Порок сердца

               
   Талант художника Лазарева был признан как-то уж слишком скоро.  Но, как это часто случается, широкая дорога была не долгой. Отказавшись несколько раз подряд писать портреты вождей и комсомольцев целинников, Лазарев оказался не у дел завис где-то между художниками новаторами, все двери для которых были закрыты и теми, кому разрешалось иногда выставляться.
   Положение это не сулило Лазареву сладкой жизни, но полностью соответствовало его представлениям о неподкупности художника. Человеком Лазарев был честным и отзывчивым. Я знал его. В советские годы он рисовал афиши для кинотеатров. В девяностые и нулевые торговал своими пейзажами на Невском проспекте и писал, портреты карандашом за пять минут. А в последние годы, после смерти жены, Николай Николаевич Лазарев частенько выпивал и мольберта в руки уже не брал.
   Его лохматая грива стала совсем седой. В сочетании с неизменным тёмно-серым пиджаком она делала Лазарева похожим на Карла Маркса с советских портретов. Интеллигентные собутыльники часто замечали это сходство и непременно сообщали об этом старику. В ответ он тут же парировал, что похож вовсе не на Маркса, а на Максимилиана Волошина, который ему куда ближе по духу.
   Единственный сын Лазарева женился ещё в институте на своей сокурснице из Москвы и уехал вместе с ней в столицу. Поначалу он часто звонил отцу и просил помочь деньгами. Тогда Николай Николаевич продавал одну из своих картин, за «сколько дадут» и высылал деньги сыну. Он любил своего Димку и всячески старался ему помочь.
   Потом у Дмитрия всё как-то наладилось. Нашлась хорошая работа. Родилась дочь Леночка. Появилось своё жильё и куча домашних хлопот.
   Лазарев заочно проникся к Леночке самыми нежными стариковскими чувствами. Почти с каждой пенсии ему удавалось отправить внучке небольшую посылочку. Часто цена гостинца не превышала стоимости почтового отправления, но, тем не менее, старик оставался доволен.
   Сначала от Леночки приходили письма с детскими рисунками и неумелыми каракулями. Потом пришла школьная фотография. А затем письма деду прекратились вовсе.
   Димка звонил два раза в год с поздравлением на Рождество и день рождения. Обещал приехать ближайшим летом, но, вот уже лет десять находил весомые причины отложить поездку в Питер к отцу.
    Они не виделись с того лета как Дмитрий приезжал, чтобы переоформить на себя уютную квартирку Лазарева, выходившую окнами прямо на Неву и Биржевой мост.
    Художник был не против этой сделки. Он понимал ценность своего жилья и побаивался мошенников. Кроме того, он в глубине души надеялся, что этот жест лишний раз подчеркнёт его доверие к сыну, и, возможно, послужит поводом для взаимного сближения. К сожалению, это так и осталось вечной надеждой.
    Однажды Лазарев подумал привести себе в дом хозяйку. Он даже познакомился с одной приятной женщиной в поликлинике, но быстро отказался от этой затеи. Боль от ухода его любимой супруги, только-только начала притупляться. Теперь же она внезапно разгоралась с новой силой, когда Николай видел на своём столе женские заколки или дамские туфли в своей прихожей. Эти предметы были для него чужими и казались ему инородными, как пластиковые бутылки в сосновом лесу.
   В окружении Лазарева всё чаще стали появляться одинокие опустившиеся мужички с претензией на интеллект, которые довольно быстро надоедали ему и поэтому часто сменяли друг друга.
   В результате всё кончилось плачевно. Соседи сообщили мне, что Николай Николаевич найден мёртвым на лестничной площадке своего дома. Застарелый порок сердца. Похороны завтра в двенадцать на Северном кладбище. Из Москвы приехал сын с семьёй. Зовут на отпевание всех, кто знал старика здесь.
   Я не был в числе его близких друзей раньше. Не был и в числе собутыльников художника в последние годы. Просто был с ним знаком, но виделся не часто и, как правило, случайно.
   Трудно объяснить, почему у меня возникло желание проводить Лазарева в последний путь. И времени-то было в обрез. И на отпевание я никак не успевал. Однако, что-то тянуло меня попрощаться с ним, и я пошёл. 
   Когда кладбищенские ворота были уже позади, я заметил небольшую группу людей, толпящихся метрах в пятидесяти от центральной аллеи. Свернув налево, я подошёл к ним.
