К вопросу о литературной критике

Вспоминаю заметку Михаила Бойко "Литература кипящих перьев" ("Литературная Россия" № 8, 2007). Тема её – роль критики в отношении художественной литературы и жизни, условия расцвета критики и падения её – не может не быть интересной читателям "Литературной учёбы".

Надо сказать, что Бойко неоднократно в "Литературной России" поднимал вопрос о литературной критике. Видимо, он почувствовал, что определённый период в развитии текущей литературы – постмодернизм (критике данного периода свойственно лишь изложение впечатлений. Изложение, предполагающее, что объективной истины не существует – дескать, сколько людей, столько и мнений. Более того: "И всякое наше суждение о другом – есть только автобиография нашего сердца в разные годы жизни". – Валентин Курбатов, "Литературная Россия" № 49, 2005) – видимо, почувствовал, что этот период заканчивается. Видимо, он уловил, что мода на это проходит, "как с белых яблонь дым". Видно, Бойко предчувствует наступление иной полосы, отличающейся совершенно противоположными тенденциями – и главное, необходимостью поиска истины не субъективной, а имеющей значение для всех.

Это интересно.

Что же, прекрасное всё-таки есть жизнь (как это провозглашено в известной работе Н. Чернышевского) и только жизнь?

Жизнь заставляет литераторов серьёзнее, менее игриво относиться к сочинительству? Вызывает к себе более почтенного, более внимательного отношения? Требует большей ответственности? Вновь повышается познавательное значение художественной литературы? А значит, и критики как самосознания её? Как ясного и чёткого определителя того, что именно художественными образами открывается?..

Что ж, вполне возможно, что интуиция не подводит Михаила Бойко, что всё это действительно так.

Однако первое, что бросается в глаза, это – теоретическая неподготовленность данного критика.

Кстати, беда всеобщая. Недостаток даже таких известных литераторов, как Владимир Бондаренко. Чтобы не быть голословным, попробую показать это на примере статьи Бондаренко "Поединок со смертью (Владимир Высоцкий)", попутно оспорив предлагаемую интерпретацию сущности поэзии Высоцкого.

Весь пафос этих известных эпических стихотворений Бондаренко сводит к поединку со смертью: "Что оставалось делать несостоявшемуся герою – воевать со смертью. – Меняя маски, меняя роли, меняя эпохи. Он был в маске бандита, мента, спортсмена, фронтовика, альпиниста, моряка, шофёра – и всегда, в любой роли, в любой маске, воевал со смертью.


Вокруг меня смыкается кольцо –
Меня хватают, вовлекают в пляску,
Так-так, моё нормальное лицо
Все, вероятно, приняли за маску.
…………………………………………..
Я в тайну масок всё-таки проник,
Уверен я, что мой анализ точен:
Что маски равнодушья у иных
Защита от плевков и от пощёчин", –


тут же критик цитирует поэта, чтобы, очевидно, наглядно подтвердить свою позицию ("Роман-газета" № 11, 2003. С. 67).

Что именно Бондаренко хотел подкрепить данными строфами? Что поэт воевал со смертью? Но от плевков и от пощёчин ещё никто не погибал, никакой смерти в этих двух катренах, как и во всём стихотворении, из которого они взяты, и близко нет.

Или он приводит данные стихи в подтверждение того, что Высоцкий менял маски? Но Высоцкий не менял маски – ясно ведь сказано: "моё нормальное лицо все, вероятно, приняли за маску". – Во-первых: моё нормальное лицо! А во-вторых: Бондаренко так же, как и все персонажи цитируемого им стихотворения, принимает лицо лирического героя Высоцкого за маску. Критик, что называется, смотрит в книгу, а видит фигу.

Не замечает он даже того, что приведённые им строфы не только не подтверждают его критическую мысль, а, напротив того, – опровергают её.

Вообще, если говорить о человеке и его поединке со смертью – о любом человеке, будь то литератор или водолаз, шахтёр или столоначальник, – то давно известно, что всякий индивидуум ведёт ежедневно и ежечасно дуэль с безносой – до самой своей кончины, до забвения или обретения бессмертия в пространстве и времени – в памяти и делах человеческого рода ("весь я не умру – душа в заветной лире". – А. Пушкин).

