Мороз и солнце

Маме



Наверное, мама думала, что новая дача заменит нам Конев Бор. Но, как это обычно бывает, мечты об утраченном породили что-то совершенно новое. Новое и непредсказуемое.

На новой даче мама сажала дельфиниумы и розы, у них там разросся прекрасный грушево-яблоневый сад. "У них там" – потому что я ездила туда уже редко-редко.

Да и в ранней юности, когда я ездила чаще, это происходило по большей части зимой, потому что летом были экспедиции и прочие интересные дела. Но зимой, после Нового года, мы отправлялись на новую дачу втроём, мама, папа и я. Вплоть до моих двадцати. Я вспоминаю эти дни, когда мы были совершенно оторваны от цивилизации и совершенно отрезаны от городских забот. И мама с папой, кажется, были снова счастливы. Несмотря на все сложности и каверзы жизни, которые наслаивались с годами, ложились неподъёмным грузом на их плечи, на новой даче родители как будто сбрасывали их, становились снова лёгкими, как в молодости, и счастливыми. Это было очень просто определить по тому, как они беззаботно смеялись вместе. А я-то была уже взрослая. Я могла уже прислушаться к их смеху и понять, что это очень счастливый смех. Теперь я тоже могу прислушаться, как люди смеются и определить значит ли это что-то или просто так.

В морозные дни солнце светило в окно, будило нас, и, как в стихотворении Пушкина, был день чудесный. Мама любила Пушкина, много знала наизусть. В морозном солнечном свете, в окне новой дачи, обрамлённом, как и окна в Коневом Бору, полосатыми занавесками, было определённо что-то от золотого века русской литературы. Чу, там, за окном, как будто бы люди суетились – в конюшне, в хлеву, на крышах снег блестел, а мы только просыпались поздним утром в хорошо протопленном доме из толстого бруса. Дом наш был без перегородок, только большая печь стояла барыней посередь. Мороз и солнце обещали нам прекрасный, хоть и короткий от темна до темна, насыщенный день.

Главным нашим развлечением был ежедневный поход на лыжах. В первые дни после приезда на новую дачу приходилось прокладывать лыжню, потому что мы были одни такие сумасшедшие, авантюристы, одни на десять, двадцать километров снегов и заметённых огромных ёлок, пустых дачных кооперативов, мороза и солнца. Потом мы возвращались разгорячённые, уставшие, с красными щеками, готовили скромную еду, мыли посуду в тазике. Вечером я разучивала на блок флейте пьесу Марчелло, заданную Фабиусом на каникулы. Родители читали и топили печь.

Однажды мы с мамой приехали на пару дней раньше папы, и произошёл такой страшный случай. Мы уже легли спать, и тут на крыльце по снегу стали хрустко ступать чьи-то ноги. Мама на цыпочках прошла за печку и взяла топор. Поставила рядом с диваном, под рукой. Долго мы ещё слушали шаги в темноте, замерев и почти не дыша. Потом, в изнеможении от страха, заснули. На утро, открыв дверь, увидели отпечатки следов крупной собаки на крыльце.

Мама была отважной женщиной. Это все говорят. В первых своих собственных экспедициях она быстро освоилась с ролью молодого ответственного начальника, могла выйти одна в свет тракторных прожекторов и вести переговоры с разъярёнными трактористами, нацелившимися разметать палаточный лагерь археологов в связи с разборками студентов и местного населения. Из-за девушек, конечно. И много ещё всяких штук таких необыкновенных можно про маму порассказать.

С ней я чувствовала себя увереннее. На новой даче вдвоём ночью и вообще по жизни. Мама была надёжной о упорной. Она добилась в жизни всего чего хотела. У неё была любимая работа, хорошая семья, мировая известность и новая дача.

Когда они с папой решили продать новую дачу, почти всё оставили новым хозяевам. Даже персидский ковёр, который баба Вера, врач эпидемиолог, волокла на своём горбу через всю Евразию. Я очень расстроилась из-за оставленного ковра легендарной несгибаемой прабабушки-большевички. А теперь я понимаю, что с возрастом наступает время, когда ковёр бабы Веры становится всего лишь поеденным молью ковром. И можно просто оставить его в прошлом, и всё. С другой стороны, прошлое никуда не девается, с ковром или без ковра. Оно рядом. Я в любой момент могу вызвать в себе ощущение протопленного дома и снежной бесконечности вокруг.

Снежная бесконечность сродни вечности. Нам трудно представить себе вечность. Так же, как и бесконечность. Это уж точно не безвременье и пустота не имеющая границ. В мире всё перетекает из одного в другое, из другого в третье. Так же и вечность это что-то меняющееся, перетекающее. И, конечно, у нас в голове это не умещается. Там, в голове, проще представляется всё образами, знакомыми картинками.

Я думаю, маме с папой хорошо теперь в другом маленьком домике где-то на небесах. Есть у них там наверняка печка, есть волшебные морозоустойчивые розы и дельфиниумы за светящимся окном. Они становятся только свежее и ярче от зимнего ломкого воздуха. А внутри – тепло натопленного дома, а вдали – огромные ёлки в белых шапках снега. Мама с папой там, конечно, вместе, вдвоём. И мороз, и солнце...