Туман. Повесть о любимом выжлеце. Часть вторая

                Одна памятная охота

       Навсегда запомнилась мне одна замечательная охота на пару с Туманом.
       Было начало декабря и «пёстрая пороша» с утра. Ночью, до рассвета, прошёл ледяной снег наподобие града и довольно густо забросал землю, траву, опавшую листву: словно крупной поваренной солью посыпал, - и она с восходом солнца не растаяла. Держался морозец градусов в пять.
       Отец в тот день на охоту не пошёл. Уже не помню: то ли заболел, то ли какое-то неотложное по хозяйству дело не пустило его. Я взял Тумана на «сворку»* (поводок) и ушёл с ним. Решил идти подальше – километров за семь от хутора, чтобы дорога туда и обратно, - плюс попутная, какая ни случись, охота, - заняли бы весь недолгий декабрьский день.
       "Няспешнай хадою" пошёл я полями. Где – зеленеющей из-под бели озимью, где – запаханной тракторами пОжней, а где – и лесными «колками»* (островками леса, кустарника посреди поля), пролегавшими на пути.
       Так прошли мы с давно спущенным со сворки и всё время добросовестно рыскавшим в полазе Туманом километра четыре. И времени прошло немало: по "внутреннему хронометру» – больше часа, – а ничего не подняли. Виной тому, разумеется, была «пёстрая тропа»* (следы заячьих и лисьих ночных набродов оказались присыпанными снежной крупой, остыли, и выжлец их нигде не причуивал). И с подхода, как назло, нигде ничего не поднялось.
       Только на подступах к оживлённому шоссе, обсаженному с боков снегозащитной непролазной стеной густо посаженных ёлок, Туман неожиданно взвыл, как по зрячему, и выпер на меня матёрого русачину. Неготовый к встрече: ружьё – на плече, курки – на предохранителе, да и в голове одна лишь забота: как безопаснее перейти довольно шумливое от шныряющих туда-сюда машин полотно шоссе, для чего надобно голосом или рожком подозвать выжлеца, взять его на сворку… И тут – на тебе! – буквально из ниоткуда выкатился из посадки русак и, пролетев метрах в двух и едва не сбив сбив меня с ног, задал стрекача в поле: – подальше от «двуногой смертельной опасности», "разинувшей рот". Вслед за ним промчался гончак: с рёвом, «енком» - "по-зрячему". Вскидываю ружьё, сдвигаю планку предохранителя, целюсь… – А стрелять нельзя! Выжлец в прицеле перекрывает русака... Так и ушёл «косой»! Ну что ж: счастлив твой бог, «профессор»!.. "Живи, пока ишо цел!"
       Туман, молодчина, прогнав русака метров пятьсот широким полем и услыхав мой «трубный глас», сразу понял, зачем я его ему трублю: заяц пойдёт далеко «в отрыв», – вероятнее всего, до темневшего на горизонте леса. Там станет путать следы, и на круг Туман его вряд ли  выставит. А если и выставит, то займет это слишком много времени, тогда как хозяин стоит и ждёт, чтобы идти дальше: – на «ту» сторону шумевшей трассы, где и так значительно реже других, более близких, мест бывали мы с ним на охоте. И умный выжлец с ходу вернулся обратно.
       Подбежав близко, бегло, с немой, но не «горькой», укоризной бросил в меня красноречивый взгляд («Что, друг-хозяин, зевнул? – Бывает… ») и хотел, было, тут же снова уйти в полаз, да я подозвал его голосом. Он послушно подбежал, остановился. Я взял его на сворку, чтобы без опаски перейти шоссе.
       Так ух повелось, что этот  «источник повышенной опасности» – пусть невольно, но неуклонно, чаще других внешних факторов – отнимает жизни самых лучших "рабочих" собак, когда, всецело поглащённые страстной гоньбой зверя,ничего не видящие и не слышащие впереди и вокруг себя, – они парато прут за зверем, который, как нарочно, и, я думаю, - вполне сознательно, – перебегает именно такие, наиболее опасные участки суши, чтобы «навсегда» оторваться от преследующей собаки (собак).