   Двое кладбищенских рабочих, стоя на дне ямы, выкопанной накануне, выгребали из неё лопатами воду, набравшуюся за ночь. Тут же на козлах стоял оббитый красной материей открытый гроб с покойным. Чуть в стороне, прислонённая к ограде соседней могилы, смотрела в небо корявенькая крышка гроба, наспех сляпанная из неотёсанных досок и обтянутая дешёвой, почти прозрачной алой тканью. Рядом тихо перешёптывались в ожидании обустройства могильной ямы, несколько человек. Я обратился к находившемуся ближе всех ко мне, высокому худому блондину лет тридцати пяти.
   – Простите, здесь с Лазаревым прощаются?
   – Да. А вы родственник? – Заинтересовался блондин.
   – Нет. Живу неподалёку. Скорее я сосед.
   – А я вообще не знал покойного. Мой отец дружил с Лазаревым в юности, они учились вместе, – блондин кивнул на стоявшего рядом маленького, но весьма широкоплечего старика с необычайно большим горбатым носом, который двумя руками держался за могильную ограду и печально покачивал головой.
   – Последние годы у моего родителя так сильно болят ноги, что он из дома не выходит, – продолжил блондин, – но тут особый случай, пришлось привезти.
   Я понимающе кивнул.
   Блондину явно было скучно и очень хотелось поболтать.
   – Меня зовут Эдуард, – он протянул мне руку, и мы познакомились.
    – Что стало причиной смерти? – спросил я, чтобы поддержать разговор.
    – Николай Николаевич последнее время выпивал говорят, видимо, от одиночества, да и чувствовал себя неважно, всё-таки порок сердца не шутка. Наверно собирался куда-то идти, уже открыл дверь из квартиры и тут упал замертво. Соседи увидели открытую дверь лишь через несколько часов, вызвали скорую, но поздно.
    – Не самая тяжёлая смерть, хотя и преждевременная, – посочувствовал я.
    – Да, у каждого своя судьба. Вы, кстати, незнакомы с родственниками покойного? Хотите, я вас познакомлю? – Оживился Эдуард и, наклоняясь к моему уху, начал шёпотом представлять мне всех присутствующих.
   Через пятнадцать минут я знал о родных Лазарева, пожалуй, больше, чем мог знать сам покойный.
  Отца Эдуарда и друга детства покойного звали Александр Эммануилович. Будучи однокашником Лазарева по академии художеств, он прочно занял своё скромное место в художественном мире, создавая бюсты Дзержинского, в которых чекист приобретал весьма человечное лицо и затем отливался на фабриках огромными тиражами.  В своём чёрном, не по сезону тёплом пальто и белой рубашке, Александр Эммануилович напоминал фигуру крупного пингвина, неуклюже переступающего с ноги на ногу. Особенно усиливал это сходство его огромный горбатый нос.
    Когда-то в юности Александр с Николаем были, не разлей вода, но потом обзавелись семьями, работали в разных жанрах, вращались в несовместимых кругах и виделись довольно редко. Их встречи каждый раз сводились к воспоминаниям студенческих «подвигов» и в точности походили одна на другую. Со временем они встречались всё реже и реже, а последние лет пять лишь справлялись о здоровье друг друга по телефону.               
    Ближе всех к гробу стоял сын покойного Дмитрий, мужчина лет сорока, с коротко стриженными седеющими усиками и очень тонкими и длинными пальцами. Его слегка бледное лицо было усталым и безразличным. Дмитрий только что приехал из Москвы, вместе женой Тамарой и дочерью. Дорога и организация похорон, вероятно, порядком вымотали Дмитрия. Его отрывистые жесты, подгонявшие кладбищенских рабочих, выдавали желание как можно скорее закончить погребение.
   Тамара, стоявшая по левую руку от мужа, была одета по всем правилам траура. Казалось, она вообще любила, чтобы всё в жизни делалось по правилам. Единственный раз она видела Лазарева на своей собственной свадьбе семнадцать лет назад. Её утомлённые глаза выражали скуку, но, чёткое соблюдение всех формальностей было её привычкой.
   За спиной Тамары, незаметно играя в мобильный телефон, пряталась их шестнадцатилетняя дочь Лена, которую уговорили поехать на похороны дедушки, чтобы не оставлять одну без присмотра на несколько дней.   