Фридрих Энгельс в "Диалектике природы" в этом плане даёт и более глубокое определение: "Жить – значит умирать", отнюдь не случайно выделяя эту формулу курсивом. По сути дела, при встрече, люди должны, по логике, спрашивать друг друга не "как жизнь?", а "как умирается?" Ну, это вообще.

Спору нет, имеется данный мотив и в поэзии Высоцкого – поединок со смертью. А каких мотивов в его стихотворениях не имеется – особенно если брать эпическую, несравненно большую, а не лирическую часть? Можете назвать хотя бы один мотив? Указать, что именно Высоцкий как художник не отразил? Полагаю, что вряд ли кто справится с этой задачей – у Высоцкого масса всевозможных мотивов. Так что сводить пафос всей его поэзии к какой-либо одной подоплёке, по меньшей мере, крайне не серьёзно, и потому не убедительно.

Так вот, о теоретических недостатках.

"У него вообще не было никакой глобальной идеи, – отмечает Бондаренко "изъян" Высоцкого, – которой бы он служил"!

Критик не знает того, что давным-давно стало аксиомой в теории литературы: художнику вовсе не обязательно служить некой глобальной идее. Из истории литературы видно, что как раз в случаях подобного служения стихотворцы и не достигали более или менее существенных свершений с точки зрения художественности. Глобальной идее служат учёные, политики, революционеры… Философ, естественно, в качестве представителя науки логики, может двигаться по этому пути. А дело художника – воспроизводить действительность в образах, быть зеркалом бесконечно многоликой жизни человеческого духа в его развитии.

Бондаренке неведомо, что всякий действительный художник является носителем не глобальной идеи, а – всепроникающей любви к тому, что тем или иным образом являет собой суть человеческое, т.е. духовное и одухотворённое (куда входят составной частью, естественно, и идеи).

Хорошо по этому поводу сказал В. Гаршин: "Художник, по сравнению с толпой, есть человек, который лучше видит и может передать другим то, что он видит. Сколько тысяч людей проходит ежедневно перед драгоценнейшим материалом для художественного творчества, не замечая его или созерцая бессознательно… Художник увидел, понял, поставил перед глазами, и видят все, до сих пор слепые".

А. Чехов – то же самое: "Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником". – Т. е. свободным, по крайней мере, от зацикленности на какой-то одной идее.

В своих книгах Бондаренко вообще не оперирует такими понятиями как "образ", "социальный характер", "проблематика", "идейно-эмоциональная направленность", "идейно-эмоциональная оценка" и т. д. как специфическими инструментами теории литературы. Заметно, что он в полной мере не знает и того, что означает "идея литературного произведения"... Из всего этого и вытекает, в частности, столь безалаберное толкование поэтического творчества Высоцкого.

Игнорирование теории – недостаток работ многих современных публицистов. Стало уже, к сожалению, правилом – выносить суждения чисто изначально, вне всякой связи с тем, что уже наработано предшественниками. Это всё равно, что, неожиданно "поймав" в саду собственной головой яблоко, слетевшее с ветки, развивать мысли о том, что в мироздании существует, скажем, энергия материнства, в результате воздействия которой малые сферические предметы неудержимо стремятся в сердечные объятия более крупных, – рассуждать с таким видом, как будто никакого закона всемирного тяготения, математически обоснованного Ньютоном, не существует. Не исключено, что эта традиция пошла от духовного отца нынешних властителей России – от Солженицына. Это он всегда писал так, как будто до него никто не поднимал тему. Вообще никого не было! Пустыня! Никто над этим не работал. А вот он сел на камень посреди неё, как тот пресловутый Христос, и впервые задумался. И, подумав, определил... Например, в сочинении "Размышления над Февральской революцией" (оно не так давно, к 90-летию Февраля, было перепечатано "Российской газетой") взял и выдал: "Революция – это хаос"! Как будто в обществоведении не существует и никогда не существовало теории революции, как будто нет и в помине никакого обществоведения, никто никогда ни к каким определениям не приходил, никто не открывал, что революция "означает крутой перелом в жизни громадных масс народа"… Как будто, чтобы выдавать определения, размышлять о чём-либо, пытаясь сделать полезные для людей открытия, вовсе не обязательно подвергать критическому рассмотрению выводы, к которым пришла человеческая мысль до тебя.

(В истории человеческого рода содержится не один десяток победоносных революций. Если революция действительно была бы хаосом по определению, то ни одна из них не победила бы).

