ОКНО

     На календаре была зима. Январь стоял теплый и бесснежный. До самого нового года ветер гонял желтые листья, которым дворники объявили беспощадную войну, но победить листья было нельзя, потому что листья дружили с ветром.

За беленькими тонкими занавесками мерцал ранний январский вечер. С блуждающей улыбкой на высохшем лице Шура смотрела в окно. В квартире было тепло и чисто прибрано.  Она знала всех в своем подъезде и не только в своем, она знала всех во всем доме. Знала, жила и старела вместе с ними. Старел и дом, пятиэтажная хрущевка, на окраине большого города. Дом не мог похвастать жильцами, не было среди них ни одного космонавта, ни одного ученого, не было даже отставного прапорщика. Дом был самый простой, ведомственный и почти все жильцы были бывшими работниками давно обанкротившегося автобусного парка.

Шура вставала рано, так как работала дворником в местном КСК. Она первая замечала, как старел дом, появлялись новые трещины на цоколе и фасаде. Управляющий КСК «Прогресс» Гюнтер Павел Николаевич аккуратно записывал все замечания в свой блокнот. Сам он жил за городом в уютном особняке и денег, выделяемых на ремонт домов, ему хватало только на благоустройство своего семейного гнезда.
 
В том же доме, где находился офис КСК «Прогресс», располагался магазин «Прогресс», а в подвале- спортивный комплекс «Прогресс» с финской баней и бассейном. Заправлял этими заведениями сынок управляющего Наум Павлович Гюнтер.
Сам Гюнтер, бывший партийный чиновник, никакого отношения к коммерции не имел, слыл человеком честным и принципиальным. Правда заработная плата в его управлении была самой низкой в городе, но кадры были подобраны так, что никто не обижался. Хороший специалист вряд ли долго удержится на мизерной зарплате, если только его не выгнали со всех предприятий города за то, что он перед началом рабочего дня употреблял стакан водки. Если по-человечески, какое может быть настроение у человека в холодном подвале старого дома, где парят трубы и капает с потолка. А если он выпьет сто грамм и закусит, даже снежком, то ему кажется, что с каждой минутой он становится все счастливей.

     Баба Шура как раз побаивалась такого человека.  Каждый день, спускаясь в подвал за метлами, она старалась бесшумно прошмыгнуть мимо подсобки сантехника Вени Кузютина, мастера на все руки. На двери его кабинета висела табличка «Венедикт Кузютин – король дерьма и пара». Речь его отличалась простотой и незамысловатостью. Трезвый Веня больше молчал, но если начинал говорить, то в предложении из пяти слов, три обязательно были матерные. Умелыми у него были не только руки, но и голова. Веня умел из дерьма делать деньги. В углу подвала, возле труб канализации, был люк для прочистки и аварийного сброса фекалий. Там и было организовано предприятие по разведению калифорнийского червя. Червям так понравилась питательная среда большого дома, что они плодились в большом количестве. Местным рыбакам далеко ходить не надо, да и Венедикту хватало на опохмелку.

     Часто по утрам из его кабинета раздавался возмущенный голос: «Дожили б-ди. До чего докатились, водку продавать с одиннадцати. Человек с восьми на работе, у него три заявки, да и какой с него работник, если он не похмелившийся?!» Но к вечеру Веня стихал и даже грустил, так как на каждом вызове его старались угостить, а его добрая душа отказать не могла.

Жильцы давно привыкли к тому, что каждое утро под окнами шоркала метла, а зимой лопата или скребок. Баба Шура, как все её звали, всегда метет: сухие листья, пыль, снег, снега нет воду метет. Убрав территорию вокруг дома, убирала и мыла свой подъезд. Несмотря на почтенный возраст, ходила и делала работу быстро, везде успевая.
        Была она высокая, жилистая, с простым лицом и большими задумчивыми глазами. Она умела делать любую работу и женскую, и мужскую: пахала, сено косила, коров пасла, на ферме работала, рыбу сетями ловила. С годами все больше худела. На морщинистом лице не осталось ничего, кроме усталых глаз. Большие руки с узловатыми пальцами, висели, как плети.