   Выросшая на фильмах ужасов Лена, постепенно взрослела под нескончаемые криминальные хроники по телевизору. Хладнокровие этого ребёнка не пробивалось даже самыми душераздирающими сценами. Однажды, по словам Эдуарда, Лена вместе с матерью стали свидетелями страшной трагедии расчленения человека трамваем. Пятнадцать минут несчастная Тамара, рыдая, безуспешно пыталась вытащить любопытную дочь из толпы зевак, рассматривавших останки.
   Второй чертой Лениного характера было упрямство. С огромным трудом матери удалось убедить Лену надеть чёрную траурную косынку, но сменить мини-юбку на что-то более соответствующее обстановке было просто невозможно.
   Безбожность Лены, очевидно, раздражала племянницу Лазарева, старую деву лет шестидесяти, которую все уменьшительно называли Верочкой, наверное, из-за очень тонкого голоска и манеры говорить с детской интонацией. 
   Будучи, в сущности, очень кротким человеком Верочка всячески старалась скрыть своё раздражение. Она была религиозна, и всё время что-то рассказывала о паломничествах к православным святыням.
   Надо сказать, что религиозность Верочки носила достаточно специфический характер. Вера не могла объяснить смысл ни одной притчи из Евангелия или Пророков. Она сердилась на висящее в углу её комнаты распятие, если головная боль не проходила после первой же молитвы за здравие и считала почти фашистом водителя автобуса, который не перекрестился за рулём, проезжая мимо храма. Зато в Верочкиной голове помещалось бесконечное множество бесспорных, по её мнению истин, от которых порой морщились даже священники, в сердцах закрывая глаза ладонью.
   Последние годы Верочка почти не виделась с Лазаревым, так как её обижало весьма скептическое отношение дяди к её вере. Теперь же, после окончания Лазаревым его земного пути, Верочка чувствовала себя единственным человеком способным «навести порядок» хотя бы на этом заключительном этапе жизни своего родственника.
   Кроме родных покойного, на похоронах присутствовали ещё двое. Соседка Лазарева по лестничной площадке Клавдия Акимовна, пенсионерка, бывшая учительница русского языка и литературы, испортившая зрение тридцать лет проверяя тетради своих учеников. Даже несмотря на сильные очки, Клавдия Акимовна частенько натыкалась на прохожих и не разбирала лиц на расстоянии более вытянутой руки.
   Воспитанная, в атеистических традициях, Клавдия Акимовна не очень любила присутствовать на церковных обрядах, а всё, что касалось отпеваний, похорон и кладбищ вызвало у Клавдии Акимовны нечто среднее между брезгливостью и страхом.
   Именно Клавдия Акимовна, увидев на днях открытую дверь в квартиру Лазарева, заглянула туда проверить всё ли в порядке и в ужасе обнаружила в прихожей труп. Неуклюже подвёрнутая под себя нога и застывшие глаза покойного настолько ошеломили пенсионерку, что она до сих пор боялась приближаться к гробу, наблюдая за происходящим из-за толстого столетнего дуба, вросшего в ограду соседней могилы.
   Последним, чуть поодаль от всех, стоял неухоженный обросший седыми волосами старик, как выразился Эдуард «из собутыльников». Его лицо скрывалось за пышной седой бородой и длинными нечёсаными волосами. Неумело залатанный на рукавах серый пиджак говорил о его бедности и одиночестве, а сильно покрасневшие белки глаз выдавали его пристрастие к алкоголю.
   Никто из присутствующих не знал его имени и не звал на похороны, но прогонять человека, пришедшего проводить друга, было неловко, тем более что вёл он себя весьма почтительно, держался на расстоянии и ни с кем не разговаривал.
   Я плохо разглядел его лицо, но интуитивно почувствовал во всей его фигуре такую нечеловеческую тоску, какую можно увидеть лишь в человеке, разом потерявшем всех близких. Казалось, он один по-настоящему переживает смерть друга и лишь для него уход Лазарева стал тяжёлой и необратимой потерей.    
   Наконец, двое кладбищенских работяг, в испачканных серой глиной ватниках и кирзовых сапогах, вылезли на поверхность. Началась процедура прощания. Собравшиеся зашевелились, тихо перешёптываясь между собой.
    – А зря ты Дима всё-таки помогал гроб нести, плохая это примета, нельзя близким родственникам носить, – прошептала Тамара.
    – Глупости, – ответил Дмитрий, и нерешительно подойдя к гробу, поцеловал покойного в бумажный венчик с изображением Спасителя, одетый на голову. Не на секунду не задерживаясь у гроба, он энергично отошёл в сторону и закурил.