       На «той» стороне дороги, метрах в трехстах по прямой, располагался «роскошный» остров зрелого леса: – так называемый «Марысьевский лес», названный по имени деревни Марысьево, располагавшейся за ним и чуточку налево - в стороне. Я решил вглубь не заходить, чтобы надолго не застрять в нём, теряя время, нужное для дальнего перехода, а пройти левым краем. Знал, что русака – даже с краю этого густого леса – мы навряд ли подымем. Они здесь "отродясь не ложились". А вот «красный зверь»: – лисица, косуля, кабан, – если и будут здесь, то лягут поглубже, ближе к серёдке, и выжлец мой, прекрасно чувствуя намерение хозяина, вряд ли полезет в дебри.
       Так мы и сделали. Минули «Марысьевский» его левым краем, не потревожив "вековечной тиши" лесной пущи. Времени впереди ещё было – «море». На часах – только «пол-одиннадцатого». Тропа: – твёрдая, морозом схваченная земля. Впереди вокруг – раскинувшаяся ширь полей, - и я решил идти до Криниц; а может, и дальше: до дядькиной охотницкой «парафии»* (здесь в значении - «территории обитания»: места лично предпочитаемых охотичьих угодий). А вдруг, Бог даст, свидимся!..
       Путь мой по-прежнему проходил всё больше полями, лугами, нескошенными межами. Где-нигде попадались колки кустарника, «крушни»* (сваленные в одном месте кучи камней, некогда убранных с поля, но не вывезенные. Как правило, - заросшие вокруг и сверху дикой малиной, шиповником, бурьяном. Чаще крушни располагаются по краям полей. Но бывает – и посредине. Во влажную, сырую погоду в них любят ложиться "на днёвку" зайцы). Встречались на пути и заросшие травой, заброшенные мелиоративные канавы. Но «подъёмов», по-прежнему, не было.
       Так прошли мы с Туманом ещё километра с три и добрались – если смотреть по траверзу – примерно до середины Криниц: большой протяжённой деревни, разросшейся по обеим сторонам дороги, ставшей - "в наши дни" - шоссе, на добрый километр длины. И хоть рюкзак за спиной был покамест пуст, ноги мои начинали ощущать мысленно отмерянную на сегодня "половину" пути. Тут же я решил к другу-дядьке не ходить, поскольку - воскресенье. Вечером надо было непременно ехать в город:  завтра обоим нам на работу. И толку бы было тогда ходить? – «За семь вёрст киселя хлебать»? - Непозволительная "роскошь". А может, - и "дурь"...
       Повернув назад, стал я забирать левее, чтобы не "топотать" заново только что пройденный маршрут, а захватить иные места, где вполне мог лежать какой-нибудь зверь. И как раз угадал! В первой же большой «кудяре»* (диал.: низкое место в открытом поле, на луговине, заросшее высокой некошеной травой и кустарником. Как правило, давно пересохшее озерцо, болотце), что находилась недалеко от деревни, Туман, наконец, дал голос. Сначала – в противоположном от меня конце этой давно заросшей по всему периметру непролазными кустами ольшаника и «некошенной ни разу» жёсткой белёсой травой – «сиваком» – болотинЫ. Судя по месту лёжки и характеру гона, выжлец поднял лисицу. Они любят на днёвки ложиться в подобных местах.
       Пока я нашёл лаз и осторожно пролез вовнутр; пока занял удобное для  выстрела место, гон шёл уже с противоположной от места подъёма стороны и длился, в общей сложности, минуты три. Лиса крутилась в том «глухом» продолговатом урочище, не собираясь никуда уходить, поскольку вокруг лежало открытое поле,  и кто знает, что поджидало её там. Да и до деревни было недалеко: – всего каких-нибудь метров двести, триста.
       Вдруг, – на противоположной от меня стороне, – почти рядом и чуть левее от направления гона раздался выстрел. Один. Значит, скорее всего, «попал». .. Я – туда. А там: Мишка Ясинский – давно знакомый мне местный охотник из нашего же охотколлектива, но только из его «районной», «деревенской», части. Тут и Туман подоспел.
       – Здорово! Что, попал? – спросил я.
       – Лиса, – с напускным, как с ходу показалось мне, безразличием нехотя "процедил" он. И спокойно, как ни в чем не бывало, укладывает здоровенную «огнёвку»* (лису ярко-рыжего окраса; порой, с белым «воротником» на шее) в свой рюкзак.
       – Из-под моей собаки взял, – "небрежно" отмечаю я.
       – Не было никакой собаки, – спокойно, "на полном серьёзе" и по-прежнему - "небрежно-безразлично" - отвечает он. – «Шумовая»* (поднявшаяся от шума шагов охотника, собаки или от любого постороннего шума) лиса. Видно, от меня поднялась и давай уходить кустами...
