«Отсос »
«- Меня тоже в твоём возрасте отправили в пионерский ла-герь. Лагерь «Любящие сердца» назывался. Представляешь, доро-гая, твоей маме тоже когда-то было двенадцать. Как сейчас помню побитую морским ветром вывеску. И чайки. Они прилета-ли с Бугазской косы, по одной, чаще парами. Большие, как собаки… У Светы в городе осталась собака. Джек. Мы вместе писали ей письма. В Мурманск. Света говорила, что у них почти всегда хо-лодно, и что у Джека густая и длинная шерсть. Такая густая, что он мог спать на снегу. Я тогда мечтала увидеть его. Пом-ню, в дневнике я посвятила целую главу Джеку и тому, как лет через двадцать я, мой муж, мои сыновья – близнецы Арсений и Андрей, почему-то я мечтала именно о мальчиках, – приедем в гости к Свете в Мурманск. Она выйдет нас встречать к трапу самолёта. Она в белой шубе, муж её в бурой, дочка, она мечтала о дочери, – в меховом манто. Мы тогда не знали, что такое манто, и считали, что это нечто очень красивое и нужное чело-веку. Потому в фантазиях своих облачали в эту диковину её доч-ку, как в бальные платья наряжают кукол. Впереди будет сто-ять Джек, сильный и лохматый… Через полторы недели Света заболела воспалением лёгких, и её забрали родители. Мы больше не встречались. Конечно, были в лагере и ребята, но… Но-о… они о нас заботились. Понимаешь, Кристина, заботились…»
Часть 1
Олег
- В руках, там, ноги не держишь? На руках ноги держишь, там?! Нет?! На коленях, там, пакеты не лежат с ногами? Гы-гы. Вы от-куда едете? Ноги в девятой больничке забрали?! Ноги. Ноги. Но-ги!!! Ёб твою! Ноги!!! Так их до *** там? Ты на руках не держишь, там, ноги?! Гы-гы-гы-гы. А-а – один мешок. Это хуйня. Ну, ладно, добре. Давай.
Крепко сбитый, рано пожирневший парень лет тридцати сто-ял, опершись о небольшой кухонный столик и кричал в трубку телефона:
- Ладно, давай! Давай, говорю!!!
В узкой, больше походившей на больничный коридор комна-тушке его самодовольная фигура напоминала сейчас насосавше-гося крови клеща. Стакан разбавленного клюквенным морсом спирта, который он любовно сжимал своими отёкшими «пакша-ми», словно бы призван был дополнять этот образ.
«Пакшами» Олег называл пальцы.
Разговор доставлял ему явное удовольствие.
- Не слышит нихуя. – с несколько шальной полуулыбкой про-изнёс он в сизый от табачного дыма воздух и швырнул свою Но-киа на обеденный стол.
Проскользив сквозь посуду, мобильник с грохотом уткнулся в микроволновку.
Обращался он вроде и ко всем, но глядел на развалившегося на втиснутом меж шкафами диванчике рыжеусого мужчину. Немно-го помешкав, тот сел. Измождённый, с нездоровыми печёноч-ными мешками под глазами, так же, как и Олег, раньше времени, только, не пожирневший, а наоборот, иссохший, от алкоголя, вы-глядел он гораздо старше своих лет. Игорю Аркадьевичу было сорок три. Привычно разминая набухшую мочевиной мочку, точно бы желая выдавить так досаждавшую его субстанцию, он с безучастным видом глядел перед собой.
- Так возраст, что ж… – по-лошадиному оттопыривая вздутые губы, глубокомысленно произнёс он и повёл рукой куда-то вон из санитарской.
Игорь Аркадьевич указывал в направлении, в котором, соглас-но его представлению о маршруте, должна была сейчас колесить наша, не так давно списанная с больничного баланса и служив-шая теперь верою и правдою бюро, скорая – длинная, как сигара, немного переделанная под новые нужды, Волга ГА3–2413 – с его приятелем, в качестве санитара-экспедитора, на борту и водите-лем дядей Вовой.
Приятеля Игоря Аркадьевича в коллективе мы прозвали Мо-нах – производное от фамилии Монахов.
В данный момент они делали ежемесячный рейд по больнич-ным отстойникам и роддомам. Собирали для дальнейшего сжи-гания в крематории ампутированные конечности, последы и прочий сопутствующий биоматериал.
Ощупав накинутую на плечи цветастую мастерку, Игорь Арка-дьевич извлёк из кармана газету «Новости спорта» и деловито её раскрыл.
Пальцы его подрагивали.
- Да-а. Возраст… – вроде бы добродушно продолжил Олег его мысль. – Детство-детство. – постепенно повышал голос он. – Те-бя не вернуть назад. Одной ногой, м-м-м, уже заслуженный пен-сионер получатся Монах наш!..
Маковки его водянистых глаз вперились в оползшие, словно бы утратившие всякое желание к жизни, колодцы Игоря Арка-дьевича. Тот же как мог старался отгородиться от мира газетой. При этом без конца встряхивал её и нервно перелистывал стра-ницы, точно отыскивает что-то важное.
- Ебли козла, тут я приползла! – всё расходился Олег.
Я тут же смекнул, к чему дело идёт.
- А ты, Аркадич, когда на покой уже? Заслуженный ты наш! са-ни-тар.
Последнее слово он произнёс по слогам.
Стены содрогнулись от хохота. Я и обычно хоронившийся у нас от начальства дворник Валерий держались за животы.
- Сколько у тебя выслуга?
Ржал и сам Олег. Подтрунивать над грамотой «Почётного са-нитара морга», которую не так давно вручили Игорю Аркадье-вичу, уже стало его фишкой.
- А?! Аркадич?! – картинно повернувшись к нам спиной, всмат-риваясь куда-то меж створок зарешёченного окна, всё громче и громче взывал он к нему.
И этот спич его был даже не вызовом на диалог – это был мо-нолог в спектакле одного актёра, и удовольствие доставляло это лишь самому актёру… Остальные же были вынуждены делать вид, что им нравится. Взять хотя бы Валеру. Я исподтишка по-глядел на покатывавшегося со смеху дворника. Хоть он и ста-рался изображать конвульсии, но, то и дело, забывшись, сбрасы-вал маску, и тревожно косился на стол, с припрятанной за мик-роволновкой бутылочкой спирта. После же, спохватившись, с прежней готовностью отыгрывал свою роль дальше.
- Двадцать пять лет, если верить грамоте. – наконец-то нашёл в себе силы парировать Игорь Аркадьевич.
В отличие от Олега, он гордился своим поощрением.
Промямлив это, он попытался изобразить на своём чрезвы-чайно мятом лице что-то наподобие улыбки, но лишь пошеве-лил усами.
- А знаете, что означает грамота? – Олег оторвался от окна и маятником заходил по санитарской. – Грамота. – наставительно вещал он. – Это, прежде всего, доверие! А знаете, что такое настоящее доверие!?
Он обвёл нас взглядом.
- Это когда два каннибала сосут друг другу!
Валера залился тонким девичьим смехом…
Вообще в нашем очень разношёрстном коллективе царили са-мые что ни на есть около тюремные нравы. Как в скучающей тесно набитой камере. По крайней мере, в моих, довольно наив-ных на то время, поверхностных представлениях, происходящее выглядело именно так, как в тюремном пространстве, где есть свой лидер, так называемый, «бугор» и пёстрая россыпь просто-го люда: «черти», «шныри», «стукачи», «крысы»… Так и наш кол-лектив можно было с лёгкостью разделить по подобным крите-риям – по одному на человека. Олег, например, был чистой воды «бугор», неофициальный, но нами и нашим начальством при-знанный бригадир. И если он затевал какую-нибудь бузу, чаще со скуки и потехи для, то все, по мере своих театральных сил, вынуждены были принимать в ней участие. Хотели они этого или нет. И, по возможности, пытались проявить себя и перед «бугром», и перед своими сокамерниками. И если, например, Ге-на, один из наших санитаров, который, сейчас, как обычно, бегал где-то по этажам, изображал вовлечённость для того, чтобы стать ближе к бригадиру, а, в перспективе, и его правой рукой, а дворник – за халявную выпивку – то я же гыгыкал и, точно гие-на, гадко подтявкивал только для того, чтобы остаться незаме-ченным, и, наверное, на зоне меня бы считали терпилой.
Что же касалось самого «избиваемого младенца» – сегодня им был Игорь Аркадьевич – вынужденного подыгрывать даже не Олегу лично – ситуации – то за него красноречивей всего гово-рила газета, страницы которой дрожали уже с такой интенсив-ностью, что она больше походила на веер.
- Так ехал бы с Монахом!? – не унимался Олег. – Молодые стар-цы. Два молодца одинаковых с лица!
Последнее было намёком на спитые физиономии обоих.
Теперь Олег вальяжно развалился в кресле-треноге и почти выплёвывал свои реплики. Со стороны даже не сразу можно бы-ло определить – отчитывает он своего коллегу или дружески журит.
- Два заслуженных старца везут ноги в крематорий! А!? Ну, ки-но же! Сто двадцать дней Содома!.. А дядя Вова всем этим рулит! А то Монахов, вон, говорит, на коленях уже мешки держит! По-держал бы ему! Ах-ха-ха.
И Аркадич, как мог, подыгрывал своему мучителю…
И мне было жалко его. Его почти детского замешательства, за-травленности. Его, зиждившейся, и не на страхе вовсе, но, скорей, на врождённой интровертности, незащищённости… Защищаться же ему нужды не было. И причину этого я раскрою несколько позже. Помнится, он, как обычно, спал пьяный в санитарской и обронил на пол свою неизменную газету про спорт, меж листов которой я увидел тетрадный лист с написанным от руки стихо-творением. Стихотворение было короткое, но с множеством пра-вок:
Спит город за окном.
Уснул наш старый дом.
Колышет ветер шторы в темноте…
И будто о былом,
О близком и чужом,
Осколки звёзд мерцают на лице.
На груди Игоря Аркадьевича осталась лежать ручка.
Часть 2
Немного предыстории
Я долго думал рассказывать ли эту историю. Стоит ли ей де-литься…
«С одной стороны». – рассуждал я. – «Стыдно за происшед-шее».
И ладно поделиться сокровенным, а, в контексте данной исто-рии, ещё и постыдным, с близким другом, зная, что он не станет тебя презирать. Ну, максимум, удивится, может, даже, присты-дит… Иное же дело рассказать всему миру, даже, больше того, миру будущему, ещё не случившемуся. Ведь, как говорится: «Что написано пером...»
«А если дети мои прочтут, а внуки если, а…»
С другой стороны, непросто жить с грузом.
Это жизнь с горбом. Я, словно привыкший к своему уродству горбун, тащу ношу, и хочется раскидать её по другим жизням, спинам и плечам, душам, умам... Раскидать и, как большинство жителей Земли, даденые судьбой, оставшиеся годы походить не с горбом, а хотя бы с тяжёлой формой сколиоза…
Но это всё лирика. И, пожалуй, я давно бы уже так сделал, если бы это была лишь моя история. Но принимал участие в этих со-бытиях не я один.
«Хотя… минуло без малого уже почти двадцать пять лет. Большинство фигурантов уже мертвы, другая же часть сидит на долгих сроках в тюрьме. Да и, если разобраться, к событию-то этому, люди, о которых пойдёт речь, и которые могут быть опо-знаны общими знакомыми, имеют максимально косвенное от-ношение. Какой с них спрос!?»
Эти доводы воодушевили меня.
«Нужно рассказывать!..»
Итак. Шло лето две тысячи первого года.
Как вы уже могли догадаться, начинался наш обычный рабо-чий день в довольно большом столичном морге. В региональном отделении патологоанатомического бюро. Точнее сказать, так обычно начинался наш рабочий день в патан-е.
Мы – санитары морга.
Особенностью же именно нашего отделения было то, что под одной крышей мы ютились со смежной структурой – СМЭ, кри-минальный морг. У нас были разные секционные залы, но общий холодильник, ритуальный зал и место для туалета усопшего.
Обыкновенно, день начинался с демонстративно-бурного бра-тания и поиска выпивки или чего покрепче. После же бригади-ром выбирался «мальчик для битья», а то и не один, и под все-общее одобрение, в большей степени, беззлобно, «избивался». Непосредственно резать мы шли только часам к десяти утра. А то, бывало, и к пол одиннадцатому. Всё зависело от того, как скоро спустится команда от врачей. И резали часов до трёх. «Младенец» же «избивался» уже до самого окончания смены. А, бывало, и весь путь от работы до автобусной остановки, кото-рый мы зачастую проделывали всей своей санитарской компа-нией.
И этот мучительный, прежде всего, для меня, ритуал, нужно было проделывать пять дней в неделю. Даже когда, казалось бы, совсем не должно быть свободного времени. Например, на по-вестке много вскрытий, или, как в описываемый день, нужно было отгружать ноги на сжигание, или спирт привезли, и надо пойти разлить его по бидонам... Чтобы ни происходило, всегда находилось время на эти молодецкие, казарменные, или, как я говорил выше, тюремные, забавы. Исключением же могли стать разве что смены, когда Олег – в большинстве своём, инициатор и, пожалуй, единственный человек, которому нравилась вся эта история – был в отпуске или выходной. Тогда в санитарской во-царялся покой. И лишь изредка Гена, явно пытавшийся приме-рить на себя его роль, начинал нечто подобное исполнять, но у него это выходило, скорей, комично.
«Не по Сеньке шапка» – высказался как-то украдкой Игорь Ар-кадьевич. И я поддержал его.
Аномально жаркий июль выдался в тот год.
Но нас, работников морга низшего звена, это не особенно бес-покоило. В скорбном заведении, где нам приходилось проводить большую часть жизни, чаще было прохладно, чем жарко. И это не по тому, что мы работаем прямо в холодильнике, чтобы тру-пы не гнили. Встречал я индивидов с подобными мыслями. Вскрываются покойники в секционных залах, которые топятся зимой и вентилируются летом. А прохладно в морге чаще отто-го, что рабочая зона, особенно это относится к старым построй-кам, располагается в полуподвальных помещениях, а там, само собой, сыро да прохладно. То же можно сказать и про провинци-альные морги… Что же касается нашего отделения, то, скорей всего, сыграло роль то, что оно было вынесено за черту города, в лесопарковую, захваченную огромным больничным комплексом, зону. И если в санитарской ещё иногда и приходилось пользо-ваться вентилятором, то секционный и ритуальный залы были надёжно защищены от палящих лучей высокими осинами. От че-го летом, особенно ранней осенью, находиться там было одно удовольствие!
Можно было даже подумать, что ты в лесу.
Например, обычным делом было встретить зайца или даже косулю, сходить в обеденный перерыв в грибы, нарезать веник для бани или срубить ёлочку на Новый год… Однажды мы так едва ни потеряли нашего Игоря Аркадьевича. Не потеряли – в прямом смысле. В канун Нового года мы вечером пьянствовали в санитарской – я оставался в ночную смену, Олег посрался с же-ной, Игорь Аркадьевич был по жизни одинок – рассказывал что-то про супругу, которую видел в последний раз лет двадцать назад, но неохотно – Монах же просто напился и спал. Только Ге-ны как обычно не было. И вот отправился Игорь Аркадьевич в лес за ёлочкой. Накинул на халат свою пресловутую мастерку, взял секционную пилу, чекушку в карман и отправился на мо-роз. Вспомнили мы о нём спустя час. Нашли быстро – далеко он уйти не смог. Спал, припорошенный снегом, на спиленной им же самим ели…
И, если лето не особенно беспокоило нас, то подобного нельзя было сказать о противоположной поре года. Зимой мы вынуж-дены были вскрывать в шапках и свитерах. Секционный зал продувался так, что дубели ноги в шерстяных подштанниках, а спирт отпускал, не успев прийти по назначению. От чего прихо-дилось время от времени, не снимая бурого от крови фартука и распугивая родственников, бегать в санитарскую подчехляться. А однажды, помню, завоздушилась система, и в санитарской на несколько дней температура стала не сильно отличаться от температуры на улице. Секционный зал же топился автономно, со столовской котельной, и мы временно перенесли туда наш, так называемый, мини бар. Так мы в шутку окрестили медицин-скую биксу, в которой стояла литровая бутыль со спиртом и не-хитрая закуска…
Никогда не забуду с каким важным и вдохновенным лицом подносил Игорь Аркадьевич рюмку со спиртным к моим губам прямо у вскрытого тела, и после, сразу, точно ребёнка или не-мощного старика, кормил с ложечки рагу…
Помнится, так дубели пальцы, что ножи то и дело валились из рук. Падая же, бились о плитку – скалывались, а иногда и лома-лись лезвия. Что, разумеется, не приветствовалось. Тогда прихо-дилось греть руки прямо в трупе. Конечно же, в перчатках. А происходило это так: поступает из больницы тело, свежее, вре-мя смерти час-полтора назад, с историей болезни и пометкой на «патологоанатомическое исследование». Врач даёт отмашку на вскрытие. И, пока он готовится, можно сделать секционный раз-рез, отсепарировать кожу от грудной клетки, выделить грудину и засунуть стылые кисти меж лёгкими и рёбрами. Труп ещё го-рячий – возможно, человек умирал с температурой. Из разреза валит пар…
Пока же патологоанатом изучает «историю болезни», можно вдоволь погреть ручки!
Единственным неудобством этого способа было то, что руки в перчатках моментально прели, и после было неудобно орудо-вать инструментом. Да и испарина быстро становилась ледяной.
А в прочем, не суть всё это…
Все эти тонкости о работе отделения, а тем более, внутреннее устройство морга мало относится к истории, которую хочу рас-сказать вам я. Я сегодняшний. Я, сильно отличающийся от того великовозрастного отсоса, волею судеб угадившего в агрессив-ную среду; того самого, что, сидя в прокуренной санитарской, так гадко скалился и гыгыкал, в надежде остаться незамечен-ным.
Часть 3
Игорь Аркадьевич
Стрелка часов медленно, но верно стремилась к полудню. «Из-биение» Игоря Аркадьевича всё продолжалось.
- Мобила у него ***вая, просто! – пучил глаза бригадир, про-должая свой гневный спич про Монаха. – Не слышит он, видите ли, нихуя! А ты, Аркадич, заступаешься за этого жлоба!
Харизматичный от природы Олег зычно и вдохновенно вещал. Казалось, даже сигаретный смог у его рта расступался, как неко-гда расступились воды Красного моря по мановению жезла Мои-сея.
- Так что там у Славы? – подал голос Игорь Аркадьевич; он ни-когда не называл товарища по кличке. – Что он конкретно ска-зал? Они уже были в крематории?
Язык его заметно заплетался.
На телефоне Олега уже вовсю грохотала «Pain» со своим хитом «Shut Your Mouth».
- Я не слышал нихуя! И он не слышал! Как китаец с японцем побазарили. Мобила у него ***вая просто, говорю! – перекрики-вая музыку, в десятый раз повторял Олег. – Чего он новую не купит!?
Он снова вроде бы обращался ко всем, но глядел на Игоря Ар-кадьевича.
- И бабок же хватает! Купи ты себе нормальную трубу, во, как у Мойши!..
Он ткнул пухлым пальцем в направлении меня. С его лёгкой руки из Михаила я, буквально, в первый же рабочий день был переименован в Мойшу.
- Аркадич, ты ж его кореш! Ну, подскажи человеку!..
Я заржал и припадочно затряс головой, подражая «метал хэду», когда Олег с сипотцой в мощных своих связках заревел припев:
- Шут йё моуф-ф!!! И бабок же у Монаха хватает! Я ебу – она не дышит! И всё, ****ь, чё-то копит, что-то собирает! Что-то, *****, всё мутит! Купи ты себе нормальную мо!..
Он уже стал захлёбываться собственным словесным потоком, как вдруг музыка на его мобильном резко оборвалась входящим звонком.
Олег картинно прищурился в экран раскладушки.
- Альберт! – лицо его просветлело. – Заебись! Хоть бабки какие. А то сидим на подсосе.
В дверях появился и тут же начал что-то энергично вещать Гена – стриженный бобриком, крепко сбитый очкарик, в таком же затёртом медицинском халате, как и у остальных. Игорь Ар-кадьевич замахал на него руками, но Гена уже и сам смекнул, что нужно заткнуться. Вытянувшись в струну, он, словно бы в игре «Море волнуется», застыл у двери. Не так давно воротившийся из армии, он ещё не успел утратить привычку становиться по стойке «смирно», когда пугался, или, когда, допустим, его, семе-нившего по коридору, неожиданно окликали.