   Тамара, подсознательно чувствуя, что по правилам жанра в момент прощания полагается всплакнуть, не удержалась и почти натурально всплакнула.
   Размазывая текущую по щеке тушь, она замерла в нерешительности перед покойным. Преодолев брезгливость, Тамара прикоснулась к покойному рукой и поспешно отошла в сторону к мужу.
    Верочка и Лена одновременно двинулись прощаться, но молодая проворная Лена, одним прыжком опередив укутанную с ног до головы во всё чёрное Верочку, склонилась над дедом, целуя его в лоб.
    Взгляд Эдуарда в этот момент непроизвольно дёрнулся к стройным ногам наклонившейся вперёд Лены, но тут же ускользнул в сторону. Попрощавшись с покойным, она невозмутимо сняла с паузы игру на мобильном телефоне, и удалилась в сторону.
    Уже давно бормотавшая рядом Верочка, склонилась над гробом, заслонив его своим чёрным одеянием. Она несколько минут произносила что-то о мытарствах и двадцати судах, то громко нараспев, то скороговоркой, вскидывая вверх руки. Наконец, заметив нетерпеливый взгляд Дмитрия, Верочка, продолжая крестится, отошла в сторону.
    Тяжёлой походкой, еле переставляя больные ноги, подошёл Александр Эммануилович. Он положил свою широкую ладонь на край гроба.
    – Прощай брат Коля, недолго уж и мне, прошептал он и медленно пополз на прежнее место.
    Эдуард услужливо пропустил вперёд себя замявшуюся Клавдию Акимовну. Женщина робко подошла к телу покойного и нагнулась, чтобы лучше разглядеть его подслеповатыми глазами.
    – Это не он! – в ужасе шарахнулась от гроба Клавдия Акимовна. Сильные руки Эдуарда и одного из рабочих тут же подхватили её и отвели в сторону. – Это не он! Это не он! – продолжала стонать несчастная учительница.
   Встрепенувшаяся на миг Лена привстала на носочки, вытянувшись подобно испуганному сурикату. Она оживлённо забегала тёмными глазками межу Клавдией Акимовной и гробом.
    – Тише! Тише! – успокоил её Дмитрий, такое бывает, после смерти лицо человека иногда сильно меняется. – Успокойтесь, пожалуйста, вы очень впечатлительны.
    Эдуард, продолжая поддерживать Клавдию Акимовну, сделал мне глазами знак, что не пойдёт прощаться, и я подошёл к телу Лазарева.
    Узнать его действительно было невозможно. Устремлённое в небо лицо расползлось вширь и обвалилось. Толстый слой бледно-розового грима делал его похожим на старый испорченный манекен.
    Я взялся рукой за край гроба. Красная ткань обивки была настолько тонка, что я почувствовал шероховатость нестроганой доски под ней. Мне вспомнился Лазарев, каким я его знал. Я почувствовал себя участником тяжёлого и глупого спектакля, в котором не было ни слова правды. 
    С неприятным чувством бессмысленности происходящего я отошёл в сторону.
    Седой старик, стоявший поодаль, подошёл к покойному последним.
    – Ну что Коля? – прохрипел он, как-то зло, и, как мне показалось, с горькой усмешкой, – давай лети на тот свет сизым голубем Николаша!
   В его голосе чувствовалась нескрываемая обида на судьбу, забравшую у него последнее. На злой рок, сломавший последнюю соломинку, за которую он до недавних пор держался обеими руками. Он поднял комок земли и помял его в ладони.
   – Дурак ты Коля! Ей богу дурак, – прошипел он и с силой швырнул комок земли в яму
   На мгновение мне показалось, что лишь он один здесь по-настоящему жив, все остальные – механические пластиковые куклы, управляемые некой дьявольской силой.
   По молчаливому кивку Дмитрия рабочие накрыли гроб крышкой и стали заколачивать гвоздями. Под небрежными размашистыми ударами рабочих несколько гвоздей прошло мимо нижней доски, и вылезли остриём наружу, порвав обшивку. Никто не обращал на это внимания. Рядом также криво вбивался новый гвоздь. Рабочим хотелось быстрей закончить дело, а собравшимся – покинуть кладбище.
    – Дима, звонил водитель микроавтобуса, он ждёт нас у ворот, – доложил Эдуард, взявший на себя роль помощника и организатора.
   – Сорокоуст надо в храме заказать, обратилась Тамара к мужу, чтобы поминали в течение сорока дней.