       Придя домой, она заваривала чай и садилась к окну. В тепле ласковых батарей хорошо мечталось о теплом лете и вольном воздухе, который бывает только в пору спелых трав и сенокоса. Баба Шура часами смотрела в окно. Окно заменяло телевизор, который давно не работал. Но как хорошо было глядеть, озирая пол мира. Когда солнце заглядывало в окно, она жмурила глаза, сердце замирало от радости. С высоты третьего этажа город, как муравейник, сплошная суета. Она смотрела и все замечала: как хорошо, аккуратно стали одеваться люди, радовалась, что во дворе много детей. Значит мир не старел и детские голоса, и крики раздавались повсюду.  Могла просидеть долго, а то и весь день в немой неподвижности, как будто искала в толпе саму себя и не могла найти.
      Глаза у неё были хорошие, при её годах грех жаловаться. Читала мало и с трудом, послевоенное образование сказывалось: три класса одолела и то с натягом. Тогда не до учебы было, все больше работали. Если глаза уставали и начинали слезиться, она прикрывала их, оставляя узкие щелочки, давала им отдохнуть. Ей было все интересно, особенно смотреть на молодежь. Ей самой казалось, что она не старуха. Нет, она еще в девках, молодая красивая. Бредет босая по зеленой траве, загребая росу упругими ногами, ей хорошо, у нее кружится голова и сладко замирает внутри. 

Иногда баба Шура навещала соседку Клавдию Ивановну. Телевизор у неё не выключался весь день и Клавуся была в курсе всех событий. Хорошо было попить чайку со сдобной булочкой. Сидели обычно долго. Пили в прикуску с сахаром рафинадом, с толстых стаканов в старинных подстаканниках.  Отщипывали по кусочку булочки и, незаметно для себя, выпивали первый стакан. Машинально наливали по второму стакану и только тогда начинали разговор. Клавуся вздыхала, отхлёбывая чай, приговаривала: «Ты заходи хоть почаще, старушка ты моя, а то тебе и присесть то некогда. Шура отвечает: «А как присядешь? Весь день на ногах. То одно, то другое. Работу нашу и за сто лет не переделаешь, еще останется». «Жалко мне тебя» - говорит Клавуся. - «Одна ты одинешенька, может тебе старичка какого подыскать? «Отогреет поди». «К чему меня греть-то» - отвечает Шура, - «От старичка энтова хлопот не оберешься, курить будет, ночью воздух портить, а то ещё и приставать начнет». Клавуся вздыхает: «Эх подруга ты моя, подруга. Жизнь прожила, а ума не нажила». 

      Бабе Шуре до сих пор снилась деревня. Долгое лето. Не чаешь, когда и кончится. Все руками: лопата, мотыга, коса да вилы. Все своими бабьими жилами. От зари до зари. Высохнешь, почернеешь, как головешка. Зимой тоже не легче. Три десятка колхозных коров на одни руки: напои, накорми, обиходь, привези солому да сено, воду из речки. От холода, от воды трескаются и болят руки и ноги. Так уж выходило, одна работа накладывалась на другую. Так и жили не тужили, пока в шестнадцать лет не приглянулась она колхозному бригадиру. На скотном дворе приходилось постоянно ругаться с ним: то сена не подвезли, то бочка с водой сломалась. Так бы и продолжалось, если бы однажды он не проводил её до дома. Они тогда до утра проговорили. Он был старше её и уже потрепан жизнью, но поговорили и пожалела она бригадира. 
      Шура тогда не дурна была, в чем-то даже видная. И всё могло бы быть по-другому. В замужестве пробыла недолго, всего два года. Успела дочь родить, избенку они с Иваном поставили, участок земли прирезали. Можно было жить-поживать, но рано тронулась в тот год река. Лед уже рыхлый был, непрочный, а табун колхозных лошадей на острове остался. Кому отвечать, бригадиру. Успел Иван лошадей перегнать, а сам вместе с конем в полынью попал, так и не нашли его болезного. 
Великая сила, которая срывала людей с нажитого места, не коснулась Шуры. Она всей душой приросла к своему дому, огороду, к своей деревне. Боязно было бросать нажитое и никогда бы не бросила. Но капля камень точит. Так и дочь в каждом письме просила, уговаривала: «Сама подумай, ну что ты видишь в своей деревне? Работа, беготня с утра до вечера. Трудно в твоем возрасте одной то: воду носить, печь топить, в деревне одни старики, да пьянь осталась. Дому ремонт нужен. Если сейчас не продать, совсем развалится. В городе поживешь по-человечески, со всеми удобствами, да и мне поможешь Даньку поднять». 

