Есаул

Разные варианты из повести. Надо будет собрать все как следует



18+

С чёртом, говоришь? - Мирошниченко задумчиво опёрся на кулак, ну пусть...

- Погоди, - толкнула его рукой Розка, любопытно мне, что там у тебя в повозках такое секретное?

- Не секрет. Только вот ведь какое дело. Сказать то я скажу конечно.

- Ну так чо там?


- Золото. Обыкновенное золото. Драгоценные камни, бриллианты и все в общем то... Тот, четвертый вагон с золотыми запасами Российской империи мы конечно же отцепили, через Екатеринбург уже поняли что не проедем. Город был занят... пришлось изменить маршрут, менять планы, нужны были карты,  это сложно, понимаешь, уходить в сторону, невесть куда,  но в таком случае надо было что то решать. Лучше было утопить в конце концов все в этих болотах или отдать красным. Дальше дороги нет... Я не знал.
Отцепили от... от состава на безымянной станции и погрузили на эти подводы...а потом...

Есаул клонился вбок, на плечо Розке, спал. Усталость сказывалась.
Роза гладила его по небритой щеке, вздыхала аромат мужского тепла, хороший был есаул, молодой. Что ещё надо бабе...
__________

- Просыпайся, белые кажись.- Испугано шепчет Сашка .- Слышь тиикать надо! А, ну комиссар. Савка, проснись!
Савке снился такой вот сон: он у башни ветров, далеко в Крыму где-то.
Стены из ноздреватого ракушечника, белые, матовые, на стене витая надпись. Язык незнакомый. Солнце пробивает сквозь узкие бойницы насквозь. Жарко. Припекает. Полдень.
-
Савку с парторгом Шаровым ведут на расстрел. Ещё троих перед ними ставят к розовой стене. На ней выбоины от пуль.
-
- Ружжжья на изготовку!

Офицерик в наглухо застегнутом френче. Черный френчик, английский такой. А штаны сзаду белые. Смешно. Нет, в самом деле... Форма черная, а штаны галифе как у сороки крылья.

- Товвсь! Цеелься! Пли!

Парни молча падают. Только на белом алым проступает кровь.
Перед ними ряд солдат с винтовками. Эх и плохие у вас ружья, приклады отсюда видать что гнилые. А как вы с такими ружьями воевать собрались? Шарова на вас нет, сволочи. Он хозяйственный, приклады раздобыл бы и вам лаком покрасил. Но где Шаров? Шел только что рядом и нет его.
Офицер белым платком вытирает потный лоб, сдвинув набекрень форменную фуражку.
-
- Станови по трое. Ставь, бог троицу любит.

Как в кошмарном сне всё это. Нет, неправда, не может он, Савка  вот так взять и умереть. Ещё не отвоевана страна, много работы предстоит, а его в распыл.
Можно ведь и сбежать. Издалека доносится голос Шарова: Бежать надо, Комиссар. Тиикать...
 Только душно Савке. Жара. Пить хочется очень. Губы растрескались.
Привиделось ещё напоследок, что не расстреляют его, повесят. На вон тоом дереве, где сова сидит и ворочает глазами. Туда сюда. Туда
-Тикать. А времени нет. Не осталось. На стене в темноте проступают проявляются часы ходики. Так-так, тик-так... Сова ворочает глазами. Время... четыре двадцать утра, стрелки светятся зеленым. И стена бревенчатая, деревенская стена, почерневшая от времени.
-
-Савка, тикать надо, слышшь, комиссар?!

Савка натугой открыл глаза, остатки сна слетают почти мгновенно: темно ещё за окнами, сухо и горячо от белёной кирпичной трубы русской печи, деревянные полати на ней, узкий промежуток, до потолка два вершка, духота.
Спертый воздух. В растянутом чулке на стене справа крупные луковицы. Пучками висит чеснок, пахучие травы. Рядом вповалку спят хозяйские детишки. Рыжая кошка угнездилась в ногах. Подняла голову, глянула желтыми глазищами и дальше кемарить. Ей все равно.

Потихоньку спрыгнул и зевая еще раз взглянул на спящих.
Вот что: оставаться здесь значит подвергнуть опасности эту семью. Мать Марию. Детишек ее. Всех ведь порубают . На сыновей, говорит, очень похожи. Особенно Шаров. Вылитый Славик. .. Вашего возраста они были... А ведь похожи. А может, они?  Так думалось ей, казалось, что... Ведь вернулся однажды Сашка. Вот он. И Славик тоже вместе с ним вернулся. Вот, хотите верьте хотите нет. Как обещал. И он здесь. Говорила она с ними, только не помнят почему то ее. Может контузия, такое бывает, всякое бывает, война ведь. Что память. Главное,  что живы остались. Ну, всяко бывает, на войне. Ну.
Заговаривалась она, это подмечали даже те старухи, что знали её давным давно. Война. У самих кто не пришел, кто ждёт ещё, надеется. Всю оставшуюся жизнь будет ждать. Мать никогда по настоящему не поверит, что дети вперёд ее уйдут, что внуков не дождется. Что год будет проходить за годом, а она будет вздрагивать от каждого шороха и ждать и верить, что вернётся, постучит в окно, здравствуй, мама, вот он  я. А что долго, так ведь то война, мама. Ну, не плачь.
Одежду красноармейцев она спрятала куда-то за баней, в крапиве. Да и  кто туда полезет искать? Крапива там ох какая злая. Пачпорты на сыновей есть. Славка, другой Павел.
Павел, что Савл. На документах фотографиев нету. Сказался кем, так кто проверит? Может, не стоит нервничать и пойти спать дальше? Будь что будет.
Сабельная рана у Савки на плече почти что зажила. Шрам будет, конечно, но жаль что там, под одеждой, не будет видно. Хорошо бы отметина была где-нибудь на щеке как у капитана Блада. Савка про него читал. Книга попала ему случайно, лежала в подсумке у белого офицера. Такого же возраста тот был, как и он. Лет четырнадцати, не больше. Ещё имя его запомнил, на титульном листе, на второй странице: юнкер как там его... Интиллигенция. Впрочем, Савка и сам вроде как...Имя свое Савка не любил. Церковное оно. Ещё из прошлой жизни. Ещё когда служкой был. Тьфу ты пропасть. А еще вдруг вспомнилось, как целился и стрелял тогда, в церковь. Далеко, позади нее солнце выскочило из- за а тучи. Но он терпел, в глазах кололо. Огненные стрелы летели в него, в Савла.
Пустые горячие гильзы из барабана жгли ему ладонь, но он терпел, сжимал руку. Смотрел и не видел церкви. Только слепила глаза жёлтая искорка крестика на ней. Шел мокрый снег, скрадывал расстояние. Далеко, пятьсот метров отсюда в гору. По раскисшей глиняной дороге. Не помогла пушка. Пулеметчик на колокольне пустил в распыл половину его отряда. Остальных вскоре добили подоспевшие белочехи. Ладно. Пусть.
Шаров и он, Пашка уходили потом в леса, позорно, как трусы. Все еще надеясь поквитаться. Рана кровоточила, сабли поломаны, патронов нет. Оставалось или сдаваться и получить пулю или выжить и вернуться... И вот они очутились здесь, не помнил он как вначале в той  избе, а после этой. Та то на краю деревни, одна стена словно опалена огнем. Отчего так?
Была весна, снег мокрый облеплял, мешал идти. Под ногами чавкала глина. Дом на краю какой-то полузаброшенной деревни, ледяная, белая река. В белом женщина вышла навстречу. Казалось ему в горячечном бреду, что его как маленького подхватили, стало очень жарко, ослепительно жарко. Вдруг привиделась полуденница. Два лица у нее было. На одной стороне страшное оно. Как есть страшное. Костяное, а другая половина нормальная.  Сейчас был июнь. Яблоки поспели белый налив и травы по пояс.