       – Что?!! Какая, на хрен, шумовая?! – возмутился я на столь невозмутимую и, как показалось мне сразу, сознательную ложь. – Мой Туман уже минут пять её тут крутил по всей кудяре, а ты – «шумовая»!..
       – Да не было никакого гона. Я ничего не слышал, – даже не сморгнув прямо смотрящими на меня карими (красивыми, замечу) глазами, по-прежнему невозмутимо-спокойно, парировал тёзка.
       Ну, думаю, «шляхта колхозная», погоди ужО: «прославлю» я тебя, при случае, на весь охотколлектив!.. Но что было делать дальше? - «Баш на баш»: на мою безусловную правду имелась его – такая же точно – но только «с другого конца»… И я больше не стал ни спорить, ни ругаться: только внимательно, дольше обычного, посмотрел в его  «невозмутимо-честные» глаза, – такими они всегда виделись и казались мне прежде: «Черт его знает: как будто бы и не врёт!?...»
       Как было у нас заведено, попрощавшись со старшим по возрасту и значительно более опытным охотником зА руку, я развернулся «кругом» и стал выбираться из «этой чёртовой кудяры».
       …Здесь уместнцм будет сделать небольшое отступление в недавнее прошлое, чтобы читатель "неохотник" и читатель, не заставший реалий жизни в Советском Союзе, могли понять истинную подоплеку произошедшей коллизии.
       Дело в том, что та встреча с Ясинским произошла, насколько мне не изменяет память, в начале декабря 1993 года. Всего два года прошло с момента официального развала СССР. Еще «дымились» и были «горячи» его руины, особенно в головах и сердцах тех, кто вырос «за железной стеной», благополучно, как многим из нас казалось, отделявшей Страну Советов от «тлетворного влияния Запада». Однако история показала, что «стена» эта была «сляпана» из «песка и картона»: подул «ветр перемен», и стена разлетелась в пух и прах. Ну да "не будем о грустном" - о
одлом и гнусном..
       Так вот. В эпоху «развитого социализма», – а это: все 70-е годы прошедшего века, – лисий мех ещё высоко ценился не только на пушных аукционах мира, но и в советском быту. В моде были пушистые воротники на зимних женских «польтах» и высокие шапки, как у героини Барбары Брыльской – "Наденьки" – в знаменитой кинокартине Эльдара Рязанова «Ирония судьбы или с лёгким паром». Затем, – уже во второй половине 80-х и вплоть до начала 90-х годов, – в моду вошли и мужские шапки из лисьего меха, и воротники на куртках-алясках. Что же касается лисьих шуб, лёгких женских поддёвок-безрукавок на лисьем меху, то они всегда были и в моде, и в цене.
       Поэтому у охотников «прежней формации», среди которых вырос я, а тем более – Мишка Ясинский, существовало неписанное правило: если ты застрелил лису из-под чужой собаки, то, по желанию "хозяина", а также по взаимно согласованному выбору должен был либо отдать трофей хозяину гончей, получив от него снаряжённый патрон (это если у ваших ружей совпадали калибры) и «проставку», как минимум, "на двоих" в конце дня охоты, либо, – если тот отказывался от трофея, – забрать лису себе и уже самому угостить» владельца собаки по окончании дня охоты. Угостить как следует, то есть – «по самое "Нихочу!..». Впрочем, можно было просто отдать три рубля в случае нежелания либо невозможности по каким-либо соображениям дружески «обмыть-замочить» трофей.
       Если же подобный случай  происходил на коллективной облавной охоте, и заранее было условлено, что «стрелкам» можно стрелять также лис, идущих из-под загона, то удачливый «стрелок» должен был, по завершении дня, выставить на всю братию трёхлитровую банку «бИбаса» – самогона, купленного в знакомой деревенской хате. Одним словом, шкура лисы считалась весьма ценным трофеем – дороже трёх заячьих,  вернее, – заячьих тушек, поскольку более-менее ценным считалось именно мясо, а шкурки сдавались государству за грошИ.
        И хоть 1992-93 год был уже далеко не 1973-й или даже не более близкий по времени - 1988-й, но традиция в среде наших охотниеов сохрапялась.