       Дочь в постоянных командировках, проводником в поездах работала. Данька с малолетства по круглосуточным детсадам да по знакомым мыкался, пока мамка хахалей меняла. Потом, когда дом продали и Шура переехала в город, дочь в погоне за счастьем на север подалась в Сургут, искать мужа нефтяника. Теперь хоть Данька был в надежных руках: вовремя накормлен, одет, обихожен и рос, как на дрожжах. Классе в девятом начал девчонок домой приводить: «Мы, бабуль, позанимаемся, а то контрольная завтра». Потом новый замок в свою комнату врезал, чтобы не отвлекали от занятий. Если компания приходила, отправлял бабулю в кино на индийские трехчасовые фильмы.

      Тяжело Шура привыкала к городской жизни. К удобствам и комфорту, тоже привыкать надо. Сидеть и лежать она не могла. С утра до вечера пылесосила, стирала, гладила, чистила. Маленько обвыклась, и чтобы не убить себя бездельем, пошла в дворники к Гюнтеру, все при деле и копейка, какая- никакая.
   
Который день держалась не январская, не зимняя погода. Солнце, тихое и слабое, еле-еле пробивалось через неплотные облака. После нового года на улице царило безлюдье, немота и сырость.
        Шура не любила ночи, в них было много могильной темноты и мысли в голову лезли темные и нехорошие. Сегодня что-то ее беспокоило. Ночью совсем не уснула, а утром заныло сердце и видела плохой сон. Приснилось, что в ее деревне был страшный пожар. Двор их, уцелевший в войну, полностью сгорел. Она бродила по черной земле и, подвывая от страха, смотрела на то, что осталось от их дома.

        Утром, кое-как разломавши суставы и поскрипывающие кости, быстро оделась в свои серые одежды. На улице дул холодный ветер, снега почти не было. Казалось, что вот-вот из тебя выдует твою насквозь промерзшую душу. Пробежав с метлой вокруг дома и опорожнив урны у подъездов, Шура заметила группу молодежи возле детского парка.  Увидела, как со стороны старого военкомата подъехали несколько автобусов с молодыми людьми. За поднятыми воротниками и капюшонами лиц было не разобрать. Толпились у сквера, у детского парка, у недостроенного здания. «Че собрались,- подумала Шура, - или хоронят кого»?  Автобусы подъезжали еще и еще, люди разговаривали в пол голоса, многие курили, звонили куда–то, грелись, толкая друг друга.

        Уже дома, когда расцвело, Шура наблюдала из своего окна, как люди из отдельных групп сливались в потоки и не стройно двигались в сторону центра. Прибежала запыхавшаяся соседка Клавка и сходу сообщила: «Слышала, бабка, че творится?  Митинг в центре, всех созывают на площадь. Только что по Хабару передали, несанкционированный митинг, против власти значит».  Шура испугалась не на шутку: «Революция штоль началася? Этого нам только не хватает».

Народу было густо. До самого обеда шли и шли. Людские толпы создавали заторы и автомобильные пробки. Сигналили машины, выли сирены полицейских патрулей, машины скорой помощи заполнили серые улицы города. К центру спешили колонны автобусов с ОМОНом и бойцами национальной гвардии. После обеда улицы опустели. По ним гулял ветер, гоняя пачки из-под сигарет и пустые пивные банки. Пронзительно звучали сирены пожарных машин, пытавшихся пробиться к центру города. На улице царило безлюдье, немота и холод. Город замер в оцепенении и необъяснимом чувстве тревоги. Ожидание надвигающейся беды и чего-то страшного поселилось в сердцах людей.

