысл жизни тут?
Сумерки сгущались. В темноте стало казаться, будто кто-то подглядывает, подслушивает… Дрожащие призраки скользили в тумане над поверхностью воды, но Линдел не боялся теней. Он следил за свечением блуждающих огоньков на той стороне пруда. Вслушивался в напевы старого леса.
И вдруг — шорох, похожий на шаги по скользкой траве. Сначала Линдел испугался, потом озарением явилась догадка: может, это она? Тау пришла извиниться. Пришла сюда, на их место…
Горькая улыбка разочарования сменила восторг: конечно же, она не придёт. Во-первых, ей несвойственно просить прощения. Во-вторых, она ни разу не приходила сюда с тех пор, как они стали мужем и женой. Хотя знала прекрасно, что Линдел больше всего на свете любит бывать на Стернице.
Шорохи в темноте послышались вновь. Из-за соседнего дерева даже вроде бы выглянула голова.
— Кто здесь? — крикнул во тьму Линдел. Вот теперь стало по-настоящему страшно. Какое же зло выходит ночью с другой стороны озера…
К удивлению Линдела, из-за дерева отделилась тонкая, словно тень, фигура. Незнакомец был высок, а глаза его светились во тьме. Только после стал заметен огромный колчан со стрелами и лук за спиной. Охотник, значит. Не к добру встреча.
— Кто ты такой? — обратился к нему снова Линдел. — Зачем здесь?
Незнакомец приближался. Будто плыл по воздуху, не отводя взора от Линдела. Вскоре он оказался настолько близко, что в светящихся глазах можно было рассмотреть вселенскую тоску и тысячелетнюю усталость. Не было там ни злобы, ни угрозы — одна лишь скука.
— Я Маитрил, эльф, — представился он, подойдя вплотную к Линделу и впиваясь холодным взглядом в его глаза, заглядывая внутрь души. Потом уселся на траву, сложил рядом оружие и подарил всё внимание неподвижной водной глади.
Они молчали долго. Линдел, удивлённый, совсем забыл о прежних проблемах. А эльф преспокойно смотрел на черноту старого пруда, будто находился здесь в одиночестве, а душа блуждала по бесконечным просторам миров. Наверное, сам Линдел выглядел так же, когда приходил сюда размышлять.
— Я люблю сидеть тут, — сам же эльф и нарушил тишину. Может, для бессмертного время шло куда медленнее, и между первой и второй фразой прошёл лишь миг.
Линдел удивился: интересно, почему же никогда они не встречались здесь раньше?
— Я часто видел тебя здесь. Но никогда не подходил. Едва заметив кого-то, я обычно разворачиваюсь. Только потом стал выделять тебя среди прочих — ты какой-то задумчивый, что ли. Словно настоящий.
«Среди прочих? Настоящий?» — в голове Линдела один за другим появлялись вопросы.
— Хотя порой я думал: ты приходишь сюда ловить рыбу. Чего ещё ожидать от ненастоящих? Так зачем ты здесь? Не карасика ж поймать?
Линдел вздрогнул. Как вообще такое в голову могло прийти? Он и думать никогда не мог, что в пруду рыба водится. А эльфы, оказывается, хамят. Говорит, точно к мальцу обращается, а ведь сам и до седин не дожил, только глаза какие-то вялые, на вид же — молоко на губах не обсохло.
— Смотрю, смекалист ты, сынок, не по годам… — начал Линдел, сделав паузу, чтобы эльф почувствовал оплошность. Мол, знай наших. — Побольше твоего здесь просиживал. С супругой помолвлен был, когда тебя ещё и на свете не было.
Почему-то эльф не устыдился. И не извинился. Только угрюмо усмехнулся.
Линдел же не унимался: не мог понять, подействовало ли внушение. Пауза висела в воздухе, рискуя прекратить разговоры.
Но эльф ответил:
— Мне пятьсот шестьдесят… отец.
Линдел покраснел.
Издёвка.
Особенно та пауза перед ответом. Как, Ирухава попусти, он мог забыть! Эльфы-то, считай, почти бессмертны: живут не знай сколько лет. Верить глазам нельзя. Вот же дурень, а?
— Извини… — Язык не поворачивался обратиться на «Вы».
— Я понял. Редко кто воспринимает настоящих как должное. Настоящие для всех — отклонение.
«Я же извинился». — Линделу не нравилось ворчание эльфа. Правда, сам им частенько грешил: бубнил по поводу и без. Это в свои годы. А каково в пятьсот шестьдесят?