- Ка-та-фаль-щик. – картинно шевеля опухшими с водки губа-ми зашипел ему Игорь Аркадьевич с дивана.
Все затихли.
- Ну, здорово. – растягивал гласные на блатной манер Олег. – Ага, Альберт, тоска. Один труп с утра был и тот беспонтовый… Аха-ха. А-а-аха. Подъебал, Альберт, подъебал! Сука ты каучуко-вая. Ну, и заноза ты, говорю! Мёртвому *** надрочишь!.. Что де-лаем? Нихуя не делаем. Мастурбируем!!! Аха-ха!.. Сидим, бухаем, что делаем… Да? – он зажал трубку плечом. – Диктуй адрес. А что нужно?.. С бальзамом? Бальзамировать, говорю, нужно? А-а, понял. Полный бальзам.
Эта фраза была произнесена для нас.
- Лады. Лады. Разберёмся. Не суетись под клиентом. Ах-ха, ах-ха! Самый лёгкий путь к сердцу лежит через спину! Ах-ха, да…
Олег скалился, упражняясь в красноречии, пухлая же его кисть тем временем неразборчиво выводила адрес на обрывке газеты.
- Ну? – уставился на нас водянистыми глазами бригадир. – Кто поедет?
Трубка с привычным грохотом полетела на стол.
- Ты и ****уй. – выдал вдруг Игорь Аркадьевич.
Демонстративно растянувшись на диванчике и, по обыкнове-нию своему, отгородившись от нас газетой, он нервно затеребил мочку уха. У него была патологическая боязнь любых противо-правных, с точки зрения закона, чем и было, по сути, оказание ритуальных услуг на дому, действий. Долю же с общего барыша с ним делили исправно. И потому выпад этот в сторону брига-дира был сделан с явным перебором.
Это был вызов!
Но, буквально в эту же секунду, стала ясна и причина его та-кой смелости. Он вынул из кармана мастерки уже почти допи-тую «чекушку» и, не менее демонстративно, отхлебнул.
Олега это, как и многое, что позволял себе Игорь Аркадьевич в последнее время, – речь, конечно же не о чекушке – покоробило, но виду он не подал.
И на то была веская причина…
Несвежий халат, полы в рыжих разводах, выдранный с корнем карман, линялая мастерка накинута на покатые плечи, увели-ченная печень, которую, казалось, уже не сможет скрыть даже шуба, и лицо, больше походившее на ожог, с чудом уцелевшим бесцветным пучком усов… Таким вы могли увидеть Игоря Арка-дьевича, пожалуй, в любую пору года. Разве что зимой поверх халата и, соответственно, на мастерку им могла быть надета ватная телогрейка, лично им принесённая из дома. При беглом взгляде на Игоря Аркадьевича можно было принять его за груз-чика с пищеблока. Те регулярно заносили нам еду в обмен на спирт. И действительно бывали случаи, когда родственники со-вали пакеты с одеждой, деньги и заготовленные для нас кешер-ки этим доходягам. Раз даже пришлось идти на разборки…
Но Игорь Аркадьевич был не грузчик и, уж, тем более, не в пищеблоке. Он был почётный санитар морга, и даже имел тому подтверждение в виде именной грамоты – стаж двадцать пять лет. Но не это было главным в его биографии. Основным козы-рем являлось то, что у него были едва ли ни родственные под-вязки с руководством бюро и даже выше. И это, хочешь не хо-чешь, да вынуждало Олега терпеть в своей бригаде немощного алкоголика, который в последний год даже на вскрытия пере-стал ходить…
- Да ты, Аркадич, лежи. Никто тебя почётного и не посылает. Тут молодёжь, вон, спивается.
Словно по команде, мы подняли свои активно изображавшие внимание лица на бригадира. Гена, как обычно, – с готовностью и достоинством; я же – с раболепной трусостью.
- Мне, если честно, похуй – ехать или не ехать. – он вальяжно потянулся за пластиковой поллитровкой с разбавленным уже спиртом, но на пол пути передумал и закурил.
Дворник Валера при этом глубоко вздохнул.
Мне же, в отличие от Гены, было не похуй.
- Вот и езжай. – подстраиваясь под общий тон разговора, наро-чито развязно вставил я.
И, если Игорь Аркадьевич как огня боялся этих выездов, как я уже говорил, с точки зрения уголовной ответственности, то я боялся в принципе. Мне было там сложно всё: сложно торго-ваться с родственниками, сложно взять деньги, сложно зажать, а если потребуется, отсчитать сдачу, заигрывать с агентами… да, в принципе, в целом, коммуницировать с людьми сложно!
- Я лучше посплю. Мне ещё в ночь… сегодня… оставаться…
Я произносил фразу, и слова эхом отражались в голове. Точно бы голова моя была спортивным залом, по полу которого, по-степенно замедляясь, скачет баскетбольный мяч. Озвучив же своё желание, да ещё и подкрепив обстоятельством, – у меня и вправду по графику сегодня ночное дежурство – мне бы следо-вало хотя бы направиться в сторону лежачка, что находился по-чти у самого выхода, между умывальником и тумбой, и там за-теряться. Но никак не торчать как вкопанный у всех на виду!
Но я не мог пошевелиться – страх собственной смелости ско-вал меня. Сердце билось так сильно, что я едва мог разбирать слова, мне словно бы заложило уши. В горле пересохло.
Взоры присутствующих, даже, обычно, отстранённого, Игоря Аркадьевича, были сейчас направлены на меня. Я впал в некое подобие оцепенения.
Такое уже случалось со мной раньше. В большей или меньшей степени ярко. Первый же подобный припадок я запомнил на всю жизнь. Мне тогда было что-то около десяти-одиннадцати лет. Друзья моих родителей удочерили девочку из интерната – Ка-рину. Они её очень любили. И мои родители также очень быстро привязались к ребёнку с непростой судьбой и часто навещали её и баловали. На девятилетие родители почему-то решили, что будет хорошей идеей, если подарок ей вручу я, и не от семьи, а как бы от себя лично. И не просто какую-нибудь детскую безде-лушку. Со словами: «Скажешь Карине, что ты сам на подарок насобирал», они вручили мне бэ-ушную видеокассету с мульт-фильмом «Каспер»… Мой подарок Карине очень понравился. Она просто влюбилась в маленькое летающее приведение и потом часто пересматривала мультик. Постепенно её увлечение вы-росло в нашу игру. Мы целыми днями в образах героев мульт-фильма носились по этажам высотки и «спасали мир от хулига-нов-призраков». Я был в роли девочки-подростка Кэт, а она, са-мо собой, в образе своего кумира – маленького доброго приведе-ния. Выражалось это в том, что мы стучали взрослым на пьяниц, выпивавших на этажах, куривших старшеклассников, доклады-вали о разбитых лампочках. Также мы подбирали и выбрасыва-ли в мусорку оставшиеся после них окурки, пустые бутылки, прочий сор… один раз даже провели целую операцию по транс-портировке огромной кучи говна до мусоропровода. Игра про-никла в нашу жизнь настолько, что я даже при её приёмных ро-дителях стал называть Карину Каспером. А вскоре мне нужно было уехать к бабушке погостить. Аж до самого окончания лета. В первый же вечер нашего расставания Карина написала роди-телям записку: «Полетаю и вернусь» – и спрыгнула с восьмого этажа. Естественно, насмерть… Припадок же случился в тот мо-мент, когда, по возвращении в город, ещё на подходе к дому, ме-ня поймала Каринина приёмная мама и, не переставая, минут де-сять орала на меня, обвиняя в том, что это из-за моей идиотской кассеты её дочь погибла…
Я смог прийти в себя только тогда, когда здоровенная дворо-вая собака, завидев заварушку, налетела на нас и принялась яростно облаивать.
Сейчас же ждать дворнягу было неоткуда.
Но был ещё один вариант – команда бригадира. Чёткая и не терпящая возражений. Приказ, если хотите! И команда эта бу-дет, либо: «Какой нахуй спать!? Собирай чемодан и ****уй на бальзам!» И это позволит мне ретироваться. Либо: «Делай что хочешь, мне похуй». И тогда я смогу со спокойным сердцем лечь на тахту и там затаиться.
Тревога во мне всё разрасталась.
С воем, показавшемся мне адским, включилась автоматическая вытяжка, и в и без того тесной для пятерых комнатушке, сдела-лось и вовсе невыносимо.
- С *** ли ты поспишь!? – бешено выпучился на меня Олег.
Хоть это и не было командой, но оцепенение моё как рукой сняло.
- Понял. – проблеял я.
Зрачки его явно говорили о том, что он не только пил с утра, но и «ставился».
- Ещё один выискался!
Он явно намекал на Игоря Аркадьевича.
- Ясно. – нижняя губа у меня предательски задрожала.
- Соня, бля! – ему сейчас приходилось перекрикивать шум вы-тяжки. – Как бабки считать, так все, сука, жала свои тянут! А как работать…
Олег закашлялся, хватанув выпущенного Геной сигаретного дыма.
- И это. – откашлявшись, отерев слёзы, уже примирительно продолжил он. – Со второго этажа указювка прилетела: если к обеду «жмуров» не подвезут, нужно холодильник вырубать и стеллажи драить. Вчера ещё Коровин говорил. Я забыл вам пе-редать.
- Бля-я. – протянул Гена.
- Да там, в натуре, уже давно пора мыть! – повышал с каждым словом громкость Олег. – Говном всё заросло, пока вы тут бухае-те! Да и пол тогда уже помыть!..
«Две гнилых перспективы», с тревогой рассуждал я, глядя в посиневшие губы бригадира, «Страдать на выезде, либо драить холодильник и выслушивать целый день претензии этого козла, да ещё и, похоже, вмазавшегося чем-то крепким, и также стра-дать… Два зла. Два выбора. И на оба я, если говорить по правде, не особо-то и влияю…»
Олег же был в ударе – он очень любил руководить, и получа-лось у него это по-армейски бодро.
- Ну?! – наконец замолчал он, уставившись в наши понурые лица.
Он выжидающе молчал.
Сложно было выносить его гипнотизирующий взгляд, словно вобравший весь страх мира в две непроглядные маковники, окружённые радужкой. И я совсем растерялся, поплыл. Вспом-нил, что зрачки – это дырки в склере. Отчего-то вдруг запах из детства заполнил мои носовые пазухи: свежая древесина гроба, духи «Ландыш» и сладкий лёгкий флёр, исходивший от мёртвой бабушки, тело которой уже третий день покоилось у нас в квар-тире. Август, пекло, безветрие… На и без того жирной коже про-ступили, сначала румянец – я прям почувствовал, как зарделись щёки и лоб, – а после и разбавленная кожным салом испарина. Скулы мои обострились, в уголках глаз собрались птичьи лапки. Мне казалось, что я бликую, как ****ая фарфоровая головка в каком-нибудь зале Третьяковской галереи!..
Я потупился, почувствовал, как сползаю со стула…
Тут повисшее под потолком санитарской напряжение разря-дил негромкий храп и вялое:
- ****ь.
То сквозь сон сокрушился Игорь Аркадьевич.
- Во, Аркадич ****. – прыснул смехом Гена.
- И стены... – словно бы вышел из оцепенения Олег.
Похоже, он стал немного «залипать» – и это радовало.
- И стены захуярим! Только две! Две другие пускай судебники моют. А то охуели совсем! Холодильник вместе пользуем, а уби-раемся мы одни. Так, щас позвоню, что б своих «жмуров» на ко-ридор выкатывали.
Но вместо этого он вынул из-за микроволновой печи дежур-ную поллитровку, смерил взглядом.
- Надо к Максимовне идти.
По регламенту на отделение выписывали спирт для гигиены, даже был какой-то граммаж, которого никто толком не знал. Де-скать такой-то объём спирта должен выдаваться санитару, что-бы тот обработал руки. Один вскрытый труп – сколько-то там грамм. И завхоз, прекрасно зная, что никто спиртом руки мыть не будет, по доброте душевной отливала нам на бригаду в день сразу грамм по пятьсот чистейшего девяностовосьмипроцент-ного.
Буркнув что-то неразборчивое, Олег налил пол стакана, разба-вил своим любимым морсом и тут же выпил; закусил селёдкой, но закусил неудачно, заляпав маслом бороду, а с бороды масло потекло на халат, с пальцев – на рукав...
- Так! – подскочил я со стула и, как всегда, не вовремя. – Я, ко-роче, по джин-тонику сегодня. Схожу в магаз. Только денег возьму.
Словно зашоренная лошадь, не видя ничего вокруг, я не столько шагал, сколько падал в направлении шкафчика, где хра-нились наши общие деньги. Но с каждым шагом ноги мои… ват-нели. Я чувствовал, что действую слишком мужественно, непоз-волительно, никто не дал добро мне на то, чтобы вот так само-вольно лезть в общак и вообще...
- ****ый в рот! – гремел Олег. – Ёбаный нахуй в рот!
Я почувствовал, как коленки мои подломились, и я буквально рухнул задом в ноги крепко спавшему Игорю Аркадьевичу.
- ****ый нахуй рот!
Олег метался по санитарской.
- ****ская селёдка! Весь усрался!
- А?.. Что?.. – разлепил одно веко Игорь Аркадьевич, но тут же снова провалился в сон – он был смертельно пьян.
Бригадир же наш одной рукой пытался стянуть с себя запач-канный халат, другую, в масле, на манер пугала, отставил от се-бя, опасаясь уделаться ещё больше. Не справившись с халатом, он направился к умывальнику. Гена бросился ему помогать.
«Похоже, и в этот раз меня не заметили», с облегчением поду-мал я и пересел на край кушетки, чтобы не беспокоить Игоря Аркадьевича, «Повезло. А в прочим, с чего повезло-то?..»
Ещё одна гнилая перспектива замаячила на горизонте.
Мне до ужаса не хотелось второй раз за утро идти клянчить спирт у завхоза, тем более, что она пристыдила меня, вынудив развязно кривляться, и ясно дала понять, что не намерена больше сегодня наливать.
А в том, что именно меня и пошлёт Олег, я не сомневался.
Часть 4
Гена
«А может, купить за свои?» – застучало у меня в голове.
Я машинально поднялся с дивана.
«Куплю за свои, и тогда не придётся акцентировать внимание на общаке. И, пока буду ходить в магазин, он кого-нибудь друго-го отправит на адрес. Ну, или сам поедет. И за спиртом пусть, вон, Гена ****ует!.. Да и вообще это круто может прозвучать: «Пацаны, я за свои бухла куплю! Одна нога здесь, другая там!» Блин, тогда и им водку придётся брать…»
А ещё я очень переживал за этот свой «кривой пассаж» с джин-тоником, уже даже не понимая, что для меня лучше – услышал Олег моё предложение или нет.
«Ещё и пропищал это как-то… по-детски, фистулой: «Я, короче, по джин-то-о-нику сегодня!»» – мысленно сам себя перекривлял я.
Ладошки взмокли, в груди похолодело.
«Хотя, вроде саму фразу сказал и уверенно», успокаивал себя я. «Только бороду за чем-то трогал».
Я принялся прогонять про себя недавнюю фразу, пытаясь в точности воспроизвести интонацию, с которой та была произне-сена: «Я, короче, по джин-тонику сегодня. Схожу в магаз. Только денег возьму. Я, короче, по джин-тонику сегодня. Схожу в магаз. Только денег возьму. Я, короче, по джин-тонику сегодня. Схожу в магаз. Только денег…»
«Но фистула-то была…» накручивал я себя, «Блин, зачем я ска-зал про деньги! Нужно было просто спросить, что-то вроде: «Может мне за джином сгонять?» – или: «Может джин-тоника кто-нибудь хочет? Сукасукасука!!!»»
Размышления вынудили меня остановиться на пол пути к шкафу, и теперь я глупейшим образом торчал посреди санитар-ской, совершенно не зная, куда себя деть.
«А ещё эта дебильная бородка под БГ, зелёные очки, хвост… Нужно всё это к чертям сбривать».
Мне вспомнилось, как в автобусе кондуктор якобы по-дружески подколол меня, дескать: «Что это у тебя за подмышка на подбородке?» – явно намекая на неблагородный пегий отте-нок моей бороды, и как я, с трусливой готовностью подыгрывая ему, также гадко, как и тут, в санитарской, рассмеялся его шутке, по сути унижавшей меня.
«А эта шпана в метро…», всё больше загонялся я, «Они же бро-сали жребий, кто подожжёт мне бороду. Пьяньбыдлонедонос-ки!..»
А я съел. Даже выскочил на остановку раньше, сделав вид, будто это моя станция. А потом ещё, специально пропустив не-сколько составов, дав им время уйти навсегда из моей жизни, в страхе высматривал на следующих станциях их низколобые го-ловы…
Я на мгновение представил, насколько легче станет мне без всего этого папуасского оперения! Каким незаметным стану я, почти прозрачным… Но тут же другая мысль атаковала меня:
«Заклюют».
Я представил, как и сколько вынужден буду отбиваться от своих охочих до поддёвок товарищей, если так резко сменю имидж.
«Ведь заклюют… «Что это ты, Мойша, постригся? Сейчас как школьник выглядишь. Тебе же теперь ни один родственник де-нег не даст. Ты теперь на девственника похож, хотя, ты и так был на девственника похож, только под прикрытием. О-о-о, смотрите, Мойша бороду сбрил! Что разлюбил Гребенщикова? А в очках и не было видно, что у тебя глаза свинячие…» И всё в та-ком духе… А может по чуть-чуть? Укорочу сначала волосы, по-том немного бороду».
Я невольно представил себя со стороны. Даже не представил, вспомнил фото, которое Гена за чем-то сделал недавно испод-тишка на свой мобильник.
«А-а, вспомнил. Сказал, что тестирует камеру. И эта идиотская привычка сутулиться!»
На снимке был сутулый, среднего роста задрот с пышным из-за секущихся концов недлинным хвостом волос, с козлиной, от-ливавшей, как я уже говорил, подмышечной золотцой бородкой и в зелёных стильных очках. Желая, чтобы волосы казались длинней, я нарочно втягивал шею в плечи, горбя и без того су-тулую спину, и тогда по-женски кудрявый хвост мой свисал едва ли не ниже лопаток. Но выглядело это ужасно. Я был точно гор-бун.
Я машинально свёл лопатки, распрямился, от чего, казалось, занял сразу очень много места в санитарской, и тут же поспешил обратно ссутулиться.
Что же касается образа в целом, с очками и козлиной бородой, то этот апгрейд я совершил над собой перед самым устройством на работу, когда решил выдавать себя за того, кем не являюсь – за раскованного смельчака…
- Погоди.
Голос Олега прозвучал в моей голове точно гром.
«Услышал про джин-тоник», решил я, и всё во мне сжалось, «Услышал про джин-тоник», «Услышал про джин-то…»
- Тогда и курицы возьмёшь, если пойдёшь. Копчёной.
Бригадир уже успел сменить халат и отмыться от селёдочного масла, и вообще, что было свойственно ему, довольно быстро сменил гнев на милость.
- А средство есть, ну, это, холодильник драить? – Гена с чув-ством выполненного долга подошёл к столу и жестом показал Олегу, который как раз выбирал рюмку почище, чтобы тот «начислил» и ему.
«Вроде пронесло».
Я бочком проследовал к умывальнику и сделал вид, что спо-ласкиваю лицо, но выходило это у меня как всегда неуклюже.
«И в магазе можно будет отсидеться с пол часика. Скажу, что очередь была. А там, глядишь, вернусь, а все уже при делах. И тогда ещё где-нибудь затеряюсь…»
Умываясь, я, то низко опускал голову в раковину, едва ли ни под самую струю, то выгибался назад, точно бы делая гимнасти-ку, нарочито громко фыркал, гримасничал… В общем, делал всё то, чего делать сейчас было не нужно. Очки же, которые я в про-цессе всего этого действа перекладывал из руки в руку, вообще в один прекрасный момент едва ни улетели на диван к Игорю Аркадьевичу.
- Жара-а. – само собой сорвалось с моих губ.
И сорвалось так гнусаво…
И без того постоянно в кожном сале лицо моё в миг покрылось испариной. Затылок же от напряжения был мокр и жутко зудел.
«Нахуя ты это сказал? Ну, вот нахуя?!!»