Из подобного "своеобразия", присущего сегодня текущему литературному процессу, в рассуждении Бойко о критике вытекает немало несуразностей – как по сути дела, так и по форме изложения.

Например.

Поставив вопрос: "Какими должны быть принципы литературной критики, адекватной современности?", он выделяет три.

"Во-первых, новая литературная критика будет находиться в преемственной связи с русской критической традицией", – и, перечислив, наверное, все, доселе существовавшие направления, добавляет: "она не будет пренебрегать тем, что представители этих течений рассматривали те или иные спорные идеи как истины, которые достаточно один раз высказать, чтобы они раз и навсегда получили научные права". – Т.е. новая критика Бойко в отношении поисков истины ничем не будет отличаться от старой? Хорошо. Допустим.

Но что значит: будет пренебрегать, не будет?.. Если критика не высказывала бы свои суждения в качестве истин, она не была бы критикой! Критике дано высказывать свои идеи только в качестве истин, никак не иначе! Всякий субъект потому и берётся за рассмотрение и осмысление объекта, что считает своё видение действительным и правильным. Другое дело – получение научных прав. Критерием истины, как известно, является практика. И насколько верны те или иные идеи, высказываемые критиками, насколько они научны, – ответ на этот вопрос даётся уже в более широкой сфере жизни, чем критика как таковая.

"Во-вторых, – новой литературной критикой будет признаваться, что литература является содоминантой бытия – пусть не самой влиятельной, но достаточно весомой... чтобы оказывать влияние на общественное сознание".

Что значит "содоминанта бытия"? Ни в одном словаре нет слова "содоминанта". "Доминантой бытия", "одной из доминант бытия" ещё можно было бы как-то понять. Но если – "доминантой", почему тогда – "не самой влиятельной"? Доминанта – это то, что основное, что главенствует.

Если допустить, что Бойко хотел сказать: бытие – доминанта и литература – доминанта, тогда доминантами чего они являются? Ведь более всеохватного понятия, нежели "бытие", не существует. Бога? Вседержителя?.. Но, судя по всем другим выступлениям рассматриваемого критика, он вроде бы не является адептом сверхмировых начал.

С другой стороны, литература, как известно, – одна из форм общественного сознания. Что же, этот второй принцип, выделяемый Бойко, по сути дела, является таковым: критикой будет признаваться, что общественное сознание оказывает влияние на общественное сознание?! Может, он хотел сказать – на общественное мнение? Не знаю.

"В-третьих, новой литературной критикой будет муссироваться идея, что литература подлинна ровно настолько, насколько она больше чем литература, что как таковая литература есть вечная трансгрессия средостения (вот она, "энергия сердечного материнства", которую я придумал выше в качестве примера! – А. Т.) между словом и действием", "литература имеет значения ровно в той степени, в какой переступает собственные границы и побуждает к конкретному действию".

Трансгрессия – это переход, средостение – понятие анатомическое: область грудной клетки, где находится сердце. Убей, не пойму, о чём здесь идёт речь. Неужели кто-то запрещает пользоваться русским языком? Великим и могучим?

Во-вторых, литература побуждает к действию и не переступая собственных границ! А значение имеет в той степени, в какой имеет, вовсе не выходя из своих рамок. Кроме того, граница – это категория диалектической логики, которая учит нас тому, что собственная граница всякого нечто есть его предел: "Если изменяется качественная граница нечто, то тем самым изменяется его определённость, благодаря которой оно поле, и оно становится лугом, лесом и т. д." (Гегель). – Литература, переступив собственные границы, потеряла бы определённость, растеряла бы свои качества. Переступив свои границы, литература стала бы уже не литературой, а чем-то иным! Но мы ведь занимаемся литературой.

Так какими же должны быть принципы литературной критики, АДЕКВАТНОЙ современности? По-моему, Бойко смог бы ответить на этот вопрос только в том случае, если заглянул бы в учебник по теории литературы и уяснил бы себе прежде всего, что задача литературной критики состоит в том, чтобы предлагать такое истолкование и оценку художественной литературы или её отдельных произведений, которое служит интересам и идеалам определённого общественного движения. Уже зная только одно это, основополагающее, можно, по крайней мере, догадаться, что адекватность современности заключается лишь в отражении критикой действительно существующих (а не мнимых, не выдуманных) общественных движений.