   – А я где-то слышал, что если в монастыре заказывать, то можно договориться чтобы вечно поминали, – предположил Александр Эммануилович.
   – Это называется подать имя усопшего для поминания на проскомидии, – вмешалась Верочка, – будут поминать до тех пор, пока стоит обитель, а вот душа новопреставленного… 
   – Дима, рабочих-копателей надо угостить, перебил её Эдуард.
   – Угостите, – поддержала Тамара, – всё должно быть по правилам.
   – И крошек надо птицам вокруг могилы раскидать, говорят птицы – это души умерших, – авторитетно заявила Верочка.         
   – А я где-то слышал, что души, умерших переселяются в разных животных, – перебил Александр Эммануилович.
   Спор завязался не на шутку, и только Лена, надувая пузыри из жвачки, молча, тыкала пальцами в экран мобильного телефона.
   Тем временем рабочие закончили закапывать яму и, установив временный деревянный крест, утрамбовывали лопатами небольшой холмик.
   – Друзья, пожалуйте в микроавтобус, – распоряжался Эдуард, – поедем, помянем покойника.
   В пылу дискуссии о том, куда на самом деле попадает душа покойного, вся компания незаметно переместилась в микроавтобус.
  Затолкали в автобус и седого старика «из собутыльников». Повеселевший в предвкушении хорошего застолья Эдуард, ласково похлопывая старика по плечу, пропустил его вперёд себя.
   Поминки проходили в красивой квартире покойного с высоченными потолками и прекрасным видом на Неву. Все стены были увешаны работами художника, некоторые из них так и не были закончены. В комнатах чувствовался холостяцкий беспорядок и запущенность, но, видимо, ещё с раннего утра заботливыми руками Тамары и Верочки был накрыт большой стол. В углу висел портрет Лазарева в чёрной траурной рамке.
   Невольно рассматривая комнату, я вдруг увидел на стене фотографию маленькой Лены с деревянной лошадкой в руках. Трёхлетняя девочка смотрела в объектив удивлённым и доверчивым взглядом, широко раскрыв свои тёмные глазёнки.
   Тем временем в конце длинного стола появился прибор для покойного с полной стопкой водки, накрытой куском чёрного хлеба. В противоположном конце стала, сел Дмитрий, а по сторонам разместились все остальные.
    – Это правильно, что вы все зеркала закрыли, – заметила Клавдия Акимовна, – надо ещё телевизор тоже прикрыть и часы в доме остановить, да, да, обязательно.
   – Как же их остановишь, если они электронные, – попытался поставить Клавдию Акимовну в тупик Эдуард.
   – А вы батарейку на время выньте.
   – Ну, знаете ли, может это всё-таки не обязательно, – возразил не ожидавший такой находчивости Эдуард.
   – Я вас намного старше, поэтому слушайте, что я говорю, – настаивала Клавдия Акимовна.
   – Да что вам стоит Эдуард, выньте вы эту чёртову батарейку, – вмешался Дмитрий, которому давно хотелось поговорить с Эдуардом о некоторых тонкостях, связанных с продажей квартиры покойного. Дурацкий вопрос с часами в очередной раз помешал ему.
    – Дима, ну как ты можешь чертыхаться на поминках, – вторглась в их разговор Верочка, – душа, усопшего сейчас страдает, а ты поминаешь демона.
    С этими словами Верочка поставила на стол очередную миску с салатом. Они с Тамарой наготовили их заранее и теперь неустанно подносили из кухни.
    – Верочка, ложки надо тыльной стороной кверху раскладывать, так принято, – заметила Тамара.
    – Тома, а оливье наверно пока не будем ставить, а то у нас нечётное количество блюд на столе будет, нельзя ведь? – Отозвалась Верочка.
   Когда на столе появились закуски и водка, Александр Эммануилович громко крякнул и так смачно хлопнул в свои широченные ладоши, что Дмитрий и Эдуард тут же потянулись откупоривать бутылки.
    – Нет, нет, нет, сначала обязательно кутья, непременно по три ложечки надо съесть, – остановила их Тамара.
    – Как вы вообще можете пить на поминках, добавила Верочка, ведь душа, усопшего…
    – Ничего, ничего, покойный водочку любил, он не обидится, – оборвал её Дмитрий.
    С кутьёй быстро покончили, и уже ничего не мешало налить за покойного. Дмитрий поднялся со своего места с рюмкой в руке. Все затихли.