Зимний день короток, с темнотой стало еще тревожней. В центре затрещали сухие выстрелы и взрывы. То тут, то там горели киоски и полицейские машины. Сирены пожарных машин смешались с сиренами машин скорой помощи. Связь еще работала, телевизионные каналы призывали горожан не выходить из дома и соблюдать меры безопасности.

Этой ночью мало кто спал. Шура сидела у соседки и переживала за внука, который третий месяц служил в армии: «Как он там? Вроде неизбалованный, с бабкой и вырос, отца не видал, а мамка все моталась, деньги зарабатывала. С бабки какой воспитатель, ребенку отец нужен. Когда провожала его, так жалко стало». А он: «Че ты бабуль? Отслужу, войны нет, да и служить год всего, буду тебе письма писать». Одно письмо правда написал. Сообщил, что в учебку попал, танкистом будет, учится на механика – водителя.

        Господи, войны то нет, а вон че на улице творится.  Соседка Клава напустилась: «Чё ты, старушка, всё переживаешь? Вспомни, че раньше было, как жили и как щас живем. Хлебца хоть вдоволь наелись. Че нам пенсионерам надо: булочку да кефиру пакет, супчик с косточек сварим, одежонка ещё справная. Пенсию вон добавили, да лучше бы и не добавляли. Как только добавят, враз цены вверх подлетают».  Мы с тобой бабка при всех властях пожили. Социализм построили, думали вот-вот при коммунизме заживем, а вышло и жили при коммунизме. Все было бесплатно: и учеба, и больница, а теперь как прожить на эту пенсию? Хорошо хоть в магазине у Хунтера (так она звала Гюнтера) продавцы под запись дают, а то б не дотянуть». 
        Клавдия Ивановна еще и не бабка вовсе, ей и шестидесяти нет. Руки слабые, как ватные, всю жизнь дома просидела, ни котенка, ни ребенка. Мужа при жизни все пилила, это не так, то не так. Он на двух работах поспевал, электрик был отменный. В автобусном парке работал, а по вечерам по заявкам КСК жильцов обслуживал. Клавуся за ним, как за каменной стеной жила. Когда схоронила, ревмя ревела: «На кого ж ты ирод меня оставил»?

К ночи тревога не стихла. Наоборот, над центром города багряным заревом полыхнуло ночное небо, выплескиваясь в вышину ярким праздничным фейерверком. То тут, то там громко ухали шумовые гранаты. До самого утра на большой скорости носились машины скорой помощи, к центру двигались подразделения Омона с дубинками и щитами. Уже утром, когда расцвело, подъехали машины с брезентовыми тентами. из которых начали выпрыгивать солдатики в пятнистой форме. Командиры пытались навести порядок в хмуром и сером строю, хрипло ругались, но так и погнали солдат неровным строем в сторону центра.

По-настоящему стало жутко к вечеру. В городе начались погромы. Уже трудно было понять, кто первый начал бить и крушить витрины. Черная и страшная толпа пошла на штурм магазинов и банков. Били витрины и окна магазинов, ломали банкоматы, срывали камеры видеонаблюдения. Крушили все, что попадалось на пути ревущего потока. Мигом опустели полки винных магазинов. Пустые бутылки и пивные банки валялись всюду. Толпа зверела все больше и больше. Напротив, офиса КСК горело кафе и отделение банка. Уже совсем стемнело, когда заполыхали здания торгового центра и отдел полиции. Стало светло, как днем. Казалось, сам дьявол низвергся на землю, чтобы наказать за варварство людей, образумить их. На стоянке горели машины. Пламя гудело, то увеличиваясь, то исчезая вовсе, то разгораясь каким-то ослепительным, вулканическим огнем. Пожарные машины не могли подъехать к полыхающим зданиям, толпа забрасывала их камнями и палками била окна.

Когда разъяренная толпа подошла к магазину «Прогресс» и начала бить витрины, Наум Гюнтер с двумя охранниками пытался оказать сопротивление.  Услышав шум в торговом центре, Веня Кузютин допил остатки портвейна и прихватив обрезок стальной трубы, поднялся в торговый зал. Озверевших людей остановить было невозможно.