В этом плане заслуживает внимания своей логической противоречивостью и точка зрения Ирины Роднянской. Признавая, что "критика нужна как самосознание литературы", наряду с этим она исповедует и следующее определение: "Если критик не приникает поначалу к тексту и не спрашивает себя, как текст на него подействовал... а сразу использует текст как повод для выражения какой-то своей позиции, то это не критик – это публицист, который пользуется литературой как подсобным средством" ("Литературная Россия" № 24, 2006). Здесь непонятно: если "выражение какой-то своей позиции" – это не критика, а публицистика, то в чём тогда должно заключаться "самосознание литературы" – в выражении чего, если не позиции? В проявлении того, как текст подействовал на критика? Но что же это будет за самосознание литературы?! Где тут служение определённым идеалам? Или хотя бы – истолкование и оценка произведения? Задача критики, выражаясь понятиями той же диалектики, высказывать всеобщее, а не единичное (мало ли как на меня лично, критика, читателя, подействовал текст? А если у меня в момент соприкосновения с ним вообще настроение было несоответствующее и я даже не понимал этого, то как он мог на меня подействовать?! Неужели данный аспект может играть значительную роль в определении существа литературной критики?). К тому же, что значит "это не критик – это публицист", если, по науке, литературная критика и есть одна из разновидностей публицистики, а не, скажем, художественного творчества?..

В своих рассуждениях о литературной критике Михаил Бойко, с моей точки зрения, был гораздо ближе к истине, когда не здесь, а в другой своей работе заявил: "Критик" – тот, кто обеспечивает обратную связь между литературой и окружающей нас реальностью, паладин тысячекратно высмеянного "одиннадцатого тезиса о Фейербахе" (мы только "объясняли", "отражали" мир, тогда как задача "изменить" его)" ("Литературная Россия"№ 16, 2006).

Имеется ли у нас такая критика?

И да, и нет.

Она есть, существует как обратная связь, как истолкование художественного произведения, которое (истолкование) служит идеалам определённого общественного движения. Но! – Существует только как отражение господствующей в нашем обществе идеологии, разделяющей народ на быдло и элиту, увековечивающей существование частной собственности.

Посмотрите, что пишет Павел Басинский, например, в сочинении "Страсти по Максиму", посвящённом Горькому:

"Изображая революционеров "апостолами", то есть святыми, Горький лукавил и знал об этом. Но может быть... как-нибудь... и выйдет так, что рабочие, прочитав евангелие от Максима, в самом деле станут новыми святыми и подвижниками?";

"Наконец вспомним, что "проповедовал" новый "апостол" Павел Власов и чему в течение десятилетий учили школьников.

Вот его знаменитая речь на суде.
" – Мы – социалисты. Это значит, что мы враги частной собственности, которая разъединяет людей...".

Допустим, это позиция социального идеалиста, хотя – как можно быть врагом чужой собственности?

Но дальше Павел говорит:
"...мы хотим теперь иметь столько свободы, чтобы она дала нам возможность со временем завоевать всю власть".

Какой же это идеализм? Это слова политика.

Вспомним самое начало речи Павла:

" – Человек партии, я признаю только суд моей партии..."

Нет другого суда, ни юридического, ни человеческого, ни божеского – кроме суда членов своей секты!

"Мы стоим против общества, интересы которого вам приказано защищать, как непримиримые враги его и ваши, и примирение между нами невозможно до поры, пока мы не победим".

И за всё это Павел Власов получил высылку "на поселение", откуда в любой момент мог бы убежать";

"Всякая попытка радикально изменить то, что создавалось веками, оборачивается не созданием нового, но дурной пародией на старое".

И – в качестве вывода из всего этого: "вся "революционность" Павла Власова не имела бы смысла, если бы на фабрике была возможность создания профсоюза, который защищал бы экономические интересы рабочих"!

Что это, как не литературная критика, отражающая в нашем сегодняшнем общественном воспроизводстве (которое, кстати сказать, как всем хорошо известно, буквально сходит на "нет") господство буржуазии?