Я мысленно отхлестал себя по щекам, но, как выяснилось, зря – и эта моя оплошность осталась без внимания.
- У Максимовны взять химию нужно будет. Она знает, какую. – прищурив один глаз, Олег «начислил» Гене спирта. – Ну, короче, я звоню на мотор, а вы решайте, хе-хе, молодёжь, кому кишки резать, а кому полы драить.
- А чё, Монах разве не работает сегодня? – Гена выпил, не заку-сывая.
Меня восхищало, с какой лёгкостью, с каким равенством он может поддерживать разговор с любым, даже с таким матёрым, как Олег. Чего уж говорить про остальных. Даже молчун и, в ка-ком-то смысле, легенда нашего отделения дядя Вова, и тот, иной раз сам вступал с Геной в диалог. С врачами же он, и вовсе был как на равных и, наверняка, имел с ними какие-то общие дела – даром что ли часть рабочего времени он исправно просиживал у них в кабинетах…
По спине моей пробежали щенячьи мурашки.
«А ведь мы почти одногодки», не без зависти, ни переставал восторгаться я, «Да и вид у него, как у задрота. И ведь не мешает это ему быть таким, таки-м-м…»
Я застыл в поисках нужного слова, но меня оборвал грудной рёв бригадира. Он уже не выговаривал слова – он почти мычал.
- Ты тупой, или просто отмороженный?! – вскипел Олег, набросившись на невозмутимо глядевшего в его широкое очень русское лицо Гену. – Они с дядей Вовой за ногами на район по-ехали! При тебе ж разговаривал!
Он схватил со стола трубку и потряс ею у Гены перед самым носом. Мне на мгновение даже показалось, что он сейчас врежет ему мобильником по лбу.
- По этой самой трубе я тут такой, сука, моноспектакль устро-ил, пока ты там где-то ползал!
Глаза его вроде и смеялись, но в то же время и приливали кро-вью.
Мобильник с привычным уже кухонным грохотом полетел на стол.
- Постой-ка! – Олег выдержал театральную паузу. – Мы при тебе тоже про ноги говорили! Ноги, говорю, в мешках? Ног, гово-рю, много?! А ты ржал ещё, как припадочный.
- А-а-а... – делано флегматично протянул тот, на самом же деле было очевидно, что он уже пожалел, что затеял этот разговор. – Вылетело из головы.
- А что туда влетало!? – всё взвинчивался Олег.
Было заметно, как его «кроет».
Я же, краем глаза следя за ними, судорожно натирал лицо по-лотенцем. Тёр, тёр, тёр, тёр, тёр, и тут, к ужасу своему, вспомнил, что у меня на лбу, чуть выше брови, огромная, долго зревшая из папулы, пустула! А по-простому – прыщ.
- Вы это, ****ь! Головы совсем скоро поотпиваете. ****ый рот! Не соображаете уже нихуя. Делать нихуя не хотите! Только денег хотите побольше! Без году неделю работаете, а бабок им давай видите ли как остальным!.. Мойша!!!
Обратил он ко мне свою свирепо надутую жилами физионо-мию.
Я в панике стал ощупывать папулу, к счастью, не содранную полотенцем, но готовую в любую секунду лопнуть.
- ****уй к Максимовне, возьми химию эту и спирта! – посту-чал пустой бутлей по столу он. – За одно и прыщ свой протрёшь. Да не тискай ты его! Заразу занесёшь, потом всю рожу разнесёт!.. Скажи ей, что спирта сегодня больше брать не будем. И завтра.
- Так завтра ж выходной. – всё с той же невозмутимостью, как будто и «не возили его сейчас мордой по полу», произнёс Гена.
- Тем более!
- А вы, это. – активизировался периодически выпадавший из сна Игорь Аркадьевич. – Разыграйте, кому, это… ехать.
- Спящий красавец проснулся! – всплеснул в ладони бригадир. – Доброго утра вам! Не изволите рюмочку? – юродствовал он.
Игорь Аркадьевич привычно надул губы.
- А рюмочки-то и не-е-ет. – склонился над ним Олег. – Но Мой-ша же сейчас принесёт? Правда, Мойша?
Так мучивший меня всегда, пробирающий до пяток взгляд его обрушился на меня, как удар кулаком.
- Разыграть? – подключился Гена.
- Ну. – Игорь Аркадьевич присел на диване, сунул газету в карман мастерки. – Нам понадобятся три спички.
Он вынул коробок со спичками, сломал одну пополам.
- Вот. Кто вытянет короткую, тот остаётся на морге.
Первым тянул Гена. Вытянул короткую.
- Ну и ладно. – он безучастно покрутил обломок в руках. – Буду мыть холодильник.
- А там полный «бальзам» или толь?.. – спросил вместо меня Игорь Аркадьевич, видимо, решивший этим участием отрабо-тать свою будущую долю.
- Толком не понял. – перебил его Олег. – Альберт там что-то хвостом крутил, ни понял я нихуя. Говорит, что хата бомжацкая, а родня вроде нормальная. Не жмётся. Что хотят всё по красоте… Возьми, короче, инструменты и формалин. А там на месте… Э-э-э…
Он дальнозорко щурился в маленький экран своей Нокии.
- Мойша, ты едешь? – наконец поинтересовался он и, не дожи-даясь ответа, продолжил: – На месте, короче, разберёшься. И нитки не забудь, а то будет, как в прошлый раз. «Говно» скоро подъедет. Собирай чемодан. А я тогда пойду пробью, где там Долбоёб, не хватало ещё чтоб он опять тебя запалил.
- Так они с директором в центре сегодня. – спохватился Гена.
- Так, а какого *** я об этом только сейчас узнаю!?
Олег с Геной глядели друг на друга в упор…
Долбоёбом между собой мы называли заведующего отделени-ем – туповатого и по-деревенски грубого доктора.
И если тупость его, в первую очередь, касалась работы – вра-чи без стеснения обсуждали это у него за спиной, да и мне, но-вичку, уже кое-что в патологоанатомическом деле было ясно – то грубость Бориса Борисовича, так по паспорту звали нашего Долбоёба, для каждого была индивидуальной.
Например – очень показательная история Игоря Аркадьевича. Как-то, желая поделиться с заведующим радостной вестью, что его, Игоря Аркадьевича, любимая футбольная команда одержала верх над соперником, в ответ он получил: «Да и *** с ними!» И это было сродни пощёчине. И Игорь Аркадьевич долго ещё «тёр щёку» после этой оплеухи. Более того, он ещё несколько раз наступал на те же грабли… «Ну ладно ты не знаешь, что я фут-больный фанат!», негодовал он, уже сидя в санитарской со ста-каном водки, «Но ты же видишь, что у меня в руках спортивная газета! Ну, прояви ты такт!..» Олега, в свою очередь, выбешива-ло, что заведующий никак не мог взять в толк его намёки на всякие денежные предприятия, которые мы старались провора-чивать в стенах морга. И несообразительность его в этом вопро-се доставляла нам массу хлопот. В отличии от легко ранимого Игоря Аркадьевича, для Олега именно это являлось проявлени-ем грубости. «Как если после туалета «пакши» не помыть» – его слова. А воротившись с заведующим с выезда, едва переступив порог санитарской, он всякий раз крутил пальцем у виска и го-ворил одно только слово. Оно же впоследствии и стало выше озвученным погонялом… С Геной, как вы уже, наверное, поняли, они с большего ладили – Борис Борисович любил послушать его незатейливые армейские байки, рассказать свои. На том и со-шлись. Да и сам недавний дембель был неприхотлив в общении. И то, запомнилось мне, как он однажды жаловался:
«Этот кретин», я заметил, что Гена избегал называть его «дол-боёбом», «Всё время, что вскрывали сегодня, рассказывал мне о своём запоре. Как он, сука, посрать не может. Что-то там, м-м-м, и на скакалке он прыгал, чтобы растрясти, и пальцем с подсолнеч-ным маслом ковырял. Есть вроде такой народный метод. И над ведром с кипятком тужился. В общем, час голову **** этими рас-сказами. А победил недуг, знаешь, как? Короче, говорит, не могу пойти посрать, не поев быстрорастворимой лапши. Много раз проверял. Неделю, говорит, могу мучиться, но стоит заварить эту гадость, даже не доев, мчусь в туалет! Короче, суть всего этого, что он вместо слабительного, дошик покупает… А! Глав-ного-то я тебе, Миша, не сказал! Барабанная дробь!!! Сектор «приз», так сказать, на барабане! Всё это он рассказывал не мне одному. С нами была новая медрегистратор и врачиха, что по-койную лечила!..»
Что же касается меня, то мне было достаточно того, что заве-дующий наш после вскрытия скидывал всё своё одноразовое ба-рахло, как то: бахилы, фартук, нарукавники, перчатки… – прямо в незашитый ещё труп. Точно в мусорку.
И снова я отвлекаюсь и рассказываю вам детали, к истории, которую я собираюсь поведать, почти не относящиеся. Так что закругляюсь.
Не став дожидаться окончания разборок Олега с Геной, и, к удаче своей, узнав, что за спиртом всё-таки должен будет пойти последний, машинально бросив полотенце в мусорное ведро, я поспешил к двери.
- Формалин мой возьми. – уже в спину, продолжая «отрабаты-вать», напутствовал Игорь Аркадьевич. – В бутылке из-под джин-тоника, уже разбавленный. За стеллажом, у ветошки сто-ит…
Часть 5
Я
Трупы. Трупы… делятся… Трупы… бывают. Как и поры года трупы имеют неизбежную цикличность… Осенние – сырые и в холодной грязи, в мокрой обуви и с забрызганными подолами. Если они, конечно, с улицы…
Неприветлив бывает сентябрь.
Раз от раза мне невольно вспоминается привычный путь от автостанции через лесопарк – путь в морг. По утрам иней на траве, местами зелёной, местами высушенной ещё не так давно бушевавшей, изнуряющей августовской жарой; иногда казалось, что жара будет бесконечной… солнце, словно африканское, ветер сухой, тёплый, ласковый. И вдруг – ночной холод, остужающий, резкий, вынуждающий утеплиться. И вот под ногами уже хру-стит утренний лёд, тонкий, узорчатый, недолгий, пропадающий с восходом солнца…
Зимние трупы – капустные кочаны… Бесконечные одёжки, ремни, подштанники, набитые снегом ботинки и полу сапожки.
Одним светлым январским утром, я стоял на крыльце, на при-ёмке, и с нетерпением ждал, пока нерасторопные труповозы справятся с замками на своей «Газели». За ночь моего дежурства выпал снег… белый… пушистый. Улёгся нетронутым по окайм-лявшим подъезд газонам, и лишь шрамы от шин автомобиля ко-сыми полосами чернели на белоснежной дороге. Земля, вчера ещё тёмная, влажная, бугристая с оттепели – теперь ровная, од-нотонная. Всё укрылось – крыши белые, дворы больничного го-родка, клумбы – всё до чего мог дотянуться мой взгляд с крыль-ца морга. Словно зима и не уходила на время, не было странной новогодней оттепели, новогодних дождей и луж… «Жаль, что эта белая красота прошла мимо Новогодней ночи», рассуждал я то-гда, «Лишила нас зимней белой радости»; но мне было совер-шенно не жаль, что она всё-таки встретилась на моём пути ещё раз, пусть и при таких ужасных обстоятельствах – мне предсто-яло принять, обыскать и описать труп рыже-огненного парня, что пьяным всего несколько часов назад ожидал своего конца на рельсах…
Весенние трупы – лёгкие… пахнущие одеколоном, лесной све-жестью… лёгкие, не взирая на то, что на них, особенно в начале марта, по-прежнему много одежды; но, кажется, что вместе с ни-ми, в секционный зал с улицы проникает та толика весенней свежести, которую они успели застать, и что принадлежала им при жизни…
Распахнутые настежь окна секционной, шелест молодой лист-вы, ясное небо в прорезях решёток и в кронах.
А однажды утром, это был конец марта, неожиданно пошёл снег! закружился крупными, белыми хлопьями. Выздоравлива-ющий корпус, через дорогу от морга, едва ли ни весь целиком скрылся в сплошной белой пелене. Так же неожиданно снег пре-кратился, оставив на уже тёплой земле белый покров, с пятнами травы, с тёмными, мокрыми дорожками и тротуарами… А ле-том… Летом мой бывший одноклассник лишил девственности мою будущую жену, и жизнь разделилась на до и после, и без всяких пор года…
Летние трупы же самые прозаичные – праздные пьяные дра-ки, шорты, тучные сердечники – реже – плавки, загар, лягушки, тапки…
Трупы… бывают. Трупы бывают… Мужские и женские. Быва-ют трупы одиноких людей и трупы семьянинов. Угрюмые и светлые. Трупы. Бывают. Рожавшие и нет. Это можно опреде-лить, исследовав матку. Трупы – чернее ночного неба над Найроби. Трупы светлые, почти прозрачные. Трупы больных и трупы здоровых. Знакомых и незнакомых. Трупы могут начи-наться и заканчиваться, привозиться и забираться, теряться и находиться... Трупы можно ждать, и не хотеть…
Я зашёл в туалет, помочился, ещё раз сполоснул лицо водой, отёрся вафельным полотенцем, аккуратно огибая прыщ, и снова оказался в коридоре. Проходя мимо лаборатории, я машинально заглянул в постоянно распахнутые в дневное время суток двери «вырезки». В лицо сквозным потоком воздуха пахнуло хлоркой, спиртом и растворами формальдегида.
- Доброе утро, Сергей Пав-лч. – я хотел произнести отчество седовласого пат-анатома с лёгким панибратством – «Палыч» – как это было заведено в санитарской среде, но вышло что-то со-всем уж убогое.
Шакалов ответил мне кивком.
- Включи вторую лампу. – попросил он. – А вытяжку отключи.
Выполнив его просьбы, я заглянул доктору через плечо. Скло-нившись над столом, Сергей Павлович увлечённо ковырял зажа-тый в слесарных тисках шейный отдел позвоночника.
Хорошо знакомый мне шейный отдел позвоночника!
Не без содрогания вспомнил я, как три дня назад, на выезде, собственноручно выделил этот кусок осевого скелета у абсо-лютно некриминального трупа.
Выездами мы называли почти ежедневные командировки в провинциальные морги, в которых не было своих штатных па-тологоанатомов и, соответственно, санитаров. Обычно, после то-го, как в санитарскую заглядывало отёкшее с похмелья лицо Долбоёба, и он озвучивал что-то вроде: «На выезд» – и озвучи-вал название населённого пункта, или, если был в настроении: «Хлопцы, кто в ближнее зарубежье?» – мы сами решали, кто из бригады поедет, а кто останется работать на морге.
В тот день с доктором Шакаловым, легендой отделения, при-шлось ехать мне. Слово легенда я употребил сейчас в кавычках. И коль уж я довольно подробно описал выше личность нашего заведующего, то, думаю, будет не лишним сравнить их, как ан-типодов. Так получалось, что Сергей Павлович был, условно го-воря, полной противоположностью Долбоёбу. И можно было бы сказать: «Честь и хвала вам, Сергей Павлович». Но… как и Борис Борисович, он также был крайностью в коллективе, только крайность его размещалась на другом конце шкалы и также бы-ла неудобна. Сергей Павлович был невероятно дотошен, что, при его специализации, было, скорее, минусом, чем плюсом, и медли-телен как черепаха, что превращало совместную с ним работу в настоящий ад. Вскрытие же, которое у обычного доктора могло занять четверть часа, у него растягивалось на полтора, а то и два; о том же, какие сталагмиты из историй болезней покрывали не стол даже – пол в его кабинете – по отделению ходили леген-ды.
В командировку в недалёкий районный центр я напросился сам… Находиться дольше в тот день в своре гиен под предводи-тельством обдолбанного льва мне было несносно. Поэтому я, по-спешив схватить свой дежурный чемоданчик, кофр с осцилля-торной пилой и формалин, буквально, спрятался в дежурной «Волге» под крыло к молчаливому, равнодушному к миру и ко всем дяде Вове.
По приезду в город, отперши больничный морг, успев даже обрадоваться тому, насколько худ наш сегодняшний пациент! – а это в санитарском деле имело не последнее значение – я стал го-товиться ко вскрытию. Первым делом я нашёл в условленном месте, припасённую для такого вот гостя из столицы, бутылочку со спиртом, разбавил джин-тоником, отхлебнул! Попытался от-ворить фрамугу – в секционной было душно, много мух, а стёкла, что часто встречалось в провинциальных отделениях, были за-крашены снаружи краской и почти не пропускали свет. Грязно-белая, уже не первым слоем покрывавшая не только стёкла, но и рамы краска и отсутствие ручки, не позволили мне совершить задуманное, и я вынужден был устроить некое подобие сквозня-ка, отворив настежь чёрный ход и дверь на приёмке. Проблему с освещением это не решило, но стало посвежей… Подготовив же нужный инструментарий, я заправил иглу, нашёл удлинитель для электрической пилы, убедился, что розетка, хоть и была го-ревшей, но всё же работала, выставил на секционный стол банку с формалином и с нескрываемым удовольствием принялся то-чить ножи...
Сергей Павлович, как всегда, долго осматривал тело. Так долго, что я даже успел протрезветь, и пришлось повторить комбо со спиртом и со своим любимым джин-тоником «Пикник». Благо, что второго было в изобилии – в то время его ещё продавали в двух литровой таре. Настроение моё всё улучшалось… Я пред-ставлял, как после вскрытия мы поужинаем в больничной сто-ловой – обычно стол для нас накрывали богатый, по отмашке главврача, прямо на кухне, давали же, как правило, суп, котлеты с салатом и пюре. Всегда без зазрения совести можно было по-просить и добавки… Представлял, как буду ехать на заднем си-дении нашей «Волги», отработавший, сытый и пьяный, возмож-но даже, с заработком. Населённый пункт недалёкий, но в пути мы пробудем минимум два часа, потому что дяде Вове ещё нуж-но будет проехаться по больницам собрать гистологию. «Вер-нёмся на базу часам к восьми», прикидывал я, «На морге уже ни-кого не будет…» Представил, как возьму из общака свою долю за сегодня и ещё немножко отщипну, чтобы в дорогу купить вы-пить чего-нибудь лёгкого, типа, пива или всё того же джин-тоника, как буду катиться в полупустом вагоне электрички до-мой…
«Ну что, Сергей Палыч», бодро окликнул я его, скорее, даже для проформы, нежели от особой надобности, «Можно резать?» «Сейчас», ответил тот скрипуче и едва ли ни залез покойному носом в ухо. Потом вцепился ему в раздвоенный подбородок и очень долго и вкрадчиво подымал и опускал безвольно шатав-шуюся голову, как если бы заставлял кивать. Повернул тело на один бок, на второй… «Странно», наконец, резюмировал он и дал добро на вскрытие. Это «странно» сразу не обеспокоило меня.
Но если бы я знал, что меня ждёт!
Выяснилось, что наш «легендарный» патологоанатом заподо-зрил, что у покойного сломана шея. «Ну, сломана и сломана», по-думал я тогда, разглядывая субтильное, покрытое тюремными татуировками тельце, «От такого персонажа чего угодно можно ожидать. А если это и так», продолжил рассуждать я, «То нам и легче. И вскрывать не нужно. При подобных подозрениях, док-тор обязан передать тело в судебно-медицинскую экспертизу…», почти проговаривал я методичку, успокаивая себя, «Ведь так?», поинтересовался я у Палыча, с пьяных глаз решив, что он слы-шал весь мой предыдущий ход мысли.
Но! как вы уже могли догадаться, всё пошло не «ведь так?»
Наш подозрительный покойник был не просто вскрыт, а, бук-вально, распотрошён. У Шакалова это назвалось – исследован. А шейный отдел позвоночника варварски выпилен и выдолблен. И теперь у меня на руках был патологоанатомический труп с отделённой головой и без шейного отдела позвоночника. Я по-чувствовал себя неопытной молодой матерью, оставленной наедине с температурящим, кричащим, блюющим и, одновре-менно, срущимся младенцем!..
Когда же, выйдя на крыльцо подышать воздухом, а заодно и подумать, каким образом приладить голову обратно, я увидел родственников усопшего, мне сделалось дурно. Навьюченные пакетами с одеждой, суровые, с явным тюремным прошлым му-жики неспешно приближались к отделению. И, если расковыри-вали мы покойного с Сергеем Павловичем в четыре руки, да так, что голову пришлось положить в рукомойник, то собирать его обратно предстояло мне одному!..