- Савка, ну, уходим.
Комиссар задумчиво взглянул на Шарова. Тряхнул головой прогоняя пытаясь забыть. Тот за дощатым столом, хрустит пальцами.
-Шаров, сиди дурак, молчи. Нас погубишь, так её с детьми пожалей. Делай вид как будто мы здесь... свои, местные, мы ее дети, понял? - Савка говорил звенящим шёпотом, но Шаров, дурак такой  не унимался.
-Шаров, скотина! - Возвысил голос комиссар Пашка. Отставить. Панику прекратить. Расстреляю, гадину!
-Давай давай! - Шаров похоже закусил удила, давай, комиссар, ну, расстреливай. Только чем, нагана то нет. Нету нагана. Так то, понял? Иии И я никто. Нет у нас ничего. Ладно, короче, я тикать огородами и в лес, а ты как знаешь.
- Стой, гадина! - Пашка заскрипел зубами, пытаясь удержать его за исподнее.
- Пусти, комиссар! - Шаров уже взялся за ручку двери. Зубы его чакали, пусти, ну!
Навстречу ему шагнул рослый в плечах казак с винтовкой наизготовку.
- Кто такие? Зачем здесь?
Шаров заикался, что-то лепетал.
Хозяева, не видишь что ли. - Пашка ответил ровно, как подобает: ну, хозяева! Не видишь что ли. Брат это мой. Падучая у него. Ненормальный. Больной. Дурак одним словом. Пачпорты достать?

-Ладно, - махнул рукой казак, - нехай, поверю. Послали вот дома проверить, вот и хожу теперя. Ладно, бывай, паря.
Он осторожно закрыл двери.

- Никого, - донеслось снаружи.
- Деревенские толь. Да я знаю, чего уж там. В стогах надо пошукать, может тама.
- Да нет там никого. Красные себе пятки смазали и за Урал сбегли.
- Ну лады, тогда спать столь? Сил нет, айда до дому, я там хату себе присмотрел с одинокой...
- Та всё щас одинокие.
- Ну а я чо говорю. Если бы не чертов есаул...
- Он как носом чует. Смотри, если проглядели кого, головы сымет.

- Не от сам подумай Федька или как там тебя?

- Федул я, запомнить уже мог. Вторую неделю впереди идём, перед отрядом.

- Ну, Федул... Чего губы раздул. Чего спужалси? Они только к вечеру будут. До вечера и безногий в лес убежит. Так что, айда на боковую.

Через запотевшем оконце брезжит рассвет. Хруст камешков, чавканье глины, от уходящих к другому дому казаков.
 -Пронесло, - послышалось Савке, - пронесло, комиссар. Уходить всё равно надо, слыхал, про отряд говорили, вечером, вроде как прибудут.
Шаров вдруг сорвался с места и выскочил в холодные сени. Савка зевая как был босиком, в серой холщовой рубахе до колен пошел за ним. Туалет был за баней, аккурат возле крапивой все заросло, только тропинка в ширину руки.На улице было зябко. А днём жара будет, пеклище.

На речку бегали с хозяйскими ребятишками купаться, совсем по обвыклись за эти дни. Никто и не спрашивал кто да откуда. Савка уж клинья стал подбивать к девицам из соседских. Ну, как солнце садиться то и пропадал часа на два на три. Шаров был другого плана. У меня невеста есть и все тут. Однолюб и весь сказ.
- Дурак ты ей-богу, дурак! - Говорил Федул другому казаку, да какие сейчас в этих деревнях парни да ещё призывного возраста. Про дурака вроде тебя я не спорю, его не тронули, а второй что,  если руки ноги целые, не хромает, да ежели и хромает, рассуждал он сам с собой, то один черт загребли бы. Война то когда мирова закончилась? В осьмнадцатом? То-то же. Года не прошло, а красные, а белые, зелёные опять же. Черносотенцы, бандиты всякие, - нет, надо пройти проверить ещё раз. Пачпорта, говоришь, показывал?

- Не. Сказывал что есть, я и поверил... Да ты сам посуди, станут ли красные дожидаться? Или спрятались бы где да свинчаткой влепили уже.

- Я вот те сам нагайкой щас. Влеплю. Век будешь помнить.
- Не ты поосторожнее. Я вот тебя постарше буду, я где добрый, а где за себя постоять смогу. Смотри, заломаю!

Шаров охнул и перемахнув через плетень за баней низко склонясь пробежал до стогов сена. За ними стылое белесое от тумана поле, дальше река. От нее и шел,  низко стелясь. над полем хладный туман.  Место открытое. Пристрелят. Как пить дать. Сам не зная зачем, Савка побежал следом и с размаху заскочил, зарылся в сено головой через  лаз проделанный ребятишками. Стог в холодные ночи как шалаш. Вокруг тебя пряное тепло, травный запах. Вверху егозился Шаров сыпалось на голову сено, пыльца наверное. Захотелось чихнуть. Но чу! Замри, - приказал себе Савка. Где-то поблизости шли те двое. Голоса глухими кажутся.
- Что, в тумане мы искать должны? Смотри как туман поднялся. Вроде был по колено, а здесь уже в пояс.
- Смотри, Федька, как бы не снасиловала тебя водяница. Есть такая, сказывают. Вон, был такой заморыш один в отряде, так он приноровился по утрам рыбу штанами ловить. Федул в ответ хохотнул. Поперхнулся. Замер. Никак поет кто?
- Да не, показалось, Федь, айда отседова. Чудно здесь, домовину кажись видел ейну в тумане. В три бревна домовина, хоронят их так. Утопленниц энтих.
Возле Савки завозился кто-то, высунул кудлатую голову с венком из васильков. Хозяйская девчушка. Полинка. Виновато улыбается спросонок щербатым ртом. На нижней губе болячка. В руках нехитрая серая кукла из куска холста. Савка шёпотом сказал: - Ты чего, Полька здесь прячешься? Мамка обыскалась вчера, где, говорит наша то. А ты вот где... тихо, молчок. Там плохие. Как уйдут, беги в дом. Полинка зевала, видно заигралась вчера до поздна в поле у реки да в стоге и уснула.
- Стог вот этот проверим и пойдем, - сказал снаружи Федул, штык к винтовке то пристав. Так вернее будет.
- Да нет там никого.
- Нет так нет. Уйдем значит... - Глухо щёлкнул металл присоединяемого штыка. Это трехгранный, узкий как стилет, с канавкой на одной стороне. У него длина в руку. Да сама винтовка итого метра полтора, два. Попадет - проткнет насквозь. Вдобавок сабли. Тыкали казаки наобум, попадет не попадет.
Савке стог казался большим. Он больше больше комнаты. Если в самом низу, да ещё в центре, то может и не достанет...Вжих. Вжих. Возле лица Савкиного проткнул сено блестящий штык. Замер на секунду так, что видно полоски зелёного сока, слышен запах мокрого железа. Вжжих! Ай...Наверху обмякло тело парторга Шарова. Вверху стог сужался и штык прошел аккуратно, меж ребер, как скальпель хирурга, как неотвратимый рок. Иногда время замедляется, останавливается настолько, что за граны времени успеваешь взвесить и обдумать многое.
Тогда Савка, спасая себя и девочку быть может что вернее всего, выскочил и бросился бежать туда, в туман, который был ему теперь по плечи и вскоре скрыл его с головой. Вслед грянул выстрел, потом ещё. Раскатилось эхо, вернулось с того берега дуплетом. В белую как молоко пелену идти искать было ох как боязно. Вдобавок то, что в сене завозился ещё кто-то.Казак сунул в лаз руку: - чорт, кусается.
Однако же вытащил на свет божий чертёнка. Чумазую девчонку лет пяти, сказывай, стерва, почто кусаешься, кто убег, говори, ну! Он встряхнул ее.
- Пусти, сотона, аспид, - В спину ему уперлись блестящие как и штык вилы.
- Хто?
- Мать.
- Ну ежели мать, то забирай дитя... Мать, слышь, а кто убег то?
Та прижимая к себе ребенка, сказала спокойно: сын. Пашка. Он за братом старшим ну, после того как вы ушли пошел искать его. Старшенький то больной у меня, нервный. Испужался...
- Испужался? Ну-ну. - Федул поддел шашкой верхушку стога, сунул туда руку. - Иди, помогай Панкрат, ну, чего стоишь рот раззявил, один я должен... Никак человека убили? Или что...
- А ну, мать, гляди, твой сын не твой? Белое исподнее на Шарове окрашивалось розовым. Он был мертв уже несколько минут, голова болталась, Федул и Панкрат выволокли его и положили на разбросанное сего. Федул внимательно смотрел на Марию, назвавшуюся матерью. Быть может ей и впрямь казалось что это был ее сын никто не мог сказать наверняка. Панкрат снял кубанку с синим околышем и смял в руке, неужто я его так, а Федька? Неужто... Рука его замерла, хотел он перекреститься и не смог. Мешало что то, сомневался, а может, это все же красные, а, Федь, второй то убег? А, зачем убег?
Мария словно обезумела, гладила распростертое тело, вот строчка, штопочка ровная, нитки те самые, это три года назад, вернулся, а на нижней рубахе слева разорвано. И вот надо же казак, стервец, опять шашкой что ли? Ведь первенец это мой. Ходила с маленьким, берегла, лелеяла. И вот, не устерегла, не успела. Чуть-чуть не успела. Глаза заполонили слезы, а руки всё шарили по ломкой траве, траве ли? Сено разбросали, зачем? Обернулась, глаза в глаза глянула. Наконец нашла что искала. Выпрямилась, загородила собой Сашеньку, вилы выставила вперёд. Аспиды, будьте вы прокляты, будь проклято вечно это место! - Говорила это в сердцах, зло, с ненавистью, проклинал всю округу навеки вечные, обрекая не умирать, но и не жить, под быстро светлеющим небом стояли они среди тумана, разбросанного сена с распростертым крест-накрест руками тела посередине круга.