По Басинскому, рабочие – это не люди, потому что им якобы не дано понять, что не хлебом единым жив человек. Не разумеют они и того, что нельзя брать чужое. Хотя все предметы потребления, о чём Басинский "благоразумно" умалчивает, в действительности этими же рабочими и производятся. Они закоснели в своём отщепенстве (сектанты!), а так как они враги всевозможных нахлебников, так как они считают, что каждый член общества обязан заниматься производительным трудом, что никто не должен увиливать от него, используя существующие при нынешних отношениях "обходные пути", то никакой власти им не положено. Зря этими утопическими глупостями забивали головы школьников. Да этих нелюдей – ишь, ты, апостолы! – не высылать надо, а… Не революции говняные нужно делать, а умело распоряжаться этим рабочим скотом с помощью профсоюзных пастухов! – Весь пафос истолкования и оценки горьковской "Матери" у Басинского пронизан неистовым отстаиванием интересов так называемого либерализма. Того самого общественного движения, которое третирует трудовой народ, не желая того, чтобы он развивался, становился хозяином своей судьбы, которое не признаёт никакого будущего для широких слоёв населения, а демократию способно понимать и принимать лишь постольку, поскольку она является буржуазной. Кесарю– кесарево, а слесарю – слесарево!

Да, критика есть. Но разве она хоть что-нибудь даёт нам? Ничего. Потому и получается, что критика есть, но в то же время её и нет.

Её нет, она не существует как отражение такого общественного движения, в котором просматривался бы явный выход из нынешнего сущностного состояния общества, обнаруживалась бы чёткая и ясная перспектива человеческого развития, вырисовывался бы путь возрождения погубленного этим самым либерализмом (а по сути дела, частнохозяйственным капитализмом) народа. Литературная критика не существует как плодотворное оппонирование идеологии капитализма, при котором, как известно уже очень давно, "мёртвый хватает живого" и каждый за себя, один бог за всех.

У нас нет таких литераторов, которые показывали бы, как в произведениях текущей изящной словесности отражается необходимость изменения общего строя жизни, выход её из ставших узкими рамок частнособственничества.

Да, у нас есть, к примеру, Валентин Курбатов, проповедующий ценности христианской морали; блистательный, на мой взгляд (да и не только на мой!), Владимир Бушин, который не даёт нам забыть о тех нравственных принципах, что охватывали большую часть трудового народа в предыдущую, что называется, советскую, эпоху жизни России; имеется и Лев Аннинский – ни то, ни сё, одно пустое краснобайство (как заметил Максим Замшев, "подходы Аннинского несколько устарели, критик ныне должен быть глубже самого анализируемого текста, а не парить над ним, любуясь собственным красноречием" – "Литературная Россия" № 23, 2006); есть эстетический "комментатор" из "Нового мира" Алла Латынина, немало и других. – У нас есть критика неплодотворная (хотя зачастую и животворящая), но такой, о которой я только что сказал выше, нет!

Чем объясняется сей факт?

Только одним: несмотря на большое количество движений, среди них нет всё-таки такого, которое преследовало бы действительные потребности развития общественных отношений. Вернее, оно есть – по диалектике, его не может не быть, пусть в зародыше, но оно есть, просто, как и всё новое, только зарождающееся, оно пока третируется нашим общественным мнением как неперспективное, утопическое. Нам сейчас кажется, что оно никакой роли никогда не сыграет, и потому те статьи и очерки, которые являются выражением его сути, совсем не попадают на страницы массовых изданий ("вытянуть мир из современного мирового кризиса способны лишь люди, которыми движет идея создания общества, где такие кризисы невозможны. Легко догадаться, как называется такое общество. Однако новая интеллигенция чурается, как нечистой силы, серьёзных разговоров об этом обществе". – Павел Созонов, "Литературная газета" № 37, 2009. С. 4). И дело поэтому теперь заключается в том, чтобы не только догадываться о названии, а чтобы понимать, в чём состоит существо грядущих изменений. В этом отношении ситуация, по-моему, до сих пор остаётся всё такой же: "ни послесталинское руководство страны, ни руководство очень разных общественных академий, ни писатели – инженеры душ человеческих – не поняли произошедшей смены исторических приоритетов и не смогли правильно указать новые ориентиры для построения действительно самоуправляющегося общества" (В. Рыбин, Б. Марков, "Литературная Россия" № 45, 2005).

Так что не нужно брать пример с наших известных литераторов – необходимо помнить: они только, в лучшем случае, объясняют жизнь, тогда как задача изменить её! Всякая прогрессивная культура, по очень точному выражению Андрея Платонова, "связана с породившим её обществом и эпохой лишь тем, что она указывает выход из своего общества и времени"!

2009 г.