         Окрыленная легкой победой и винными парами толпа, сбила с ног охранников и затоптала бы младшего Гюнтера в хлам, если бы не подоспел главный сантехник. Труба в крепких руках сыграла по нескольким головам и спинам таким мощным аккордом, что нападавшие на минуту замешкались. Веня, опрокинув на толпу стеллаж с продуктами, отступил спиной к стене и уже оттуда достал трубой еще нескольких человек. В него полетели бутылки, банки с растворителями и бытовой химией. Одна бутылка попала ему в лицо, сильно разбив бровь.

        Тут Кузютин пошел в атаку. Он крушил все на своем пути. От него отлетали направо и налево люди с разбитыми черепами, с трубы уже капала кровь. Не было такой силы, которая могла бы остановить Веню Кузютина, если бы не маленькая спичка, брошенная в него кем-то из нападавших. Огромный человек, облитый растворителем, вспыхнул, как факел. С нечеловеческим воем, на огненных крыльях, он летал по магазину и крушил все на своем пути. Падали окровавленные люди, с воем и ужасом толпа металась по залу, не зная куда бежать. Обезумевшие, ничего не видевшие от ужаса люди, сносили стеллажи и кассовые стойки, но огненный вал доставал их везде. Казалось, Пророк Небесный с карающей булавой обрушился на грешных людей, чтобы образумить и воздать за деяния свои. Он упал, так и не выпустив из обугленных рук стальной трубы, сразу сжался и затих с открытыми глазами и нечеловеческим оскалом на обгорелом лице.
 
        Этой ночью в городе никто не спал. Толпы мародеров хозяйничали по всему городу. В центре гремели взрывы и автоматные очереди. Не работала связь, не работало телевидение, не было интернета. На стоянке еще долго дымили остовы сгоревших автомашин. Едкий дым автомобильной резины повис в ночном воздухе. Клавдия Ивановна вторые сутки не отпускала от себя бабу Шуру. Они сидели на старом диване и вздрагивали от каждого шороха. Комната плавала во тьме, свет не включали. Ещё долго в окнах мерцал свет от пожаров и мигалок скорой помощи. Этажом выше всю ночь кто-то выл, словно собирался умирать, тихо и протяжно. Тоскливые, непрерывающиеся звуки шли из глубины дома. В этом нечеловеческом вое была тоска и страх, словно кто-то прощался сам с собой. Было страшно, Шура плакала, неподвижно и тихо без единого звука. Она боялась, что эта ночь никогда не кончится и от этого ей хотелось умереть.

        Так и задремала, не помня себя, а когда расцвело, очнулась и подошла к окну, застыв в оцепенении. Молодые люди в черных куртках и черных масках догоняли двух молоденьких солдатиков. Те, еле бежали, прихрамывая и понимая, что им не уйти. Первый солдат был тщедушного роста, без шапки с окровавленной головой, второй был высокий и крепкий, постоянно припадающий на одну ногу.

       Когда он повернулся к окну, Шура закричала не своим голосом: «Это же, Данька, Данька»!  Она не помнила, как очутилась на улице и как влетела в толпу, как от крика сдавило горло, и она прокусила кому- то руку. Её отшвырнули, но она поднялась и вцепилась ногтями в лицо обидчику. Она уже не кричала, она рычала и выла по-звериному, бросаясь то на одного, то на другого. На этот раз её сильно ударили в спину, падая Шура ударилась лицом об бордюр, по её щеке текла кровь. Когда она поднялась, вид её был страшен. В разорванной кофте, с окровавленным лицом, даже не лицом, а звериным оскалом, она без страха пошла на толпу. Толпа остановилась поняв, что эту ведьму можно убить, но остановить её нельзя. Уставшие от крови и погромов, а может, ощутив в себе остатки человеческой сущности, нападавшие отошли, переругиваясь и сплёвывая желчь на асфальт.