- Что? – словно бы прочитав мысли, скосил на меня мутный глаз Сергей Павлович.
- Да т-так. – я пожал плечами. – Вы работайте, Сергей Палыч…
Глядя, как он кромсает зажатый в слесарных тисках позвоноч-ник, я вспоминал, как выискивал в яблоневом саду сук поровнее, как выламывал, как вставлял его вместо позвоночника в спин-номозговой канал – в седьмой шейный со стороны туловища, и в атлант – с головы – как благодарил бога, что хоть его он не тро-нул, а так бы была просто дыра размером с детский кулачок в черепе. «И что тогда делать?..» – как зашивал тело сплошным швом, от левого уха, через затылок и правое, и до лобка… как обещал местной братве, что «всё будет красиво», а потом пояс-нял, что Ян Карпович, так звали покойного, лёжа в гробу, смот-рит в сторону, потому что окоченение ещё не прошло…
- Знаменитая санитарская смекалка…
- Что?
- Вы работайте, Сергей Палыч…
В лабораторию зашла девочка с гистологией, я же направился в сторону секционного зала.
Теперь, для поездки на домашнюю бальзамацию, мне остава-лось только убедиться, что саквояж собран, да дождаться такси-ста по прозвищу Говно. Как я понимал, Олег ему уже позвонил. Саквояжем у нас называли чемоданчик со всем необходимым для работы вне морга. Он был тот же, что брался на выезд, и, в принципе, был, с большего, всегда собран. Но, если, отправив-шись на выезд в другой город, в так называемую, «мертвецкую» или «отстойник», что, обычно, находились при больнице, всегда можно было попросить расходный материал у тех же штатных санитарок, то, выезжая на дом, шансы найти, допустим, иглу или даже бинт, значительно уменьшались.
«Не забыть нитки. Это в первую очередь! Да иглы обязательно проверить…», пронеслось у меня в голове, когда я представил, как буду делать ревизию своего выездного чемоданчика, «Ве-тошь возьму – мало ли что».
Нити использовались специальные, не хирургические, но ка-кие-то рыбацкие, толстые и крепкие – закупала их организация. Не хотелось бы снова ползать по хозяйским шуфлядкам и потом, что было самым сложным в этой истории, стягивать разрез на пузе какой-нибудь стокилограммовой бабки обычной швейной ниткой.
«Кожа рвётся, формалин вытекает, санитар в панике…»
Я невольно улыбнулся подобным своим мыслям.
«Осталось тогда собрать барахло», планировал я, «По возмож-ности незамеченным дождаться «Говна» и прыгнуть к нему в такси. А там: в магаз за алкахой – и всё остальное можно будет делать, как говорит Игорь Аркадьевич, на мягких лапках!»
На душе у меня полегчало.
Что касается Говна, то настоящего имени его я не знал. Да и, скорей всего, никто из нас не знал. Как минимум, нашей бригаде, по нашему адресу, он достался, так сказать, по наследству. Об-ращались к нему, обычно: «Друган», «Братан»… Ну, или вообще никак – просто: «Здоров, поехали»… Кличка же за ним прикре-пилась, как я понимаю, от части потому, что он в любое время «дня и суток» мог достать то самое, так называемое, «говно», но, отчасти, и за то, и я это со временем понял, что он был «чмо-м». Что-то вроде опущенного на зоне, но только в вольной жизни. Я даже не смогу сформулировать, в чём это проявлялось, но, когда ты садился в его машину, сразу же возникало желание его опус-кать. Даже таксисты выгнали его из своего круга не за дело, а просто за чмошность. Это я узнал уже из рассказов коллег. Мы же держали его на привязи за «говно» и за низкие цены на его услуги.
Зарабатывал же он тем, что барыжил и попутно развозил нас по адресам, где нужно было подготовить покойного к погребе-нию на дому.
«Не забыть формалин», прикидывал я, шагая по казавшемуся бесконечным коридору, «Поменять халат, а то выгляжу как бомж. Ещё прыщик нелишним будет «Балетом» подмазать. Как же не вовремя ты вылез!..»
Миновав коридор с кабинетами судебных медиков, я оказался в секционном пространстве.
Обед у судебников обычно начинался рано, ещё до двенадцати, и теперь никого из вскрывающих санитаров на рабочих местах не было. Лишь в обволакивающей летней тишине на двух столах лежало по трупу. Один, как у нас говорят, разваленный, и один зашитый и, кажется, даже уже побритый, о чём говорила стре-мившаяся к стоку белоснежная мыльная пенка. Я уже собирался было уходить, как вдруг взгляд мой остановился на одном из тел. То была довольно большая, дебелая девушка, какой-то юж-ной породы, с широкими смуглыми бёдрами и пирамидами мощных сосцастых грудей, что едва ли ни свисали по обе сторо-ны стола. Своим весом они, казалось, стремились сагиттально разорвать её и без того разваленный корпус.
Я застыл, очарованный этим тонким балансом… Мне на мгно-вение даже почудилось, что я слышу, как трещит её кожа в нача-ле и конце разреза.
Лица южанки из-за натянутого на нос лоскута видно не было. Лишь широкая нижняя губа в нестёртой ещё помаде, краснела, чуть алее едва подсохшей крови. А сквозь смоляные, в частый барашек кудри кусочками рафинада мерцали здоровые, мелень-кие, как крупа зубы. Конечно же зубы были обычных человече-ских пропорций, но на её скуластом лице они оставляли впечат-ление чего-то противоестественного. Словно бы лицо – это блин, на который аккуратно высыпали жменю всё той же крупы.
Я представил себе, как она улыбается, как здоровается, как называет своё имя…
«Наверняка, у неё какое-нибудь экзотическое имя…»
Я машинально глянул на бирку. Но та, как собственно, и сама ступня, на палец которой бирка была повязана, была в кале, и можно было разобрать лишь номер и первую букву фамилии.
Мне захотелось рассмотреть свою новую знакомую-незнакомую получше, но я побоялся зайти в зал к судебникам. Вдруг кто заметит моё любопытство – и попробуй тогда отбре-шись.
В паху у меня тяжело, но сладко заныло…
Неожиданно мне захотелось кончить. Как угодно! лишь бы кончить!
Я стоял в ногах девушки, в метре от её стоп, и мне хорошо бы-ли видны её половые губы. Точнее, их отсутствие. То была про-сто гладко выбритая, слегка втянутая в себя, очень смуглая щель, частично скрытая за порезанным уже, кашей расползшем-ся меж колен, органокомплесом.
«Мощная и приоткрытая», пронеслось у меня в мозгу – если присмотреться, в, казавшейся туго сжатой, половой щели южан-ки можно было разглядеть слегка розовый зёв.
Машинально я рванулся в секционную! Точнее, дал команду мышцам. В мозгу моём за мгновение проигрался план, как я тро-гаю её грудь и, одновременно, влагалище и мокрый от крови, го-лый точно колено, лобок. И ассоциация эта вбросила в мою фан-тазию Дашу. Я трогал её за колено. И выше трогал. И выше и выше и выше! И всё это в долю секунды! Смуглянка и Даша! И я трогаю и трогаю эту половую коленку и проваливаюсь в щель… Но вспоминаю, что я и где я, и так же стремглав, так же истово, как ворвался в зал, покидаю его и тут же онанирую в туалете!..
Но тут, точно в издёвку, сам собой заработал притаившийся на подоконнике радиоприёмник, и в волнующуюся тишину секци-онного зала ворвалась музыка. Не бог весть какая, но всё же му-зыка. Ворвалась варварски и противоестественно! Как в заколо-ченный и закопанный гроб!
«Видимо, сигнал пропал и теперь так не вовремя возобновил-ся», подумалось мне, «А может и вовремя. Так Создатель». – помнится, подобная мысль возникла у меня в тот момент. – «Решил охладить мой пыл «Танцем на барабане» Гнатюка».
Меня буквально отшатнуло от южанки, вышвырнуло через дверной проём, выбросило, вымыло. Точно сбитого машиной пешехода, меня понесло вдоль стен, больно ткнуло в пустую ка-талку, и я, едва ни развернув оставленную на мойке коробку с ампутированной конечностью, ввалился в наш секционный зал. Возбуждение всё не покидало меня, и тогда я принудительно стал вспоминать один эпизод, который обычно прогонял в голо-ве, когда хотелось самобичевания, эпизод, травмировавший ме-ня, при воспоминании о котором всякий раз во мне подымался горький ревностный ком… Как-то Даша, моя соседка, о которой я уже несколько раз упоминал и с которой у нас была так называ-емая «фрэнд зона», которую мы несколько раз довольно неук-люже пытались нарушить, поведала мне на одной из посиделок очередную из своих девичьих историй. В тот вечер мы здорово выпили, и потянуло на откровения. До сих пор горько сожалею, что услышал это. Иногда в неведении жить лучше…
«Делала своему бывшему парню минет и как-то слишком глу-боко взяла в рот. Так что, когда он стал кончать, сперма сильно брызнула, попала мне в носоглотку и потекла из носа! Сперма, ****ь! Из носа, *****! Сразу вспомнился этот прикол. Помнишь, минет «Разгневанный дракон»? Ну, когда потом сперма свисает из ноздрей, как усы у китайского дракона. И я, короче, начинаю ржать прямо с членом во рту и с этими соплями. Так стыдно и одновременно смешно ещё никогда не было».
Я вспомнил задорные мешочки под глазами у Даши в тот мо-мент, и вожделение моё как рукой сняло…
Патологоанатомический зал встретил тишиной, блеском и приятной прохладой. В отличие от судебки, сегодня наши столы пустовали. Лишь на одном стояла коробка с конечностью. Как у нас шутили – «сегодня не приёмный день». Так же, в отличие от вечно смердящего их зала, наш пах вкусно – химией – пеной ан-тисептической жидкости. И этот знакомый до боли аромат, точ-но нашатырь, отрезвил меня. Отдышавшись и собравшись, наконец, с мыслями, я прошёл к окну и распахнул его. Сразу же в меня пахнуло лесной июльской свежестью, слегка подогретой и разбавленной щебетом птиц и едва уловимым бархатным шеле-стом осин, окружавших морг. Пробившийся сквозь прутья решё-ток свет заиграл на столах, в отдраенной до блеска стали, в изу-мрудной зелени скрученных кренделями помывочных шлангов, на голубо-белых, кафельных, перемежавшихся цементными вы-щерблинами стенах…
С улицы на меня глядел погожий летний полдник!
Хоть я уже и не испытывал вожделения, но член по-прежнему стоял…
Порывом ветра растрепало журнал приёмки трупов, и я по-спешил придавить его заточным бруском, думал посмотреть, каким номером проходил у нас последний труп, да поленился. Да и ни к чему была мне эта информация… С ветром в помещение пришло тепло, почти зной, а с теплом и молодая сильная ле-ность. Леность оказалось такой мощи, что меня буквально шат-нуло. Постояв с минуту в нерешительности, я воротился в пред-секционку, а там спустился в подсобное помещение, которое, с лёгкой руки Олега, именовалось кильдейкой. Долго и отчаянно зевнув, я взгромоздил чемодан на мешок с ветошью, проверил содержимое: инструменты, косметичка, отдельно пудра и то-нальный крем, одноразовый фартук, нарукавники, точильный брусок, иглы, нить… – нити оказалось совсем мало, и я поменял моток на новый.
«Это ж надо», удивился я, «Олег как в воду глядел».
Я подумал про Олега. Про то, что он хоть и бывает груб и без-жалостен, но при всей своей внешней брутальности, в душе – че-ловек добрый, даже ранимый, может даже ранимей Игоря Арка-дьевича; вспомнил его гражданскую жену, не под стать ему, очень хрупкую, коротко стриженную, с почти невесомым, очень юным голосом… Вспомнил, что при встрече она показалась мне красивой, и я даже позавидовал ему. Снова вспомнилась Даша, соседка по подъезду, – та самая, у которой «коленка» и, которая «Разгневанный дракон» – её откровение про то, как она, когда у неё ещё только начали расти под мышками волосы, не брила их и специально задирала руки к месту и не к месту, что бы все ви-дели, какая она взрослая. Особенно ей нравилось делать это в школе, вызываясь к доске, когда, казалось, весь класс с завистью смотрит на её подмышки, а учительница, заметив, относится к ней с большим пиететом, как к равной…
Уже набрав в пустую бутылку из-под «Пикник-а» концентрат формалина и только собравшись разбавить, я вспомнил напутствие Игоря Аркадьевича. Его заначка и впрямь стояла за стеллажом, «у ветошки», как он ласково называл кули с вето-шью, которую мы использовали для тампонирования трупов.
Обмотав горлышко тряпкой, я убрал бутыль с формалином в саквояж.
- Та-ак. Ничего не забыл?
Я огляделся. И без того узкая подсобка была так захламлена, что в ней едва ли можно было разойтись вдвоём.
- Бля, перчатки!
«Ну что за человек!»
Я снова мысленно отхлестал себя по щекам.
«Ни одного выезда без приключений! И правильно меня Олег гнобит. Поделом!»
С досадой вспомнилось мне, как однажды забыл взять с собой на «бальзам» перчатки. Пришлось тогда гнать таксиста в аптеку, а дело ночью, а дежурная аптека в городе, а мы в двадцати ки-лометрах за МКАД-ом!.. Это был первый и последний раз, когда я лазил в труп голыми руками…
Вскрыв новую пачку, я бросил две пары в чемодан, подумав, бросил ещё три.
- Вроде всё.
В санитарскую мне возвращаться не хотелось, благо, что лето, и не нужно идти за курточкой или переобуваться. Единственно, что денег с собой было немного, но на «Пикник» хватит.
«На крайняк, пива возьму. А с Говном с хозяйских рассчита-юсь…»
Часть 6
Говно
Чтобы скоротать время, я заглянул в холодильник.
Вечно перегруженное, невысокое, дурно пахнущее помещение, с чёрными углами и со сливным отверстием по центру с трудом выдерживало нагрузку сразу двух отделений. Как я уже говорил выше, холодильник у нас был общий. В среднем, он мог вмещать до десяти тел, но зачастую тела укладывались по двое, а то и трое, если худенькие, на каталку валетом, либо сразу на пол в мешках, покрывая угол и стену горкой едва ли ни в человече-ский рост. Таким образом обычно хранились неопознанные тру-пы. Они томились так и примерно раз в месяц, также, как и био-материалы, вывозились, только не на сжигание, а на захороне-ние. На спец кладбища. Таблички с номером и обозначением «Неизвестный мужчина» или «Неизвестная женщина» прибива-лись прямо к крышке самого дешёвого, нетёсаного, грубо сколо-ченного из кривых досок гроба. Обычно на захоронение приез-жал трактор с прицепом, реже грузовик.
Сейчас же холодильник был пуст.
«Видимо, Олег всё же предупредил пацанов про уборку», ре-шил я, глядя на пустующую часть судебников и на нашу одиноко ютившуюся по центру бабушку, каталку с которой притянуло силой тяжести по слегка скошенному к сливу полу.
Припомнив же, что в коридоре и предсекционной каталок с телами мне также не попадалось, я пришёл к выводу, что своих покойников они, скорей всего, определили в ритуальный зал.
Если не брать во внимание вонь, то в холодильнике сейчас бы-ло комфортно… как если бы с жаркой улочки попасть в кафе с кондиционером. Температура была почти комнатная. Вообще у нас обычно держалось от минус пяти до плюс пяти градусов – так называемая средняя заморозка, чтобы тело могло храниться до двух недель. Но сейчас, как я понял, ребята, так сказать, «вы-студили хату», пока выкатывали и вытаскивали свои трупы. А, попросту, напустили тепла. Чему была подтверждением и отча-янно надрывавшая свои электрические недра морозильная установка под потолком.
Я же в задумчивости и полностью позабыв о недавнем разго-воре про ген уборку, наслаждаясь внезапным комфортом, сделал несколько гулких шагов в глубину холодильной камеры.
Желая оттолкать бабушку куда-нибудь с прохода, и уже при-кидывая, ставить ли каталку с ней на стопор или просто при-ткнуть ручкой за стеллаж, я машинально оглянулся на него и в первую секунду даже… растерялся. Распиханные по ярусам, сва-ленные друг на друга мешки с ампутированными ногами, рука-ми – чаще кисти – кровавые тряпки, свёртки, жир, забытые, вы-пиленные или вырезанные по хрящам, грудины, оставленные с бальзамации кишки, коробки и пакеты с родовыми последами… – ничто из вышеперечисленного не попалось мне сейчас на гла-за. Только голые бесцветные стены и пустующие продавленные за долгие трудовые годы полки…
Увлечённый сборами и связанными с южанкой эротическими переживаниями, я полностью успел позабыть про то, как соб-ственноручно загрузил сегодня утром кузов ГАЗ-а двумя тонна-ми, так называемых, биологических отходов, что в сопровожде-нии Монаха и дяди Вовы, повёз всё это добро на сжигание в кре-маторий.
Непривычная глазу картинка сначала напугала меня, а после и ошеломила.
Нагруженный до отказа мешками, сейчас же голый и казав-шийся жалким, наш угловой трёхъярусный помощник чернел в углу своим железным скелетом, на который гамачками были нанизаны полки. Промятые и уставшие, точно налившие веки слёзы, вот-вот должные сорваться в направлении Земли, едва различимые в тусклом свете одной единственной засунутой под потолок лампочки, блестели они из черноты. Не было даже му-сора: рваные, размокшие от крови коробки, целлофан, какие-нибудь части каталок, например, колесо с держателем или отло-мившаяся ручка – ничего… Стеллаж не был угловым, как могло показаться при беглом взгляде – просто две секции в углу как бы подпирали друг друга. И узнал это я, можно сказать случай-но, во время генеральной уборки, что на моей памяти была лишь единожды. Я тогда только устроился на работу. Помню, как мы с ребятами выносили эти секции в зал для вскрытий – благо, он у нас просторный – и там уже мыли со шланга, как моют мертве-цов. Сейчас же я смотрел на это, казавшееся теперь болезнен-ным, сочленение и отчего-то представлял два списанных, приго-товленных к разборке и утилизации локомотива, что нос к носу, едва касаясь сцепками, стоят в последнем своём депо в ожида-нии горькой участи.
Вообще мне всегда свойственно было одушевлять, так назы-ваемые, неодушевлённые предметы. Попросту, вещи. От чего в детстве мне было тяжело расставаться со старыми игрушками. Помнится, когда моя комната из детской превратилась в самый настоящий склад, родители вынуждены были пойти на хит-рость. Они тайно уворовывали у меня сразу несколько вещей, например, затёртого до дыр плюшевого мишку, юлу с погнутой осью, дырявый мяч или машинку, колесо от которой безвоз-вратно утеряно, тут же отвлекали чем-нибудь внушительным, например, дорогим конструктором, и ждали, когда я забуду.
Но я не забыл…
Вот и сейчас мне было горько смотреть на это, словно бы об-нажённое и выставленное на показ существо...
«Так раньше уродцев в цирке показывали», подумалось мне с грустью.
Отчего-то мне вспомнилась дача. Не сегодняшняя – многие го-ды назад. Мальчишкой ещё я однажды наблюдал картину, кото-рая, если и не изменила во мне особенно ничего, но, как мини-мум, долго после преследовала меня. Как и сейчас был знойный июльский полдник. Поспав после обеда, я вышел в огород играть в свою любимую игру. Сейчас бы мою забаву назвали «симуля-тор автобуса». Мой автобус представлял из себя яму два метра в длину, два в ширину и столько же вглубь. В яме было настоящее водительское сиденье и руль. Из палки и ведра с песком, была сконструирована коробка передач. Были и педали, но я их не помню. По пути к автобусу я решил нарвать немного шиповника, и уже там, неспешно обирая разлапистый куст, увидел то, что увидел. Пожилая женщина с соседнего с нами участка целова-лась в губы с Гришей, мальчиком немногим старше меня и, как говорили родители, с умственной болезнью. Соседка сидела на ведре, перевернув его на попа. Как я понимаю, она пришла к ко-лонке за водой. Одна грудь её была обнажена и покоилась на ко-лене. Гриша же, не отрываясь от её губ, мял эту грудь обеими руками. Целовались они в засос. «Словно любовники», подума-лось мне тогда. Сейчас мне кажется, что она дрочила ему, но то, может быть, игра моего воображения. Запомнил я только эту, почти иконную сцену: мать, грудь, младенец… А ещё соседка подволакивала ногу при ходьбе, но это не мешало ей содержать большой по дачным меркам огород…
Точно зачарованный я рассматривал сведённую швеллерами в единый общий организм конструкцию. И конструкция эта не-вольно сливалась в моём сознании с образом дачного товарища. Как минуты назад образ Дашиной коленки сливался с лобком южанки.
