Мусорное счастье

   Каждому иногда хочется невидимкой себя почувствовать: чтоб случайный взгляд сквозь  тебя рассеивался: словно в тонированное стекло смотришь, а что за стеклом - не видно. Или чтоб кошка соседская, прошмыгнув, не учуяла, и даже хвостом не задела.
      И однажды  у неё это получилось, когда въехала Соня  в отсыревшую комнатку на  Лесной. Тараканов разогнала, грязь в ведро покидала. Окна настежь – ветерок занавески стреножил – защекотал ноздри отдушкой липы с бензином.  Выйдешь, и ты уже в тихом центре: пусть с очередями, зато без пробок. Белорусская справа; слева – Новослободская, а ощущение первородное, как в глубинке. Коновалова  женщина молодая, с копной  русых кудряшек, еле сдерживаемых торопливыми невидимками; с бледным , и оттого  незаметным лицом библиотекарши; и  глазами– парой неизведанных серых планет. Планеты  грустили, умело скрывая слёзы, (сберегая дефицитную тушь), и снова прятались в серой дымке. Девушкой  Коновалова грезила о любви: чтоб как в сказке, где все жили долго и счастливо, а потом…, ну, про «потом» все знают. А годы шли: сначала, медленно и неохотно, но с каждым оборотом земли  разгоняясь всё быстрей и быстрей. Кавалеры появлялись и растворялись, словно  боясь затеряться на полках районной  библиотеки, да только ничего сказочного не происходило.
            Навещал Соню дружок один, вроде, муж гражданский, хотя, какой он ей муж? Пацан совсем, младше, так, лет на восемь. Заходил  он чаще по выходным, иногда, в праздники; и уж обязательно, (по какому-то мистическому совпадению) – в дни Сонечкиной зарплаты: небритый такой, стильный, начитанный, что особо потрясло девушку  – книгами у перехода приторговывал, курил красиво, молчал значительно, убеждая её, что  деньги с продаж удачно вкладывает  в книжный же бизнес, потом снова и снова вкладывает,(потому как в этом вся соль)! Текло  душное от курева время, а Коновалова всё ждала заветных слов  про их общее будущее. Юрик завязывал дым колечками и играл на трубе, сверкая перстнем с печаткой: громко, как Дюк Элингтон, и долго, пока терпели соседи. Целуя её толстыми переигранными  губами, он  шептал: «Тебе, Сонюр, повезло со мной, в натуре повезло. Я ж не торгаш, я ж музыкант! Погоди, вот поднимусь я на книжках-бумажках, альбомчик себе забацаю, и ты у меня ещё автограф выпрашивать будешь. На добрую память».
         Соне нравился его сленг, да, определённо нравился; из её окружения так не говорил никто: «просто Юрик в оппозиции к этому жестокому миру».            Коновалова стреноживала  кудряшки, открывала окна,  отпуская его дым и его слова, которые  смешивались  с зябким московским небом, а на звуки трубы откликались гудки трамваев. И всё мечталось, как войдёт она однажды в свой дом, и зонт на крючок повесит, и щётку –  в стаканчик, а вещи, как и положено, на плечики, в свой, нет, в их с Юриком собственный шкаф.
 Они как-то сразу решили, что на первые приличные деньги  обязательно купят шкаф; купят и положат в него трубу, мундштуки, ноты, и  Сонины вещи, потому что Юрик свои  ещё не привёз. А пока ужмутся, поживут на её зарплату. Ничего страшного, Соне сестра высылает,  а иногда  и мама пенсионерка. Это же ненадолго, до первых его гонораров. То, что гонорары обязательно будут,  почему-то не подвергалось сомнению.
Катились месяцы, пробежал год, а они ещё жили порознь.  Трубач  иногда играл, когда приходил, потому как приходил он всегда с трубой, чаще нетрезвым, реже под утро; хотя  приходил всё реже и реже. «Юрик просто устал». От их неопределённости, от её молчаливых кудряшек, от тяжести пыльных книг. «Ему нужен новый толчок для творчества, новая труба и мундштук,  бабки на свой альбом, и что он в натуре задыхается  от всей этой нищеты» .