Далеко, на той стороне реки плеснула вода.- Рыба должно быть сом озоровал, ел спящих лягушек, да ветер потихоньку рябил притихшую воду. Разгонял ветер туман, прижимал к земле, превращал его в хрустальные капли.

Сотенный отряд есаула Мирошниченко въехал в село со стороны погоста ближе к вечеру. Две дороги у сел обычно было вкруг села или на погост. Дальше было болото, топь трясина.
Отряд сбился с пути видимо, кружил по округе, верстовой столб на дороге нарочито развернули что ли не в ту сторону, от села, на кладбище что ли. Да не привыкать. За два года стольких отправили на тот свет, что погост, что дом родной уже и не отличишь.
Сам Мирошниченко ехал позади отряда, понурившись, отпустил поводья, стегал по голенищу сапога сорванной вицей и первый дом в конце села и не заметил.
На скамье возле изгороди сидели две закадычные подруги. Погодки, хохотушки, палец в рот таким не клади. Засмеют обхохочут. Только что из баньки. Было уже не жарко, солнце сходило за горизонт, пряталось за реку и лес. Одна сказала что-то другой, заливисто засмеялась. Мимо них ехал обоз в две лошади с чем то тяжёлым, накрытым зелёным брезентом, впереди него четверо казаков в черных одеждах. Все в черном, словно вороны.
Хромовые сапоги, ремни портупеи, бурки, черные же папахи. Сидели на конях ровно, не шелохнувшись, на них и не взглянули, словно и нет их тут. За обозом опять такие же и снова обоз. И так несколько раз. Кони фыркали, хотели пить, тянули морды к реке, но есаул не позволил.
У церкви спешиться, - неслось по рядам, к церкви. У церкви привал.
Одна из девиц чернявая молодуха, ещё не рожавшая, Розка, красивая татарка, небрежно потянула платок накинутый на голые плечи, обнажая грудь и живот.
- Ты чо, Розка, округлила глаза подруга, с ума что ли сошла?
- А чо мне?!- С вызовом бросила Розка, я могу в пляс в таком виде, хочешь?
- Ссядь дура, успокойся.








14+

Пашке было видно все в тени. Было нежарко. Нормально было. Можно убежать, никто ведь и не узнает, но последней подвели к омуту ту девчонку. Матери у нее уже нет, так что заступиться за нее
некому.
Кроме Пашки. Хотелось ему убежать и жить хотелось. Ни о чем не думать. Прорываться к своим быть может. Бить белых, черносотенцов, бандитов, нигилистов, устанавливать власть повсюду...
Крутил он в руках матерчатую голубую звезду, ту самую что на буденовке пришита. И так и эдак крутил.
Видать плохо пришита и так плохо и по другому тоже плохо... нитка что ли наверное лопнула, потому что Пашка нахлобучив серую буденовку и крепко зажав звезду в кулаке шагнул из тени: Зачем же ты так, Петр... - смотри, я сам пришел. Отпусти ее.
-
- Ну раз пришел, делать нечего. Пусть живёт. Фрол. Развяжи.
Мирошниченко подтянутый, светловолосый, красивый. Как ангел карающий с небес спустился, чтобы покарать его, Савку.
- Значит ты теперь комиссар?
-
- Значит так.
-
- Церквей много пожег? Савл.
-
Оставь, Петр, у меня руки по локоть в крови, расстреливай если хочешь. Мне теперь все равно.

- Всё равно? - Мирошниченко смотрел удивлённо. - Но как же власть советов, ты ведь за нее боролся.
 Вот, смотри, ты ведь за этим шел, власти обещал принести. А я другой обещал, прежней. Сберечь обещал. Схоронить до поры до времени. Только видишь как выходит. Пути разные, а цель всего одна. Золото. Всем нужно золото.- Мирошниченко приподнял край брезента на одной из подвод, открыл зеленый ящик из-под бомб или снарядов должно быть. Россыпи алмазов, камней, золотых украшений сверкали на солнце. Было это все великолепие нужно одним ради славы и богатства и приносило разор и горе другим. - Много горя, - сказал Мирошниченко. Каждая вещица, каждый камешек полит кровью. Знаешь ли ты сколько раз переходило это из рук в руки? Срывалось, перепрятывалось, скольким людям разбивали головы за эти вещицы?!

Пашка молчал. Думал. Быть может это не приходило ему в голову, шел за золотом потому что так надо было. Богатство презирал, потому что так надо было. А сейчас... все равно
-
- Мы обещали разрушить все до основания. Так надо.
-
- Ну так и без тебя разрушат. Ты свою задачу выполнил. Золото нашел.
- Расстреливай, - повторил Пашка, -мне незачем жить. Кто придут следом за мной они  отомстят.
-
- Отомстят. Значит и здесь кровь за кровь... Ну что ж. Фрол, веди этого комиссара на расстрел. Туда, к стене ставь.

Пашка крепко зажмурил глаза.

В ночном лесу догорал костер.
Генка сидел рядом. Идти в темный лес было боязно.
Сбоку неслышно подошёл парень в белой холщевой рубахе и штанах.
Бросил в костер охапку хвороста.
Босиком, видно привык так.
Улыбнулся, коснулся плеча, пожал руку. Горячая. Крепкая такая ладонь, словно тиски сжали.

