Исповедь дилетанта. Отец, гл. 1

     Сегодня 30 января 2023 года. Это важно. Сегодня я начал новый роман, который назвал «Моя книга».

     Последние два года я не писал ничего, кроме стишков. Отложил прозу и занялся рифмованием. Вышло так себе. Оказалось, что писать ни то, ни другое я толком не умею. Умею подражать тем, кто уже написал хорошую прозу и стихи.

     Но это самообман. За сорок с лишним лет я не понял, как писать, но понял, что пишу не то.

     Короче, начну с признания.

     Я не писал по трём причинам. Болезнь рассеянный склероз. Жизнь в деревне. Губительная лень.

     Первая причина привязала меня к инвалидному стулу и к письменному столу. Не имея возможности жить на полную катушку, я оказался в глухом ящике, куда нет хода ничему извне. То есть в нём можно слышать, читать, обдумывать, обсуждать с самим собой, но ни увидеть, ни потрогать, ни ощутить запаха и вкуса нельзя.

     Вторая причина следующая. Жизнь в подмосковной деревне Саморядово отрезала меня от контактов с тем, что происходит в Москве и где-либо ещё. Кроме того, от родных, знакомых и друзей. Здесь хорошо существовать, но не жить. Во всяком случае, мне. Я утратил частичку живого себя. А писать прозу без самого себя невозможно.

     И третье. Я позорно обленился. Ничего не читаю, толком не смотрю, за настоящий писательский труд не берусь. Стишки, наверное, пишу от лени. Она стала соединением болезни, провинциальности и нежелания вообще шевелиться.

     Я решил со всем этим покончить. Возьмусь за роман. То есть за ум.  И за терпение и усидчивость. То есть за то, что во мне осталось.

     Идея следующая. Я буду писать обо всём, что было в моей жизни, что хочу помнить, вновь переживать и воссоединять. И делать это по-своему. То есть так, как считаю нужным.

     Вот и всё.

     Дальше – роман «Моя книга».

                I.Отец

                1.   

     Чётко я помню отца со своего двух или, скорее, трёхлетнего возраста.

     То есть тогда был 1962-63 год. Отцу двадцать пять. Он инженер на заводе. Вечно улыбается и вечно спешит. По утрам бреется у настольного зеркала в кухне. От него веет спокойствием и уверенностью.

     Кажется, мы живём в коммуналке. Но мне тогда (да и теперь) это не ясно. Наша комната в двухподъездном двухэтажном деревянном доме красноватого цвета. Эти дома почему-то называются стандартными. У нас в комнате есть дверь, окно и смешная маленькая печка.

     Остального не помню. Помню только тёплый комнатный свет и домашний запах.

     Так вот, утро. У отца небольшая круглая мисочка солнечного, латунного цвета, помазок и белая мыльная пена. Он пачкает ею лицо, а потом из-под неё появляются чистые щёки, подбородок и крепкая шея.   

     - Валя, ну-ка!

     И мама с помощью маленькой штучки-бритвы удаляет отцу пену с шеи под затылком. Потом отец надевает свежую белую рубашку, нацепляет галстук и убегает.

     Он занят, и это так привычно и обыкновенно.

     Через несколько лет мы оказываемся в большей комнате кирпичной пятиэтажки на Краснодарской улице. Это уже точно коммунальная квартира. Мне нравится наша соседка баба Варя (лет сорока), большая ванна с горячей водой и колонкой с синим огоньком пламени, туалет с цепочкой, за которую надо дёргать, длинный коридор и слово Краснодар.

     Мама называет отца Володя, и мне это имя тоже нравится.

     Отец уходит на работу рано утром и появляется к вечеру, усталый и всегда разговорчивый. Он рассказывает матери о делах на заводе посмеиваясь, чуть волнуясь и заикаясь. Потом мне объяснят, что заикание у него с войны. Но мне оно кажется нормальным. И я даже не понимаю, почему однажды оно исчезает.

     Я учусь в начальной школе № 393. В ней же преподаёт мама. Я очень старательный. Меня любят все педагоги. Мне разрешено переодеваться в тесном учительском гардеробе. Мне это кажется нормальным. На самом деле, я изгой и скоро мне это объяснит мелкая пришкольная шпана.

     Рядом со школой идёт стройка. Сносят старые дома и возводят длинные блочные девятиэтажки.

     После уроков я с приятелями Генкой Бухбиндером и Андрюшкой Дороженковым играю за забором на стройке среди огромных блочных плит. Однажды к нам цепляются двое старших пацанов. Они оттесняют Генку и Андрюшку и кулаком бьют мне в подбородок.

     Испугаться я не успеваю. Тем более что перед тем, как получить по физиономии, я удостаиваюсь звания жидёнка. Кто такие взрослые жиды, мне неизвестно. Неведение как бы спасает меня от злопамятства.    

     Короче, я удивлён и дома ничего не рассказываю. Чуть саднит нижняя губа и побаливает шишка на затылке. Удар несильно стукнул меня головой о блочную плиту.
Но ребёнку всё это неинтересно и быстро им забывается.

     Кажется, в первом классе, то есть в 6-7 лет, отец вечерами начинает водить меня в заводской Дом спорта. Переодевшись в раздевалке вместе с другими мужчинами, мы с отцом поднимаемся наверх. Там волейбольный зал с сеткой. Мужчины и отец играют в волейбол, а я ношусь с мячом позади площадки. Там есть гимнастические маты, на которых я кувыркаюсь. В огромном зале яркий свет, оглушительные крики, хлопки мяча и такой крепкий и уместный мужской запах.

     Иногда появляется мальчишка, мой сверстник, и мы гоняем с ним в футбол.