       Но тут ей приснился сон, будто бы она, Соня Коновалова  звонит сестре, умоляет помочь; садится в поезд и едет к далёкой маме. Затем  высылает Юрику деньги, много денег– всё, что удалось раздобыть и занять. А когда приезжает – дома смятая, пропахшая чужими духами и дымом постель, их постель; в раковине –  два грязных бокала. На столе бумажный клочок: «издеваешься? И это лавэ на мою раскрутку?!? Хотя, возьму, за так, что ли я впахивал  в твоей конуре на трубе?» И подпись: «на добрую память». Чёткие-чёткие буквы и главное, его почерк. Вроде ерунда, а как-то не по себе  стало Сонечке. Но куда ночь, туда и сон…
               
    Потом была весна, буйная такая: сыпалась черёмуховой крошкой, взмётывалась зёленью, сметала грозами, и про сон как-то забылось.
    Её трубач опаздывал. Он всегда как назло опаздывал, когда она вовремя приходила. Вышла встретить. Во дворике - липы, песочница детская - кошачья радость. Обычно, как? Мужики в домино режутся, детки играют. Бабки все у подъезда «секут» кто вошёл, кто вышел, кто и к кому  и по какому делу. А как же, спорт такой. А тогда - никого. Дождик пролился, да и смыл всех с улицы. Посмотрела Соня налево. Там помойка такая чистенькая, кирпичом обложенная - гордость двора. Потом она часто вспоминала тот день, точнее вечер, с чего всё началось. Книжки стояли рядком на кирпичном помоечном заграждении, прямо, как в библиотеке: чистенькие, новёхонькие: братишки - корешки – похоже, всё собрание японской поэзии, редкая находка! Где же Юрик?  Сонин взгляд оторвался от  помоечной идиллии, скользнув вглубь двора, откуда в её сторону спешил человек с  большущими чемоданами. Они были  старыми, но не изношенными, с железными «совковыми» уголками. Дойдя до мусорки, мужчина остановился, и,  поставив чемоданы на чистое место, стал то ли оправдываться, то ли рекламировать свой  помоечный «товар».
        -Вот тут чтиво, это я, само, днём вынес. Говорят, ценное. Я чё на мусорку-то всё тащу?!? Я в этом доме скоко лет дворником. Да ты не бойсь, тут квартиру ремонтировать будут. Тут не тока вещи, тут стены и мебеля, само, на свалку, так скажи, от прежних хозяев шмотки куда девать? А мои теперешние – с фанабериями, им старый хлам – сор один.- Пока Соня соображала, что он хочет этим сказать, парень продолжил. – Хозяйка покойница, с аташами дипломтичскими вась - вась была. Старушка само…, пряного посола. -  Парень чиркнул зажигалкой.-  Некоторые брезгуют с покойников. Но ты не боись, девка. Вещи-то старые, но как бы и новые, потому ненадёванные:  Ирин Сергевна посольских всех обшивала, и о бедных не забывала; муж  в разъездах, большая шишка  …что-то там с Востоком, ммм-дааа…. Ну, ты себе что-нибудь подбери из этого. – Заключил он, подмигнув Соне. – Я ща еще вынесу, а ты… хошь- всё забирай! Всё одно растащат! -
       -А а-ааа  как же вы? – Встрепенулась Соня.
       -А я своё уже того: мафон и Ригонду, видак, само, себе оставил. – Похвастался  он. Поставленный чемодан сам-собой приоткрылся, и Соня увидела торчащие из него ручки сумок: чёрную, тёмно-зелёную, и ещё и ещё….
       -Бабьи радости. – Спохватился парень. – Да ты вытаскивай, не ссы…, кому какое дело. – И он обвёл взглядом двор. Никого. Коновалова сделала шаг вперёд. Паренёк выдворил на свет дамские сумочки. – На. – И протянул первую, оказавшуюся тёмно-зёленой  чешуйчатой из змеи.
        -Бери рептилию. Открывай. Бывает, что внутри заваляется. – Коновалова схватила сумочку и прижала её к груди. Ну, никакой природной брезгливости: а если б чумная, или туберкулёзная оказалась? Утратив последний стыд, она заглянула внутрь. Пусто. Тут подоспел  и её трубач. Как всегда вовремя, и что странно, почти что трезвый, и первый раз без трубы. Вместе они попытались открыть молнию, но та застряла намертво. Рабочий ушёл за остальным барахлом, а Юрик захлопнул сумочку, затолкал её в чемодан, и скрылся в подъезде,  оставив Соню , как говориться, «на шухере».