Пашка стоял запрокинув голову, смотрел в небо. Позади него спину ему грела белая стена церкви, а в свете вечереющего неба, лучи окрашивали ее розовым.
- Отставить, приказал Мирошниченко. - Бог троицу любит. Так что. Ты вот что... Фрол веди ка его к тому древу. Подвесишь как полагается. Только смотри, чтобы руки ноги как следует привязал. А то прошлый комиссар сам спуститься смог. Или кто помог? Смотри у меня. Приду, проверю.
- Ну, идём, чего застыл, сказал Фрол. В небо загляделся? Погоди, успеешь. В небо то. Вначале повиси.
Фрол ворчал, привязывал Пашку к перекладине руки кожаными ремешками, проверил, туго ли стянуты лодыжки.

Шел Пашка по ночному лесу неслышно, лес был родным, каждая травинка знакома. Лось наклонил голову, выпрашивая соль. А ещё у него на боку кровянела большая рана. - Ну что же ты, так неосторожно, Димка? На дорогу выскочил... Погоди, вот сейчас поправим.
Сохатый шумно дышал, лизал протянутый кубик соли. Пашка другой рукой оглаживал бок лося, обернулся, шикнул на сердитую Настьку Прорву с вицей в руке. - Брысь, Настька, или иди вон к костру, погрейся. С Генкой поговоришь. Отвыкла поди?
У Настьки в другой  руке был оторванный подол белого свадебного платья.
Сама не зная почему, она вдруг успокоилась. Былое не вернёшь, - сказал Пашка
Неожиданно для себя она протянула ладонь и погладила лося по горбатой хребтине. Перевязывать она умела. В школе как учили.

- Умница, - похвалил Пашка, - ты простишь и тебя простят. Так кажется, а лось Димка?

-Время для нас не важно, - объяснил Генке солдат с перевязанной головой. Считай что его просто нет. Важно простить тех кого ты ненавидишь. Тогда может все и образуется... Только сложно это все. Не все понимают.

Вот видишь, Настька сколько уж лет простить не может. Только сейчас... И что на нее нашло. Гляди, старик.

Солнце уже ушло за реку. Стало почти темно. Только горел огонек цыгарки сидящего Фрола.
К сухому дереву подошёл Панкрат. Помялся, наконец сказал: - парня то снять надобно. До заката ещё не сняли. Нельзя так.
-
- Да мне то что, - ответил Фрол. - Сымай. Теперь уже все равно.
- Вот оно как, значит, - сказал Панкрат уже мёртвому Пашке, - ты, комиссар не серчай. Ну приказали. Так что теперь.
Распяли тебя так может на то причина веская. Мне вот как тот поп объяснил? Нет прощения ни мне ни тебе, ни вот ему, потому как заповеди почитай все что есть нарушили. А без покаяния умирать что то совсем невесело.
Так что теперь делать. Фрол, дай огоньку.
Костер из небольшой охапки хвороста ярко вспыхнул, осветив лица. На расжатой ладони Пашки лежала синяя звезда.
- Утром схороним, - решил Фрол, ты его за дерево снеси. Утром.
Он взял упавшую звезду с Пашкиной буденовки и бросил ее в огонь.
Было ему невесело. Тяжело на душе как то. Душно.
Где-то неподалеку казаки затянули песню. Фрол вполголоса подпевал.
-
Со стороны реки, как и всегда поднялся лёгкий туман, плескала вода. За рекой хрумкал ветками лось. Да сверкали жёлтые огоньки.

Вдалеке, через реку загорелись жёлтые огоньки.
- Похоже, волки.- Генка снял с берёзового сучка двухстволку. Хорошее, фирмы зауэр. Переломил пополам, привычно вогнал патрон. Второй. Щёлкнул, закрыл обратно, положил на колено.
- Не бойся, - сказал Пашка. Это не волки. Здесь волков уже давно нет. Это студенты, в магазин ходили в деревню. Заплутали верно немного в темноте. Бывает.
С того берега реки доносилась песня и Пашка потихоньку подпевал.
- Песня какая-то незнакомая, - сказал Генка. Ни разу не слышал.
- Обычная, - ответил Пашка. - Фронтовая. Была такая в двадцатые годы. Тогда. Золотой огонек.
-
- Щелкали прогоревшие сучья, угли тускло светились. Подходили студенты, шумно здоровались с Пашкой, кто-то притащил котелки, привычно пожурил Генку, что тот не набрал воду и не натаскал веток для костра.
- Да идите вы... за водой сами, - огрызнулся Генка, но взглянув на Пашку, молча глядевшего в огонь, поплелся с котелками на реку.















- Просыпайся, белые кажись.- Испугано шепчет Сашка .- Слышь тиикать надо! А, ну комиссар. Савка, проснись!
Савке снился такой вот сон: он у башни ветров, далеко в Крыму, стены из ноздреватого ракушечника, белые, матовые, на стене витая надпись. Язык незнакомый. Солнце пробивает сквозь узкие бойницы насквозь. Жарко. Припекает. Полдень.
-
Савку с парторгом Шаровым ведут на расстрел. Ещё троих перед ними ставят к розовой стене. На ней выбоины от пуль.
-
- Ружжжья на изготовку!
Офицерик в наглухо застегнутом френче. Черный френчик, английский такой. А штаны сзаду белые. Смешно. Нет, в самом деле. Форма черная, а штаны галифе как у сороки крылья.
- Товвсь! Цеелься! Пли!
Парни молча падают. Только на белом алым проступает кровь.
Перед ними ряд солдат с винтовками. Эх и плохие у вас ружья, приклады отсюда видать что гнилые. И как вы с такими ружьями воевать собрались? Шарова на вас нет, сволочи. Он хозяйственный, приклады раздобыл бы и вам лаком покрасил. Но где Шаров? Шел только что рядом и нет его.
Офицер белым платком вытирает потный лоб, сдвинув набекрень форменную фуражку.
-
- Станови по трое. Ставь, бог троицу любит.
Как в кошмарном сне всё это. Неправда, не может он так вот взять и умереть. Ещё не отвоевана страна, много работы предстоит, а его в распыл.
Можно ведь сбежать. Издалека доносится голос Шарова: Бежать надо, Комиссар. Тикать. Только душно. Жара. Пить хочется очень. Губы растрескались.
Привиделось ещё напоследок, что не расстреляют его, повесят. На вон тоом дереве, где сова сидит и ворочает глазами. Туда сюда. Туда
-Тикать. А времени нет. Не осталось. На стене в темноте появляются часы ходики. Тик-так, тик-так... Сова ворочает глазами. Время четыре двадцать утра, стрелки светятся зеленым. И стена бревенчатая, деревенская, потемневшая от времени.
-
-Савка, тикать надо, слышиишь, комиссар?!

Савка натугой открыл глаза, остатки сна слетают почти мгновенно: темно ещё за окнами, горячо от белёной кирпичной трубы русской печи, деревянные полати на ней, узкий промежуток, до потолка два вершка, духота.
Спертый воздух. В растянутом чулке на стене справа крупные луковицы. Пучками висит чеснок, пахучие травы. Рядом вповалку спят хозяйские детишки. Рыжая кошка угнездилась в ногах. Подняла голову, глянула желтыми глазищами и дальше кемарить. Ей все равно.
Потихоньку спрыгнул и зевая взглянул на спящих.