    – Николай Николаевич был хорошим человеком, – произнёс Дмитрий торжественно, – он был хорошим отцом, мужем и настоящим гражданином, мы гордимся им. Давайте выпьем за умершего не чокаясь.
  – Стойте! – пронзительно вскрикнула Верочка, – нельзя так говорить. Не за умершего, а за усопшего, потому что в определённое время он восстанет…
  – Тьфу ты, вечно влезешь! – Дмитрий с аппетитом выпил свою стопку. За ним последовали остальные.
   – А знаете, что я вам скажу, – начал Александр Эммануилович, с трудом пережёвывая беззубым ртом квашеную капусту, – Николай был замечательным человеком. Вот однажды, когда мы с ним учились на пятом курсе, он на спор съел тридцать восемь эклеров, представляете тридцать восемь! Так сладкое любил!
   – Ой, да, Николай Николаевич был жуткий сладкоежка, – подтвердила Верочка.
   – Все сладкоежки очень добрые люди, – присоединилась к разговору Клавдия Акимовна, – Коленька был очень добрым, вот однажды он чинил мне замок и поранил руку. У него потом остался даже шрам на большом пальце, – Клавдия Акимовна всхлипнула растроганная воспоминаниями о доброте Лазарева, – он всем помогал. Такой золотой был человек.
   Налили по второй, и даже Верочка, поддавшись всеобщему единодушию, согласилась «немного пригубить за усопшего».
   Общий разговор разбился на несколько отдельных бесед.
   Дмитрий расспрашивал Эдуарда о ценах на Питерскую недвижимость, смекая, как бы повыгодней продать квартиру отца. Александр Эммануилович, почувствовав себя настоящим гусаром, смешил Клавдию Акимовну не слишком пристойными анекдотами. Верочка убеждала Тамару, что подушечку в гроб надо готовить себе заранее, наполняя её освещёнными на троицу сухими берёзовыми листьями, или пасхальной вербой и лично она уже позаботилась об этом.
   Салаты и холодные закуски подходили к концу.         Необходимость обновить сервировку стола вновь объединила внимание поминающих.
   – Не пора ли подавать горячее? – обратилась ко всем сразу Тамара.
   Все утвердительно закивали головами.
   Пока осуществлялась перемена блюд Дмитрий и Эдуард успели перекурить на кухне, где обсудили схему продажи отцовской квартиры с передачей её в зачёт при покупке новой в Москве. Александр Эммануилович успел шепнуть пошлость на ухо Клавдии Акимовне, а забытая всеми Лена, заткнув уши наушниками, ловко обрабатывала блестящей пилочкой свои длинные ногти.
   На горячее Тамара раскладывала всем жареные цыплячьи окорочка.
   Эдуард, сидя возле Дмитрия, сетовал, что вот уже три месяца полиция не может найти угнанный у него автомобиль, и уж, наверное, вовсе теперь не найдёт.
   – На полицию и не надейтесь, – уверенно заявила Верочка, подкладывая Эдуарду цыплячий окорок, – надо заказать молебны святому мученику Иоанну войну и Архангелу Гавриилу, они помогают находить пропавшее имущество, это я вам совершенно точно говорю, мы так собаку нашу отыскали.
   – И вправду, что ли, заказать, – размышлял вслух Эдуард.
   В этот момент Дмитрий поднялся с очередным фужером и все притихли. В полной тишине раздался громкий хруст. Это Лена своими молодыми сильными зубами перегрызла цыплячью кость. Дмитрий с умилением посмотрел на дочь.
   – Давайте помянем покойного, пусть земля ему будет пухом.
   – А мне он сегодня снился, – вспомнила Тамара.
   – Это значит, он молитв твоих просит, – заключила Верочка.
   – А хотите, я вам расскажу анекдот, который так любил Коля, – спросил раскрасневшийся от водки Александр Эммануилович.
   – Не надо дядя Саша, – попросила Верочка, – я не люблю анекдоты.
   – Тогда я его Клавдии расскажу, – не унимался Александр Эммануилович.
   – Нет, я хочу вспомнить Николая, – чуть отодвинулась от него Клавдия Акимовна, – Коля был такая душечка, такой отзывчивый, если бы он не пил…
   Клавдия Акимовна почувствовала, что повернула не туда и тут же попыталась исправиться.
   – А чай он всегда пил без сахара, такой был странный.
   – Да правда, – поддержала её Верочка, – он считал, что сахар вреден и не любил сладкого.
   – Точно, терпеть не мог сладкое, настоящий был мужик, –подтвердил Александр Эммануилович.