       Баба Шура упала на колени и подняла голову солдата. Он был жив и пытался улыбнуться. Это был не Данька. Похож, такой же высокий и смуглый, но не её Данька. Шура гладила его по коротким волосам и не замечала, как теплые слёзы вместе с кровью капали на лицо солдата. Он пытался подняться, но только вскрикнул и снова опустился на холодный асфальт. Второй солдатик тоже поднял голову, но сам встать не смог. Шура посмотрела на окна своего дома и увидела приплюснутые к стёклам белеющие лица соседей, но никто не вышел.
      «Господи,- шептала она,- что же это делается? Люди же кругом, а помочь некому. За что ж нам такое наказание»? Когда подъехала Скорая, солдатики поднялись сами. Носилки не понадобились. Ребра срастутся, синяки заживут, но навсегда останется в их памяти безумная старуха, которая не побоялась, одна отбила их у озверевшей толпы.
Шура не
      пошла домой, она вытерла с разбитого лица кровь и почти ничего не соображая, стала собирать мусор в своём дворе. В городе ещё стреляли, но уже не так густо. Изредка проносились на скорости полицейские машины с мигалками.

      Возле булочной на тротуаре лежали убитые старик и старуха. Видно спешили домой, вместе с другими метавшимися под пулями людьми, а теперь тихо лежали, прикрывая друг друга. Старуха спрятала лицо под мышку старика, у неё в руке был пакет, из которого выпал батон хлеба.
      Наверное, убило их одной пулей из проезжавшей машины. На нем были старенькие войлочные ботинки, на ней старые стоптанные боты и серые носки домашней вязки. Жили видно по-всякому: и хорошо, и плохо, и в мире, и в ругани, но обнялись, чтоб не расстаться в смертный миг. Шуре стало страшно, так как не было никогда, ей хотелось убежать из этого мира, из этого города, от всего этого ужаса. Скрыться за непроницаемую стену, где не слышно ни стрельбы, ни звука, ни стука. Разбитая, бесчувственная поднялась к себе на третий этаж и как была в одежде, так и упала на кровать, и лежала до глубокой ночи. Сна не было, обрывки каких-то кошмаров кружились в голове и улетали не задерживаясь.

Какой день баба Шура молилась Богу: «Богородица, заступница моя, всякий раз прошу, дай покою, устала я жить на этом свете. Так устала, силушки моей нету и смертушки ты мне не даешь.
        Господи, отец всемогущий, услышь меня и вразуми старую, за что послал наказание людям, чем они тебя прогневали, Заступник ты наш. Нам без Бога и умирать то страшно и жить не в моготу». В углу у неё иконы ещё от дедов: Спаситель и Богоматерь, Иоанн Златоуст. Заглянет редкое солнышко или, лампочка вспыхнет, загорят иконы желтизной и лазурью, в душе сразу праздник. 
      Шуре хотелось по привычке подойти к окну, сесть и прижаться худыми коленями к теплой батарее, но было страшно. Страшно смотреть в это окно. В деревне окно меньше, да видно дальше. Синева реки, за рекой песчаный берег, камышовые отмели, а дальше лес до самого горизонта, потом небо голубое бескрайнее и лишь за лесом встает солнце.

       В городе все не так, все по-другому. Из городского окна, даже во всю стену, не разглядеть и не почувствовать, как начинается алая зоря, как стихает ветер, как на затихшую и уставшую землю ложатся синие сумерки.

      Баба Шура всегда думала, будто в синих сумерках рождаются ангелы и умирают грешники. Умирают тихо, стиснув зубы, без стона, чтобы не потревожить печальную тишину. Верующие молятся в конце дня, просят прощения у Бога, вспоминают обветшалые молитвы, а люди, отрешенные от веры, думают, вспоминают, если есть у них, что вспомнить. В синих сумерках хочется забыть все, что было в жизни плохого и думать только о хорошем.
               
       Когда ночь поглотила последнюю синеву, Шура все же подошла к окну. Она увидела клочок тёмного неба, затянутого искрами звезд. Под этими холодными мигающими звездами уже миллионы лет рождаются, живут и умирают люди. Они сами творят все худое и хорошее, сами себя оправдывают и горе не учит их доброте. Было уже поздно, дом уже спал и лишь её окно, как ослепшие глаза, слезилось тусклым одиноким светом.