Вот что: оставаться здесь теперь это изначит подвергнуть опасности эту семью. Женщина добрая душа, сказала что не выдаст. Но все же. Сойдёте, сказала за сыновей. Двоих на войну два года назад тому на фронт проводила. Вашего возраста они были... А ведь похожи. А может, это они? Так думалось ей. Ведь вернулся однажды Сашка. Вот он. И Славик тоже вернулся. Вот, хотите верьте хотите нет. Как обещал. И он здесь. Говорила она с ними, только не помнят почему то ее. Может контузия, такое бывает, всякое бывает, война ведь. Что память. Главное что живы остались. Ну всяко бывает, на войне. Ну.
Заговаривалась она, это подмечали даже те старухи, что знали её давным давно. Война. У самих кто не вернулся, кто ждёт ещё, надеется. Всю оставшуюся жизнь будут ждать. Мать никогда по настоящему не поверит, что дети вперёд ее уйдут, что внуков не дождется. Что год будет проходить за годом, а она будет вздрагивать от каждого шороха и ждать и верить, что вернётся, постучит в окно, здравствуй, мама, я вернулся. Что долго, так ведь война, мама. Ну, не плачь.

Одежду красноармейцев она спрятала куда-то за баней, в крапиве. Ну кто туда полезет искать? Пачпорты на сыновей есть. Сашка, другой Павел.
Павел, что Савл. На документах фотографиев нету. Сказался кем, так кто проверит? Может не стоит нервничать и пойти спать дальше? Будь что будет.
Сабельная рана у Савки на плече почти что зажила. Шрам будет, конечно, но жаль что там, под одеждой, не будет видно. Хорошо бы отметина была где-нибудь на щеке как у капитана Блада. Савка про него читал. Книга попала ему случайно, лежала в подсумке у белого офицера. Такого же возраста тот был, как и он. Лет четырнадцати, не больше. Ещё имя его запомнил, на титульном листе, на второй странице: юнкер как там его... Интиллигенция. Впрочем, Савка и сам вроде как...Имя свое Савка не любил. Церковное оно. Ещё из прошлой жизни. Ещё когда служкой был. Тьфу ты пропасть. Он вспомнил, как целился и стрелял тогда.
Пустые горячие гильзы из барабана жгли ладонь, но он терпел, сжимал ладонь. Смотрел и не видел церкви. Только слепила глаза жёлтая искорка крестика на ней. Шел мокрый снег, скрадывал расстряние. Далеко, пятьсот метров отсюда в гору. По раскисшей глиняной дороге. Не помогла пушка. Пулеметчик на колокольне пустил в распыл половину его отряда. Остальных вскоре добили подоспевшие белочехи. Ладно. Пусть.

Шаров и он, Пашка уходили в леса, позорно, как трусы. Да и не было сил. Рана кровоточила, сабли сломаны, патронов нет. Оставалось или сдаваться и получить пулю или выжить и вернуться... И вот они здесь, не помнил он как очутились в этой избе на краю деревни.
Была весна, снег мокрый облеплял, мешал идти. Под ногами чавкала глина. Дом на краю какой-то полузаброшенной деревни, ледяная, белая река. Женщина вышла навстречу. Казалось ему в горячечном бреду, что его как маленького подхватили, стало очень жарко, ослепительно жарко. Вдруг привиделась полуденница. Два лица у нее было. На одно лучше не смотреть. Страшное оно. Как есть страшное. Сейчас был июнь. Яблоки поспели белый налив и травы по пояс.
-Савка, ну, уходим.
Комиссар задумчиво взглянул на Шарова. Тряхнул головой прогоняя пытаясь забыть.
-Сиди дурак, молчи. Нас погубишь, её пожалей. Делай вид как будто мы здесь родились. Мы ее дети, понял? - Савка говорил звенящим шёпотом, но Щапов, дурак не унимался.
-Шаров, скотина! - Возвысил голос комиссар Пашка. Отставить. Панику прекратить. Расстреляю, гадину!
-Давай давай! - Шаров похоже закусил удила, давай, комиссар, ну, расстреливай. Только чем, нагана то нет. Нет нагана. Так то, понял? И я никто. Нет у нас ничего. Ладно, короче, я тикать огородами и в лес, а ты как знаешь.
- Стой, гадина! - Пашка заскрипел зубами, пытаясь удержать его за исподнее.
- Пусти, комиссар! - Шаров уже взялся за ручку двери. Зубы его чакали, пусти, ну!
Навстречу ему шагнул рослый в плечах казак с винтовкой наизготовку.
- Кто такие? Зачем здесь? Шаров заикался, что-то лепетал.
Пашка ответил ровным голосом: хозяева! Не видишь что ли. Братья. Он только головой страдает. Ненормальный. Больной. Дурак одним словом. Хочешь пачпорта достану?
-Ладно, - махнул рукой казак, - поверю. Послали дома проверить, вот и хожу. Ладно, бывай, шутничок.
Он осторожно закрыл двери. - Никого, - донеслось снаружи. Деревенские толь. Да я знаю, чего уж там. В стогах надо пошукать, может тама.
- Да нет там никого. Красные себе пятки смазали и за Урал убегли.
- Ну лады, тогда спать столь? Сил нет, айда до дому, я там хату себе присмотрел с одинокой...
- Та всё сейчас одинокие.
- Ну а я чо говорю. Если бы не чертов есаул...
- Он как носом чует. Смотри, если проглядели кого, головы снимет.
- Не от сам подумай Федька или как там тебя.
- Федул я, запомнить уже мог. Вторую неделю впереди идём, перед отрядом.

- Ну Федул... Чего губы раздул. Чего спугался? Они только к вечеру будут. До вечера и безногий в лес убежит. Так что, айда на боковую.
Через запотевшем оконце брезжит рассвет. Хруст камешков, чавканье глины, от уходящих к другому дому казаков -Пронесло, слышалось Савке, - пронесло, комиссар. Уходить всё равно надо, слыхал, про отряд говорили, вечером, вроде как прибудут. Щапов вдруг сорвался с места и выскочил в холодные сени. Савка зевая как был босиком, в серой холщовой рубахе до колен пошел за ним. Туалет был за баней, аккурат возле крапивой все заросло, только тропинка в ширину руки.На улице было зябко. А днём жара будет, пеклище.

На речку бегали с хозяйскими ребятишками купаться, совсем по обвыклись за эти дни. Никто и не спрашивал кто да откуда. Савка уж клинья стал подбивать к девицам из соседских. По вечерам как солнце садиться пропадал часа на два на три. Щапов был другого плана. У меня невеста есть и все тут. Однолюб и весь сказ.
- Дурак ты ей-богу, дурак! - Говорил Федул другому казаку, да какие сейчас в этих деревнях парни да ещё призывного возраста. Про дурака вроде тебя я не спорю, его не тронули, а второй если руки ноги целые, не хромает, да ежели и хромает, рассуждал он сам с собой, то один черт загребли бы. Война то когда мировая закончилась? В восьмнадцатом? То-то же. Года не прошло, а красные, а белые, зелёные опять же. Черносотенцы, бандиты всякие, - нет, надо пройти проверить ещё раз. Пачпорта, говоришь, показывал?

