Журавлиный крик

     Вот и пришло время просыпаться земле. Апрель выдался пригожим, небо чистое, теплынь. Такой дух весенний, что дома не усидеть.  Дымились очищенные от снега крыши, чернели гребни прошлогодней пахоты. Деревья еще голые и серые, лишь в затишке на солнечном пригорке полезла трава и первые листья лопуха. Здесь, в тепле и благодати, деда разморило.

     Тимофей любил подремать на лавочке, почерневшей от времени, сколоченной отцом, лет пятьдесят назад. Не спеша покурить, вдохнуть запах оттаявшей земли, первой зелени и весенней воды.
Старую жизнь не переиначишь, невозможно, но кто запретит помечтать? Молодость она не вечна. В суете и хлопотах люди старятся незаметно, но всякому приходит пора. Всему свой срок назначен. Седьмой десяток незаметно подходил к концу, а дел, не переделанных, воз. У деда добрый, усталый взгляд. Серые глаза с зорким прищуром, морщинистое лицо и большие натруженные руки, с узловатыми пальцами. В молодости глаза у него были голубыми, к старости выцвела голубизна, улыбка правда осталась уже навсегда. По характеру человек был добрый и без повода, никогда ни с кем не ругался. Другой раз допекут- он вздохнет, виновато улыбнется и пойдет дальше.

     Тимофей себя другим помнил: молодым, здоровым, чубатым. Был он росту высокого, большерукий, сильный. Любая работа была по плечу. Улетели молодые денёчки, как сладкий сон и нечего теперь горевать. Хорошо – хоть на своих двоих шоркаешь, хоть со скрипом, а целый день на ногах. Как раньше в пляс не пойдёшь, не побежишь с молодухой по кругу, а ведь, чё вытворяли. Клавка супружница -  плясунья была, любила каблуками дробить, хоть цыганку, хоть кадриль – огонь баба. Он тоже не отставал: нельзя было ударить в грязь лицом, и с выходом, и в присядку. От сладостных воспоминаний подкатила тёплая волна, рука сама полезла за кисетом. Табак был свой привычный, не то, что магазинный, не обжигал, лишь лёгким туманом тронул голову. От дыма заслезились глаза, в голове стало ясно, отлегли печали от уставшего сердца.

Как все здешние мужики, по молодости к вину был слаб. Правда, напивался редко, раза два в год. В дни запоя, особенно с похмелья, жена сопротивления не оказывала, пряталась от греха подальше. Утром у него ломило сердце и вновь хотелось напиться до беспамятства, а потом уснуть и забыться. Клава бранила его издали, и как только он начинал бить горшки, отсиживалась в погребе или скрывалась в огороде.
     В него вселялся бес.  Не найдя самогонки, крушил все, что попадало под руки: звенели выбитые стекла, трещал сломанный забор, дверь слетала с петель. Вдоволь натешившись шел топить баню, таскать из реки воду. Пока баня грелась, брал с чердака удочку и шел к плотине ловить ершей. Поймав десятка полтора ершей и окуньков, загружал в литровую кружку и ставил варить на каменку. Парился долго, нещадно, с каким-то остервенением: кряхтел, охал -хлестал свое измученное тело, потом, без сил падал в предбаннике на солому и закрывал глаза. Делал три – четыре захода. Через час – полтора, натягивал на мокрое тело кальсоны, садился возле бани на лавку, скручивал цыгарку и только после первой затяжки, обжигаясь, начинал прихлебывать из кружки горячее, истомившееся на плите варево.

Отпускало не сразу: первой волной подкатывала горечь и тошнота, измученный желудок никак не хотел работать, выступал обильный пот, лицо покрывалось красными пятнами. По мере того, как легче становилась кружка, понемногу отпускало и сердце. Еще немного отдохнув и обтерев пот, он шел домой, медленно переставляя непослушные ноги.

       Дома его ждала миска горячих щей и крынка холодного кваса. Жена, молча, сидела за вязаньем, изредка вздыхая и бросая на него косые взгляды. Всей женской природой, понимая и опасаясь нарушить хрупкий мир и покой в семье.
       На следующее утро, когда еще скоблило в груди, он кормил скотину, стучал топором, поправляя ограду, молча курил, часто сплевывая. Знал: нужно перетерпеть, пересилить себя. Утром жинка была бесстрашная, нападала на него открыто, как настоящий боец, и он стерпел бы даже побои, лишь бы быстрей она выговорилась, отошла, облегчилась ее изнывавшая душа. Несколько дней не разговаривали совсем, жена молча собирала на стол и садилась за вязанье.