       Смущало его поведение: – эта уверенная в своей правоте серьёзность интонации и заметное отсутствие малейшего желания «развести", т есть - явно обмануть либ жестокоо подшутить над товарищем. Просто в ум не входило и вериться не могло, чтобы свой брат-охотник, которого ты знал лет восемь-девять по совместным коллективным охотам, по обильным дружеским попойкам, коими те охоты, по обыкновению, заканчивались в случае удачной реализации очередной лицензии на парнокопытного зверя и другим многочисленным поводам, щедро предлагаемым молодой и здоровою жизнью.
       «А может, – пронеслась в мозгу догадка, – он действительно с годами оглох, поскольку всю свою трудовую жизнь провёл за «баранкой», а то и за рычагами трактора?.. Ещё и сейчас, наверняка, работает. Но ведь до этого ничего подобного не замечалось!.. Может, умело скрывал, подшучивая, порой, над своим соседом Колей Блоцким - колхозным ветврачом и, по совместительсту, охотником нашего коллектива? (Тот уж действительно был «глухой тетерей» и не стеснялся - не скрывал этого.)
       Но ведь до сегодняшнего случая Мишка Ясинский вёл себя безукоризненно, и лично мне был всегда симпатичен, даже чисто внешне, не говоря уже о его поведении, отличавшимся безукоризненным чувством собственного достоинства, какой-то врождённой честности и, я бы сказал, шляхетности. Что-то было в его облике от канувшего в Лету польско-литовского дворянства – шляхты. И фамилия была у него соответствующая - «польская». Тогда как же его понимать?.. Или времена так сильно и так скоро изменили людей?..
       Приблизительно таким был ход моих мыслей после нашего расставания. И теперь, спустя шестнадцать-семнадцать лет, как пишу эти воспоминания, мнение моё нисколько не изменилось. Хотя, если уж совсем честно, нынче мне почему-то жаль, что не случилось тогда рядом с нами какого-нибудь «третейского судьи» с нормальным слухом и непредвзятым отношением к обоим, кто мог бы беспристрастно и «по совести», рассудить наш спор. Не из-за лисы, конечно. А только – ради памяти моего Тумана.
       Всё же раздосадованный происшедшим, я резво выбрался из путавшейся за ноги высокой, – где по колено, а где и по пояс, – слегка подсохшей, но всё ещё упруго стоявшей сиво-жёлтой травы, что в народе называется «сиваком». Продрался сквозь густо переплетённые сучья безлистых кустов ольшаника, непролазной стеной окружавшего кудяру, и выбрался на поле.
       Тут же ко мне подбежал мой верный «четвероногий друг», успевший, к тому времени, тщательнейшим образом обшарить недообследованную часть того урочища и поле поблизости, и так пристально-умно глянул мнн в глаза, что я невольно и сразу же «позабыл» о только что произошедшей, оставившей неприятный осадок в душе встрече. Взгляд его прямо и недвусмысленно говорил мне: «Ничего, друг-хозяин, не злись, не грусти! Потерпи малость! Ещё много впереди дороги, и я обязательно что-нибудь выгоню для тебя, – вот увидишь!..».
       На сердце у меня сразу же полегчало: – «отпустило», как говорится. Бодрым шагом я продолжил обратный путь.
       В полях, в безводных, заросших травой канавах по-прежнему ничего не было. Зайца, всё-таки, стало очень мало. Прежде бывало значительно больше. Куда же он весь подевался? Даже куропатки ни разу нигде не выпорхнули из-под ног: – ни от меня, ни от собаки. Может, виной всему дрянная погода? А может, – непомерное использование химикатов, травящих не только сорняки и вредных насекомых, но и молодь птиц, мелких травоядных грызунов, в том числе, - и зайцев?
       Подходя вновь к «Марысьевскому» лесу, но уже с его «тыльной», северной, стороны,  я на какое-то время остановился, размышляя, «кудой» на сей раз его пройти. Пойти ли ближе к середине какой-нибудь центральной «трыбой»* (диал.: противопожарной просекой), какие через каждые сто-сто пятьдесят метров прорезали тот небольшой островной лес по всей  его длине, – или же пойти краем, но не снаружи, а внутри, – и тоже: по какой-нибудь «крайней» трыбе.