- Не. Сказывал что есть, я и поверил... Да ты сам посуди, станут ли красные дожидаться? Или спрятались бы где да свинчаткой влепили уже.
- Я вот те сам нагайкой щас. Век будешь помнить.
- Не ты поосторожнее. Я вот тебя постарше буду, я где добрый, а где за себя постоять смогу. Смотри, заломаю!
Щапов охнул и перемахнув через плетень за баней низко склонясь пробежал до стогов сена. За ними было поле, дальше река. От нее стелился над полем хладный туман. Место открытое. Пристрелят. Сам не зная зачем, Савка побежал следом и с размаху завернул в лаз проделанный ребятишками. Стог в холодные ночи это как шалаш. Вокруг тебя пряное тепло, травный запах. Вверху егозился Щапов, сыпалось на голову сено, пыльца наверное. Захотелось чихнуть. Но чу! Замри, - приказал он себе. Где-то поблизости шли те двое. Голоса глухими кажутся.
- Что, в тумане мы искать должны? Смотри как поднялся. Вроде был по колено, а здесь уже в пояс.
- Смотри, Федька, как бы не снасиловала тебя водяница. Есть такая, сказывают. Вон, был такой заморыш один в отряде, так он приноровился по утрам рыбу штанами ловить. Федул в ответ хохотнул. Поперхнулся. Замер. Никак поет кто?
- Да не, показалось, Федь, айда отседова. Чудно здесь, домовину кажись видел ейну в тумане. В три бревна домовина, хоронят их так. Утопленниц энтих.
Возле Савки завозился кто-то, высунул кудлатую голову с венком из васильков. Хозяйская девчушка. Полинка. Виновато улыбается спросонок щербатым ртом. На нижней губе болячка. В руках нехитрая серая кукла из куска холста. Савка шёпотом сказал: - Ты чего, Полька здесь прячешься? Мамка обыскалась вчера, где, говорит наша то. А ты вот где... тихо, молчок. Там плохие. Как уйдут, беги в дом. Полинка зевала, видно заигралась вчера до поздна в поле у реки да в стоге и уснула.

- Стог вот этот проверим и пойдем, - сказал снаружи Федул, штык к винтовке то пристав. Так вернее будет.
- Да нет там никого.

- Нет так нет. Уйдем значит... - Глухо щёлкнул металл присоединяемого штыка. Это трехгранный, узкий как стилет, с канавкой на одной стороне. У него длина в руку. Да сама винтовка итого метра полтора, два. Попадет - проткнет насквозь. Вдобавок сабли. Тыкали казаки наобум, попадет не попадет.
Савке стог казался большим. Он больше больше комнаты. Если в самом низу, да ещё в центре, то может и не достанет...Вжих. Вжих. Возле лица Савкиного проткнул сено блестящий штык. Замер на секунду так, что видно полоски зелёного сока, слышен запах мокрого железа. Вжжих! Ай...Наверху обмякло тело парторга Щапова. Вверху стог сужался и штык прошел аккуратно, меж ребер, как скальпель хирурга, как неотвратимый рок. Иногда время замедляется, останавливается настолько, что за граны времени успеваешь взвесить и обдумать многое.
Тогда Савка, спасая себя и девочку быть может что вернее всего, выскочил и бросился бежать туда, в туман, который был ему теперь по плечи и вскоре скрыл его с головой. Вслед грянул выстрел, потом ещё. Раскатилось эхо, вернулось с того берега дуплетом. В белую как молоко пелену идти искать было ох как боязно. Вдобавок то, что в сене завозился ещё кто-то.Казак сунул в лаз руку: - чорт, кусается.
Однако же вытащил на свет божий чертёнка. Чумазую девчонку лет пяти, сказывай, стерва, почто кусаешься, кто убег, говори, ну! Он встряхнул ее.
- Пусти, сотона, аспид, - В спину ему уперлись блестящие как и штык вилы.
- Хто?
- Мать.

- Ну ежели мать, то забирай дитя... Мать, слышь, а кто убег то?
Та прижимая к себе девушку, сказала спокойно: сын. Пашка. Он за братом старшим ну, после того как вы ушли пошел искать его. Старшенький то больной у меня, нервный. Испужался...

- Испужался? Ну-ну. - Федул поддел шашкой верхушку стога, сунул туда руку. - Иди, помогай Панкрат, ну, чего стоишь рот раззявил, один я должен... Никак человека убили? Или что...
- А ну, мать, гляди, твой сын не твой? Белое исподнее на Щапове окрашивалось розовым. Он был мертв уже несколько минут, голова болталась, Федул и Панкрат выволокли его и положили на разбросанное сего. Федул внимательно смотрел на Марию, назвавшуюся матерью Щапова. Быть может ей и впрямь казалось что это был ее сын никто не мог сказать наверняка. Панкрат снял кубанку с синим околышем и смял в руке, неужто я его так, а Федька? Неужто... Рука его замерла, хотел он перекреститься и не смог. Мешало что то, сомневался, а может, это все же красные, а, Федь, второй то убег? А, зачем убег?

Мария словно обезумела, гладила распростертое тело, вот строчка, штопочка ровная, нитки те самые, это три года назад, вернулся, а на нижней рубахе слева разорвано. И вот надо же казак, стервец, опять шашкой что ли? Ведь первенец это мой. Ходила с маленьким, берегла, лелеяла. И вот, не устерегла, не успела. Чуть-чуть не успела. Глаза заполонили слезы, а руки всё шарили по ломкой траве, траве ли? Сено разбросали, зачем? Обернулась, глаза в глаза глянула. Наконец нашла что искала. Выпрямилась, загородила собой Сашеньку, вилы выставила вперёд. Аспиды, будьте вы прокляты, будь проклято вечно это место! - Говорила это в сердцах, зло, с ненавистью, проклинал всю округу навеки вечные, обрекая не умирать, но и не жить, под быстро светлеющим небом стояли они среди тумана, разбросанного сена с распростертым крест-накрест руками тела посередине круга
Далеко, на той стороне реки плеснула вода.- Рыба должно быть сом озоровал, ел спящих лягушек, да ветер потихоньку рябил притихшую воду. Разгонял ветер туман, прижимал к земле, превращал его в хрустальные капли.


Сотенный отряд есаула Мирошниченко въехал в село со стороны погоста ближе к вечеру. Две дороги у сел обычно было вкруг села или на погост. Дальше было болото, топь трясина.
Отряд сбился с пути видимо, кружил по округе, верстовой столб на дороге нарочито развернули что ли не в ту сторону, от села, на кладбище что ли. Да не привыкать. За два года стольких отправили на тот свет, что погост, что дом родной уже и не отличишь.
Сам Мирошниченко ехал позади отряда, понурившись, отпустил поводья, стегал по голенищу сапога сорванной вицей и первый дом в конце села и не заметил.