В нос пахнуло замороженной протухшей кровью.
И я вспомнил, что от Гриши всегда плохо пахло, а иногда даже невыносимо. И я не говорю сейчас про рот – зубы он, скорей все-го, никогда и не чистил. Я про общий аромат его недосмотренно-го существа. Это была какая-то смесь скисшего пота, нестиран-ной одежды и засохших испражнений… Я вспомнил, что Гриша, не стеснявшийся покакать даже при девчонках – даже, когда ря-дом были кустики, он отходил от компании на несколько шагов и садился какать прямо там, перед кустом, не прячась за ним – иногда же он и вовсе впадал в некое одурение, и тогда мог схо-дить прямо себе в штаны. Трусов, как я помню, он не носил. И испражнялся он часто и всегда поносом.
Уже много позже, гуляя по даче, я всё же поинтересовался у Гриши про тот поцелуй. Что же это такое было. Он признался: в гостях бывал, любовные дела, как сам он их окрестил, имел. А то, что она старая не разглядел. Соседки же ко времени того разго-вора уже пять лет как не было в живых…
Холодильная камера, поскольку рассчитана на две организа-ции, была довольно просторной, но при этом постоянно до отка-за набита телами, особенно, судебными. Но сейчас, как я уже го-ворил, она пустовала. Лишь по центру, точно на пьедестале, на каталке ожидала своего часа, уже одетая, довольно полная ста-рушка «на сохранении», за которую заплатили ещё вчера. Нарядная, в пуховом платке, с коробкой из-под обуви под голо-вой и с прихваченными бинтом руками и ногами. Я оттолкал её к стене, поставил на тормоз, проверил, не насочилось ли в рот жидкости за ночь, что иногда случается с тучными телами. Но интерес мой был, скорее, праздный – бальзамировал старушку не я, а сам Олег. Потрогал – сухо ли у неё между ног.
«А вдруг Олег как-нибудь прознает, что я заходил в холодиль-ник», рассудил я, «Предъявит потом – почему не посмотрел баб-ку. С него станется».
Я стёр пудру с брови и заправил под платок выбившиеся се-дые прядки на висках…
Тут в мои размышления, точно варвар с монтировкой, ворвал-ся рингтон моей Моторолы.
- Мойша! Ты ещё не съебал?!
Звонил Олег.
«Вспомнишь про говно…», пронеслось у меня в голове.
- Отключи холодильник. Эти козлы его уже освободили. Бабку не трогай, её через час забирают. Хотя нет! Выкати её в коридор.
- Да, конечно. Я ещё тут. Я как раз в холодильник заш… – запи-наясь, залепетал я, но быстро собрался и уже твёрже выдал: – Сейчас отрублю.
Но вместо того, чтобы направиться к щитку, я снова прошёл в глубь камеры, осмотрелся, точно бы был здесь впервые, вспом-нил, насколько тесно тут бывает. Настолько, что иногда даже приходилось, в прямом смысле, ползать по каталкам, чтобы отыскать нужное тело; снова вспомнились груды наваленных друг на друга мешков с ампутированными конечностями, сухие гангренные пальцы, чёрные, почти пластмассовые, вата в зелён-ке и гное, рыхлые от крови коробки, завёрнутые в пелёнку и пе-ретянутые бинтом родовые последы… – все те тонны искале-ченного мяса, что проходили, проходят и будут проходить через эти стены ежедневно! – вспомнились, к моему искреннему удив-лению, даже с некоей грустью… Перед глазами предстали кар-тинки из нашего недалёкого рабочего прошлого. И мне сдела-лось одновременно и дурно и сладко.
- Я – перевёрнутый крест. – вслух, но очень-очень тихо произ-нёс я.
На ум же пришла мысль о том, что человек перед смертью должен видеть очень яркий сон, гораздо ярче, чем вся его про-житая жизнь, и что я, похоже, дождался сна, которого заслужил…
Я словно наяву видел и слышал, как в пьяном угаре мы с Ге-ной жонглируем отсечённой по плечо рукой – мужика порезало товарным поездом; как Олег, держа на весу ампутированную но-гу, имитирует минет с костью, что обычно остаётся после усече-ния торчать выше бедра сантиметров эдак на двадцать – конеч-но же он не касается ртом и тем более языком, кости, но выгля-дит это максимально реалистично. И меня возбудила тогда эта картинка. Я полез на каталку с телом, якобы для того, чтобы лучше разглядеть его перформанс и со всеми дружно поржать – на деле же я просто хотел под шумок потрогать одно не давав-шее мне в тот день покоя влагалище. Труп девочки. Школьница, класс десятый, не старше. Её задавило электричкой – зацепив за рюкзак, затянуло с перрона под состав. Лицо её было сильно травмировано, но после пластики выглядело миловидно, фигуру она также имела замечательную, почти нетронутую. Лишь пере-лом голени, несколько гематом и две мощные ссадины на коле-нях. Тонкая нить лобка завершала её образ. Не помню, как её звали, но хорошо запомнил всё, что описал выше. Как же я зави-довал тогда санитарам из судебной экспертизы! и всё искал по-воды, чтобы пройтись лишний раз мимо зала, пока её вскрыва-ли… И вот всё сошлось. Она передо мной, невдалеке Олег делает условный минет бедренной кости, хотя теперь это больше похо-дит на то, как если бы он играл саксофоне. Обеими руками он держит ампутированную выше колена, пухлую, слегка лохматую женскую ногу. О гендерной причастности ноги можно было су-дить по розовому лаку на ногтях. Пересечённая бедренная кость шлифованным краем, то маячит у его губ, то неглубоко погружа-ется в рот. Игорь Аркадьевич мямлит что-то нечленораздельное из-за двери. Гена выставил одноразовые стаканчики в ряд пря-мо на стеллаже и теперь сосредоточенно разливает водку, из кармана его торчит ещё одна, ещё непочатая, бутылка. В каком-то исступлении я вскарабкиваюсь на каталку со школьницей, опираюсь о лонное сращение, и проскальзываю кистью ей меж-ду ног. Половые губы уже ледяные и инертные. Но мне всё равно приятно… Говорили, что первым вопросом родственников было: «Скажите, она девственна?» Она оказалась недевственна. Но па-лец совать в неё всё равно нельзя. И я знаю об этом. И не потому, что могу сейчас быть замеченным – в потёмках холодильника это маловероятно – а оттого, что зёв, уже мёртвый, не омывае-мый кровью под давлением, уже не в состоянии будет сомкнуть-ся после проникновения и, как бы пафосно это ни прозвучало, будет зиять чёрной дырой… И я лезу, и палец мой трясётся от желания, но я запрещаю ему, запрещаю себе, и этот образ мине-та, что так всегда меня заводил, и заводит до сих пор и, казалось, будет заводить даже после смерти! «Стенки влагалища не стя-нутся после твоего проникновения». «Стенки влагалища не стя-нутся после твоего проникновения». «Стенки влагалища не стя-нутся после твоего проникновения». Стучит у меня в голове. «Это проникновение не останется незамеченным. Это не первое проникновение в её жизни, но первое в её смерти. Это как де-флорация, только наоборот». И стучит, и стучит моя голова, представляя сразу все проникновения Мира: пальцем ли, членом ли, шариковой ручкой ли, дезодорантом, линейкой, расчёской, ухватом для сковороды… «И назад не вернёшь!» А сколько ноч-ных санитаров, зачастую людей невежественных, особенно в провинции, поплатились за это своё незнание! Мне рассказыва-ли ребята, что подобное было и в нашем морге, после чего на ночную службу стали брать либо кого-то из дневных санитаров, как меня, например, либо студентов медиков. Они, конечно, ре-бята, в силу возраста, и озабоченные, но, как минимум, осведом-лённые. Так вот привезли судебникам два трупа с аварии. Мама и дочка. Маме под сорок, дочке, соответственно около двадцати. Сильно не разбились внешне, головами как-то неудачно об эле-менты конструкции побились. И вот их вскрыли, зашили, помы-ли и в холодильник переночевать определили. А утром, когда пришла пора заниматься их туалетом, пацаны замечают, что у обоих вместо аккуратных подмытых ****, которые они тем оставили, нормальные такие растянутые дыры. Разобрались быстро, так как подобное уже пару раз случалось, но списыва-лось на показалось. А тут очевидный парный случай. Вычислили ночника, пообещали просто выгнать, без ментов, чтобы не выно-сить сор из избы, и даже ****ы не давать. Но с условием, что он покается и расскажет. Он и рассказал, как семь раз за ночь трах-нул обеих. При том пять из семи трахал мамку – больше понра-вилась…
- Крест я, слышишь? Крест перевёрнутый. – рот мой сам про-выл это, точно заклинание, в пустоту холодильника.
Видел я сейчас, как собственноручно зашиваю в ампутирован-ную ногу – не пугайтесь, в ближайшие минуты слово ампутиро-ванный или ампутированная будут встречаться чаще, чем когда-либо встречались вам на жизненном пути – свёртки с деньгами. Иногда случалась необходимость таким образом схоронить на время общак. Главное не забыть после расшить, чтобы деньги благополучно не уехали в крематорий; как подбрасывали ампу-тированные конечности в гробы с бесхозными трупами, которые ехали на спец кладбище на захоронение. По устному распоряже-нию начальства мы делали это, чтобы сэкономить деньги, кото-рыми бюро оплачивало сжигание. Конечно же имели мы и свой процент с этого; как получили позже ****ы от органов, когда один из таких «многоножек» был эксгумирован для проведения повторной экспертизы – нашлась у него какая-то далёкая родня. Неприятная была история, так как подбрасывали эти ноги мы в сговоре с судебниками. В общем та ещё страшная сказка получи-лась… Как – пьяные и циничные – шутили мы и гоготали, подсо-вывая в мешки с ампутированными конечностями забытые по-сле зашивания грудины или те же кишки с какого-нибудь «жир-ного» бальзама… Не часто конечно – за такую забывчивость по головке не погладят. Но… бывало. И я снова удивил себя, поймав на мысли, что мне хочется вернуть всё это сюда. Вернуть жизнь в это осиротевшее пространство. Пусть страшную, но всё же жизнь… Захламить, завалить, забить! Ведь всё это, как оказа-лось, и есть жизнь для этого объекта, для предмета, мною оду-шевлённого – как тот навеки утерянный уже давно самосвал без колеса из детства. Мне до сих пор кажется, что он где-то скита-ется по дворам и улочкам, тарахтя своими тремя колёсами, и что этому вина – я, и этому вина – мои родители, и весь Мир этому – огромная неподъёмная вина…
Невольно вспомнилась и южанка из секционного зала судеб-ников. Её зубы, помада, вены у сосков, конечно же – щель... И снова, уже с удвоенной силой, заныло в паху. Яростно захотелось кончить. А ещё это чувство, когда, одуревший от похоти, оста-ёшься в большом безлюдном помещении, как в поле, где дро-чить и дурно, и сладко!..
- Крест я перевёрнутый…
Но только я засунул руку в просторные хирургические штаны и взялся за член, как дверь в холодильную камеру со скрипом затворилась, видимо, сквозняком, и тут же несколько отстала, разрезав пол и крепко державшую в кистях крест с «разреши-тельной молитвой» покойницу треугольным пучком света. И это произвело тот же эффект, что совсем недавно внезапно вклю-чившееся радио. Сделалось почти темно. Как в театре. И наряд-ная старушка, тоже, словно в театре, точно бы она и ни на катал-ке вовсе, а на сцене, сразу почернела в своей пестроте, похмур-нела в щедро присыпанном пудрой лице и только что пальцем ни погрозила! Я уже представил, как она встаёт со своего жёст-кого ложа, подходит ко мне и выдёргивает руку из штанов, за-тем кладёт обе мои руки ладонями вниз на мои же бёдра, как мама перед сном кладёт руки ребёнка на одеяло…
В это мгновение дверь с той же ретивостью распахнулась, приглашая меня, и с улицы с ветром донесло до слуха довольно далёкий, но легко узнаваемый форсированный рёв «Ниссана» нашего таксиста.
- Подрочил, ****ь! – только и оставалось, что констатировать мне.
К тому времени, как я оказался на крыльце, Говно уже ждал. И, судя по заглушенному двигателю, довольно давно. Хоть я и не люблю заставлять людей ждать, и даже таких нетребователь-ных, как наш таксист, я всё-таки вынужден был задержаться. Во-первых, я долго не мог найти ключи от щитовой, в которой был короб с выключателем от холодильной камеры, потом, долго не мог справиться с подржавевшим уже замком. Выполнив же по-ручение бригадира, я вспомнил, что собирался сменить халат – мой выглядел крайне непрезентабельно. А родню, если хочешь, что бы тебе нормально заплатили, нужно, если и не очаровать, то хотя бы расположить к себе.
Склонившись у руля своего крутого по тем временам тёмно-зелёного «Nissan Patrol», Говно суетливо расфасовывал товар по пакетикам. Едва же завидев меня, он разблокировал двери, свернул свой «магазин» и завёл двигатель. Поприветствовав его кивком и, как обычно, сунув чемодан с инструментом между ко-лен, я плюхнулся в глубокое, точно растянутый гамак, сиденье. Зажужжали стеклоподъёмники, и водитель поспешил сгрести с консоли едва ни снесённые стремительно заполнившим салон ветром игравшие на солнце золотые квадратики фольги. Лихо развернув на пяточке у морга свою полутора тонную махину и едва ни протаранив подпиравшую клумбу скорую, он заскочил, таки, колесом на бордюр. Нас тряхнуло, да так, что я едва ни вы-валился в пространство между сиденьем и бардачком. Помешал этому разве что чемодан.
Уверенно набирая ход, машина устремилась по окаймлённой деревьями непешеходной аллее. Узкая, с плохим асфальтом она хоть и предназначалась для машин – по ней подвозились трупы – но обычно, именно по ней, игнорируя ведшую через пищеблок мощёную дорожку и лесные тропы, и плелись в морг родствен-ники. Шаркнув покрышкой о бордюр и едва слышно чертых-нувшись, Говно обогнул одну из таких вот мрачных кучек, и я, невольно вцепившись в штурманскую скобу над бардачком, по-тянулся рукой к ремню безопасности.
Не сбавляя скорости, покачиваясь на ухабах, «Ниссан» прибли-жался к перекрёстку. Двигатель истошно ревел – дорога пока шла в гору.
Я же чувствовал себя героем боевика. Мир за тонированными окнами внедорожника казался мне каким-то киношным. Мне представлялось, что я еду на преступное дело, труп резать буду на дому, перед родственниками куражиться… Джин-тоник по-степенно завладевал моим разумом.
«Бабок нужно будет брать сто баксов», прикидывал я, едва ли ни пыхтя сигарой в своём воображении, «Если будут выёбывать-ся, скажу, что такса такая. А если вдруг контрольная закупка?»
К удивлению моему, эта мысль не то что не встревожила меня, но даже добавила куражу. Я даже знал уже, что отвечу. Что-то типа:
«Вам чё заняться нечем? Идите бандитов ловите! Я вообще гость тут, пришёл человека в последний путь проводить. Я друг семьи. Какие бабки? Это мне долг вернули. Инструменты? Я на работу ехал, захватил по пути. Так совпало…»
И всё в таком духе…
Я купался в своих фантазиях, сам же параллельно исподтишка разглядывал нашего таксиста. Видимо адреналин наложился на уже выпитое за утро, и я моментально и как-то по-особенному захмелел. Говно быстро и, как ему, видимо, показалось, незамет-но, стрельнул и на меня взглядом в ответ и отчего то, как если бы вспомнил анекдот и сейчас решал, рассказать его или нет, растянулся в улыбке. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, это то, что он был противоестественно мал для своей огромной машины. Вот, прямо, патологически. Словно бы ребён-ка нарядили в обувь сорок четвёртого размера. Мал весь: низко-лобой головкой, со слегка выдающейся, но также мелкой челю-стью, с похожими на детские ручками, которые он даже летом облачал в кожаные без пальцев перчатки – мал для утопленного, буквально, поедавшего его кожаного сиденья. И вообще он мне напоминал обезьянку.
Мне невольно вспомнились морские поездки с родителями. У них отпуска, у меня каникулы… Смуглый, завялившийся на солнце фотограф, разноцветный ара на облупившемся плече, полудохлый крокодил, какая-то ящерица с нереально длинным хвостом, и та самая скакавшая вокруг него на ошейнике обезьян-ка, сходство с которой Говна и вынудило меня на долю секунды окунуться в детские воспоминания.
Я снова покосился на водителя, и теперь тени, что очерчивали его скулы обрели в моём воображении силуэты пушистых ост-ровков.
Пока я предавался воспоминаниям, отыскивая в чертах Говна всё больше сходства с мартышкой, разношёрстная аллея наша, состоявшая преимущественно из елей, берёз и осин, сменилась аккуратно высаженным сосёнником. Мы въезжали в централь-ную часть больничного городка, о чём говорил проплывавший у самого локтя розовый, практически состоявший из окон фасад «Физиотерапевтического корпуса». Я хорошо знал, что очень скоро он сменится стеклянным коробом бассейна, а после и по-ликлиникой. Бассейн у нас редкий, он точно бы собран был из зеркальных панелей, и в ясные дни, вроде сегодняшнего, не все-гда удавалось понять с первого взгляда, где заканчивается его крыша и начинается небо. Вот и сейчас он буквально, пропадал в лазури ясного, летнего, не замаранного ни единым облачком небесного купола…
Подъём закончился, и в считанные секунды над капотом воз-высился недавно отстроенный взамен старому «Терапевтиче-ский корпус», или, как прозвали его сотрудники городка, корпус для выздоравливающих. Мы с заносом выскочили на дорогу. В открытую форточку приятно задуло кисловатым больничным воздухом. А ещё запах сухого асфальта и раскалённых шин…
Солнце ласкало, но, одновременно и слепило, и я вынужден был опустить козырёк.
- На Коммунальную? – деловито поинтересовался Говно, не поворачивая ко мне головы.
Я широко кивнул, и тут только сообразил, что не узнал у Олега адрес.
Машина набирала ход. Разболтанный салон скрипел панелями, сиденье ходило подо мной, словно бы оно было на шарнирах. Двух полосная и прямая, как шпала, дорога чернела не так давно уложенным асфальтом. Начинала она свой путь у нас за спиной, у крыльца Тубдиспансера, – это один конец больничного город-ка – и оканчивалась уже самим КПП на выезде. Своей прямотой и не загруженностью, наш «автобан», как мы его называли, бук-вально провоцировал водителей гонять. Не стал исключением и Говно. Он втопил педаль в пол, и меня, буквально, вжало спиной в скрипевшее при каждом манёвре сиденье. У меня даже сами собой прикрылись глаза. Прикрылись лишь на мгновение, но этого хватило, чтобы не заметить, как Говно включил на всю акустику свой любимый ранний Cannibal Corpse...
Меня крыло. Я уже не то что без страха, с самолюбованием представлял, как я базарю с Альбертом, выясняю детали по бальзаму, по родне, как появляюсь перед родственниками в ха-лате – для них я патологоанатом, доктор, человек редкой бру-тальной профессии! – как они с восхищением и трепетом смот-рят на меня, как шушукаются за спиной, как бросают на меня ис-подтишка полные страха взгляды дети…
Мурашки пробежали по моему полупьяному телу.
Я со смакованием прогнал все эти картинки ещё раз, добавив пару деталей. Например, я с величайшей грустью и усталостью, сам смотрю в детские лица, якобы случайно ударяюсь чемодан-чиком о скамейку – на весь двор слышен перезвон инструмен-тов. И все понимают, что этими инструментами я сейчас буду вскрывать труп; представил, как поднявшись на этаж и просле-довав в комнату, я исследую тело, грубо ворочаю его с боку на бок, жму горло и на желудок, очень бывало, почти небрежно, раздаю рекомендации, командую принести тазики, один пустой, один с тёплой водой, спрашиваю простынь или полотенца, удивляюсь, если выясняется, что тазика в квартире нет – как можно было вызывать специалиста, не подготовившись?! Как, уладив все вопросы, смиренно предлагаю хозяйке или хозяину, или сразу обоим, смотря по ситуации, побыть с остальными род-ственниками в другой комнате, пока я буду бальзамировать…
Кураж, казалось, достиг своего апогея! подступал к горлу! как долгожданная похмельная блевотина. Как избавление для орга-низма от отравы. От отравы собственным безволием, некаче-ственностью, неуклюжестью. Мне захотелось говорить. И гово-рить смело, с вызовом. Мне вдруг до ужаса захотелось зачму-рить эту переправлявшую меня с одного берега реки забвения на другой, цирковую обезьяну!