       Вплотную подойдя к лесу, я заметил, что северный ветер, дувший мне до этого в спину и не замечаемый мной, здесь заметно усилился: недовольно, угрюмо зашумели вершинами самые высокие деревья, возвышающиеся над основным лесным массивом. Тут же какой-то неясный, приглушённый ропотом деревьев отдалённый звук донёсся до моего слуха. Я прислушался. Сомнений не было: – это был удалённый расстоянием голос Тумана. Громкий и яркий, как по «красному зверю», он доносился  метров за семьсот и более, против ветра, с противоположного края лесного острова. Вот когда по достоинству смог я оценить его силу и доносчивость: Шельму бы, при равных условиях, я не услышал бы. 
       «Коза или лиса!» – мелькнула догадка, и я поспешил вбежать в лес на крайнюю, ближайшую ко мне, трыбу. Осторожно-бесшумно подвигаюсь вперед, держа ружьё на изготовке. Зорко гляжу вперед и вдаль по слегка подбелённой снегом  прямой неширокой прогалине: не покажется ли зверь. А гон скоро приближается:  становится всё явственней, всё слышнее. Уже отчётливо слышны захлебывающиеся страстной яростью нотки ни с чем несравнимой и такой прелестной, такой желанной для уха любого охотника-гончатника «мелодии»…
       Но зверя не видно. Вон вдали, у самого конца трыбы, мой выжлец один пересёк бель просеки. Тут же я интуитивно поворачиваю голову вправо: – в сторону ближнего края леса, помня о том, что зверь всегда идёт метров на сто пятьдесят - двести впереди собаки... и тут вижу рослую козу, мелькнувшую меж сосен и в миг скрывшуюся за кустами метрах в двадцати-тридцати от меня. Она каким-то изящным аллюром, словно выбирая всякий раз, куда ей лучше прыгнуть, широкими грациозными прыжками уходила от погони.
       Мгновенный впрыск адреналина в кровь... Вскидываю ружьё. На краткий миг вижу словно «из ниоткуда» появившийся серый силуэт в просвете меж двух, рядом стоящих, сосен… Чуть провожу срез стволов вперёд и – «была не была!..»  – жму на курок… Гремит выстрел! Тишина… Гон замолкает. Я быстро иду туда, где видел в последний раз козу, и куда стрелял. Козы нет. Однако впереди, по ходу её движения, за деревьями и кустарником, слышны звуки возни: будто пёс, глухо ворча, что-то злобно теребит, возит по траве, вцепившись клыками.
       Бегу туда, – точно! Туман, верный своей то ли врождённой, то ли благоприобретенной манере сразу же после выстрела бросать вдруг ставший «неинтересным» след и напрямик мчать на звук выстрела, тем самым значительно сокращая время преследования и поимки зверя. Никто его этому не учил. И не сразу стал он проделывать подобные «фокусы», а лишь на втором или даже на третьем своём «поле». Почему и нельзя было понять: то ли ген в нём такой, дремавший до поры, «проснулся», то ли сам он сообразил, что если во время гона вдруг услышит впереди или чуть в стороне выстрел, то с целью экономии времени и сил правильней будет бросить, покамест, след и напрямик срезать путь к месту выстрела, с целью разобраться – чтО там случилось.
       В большей части той специальной, охотничье-кинологической литературы, какую мне довелось прочесть о гончих, подобное поведение в период преследования зверя считается врождённым изъяном, пороком, браком в работе гончей. Дескать, преследуя зверя, она не должна больше ни на что реагировать, не должна отвлекаться на любые внешние раздражители, повинуясь только чутью, только врожденному инстинкту преследования зверя с голосом. Мне же из практики личных охот с гончими думается, что отгадка здесь скрыта в характере высшей нервной деятельности конкретной собаки – в её уме и темпераменте.
Вот у меня, например. Туман был – чистый "холерик" с «потягом» в сторону "сангвиника": очень подвижный, легко-возбудимый, нестомчивый, неунывающий,  легко обучаемый с самого щенячьего возраста. Шельма же, дочка его, – особа скорее меланхолическая, с примесью некоторых холерических черт. Была она более уравновешенная, осмотрительная, до конца гона верная своему чутью (на выстрелы впереди и в стороне никогда не реагировала), но при этом – слабоголосая, не паратая, не верхочутая, каким был её отец. А в итоге – далеко не такая добычливая и мастеровитая, как он. В одном лишь она превосходила его – это в верности отдачи голоса. Бывало такое: пальнёшь в гонного русака да подранишь. Но заяц не лёг, а ушёл дальше. Туман через две-три секунды уже возле тебя, а ещё через одну – поймал и давит бедолагу: ты только успевай добежать и забрать, чтобы не разорвали и не сожрали собаки того зайца живьём, как только подоспеет к нему Шельма. А та в это время ещё метров зА сто и более «гонит» себе, как ни в чём не бывало, – «верно отдавая голос»… Вот и скажите теперь: какую собаку вы после этого для личной охоты выберете?