На скамье возле изгороди сидели две закадычные подруги. Погодки, хохотушки, палец в рот таким не клади. Засмеют обхохочут. Только что из баньки. Было уже не жарко, солнце сходило за горизонт, пряталось за реку и лес. Одна сказала что-то другой, заливисто засмеялась. Мимо них ехал обоз в две лошади с чем то тяжёлым, накрытым зелёным брезентом, впереди него четверо казаков в черных одеждах. Все в черном, словно вороны.
Хромовые сапоги, ремни портупеи, бурки, черные же папахи. Сидели на конях ровно, не шелохнувшись, на них и не взглянули, словно и нет их тут. За обозом опять такие же и снова обоз. И так несколько раз. Кони фыркали, хотели пить, тянули морды к реке, но есаул не позволил.
У церкви спешиться, - неслось по рядам, к церкви. У церкви привал.
Одна из девиц чернявая молодуха, ещё не рожавшая, Розка, красивая татарка, небрежно потянула платок накинутый на голые плечи, обнажая грудь и живот.
- Ты чо, Розка, округлила глаза подруга, с ума что ли сошла?
- А чо мне?!- С вызовом бросила Розка, я могу в пляс в таком виде, хочешь?
- Ссядь дура, успокойся.
- А что они не смотрят даже? Гляди, хоть бы один повернул голову, как мертвые всё. Не могу я, Галька, не могу так. Где мой то? Не знаешь!? А я вот знаю где. Там, на погосте. Убили его. Нет, нетууу... - выла Розка, - не успела даже пообниматься с ним. Забрали. Мне рожать скоро надо, а как я одна без него жить буду?
У Розки был живот, на сносях что ли, не разобрать. Намахнула наливки после бани, обычное для татарки дело. Галька накинула ей на плечи шаль, угомонись. Вон их сколько, выбирай. А то что не глядят, то верно порядок такой.
- Ну... пусть порядок. Нам то что. Пойдем, чо ли поглядим зачем приехали, что привезли. Может что и перепадёт. Она поднялась, шаль опять слетела. Ну, пошли?
- Оденься вначале.
Последним в отряде ехал есаул. Он оглянулся и спешившись, подошёл к девушкам. - Как село называется, дивчины?
- А там должно быть написано, на заборе, - хохотнула Розка, - не видал?
- Не видал, - спокойно сказал Мирошниченко, он взглянул в черные Розкины глаза. И канул в омут должно быть, - подумала Галка. Завидовала она Розке, чернобровой, с цветом вороного крыла волосами. Красивой донельзя. - Сама Галка была невыразительной, бледной, с белесыми глазами, белобрысый, щербатой, да ещё конопатой. Немного, правда, но с Розой Розкой не сравнить.
Глаза у Мирошниченко были светлые, почти белые. Такие люди, с выцветшей радужкой встречаются редко, гораздо реже чем в тех местах откуда он был родом.
- Чудное, - с ударением на последний слог ответила Галка, в лесах чудь, ну народ такой был раньше, давно ещё несколько веков назад, ну вот, в честь них и назвали наверное.
- Значит, Чудное, хорошо. Я присяду? Устал. - Садись если не боишься. - Розка присела рядом, накинула шаль на плечи. Галка привычно хохотнула.
- Не боюсь, - ответил Мирошниченко, это вам бояться надо.
- А чего нам бояться, - толкнула его плечом Розка, мы тут с краю села итак живём, справа погост, видишь, впереди река как видишь, в ней утопнуть можно. В лесу волки. Зубами клацают. А мужиков не видать. Совсем. Как видишь. Убили. Так-то.
- Ну пойдем, - сказал Есаул.
- Куда это?!
- Со мной. С собой возьму. Хочешь?
- Хочу, - с вызовом ответила Розка. Хоть с чёртом, да хоть не в этой тоске.
- С чёртом, говоришь? - Мирошниченко задумчиво опёрся на кулак, ну пусть...
- Погоди, - толкнула его рукой Розка, любопытно мне, что там у тебя в повозках такое секретное?
- Не секрет. Только вот ведь какое дело. Сказать то я скажу конечно.
- Ну так что там?
- Золото. Обыкновенное золото. Драгоценные камни, бриллианты и все в общем то. Четвертый вагон с золотыми запасами Российской империи мы отцепили от состава на безымянной станции и погрузили на эти подводы. Ещё два вагона адмирал Колчак приказал разгрузить на другой станции. Прорываться всем составом через Екатеринбург было рискованно. Он уже захвачен красными. Так что если мы уберемся куда подальше, значит задача выполнена... Ну вот вы и знаете мой секрет. Так что теперь идём.
- Куда?!
- Со мной. Вот что, теперь или со мной, или придется вас утопить.
- Дурак! - В сердцах сказала Розка, - я и поверила было.
- Идём, - сказал Есаул Мирошниченко, - я покажу. Я ведь не шучу.
- Дай хоть одеться.
- Одевайтесь. И пойдем.
Перед церковью посреди села, стоявшей на самом высоком месте спешился отряд казачьей сотни. Двигались они четко, слаженно. Каждый знал что делать. Готовили еду, резали молодых барашков, чистили картошку, крошили лук,
- Перцу бы малек, - сказал Федул чубатому Панкрату, - есть хочется, мочи нет. И спать.
- Жди, зготовят. Ну. А Мирошниченко видал?
- Нет ещё.
- Доложим насчёт красноармейцев по уставу или промолчим?
- Доложим. Все равно ведь узнает. Знаешь ведь. Он словно мысли читает. Сотона он и есть сотона.
- А то верно.- Знаешь, не мешало бы в церкви сходить. Грех полнится. Баба эта, сын ещё или кто ейный. Тяжело. Аж есть не хочется.
- Ну баба шальная, аффект у нее. Правильно мы ее. Ты это, сходи. Вечерняя служба кажись. Оно я тоже бы сходил, но неможится.
-Айда, не можется ему.
- Грехи, сказано мож отпустить и перед смертью. Если искренне.
- Ну загнул, Федул. У нас служба такая, что перед смертью ничего не успеешь. Даже крякнуть, понятно?
- Ладно, иди, я тоже приду вскоре. Служба длинная.
- Вот. Тоже мне. А жизнь то короткая. - Навстречу, из церкви ему шагнул есаул Мирошниченко. - Доложишь потом, Панкрат, - сказал он, - иди. Иди.
В каждом селе через которое проходил отряд, Мирошниченко шел в церковь. И каялся. Клялся, но не находил прощения. Он говорил, заговаривался, смотрел белесыми глазами на распятие, молил о чем то бога, но казалось ему, что смотрит бог не с осуждением нет, смотрит как надо, так же, как у распятых красноармейцев взгляд был такой, страдание было во взгляде, а прощения нет, не было.
В церкви жужжала муха. Было почтительно и тихо, только жужжала муха. Потом перестала. Потому что Панкрат ее убил.
- Почто. Божью тварь убил? - Поп то был обыкновенный, такой же как и везде.
- Так-то муха.
- Знаю, что муха!
- Почто вчера человека убил?
- Так-то красноармеец. Не человек вовсе. Оне церкви разоряют. Тебя бы вот такие убили, не пожалели.
- В грехах пришел каяться?
- Ну.
- Звать то как?
- Панкратом кличут.
- Панкратий, значит?
- Ну. Так вроде...
- Ты не нукай. На исповеди. Говори в чем пришел каяться. Как есть говори! Не утаивай.
Оставим их. Исповедь она исповедь только для двоих. Отца и сына. В церкви человек, если ты человек неважно какой, большой или маленький приходишь говорить с богом. Грех, неважно какой, большой или маленький, тянет человека словно гиря. Ведь про вес нигде не сказано.
- А не убий почто нарушили? Кто из вас бабу то прикончил?
- Так-то это Федька это. Федул значит и убил. Она на него с вилами, он и выстрелил.
- А это заповедь он и нарушил. Значит и детей сиротами оставил.
- Та я понимаю. Я и не успел его остановить. Мне и самому тошно. Так тошно ни есть ни пить теперь.
- Ну так и иди теперь. Без покаяния.
- Так Я же при исполнении был. Приказ, значит выполнял.
- Иди. Искупишь потом. У его брата спросишь потом.
- У какого брата?
- Потом узнаешь. А теперь иди.
Пашка же стоял за церковью. Был он в тени, против солнца, но видел все отчётливо, как на ладони.
На лобном месте, на пригорке вязали девушке за спиной руки. Чернявая, раскосая. Раздели донага. Думалось ей, что это розыгрыш, хохотала, была видимо пьяна.