       В эти тягостные вечера говорить было не о чем, быстро проглотив ужин, шел курить на лавочку и начинал рассуждать: "Да, вино, сильная штука. С ней, один на один, лучше не связываться. Большая в ней сила, не вот-то, справишься. Многие надорвались. Иной раз задумаешься, - отчего человек пьет? От бытия нашего – беспросветного, от работы нашей с утра до позднего вечера. День работаешь, месяц, год- домой придешь и тут одна морока: то надо, это надо. Вот и накапливается в организме дурная сила – безысходность, как накипь в душе. Отдых душа потребовала, праздник ей нужен, пока душа свое не возьмет, её не удержишь, ей надо до упора, до отвала".

Сидел бы так и сидел. День разгулялся, небо отодвинулось ещё выше и взгляду человеческому стало еще привольней. Сновали острохвостые ласточки, коршун тихо кружил, охраняя покой этих мест. Казалось бы, самое место здесь подремать, в покое, в тишине на легком ветре. Даже яснела голова, и какие- то добрые мысли клубились в ней, такие же неторопливые, как все вокруг. Думалось о жизни - все больше о своей.
               
       "И вот удивительно, -размышлял дед.- Что было полвека назад, все помниться, а зачем в амбар пошел – хоть убей не вспомнить". Начал вспоминать с самого утра: встал, щей с хлебом похлебал, молока кружку выпил.  Бабка на ферму собралась, кума подменить попросила. Скрипела больными ногами, ворчала: "Да разве дадут отдохнуть на пенсии -  всю жизнь там отработала - пропади она пропадом". С пяти утра до девяти вечера, после утренней дойки домой прибежишь, грядку окучишь и опять на ферму. Так каждый день – выходных у коров не бывает. Бабку тоже сгибают года, всё ниже и ниже клонится к земле. Зато огород у неё как картинка, каждая грядка в образцовом порядке. Даже на дорожках малой травинки не видать.

И вдруг дед улыбнулся, вспомнил: "Клавка утром про погреб говорила: картошку перебрать надо, на семена отложить, росты обобрать, мелкую поросятам откинуть".
        "Успею,- решил дед, а сам подумал, - вспомнил ведь, вот башка дырявая -  склероз ходячий". За работой и суетой он проглядел, когда началась она - старость, стал замечать, что время, как бы задергалось, замелькало, как в старом кино; только наступил понедельник и вдруг - уже пятница. Получилось: неделя, как один день. Только картошку посадили, а уже копать надо, как лето пролетело, совсем не заметил. Вроде и не шибко старый, но года берут свое – помрачнел видно разум.

Недавно из города доктора приезжали в клубе диспансеризацию проводили, слово нерусское- не выговоришь. Врачиха молодая, ладная такая, всё вопросы интересные задавала на медицинскую тему: "Как часто в туалет ходите?", "Сколько раз с день, сколько ночью? "Тебя бы ночью в наш туалет отправить, ты дорогу бы оттуда не нашла". А тут она спрашивает: "Когда последний раз у вас был секс?" Деда пот пробил: не ожидал такого подвоха, будто его поймали на чём- то нехорошем. "Да ты спроси, дочка, чё полегче, дитя неразумное, молодые и те за пьянкой-гулянкой про это дело забыли, не только мы". А врачиха своё гнёт: "Вы не стесняйтесь, не беспокойтесь. Современная медицина шагнула далеко вперёд. Есть такие средства, что вы ещё будете на молодых девчат посматривать"." Ишь, чё, сморозила!? Сама- то подумала? Будто у нас время есть на девок смотреть".

       Не стал он врачихи всего рассказывать-чужой человек. Было, конечно, что скрывать- мы тоже люди. Иногда и деду подпирало, особенно в бане. Тут он игривый становился: то ущипнёт бабку, то прижмёт невзначай в тусклом освещении бани, она казалась ему не такой уж старой, и щеки круглые, подбородок гладкий, а та ворчать начинала: "Опять задумал, порода твоя ненасытная". Но к ночи всё равно соглашалась; иной раз и рюмочку пригубит, да так разойдётся- не остановишь.  Дед сам голову терял: рысачить начинал, на самом интересном месте он так разгонялся, что бабка начинала сердиться, приговаривая: "Тимка, не части, не части". А если ногу судорогой сводило, то прям беда, с кровати слезть не мог.