   – Пусть земля будет пухом, – повторила Верочка, – мы должны помогать его душе благими делами, вот, например, вещи усопшего принято нуждающимся раздавать. Это ему зачтётся на суде.
   – Да, мы всё раздадим, квартира ведь выставляется на продажу, – пояснила Тамара.
   – Ой, а можно мне вон ту фотографию себе взять, где Леночка маленькая, – спросила Верочка, указывая на снимок трёхлетней Лены висящий на стене.
   – Да, пожалуйста, у нас ещё такая есть, – разрешила Тамара.
   – А я очень цветочки люблю, можно я заберу вот эти, что на окне, – спросила Клавдия Акимовна.
   – Конечно, ну не выбрасывать же их, – согласилась Тамара.
   Несколько минут никто не замечал, что седовласый старик «из собутыльников» молчавший всё это время и даже не притронувшийся к еде, встал во весь рост и красными глазами израненного тореадором быка осматривал присутствующих.
   – Что же вы любезный так рано собрались, – развязано заметил Эдуард, – это неуважение к усопшему.
   – Есть такая примета, – подхватил Александр Эммануилович, – кто первым из-за поминального стола уходит тот следующим и умрёт. Так что уж только после меня, давайте по старшинству. Димка наливай за Колю!
   – Хватит, – устало произнёс седовласый, – пошли всё вон отсюда.
   На несколько секунд стало так тихо, что все услышали, как булькает Ленин мобильник, в котором чёртик собирал золотые сердечки.   
   – У него белая горячка, – прошептала Тамара, – мужчины, надо вывести его отсюда, он алкоголик.
   – Да. Я алкоголик, но сегодня я трезв, и не могу больше терпеть вас в своём доме.
   В его спокойном голосе я вдруг услышал что-то очень знакомое.
   – Я Николай Лазарев, – продолжал он тихим надломленным от усталости голосом, – вы похоронили сегодня совсем другого человека. Уходите, пожалуйста, отсюда. И ты Дима уходи. Не нужен мне такой сын.
   – Это демон! Демон! – в ужасе крестясь, закричала Верочка и выбежала из комнаты.
   – Я не демон, – страдальчески сморщившись, ответил старик, – я Николай Николаевич Лазарев. Если вы не верите мне, пусть мой сын спросит меня о том, что мог знать только отец. Иначе я не могу это доказать, документов у меня теперь нет.
   Его предложение повергло всех в полное замешательство.
   – Скажите, – робко начал Дмитрий, – когда я был ребёнком, как я звал Александра Эммануиловича, приходившего к нам в гости?
   Глаза старика слегка сощурились и тоненькие морщинки, пролегающие от глаз к вискам, выдали его улыбку.
   – Ты плохо выговаривал букву «С», и вместо «Дядя Саша» у тебя получалось «Дядя Чача». Мы очень смеялись, потому что «чачей» называлось домашнее вино, которое мы сами готовили.
   Дмитрий побледнел, его руки задрожали, и он вынужден был убрать их под стол, чтобы скрыть волнение. Александр Эммануилович, открыв рот, глупо хлопал глазами, не зная, как реагировать на сложившуюся ситуацию.
   – А вот, кстати, шрам на большом пальце, о котором говорила Клавдия, – старик вытянул вперёд руку, – помните Клава, как вы тогда испугались крови? 
   – Это какое-то мошенничество, – заявил уверенно Эдуард, – пусть, в конце концов, предъявит документы.
   – Но как же такое могло получиться? – Дрожащим голосом произнесла Клавдия Акимовна, которая не столько на вид, сколько по голосу узнала Лазарева.
   – Вышло-то всё случайно, – виновато опустив глаза, начал старик, – дружок у меня здесь завёлся, из бомжей. Мы и познакомились-то в магазине, из-за того, что продавец нас перепутал, уж больно похожи оказались. Выпивали мы тут у меня частенько. Вы его Клавдия Акимовна наверняка на лестнице-то встречали.
   В этот раз он ночевал у меня. Наутро он за водкой пошёл, и я ему свой пиджак дал. Когда он возвратился, мы с ним выпили, и он так в моём пиджаке и уснул, а я прогуляться пошёл. Вернулся, смотрю, дверь в квартиру открыта, и он на пороге лежит. Хотел я посмотреть, что с ним, да слышу, по лестнице целая делегация поднимается, врачи, новый участковый наш, и вы, Клавдия Акимовна, на весь подъезд рыдаете.