- Что же ты, Мирошниченко, - закричала она, ты же обещал взять с собой, соблазнил можно сказать, а сам все руки крутишь. Топить што ли собрался?
- Возьму, если выплывешь, - ответил серьезно Мирошниченко.- Тут просто все. Если не ведьма, значит утонешь. Ничего не сделаешь.
-
- Ты не можешь так вот, взять и утопить...
-
- Могу. Белесые глаза есаула смотрели на нее в упор, потом повторил: захочешь жить выживешь. Ну, кто следующая?
Розке очень хотелось жить. До зарезу хотелось. Руки за спиной болели, её подвели к омуту и не дав опомниться толкнули в спину. Плыви если сможешь.
Очень ей хотелось жить. Вспомнились ей предсмертные слова бабки, - бога то ведь нет, Розка, проклял он нас и оставил одних один на один со смертью. А раньше то Розка мы были бессмертные. Как есть бессмертные были. Бабка вздохнула и умерла.
- Нет тебя, - крикнула Розка, - проклял ты нас, отрекаюсь и я от тебя!
И это было похоже на чудо, да может и не было чуда вовсе, а просто размокли узлы на верёвке и все. Розка выплыла.
А другие нет.
Пашке было видно все в тени. Было нежарко. Нормально было. Можно убежать, никто ведь и не узнает, но последней подвели к омуту пятилетнюю девчонку. Матери у нее уже нет, так что заступиться за нее
некому.
Кроме Пашки. Хотелось ему убежать и жить хотелось. Ни о чем не думать. Прорываться к своим быть может. Бить белых, черносотенцов, бандитов, нигилистов, устанавливать власть повсюду...
Крутил он в руках матерчатую синюю звезду, ту самую что на буденовке пришита. И так и эдак. Видать плохо пришита и так плохо и по другому тоже плохо... нитка что ли наверное лопнула, потому что Пашка нахлобучив серую буденовку и крепко зажав звезду в кулаке шагнул из тени: Зачем же ты так, Петр... - вот, я сам пришел. Отпусти ее.
-
- Ну раз пришел, делать нечего. Пусть живёт. Фрол. Развяжи.
Мирошниченко подтянутый, светловолосый, красивый. Как ангел карающий с небес спустился, чтобы покарать его, Савку.
- Значит ты, комиссар?
-
- Значит так.
-
- Церквей много пожег? Савл.
-
Оставь Мирошниченко, у меня руки по локоть в крови, так же как у тебя, расстреливай если хочешь. Мне теперь все равно.
- Всё равно? - Мирошниченко смотрел удивлённо. - Но как же власть советов, ты ведь за нее боролся. Вот, смотри, ты ведь за этим шел, власти обещал принести. А я другой обещал, прежней. Сберечь обещал. Схоронить до поры до времени. Только видишь как выходит. Пути разные, а цель одна. Золото. Всем нужно золото.- Мирошниченко приподнял край брезента на одной из подвод, открыл зеленый ящик из-под бомб или снарядов должно быть. Россыпи алмазов, камней, золотых украшений сверкали на солнце. Было это все великолепие нужно одним ради славы и богатства и приносило разор и горе другим. - Много горя, - сказал Мирошниченко. Каждая вещица, каждый камешек полит кровью. Знаешь ли ты сколько раз переходило это из рук в руки? Срывалось, перепрятывалось, скольким людям разбивали головы за эти вещицы?
-Пашка молчал. Думал. Быть может это не приходило ему в голову, шел за золотом потому что так надо было. Богатство презирал, потому что так надо было. А сейчас все равно
-
- Мы обещали разрушить все. Так надо. До основания.
-
- Ну так и без тебя разрушат. Ты свою задачу выполнил. Золото нашел.
- Расстреливай, - повторил Пашка, -мне незачем жить. А те, кто придут за мной они отомстят за меня.
-
- Отомстят. Значит кровь за кровь... Ну что ж. Фрол, веди этого комиссара на расстрел. Туда, к стене ставь.
Пашка крепко зажмурил глаза.
В ночном лесу догорал костер.
Сбоку неслышно подошёл парень в белой холщевой рубахе и штанах.
Бросил в костер охапку хвороста.
Босиком, видно привык так.
Улыбнулся, коснулся плеча, пожал руку. Горячая. Крепкая такая ладонь, словно тиски сжали.
Пашка стоял запрокинув голову, смотрел в небо. Позади него спину ему грела белая стена церкви, а в свете вечереющего неба, лучи окрашивали ее розовым.
- Отставить, приказал Мирошниченко. - Бог троицу любит. Ты вот что... Фрол веди ка его к тому древу. Подвесишь как полагается. Только смотри, чтобы руки ноги как следует привязал. А то прошлый комиссар сам спуститься смог. Или кто помог? Смотри у меня. Приду, проверю.
Фрол ворчал, привязывал Пашку к перекладине руки кожаными ремешками, проверил, туго ли стянуты лодыжки.
Шел Пашка по ночному лесу неслышно, лес был родным, каждая травинка знакома. Лось наклонил голову, выпрашивая соль. А ещё у него на боку кровянела большая рана. - Ну что же ты, так неосторожно, а? На дорогу выскочил... Погоди, вот сейчас поправим.
Лось шумно дышал, лизал протянутый кубик соли. Пашка другой рукой оглаживал бок лося, обернулся, шикнул на Настьку Прорву. - брысь, Настька, или вон к костру, погрейся. С Генкой поговоришь. Отвыкла поди? У Настьки в руках был оторванный подол белого свадебного платья.
Неожиданно для себя она протянула ладонь и погладила лося. Перевязывать она умела. В школе как учили.
- Умница, - похвалил Пашка, - ты простишь и тебя простят. Так кажется, а лось?
-Время для нас не важно, - объяснил Генке солдат с перевязанной головой. Считай что его просто нет. Важно простить тех кого ты ненавидишь. Тогда может все и образуется... Только сложно это все.
Вот видишь, Настька сколько уж лет простить не может. Только сейчас... И что на нее нашло. Гляди, старик.
Солнце уже ушло за реку. Стало почти темно. Только горел огонек цыгарки сидящего Фрола.
К сухому дереву подошёл Панкрат. Помялся, наконец сказал: - парня то снять надобно. До заката ещё не сняли. Нельзя так.
-
- Да мне то что, - ответил Фрол. - Сымай. Теперь уже все равно.
- Вот оно как, значит, - сказал Панкрат мёртвому Пашке, - ты, комиссар не серчай. Ну приказали.
Распяли тебя так может на то причина веская. Мне вот как поп объяснил? Нет прощения ни мне ни тебе, ни вот ему, потому как заповеди почитай все что есть нарушили. А без покаяния умирать что то совсем невесело.
Так что теперь делать. Фрол, дай огоньку.
-
Костер из небольшой охапки хвороста ярко вспыхнул, осветив лица. На расжатой ладони Пашки лежала синяя звезда.
- Утром схороним, - решил Фрол, ты его за дерево снеси. Утром.
Он взял упавшую звезду с Пашкиной буденовки и бросил ее в огонь.
Было ему невесело. Тяжело на душе как то. Душно.
Где-то неподалеку казаки затянули песню. Фрол вполголоса подпевал.
-
Со стороны реки, как и всегда поднялся лёгкий туман, плескала вода. За рекой хрустел ветками лось. Да сверкали жёлтые огоньки.
Вдалеке, через реку загорелись жёлтые огоньки.
- Похоже, волки.- Генка снял с берёзового сучка двухстволку. Хорошее, фирмы зауэр. Переломил пополам, привычно вогнал патрон. Второй. Щёлкнул, закрыл обратно, положил на колено.
- Не бойся, - сказал Пашка. Это не волки. Здесь волков уже давно нет. Это студенты, в магазин ходили в деревню. Заплутали верно немного в темноте. Бывает.
С того берега реки доносилась песня и Пашка потихоньку подпевал.
- Песня какая-то незнакомая, - сказал Генка. Ни разу не слышал.
- Обычная, - ответил Пашка. - Фронтовая. Была такая в двадцатые годы. Тогда. Золотой огонек.
-
- Щелкали прогоревшие сучья, угли тускло светились. Подходили студенты, шумно здоровались с Пашкой, кто-то притащил котелки, привычно пожурил Генку, что не набрал воду и не натаскал веток для костра.
- Да идите вы... за водой сами, - огрызнулся Генка, но взглянув на Пашку, молча глядевшего в огонь, поплелся с котелками на реку.