      Тимофей отца часто вспоминал: крепкий, костистый был мужик, строить умел на века. Одна беда, уж больно, до женского пола охоч был. Молодуху увидит, глазищи загорятся, усищи как у кота в разные стороны топорщатся.  Роста немалого был, крупная голова в густых волосах, рядом со здешним народом гляделся завидно.
      Женщины останавливали взгляд на его крепкой фигуре. Плотником был отменным: кому сарай, кому амбар поднять, за любую работу брался. Если вдовая женщина мог и денег не взять, только домой приходил под утро. Матушка с ним намаялась. Ему уже девяносто было, а он всё по соседкам шастал.
      Утром мамка огород полола, слышит, кричит соседка, зовёт её по отчеству: "Петровна, выйди сюда… твой кабель на заборе повис, матнёй зацепился, одна его не сниму". Мамка подошла, хотела его на соседский участок перекинуть. "Забирай, отдаю бесплатно". Батька висит, матерится на всю улицу. "Снимите, б…ди, по хорошему…".  Соседка уперлась. "Нет, такого добра мне не нужно. Мы ещё и бл..ди оказались". "Деревня она и есть деревня, -рассуждал Тимофей, -здесь ничего не скроишь. Это в городе другое дело- перешел дорогу и пропал, никто тебя не знает".               
 
      Летом на сенокосе работал, сена для коровы зарабатывал. Любка Рыгина, девка молодая, работящая, замужем неудачно побывавшая.  "Ты подавай, дядь Мить, а я на верху буду укладывать, топтать". Быстро пошла работа: он забрасывает сено- она укладывает. Телом ладная, налитая вся, бабьим жаром так и пышет.  Дед снизу глаза раскрыл, хорошо видать. Любка заметила, заулыбалась: "Дядь Мить…,давай ко мне на стог, вдвоём лучше намнём, быстрей утопчем". Эх, струхнул он тогда, по сторонам посмотрел – никого, сам вспотел даже, руки задрожали, а ноги деревянные, как чужие. Она опять: "Чё думаешь? Сигай наверх". Бедовая девка, да разве ей такого мужика надо…там не топтать, там пахать надо. Скинуть бы ему годков тридцать, он бы на этот стог на крыльях залетел.

      Дом деда Тимофея стоял крайний в хуторе, дальше светлела речка с банями на берегу, а еще дальше, за лугами, синел лес и белесое небо над ним. От дома хорошо все видно, почти весь хутор: три десятка домов, клуб и почта, а между ними магазин и колхозная контора на отшибе.
      В былые времена еще солнце не поднялось, а народ уже тянулся к конторе. И стар, и мал – всем работы хватало. Не пойдешь -  бригадир по воротам колотит: "Давай за разнарядкой и в бой: за надои, за урожай, за поголовье". Сейчас другие времена от колхоза ,,Светлый путь,, остались одни  светлые воспоминания, да вытоптанная сапогами площадь, на которой от соляры и машинного масла до сих пор трава не растет. Все будущему радовались, то светлому, то справедливому, чего только не обещали народу.  Газету развернешь – на благо народа, радио включишь – благо народа! Все в битвах рождалось: битва за урожай, битва за надои, битва за поголовье.

      Сейчас каждый за себя, каждый выживает в одиночку. Тихо стало в деревне, пустынно. Молодежь поразъехалась, на земле колхозной хозяйничают совсем другие люди. Агрокомплексы, аграрии -  их в лицо и видеть – то никто не видел. Чуть поля просохнут: откуда что берется, техники импортной понагонят. За три дня все вспашут, а на четвертый засадят. И дальше укатили. Такие времена настали. Люди в деревне никому не нужны стали. Свой огород за домом, как поле – пойди, обработай. Все руками, тяпка да лопата. Есть пенсия колхозная, поди проживи на неё. Временами хочется все бросить и спокойно пожить, хоть в конце жизни. Разве не заслужили? Ведь каждая косточка, каждый сустав ноет, болит, отдыха просит.