- Выр-ключи это говно!
Я хотел сказать «выруби», но что-то помешало мне. Да и про-изнёс я это так робко, что, если бы ни пауза в вокальной партии, он меня, скорей всего, и не услышал бы. А ещё я вдруг совсем не к месту распереживался:
«А вдруг он знает, что мы между собой называем его «гов-ном?»»
В этот момент меня снова вжало в сиденье, шкаматнуло. Круто подрезав вяло тянущийся едва ли ни по разделительной полосе хоз дворовский УАЗ-ик, Говно выключил магнитофон и полез в карман за сигаретами.
Я же уже не мог остановиться. Рот сам собой, как если бы вдруг решил опередить мысли, выпалил:
- Олег твоё «говно» любит.
«Блять, опять про говно!»
- Говорит, у тебя товар самый крутой. – продолжал я. – Кроет, говорит, вообще круто. Я, знаешь, раньше торчал. Чего только, нахуй ****ь, не перепробовал.
«Что я несу!?»
- Торчал так, что мама не горюй. Но выкарабкался. Ты и сам, наверное, заметил, что я у тебя никогда не беру.
Говно кивал, не то мне, не то в такт покачивавшейся машине. Сигарета дымилась в пальцах его маленьких ручек на руле.
- Алкаха помогла слезть. И бабу нормальную нашёл. Вообще, ****ь, нормальная. Ни капли в рот, как говорится, ни санитара в жопу. Ах-ха. Ну, ты понял шутку? Да? Ни санитара, ни сантимет-ра. А-х-ха!..
Я снова искусственно засмеялся, и почувствовал, как налива-юсь краской.
«Какие санитары, какие сантиметры! Что ты несёшь…»
- А то была шмара. – не унимался я. – И торчала, и бухала. Жи-ли с ней год, до Даши. Я её вообще у одного уголовного автори-тета увёл. Но ты его не знаешь. Это в другом городе было. Я сам оттуда родом. Город такой… Ну, в общем, лучше не буду расска-зывать. Наломал я там дров… А ты, я слышал, не женатый?
Я с прищуром, изображая травокура, повернул к нему голову.
- Нет, Миша. – улыбаясь во всё своё некрупное лицо, охотно отвечал он.
Тут только я заметил, какие у него широкие и длинные зубы.
- Я раз пробовал бабу. – с детской непосредственностью, даже, словно бы смакуя, отвечал он. – ***ня какая-то, и солёная.
- А ты чего так материшься?! – быканул я, вспомнив, что «бы-валые» не любят, когда при них матерятся, но тут же спохватил-ся: – Ла-адно, нормаа-а-льно. – примирительно похлопал его по плечу. – Не тушуйся. Все свои.
- Мне дрочить понятней. – продолжал он, скорей всего, вообще не заметив моих психологических конструкций. – Я ж интерна-товский. Там вообще все друг другу дрочат. Привык. Тебе не предлагаю, само собой.
Он повернул ко мне голову, и улыбка его на мгновение пре-вратилась в самый настоящий оскал. Тут только я заметил, что он очень напоминает выбеленного негритянского мальчика из какого-нибудь вкусившего цивилизации племени. Такого, с больной головой на тонкой шее. Тот же ищущий, словно бы раз-глядывающий твои мысли взгляд, за которым не стоит ничего, кроме почти животного любопытства и желания есть, та же про-стая, не знающая сомнений прямолинейность и естественность. Почти первобытная.
- Ещё бы предложил! – возмутился я, когда до меня дошло, о чём вообще идёт речь.
Я даже собирался уже было сказать, что-то вроде: «Я б тебя от****ил, за такое предложение» – но не решился.
Вместо этого я ткнул «пакшей», как выразился бы Олег – я на мгновение даже почувствовал себя Олегом, крутым, уверенным в себе, – в пластмассовый иконостас на приборной панели.
- Ты что веришь в это гов…
«Опять «говно»! Да что со мной происходит!?»
Тут рука моя сама выхватила из его пальцев на половину ску-ренную сигарету, и я, тут же задавившись дымом, долго и отча-янно кашлял.
- Ты веришь в эту чушь? – поправился я, сделав вид будто ни-чего не произошло. – Во имя яйца, сала-а и свиного у-уха-а! – пробасил я на поповский манер и хотел уже было по-свойски рассмеяться, но мне снова сделалось неловко перед ним, и я опять, примирительно потрепав его по плечу, стал оправды-ваться: – А вообще я толерантно отношусь к верующим. Если человеку помогает, это, ну… пусть сказки, там, дурят народ… Н-но-о, если помогает…
Он молча отломил от панели иконостас и сунул его себе в кар-ман брюк.
Мы свернули у проходной и остановились прямо под откры-тым шлагбаумом, у будки. Я увидел, как в водительскую фор-точку просунулась скрученная трубочкой газета, и Говно неза-метно опустил в образовавшееся жерло запакованный в фольгу кулёк. Он уже было собирался отпустить сцепление, как Вита-лик, так звали великовозрастного верзилу, что сидел на КПП, вдруг окликнул меня по имени.
Я знал его. Он раньше работал в нашем морге санитаром, лет пять-семь назад. Потом попал в тюрьму на незначительный срок, вроде как за наркоту, и теперь, в надежде вернуться, под-бирается к моргу всё ближе и ближе. Как шутили ребята – ещё полгода назад он был на несколько километров дальше от морга – охранял стоянку на рынке у больницы.
- Мишанька, здоров! – он с трудом просунул голову в форточ-ку, и теперь криво щурился на слепившем его солнце. – Зазнал-ся? Ходишь мимо каждый день. Хоть бы раз зашёл, поздоровкал-ся!
Пухлотелый, щекастый, почти без шеи, Виталик был ещё и уз-коглаз, отчего его иногда принимали за азиата.
«Удивительно», думал я, глядя в его широкое, точно полотно от лопаты, лицо, «Как к нему до сих пор ещё не приклеилось по-гоняло вроде «Китаец» или «Якут»».
Растерявшись, я проблеял что-то нечленораздельное.
- Ну что там у вас на морге слышно? – наседал Виталик. – Олег не сильно прессует? Аркадич ещё на пенсию не собирается?..
- Заслуженный наш? – я ухватился за эту тему, как за соломин-ку. – Да кто ж его заслуженного тро… отправит на пенсию, ёпта! Ах-ха-ха. Он же ж, это, м-м-м, двадцать пять лет мертвецов ре-жет. Это-о. Аркадич, это, ещё нас переработает. А Оле…
Я хотел уже было накидать чего-нибудь лестного и про брига-дира, но Виталик меня перебил.
- Ты, это, заходи как-нибудь вечерком. – он с хитрецой поко-сился на зажатую пухлых ручках свёрнутую трубкой газету. – Потрещим, то да сё. Я ж раньше тоже на морге работал. Есть о чём перетереть.
Сзади нас подпёрла скорая помощь и коротко крякнула тре-щоткой.
- Олегу, короче, привет передавай. – растянул своё китайское лицо в безгубую улыбку Виталик.
Машина сорвалась с места в направлении города.
Время плавно шло к обеду.
- У магазина тормозни, нахуй! – приказал я Говну. – Джин-тоника зацеплю!
Выпалил я это на автомате и так властно, что на долю секун-ды спина моя похолодела. Я был уверен, что он сейчас остановит машину и вышвырнет меня на обочину, как ссаную тряпку.
- А то спирт что-то колом стал. – принялся мямлить я, снова за чем-то похлопывая его по плечу. – Нужно бы пробить. Терпеть не могу это ощущение. Ты пил неразбавленный спирт? Пом-нишь, как он, словно бы падает в желудок. Сухой такой ком… Вот. А тут что-то не упал… С Альбертом, помню, как-то бухали. Мы сейчас к нему, кстати, едем. Я звонил – он уже на адресе.
Зубасто скалясь, Говно зарулил на парковку у Гастронома…
Добравшись по адресу, я сразу направился к еврею-катафальщику. Во мне уже было больше литра «Пикник-а» и утренний спирт, от чего походка приобрела должную уверен-ность, лицо деловитость, я даже умудрился полностью позабыть про достигший сегодня апогея налитости огромный прыщ над бровью.
- Дарова. – повторил я связками подслушанную у бригадира интонацию.
Альберт сидел в ритуальном бусике и раскладывал по кучкам купюры. Длинная, согнутая в колене, едва умещавшая в габари-тах дверного проёма нога его, точно штанга в турникете метро, упиралась в пыльный порожек.
- Что за люди-то?
В кураже я даже локтем опёрся о распахнутую дверцу, но та подалась, и я едва ни упал, утратив равновесие. Получилось до ужаса неуклюже. Тогда я решил, что будет неплохо выглядеть, если диалог я продолжу, опершись одной рукой о крышу, другой подбоченившись, ноги же тогда можно будет заплести в некое подобие скрипичного ключа.
«Точно!», вспыхнуло у меня в голове, «Я же тогда буду условно возвышаться над ним. И тогда можно будет, даже особо и не за-морачиваясь на разговоре, доминировать над ним!»
Но и эта затея с треском провалилась. Крыша оказалась раска-лённой на солнце, и я, не то что не возвысился, так ещё и гадко заскулил, обжегшись, попятился от двери и поскользнулся на кучке собачьего дерьма.
- Вот говно! – в слух выругался я, и зачем-то машинально по-глядел в сторону нашего таксиста.
Явка была окончательно провалена.
Мне захотелось всё это прекратить, и я попытался упасть в обморок…
«Какая стыдоба, Миша...» – уже сейчас, с высоты, так сказать, прожитых лет, наблюдая за собой в той ситуации, мог рассудить я. – «Альберт за время моих «приседаний», назовём это так, ско-рей всего, даже головы не поднял от мелькавших в пальцах ку-пюр. Альберт!.. Да кто он такой вообще, чтобы перед ним лебе-зить!? Вошь подзалупная… И я ведь прекрасно знал, что в нашей среде его не уважают и считают за сцыкуна».
На слуху была история о том, как он забыковал в ресторане, а когда дело запахло жареным, стал вписывать нашу крышу, вы-званивать знакомых санитаров, в общем, вести себя недостойно. Поговаривают, звонил даже Говну. Разумеется, никто за него не вписался, и он был вынужден просить прощения, стоя у барной стойки на коленях. По крайней мере, так гласила молва… Или тот случай, когда он, окончательно похоронив свою, и без того подмоченную, репутацию, выдал чужую историю за свою. Сейчас я понимаю, это была попытка реабилитироваться после провала в ресторане… Как вчера было, ей богу! Помню его, сидящем в нашей санитарской, вальяжного, кручёного, в крашеных, акку-ратно постриженных усах, а-ля Фредди Меркьюри, и с дорогой барсеткой в руке, которой он без конца размахивал, повествуя за рюмочкой принесённого им же коньяка свою-не свою историю:
«Долго шли по заливу, по фиордам. Первым у берега выныр-нул маяк на голом острове. Рядом красивый двухэтажный дом, разноцветно раскрашенный, под черепичной крышей. Порт не-большой. На рейде и у причала кораблей мало. Несколько пасса-жирских судов и китайский сухогруз. Наши трюма до верху за-биты ящиками с мороженной треской – надо верх выгружать вручную. Профсоюз докеров отказался. Выделили крановщиков, карщиков, стропальщиков… В трюмах же работали только наши моряки. Через каждые полтора часа у этих норвежских петухов перекур. Нас же эти перекуры издёргали. Работать так работать! Так ведь, пацаны? Только разогрелись – сверху: «Эй! Смоукен!» Самостоятельно могли выгрузиться за два-три дня. С помощью докеров вышло семь дней! Профсоюз не разрешает им, видите ли, работать ночью и вручную! А вообще город красивый, уют-ный… В магазинах свободно, прохожих мало, ментов не видно – иногда проезжала машина с мигалкой. В стране сухой закон. Во-семьдесят второй год. В кафе только кока-кола и кофе. Есть, правда, специальные алкогольные магазины, но алкаха там сто-ит мама не горюй! В частных лавочках можно было обменять бу-тылку водки на кроны или джинсы. Хозяин снимает пробку, пробует, кивает и отдаёт ченч. В гипермаркетах можно купить всё что захочешь! От иголки до машины. Хоть самолёт! В городе узенькие улочки, мощёные камнем, брусчаткой, редко, асфаль-том. Машин много. В центре, как сейчас помню, утки. И никто их, пацаны, не трогает…»
Позже мы узнали, что Альберт и за пределы родины-то не вы-езжал ни разу, не то что на корабле ходил.
«Получается, обладая этой информацией, я всё равно перед ним пресмыкался…»
Я стоял перед Альбертом и весь в терзаниях мучительно пы-тался вспомнить, какой вопрос ему задал, да и здоровался ли я с ним вообще!?
- Не знаю, Михаил. – не отрываясь от своего занятия, прервал мои страдания Альберт.
У него была ретроградная привычка называть всех по полно-му имени, даже тех, кто носил кличку.
- Мутные они какие-то. – щурил он на солнце свой смуглый покатый лоб. – Хата, правда, сарай. А башляют смело. Так что дерзай. Я им, там, разогнал, что нужен полный «бальзам», там, что б с говном и кровью. А всё остальное, что предлагают – это, типа, для лохов – обколоть формалином, тряпками, там, обло-жить со льдом и прочее, ну, ты знаешь. Что б ты мог гарантию дать, что не потечёт, не вздуется и всё такое. Ну. В общем, по ушам поездил, теперь твоя очередь. Вон подъезд, этаж третий, дверь там самую страшную найдёшь. Да она вроде и не закрыва-ется. Так что не промахнёшься. А я пока за гробом погнал.
Бряцнув брелоками, он провернул ключ в замке зажигания.
Часть 7
Кристинка
Поднявшись на этаж, я, скорей, не увидел, а учуял нужную мне квартиру – если и ни сама она, то обитая дерматином, местами оплавленная дверь явно не так давно горела. Ни звонка, ни ков-рика я не обнаружил, у замочной скважины же торчала закоп-ченная квадратная ось, на которую должна была нанизываться ручка. Сама ручка валялась у меня под ногами. Вместо глазка чернела дыра, в которую, казалось, кто-то смотрел.
Я машинально потянулся к звонку, но лишь коснулся поду-шечками пальцев изоленты на проводах.
Постояв в нерешительности и уже пожалев, что вообще сюда поехал, я приладил ручку, и дверь без усилий, как если бы её вытолкнуло сквозняком, отворилась.
Помнится, у соседки нашей по даче также дверь открывалась. Она будто бы вываливалась на тебя. И в детстве мне оттого страшно было к ней ходить – всё казалось, что дверью этой мо-жет придавить. Довольно тесное крыльцо же и вовсе не остав-ляло шансов увернуться, разве что отбежать, но и тут была пре-града, в лице крутой, местами подпрогнившей лестницы. Но я всё равно ходил. Не к самой соседке, правда… Миловидная, пол-ногрудая, немного излишне пышная, но при талии, стареющая хозяйственная женщина с редким именем Агата жила через до-рогу. Жили мы практически окно в окно. Она всегда привлекала к себе немолодых, одиноких мужчин. Они помогали, обхаживали, постоянно болтались у калитки и на участке. А одно лето стал к Агате приезжать священнослужитель. Ладный, гладкий, с окла-дистой бородой и с круглым, как бывает при беременности, жи-вотом. Но не толстый. Вот к нему и ходил я. О чём говорили, я сейчас уже не вспомню, о Писании, наверное. Мне, скорее, нрави-лось слушать тембр его голоса и нюхать его бороду. А ещё то, как он почёсывал мне спину во время рассказа… Но с Агатой у них не сложилось. Как уже позже узнал я, с попадьёй разводить-ся нельзя, а то лишат сана…
Переступив через порог, я оказался в длинной, дурно пахну-щей прихожей со стенным шкафом и приваленным к стене кар-касным матрасом, практически превратившим её в лаз. Прихо-жая была лишена воздуха и света. С трудом протиснувшись, я уже было собирался окликнуть хозяев, но меня опередили. На мои шаги из кухни выскочила белая лицом аккуратно одетая женщина, следом за ней показался длинный и кривой, как коро-мысло, дед в тапочках на вязаных носках, в костюме и с тростью, и в дремучих, расчёсанных на взлёт бровях. Присмотревшись же ко мне, они переглянулись, словно бы решая – пускать или нет.
Я машинально поздоровался, совсем позабыв об образе разду-того от важности патологоанатома.
Дед развернулся и, молча, зашаркал обратно в кухню. Послы-шались далёкие перешёптывания, зазвенела посуда, кто-то за-кашлялся, словно табачный дым не в то горло попал…
В разрез с обстановкой, обитатели квартиры оказались на удивление опрятны. Даже слишком. Такую причёску и платье, как у хозяйки, можно было ожидать увидеть разве что на школьной линейке или в суде – от чего-то именно подобное сравнение возникло на тот момент у меня в голове – но никак ни тут, в этом откровенном бичовнике. Да и старик выглядел так, будто его наряжали.
Я насторожился – было что-то во всём этом искусственное.
«Может это его, того… хоронят?», с долей игривости подума-лось мне, но я вспомнил про суд, и игривый настрой быстро сме-нился тревожным.
«А вдруг и вправду подстава», мелькнуло в голове, «И с суки этой шалудивой станется…»
Сразу вспомнилось с какой нервозностью отсчитывал ката-фальщик банкноты, сидя у себя в бусике. Не покрытое же тканью зеркало и пустовавшая вешалка лишь усилили мои подозрения.
«Что-то здесь не так…»
- Вы от Альберта? – подала, наконец, голос женщина.
Я молча кивнул.
Тут из-за дверного косяка змеёй выполз резиной наконечник трости, аккуратно ткнул женщину в бок и бесшумно исчез об-ратно.
- Вот туда. – она указала на завешенную простынёй дверь.
В предчувствии беды я представил, как вхожу в комнату, про-делываю все свои «предварительные ласки», сначала с хозяйкой, после – с трупом – начинаю делать разрез, и в этот момент на меня набрасывается ОМОН, в карман суют пару сотен баксов, а может, ещё и наркоту, и… приехали.
- Пожалуйста, проходите. – голос женщины заметно подраги-вал.
«Судя по всему, это спальня», рассуждал я, всё ещё в волнении, но уже мысленно смирившись с неизбежным, «Завернут ласты, ну и *** с ним», бравировал я, «Один хер, не могу же я сейчас просто взять и съебать ни с того ни с сего».
Я проследовал, куда указывала женщина, откинул простынь, приоткрыл дверь.
«Действительно спальня».
Чтобы не накручивать себя, я решил отвлекаться мыслями. Есть такой метод. Нужно просто проговаривать про себя теку-щие, желательно, банальные мысли.
«А что ты ожидал? Второй зал? Один мы уже прошли. Туалет, ванна, справа кухня, слева спальня. Всё логично. Да и, в принци-пе, домашние процедуры с покойным проводятся в спальне – редко в зале – в зале прощаются. Старичок или старушка под присмотром врача доживает свои дни, лёжа в постели, и там же кончается, и там же принимает свой последний туалет... Такая вот грустная история. Интересно всё-таки, где сейчас сидит в за-саде ОМОН?..»
Я глазами ощупывал комнату.
Звук сливного бачка, вывел меня из оцепенения. Краем глаза я успел заметить, как из туалета выскользнула девочка лет три-надцати, узкоплечая и большеголовая. Стараясь остаться неза-меченной и оттого противоестественно горбясь, она исчезла в кухне. Послышался густой наваристый сип деда. Снова зазвенела посуда.
- Побудьте, пожалуйста, пока с родственниками… – начал было я привычную свою песню, едва мы с хозяйкой остались в спаль-не одни, но спохватился – язык у меня заметно заплетался.
Но женщина и без этих указаний скоренько скрылась за своей импровизированной ширмой, притворив дверь.