       Разумеется там, где в угодьях частенько встречаются другие охотников, собака, абсолютно не реагирующая на выстрелы, будет предпочтительнее той, что бросает гонный след из-за звука недальнего выстрела. В этой связи замечу, что далеко не на всякий выстрел реагировал во время гона мой выжлец, а лишь на тот, что раздавался в месте наиболее вероятного, с его точки зрения, нахождения зверя в данный момент времени. Чужой выстрел, раздавшийся где-то в стороне или далеко, вполне возможно, привлекал его внимание, но со следа «не снимал».
       Приостановившись, подняв голову и сообразив, что преследуемый им зверь физически не может находиться в той стороне и на таком расстоянии, Туман по-прежнему продолжал нюхом "держать след". Не исключено, что он хорошо различал звуки выстрелов именно наших с отцом ружей, не обращая внимания на другие. Ведь он был, по-своему, «музыкален». Уже на третьем «поле», гоняя лисицу, и как следует «разогревшись», он начинал «двоить» голос, так что на расстоянии казалось, будто гонит не одна, а две гончих.
       Подытоживая данный экскурс в теорию, от себя добавлю: «Так что тут – как всегда: «бабушка на двое сказала: кому – «врождённый изъян», а кому – ценное качество умной "рабочей" собаки.
       Но продолжим об охоте. Когда я увидал Тумана, он уже сладострастно трепал козла за пах. С криками: «Фу!», «Отрыжь!» хватаю разъяренного погоней и «пьяного» от теплого мясного запаха добычи выжлеца за загривок, пытаясь оторвать, оттащить… Какое!.. Он всё яростней и жаднее начинает прихватывать зубами мягкое подбрюшье: – прямо вгрызается в наиболее лакомое для себя место добычи. Тогда уже я лихорадочно дрожащими руками «непозволительно медленно» вытаскиваю из бокового кармана рюкзака «удушающий» цепной, с зубцами, ошейник с пристёгнутым поводком, накидываю Туману на голову, стягиваю на шее, насколько позволяет «плавающая» цепь, и силой оттаскиваю хрипящего, задыхающегося гончака от туловища совместной  добычи. Вернее, конечно же, и в первую очередь его, умницы моего, добычи. Затем привязываю всё еще разъярённого пса к первому попавшемуся дереву, чтобы не мешал упрятать косулю в рюкзак. Туман же громко-яростно лает, рвётся к «своей» – такой  вожделенной - добыче. Я напрасно «шикаю», «цыкаю», пытаясь хоть на секунду унять, успокоить его. Но он замолкает сразу же, как только перестаёт видеть свою добычу, скрывшуюся в рюкзаке.
       Несколько минут я тихо сижу рядом с моим героем: нежно-любовно глажу его  умную голову, ласково бормочу похвалы, успокаиваю всё его разгорячённое удачной охотой естество. Разом с ним успокаиваясь и сам, обдумывая, что и как делать дальше. То, что без «открытой» лицензии стрелять в косулю нельзя, я знал прекрасно. Но и удержаться от выстрела в тот раз, в такой нефартовый для охоты день, когда твой старательный друг вдруг выставил из лесной глуши такой трофей, да ещё и прямёхонько на тебя… Ну как тут было удержаться?!. Всё произошло как-то само собой – «на автомате».  Однако выстрел и всё прочее произошло чуть ли не на краю леса: у наезженной просёлочной дороги, что шла от шоссе к довольно немаленькой, по нашим меркам, деревне. Плюс три дома-хутора, явно используемых под дачи, стояли невдалеке – у поля. «Спасало» то, что погода с раннего утра была «не для охоты, и ещё то, что косулю я застрелил где-то в «четвёртом» часу пополудни. В эту пору и в погодные для охоты дни уже никого из охотников, как правило, в этом лесу не бывало.
       Надо было возвращаться домой. До «бабиной хаты», напрямки, предстояло пройти километров шесть-семь. Я взвалил до предела разбухший рюкзак на спину. Лямки плотно придавили плечи. Но тяжесть подобной ноши, когда по-прежнему «кипит-играет» адреналин в крови, показалась вполне даже сносной, приятно тяжёлой и легко могущей быть доставленной до места назначения «на своих двоих». 