   Не захотелось мне с участковым лишний раз встречаться, не любим мы с ним друг друга, ну я от греха подальше и поднялся наверх, на последний этаж и ждал. Потом смотрю, выносят его. Тут я только вспомнил, что в кармане пиджака, который на дружке, и паспорт мой остался. Ну, думаю, если он жив, как из больницы вернётся, то и паспорт мне отдаст, он парень честный был. А если умер, так всё равно родственников на опознание пригласят, там всё и выяснится, заодно сына лишний раз увижу. А выто видишь и рады оказались, что я помер, не глядя тело опознали, всё о квартире моей думали.
   При упоминании о квартире Тамара в бешенстве подскочила с места и ожесточённо набросилась на Лазарева.
   – Что вы себе позволяете? У нас все документы в порядке. А вы здесь устроили притон, пьяницы проклятые. То один умер, то другой, балаган какой-то. Нам дочь скоро замуж выдавать, а у нас жилищные условия стеснённые, мы квартирами разбрасываться не собираемся. Дима! Что ты молчишь? Покажи документы!
   При упоминании о дочери Дмитрий слегка оживился и дрожащими руками извлёк из внутреннего кармана большую фиолетовую бумагу с тремя печатями.
   – Вот! – Продолжала кричать Тамара, – свидетельство о смерти Лазарева Николая Николаевича, что вам ещё надо? Катитесь отсюда!
   Ошеломлённый таким напором Лазарев, молча, подошёл к стене и снял с неё фотографию трёхлетней Лены в деревянной рамочке. Он долго не мог запихнуть её в карман своего старого пиджака, руки не слушались. Наконец он справился и тихо, не сказав ни слова, вышел.
   – Нет, ну это какая-то авантюра! – умышленно театрально вскрикнул Эдуард, – пришёл и испортил людям поминки.
   – У нас всё сделано по закону, мы ничего не нарушали, что тут думать, – добавила Тамара, уже немного спокойнее.
   – Всё это из-за пьянства. Пить надо меньше, – заметила Клавдия Акимовна, как будто пытаясь себя оправдать.
   Александр Эммануилович продолжал глупо хлопать ресницами. Запьянев, он плохо понимал, что вообще происходит и боялся ляпнуть какую ни будь глупость.
   Дмитрий мало-помалу стал приходить в себя, и чтобы успокоиться налил себе ещё водки. Эдуард и Александр Эммануилович последовали его примеру.
   – За упокой души новопреставленного, – торжественно и серьёзно произнёс Эдуард.
   Из дальнего угла комнаты запахло лаком для ногтей. Лена держа поодаль от себя растопыренные пальчики левой руки, любовалась только что сделанным маникюром.
   На следующий день они уехали, оставив Эдуарду нотариальную доверенность на сделку с квартирой.
   Наши совместные с соседями усилия по розыску Лазарева не увенчались успехом. Говорили, что он мог уехать к двоюродной сестре в деревню. На заявление в прокуратуру пришла нелепая отписка.
   Со временем я начал забывать о Лазареве.
   Спустя несколько месяцев, по осени, выкидывая мусор на помойку, я заметил возле контейнера в куче старых газет маленькую деревянную рамку с расколотым на множество частей стеклом. Сквозь паутину трещин на меня смотрели удивлённые темные глазёнки Лены с деревянной лошадкой в руках. Ветер шевелил газетные листы, которые то открывали, то закрывали от меня разбитый вдребезги портрет девочки.
   Я наклонился и поднял фотографию.  Значит Лазарев вернулся? Нужно немедленно навестить его. Почему он выбросил портрет? Болен? Помутился рассудком? Сейчас же зайду к нему.
   – Здорово старина! – Услышал я бодрый голос позади себя.
   Я обернулся. Передо мной в начищенных до сияния лаковых ботинках стоял наш участковый с чёрной кожаной папкой в руках.
   – Привет дружище! Какие новости на белом свете? – спросил я, не выпуская из рук фотографию.
   – Да как всегда, работы по самое горло.  Вот утром из Невы труп бомжа достали. Течением прибило. Представляешь, как две капли воды похож на художника Лазарева, что по весне умер. Ну, из восьмого дома, ты же помнишь.
   Вот и вернулся домой Николай, подумалось мне.
  – Надо же, как бывает, – вздохнул участковый.
  – Бывает ещё и не так, – ответил я и почувствовал, как осколок стекла разбитой фоторамки врезался в мою ладонь…