- Я позову. – выпалил я ей вслед.
Я огляделся. Представшая моему взору картина оказалась ещё более унылой, нежели обгоревшая дверь: перегруженная старой мебелью и хламом, тусклая, жаждущая если и не ремонта, то элементарной уборки, даже не комната – грот – в жирных обоях с бесцветным раппортом, провисшим под собственным весом не менее жирным ковром на стене и с двумя кроватями, размещав-шимися таким образом, что меж ними оставался лишь узкий просвет. И просвет этот был единственным путём к монолитно-му шкафу без створки, едва видному из-под покрывал креслу с тумбочкой, на которой белела закопченная газовая плитка с по-судой, и наглухо зашторенному чем-то непроницаемым окну. Кровати же так близко стояли друг к другу, что, проходя меж ними, нужно было ступать бочком.
Мне до ужаса захотелось распахнуть окна и впустить в эту мо-гилу всё, чем богат мир снаружи, и то, чего это место, судя по всему, не имело радости лицезреть годами: воздух, свет, звук, да даже комарам я был бы сейчас несказанно рад!
И я уже было рванулся к окну, как вдруг воображение нарисо-вало висящих по ту сторону на стропах сотрудников милиции. А ещё эти угрожающе непроглядные, не то шторы, не то покрыва-ла. Они даже не свисали – опирались на что-то!
«Или кого-то прятали», холодок пробежал по позвоночнику.
Мне стало боязно туда идти, и я, сделав бочком пару шагов, за-стыл прямо над покойной, которую расположили на одной из кроватей, или...
«Расположилась!», меня бросило в пот, «Сама расположилась!»
Тревога накрывала меня – слишком свежей для покойницы показалось мне лицо её, да и лежала бабушка несколько необыч-но. У меня уже не оставалось сомнений, что передо мной живой ряженый человек. Такой же, как старик, что встречал меня в прихожей!
Я положил чемодан с инструментами у изголовья и маши-нально сделал ещё несколько шагов вглубь комнаты. У шкафа я увидел табурет, на нём новенький тазик с водой, и ещё один та-кой же, только пустой, у ножек.
«Значит Альберт с ними всё-таки плотно беседовал», сделал вывод я, решив, что родственники вряд ли сами могли догадать-ся, что для проведения процедуры мне понадобится таз.
Я затравленно огляделся по сторонам.
«Нет», всё-таки решил я, «За окнами висеть им было бы слиш-ком жирно», вспомнил я про милиционеров, «Ну кто я такой, чтобы ради меня задействовать столько сил? За шторами точно никого нет».
Привыкнув к царившему в комнате полумраку я уже мог раз-глядеть очертания и станину с колёсиками раздвижного столи-ка, о который и опиралась штора. В том, что это был именно тот стол, о котором я думал, я не сомневался, так как такой же стоял у моих родителей на даче.
«Да здесь даже самому задохлому ОМОН-овцу спрятаться, ну, просто негде».
Самообладание потихоньку возвращалось ко мне.
«Бабка явно не дышит», я на всякий случай прощупал пульс у неё на шее, «А у страха, как говорится, глаза велики. Давай-ка лучше, работать, а то так до вечера не управишься».
Бабушка, действительно, оказалась мертва и даже уже подва-нивала.
«Ну, немудрено в такой-то духотище», подумал я, «Может и вправду форточку открыть?.. Ладно, дождусь хозяйки. Пусть са-ма открывает».
Прилив энергии от алкоголя постепенно сменялся сонной ле-ностью.
Так вот, если с тем, что бабушка мертва, у меня вопросов уже не возникало, то к тому, в каком положении она лежала, вопросы были. Тело лежало, как минимум, не совсем обычно – словно бы и полу боком, как обыкновенно, но, в то же время, откинувшись корпусом и заломив руки за голову. Такое я наблюдал лишь единожды. Обыкновенно, умерший в постели выглядит, как большой младенец, заснувший на боку. Так называемая поза эм-бриона. Также меня смутила её ночная рубашка. Такие дают са-нитару, что бы он надел на покойную. Ночнушка же, которую я сейчас видел на ней, явно, надевалась уже после смерти. Об этом говорило два факта: неношенность, скорей всего, она даже поку-палась в ритуальном магазине, а может, и у самого Альберта, – а также то, что она не была обтянута под телом, а только по тому боку, которым бабушка лежала кверху.
«Значит, родственники сами пытались надеть на неё похорон-ную рубашку», пришёл к выводу я, «Но зачем?»
Достав принесённый с собой двухлитровый, на половину уже опустошённый фугас с джин-тоником, я отпил с горла...
Как-то был у меня случай. Пришёл я на адрес, такая же спа-ленка, две кровати, только одна диванного типа, потому места занимала не так много. Обкашляли всё с родственником, и он ушёл в соседнюю комнату ожидать. Я же разрезал бабуле живот, вынул кишки в таз, начал простригать, как вдруг услышал пря-мо у себя за спиной кашель. Глядь, а на соседнем диване, утопая головой в подушке, лежит дед. Как выяснилось позже, он был совершенно слепым и почти глухим, и не ходил. Родственники решили, что проще будет не переносить его в соседнюю комна-ту, а оставить на месте. Убедили они в этом и меня. Самым же жутким в этой истории оказалось то, что дедушка этот хоть и был едва ли дееспособен, но что-то там себе всё-таки соображал, и в один прекрасный момент стал ровно, почти без сбоев и пауз, рассказывать мне их с женой жизнь, с самого дня знакомства и до дня сегодняшнего. С его слов, он видел нас сейчас с лампочки в потолке, а ещё сказал, чтобы я поторапливался, потому что лампочка вот-вот перегорит, а в доме нет запасной…
«Ну что ж», вернулся я к делам насущным, «Мёртвая старуш-ка…»
Склонившись над умершей, я вдохнул привычный носу кис-лый аромат стариковской смерти, переставил тазик с табуретки на кровать, поближе к голове, включил вторую лампу на люстре и прикроватное бра. Я слышал, что от запаха этого невозможно избавиться, так как исходит он напрямую от кожи, а не из гряз-ной одежды, и несильно зависит от того, как часто старика моют, ну, или сам он моется. С возрастом вообще происходит масса не-обратимых для организма событий… Что же касается специфи-ческой вони, то тому виной нарушение работы сальных и пото-вых желез. Они идут в отказ, и шлаки с токсинами не хотят вы-водиться как положено. Из личного опыта могу заявить, что труп двадцатилетнего, ещё не поддавшийся, конечно же, гни-лостным изменениям, пахнет гораздо приятней, чем такой же труп семидесятилетнего. Также почти все старики страдают от почечной недостаточности, что прямой путь к запорам, и тогда отработанные шлаки и токсины с кишки попадают в кровоток, а затем разгоняются по всему организму…
А, впрочем, к чему я всё это рассказываю?.. Лгут те, кто гово-рят, что старость бывает красивой.
Тут воротилась хозяйка квартиры.
Уже не такая бледная, какой она показалась мне при первой встрече и с большим букетом белых хризантем у груди. Теперь, стоя в дверях, она уже не робко, но даже с некоторым вызовом, глядела на меня.
Решив, что женщина хочет обсудить условия сделки и, в це-лом, услышать мой вердикт, я сделал «рабочее лицо», деловито распахнул чемодан, закасал рукава халата, уложил покойную на кровати ровно, расправил – она ещё не успела окоченеть, более того, была ещё горячей и даже потной – демонстративно нада-вил на грудину, прощупал горло…
Внутри трупа чавкнула жидкость.
- Значит так. – на выдохе произнёс я, включив весь свой арти-стизм.
Недавний большой глоток «Пикник-а», в свою очередь, очень этому способствовал.
- Если вы хороните завтра, то тело необходимо обязательно бальзамировать. Жидкость уже стоит в горле. Вот, слышите?
Я ещё несколько раз потыкал пальцами старушке под челю-стью.
- Я сделаю небольшой надрез на животе и через него заберу жидкости и кровь, то есть всё то, что впоследствии будет бро-дить. А вы ведь хотите проститься… Будет стоять…
Я глядел в стеклянные глаза женщины и с ужасом осознавал, что заговариваюсь. Женщина же, казалось, меня не слушала.
- Мне нужен таз, тёплая вода. – в замешательстве я даже за-был, что таз уже есть. – И-и простыня или ненужные полотенца. Вы ведь завтра хороните?..
На мой вопрос она отрицательно покачала головой.
- Послезавтра? – всё больше терялся я.
Я машинально захлопнул чемоданчик. Я уже на сто процентов был уверен, что, вот сейчас, в эту самую минуту из-за её спины выскочат менты и станут меня крутить.
- Сегодня. – наконец произнесла она после долгой паузы и тут её словно прорвало: – Послушайте, послушайте меня, пожалуй-ста. Я очень прошу.
На глазах её проступили слёзы.
Тут только я заметил, что за ней, в темноте прихожей, словно тени стоят девочка и тот коромыслоподобный дед. Мы встрети-лись с ним глазами, и он, легонько подтолкнув внучку, прикрыл за ней дверь. Девочка стала у женщины за спиной и потупилась. Они были очень похожи лицами, от чего я сделал вывод, что они либо сёстры с большой разницей в рождении, либо мать и дочь. Не взирая на свои миниатюрные габариты, она сейчас казалась выше женщины. Я понял природу этой метаморфозы несколько позже – девочка была на шпильках.
Нижняя губа женщины задрожала.
- Только выслушайте. – продолжала лепетать она. – Не нужно бальзамации. Мы заплатим. Вот. Вот здесь. – она вынула из-за букета газетный свёрток. – Здесь три тысячи… долларов. Всё что смогли. Больше нет. Помогите.
Испарина проступила у меня на лбу.
- Что? – спросил я.
- Только обещайте, об-бещайте. – всё лицо у женщины затряс-лось.
С какой-то нечеловеческой лёгкостью она преодолела узкое пространство между кроватями, вложила мне в руки свёрток с деньгами и, непонятно как разминувшись со мной, оказалась у шкафа. Порывшись в антресоли, она вынула нечто крохотное, обтянутое целлофаном.
- Сама не понимаю, как получилась. – лепетала полу шёпотом она. – Кристинка, Крист… дочка моя. – она указала на девочку. – Она… Я недосмотрела. Она у нас такая скромница. С мальчиками даже в классе не разговаривает. В общем… Здесь ребёнок.
Она трясла в руках свёрток.
Я глядел то на свёрток, то на девочку. Только сейчас я заметил, что она вульгарно накрашена, в вызывающе открытом платье, с причёской, на мочках её болтались огромные блестящие клипсы.
- Никто, кроме нас с вами, не знает о его существовании. Кри-стинка забеременела. Долго таилась. Я узнала, уж поздно было. Мы оформили домашнее обучение. Друзей всех вычеркнули из жизни. Сказали, дескать, верующие стали. Только дедушка и крёстная в курсе. И мама, вот, знала… – она кивком головы ука-зала на покойницу. – Но не суть всё это. Родили мы тайно, дома. Ни одна душа не знает про это. Но, он… умер. Он и не должен был жить. Как ей жить с ним? Это ж всё! Клеймо на всю жизнь!
Она заплакала.
Куль в руках и прижатый к груди букет дрожали, и казалось, она вот-вот всё это выронит.
- Пожалуйста, зашейте его в тело моей мамы. Я всё придумала. Зашейте, а в пять часов вечера её сожгут в крематории, и никто никогда не узнает об этом позоре. У меня есть договор о крема-ции. В семнадцать ноль-ноль, сегодня. И справка о смерти! – спохватилась она. – Справка о смерти, вот, рядом с мамой на тумбочке. Прошу, помогите…
Я ошарашено глядел то на женщину, то на свёрток, то на не к месту расфуфыренную Кристину.
- Оставьте… Здесь. – устало произнёс я после минутного сту-пора, и указал на свой чемодан.
- Да-да-да. – исступлённо закивала она и дрожащими руками опустила свёрток.
Младенец со звуком камня ткнулся в пластмассу – он был за-морожен.
- Только ещё одно. – голос её сделался ровнее и холоднее. – Есть одно условие. Я сейчас объясню. Мне нужна гарантия, что, хотя бы пока мама ни будет сожжена, вы никому ничего не ска-жете, и что вы вообще никому ничего не скажете.
В наступившей тишине было слышно сиплое дыхание деда за дверью. Мне же сделалось страшно уже даже не от самой пер-спективы участвовать в преступлении, а от перспективы быть убитым этими загнанными в угол людьми.
- Это перестраховка. – продолжала она. – Я жизнь прожила и знаю, что без этого нельзя. Вы должны переспать с моей доче-рью и оставить на ней семя. Да, это похоже на шантаж, но это не шантаж.
- Простите, не понимаю.
- Просто, если вы вдруг передумаете и захотите донести на меня… я заявлю, что вы изнасиловали мою малолетнюю дочь. У меня нет другого выбора. Глупо допускать, что вы могли бы из-насиловать меня. Ведь так?.. Мне больно, но другого выхода нет.
Я посмотрел на Кристину.
Даже через слой пудры было видно, как она налилась краской. Но, во взгляде её, который она мельком, то и дело взмахивая своими накладными ресницами, бросала на меня, был задорный блеск.
- Сначала она. Потом он. – глухо произнесла женщина и кивну-ла на свёрток. – Я… оставлю вас. И ещё.
Женщина больше не смотрела на меня – теперь она стояла, драматично развернувшись в пол оборота.
- Зашейте этот букет вместе с ним…
Только сейчас я заметил, что она оставила хризантемы дочери. Покинув комнату, хозяйка тихонько прикрыла за собой дверь и оправила забившуюся в щель простынь.
Я был взволнован. Рой эмоций множился сейчас во мне и гу-дел.
«А как же всё-таки хорошо, что я сегодня не подрочил!», мель-кнуло у меня в голове, и некая испуганная радость разлилась по груди, точно кипяток.
- Вот оно, значит, как… – ни то сам себе, не то молодой матери сказал я, забирая из её рук букет. – Ты… н-наверно, раздевайся…
Не отрывая глаз от пола, Кристина сняла платье – как оказа-лось, оно даже не было застёгнуто – и осталась стоять в одних чулках, хлопчатобумажных трусах и в явно больших ей туфлях. Трусы очень не понравились мне.
«Такие носят в детском саду. И отнюдь не воспиталки», всё больше распалялся я.
Я сделал ещё один внушительный глоток джин-тоника. Про-тянул Кристине. Она с лёгкостью осушила оставшуюся четверть.
Уже с чувством обладателя я жестом указал ей на трусы.
Кристина поняла меня, и оставшись в одних чулках и на шпильках, стеснительно прикрыла бордовыми ладошками свой густой лобок. Приблизившись, я взял девочку под локоть, отвёл к постели, хотел было толкнуть, что б получилось картинно, как в кино, но Кристина вперёд меня взобралась на матрас и раски-нула ноги. Ладошки её при этом продолжали прикрывать лобок и огромную, заворачивавшуюся едва ли ни в самые ягодицы, по-ловую щель. Только теперь это выглядело, скорее, жеманно.
Соседство с бабулей, что лежала в паре метров от нас на сосед-ней кровати, конечно смущало меня, но других вариантов сово-купиться в этой комнате не было.
«Разве что у окна, по-собачьи», промелькнуло у меня.
Я даже с надеждой оглянулся, но тихое постанывание девочки поставило точку в моих сомнениях.
Опыт сношений был у меня кране скудным: несколько раз с сестрой, и то в детстве; и пол раза с Дашей… И сейчас я очень пе-реживал за то, что у меня просто не встанет. Взобравшись на неё по-миссионерски, я сначала долго не мог попасть, соскальзывал то вверх, то вниз. Влагалище было мокрым и горячим, как ле-чебная грязь. Оказавшись же, наконец, в ней, случилось то, чего я так опасался – эрекция стала пропадать. Провозившись в таком состоянии с минуту-две, я стал замедляться. Кристина же, не то имитируя, не то, на самом деле, не замечая моей «аварии», судо-рожно билась подо мной. Было видно, что она едва сдерживает стоны. Поняв же, что чуда не случится, я немного ещё полежал на её взмокшем теле, а после и вовсе поднялся на ноги и собрал-ся уже было заправлять член в трусы, как Кристина села на ко-ленки и очень умело стала сосать.
- Можешь кончить мне в рот. – на выдохе произнесла она. – Мама всё равно не поймёт. Ей просто нужна сперма.
И, не дав опомниться, взяла так глубоко, что я головкой ощу-тил её пищевод. Я опёрся спиной о шкаф и отдался новым для себя ощущениям…
Спрыгнув с кровати и выплюнув сперму на свои трусы – ви-димо, действовала по материной указке – она сжала их в кулачке и уже было собралась покинуть комнату, как вдруг останови-лась. Как и минуты назад её мать – в пол оборота.
- Дай сигарет. – тяжело дыша, выпалила она. – И спирт. У тебя есть, я знаю. Я с ними год, как на привязи.
Кристина кивком головы указала в направлении кухни.
- Кто хоть был то? – сам не зная зачем поинтересовался я.
- Мальчик.
- А кто убивал?
- Мёртвым родился. Тебе ж сказали! – едва ли ни огрызнулась она и уже примирительно добавила: – Ты не подумай, я косяко-вая, но не убийца…
Получив своё, кроме спирта, которого у меня действительно с собой не было, Кристина, как была, в одних чулках, с трусами и початой пачкой «Camel» в кулачке, выскочила из комнаты.
Часть 8
Андрей
Придя в себя, я разобрал инструмент, как всегда, забыв подго-товить иголку с нитью, снял с бабушки памперс, ночную рубаш-ку, сделал разрез и приступил к своим обычным санитарским обязанностям. Как вдруг меня посетила шальная мысль! А что, если не зашивать малыша, а забрать себе.
«Засуну его в банку с формалином. Да будет у меня в серванте стоять! У кого ещё такое есть? Настоящий младенец!»
Джин-тоник и недавний оргазм раскручивали сейчас меня по-круче «винта».
- Да и кто проверит? – в голос произнёс я, глядя на подтаяв-ший уже свёрток.
«Не полезут же они её расшивать», взгляд мой переместился на разрезанное тело, «А в крематории и подавно – сунут в топку и поминай, как звали…»
- Бы-ы-ывай. – негромко пропел я строчку из известной песни.
Я простриг несколько вздутый кишечник, отчерпал в таз из брюшной полости кровяную жижу, простелил ветошь, не без труда всунул туда букет, задумавшись, машинально пролил его формалином. Хотя сейчас это было совсем ни к чему, ведь тело не готовилось для хранения, а должно было сразу после проща-ния отправиться в крематорий.
Отерев перчатки, я уже принялся заправлять нить в иголку, как вдруг новая, поразившая меня своей сакральностью, мысль посетила меня:
«Нужно хоть что-то от этого младенца да в бабушку всё-таки зашить. А то совсем уж нехорошо получается…»
Вспомнился к месту и рассказ Игоря Аркадьевича о том, как они с коллегами однажды случайно отправили на сжигание мертворождённого.