Веса в козле домашний безмен показал тридцать два килограмма. Два пуда. Умножить этот груз на шесть или семь километров пройденного пути… А ведь я за весь тот достаточно долгий, но показавшийся мне, почему-то, очень скорым переход,нигде не  останавливался. Всего раз передохнул, сняв со спины рюкзак и минут десять посидев на камне. Но это было уже в конце пути, в густых сумерках, когда до дома оставалось меньше полукилометра...
       Я отвязал Тумана и, ведя на сворке, двинулся с ним к краю леса. Необходимо было осмотреться. На открывшейся взгляду панараме ничего подозрительного не наблюдалось, и я решил идти домой напрямик, никуда больше не сворачивая и не заходя ни в какие «интересные», с точки зрения охоты, места. Пройдя полем метров сто, чтобы задать вектор движения и вместе показать выжлецу, что в оставленном позади лесном острове делать нам больше нечего, я спустил Тумана с поводка и, широко ступая, пошёл прямо по направлению к хутору.
       Километра с два «трудяга мой» ещё что-то искал, обшаривал встречавшиеся по ходу колки, перелески, кудяры, старательно изучая (либо делая вид, что изучает) окрестности. Больше ничего не поднималось. Мне это было на руку. То ли так «везло» нам в тот день, то ли умный пёс лишь делал вид, что по-прежнему добросовестно выполняет предначертанную ему судьбой работу, прекрасно понимая при этом, что на сегодня - "всё: дело сделано" и «план дОбычи – перевыполнен». Когда же до дома оставалось километра три, и уже основательно завечерело, он и вовсе перестал отвлекаться на давно ненужные никому поиски. Сообразив, что теперь его главное дело – точно указывать мне дорогу, он занял метрах в пяти впереди меня место «указующей стрелки компаса» и, спокойно и ровно рыся, не оглядываясь и ни на что не отвлекаясь, так и привёл меня прямиком во двор «родного» своего хутора.
C головы добытого козла, – новые рога лишь недавно стали отрастать, и были видны только при ближнем рассмотрении, – мы с дядей Ваней сделали чучело на медальоне: в память о столь значимой и памятной мне охоте. Это был мой первый – в одиночку добытый – козёл. «Вскрытие показало», что убит он был прямо в сердце: две дробинки-«нулёвки» прошли сквозь него ровно посередине: – в полутора сантиметрах одна от другой. Этого было достаточно, чтобы наповал сразить такого «богатыря», хоть и пробежал он ещё метров десять-пятнадцать. Может быть, только по инерции.

                Полевые испытания

       На первые полевые испытания я повёз Тумана слишком рано – осенью 1991года. Ему  был всего год и четыре месяца. Да сам я, думаю, не проявил бы такой инициативы. Это всё Домжальский. Возможно, не без подачи отца Это им двоим не терпелось убедиться, насколько правильным был сделан выбор щенка.
       В тот раз выжлец абсолютно ничего, в плане гона, не показал. То ли «наброс»* (пуск гончей в полаз на поиски зверя) был сделан поздно, то ли весь зверь, что в тот день «лежал» в районе проведения испытаний, был уже разогнан предыдущими гончими. Скорее  всего, сыграло свою роль и то, и другое: пущенный в полаз и добросовестно проискавший отпущенные регламентом пятнадцать-двадцать минут, выжлец мой, увы, ничего не нашёл, и был снят с поиска. К тому же и вечер приближался: надо было сворачиваться и ехать домой.
       Эта первая публичная «проба пера» происходила во второй половине октября. До следующих – весенних – испытаний нам предстоял сезон осенне-зимней охоты: – по сути, его первый в жизни «полевой» сезон. И он многое дал Туману. Уже на следующие – апрельские – полевые испытания мой друг предстал совершено в ином виде.