     Мама в Дом спорта с нами не ходит. Я чувствую, что здесь мы только с папой, это наше с ним занятие и, наверное, здесь я понемногу становлюсь мужчиной.

     После волейбола мы с отцом плаваем в 25-метром бассейне того же Дома спорта.
Отец учит меня плавать сначала по-собачьи, а потом брассом. Под вышками тёмно-зелёная вода. Там глубоко и я туда не суюсь. Вообще же, всё здорово.

     Но однажды мне в воде сводит ногу. Спазм очень сильный. Отец ведёт меня хромающего домой. Тогда я понял, что отцу со мной не очень интересно. Я был как бы номинально сыном, но фактически слегка лишним.

     То есть у отца была своя жизнь, которая с моей не пересекалась.

     Но я об этом ещё не думал. Слишком много вокруг было необычного, нового и интересного.

     Например, огромный аквариум в комнате. 120-литровый гигант отец установил на нижнюю часть серванта, сняв верхнюю с полочками для посуды и застеклёнными дверцами. Сооружение стояло поперёк комнаты. За ним ночью раскладывали мою раскладушку. Отец с мамой спали в другой половине комнаты, где был выход на балкон.

     Аквариум таким образом был в те годы моим окном в другой мир. Там плавали гуппии, гурами, меченосцы и скалярии с вуалехвостами. Я рано выучил названия рыбьих пород и этим гордился. Мне нравился яркий свет лампы в аквариуме, журчание пузырьков воздуха из конденсатора и каменный замок на дне, похожий на игрушку.

     Раз в месяц отец чистил грунт. Он сливал воду в бак, заставляя меня сосать резиновую трубку для забора воды. Я помню тухловатый и несвежий вкус во рту.

     Ещё отец брал меня на Птичий рынок, где покупал сухой и живой корм для рыб.
Мне это было не интересно, хотя я послушно мотался с отцом в Калитники то на электричке, то на 74-м автобусе.

     Вот сами поездки мне нравились. Я смотрел в окно, слушал разговоры соседей и по-взрослому болтал с отцом. Случалось, отец ездил со мной на районные поля аэрации, где мы большим сачком ловили в мутной воде каких-то букашек. Отец хотел увлечь меня аквариумом, но меня аквариум оставлял равнодушным.

     То есть и здесь мы с отцом никак не совпадали.

     Рано или поздно это должно было кончиться скандалом. Мой отец хотел любимого сына, будущего мужчину, а я рос молчаливым и равнодушным мелким паразитом.
Видимо, мы оба ждали друг от друга семейного родства, а получили тлеющий годами конфликт.

     Так вот.

     Отец возил меня в детские театры, на спектакли «Синяя птица», «Сомбреро» и «Волшебник изумрудного города». А однажды отвёз в Цирк на Цветном бульваре. То, что я там увидел, было ужасно. По арене болтались ряженые дядьки и полуголые тётки, светил яркий свет, дубасила музыка, зрители ржали, ахали и визжали. Всё время воняло потом и навозом. Клоуны идиотски кривлялись и походили на пьяных болванов.

     Но хуже всего было с лошадьми, медведями в юбочках и худыми тиграми. У них у всех вырывался из пасти злобный рык, текли слюни, заплетались лапы и, по-моему, капали слёзы. Зверей хлестали бичами и жгли огнём. Короче, я видел, что им плохо и мне было их жалко.

     Всё представление я смотрел на вращающийся диск с цветными фильтрами перед прожектором и истово жал конца этой муки. С тех пор слово «цирк» стало мне ненавистно.

     Дома нас встретил воскресный обеденный стол с праздничными шоколадными конфетами, которые мама сама делала из какао-порошка. Отец сиял, а я еле держался на ногах. Мама была по-женски счастлива.

     - Теперь расскажи нам с мамой о цирке, - громко сказал отец. – Тебе понравилось?

     В его голосе было что-то то ли врачебное, то ли экзаменационное. Я весь сжался и молчал.

     - Ну, чего ты?

     А я боялся честно признаться, что я всем виденным раздавлен. И ещё попросить, чтобы больше в цирк меня никогда не водили.

     - Что с тобой, Серёжа? – мама поняла, что мне нехорошо. – Ты не заболел?

     Я молчал.

     - Тебе не понравилось? – отец тоже почувствовал подвох и попёр на авось. – Почему? Плохие звери? Неинтересные акробаты? Несмешные клоуны? Чего ты молчишь?

     А я надулся и молчал. Во мне перемешались в кашу испуг и ненависть. Я сидел у стола, близкий к обмороку.

     Отец пошёл багровыми пятнами.

     К нему бросилась мама.

     - Володя, успокойся! Серёжа, промолви хоть словечко!

     Она металась между нами, как перепуганная птица.

     А мне от этого становилось ещё хуже. Наверное, я не вымолвил бы ни слова, даже если бы меня разодрали на части.

     - Встань быстро! – отец заорал так, что на столе зазвенела посуда. – Иди в угол! Будешь там стоять, пока не попросишь прощения! Марш в угол!

     Я никогда не плакал. И в тот день простоял в углу несколько часов без единой слезинки на лице.   

     Отец с матерью ушли в кухню.

     В комнате стемнело. Журчал и светился аквариум. С улицы доносились детские голоса. Там играли вовсю. А я стоял в углу перепуганный, голодный и, очевидно, потерявший всякое представление о реальности.

     Я понимал, что запомню этот выходной день навсегда.

     Потом мама вытащила меня из угла, обняла, расцеловала, пожалела. И попросила извиниться перед отцом.

     Скорее всего, я попросил у него прощения. Я был очень послушным мальчиком и понимал, что виноват. Но, как назло, теперь ничего этого не помню.


                *   *   *


Продолжение следует.