«Ну, короче, вторая среда месяца. Должна машина прийти – на крематорий ехать, ну, ноги наши забирать. А нам лень, сам по-нимаешь. Думаем, ну-у, до погрузки ещё час – успеем. Спиртику раз, спиртику два… Смотрим, а трактор уже паркуется. Это в другом морге было – из санитарской окна выходили на крыльцо. Ну, мы бегом туда. Бодренько так нагрузили – тогда к нам не ГАЗ-он ездил, а трактор с прицепом. Удобнее, кстати, было за-гружать – посадка у прицепа ниже. Хранилище, значит, пустое – мы довольны. «Давай, дядя, тока, по пути следи, чтобы не раз-бежались. А в морге у нас закон простой: спирт не разводить и оживших не хоронить!», и всё в таком духе… Сидим дальше пьём. Тут, как сейчас помню, гляжу в окно – волочатся к крыльцу двое. Парочка. Молодые совсем. Баба от горя еле на ногах стоит. Па-рень держится. И тут у меня волосы на усах встали дыбом! Я их вспомнил! Неделю назад привезли, ну как привезли, принесли в коробке, мертворожденного. У нас там прям через дорогу род-дом. Вот как у нас сейчас «Физиотерапевтический корпус», так там был роддом. Принесли, значит, в ведре мертворожденного. А не! Постой! В коробке принесли. А на стеллаже места уже нет – так, на углу пятачок небольшой. Ну я малого из коробки достал, что б меньше места занимал, да и положил так на угол. Ну, толь-ко в тряпку ещё замотал, что б с него не натекло. Во-от. И, зна-чит, почти сразу за врачихой, что малого принесла, явился этот парень. Я его запомнил хорошо по курточке, а ещё у него глаз дёргался – тик. Сказал, что его сына сейчас сюда, значит, отпра-вили, что родился мёртвым и всё в таком духе. Ну, и, типа, спра-шивает: «Когда можно забрать?» Ну, я говорю: «Хоть сейчас, вскрывать же его не будут – он, вроде, как послед проходит». А! Он даже и не мертворожденный получался, а как выкидыш! Но выкинула она в больничке. В общем – я в шоке – они ж, получа-ется, за своим выкидышем пришли! А мы его в крематорий вме-сте с ногами отправили! А это ж криминал. А потом злоба такая взяла. Что ж это вы, думаю, неделю зрели, что б его забрать! Но злись-не злись, а нужно что-то делать. А они уже в дверь звонят. Спускаюсь, значит, я к ним – морг у нас на первом этаже был. Помню, иду, а в голове всё ****ся. Что сказать, как отмазаться? И косяк-то целиком мой. Я ж его на стеллаж положил, думал, ну, придёт завтра парнишка, заберёт. Ещё и бабла с него за хране-ние состригу. В общем, опущу подробности. Взял я ампутиро-ванную голень – благо, что с утра была одна невскрытая. А к обеду её уже почикали, и можно было на стеллаж кидать. Взял я эту голень, короче, замотал ветошкой, сверху бинтом, плёнкой прихватил и скотчем, что б не расковыряли, да им и отдал. И сказал: «Не разматывать ни в коем случае, потому что за неделю он сильно испортился». Такая вот история… Получается, что где-то сейчас эти горе родители оплакивают могилку с чужой голе-нью…»
Извлекши из тряпки уже успевшего подтаять младенца, я рё-берным ножом отделил руки.
«А что», подумалось мне тогда, «Что б дрочил на том свете меньше. Ногами-то оно несподручно будет...»
Я негромко рассмеялся такому вот своему каламбуру.
«А в банке он и без лап будет смотреться прикольно».
Покончив с зашиванием и туалетом трупа, я пригласил род-ных посмотреть на результат моей работы. Смотреть пришла только Кристинина мама. Дедушка же, судя по всему, руководил постановкой гроба в зале. До моего слуха доносилось привычное шарканье ног грузчиков, сопение, стук табуреток и растворён-ный во всём этом гнетущем беспорядке высокий старческий фальцет.
Она долго и молча смотрела на свою мать, а после, когда я уже готов был поинтересоваться: «Всё ли устраивает и поставлен ли гроб?» – вдруг вскарабкалась на кровать и принялась трясущи-мися руками расстёгивать ей блузку. Снизу в верх.
У меня похолодело внутри.
Я с ужасом нарисовал себе картинку, как она распарывает шов, вынимает букет, видит, что в тело зашиты лишь две маленькие ручки и… и дальше я, сгорая от стыда, объясняясь и «спотыка-ясь», достаю из своего чемодана оставшуюся тушку…
- Цветы над ним или под?
Её вопрос вывел меня из ступора.
- Ч-что? – переспросил я.
- Вы Андрея накрыли цветами, или постелили под него?
В глазах женщины стояли слёзы…
В зале было душно и пахло гарью. Пахло цветами, пластмассо-вой зеленью венков, свечным жаром и формалином, которым я «от души» пролил покойную. В и без того тесном пространстве едва помещались гроб и семья усопшей. Громоздкая шкаф-стенка и два не менее монументальных кресла усугубляли поло-жение.
Стояли все плечо к плечу.
Дед – в ногах покойной. Перегородив вход в зал своей тростью, он точно бы защищал торжество от внешнего мира. Костюм его был опрятен, оправлен и торжественен. Рядом стояла крёстная, о которой говорила мама Кристины, и которую я не видел до этого. Такая же рослая и нарядная, как и старик. И если бы я не знал деталей, то, скорей всего, принял бы её за дочь старика. Первое же, что бросалось в глаза, при виде её, это безразмерная грудь, которая словно бы тянула её к земле. При этом спина её оставалась ровной как рельса. Сама же хозяйка этого скорбного торжества была страшно заплакана. Прямо, на столько, что, не зная о происшедшем, я бы решил, что её били по лицу. В руках у неё был новый букет, тоже белые хризантемы. Замыкала семей-ный ряд сама Кристина.
Развалившись в кресле напротив, мне доставляло невероятное удовольствие рассматривать её… вспоминать её тело, особенно лобок. Он запомнился своей жидкостью и противоестественной мягкостью, словно бы волосы не имели веса.
«Таких у старшеклассниц уже не встретишь», рассуждал я.
В слух же произнёс:
- Это богатство принадлежит детству...
Мой рот сделал это сам, и я только сейчас заметил, что крепко и глубоко пьян.
О том, что у девушек в старших классах школы жёсткие лобки я знал, но, к сожалению, пока лишь со слов друзей, а Даша, о ко-торой я уже упоминал выше, была гладко выбрита. Ребята же говорили, что после девятого класса лобковые волосы начинают стремительно грубеть.
У меня заломило в паху. Член давил на и без того тесные тру-сы, и я решил незаметно подрочить, для чего просунул руку в штаны.
Я сидел у изголовья покойницы, в венках, едва ли ни в метре от Кристины, и мог разглядывать её от бёдер до макушки; вспо-минать изгибы её тела, впадины, слипшиеся в подмышках воло-сы – она ещё не брилась – представлять её в позах, в которые, к сожалению, не догадался поставить…
«У меня же был полный карт-бланш!», сокрушался я, «Похуй, что «на пол шестого». Просто поставил бы раком, чтобы посмот-реть…»
Мне вспомнились губы Кристины, точнее, то, как они подвора-чивались, когда она сосала. Они исчезали у неё во рту и вы-прастывались…
«Исчезали и выпрастывались!»
А это её: «Можешь кончить мне в рот…»
Мне захотелось вновь увидеть их. Пускай даже в состоянии покоя. Просто сфинктер на лице! Остальное я дофантазирую!
Я пока не решался дрочить и лишь едва заметно мял дрожа-щий от напряжения ствол.
К сожалению, сейчас не было возможности видеть её рот, да и вообще, лицо. По доброй традиции убитого горем родственника она держала под носом платочек, в который время от времени высмаркивалась. Огромные же солнцезащитные очки закрывали даже брови. Единственно, что мог лицезреть я сейчас, это блед-ный невысокий лоб и опухшие щёки.
Я заметил, что её покачивает, точно бы деревце ветром, и мама то и дело придерживает её за локоть. Конечно же я не верил в горе Кристины. Тем более, помня с какой страстью каких-то пол часа назад она отдавалась мне.
Именно эти слова я использовал в тот момент. Именно: «страсть», «отдалась»! Некая неуклюжая книжная возвышен-ность, точно бы написанная суржиком «Анна Каренина», стала пробиваться во мне и во что-то мутировать. Алкоголь же ярост-но впрыскивал своим ядом недавнее: «позы», «сосала», «кончить в рот»… Меня раскачивало и двоило. Какая-то странная, запоз-далая, мальчуковая гордость поднималась во мне.
«Лиса-Кристинка», не без наслаждения бичевал свою случай-ную любовницу я, «Платочком прикрылась, дескать, поглядите, как я горюю. А сама, небось, запах сигарет прячет. А качаюсь я от горя, а не потому, что стащила с кухни бутылку водки. Меня не проведёшь, сучка-Кристина! А очки, небось, нацепила, что б мам-ка пьяных глаз не спалила. Хитрая малая. И способная…»
Я стал в деталях вспоминать, как она сосала…
Вообще, обычно, санитар не остаётся на прощание. Сделал своё дело, получил деньги и свалил. Но Кристинина мама по каким-то известным лишь ей соображениям сама завела меня в зал и дала понять, что я пока не должен уходить. Несколько стаканов вод-ки, налитые ею же, и желание ещё раз увидеть «мою малую», в свою очередь, положительно повлияли на моё решение.
- Мама, папа, Аглаша… т-ты… – прервала тишину Кристинина мама.
По какому-то невероятному стечению обстоятельств, в этот самый момент сквозняком распахнуло и тут же захлопнуло дверь в прихожей, и на меня пахнуло резким сладковатым аро-матом лавандового масла. На головах у всех, кроме, конечно, ста-рика, были накинуты чёрные траурные косынки. И я знал, что Альберт, продавший их им, обычно этим маслом и обрабатывал ткань. Как пояснял он: «Косынки с запахом лучше берут»…
Я представил себе Кристину в косынке, но без одежды, пред-ставил её треугольные груди с мягкими, почти бесцветными сосцами, пышный лобок, рассечену между ног. Снова невольно вспомнил её отсос и то, как она билась подо мной, мокрая и го-рячая!..
«В такой шляпке», так я мысленно обозвал косынку, «Только в воскресную школу ходить, а не *** сосать. И там быть скромной и не смотреть на мальчиков. Как-то так ты говорила?..»
Я вспомнил какими словами характеризовала дочь мама сего-дня при знакомстве.
Пьяное воображение же быстро состряпало картинку, как она в этой самой косынке прикладывается отсосанными губами к иконе, прям так же, как прикладывалась к моей залупленной го-ловке, и подростковое гыгыкание вырвалось из меня с таким неистовством, точно у двоечника с последней парты при слове «многочлен».
Кристинина мама мельком глянула в мою сторону и продол-жила:
- Теперь Андрюша навсегда останется со своей семьёй. И те-лом, и душой, и прахом… И я уверена, что мама там, на том свете, будет присматривать за ним и заботиться. Как когда-то заботи-лась обо мне. Будет водить тебя за ручку по облакам. За это будь покоен, Андрюша. Теперь ты, Андрюша, в надёжном чреве.
Она с укоризной поглядела на Кристину.
Я же, услышав про ручку, налился краской и, пожалуй, в пер-вый раз пожалел о содеянном.
«Что б дрочил на том свете меньше», со стыдом вспомнил я свои недавние мысли.
Машинально, точно бы желая извиниться за свой проступок, я впервые за «прощание» поглядел на Кристину без вожделения, и тут только заметил, что она в очень скромном платье. Оно не только не подчёркивало фигуру, но, словно бы нарочно искажа-ло её, лишая талии и форм. Видимо, моё разогретое спиртным воображение, всё это время просто дорисовывало для меня ре-альность. Также бросился в глаза рост – она была невероятно миниатюрна сейчас, почти кукольна. Так миниатюрна, что едва ли доставала матери до плеча – я даже на секунду усомнился, а та ли девочка стоит сейчас перед гробом!
И, словно бы услышав меня, Кристина отняла от лица платок, лишь на мгновение, чтобы смахнуть им слёзы. Но этого было до-статочно, чтобы сомнения рассеялись. У гроба действительно стояла моя Кристина! Такая, какой я увидел её в первый раз! у двери туалета, мчавшейся босоногой трусцой к деду с крёстной... Мне захотелось увидеть её ступни. Её настоящие, подаренные природой, ступни, а не те празднично упакованные копыта!
Я сделал вид, будто решил перевязать шнурок, согнувшись, заглянул под гроб и… онемел. То, что я увидел, потрясло меня. Я словно бы очнулся. Я понял, отчего её так трясло. И этот платок у мокрого носа и бледность. Весь этот калейдоскоп сложился вмиг у меня в голове! Кристина стояла не просто без каблуков – без обуви! в одних лишь следках... на куче битого стекла…
И догадки мои о том, что качается она, потому что пьяна, вмиг показались мне мерзкими. И сам себе я показался мерзким, как слизень на ободке унитаза!
- Девочка, моя девочка. – шептали губы под мерное потрески-вание свечей, и, казалось, воск с них капает в мой помойный рот, прожигает нёбо, и залепляет горло плёнками, как при дифте-рийном крупе!..
Фельдшер же, способный вставить стальное горло, и он же по совместительству судья, находится сейчас передо мной, и он ре-бёнок, и ступни его искалечены стеклом, и щёки опухши не столько от слёз, сколько от пощёчин… Все прежние фантазии мои о Кристине, память о её минете, о влажном, показавшемся пропастью, влагалище, даже слипшиеся волосики под мышкой – всё улетучилось из моей головы, как то эфирное масло, которым Альберт напитывает свои косынки. И гроб – эта придавившая её к стене труна – это вечное напоминание ей о грехе своём – сила безвременья гроба! – сила скорби и памяти… всё это превращало сейчас её в моих глазах в ребёнка, впервые самостоятельно при-шедшего в храм.
Кровь из ступней струилась по стеклу, напитывала ковёр…
- Спи спокойно, Андрей. – голос женщины дрогнул, и она раз-рыдалась. – И до встречи на небесах.
Заплакала и Кристина, уже по-настоящему, в голос. И рыдания её так похожи были на те сдавленные стоны, что она всеми правдами и неправдами старалась скрыть от близких в момент соития.
Я с болью и ужасом откинулся в кресле.
Сейчас я как будто по-новому взглянул на Мир. И эта новая реальность была намного проще, чище и богаче. Она была похо-жа на каплю, в которой чья-то неведомая воля заточила светлое единение момента. Здесь не было занавешенного, похожего на стену окна – было ясное небо, в котором мимо нас, удивлённых, обескураженных собственной чистотой, проплывала огромная, размером с город, черепаха в тёмно-зелёном панцире, проплы-вала очень далеко от нас, повернув голову, разглядывая нас… Шкафа и кресел также не существовало, и стены светились и из-лучали тепло, и сквозь стены эти, словно сквозь воду, прорыва-лись летающие рыбы, совсем крошечные, не крупнее сардины, боковые плавники служили им парусом, который они, выпрыги-вая из воды, направляли на порыв ветра, и их много, и они не мешают нам, нам всем очень хорошо сейчас вместе – нам, рыбам, черепахе, которая уже превратилась в маковинку, так далеко она уплыла… – и рыбы летят над нами, сквозь нас, иногда долго, иногда коротко, иногда высоко, иногда низко, иногда стаями и очень красиво… Тесноты не существовало в этом Мире, её место заняло раздолье, почти луговое… и пахло ни как на похоронах, а так, как должно пахнуть на лугу: зеленью, травами, болотцем, росой. Вдовец, дед Кристины, был здесь не коромыслоподобным стариком, а статным, благообразным прародителем, и у крёст-ной не свисала огромная грудь, и Кристинина мама полыхала лицом не от рыданий, а потому что обгорела на пляже, и Кри-стина!.. святая Кристина – её никто никогда не хлестал по лицу – и здесь сейчас она только потому, что она – образок, который забыли положить на грудь усопшей...
Лишь гроб оставался неизменен – такой же чёрный и покой-ный. И убранный мною труп в нём, как камень в колыбели, тя-жёлый и холодный.
Кровь, что сочилась из ног Кристины, омыла меня, вымыла из глаз моих грязь. Покойная же заботливо отёрла ритуальным по-крывалом… Я убеждал себя, что всё то, что происходило со мной и с Кристиной всего пол часа назад… не взаправду – вымысел моей заполошенной головы!
«Ну не может это быть правдой!»
Эта девочка с мокрым от слёз платком и в школьном платьице – вовсе не та распомаженная, на шпильках, Кристина, что, едва ли ни с хрипотцой в голосе сказала: «Можешь кончить мне в рот. Мама всё равно не поймёт». А, отсосав и схаркнув сперму на тру-сики, попросила спирта и курева.
- Моя Святая Кристина...
Через несколько часов Ольга Трофимовна, так звали покой-ную, была предана огню в городском крематории. Муж её, вдо-вец Вадим Игоревич, нашёл себе такую же возрастную подругу и переехал к ней жить в деревню. Крёстная Аглая прекратила об-щение с семьёй, после того, как тётя Юля, мама Кристины, умер-ла от рака кости, который она долго скрывала. Умерла ровно че-рез девять месяцев, после описанных событий. «Как будто бы решила снова родиться», по-доброму пошутила Кристина, когда боль от потери улеглась. Мы с ней стали добрыми друзьями, и даже вместе учились в институте – она была самым юным сту-дентом на курсе, а я самым возрастным – и оставались мы дру-зьями пока она ни вышла замуж за иностранца и ни потерялась с радаров.
Таким вот и осталось в моей памяти это удивительное, в корне изменившее мою жизнь, «прощание» на съёмной, горевшей квартире, где внука хоронили в бабушке, как в гробу.
А Андрея я, к слову, всё-таки предал земле. И не абы где, а подкопал в могилу к той самой бабушке.
Вечная память тебе, ** ** ****.
Медицинские отходы и ампутированные конечности приносят в морг для ис-следования и последующей утилизации. Для сжигания в крематорий сотруд-ники морга отвозят конечности и последы в мешках или коробках.
Отстойник – небольшое подвальное помещение при больнице, в которое спускаются тела умерших и биоматериал.
Послед – или плацента, является первым «совместным» органом женщины и её ребёнка, который формируется сразу после зачатия.
Санитарская – комната отдыха среднего мед персонала, в данном случае, са-нитаров морга.
«Почётный санитар» – грамота за выслугу лет.
Патан – патологоанатомического бюро (сленг).
Резать – вскрывать (сленг).
СМЭ – аббревиатура (Судебно-медицинская экспертиза).
Секционный зал (секционка) – место, где, непосредственно, производится вскрытие.
Холодильник – помещение для хранения тел (в данном случае, бескамер-ное).
Место проведения туалета трупа – место в коридоре или тупике, где одева-ются и гримируются усопшие.
«Врач» – условное название для патологоанатома.
Медицинская бикса – стерилизационный контейнер, барабан, металличе-ская коробка для стерилизации материалов и инструментов медицинского назначения.
Бальзамация (бальзам, бальзамирование) – это метод предотвращения гни-ения трупов или отдельных органов, применяемый для сохранения тел лю-дей после их смерти, обеззараживания трупов при продолжительной транс-портировке и изготовления анатомических экспонатов.
Полный бальзам (сленг) – бальзамирование с разрезом, извлечением ки-шечника и большим количеством процедур, как то: обкалывание раствором формалина лица и кистей, и прочее.
Кешерок (сленг) – пакет с едой и выпивкой для санитара.
Ставиться (поставиться) (сленг) – сленговые названия процесса инъекции и входа в состояние наркотического опьянения.
Судебники – сотрудники СМЭ.
Секционный разрез – разрез от яремной впадины до лобка.
Осцилляторная пила (электрическая секционная пила) – это инструмент для распиливания костей и хрящей.
Приёмка (сленг) – место, дверь, крыльцо, где принимается привезённый в морг труп.
Патологоанатомический труп – не криминальный, не требующий судебно-медицинского исследования.
Говно (сленг) – наркотик.
ЧМО (сленг) – человек морально опущенный.
«Балет» – марка тонального крема.
Секционный зал — помещение для вскрытия трупов.
Предсекционка (сленг) – помещение перед секционным залом.
Разваленный труп (сленг) – вскрытый, но ещё не зашитый.
Сагиттальный — разрез, идущий в плоскости двусторонней симметрии тела, а по-простому, вдоль.
Лоскут головы – это участок тканей, имеющий значительную площадь при относительно небольшой толщине, отделенный от тела оперативным путем для трансплантации или отделившийся вследствие ранения (например, при скальпированной ране). В данном случае, это ткань на голове с волосяным покровом.
Органокомплекс — извлечённые из тела внутренние органы от языка до прямой кишки.
Забытая грудина – во время вскрытия выделяется часть грудной клетки и при зашивании она по недосмотру может быть забыта. Тогда санитар может под-кинуть её в другой труп или в мешок с материалом на сжигание (официально подобное не разрешается).
Старушка «на сохранении» – уже убранный и оплаченный труп, что лежит в холодильники до дня похорон.
Кишки с какого-нибудь жирного бальзама (сленг) – хорошо оплаченный или ответственный (в таком случае лучше не зашивать простриженный кишечник обратно в тело).
Cannibal Corpse — американская дэт-метал группа, основанная в 1988 году в Буффало, штат Нью-Йорк.
«Винт» (сленг) – наркотик.
Отсос (сленг) – человек без воли и моральных принципов.
Отсос
© Copyright: Михаил Сеньков, 2023
Свидетельство о публикации №223072801138
Свидетельство о публикации №223072801138
Рецензии