       На сей раз в напуск его пустили чуть ли не первым: – вторым или третьим по счету, но всё равно – с утра. Заячий след не «простыл», и он поднял зайца в первые же семь-десять минут. Это был русак, хотя испытания проводились по беляку. Специально и ехали за этим в отдалённый лесной массив стыка границ трёх административно-территориальных районов Гродненской области: Вороновского, Ивьевского и Лидского, где имелся достаточно удалённый от значительных поселений и досужих людских посещений густой лес – довольно плотно населённый беляком. Этот зверёк характерен тем, что для своего обитания предпочитает довольно густой лес с хорошим кустарниковым «подседом»* (разнообразный кустарник – более низкий в сравнении с «ростом» лесного массива). И под гончей он ходит гораздо тише, нежели его полевой брат – русак. Тот с подъёма на краю леса стремится тут же «задать лататы»: – поскорее оторваться от идущей по следу гончей, – почему часто уходит открытыми местами: краем леса, лесной дорогой, трыбой. А на «втором» или «третьем» круге, видимо, не выдерживая «психической атаки», уходит далеко в спасительное поле, делая при этом большие круги диаметром от двух до шести и более километров.
       Беляк же, напротив, старается уйти как можно глубже в чащу, и там хитросплетением следов – их замысловатой вязью, – запутать, задурить выжле голову, а затем присесть где-нибудь в сторонке, «под ёлочкой»: – «запасть» и, постригивая ушами, слушать, как молодая и недостаточно опытная гончая где-нибудь метрах в ста-двухста от него всё больше и больше путается, скалывается, всё чаше и дольше перемолкает и, наконец, запутается совсем и замолчит… –  надолго: «в этот раз – насовсем».
       Не знаю, почему именно русака поднял Туман в той «обители» беляка. Простое ли везение было тому причиной (ведь новичкам, как известно, везёт!). Или же привыкший за прошедший сезон - гонять исключительно русака, он и здесь не стал долго мудрствовать, а прямиком метнулся к привычному краю леса и там быстренько напал на неостывший заячий след с «жировки»* (с места кормёжки. Зимой, как правило, это поля озимой ржи, пшеницы): - скоренько «потёк»* (быстро-быстро побежал, нюхом припадая к земле, ища свежайший след перед лёжкой или же след вот-вол поднятого зверя), «побудил»* (поднял с лёжки) не успевшего ещё, может быть, даже приснуть «ушана». Затем помкнул, – и давай гонять по округе, как положено породистой русской гончей с приличной родословной, лежащей у хозяина в нагрудном кармане штормовки.
       Так это было на самом деле или как-то иначе, но только прогонял он матёрого русака положенные по правилам сорок минут, из которых чистого гона – с голосом и, возможно, с небольшим добором, который всегда присутствует во время гона у страстной паратой гончей – было, как минимум, минут двадцать шесть-семь. Зайца несколько раз перевидели трое или четверо экспертов-кинологов: – именно те «полномочные лица», кому, в первую очередь, и надлежало всё видеть и слышать. Сподобился и я один или два раза узреть «беглеца»: ничего такой был – "выше среднего".
       Словом, нагонял наш красавЕц на "полевой диплом третьей степени по зайцу-русаку", а это было уже объективное документальное свидетельство его рабочих качеств. Да и «публика» собралась не абы какая! Среди судей: два эксперта-кинолога республиканской категории и два – областной/районной.
       Я расценил это событие как несомненную удачу, видя реакцию судей и всех прочих участников испытаний: все ведь, если и не видели гоняемого русака, то, находясь возле своих непроверенных, пока, гончих, гон и голос Тумана непременно слышали: его нельзя было не слышать. Было, признаюсь, и чуток жаль, что сгонял выжлец всего лишь на «третью степень». «Ну да всё ещё впереди!» – думалось мне тогда, – Туману-то ещё и трёх лет не исполнилось...».
       А в середине апреля 1995 года возил я его на Республиканскую охотничье-кинологическую выставку-испытания, посвященные «100-летию первого в России стандарта породы русской гончей», проходившую в районе Острошицкого Городка под Минском.
       Пробыли мы там два выходных дня, с ночёвкой. Туман ничего особенного не показал, хотя, по нашим ожиданиям, должен был бы. Прогнал, видимо, зайчишку минут десять-пятнадцать, скололся и, поняв, что находится далеко от дома, в незнакомой местности, вспомнил о хозяине и предпочел поскорее найти меня, а не «запавшего» зверька. Сказался, видимо, давнишний «детский» страх «потери хозяина», описанный мной в начале. Правда, голос свой,  доносчивый и сильный, «ареопагу» кинологов не только республиканского, но и международного уровня представить сумел, за что и был персонально отмечен при подведении итогов той выставки-испытаний. Памятная юбилейная медаль до сих пор хранится у меня среди прочих персональных регалий.