    Стало темнеть. Рабочий выходил ещё и ещё. Каждый раз в его руках были громоздкие чемоданы, и встретясь с ним взглядом, Коновалова краснела, но отчего-то и не уходила. Её охватил нелепый азарт, будто бы в чемоданах мог оказаться реальный  пиратский клад. Было страшно, стыдно, и сладко, как однажды, когда она, девчонкой, воровала колхозные яблоки.
               
    Под покровом темноты они втащили в квартиру пять больших  чемоданов. Старый паркет рассерженно заскрипел.
        -Съезжаетесь, или кого грабанули? – ехидно поинтересовалась соседка, возникая из темноты коммуналки. –
         - Вроде того. Мусорку расселяем. – с готовностью соврал Юрик, и «прилипала» сразу отстала.
       В одном чемодане они нашли несколько восточных кувшинов, в другом, штук пять добротных замшевых курток и даже  пальто. В третьем всё для шитья: ёжики с игольными подушечками, катушки ниток, тёплые гнёздышки мулине, и книжечки со страничками из пёстрых и тёплых на ощупь лоскутков диковинных тканей, каких ни Юра, ни Соня не видали отродясь.
               
       -Там ш-шштука баксов!- неуверенно сказал он.
       -Врёшь ты всё!- не поверила Соня.
       -Зуб даю! Мы, торгаши, честные.
Тут в дверь  зазвонили. На пороге, кося хитрым глазом, покачивалась баб Нюра- с сигаретой в одной руке и  подозрительным флаконом в другой. Флакон напоминал что-то среднее между пульверизатором и  противопожарным баллоном.
       -Кууупите-таки луцшие, не имеюсчее аналогов и патентов средств. А от паразитов, грызунов и клещей, а тааа-акже аот надоевшей тёщи! – Расхохоталась она, сверкая крупными золотыми зубами. – Юрик ногой затолкал чемодан за дверь поглубже. – Но Баб Нюра не унималась, напирая на передний фланг, и простреливая очередями нетрезвых глаз коридорную темень. - А то, грят, на мусорке крысу огроменную видали. Домутировались! Чё? Не видали?  А грят, толклись всё у мусорки! – Разведчица попыталась заглянуть за дверь. – Ещё грят, булку сормовскую со стола утащила, дрянь подъездная, и сосисок связку уволокла . А нор у вас, часом, нет? Дай проверю, нет у вас дыр в стенах с три моих кулака? Вы б заметили? Не скажите! Я б  её в момент извела! Ку-ууупите средства! Дёшево же, для вас- по частям? Ну, хыть в долг? - Взмолилась она. – Юрик пнул чемодан ногой, и тот  прошёлся скобой о внутренний угол двери. – Оно скребётся! Чой-то большое!  Ща я крыса ентого-то того! – Вопила Нюра, с  молодецкой прытью прорывая осаду и разбрызгивая вонючую жидкость по всей квартире. Наконец, всё утихло.
        –Смотри , Сонюр! – воскликнул Юрик, извлекая из тёмного шёлкового нутра змеиной сумочки восемь шершавых зелёных купюр.
        – Ущипни меня! – взмолилась Соня. Юрик ущипнул, вышло сильно. 
Сначала они хотели отдать баксы тому прибалту, потом решили, что у парня и так всего «выше крыши»; к тому же, уж если им повезло, то повезло «именно им», и поделили их поровну. Оставшуюся часть ночи ребята пили портвейн и страстно  любили друг друга;  хотя нет, не всю; пару раз Юрик вставал покурить, ложился, снова вставал, искал трубу, допивал портвейн, продолжая  прокручивать в голове события этого  странного дня.
        –Представляешь, какое везение! – умилялась Соня, проводя  пальчиком по его толстым губам. –  Стыдно сказать, найти на помойке деньги! А хочешь, на море поедем на месяц, а лучше, на два, но сначала купим шкаф, ладно? Может, сначала книжный, или  сразу стенку потянем?
       –Да уж, выходит, помоечное счастье нам подфартило, –  глядя  куда-то в бок, цедил Юрик, вертя печатку на пальце.
        Коновалова ещё не знает, что утром  найдёт записку рядом с сумочкой из рептилии: «Кусок деревяшки  для тебя важнее, чем я?!? Море, шкаф... Будет честно, если твоя часть бабок пойдёт на мою раскрутку. Считай, что я продал тебе свой автограф! Прости, Сонюр!» И подпись: «На добрую память». Когда первая волна слёз сойдёт, она позвонит сестре, сядет в поезд и уедет к далёкой маме.