      Раньше лето начиналось, детей в отпуск ждали. Дома огород, скотина да птица, есть чем угостить и порадовать. Приезжали с детьми, с кошками, с собаками. Детей на все лето оставляли. По хозяйству помогали, мужики погреб копали, крышу перекрывали, дрова пилили. Женщины шили, в огороде помогали, зато вечерами долго сидели за самоваром- это были праздничные вечера. Да, раньше часто приезжали. Гостинцы привезут: материи на платье, кофточку, деду рубашку, а больше харчи городские. Далекий стал путь от города, все реже и реже стали приезжать, дети подросли, им другое подавай. Да и сами уже не те, стало модно по заграницам ездить, по курортам. Дачи у всех, тоже не бросишь. Дома ковры, золото, два холодильника забиты – все надо, раньше разве так жили. Родня, ближе не бывает, и то не чувствует близкой связи меж собой. Виной всему город, там если и встречаются, нет той душевной радости от встречи, нет того настроения, что было в деревне.
               
      Одно знает дед: нет на земле ничего вечного - умрут они с бабкой и дом рухнет. Детям он давно не нужен. У них своя жизнь. Тимофей посмотрел на амбар, стены облупились, шиферная крыша мохом покрылась, рядом погреб, просевший, стена внутри выперла, вот-вот завалится.
      Стареет дом, стареет сарай, стареет сад, все портится, усыхает, стремится развалится и уйти под землю. Лишь трава, почуяв волю, прет без удержу со всех щелей.
      Бабка давно ногами маялась, сына всё просила: "Свози к лекарю в город, тот мази какие-то вонючие делает -  говорят, что помогает". Побывала на приёме, мужик вроде серьёзный с бородой, на профессора похожий. Посмотрел он на её изработавшиеся ноги, головой покачал, одна болезнь у всех баб на селе - надсада, летят стремительно к светлому будущему. Жалко крыльев нет, а ноги не выдерживают.
 
      Пойду в амбар,- решил дед, -ещё одну скурю и пойду, а то бабка ругаться будет". Когда встал и разогнулся, скрепя всеми суставами, голенища его старых резиновых сапог зашлепали по тощим икрам.

     Под ярким солнцем парило вспаханное поле за амбарами и садами, чуть в стороне зеленело старое кладбище. Издали оно виделось таким уютным, пригожим, что хотелось смотреть на него и смотреть. Там были все вместе, почти вся родня и дорогие сердцу родители. Давно они стали землёй, заботы, горести, радости – всё у них было позади.
               
     Вдруг дед остановился, ему показалось, будто далекий хрустальный звон повис над рекой, над лесом, над всей землей. Сладко заныло глубоко внутри. Высоко в синем небе увидел журавлиный клин. Журавли всегда летели в одну сторону, из -за леса, через реку и поле к далекой пойме.  Не громкий крик этот дошел до самого сердца, до самого нутра. Почудилось Тимофею, что в крике этом есть тоска по родному краю, по самому хорошему, что есть на нашей просторной земле.

   "Ну вот, вернулись, - сказал дед, – теперь, Бог даст, и до осени доживем".
   
    Словно ему в ответ, как колокольный звон, посыпались на землю их сдержанные озабоченные вскрики. Издали стая была похожа на тонкую нитку, которая, то провисала, то выравнивалась, пока полностью не слилась с горизонтом.
     Тимофей долго вглядывался в опустевший горизонт, пока не закружилась голова. Еще никогда в жизни ему не было так легко на душе. И так захотелось пожить еще на этой грешной земле, что защипали глаза. Прикрыв их ладонью, дед прошептал: "Пусть летят. Не удержать их ничем".


Рецензии
Хорошо описали сельскую жизнь, её быт, постоянную заботу о земле, животных,
без которых не прожить деревенскому человеку, о её, пусть и не частых, но
интересных всплесках, неповторимых по своему, шалостей-радостей.
А уж прилёт журавлей, это всегда не только волнительно, но и знаменательно...
Спасибо за интересный рассказ!
Валерий, доброго и вдохновенного настроя Вам!
С уважением,

Валентина Столярова 2   04.04.2023 11:31     Заявить о нарушении
Спасибо Валентина! Всего Вам самого доброго!

Матвеев Валерий Анатольевич 2   04.04.2023 19:14   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.