— Зачем ты здесь? Осталось так мало вещей, которые мне интересны… Ты, например. О чём вот ты размышляешь? О солнце, уходящем на покой? О вечности, которая равна минуте? О тщете преходящего и утекающего сквозь пальцы?
— О любви… — признался Линдел. Его старческое лицо помолодело — видела б сейчас Тау, может, заново б влюбилась.
— Не понял… — Эльф даже привстал. — Ты сказал: о любви?
Линдел не воспринял всерьёз вопроса. Повторить надо или осадить?
— Для твоего возраста… хм… может, у вас даже и почтенного, как бы сказать… Наверное, и не способен ты на любовь уже.
— В смысле?! — вскипел Линдел. — Эльф, тоже мне! Я про вечную любовь говорю! Не плотскую! Любовь до гроба! Любовь навсегда! Тебе ль не знать?
— Мне-то и знать, — парировал Маитрил. — Кого ж ты любишь до гроба?
— Кого ж ещё? Жену.
— Совсем дурак?
— Почему сразу дурак?
— Как можно любить жену? Любить — это гореть. Не спать ночами, видеть её везде: в отражении из ручья, в причудливых формах облаков, в прозрачных испарениях над полем… Вот любовь! Нельзя такое чувствовать к жене! Брак - глупость. Ловушка для любви. Допустим, полюбил красавицу, пишешь ей стихи, даришь камни и волшебные звуки, таешь от её взгляда. С ней можно испытать все прелести завораживающей игры под названием «Любовь»: от лёгкого флирта во время первого разговора до роковой и обязательно трагичной минуты прощания навсегда. А потом — окунаешься в привычную жизнь, пока не появится на горизонте новая фигура. Это лучшая из игр на свете, поверь. Ничто в мире не заставит тебя так чувствовать себя живым.
— Игра? — удивился Линдел, пытаясь переварить слова эльфа.
— Конечно, — нимало не смущаясь, продолжил Маитрил. — А тебя в игре развели. Купился на дешёвую ловушку. Западню. Мышеловку. Ты, наверное, однажды полюбил и не знал, что делать дальше. Вот и ухватился за дешёвый ход: полюбил — женись. И страдал потом всю жизнь.
— Я не страдал.
— Страдал, и жена твоя страдала. Игра перестала нравиться, когда вы устали друг от друга, когда все ходы знали назубок и прекратили удивлять. Когда ваши дети доказали, насколько вы не нужны друг другу без них, без детей. Когда кто-то из вас двоих понял, что выхода из ловушки нет…
— Я не верю! — Линдел заткнул уши. Хотя сейчас почему-то вспомнилась Таурелия, страдающая от любви к чужеземцу. Она ни слова не говорила, но Линдел замечал, догадывался. И ничего не мог поделать. — Наши души были созданы для жизни вдвоём.
— Да открой уши-то свои, дерево! — крикнул эльф.
— Опять гадости скажешь?
— Ты всё про душу твердишь, так меня полюби, например?
— А?
— Меня, говорю, полюби.
— Зачем?
— Как зачем? Тебе ж душа важна. Какая разница, старик: я или девушка? Настоящий я или нет?
— Почему ж нет разницы?
— Души-то бесплотны - они ж души. Так полюби меня. Или вот его полюби. — Эльф указал на ежа, который вальяжно шёл мимо рассуждавших о вечном.
Линдел насупился.
«Тогда зачем было Ирухаве создавать две части одного целого — мужчину и женщину? Именно они и должны соединиться», — хотел высказывать вслух, но побоялся, что эльф, чего доброго, про Ирухаву кощунство скажет.
— Настоящие давно поняли суть ловушки. Мы живём долго. И ни один из нас ни за какие блаженства не согласится прозябать с одной и той же настоящей всю жизнь. Всю! Очень длинную. А ты ж ещё мечтаешь о жизни вечной? Не сумасброд ли?
— А пускай и сумасброд.
— Так сумасбродь один где-нибудь. Не думал, что сюда сумасброды ходят.
Линдел не выдержал и заковылял прочь, куда-то туда, где дули холодные ветра. Эльф остался сидеть, ехидно улыбаясь.
На прощанье Линдел окинул взглядом то место, где так любил сидеть в тишине. И в полном одиночестве. Он знал, что больше никогда не вернётся сюда. Как можно? Если циничные эльфы тоже любят проводить время тут.
Эльф же, краем глаза заметив, что онт на своих корнях-щупальцах кое-как уплёлся с излюбленного места, сразу поднял с земли лук, отцепил тетиву — она прикреплялась снизу небольшим крючком — и закинул самодельную удочку в самый центр старого пруда. Вдруг сегодня повезёт — рыбка клюнет, так будет славный ужин. Ужин, который пятую сотню лет приходилось готовить в гордом одиночестве.

***

Линдел шёл против ветра и не понимал, куда движется. Вроде бы и дорога знакомая, только голова кружилась и отказывалась давать разумное объяснение пути. Дом, милый дом, он не казался сейчас лучшим пристанищем разбитого духом тела. Дорогие сердцу деревья уже не пели бы приятные мотивы, потому что сердце умерло.
Дорога, кажется, вела в сторону Брока. Линдел ни разу не бывал в тех краях. Говорили, онтам там появляться опасно. Хотя, какая разница: кому нужно дряхлое разумное дерево? Линдел шёл на манящие огни, пробираясь сквозь валежник. Чего искал там? Бури? Или ноги до сих пор сами несли по ватной почве в направлении, известном только им одним?
Передний корень вдруг увяз, потянул за собой остальные, и Линдел понял, что проваливается куда-то под землю. Не ощущая тревоги, он верил лишь, что любовь спасёт. Она узнает, найдёт и вытащит из любой ямы.
А Линдел и так падал в яму. В самом низу торчали острые колья, но они, оставив глубокие царапины, не прошли дальше толстой коры.
Сверху зазвучали незнакомые голоса:
— Кто-то попался, Джон!
— Добей, Вилл!
— Это вроде дерево? Или ужас какой-то…
— Жуткая тварь! Какое, к чёрту, дерево?
— Оно с глазами, Джон! Глянь, ещё шевелится.
— Жахни в него, Пит. Давай, пальни!
— Кидай факел, Вилл, кидай. Он вроде чё-то колдует!
Но Линдел не колдовал. Он распростёр руки в стороны и тихо произнёс:
— Прости, Таурелия… Я люблю тебя.
Сверху слетела горящая ветка, подпалившая сухую листву в волосах. Огонь нашёл благодатную почву для жизни.

***

Наверное, зря она так сегодня поступила с Линделом. Всё-таки столько лет прожили вместе. Пускай не было любви. Пускай чувства не так свежи, но разве выбрала б сейчас она другого старика, того же Лафиана, появись он хоть при параде?
Конечно, нет.
Линдел порой был таким милым, наивным, добрым. Не любить его, даже за странный характер, наверное, нельзя.
Сейчас придёт, и она извинится. Скажет, что любит, как прежде. Что пошутила утром, чтобы тот приревновал. Надо ведь иногда ревновать жену, иначе начнут сторонние мысли появляться… Хотя в округе не так много онтиц, но всё-таки… Всё-таки…
Что-то долго не идёт. Наверняка засиделся у себя там, на Стернице. Как только мошкара не заела ещё? Смешной такой, этот Линдел.
Безобидный.

Ворвётся в дом весна, и зацветёт сиренью
В твоей душе любовь. Тогда поймёшь и ты,
Что прошлой жизни лёд укутан серой тенью,
А новый мир вокруг заполнили цветы.

Наверное, любовь — это не весна, а осень, когда остаёшься один на один со своим прошлым и начинаешь многое понимать…
А цветы — это память. О том, что было и никогда не повторится.
Только почему он не идёт, когда так хочется всё высказать вслух?

Полную версию книги можно найти здесь: https://www.litres.ru/aleksey-lishniy/skazki-unyloy-depressii/